7. 8. Постскриптум прокуратуры

Из сборника «Страна, которую мы забыли»

Глава 7. Как я принимал в МГИМО (1977-1985)

7.8. Постскриптум прокуратуры

     В сентябре 1987-го, то есть спустя два года после увольнения столь любившего меня ректора, мне вручили повестку. В ней были указаны адрес и часы приема следователя по особо важным делам. Приглашался я в качестве свидетеля по уголовному делу. Знакомый адвокат предупредил, что этим статусом не стоит обольщаться, так как он весьма просто преобразуется в статус обвиняемого. Поэтому необходимо вести себя аккуратно.
     Довольно занюханный кабинет следователя размещался в том же здании у Петровских ворот, что и магазин «Рыба». В общем, не Петровка, 38, но почти. Сейчас вместо магазина там новомодный ресторан.
     Для начала следователь предъявил мне экзаменационный лист некоего Исраэляна К.В., поступавшего в МГИМО аж в 1982 году. Оценка «три» вслед за словом «сочинение» была зачеркнута, и вместо нее стояло «четыре». Внизу стояло дежурное «исправленному … верить». Все это заверяла еще одна моя подпись. Ничего неординарного или, тем более, противозаконного в этом не было. Однако то, что было хорошо понятно мне, как ответственному секретарю приемной комиссии, выглядело крайне подозрительно и даже криминально в глазах следователя по особо важным делам. То обстоятельство, что я сразу же признал свою подпись и не отрицал очевидного факта исправления одной оценки на другую, недоверчивость работника юстиции не ослабило. Он (и факт, и работник) требовал разъяснений.
     Поскольку фамилия абитуриента мне ни о чем не говорила, существовало два варианта развития столь давних событий. Возможно, «тройку» вписали в экзаменационный лист по ошибке. Эта работа была рутинной и монотонной. Девушка-секретарша с проверенным почерком садилась за стол напротив меня. Я доставал вложенный в сочинение экзаменационный лист, передавал ей и диктовал оценку. Пока она рисовала, можно было извлечь следующий экземпляр и заглянуть на последнюю страницу сочинения, чтобы узнать, что именно проставлено там жирным красным карандашом. Очень редко, но случалось, что с другой стороны стола доносилось робкое «ой!». Тогда приходилось исправлять ошибку вышеозначенным способом. Рядом с проставленной оценкой за сочинение во всех экзаменационных листах расписывалась председатель предметной комиссии. Как правило, это была заведующая кафедрой русского языка. У непосвященного могло сложиться впечатление, что все сочинения проверял только один человек.
     Второй вариант подразумевал, что абитуриент подал апелляцию, и она была удовлетворена, о чем должен свидетельствовать протокол апелляционной комиссии, решение которой я опять же должен был довести до логического конца, исправив оценку в экзаменационном листе.
     В обоих случаях моя роль сводилась к чисто технической, как, собственно, и подразумевала должность ответственного секретаря приемной комиссии.
     Мои теоретические построения следователя удовлетворить ни в коей мере не могли. Но вспомнить, что же произошло в данном конкретном случае, за давностью эпизода я тоже никак не мог. Убедившись в бесперспективности дальнейших препирательств, дознаватель с победным видом извлек свой очередной козырь. Это было сочинение того самого абитуриента. На последней странице была небрежно затерта ластиком жирная «тройка» (цифра и слово) и так же жирно тем же красным карандашом начертана «четверка», опять же цифра и в скобках - слово. К сочинению был приложен акт криминалистической экспертизы, который констатировал именно этот совершенно очевидный факт.
     Я остолбенел. По неопытности я был так поражен, что даже не пытался, хотя бы из вежливости, скрыть свое разочарование. Брезгливо отложив в сторону акт экспертизы, я поинтересовался, зачем надо было тратить столько трудов, когда совершенно ясно, что никто не собирался скрывать факт изменения оценки. Ведь именно таким образом русички исправляли ее, когда апелляция абитуриента удовлетворялась. Совершенно бессмысленной теперь выглядела и вся наша предыдущая беседа, поскольку, перенеся исправление из сочинения в экзаменационный лист, я всего лишь зафиксировал решение апелляционной комиссии. Возмущенный иезуитской манерой следователя (опять же по наивности), я даже высказал ему свое недоумение: скажи он сразу про сочинение, не пришлось бы попусту терять столько времени.
     Работа апелляционной комиссии проходила уже не по моему ведомству. Так что следователь приступил к напечатанию протокола моих свидетельских показаний. Закончив, он предъявил его мне для ознакомления. Я должен был поставить свою подпись после фразы «с моих слов записано верно». Грубых искажений вроде бы не было, но качество русского языка оставляло желать лучшего. Чтобы избежать двусмысленных формулировок, пришлось вносить поправки. Несмотря на явное неудовольствие и упорное непонимание моих претензий со стороны следователя. Объяснять, что даже от простой перестановки слов смысл утверждения может коренным образом измениться, я даже не пытался. В итоге мы расстались с чувством взаимной антипатии.
     Впоследствии, вернувшись после дачи своих свидетельских показаний, Кузьмич подтвердил мое впечатление. Если об Ирине, смазливой секретарше, которая вела протоколы  апелляционной комиссии, следователь отзывался достаточно мягко, лишь выразив удивление по поводу поразительной забывчивости этой девушки, то я был ему явно малосимпатичен. В общем, оказался «скользким типом».
     По следам наших походов к следователю на имя Ричарда Сергеевича Овинникова, нового ректора МГИМО, прибыло представление прокуратуры. В нем утверждалось, что при зачислении на первый курс гр-на Исраэляна К.В. работниками института были допущены грубые нарушения правил приема. При этом персонально упоминались бывший ректор Лебедев Н.И., бывший проректор Ломакин В.К., исполнявший обязанности председателя экзаменационной и апелляционной комиссий, председатель экзаменационной комиссии по русскому языку Соколовская А.И. и, конечно же, ответственный секретарь приемной комиссии, ваш покорный слуга. В результате их неправомерных действий Исраэлян К.В. был незаконно принят в число студентов.
     В свете моих предыдущих опусов сегодня довольно комично звучит следующий пассаж: «Изложенное, подтвержденное  выводами экспертов, свидетельскими показаниями названных лиц и иными материалами уголовного дела, свидетельствует о том, что в МГИМО отсутствует действенный контроль за деятельностью приемной комиссии. К работе в приемной и экзаменационных комиссиях допускаются сотрудники, не обладающие соответствующими морально-деловыми качествами и в силу этого не способные обеспечить беспристрастность и объективность при приеме в МГИМО». Но тогда мне было не до смеха, тем более что в заключение прокурор следственной части юрист 2 класса А.В.Щукин просил «обсудить настоящее представление в трудовом коллективе преподавателей МГИМО МИД СССР» и напоминал, что «в соответствии с законом представление подлежит обязательному рассмотрению». О принятых мерах следовало сообщить в Прокуратуру РСФСР в месячный срок.
     Заместитель секретаря парткома по фамилии Мальков (это был худенький человек небольшого роста) вручил мне небрежно отпечатанную на пишущей машинке копию документа и попросил написать объяснительную записку. Не откладывая в долгий ящик, я бодро взялся за дело и накатал черновик на нескольких листах. В суворовском духе это было не столько мое объяснение, сколько обвинение в некомпетентности и предвзятости, которое я предъявлял автору представления. Оба документа как сувенир до сих пор сохранились у меня.
     К моему удивлению, Виктор Кузьмич Ломакин, с которым я предполагал обсудить свой текст, читать его не стал. Он спокойно констатировал, что я могу обо всем  этом забыть, так как вопрос более не актуален. Одновременно он пояснил, что следователь рассказал ему, будто мамашу пресловутого студента поймали на перепродаже крупной суммы чеков. Так называемые чеки служили средством платежа в магазинах «Березка». Была такая бюрократическая выдумка, чтобы экономить стране валюту. Тем самым торгсины, один из которых на Смоленке сожгли с помощью примуса Коровьев с Бегемотом, трансформировались в спецмагазины, где расплачивались спецденьгами. За чеки можно было купить недоступные для простых советских граждан  импортные товары. Соответственно, на черном рынке они котировались гораздо дороже простых советских рублей.
     Оправдываясь, зачем ей понадобилась такая большая сумма (по слухам речь шла о 20 тысячах рублей, что по госцене равнялось двум престижнейшим автомобилям «Волга» или четырем самым дешевым «Жигулям»), она объяснила, что собирала деньги на взятку ректору для поступления сына в МГИМО. Перед следователем якобы стояла задача выяснить, имел ли ректор института реальную возможность повлиять на результат приемных экзаменов.
     Достоверно о том, на кого было заведено уголовное дело - на взяточника-ректора, или на спекулянтку валютным суррогатом, или на них обоих, - я так никогда и не узнал. Представление прокуратуры в трудовом коллективе тоже не обсуждалось.

Москва, ноябрь 2015