О Тамаре Шакрыл

 — А вот теперь ты будешь работать с настоящей абхазской националисткой,  —  как-то даже несколько торжествующе одна из сотрудниц "Дорогой редакции" передала мне пухлую папку с завязочками. Признаться, меня смутило такое словесное сопровождение. А когда я прочитала название работы  — то и вовсе впала в депрессивную задумчивость. Потому что ничего не поняла из этого названия.

Издательство, в котором я работала, выпускало, в том числе, и серьезные научные работы.  Если я правильно помню, название звучало так: "Морфология синтаксических образований в абхазском языке по материалам высказывающей (истиноностной) речи". Я осторожно поперебирала уложенные внушительной стопкой листы бумаги. Было очевидно, что работа мне "не по зубам", хотя у неё имелся научный редактор, который давал "зелёный свет" этому исследованию, тем самым разделяя с автором ответственность за выход книги. Мне и корректору предстояло лишь вычитать рукопись, а мне ещё нужно было в уголке первой страницы написать: "В набор", поставить подпись и дату. Мне всегда нравилось  некоторое волнение, когда я выводила заветные слова, хотя, конечно, моя роль в таком благословении чужого труда была достаточно скромной. Но всё-таки было приятно. Особенно, если книга получалась интересной.

И вот, листая порученную моим заботам новоявленную рукопись (подозреваю, что она хранилась в анналах редакции  не один месяц и даже год), я испытала чувство беспомощности. В этой работе я очевидным образом поучаствовать не могла, потому что не могла вникнуть в суть текста. И я совершила ошибку, в которой потом признавалась автору: я стала пытаться "собирать мнения" и по поводу работы, и по поводу автора. Это было непрофессионально. Но мнения меня потрясли ещё больше. Что-то приглушенно-скандальное прорывалось в атмосфере, сопровождающей мой вынужденный опрос. Настал час принимать какое-то решение. Оно было компромиссным и малодушным : не берусь, так как не могу быть полезной ввиду полного непонимания. Как вычитывать текст, в котором ты ничего не понимаешь? Теперь предстояла личная встреча.

Миловидная женщина весьма зрелого возраста в глубоком трауре спокойно выслушала меня. Согласилась со мной. И тут же пригласила в гости на "чашечку кофе".  — "Как?  — изумилась я. Я же отказала Вам ?" — "Ну и что? — хладнокровно ответила мне она. —  Разве это должно мешать нашему личному общению?"

Так я впервые оказалась в квартире Тамары  Шакрыл, совсем недалеко от издательства, на центральной улице города. Меня потрясла достойная бедность обстановки, если так можно выразиться. Честно говоря, не помню тем этого нашего первого "кофепития" на маленькой кухоньке, но каким-то чудесным образом я стала работать над рукописью, и наши встречи стали практически ежедневными.

Книга вышла. По ходу работы мне пришлось созвониться, под  очень пристальным вниманием автора, с научным редактором  — известным языковедом Владимиром Панфиловым. — "Выход в свет такой книги делает честь вашему издательству",— проговорил он. Но никаких отзывов на это неординарное для абхазской науки событие, насколько я знаю, не последовало. Не знаю, подхватил ли кто-нибудь  тему, которую разрабатывала Тамара Шакрыл в языкознании, есть ли у нее ученики. К тому времени я уже была в курсе непростых профессиональных отношений между автором книги и ее коллегами по цеху. Но я не буду вторгаться в эту область. Отмечу  лишь, что несколько лет Тамара Шакрыл  была без работы и практически без средств к существованию  — на попечении своей сестры. Незадолго до войны я задумала несколько интервью с автором книги "Морфология синтаксических образований..." , чтобы как-то популяризировать её изыскания "в народе". Но не случилось... 
Морфология  —  в значении "структура". То есть, структура, построение речевых фраз в некоторых  пластах  разговорного   абхазского языка, которую Тамара Шакрыл  сопоставляла с аналогами языка Аристотеля.  Так, возможно, недостаточно точно,  сформулирую я направление исследований, которыми занималась Тамара Шакрыл.

Была ли она националисткой, какой мне ее представили в начале нашего знакомства? Уверенно скажу  — "Нет". Но у нее были две страсти в жизни (в тот период, о котором идет речь) —  это её наука и её народ. Или её народ и её наука. Если ситуация того требовала, она откладывала в сторону рукописи и "занималась политикой". И здесь она не знала ни полутонов, ни компромиссов. Не беру на себя смелость озвучивать её позицию по тем или иным вопросам. Она была личностью такого масштаба, что имела право на собственное мнение. А своё мнение она могла высказывать только сама.

Она очень любила всё дышащее и живущее. Никогда не давала смахивать муравьёв со стола  (не  дай Бог случайно придавить!)  Она любовно называла их "мурашишки" и заботливо прокладывала им сахаром дорожки на столе.  Любила юмор, пикантные остроумные анекдоты, никогда не позволяя себе историй личного характера или "переживаний за чужую жизнь"  —  "сплетен в виде версий".

К примеру, помню такую историю: опоздав куда-то (на экзамен? на зачет?), она, прихватив края широченной юбки-солнца — причем, если в моде была юбка-солнце, то у Тамары Шакрыл это было двойное солнце — она, впорхнув на стол, прошлась по нему с кокетливым: "Прощена?"

Она была необыкновенной красавицей в молодости с не сходившей с лица улыбкой. Мне рассказывала известная абхазская поэтесса, как они, студенты местного филфака, ждали  появления своей преподавательницы  — Тамары Шакрыл. Кто-нибудь караулил её у окна,  а завидев, вещал на всю аудиторию: "Идёт! Идёт!"

Мне нравилось входить с ней в чей-нибудь кабинет. У абхазов есть обычай  — вставать, если в помещение кто-нибудь входит,даже если ты входишь десятый раз на день. Когда входила она, в кабинетах не то что вставали — вскакивали. Она несла себя уверенно, гордо, ее не мог смутить никакой вопрос, любую шутку она парировала, ни на секунду не задумываясь. Любила Искандера, потешаясь над "козлотуризмом" чиновников и не только. Неизменная чашка кофе, сигарета, обувь на высокой платформе. Траур по сыну, который она никогда не снимала  — но это было глубоко личное, об этом она никогда не говорила.

Звонишь ближе к 12 дня: "Как Вы?"  — "С осла упал", — её мучили тяжелые мигрени. И тут же: "А почему Вы  до сих пор не у меня?" И опять сидим за знакомым столом на кухоньке. Её Родина, её народ, мечты о государственности абхазов, многочисленные истории о письмах, об обращениях в разные партийные и правительственные инстанции по этому поводу  в разные годы, рассказы об учёбе в Москве... Наверно, её взгляды могли казаться крайне пристрастными, как и всё, что она делала. Но я признаю за ней это право. Когда я пыталась "уйти" в сторону общечеловеческих ценностей, беседа затухала. Она никогда не спорила со мной, вернее, не позволяла спорить с собой. Затягивалась  сигаретой, смотрела молча и пристально. Но в ответ на очередной свой звонок, я слышала неизменное: "Олюшка, а почему до сих пор не у меня?"

Она погибла больше десяти лет назад, во время выборов в Абхазии. Я уже давно там не жила. "Шальная пуля, рикошет", —  пытались объяснить мне знакомые, которым я обрывала телефоны. "Всё. Это конец. Конец всего, о чем она мечтала, чему отдала свою жизнь. За этим последует пропасть", - так думала я, потому что, даже если на сцене в театре висит ружье, в конце пьесы оно обязательно выстрелит. Она погибла от пули, выпущенной кем-то из народа, который она так любила. Но этот выстрел прекратил  противостояние. "Она закрыла собой пропасть. Тогда", — так думается мне теперь. И её народ  получил шанс продолжать строить свою историю. 
Вообще, любовь абхазов к своей земле, к своей Родине, к своей истории  не может не поражать. Быть абхазом для абхаза очень престижно. Это априори. Это никогда не подвергается сомнению.

Недавно, перечитывая Пастернака, обратила внимание на такие строки: "Кровное, дымящееся и неостывшее вытеснялось из стихотворений, и вместо кровоточащего и болезненного в них появлялась умиротворённая широта, поднимавшая частный случай до общего".

Возможно, национальность — это "частный случай". Это то, что принадлежит носителю той или иной национальности по праву рождения. И есть личности, которые поднимают этот "частный случай" до "общности всем знакомого". Тамара Шакрыл для меня была такой личностью. Я думала раньше и думаю сейчас, что лучшие проявления национального и составляют копилку общечеловеческих ценностей, копилку мировой культуры, становясь "общностью, всем знакомой". Здесь есть хрупкая грань: национального и националистского. Чем выше уровень самосознания в обществе, уровень культуры, не имею в виду просто образованность, тем меньше шансов у оголтелого национализма.   

Наблюдая как бы со стороны, ибо я давно не живу в Абхазии, за перипетиями обсуждения абхазской темы в прессе и в блогах, я не могу не думать о судьбе этого края, потому что он представлен в моей памяти уникальными личностями. Одной из которых, несомненно, является Тамара Шакрыл.

У меня нет ответов, у меня нет советов, у меня есть большое желание и надежда, что "вместо кровоточащего и болезненного " появится "умиротворённая широта, поднимающая частный случай до общности всем знакомого".

***

P.S. Сейчас, когда по возрасту я уже почти приближаюсь к ней — такой, когда мы очень тесно, почти ежедневно общались, я думаю, что ничего не написала о её одиночестве — интеллектуальном, семейном, личностном.

Тамара Шакрыл занималась структурной лингвистикой, которая практически никем больше не была представлена в институте, в котором она работала в Абхазии. Сама она считала, что сделала научное открытие, исследуя определённые пласты разговорного абхазского языка. Но Тамара Шакрыл  была абсолютно одинока в своих изысканиях. И непонята.

Каждый день начинался для неё с работы над рукописями.
Семьёй для неё была семья её родной сестры Екатерины Шакрыл. Но жили они в разных квартирах. Поэтому я почти всегда видела её одну. Дверь в квартиру на центральной улице города, где она жила, никогда не запиралась. Обстановка в квартире была очень скромной. Особую ценность для неё представлял только кабинет отца —известного абхазского просветителя Платона Шакрыл, его  библиотека, хранителем которой она была.

Её личностное одиночество заключалось в том, что, как снежный барс, она жила на труднодоступной для обывателя высоте. Она была абсолютно самодостаточна и недосягаема в этом смысле. Фёдор Бурлацкий, Владимир Панфилов, Фазиль Искандер — это лишь немногие имена, которые я сейчас могу припомнить, которые естественно вписывались в среду её обитания в Москве, во время учёбы в аспирантуре, и позже, когда личные контакты были уже редкими. И вместе с тем для неё никогда не существовало таких понятий, как "низкий забор", "высокий забор" — своеобразная местная "табель о рангах", степень значимости человека. С любым человеком она общалась как с равным. Приходила в негодование, когда ей, в эпоху тотального дефицита, предлагали что-нибудь из-под полы. Обходила стороной магазин, где ей оставляли какие-либо не очень доступные в поздние советские времена деликатесы:
—"Как мне могут предлагать то, чего нет у моего народа", — возмущалась она. Составить кому-нибудь протекцию, попросить каких бы то ни было привилегий для кого бы то ни было — об этом невозможно было даже помыслить.

Истинная дочь своего народа, связанная с ним плотью, душой, она никогда не переставала думать о государственности абхазов и бороться за неё всеми доступными средствами. Но говоря об Абхазии как о государстве она, осмелюсь утверждать, никогда не представляла его моноэтническим. Наоборот. Она считала, что народ, давший название стране, на правах хозяев должен создать самые лучшие условия для проживания в ней людей разных национальностей. По крайней мере, именно такие представления вынесла я из долгих наших бесед.

Для меня Тамара Платоновна останется недосягаемой, простой, несгибаемой, с неиссякаемым чувством юмора, впитавшей всё лучшее из русской культуры, прекрасно владеющей русским языком и навсегда преданной своему роду, культуре своего народа, изучению уникального языка которого и борьбе за государственность которого она посвятила свою жизнь.


На фото: После войны. С Тамарой Шакрыл. Абхазия, Сухум.