первая учительница

                ПЕРВАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА
               

                ГЛАВА 1


    Хозяйка  довольно обширного  двухэтажного  дома в городе Дмитриеве Наталья Алексеевна Кириллова проснулась от яркого света, падающего из  окна,  и сразу  же взглянула  на  настенные часы с большим круглым циферблатом и  длинным золотистым маятником, заключенными в узкий  длинный корпус из красного дерева.  Было  около  шести утра. Наталья  Алексеевна быстро  поднялась, точно  попала  ногами в  домашние  шлепанцы, накинула  халат, лежавший на  стуле рядом  с  кроватью, и, с трудом  передвигая  ноги,  направилась  на  кухню. В  свои  пятьдесят  лет  Наталья  Алексеевна чувствовала  бы  себя  вполне  здоровой, если  бы  не    отложение  солей  в коленных  суставах. Эта  болезнь  привязалась  к ней неожиданно, и как с ней  бороться Наталья Алексеевна  не  ведала. И это  несмотря на  то, что  чуть  ли  не  всему  Дмитриеву она была  известна как  целительница.  Она  умела готовить мази, излечивающие  от,  казалось бы, безнадежных гнойных  ран, от ревматизма, от  невралгии, делать настойки  против  простудных заболеваний...  В общем, проще  было найти такое  заболевание, какое бы она не  умела лечить. К  этому числу как  раз  и  относилось  отложение  солей. Наталья  Алексеевна  пыталась бороться со своим  недугом, и  порой, казалось, что   болезнь   отступает, но  через  некоторое  время болезнь наваливалась   с новой  силой.      
Наталья Алексеевна  тяжело  прошаркала  до  кухни, где     уже хлопотала давнишняя служанка дома Луша, успевшая  и растопить  печь, и накипятить  воды  для  умывания и   чая, сварить яиц и напечь булочек  с  вишневым  вареньем   к завтраку.
–  Здравствуй,  Лушенька, –  с  родственной  теплотой поздоровалась  хозяйка со служанкой. –  Ну, как  там  у  тебя, все готово?
–  Так  ить  как же, Алексевна! Хочь  сразу  садись и чаевничай. Ажник  первый  раз, что ль? Усе  готово! Иди, барышню буди.
Наталья Алексеевна  добралась  до  комнаты  дочери и отворила  дверь:
–  Вставай,  Анечка, вставай,  красавица, –  негромко  позвала она  дочь, –  завтракать  пора.
А дочь ее  и  вправду  была красавицей. Густые темно-каштановые волосы  широко  рассыпались  по  подушке.? Правильные черты  лица сочетались  друг с другом  какими-то неуловимыми, но  прекрасными  линиями, создававшими  в целом то самое явление красоты, которое в порыве  вдохновения способна отобразить кисть талантливого художника и  лишь в общих чертах можно передать словами.  Прекрасные  черты лица  дополняли  тонкие дуги  бровей, четко очерченные  подвижные губы и полные голубого света глаза, в которых  блистали задорные искорки горячей  души.
Аня училась в восьмом  классе  гимназии, после  окончания которой  она  получала право  преподавать  в начальной школе. Хотя семья Натальи Алексеевны по  местным меркам  была  не  из  бедных, но  после  развода с мужем, управляющим сахарным заводом, содержать  большой  дом, прислугу и  воспитывать   трех  детей,   учившихся в  гимназии, было  достаточно  трудно. Хотя  бывший  муж  и  присылал  деньги на поддержку детей, но  жить  с  прежним размахом  уже  не  получалось. Не  помогло  даже  то, что  из всей прислуги пришлось  оставить  одну  только  Лушу, которая за  много  лет служения  стала почти  членом  семьи. Поэтому  Наталья Алексеевна с нетерпением  ждала, когда  же  Аня, наконец, закончит  гимназию, начнет  учительствовать.
    И Аня,  и ее  братья  учились бесплатно, «на  казенный кошт», благодаря их героическому деду Митрофану  Ивановичу Кириллову, одному  из  немногих  оставшихся  в  живых защитников  Малахова  кургана в Крымской  войне 1854-56 годов. Он приходился  дядей Наталье Алексеевне. По  именному  указу царя Митрофана  Ивановича Кириллова наградили Георгиевским  крестом, освободили из крепостных, выдали деньги  на  строительство  собственного  дома и наделили правом бесплатного  обучения во всех учебных  заведениях России не только собственных детей, но  и  детей  его близких  родственников на все  времена! Таким образом, указ царя распространялся и на семью Натальи  Алексеевны.  Ее старший сын, благодаря все тому  же царскому указу, также одно время учился в гимназии за казенный счет, но  закончил только четыре класса, а  затем стал служить в конторе своего отца.
Наталья Алексеевна  еще  застала своего деда в живых. Тогда  она   жила  с  отцом  в  селе  Конышевка, где  построил свой дом и Митрофан Иванович. Герой Малахова Кургана всегда  выходил на  церковные праздники  при  полном  параде   с Георгиевским  крестом  на  груди. Дети  со всего  села сбегались  посмотреть на  чудо-героя, на его  роскошный  мундир, на медали, позвякивавшие  при  каждом шаге  старого  солдата, на   парадную  фуражку с  красным  околышем и большим блестящим  козырьком. Митрофан Иванович был  уже очень стар, но, хоть и ходил медленно, тяжело переставляя ноги,  держался прямо, не  сутулясь, и можно  было  только  догадываться, каким богатырем  он  был  в  молодости.
Благодаря заслугам Митрофана  Ивановича и брат  его,  Петр  Иванович, тоже получил  «вольную», обзавелся мельницей, женился на  зажиточной  мещанке и родил   двух  сыновей, один  из  которых  и  стал  отцом Натальи Алексеевны.
В молодости Наталья Алексеевна была   хороша  собой.  Она  приглянулась  молодому, но  уже пользующемуся авторитетом  среди сахарозаводчиков бухгалтеру Евгению Дмитриевичу Шершневу. Евгений Дмитриевич был  характера упрямого, строгого, любил  порядок  во  всем. Много  читал, имел неплохую  библиотеку. Но по  отношению к  молодой  жене  был сух и скуп на  ласки.  Вскоре он сделал  ее  помощницей  в  своем нелегком труде, состоявшем в работе с бесконечными финансовыми  документами, составлении денежных расчетов, бухгалтерского баланса, контроле движения денежных средств в банке, и тому подобное. Когда же  Наталью  Алексеевну настигла  сковывающая  ее  движения  болезнь, и ей  стало трудно ездить  с  мужем  по заводам, разбросанным по всей Конышевской волости. Евгений  Дмитриевич в  один  из  дней  пригласил ее  к  себе  в кабинет, и после  долгого молчания вынес  свой  вердикт о    дальнейшей судьбе жены:
–  Прости,  Наташа, –  начал  говорить  он  тусклым, срывающимся голосом, –  но  мне  нужна  настоящая  помощница. Ты  же сама  понимаешь, что тебе в  таком  состоянии уже невозможно  мотаться по  нашим  разухабистым дорогам. Да  и пора  заняться всерьез  детьми. А то  мы фактически  отдали  их на воспитание деревенским  нянькам. На гувернанток  у нас «пороху» не  хватало. Я надеюсь, что  мы разойдемся  без бракоразводного  процесса. А чтобы любопытствующие  соседи не  терзали докучливыми вопросами, я купил  тебе с детьми дом  в  Дмитриеве. Ну, и конечно, буду  помогать  материально. Прости, Наташа, но жизнь  остановить  невозможно.  Не  я виноват, что испытания нам  посылаются свыше. И неизвестно, то ли  Бог на  нас за  что-то  разгневался, то ли  сатана свою подлую  ловушку  подстроил.
Наталья  Алексеевна стоически  приняла «горький подарок» мужа и безропотно  покорилась  столь драматическим изменениям  в  своей  жизни. Поскольку  управляющий Шершнев был  известен далеко  за  пределами  Конышевки, то Наталья Алексеевна решила  переменить свою  фамилию на девичью — Кириллова.
Вставить переход
Услышав  голос  матери, Аня тотчас села  на кровати и, разведя локти  в стороны,  провела ладонями  по глазам, потом  спрыгнула  на  пол, сунула ноги  в  легкие ночные туфли и побежала в  умывальню. В умывальне  находился  кран  с холодной  водой и  тут же располагалась плита, на  которой  подогревалась  вода  для мытья в  зимнее  время. Аня,  раскинув руки, несколько  раз повернулась  корпусом  в разные стороны, затем  сделала  несколько наклонов, дотянувшись руками до  пола, после  чего позвала  Лушу и встала  ногами в огромный  таз. Когда  Луша  вошла, Аня сбросила  ночную  рубашку,  и  Луша,  набрав  воду  из  стоящей рядом кадушки, облила  Аню от самых  плеч  холодной водой. Затем  Аня  вытерлась  огромным  махровым  полотенцем и стала  одеваться. Выйдя из умывальни, она  остановилась у большого  трюмо,  располагавшегося рядом с окном. Стоя пред трюмо, она связала распущенные  волосы лентой, поправила воротничок  на  гимназической  кофточке и  присела на  мягкую скамеечку  без  спинки, ожидая, когда  Луша  создаст   из неохватного  обилия  ее  волос  прическу, с одной стороны соответствующую  строгим  гимназическим  правилам, а с другой – не стягивающую волосы, позволяя им   окутывать  голову пышным облаком, переходящим в  длинную, почти  до  самого  пояса,  косу. Покончив  с  прической, Аня  вошла  в  столовую уже настоящей  гимназисткой. Мать  в  это время заканчивала расставлять блюдечки  с  гренками,  стаканы  с  молоком, подставочки  с вареными яйцами. Наталья Алексеевна взглянула  на Аню и на секунду замерла, залюбовавшись красотой  дочери: «Какая ты  красавица  у  меня!» – как всегда подумалось ей. А вот как-то   сложится твоя  судьба? Столько мужчин уже сейчас обращают  на  тебя внимание! Тут  и обжечься недолго. Уж сколько красивых  слов  наговорят, в любви будут  клясться, богатства  сулить... А у тебя-то за  душой, кроме  красоты,  ничего  и  нет. Вот и выбирай: за  богатого  выйдешь –  всю жизнь  нищетой  будут  попрекать, за  бедного выйдешь –  и на красоту  не посмотрят, в бесплатную  прислугу обратят».
Отогнав  от себя невеселые  мысли, она улыбнулась и  сказала: «Садись, Анечка, завтракай. Мальчики,  как  всегда,  опаздывают. Нет отца... А то  бы  он  их...» – Она  не  успела  договорить, как оба  сына вошли в  столовую:
–  Доброе  утро,  мама! –  весело  крикнули сыновья  и  подошли поцеловать  ей ручку  .
Наталья Алексеевна  расплылась  в  улыбке.  Она  не  могла  долго сердиться на своих  сыновей,  уж  больно  они  были  у  нее  статные  и  красивые. Особенно  младший, Миша: стройный, гибкий, с тонкими  чертами лица, внешне очень похожий на  отца, но  совершенно  иной по  характеру:  добрый и веселый. Старший, Митя, пошел  в  деда: такой  же широкоплечий, плотный, чуть-чуть  медлительный, как все люди, обладающие большой физической силой.  Вот за  них Наталья Алексеевна  была  спокойна –  эти себя  в  обиду  не  дадут.
Позавтракав  и  одевшись, Аня  быстро  сбежала  по широкой  деревянной  лестнице на улицу. Стоял  яркий  мартовский  день. Солнце  уже  растопило  снег и лед  на  тротуарах, дороги  побурели от протаявшего сквозь лед     конского  навоза, воробьи, так  густо  облепившие сирень, что не было  видно  самих  веток, неистово  щебетали,  стараясь  изо всех  сил  передать  свой  восторг  наступлению  долгожданного  теплого  и  вольного  времени.
Она  успела  сделать всего  несколько шагов, как  из соседнего  дома  вышла  ее   подруга  Катя  Заволоцкая. Они, словно  по  расписанию,   выходили  в  одно  и  то же  время  и  вместе  шли  в  гимназию. Подруги взялись под руки и сразу же стали говорить  о  том, что больше  всего  может волновать девушек  в восемнадцать  лет: о  своих  кавалерах, то  есть  о  любви.      
  – Слушай, у меня новости, – заговорчески,  полушепотом сказала  Аня, –     Андрей  прислал записку, что  в воскресенье будет  ждать  меня в городском саду.  После зимы там снова начинает играть  военный  оркестр.
– Ой, как  я  рада  за  тебя! А он  знает, кто  ты?
– Ну, конечно,  знает. Но говорит, что  он  выше сословных предрассудков.
– Да, Анечка, Андрей  у  тебя  такой  умница! Он не кичится своим  сословием. Среди дворян, да еще офицеров, таких  немного.
– А все-таки  есть! – весело сказала Аня, и они вместе  с Катей,  озорно, сделали несколько  прыжков по  тротуару, выложенному  в два ряда большими каменными  плитами  и напоминавшими квадраты  для  игры  в «классики». Но через минуту девушки снова  взялись под руки и пошли сдержанной походкой, каковой  и  положено  ходить  гимназисткам выпускного  класса.
Пройдя еще немного, девушки увидели в  нескольких  шагах  от них молодого  человека в  форме  учащегося  реального училища, который остановился   и, приоткрыв  рот, не отрываясь, глядел на Аню. Молодой  человек был  среднего  роста, в фуражке, из-под  которой  выбивались по-цыгански  черные  волосы, а бледное  лицо его было густо покрыто мелкими  красными  пятнышками. Когда девушки поравнялись  с молодым  человеком, он  лишь  отступил  на  самый  край  тротуара, а  потом,  в  той  же  застывшей  позе, стал  глядеть  им  вслед.
– Кто  это? – с  удивлением  спросила Катя. – Странный  тип.
– Ой, да ничего странного! – рассмеялась  Аня. – Это Гриша  Коркин. Он живет через  четыре  дома  от  нас. Как увидит  меня, так и уставится, открыв  рот.
– В следующий  раз, – раздраженно сказала  Катя, –  непременно  скажу ему, что  так  вести  себя  неприлично.
В гимназии  тоже  царило  веселое  оживление  в  связи с  солнечной  весенней  погодой и  предстоящими  выпускными  экзаменами. Девочки показывали  друг  другу исписанные  мелким почерком  «шпаргалки» по  особенно трудным  предметам. Но ими они  никогда  не пользовались, так как это  в их среде считалось предосудительным, зато при подготовке к  экзамену     по ним было очень легко восстановить в  памяти содержание  любого  параграфа учебника и найти  необходимые для  запоминания формулы и правила. 
Неожиданно в перерыве между занятиями Аню и   Катю жестом, исполненным начальственной  власти, поманила к  себе  их классная дама, Маргарита Леопольдовна. Она сухо  сообщила, что  их  хочет  видеть директор гимназии. Эта новость  очень  взволновала  подруг.  Они  покраснели  и  испуганно  переглянулись, не  понимая,  по какому  такому  поводу  скромными ученицами  может заинтересоваться столь высокое начальство. Классная  дама  сразу  заметила  смущение  гимназисток  и решила все  же  успокоить  девушек:
–  Не  извольте  беспокоиться, барышни. Я  думаю,  директор  просто  хочет поблагодарить вас  как   лучших  учениц   гимназии.
И все  же  Аня и Катя не  без страха  вошли  в  цитадель гимназического начальства. Директор, высокий, сухощавый  мужчина лет шестидесяти, с плотно охватывающими  голову  седыми  волосами и аккуратно подстриженными двумя бугорками усов, поднялся из-за обширного письменного  стола и направился им навстречу:
– Здравствуйте, дорогие Катенька и Анечка! Вот, поступило предложение от предводителя Дворянского  собрания пригласить на  бал по случаю проводов  масленицы двух лучших учениц выпускного  класса. Я и подумал  о  вас. Тем  более что  у вас есть достойные протеже: подпоручик Треплев и барон поручик Витцель. Они  говорят, что  ваша игра  на   сцене  городского  Народного дома произвела  на  них большое  впечатление. В начале  бала  оба   молодых  человека  будут вам  представлены  как ваши кавалеры.  Надеюсь,  у  вас  нет  возражений?
С Андреем Треплевым и Петром Витцелем  девушки  были  знакомы уже  давно. Их представил  девушкам сразу по окончанию  одного  из  спектаклей  режиссер любительского театра, когда  офицеры  изъявили  желание высказать непосредственно актрисам  свое  восхищение их игрой.    Состоявшееся знакомство вскоре  перешло в дружеские отношения, выражавшиеся  в  том, что   молодые  офицеры  неизменно  провожали  барышень из театра домой и часто  назначали им  свидания  для  прогулок  в  городском  парке. 
Поэтому,  услышав  имена  своих  кавалеров,  девушки  раскраснелись от волнения и присели в коротком книксене в  знак  согласия.
–  Ну,  вот  и  хорошо. Как  только получу  билеты, я  тотчас же передам  их  вам.
Естественно, что  при выходе из кабинета  директора лица девушек светились взволнованностью, вызванной  столь лестным предложением. А в  коридоре их  уже  поджидала  классная  дама, немка с  прилизанными волосами и вытянутым блеклым лицом, как будто  специально изготовленным для роли бесстрастной  надзирательницы.
–  Ну, и что же вам такого  сообщил Лев  Илларионович, что вы прямо-таки светитесь? – бесстрастным голосом спросила классная дама.
–  Нас  приглашают  на  бал в  Дворянское  собрание, –  радостно  выпалила Катя Заволоцкая.
– Обеих? –  удивленно спросила наставница.
– Да, конечно, обеих! –  почти с вызовом ответила Катя, почувствовав некое  сомнение  в  голосе  классной  дамы.
   – Ну-ну, идите на  занятия, –   сказала  немка, глядя  им  вслед с какой-то загадочной усмешкой
Из гимназии Аня,  все еще находясь под  впечатлением  столь удивительной  новости, шла  домой так  быстро, насколько  это было  возможно. Она  бы с  удовольствием  и  побежала, если  бы не неукоснительные  правила  приличия.
Придя  домой,  она  кинулась с объятьями к вышедшей    навстречу матери:
   – Мамочка! У меня сегодня такой счастливый  день! Представляешь, меня и  Катю пригласили на  бал   в Дворянское собрание!
– Ой, ли? Ты  не путаешь ли чего, доченька? Катю-то, понятно... Она  родственница  самих Милорадовичей. А ты...?
–  А за  меня  просил Андрей Треплев. Он на  балу  будет представлен  мне как  мой  кавалер.
–  Ну, дай-то  Бог! Вот только  боюсь, как  бы  не  отступился Андрей. У него и  отец  лесничий всего уезда, и дядя  генерал.  А ты  у меня... красавица — и больше  ничего.
–  Ах, мама, –  сказала раздраженно  Аня, отходя от матери, –  вечно  ты  плачешься о нашей  бедности. А Андрей не  такой. Он умный, начитанный,  благородный человек. Он любит меня. И ни на  что  не  посмотрит. Вот  увидишь.
–  Дай-то Бог, доченька. Дай-то  Бог! –  и Наталья Алексеевна, повернувшись  к висящему  в  углу  образу, перекрестилась.
– Ты лучше  подумай,  мама, как мне  пошить платье  к  балу,  а главное,  как оно должно выглядеть? Я ведь  совершенно  не  представляю, в каких  платьях приходят на  такие  балы.
–  Придется ехать к Нарышкиной. Анастасия  Павловна  еще совсем  недавно  и  сама давала  балы. Да вот  занедужила. Она мне  в совете не  откажет, а, может  быть,  и  платьем  поделится. Она ведь  и  в живых-то осталась только благодаря моему лечению. Как  немного поправилась, так  все  говорила  мне: «Проси, Алексевна, чего  хочешь, ничего  не  пожалею».  –  А я ей  в  ответ: «Пустое это все, – говорю, – Анастасия  Павловна, я вам  от души  помогла. А, может  статься, и  я к  вам  за  помощью приду. Не откажете? –  «Ну, что ты, –  говорит, –  как можно?» –  На  том  и порешили. И вот видишь, теперь  без  ее  помощи  и не обойтись. Да вот,  в  воскресенье  и  поедем.
Наталья  Алексеевна  позвала  Лушу  и  попросила  ее  сходить к Егору  Калинину, занимавшемуся извозом в  любое  время  года:
– Скажи Егору, что  бричка  нужна в воскресенье на  весь день. В имение  Нарышкиной едем. Да  пусть не забудет чем ноги прикрыть, а то сама знаешь, мои ноги и малого холода не переносят.
Два  дня  Эмма Леопольдовна раздумывала, допускать  ли мещанку  Кириллову на дворянский  бал? – «И так  эта  мещанка  много  себе позволяет, – копошилась  в  ней  раздражающая мысль, –  Дал  Бог красоту –  вот и завоевывает  симпатии у  состоятельных  горожан. Да  в театре еще играет. Как  играет – неважно. Главное –  красивая. А в  гимназии-то как   ведет  себя  независимо! Видишь ли, одна из  лучших учениц! Гимназистки  из  богатых  семей  не  раз уж  возмущались тем, что  этой «нахлебнице» слишком  много  дозволено». – И вообще, Эмма  Леопольдовна, как  истовая  немка,                была за  порядок  во  всем: мещанка  на  дворянском  балу –  это непорядок. Встретив, как будто  случайно, директора в коридоре,  Эмма Леопольдовна  попросила  у  него  аудиенции на несколько  минут. –  Да, да, проходите, –    сказал  Лев  Илларионович, открывая дверь  в  кабинет. –  Присаживайтесь. Так что   там у вас?
–  Вы  передали  приглашение  двум  нашим  барышням на бал  в  Дворянском  собрании...
–  Да. А у вас  есть на  это  счет  какие-то  возражения?
–  Против  Кати  Заволоцкой, естественно, нет. А вот  Аня Кириллова... Она ведь из  мещан...
–  Но она прямо-таки  великолепно  говорит  по-французски,  – почему-то  именно этим обстоятельством попытался защитить  Аню директор. –  Преподаватель французского в восторге  от  нее. И потом  ее манеры... Вы ее  не видели  в  театре? Я думаю, на  балу  она вполне  сойдет  за  графиню.
–  Не сомневаюсь. Но дело  в том, что  на  балу непременно будет генерал Треплев, дядя Андрея Треплева, а  генерал категорически  против знакомства племянника с  девицей Кирилловой. Боюсь, как  бы  присутствие Анны на  балу  не  вызвало скандала. Нрав  у  генерала крутой. 
– Да-а, –  неопределенно произнес Лев Илларионович, поглаживая  в  раздумье свои  короткие, но пышные усы.  – Но генерал, насколько  я  знаю,  находится в Курске.
– Да, но к  праздникам он имеет  обыкновение  приезжать  в свое  имение и, скорей  всего,  не откажет городскому обществу в его желании поднять значимость  бала присутствием столь уважаемого  лица.
Директор устремил  взгляд в  окно, из  которого  виден  был кусочек синего  весеннего  неба, и с минуту  молчал, раздумывая, чего, собственно, надо этой  немецкой  карге?  Но если все  действительно  так, как она говорит, и  генерал действительно против  знакомства своего  племянника с Аней Кирилловой, то, черт  возьми, все  может  быть... 
– Ну что  ж, – прервал, наконец, молчание  директор, – постарайтесь как-нибудь  помягче объяснить  ситуацию Ане. В основном  сошлитесь на  позицию  генерала Треплева.
В воскресенье утром бричка, в  которой сидели Аня и Наталья Алексеевна с закутанными  в  меховую  полость ногами, подкатила  к  воротам имения Нарышкиной. Сторож сразу узнал приехавших. Во время болезни Анастасии Павловны они были здесь частыми  гостями.
–  О-о! Сама Алексевна к нам  пожаловали! –  приветливо воскликнул  сторож, и сам  не  раз  пользовавшийся лекарственными рецептами, щедро  раздаваемыми Натальей Алексеевной. –  А барыня вон, на тирасе сидить. С гулянья приехавши. Отдыхает. Щас вона  с верхотуры ненаприменно вас углядит. – И сторож стал отворять  ворота.
И действительно, как только бричка въехала  на  дорожку, ведущую к  дому, Анастасия Павловна  поднялась, подошла  к  балюстраде и сразу же узнала приехавших. Махнула им рукой и   пошла  вниз встречать. Бричка подкатила к  широкому в  три ступени гранитному  крыльцу, обрамленному  двумя  колоннами, несущими легкий  портик. Крыльцо  вело к большим,  застекленным  в  мелкие ячейки дверям. Едва  бричка  остановилась, как  из дверей  вышла Анастасия Павловна и  с крыльца  поприветствовала гостей:
       –  Здравствуйте, дорогие-нежданные. Уж не  случилось  ли чего?
  – Да  нет, –   медленно вылезая из  брички  при поддержке Егора, по  медвежьи здорового русского  мужика, –  с придыханием  произнесла  Наталья  Алексеевна, –  просто  за советом  едем.  Тут, понимаете ли,   радость и заботы в  одно сошлись.
Наконец, с  помощью  Егора,  Наталья Алексеевна  достигла верхней  ступеньки,  и  женщины  по-дружески  обнялись. Потом пришла  очередь  здороваться и  Ане.
–  Боже! –  воскликнула  хозяйка, –  Да  какую же  ты  красавицу привезла! А ну, иди сюда, иди! Да кто бы  и  подумал, что из озорного малого цыпленка этакая  принцесса  вырастет. Дай  я  тебя  обниму.
И Анастасия Павловна  крепко  прижала к  себе  голову  Ани.
Поцеловав Аню в лоб и выпустив  ее  из своих объятий, хозяйка проводила  гостей  на второй  этаж  в  гостиную и отдала распоряжение  готовить  обед.
Рассевшись в  мягких  креслах, Анастасия  Павловна  и  гости  стали  обсуждать  проблемы Аниного  наряда на предстоящем  балу и проговорили  об этом  серьезнейшем  предмете до самого обеда. Но и после  обеда  нашелся  еще  целый  ряд  тонкостей,  которые  срочно  надо  было  решить, прежде чем  гости отправятся домой. Мать  и  дочь отъехали  от  усадьбы Нарышкиной уже под  вечер, полностью удовлетворенные  наставлениями Анастасии Павловны и с ее платьем в большой  полотняной сумке.
Перешивать  платье  под  Аню не  надо  было  никому отдавать, так как  Наталья Алексеевна  и  сама  была  хорошей мастерицей по этой  части,  и швейная  машинка  «Зингер» у  нее  не  стояла  без  дела. Уже  на следующий  день Наталья Алексеевна, разложив  платье  на  столе,  стала  думать над тем, как  воплотить в материале все те идеи, что  изложила ей Анастасия Павловна.
Через  три  дня от платья, подаренного  Анастасией Павловной, остался только  материал — зеленый атлас, а в остальном это  было  уже совсем  другое платье, в котором угадывались  элементы   сегодняшней  моды. Однако   дошивать  платье  не  пришлось. На четвертый  день классная дама попросила  задержаться Аню после  занятий, и, когда  все  девушки  покинули  класс, сказала:
– Анечка, присядьте. Мне  необходимо  поговорить  с  вами  на очень деликатную тему. Видите ли, Лев Илларионович очень  уважает вас и  ценит  ваши  успехи  в  учебе. Ну, а о вашей  красоте  и говорить  нечего. Вы  были  бы  украшением  любого  бала.  И Андрей поступил  очень  благородно,  пригласив  вас на  бал в качестве  своей дамы. Но его  дядя, генерал Треплев,  ярый противник  сословных  смешений. Мне известно, что он против ваших свиданий  с Андреем. К несчастью, отец  Андрея,  очень  мягкий уступчивый  человек, во  всем  подчиняется  своему  старшему брату. Увидев вас  на  балу, генерал при  его необузданном  нраве  может  устроить настоящий  скандал...
Аня резко  поднялась и с глазами,  полными  слез, сказала:
–  Довольно! Я все поняла. Но вы  могли бы  мне  сказать  об этом  и  раньше.      
–  Мы  думали, что генерала...
–  Теперь  уже  все  равно, что  вы  думали. Теперь  главное в том, что  вы  сделали. И генерал тут  ни при чем. Это  вы  не сочли возможным допустить  меня на бал. До свиданья! 
Аня порывисто  вышла  из  класса и почти  бегом бросилась  к дому, утирая на  ходу  беспрестанно  катившиеся слезы.
Раскрасневшись от волнения и быстрой  ходьбы, Аня  вбежала в комнату  матери, когда она уже завершала  работу над бальным  платьем, и бросилась  ей  на  шею:
–  Мамочка, не  надо, не  надо  никакого  платья! Ничего  теперь  не  надо, –  быстро  говорила  Аня, прижимаясь лицом к  щеке матери  и  оставляя на  ней капли  своих  слез.
–  Да  ты  погоди, доченька, расскажи толком, что случилось!
–  А то  и случилось, чего  ты  боялась. Мне  сказали, что  я не могу присутствовать  на  балу. Видите ли, «негоже смешивать разные сословия».
–  Да  ты  не  переживай, Анюша. Так  оно  испокон  веку ведется. Что  тут  поделаешь. Не  в свои  сани  не садись.
–  И все  равно Андрей  будет  со мной  встречаться. Он ни на что  не посмотрит. Он не  такой, как  эти …
–  Ну,  вот  и  успокойся. Будет с  тобой Андрей –  будут  еще у вас и  балы. 
На  следующий  день Аня  с  чувством  глубокой  обиды, медленно, потупив  голову,  шла в  гимназию. У  нее  даже возникла  мысль вовсе  не  ходить на  занятия несколько  дней, сославшись на  болезнь, но  эту  мысль она  решительно отвергла: «Ну  и бог с ними! Подумаешь,  на  свой  бал не пустили! А вот  пусть  попробуют  со своими  богатствами учиться  так, как я».  Эта мысль  немного  ее  успокоила,  и она вошла  в  гимназию с  поднятой  головой, начисто  стерев  с лица следы  уныния. Едва она  вошла  в  класс, как   ее подруги кинулись  к  ней  с  вопросом:
–  Так  что  с  платьем, Анечка? Уже  готово?
–   Платье готово...  Почти готово.
–  Ну, Анечка, ты   покоришь там всех!
–  Да, да, –  усмехнулась Аня, –  только  бы  на  бал  попасть.
Но, как  говорится, шила  в  мешке  не утаишь. И вскоре  всем стало  известно, что  Аню на  бал  не  пустили. У одних девушек это  известие  вызвало недоумение  и искреннюю обиду  за подругу, у других - злорадное удовлетворение: «надо  все-таки знать  свое место». И  в  это тяжелое для  Ани  время случилось нечто такое, что сгладило Анину обиду за  полученное  унижение: ее подруга  Катя Заволоцкая в знак  солидарности с Аней отказалась от приглашения на  бал.  Аня подошла  к  Кате,  обняла  ее и, не  сдерживая  слез,  проговорила: «Спасибо, Катенька. От твоей  поддержки мне  не  так  больно перенести все  это. Я  буду твоей  верной  подругой, пока  жива».
               
      ГЛАВА 2
Отсутствие Ани на  балу огорчило  Андрея и  распалило  давно тлевшее  чувства влюбленности.  Наперекор  желаниям  дяди он  еще  более увлекся юной  гимназисткой. Они стали  встречаться почти  каждый  день,  и  встречи их были  все  более жаркими, а  расставания все  более  томительными.
В  середине июня  закончились  выпускные экзамены, и Аня получила аттестат и документ, удостоверяющий право  вести  преподавание в  начальных  классах гимназии. Аня не спешила  с устройством  на  работу. Стояло теплое веселое  лето 1914 года. По  случаю окончания гимназии устраивались  пикники, вечера с  чтением  стихов, пением романсов, чаепитиями, с объяснениями  в  любви  и размолвками, ну  и  со всем  тем, что сопутствует молодым людям  в  восемнадцать  лет. Андрей везде  сопровождал Аню, чувства  их с каждым  днем становились все  более  пылкими, и, наконец,  они  поняли, что  им  не  жить друг без друга.
     В самом  конце июня, провожая Аню домой из театра после  спектакля,  где  Аня блестяще  сыграла безнадежно влюбленную девушку, Андрей неожиданно  обнял ее, поцеловал и тихо спросил: «Аня, ты  бы стала моей  женой?»
–  Андрей, ты серьезно? Конечно да! Но...
– Тогда  никаких «но». Я уже  договорился с батюшкой из церкви Марии  Магдалины, отцом  Владимиром. Он нас  обвенчает. А тогда уж  пойдем  к родителям  и  повинимся. Маме-то ты очень  нравишься. Так  что  она  целиком  за  нас. А отец  колеблется. Его старший брат, мой дядя, настраивает его против  тебя, хотя  еще  ни  разу  тебя не  видел. Он утверждает, что  межсословные  различия  никогда  не  сотрутся, и супруги никогда  не  будут до  конца понимать  друг друга. Я его  спрашиваю, а как  же  Шереметьев и Жемчугова?  –   «Это  случайность, –  говорит  он, –  к тому же  наказанная  Богом».   Нам, Анечка, очень  повезло. Генерал отозван   в Москву, а когда  он вернется, я  думаю, уже  все  уляжется.
На  следующий  день они  подошли к  церкви поздно  вечером, когда все  службы закончились, и двери  в  церковь  закрылись. Андрей  тихонько  постучал, дверь  отворилась и отец Владимир, облаченный в  золоченую ризу, пропустил  их  внутрь. Засветив  свечи, он совершил  весь  полагающийся обряд. Из церкви они уже вышли  мужем  и  женой.
Всю  ночь  они  прогуляли вдоль речки, целовались, переполненные ощущением нового  своего  состояния, и не  могли оторваться  друг  от  друга. А утром предстали  перед  родителями. Андрей встал на  одно  колено и,  низко  склонив голову перед  вышедшими  им  навстречу отцом  и  матерью,  глухим  виноватым голосом  произнес: «Простите  нас, дорогие ради Бога! Вина  на  нас  лежит  огромная. Мы  обвенчались. И Аня теперь  моя  жена».
Аня, одетая  в  то  самое  зеленое  атласное  платье, что все-таки  довершила  мать, сняла косынку, предохранявшую ее волосы ночью от холодной  росы,  и предстала во всем  блеске своей  красоты. Бедный Сергей Иванович, еще  минуту  назад готовый  чуть  ли  не  выгнать  сына  за его столь грубо  выказанное неуважение  к  родителям, растерялся. Он сжал  в кулаке пышную черную  бороду и добрыми  мудрыми глазами долго смотрел на свою  «новоиспеченную»  невестку. 
Неожиданно  Сергей Иванович поднял руку и проговорил: «На колени,  дети  мои!». И когда жених и  невеста  опустились  на колени, громко и сухо произнес: «Благословляю!» –  и чуть-чуть прикоснулся  губами  ко  лбу молодоженов. А  вот мать, Любовь Александровна, подошла  к молодоженам  с  сияющими  глазами. По ее освещенному доброй  улыбкой лицу было  видно, что  она очень довольна  выбором  сына.
– Благословляю  вас, дорогие, – с  искренним  чувством сказала  она. – Совет  вам  да  любовь, – и  осчастливила  молодых горячим  поцелуем.
Хотя  Сергей Иванович вроде  бы  и  простил  сына, но  все еще  хмурился, и только когда он поглядывал на  невестку, лицо его просветлялось.
Вечером Аня все  же настояла на  том, чтобы  они с Андреем вырвались из закружившего  их водоворота  событий
и поехали к ее  матери, чтобы получить благословение и у Натальи Алексеевны. Андрей  придержал проезжавшую по  улице пролетку, и через  несколько  минут  они  остановились у самого  крыльца  Аниного  дома.
Андрей спрыгнул с  пролетки  и,  едва  только он помог  сойти  и Анне, как она, оставив Андрея, вбежала  на  второй  этаж, открыла  дверь  в  комнату Натальи  Алексеевны и бросилась  на  шею  матери. Обняв  мать, Аня покрыла  ее поцелуями  и говорила, говорила ей без  конца    слова  горячей  благодарности. При этом  капельки  радостных Аниных  слез  попадали  на  щеки  Натальи Алексеевны.
– Да что  с  тобой, доченька? – только  и  приговаривала  мать  под  обрушившимся  на  нее градом  поцелуев.      
– Ты  понимаешь, ты  понимаешь, мамочка...  Я  еще   и  сама  не могу поверить! Мы  с Андреем  помолвлены!
– Да  что  ты! Господь  с  тобой! Да  не  может  быть!
– Может, мама, может! Отец  Владимир, что  служит  в  церкви Марии Магдалины, нас  обвенчал. Уже  и  отец  Андрея  благословил нас, и его  мама.
– Так  ты  что ж, от  Андрея  сбежала, чтоб  мне  все это рассказать?
– Да  нет, не  сбежала. Что  ты! Он сам  сейчас  здесь  будет.
И точно, при  этих  словах  в  дверях  появился Андрей.
– Здравствуйте, Наталья Алексеевна, – смущенно  с поклоном  произнес Андрей. – Надеюсь,  и  вы  нас благословите.
– Ох, что  вы,  Андрей! Да,  как  вы  можете  сомневаться! Это  ж  радость-то  какая! Я ведь  о  вас  уж  как много наслышана.  Я-то, прости меня Бог, и поверить  в  такое не смела. А вот  надо же, такое  счастье  Анюше  моей  выпало. Идите  сюда, дорогие  дети  мои. Благословляю  вас!
Наталья Алексеевна поднялась, поочередно  обняла  Андрея  и Аню  и расцеловала. Затем  опустилась  в  кресло и большим  с  голубой  вышивкой  платком утерла  набежавшие  слезы.       
Свадьбу решили сыграть  в начале августа, и стали  деятельно к ней  готовиться. Собственно,  готовиться стали  родители Андрея и  Наталья Алексеевна. Сами  влюбленные были  слишком   заняты  собой, чтобы  заниматься  предсвадебными  хлопотами. Влюбленные, на  радостях от столь счастливо  закончившейся  авантюры с  бракосочетанием, прогуляли весь  следующий день в красивейшем  парке князей  Барятинских. Однако  Андрей решил, что  прогулки по  парку – это все  детские  шалости. А потому вечером    попросил домашнего  кучера отвезти  его  с Аней  на  отцовской выездной  коляске в  небольшое родовое имение под  Конышевкой. Здесь  Ане  предстояло  познакомиться с  истинно  дворянским  бытом. В имении  было четверо  служащих. Управляющий, седой  старик, уже  много лет состоящий на  службе у Треплевых, молодая бойкая  горничная, полная дородная  повариха и плотник, кучер, конюх, истопник и плотник в  одном  лице «Гриша-разбойник». Повариха приходила из Конышевки только в  дни  приезда  хозяев. А Гриша, разбитной  парень с буйной   шевелюрой  и    тонкими  ниточками усов, услаждал местных дам веселыми  прибаутками и шутливыми  розыгрышами, за что  и  получил шутливое  прозвище  «Разбойник». Дамы  прощали  Грише его веселые проказы и  кормили  от  души.
Такого беззаботного времени больше  никогда уже не  выпало  в жизни у Ани. Здесь она  была  не  связана  никакими домашними  обязанностями, ей  не  надо было  думать, как  это  приходилось у себя  дома, о бесконечных  мелочах  быта. Все  было уготовлено  для  них, словно в доброй детской  сказке. Утром, очень деликатно, только  убедившись, что  молодые  уже  проснулись, их  звала  к  завтраку  горничная. Затем они на  таратайке управляющего катались  по живописному  шляху, идущему через Льгов  на Курск, доезжали  до  притока  Сейма                Ольшанки, где останавливались, чтобы  искупаться и поваляться  на  траве под  жарким  летним  солнцем.  Перекусив  на  природе  сдобными  булочками,   заботливо приготовленными  им  в  дорогу  горничной, влюбленная пара  отправлялась обратно  в  имение. А там  их  уже  ждал  обед. Прислуживали  им  и  горничная, и  повариха. Да они обе  и
сами садились    за  стол с  молодыми по  приглашению  Андрея, ибо  Андрей  не  кичился  своим  дворянством, а  занимательные  рассказы   двух  деревенских  женщин оживляли непременную  спутницу  уединения – скуку.  Вечером,  после  прогулок  в  небольшом усадебном  саду, они  читали что-нибудь  из  довольно  обширной  усадебной  библиотеки. Раньше  в  имении   почти  все  лето проживала   с мужем    сестра  Андрея Маша.  После   перевода  мужа, известного в Дмитриеве юриста, на  службу  в  Москву они  в  имение больше  не  приезжали,  но  оставили  после себя  огромное  книжное  богатство. Еще  разнообразили их летние  вечера беседы  с  управляющим  имение, обрусевшим немцем Орестом Витольдовичем Кроном, человеком исключительной порядочности, начитанным и много  повидавшим  на  своем  веку. У него  была  прекрасная  память. Его  рассказы  о далекой теперь  уже  старине завораживали и самими необычайными  событиями,  и мастерством истинного рассказчика, каким наградила Ореста Витольдовича  природа. Аня, после  очередного  его  рассказа, в  порыве чувств,  как-то раз даже   воскликнула: «Орест Витольдович! Ну, почему  вы  не  напишите  об этом? Ах, какая  это  была  бы  книга!»  Орест Витольдович только  смущенно  улыбнулся и шутя возразил: «А кто  бы  тогда  был  у  вас  управляющим?»
Когда   Орест Витольдович, сославшись  на  позднее  время, наконец, уходил, молодые  люди  целиком отдавались   едва  сдерживаемым  в  течение  дня  чувствам. Они познавали  друг  друга так, будто  открывали  для  себя особый и такой  неизведанный доселе мир. Эти  обжигающие  душу  прикосновения рук, эти возжигающие  кровь  поцелуи –  все  это превращалось в  непередаваемый  мир  наслаждений.               
Андрей  был  ненасытен  в  любви, и  Аня  отдавалась  ему  со  всей  доверчивостью неопытной  девушки.
Через  неделю в  поместье  приехали  родители  Андрея с младшим  сыном, кадетом Орловского  Бахтина  кадетского училища Павлом, прибывшим домой  на  каникулы. Павел, очень красивый юноша, оказался весьма живым  и  изобретательным  человеком. Он  тут  же  организовал  коллективный  поход  на  рыбалку, заставив  «рыбачить» даже маму, Любовь  Александровну,  и  Аню. Рыбы, конечно, не  наловили, но  зато сколько было смеху! По  вечерам  он  устраивал  игры  в фанты, «горячо-холодно», «нарисуй свой  портрет» и еще  бог  знает  во что, вовлекая  в  игры  и  старых,  и  молодых. Сергей Иванович и Любовь Александровна ничуть  не чурались играть  с  молодыми; напротив,  они в играх были  самыми  активными и задиристыми участниками.
В конце  июля Сергей Иванович посоветовал Андрею  и Ане навестить Наталью Алексеевну.
–  Пора  бы вам, друзья, побывать  у Аниной мамы. Мы  тут развлекаемся, а  она проводит дни с  одной лишь    своей неизменной  служанкой. Навестите, сделайте  старушке удовольствие.
– На следующий  же  день Аня и Андрей  были уже у Натальи Алексеевны. Мать,  очень  растроганная  встречей, сначала обнялась  с  дочерью, а  потом   долго  держала в  своих  руках  руку  Андрея:
– Господь,  благослови  тебя за  доброту твою, –  говорила  она ему. – А то ведь  не  каждый на  такое  решится: не из своего  круга-то жену взять...
А когда  Андреем  завладела  пришедшая поглядеть  молодых  Луша,  Наталья Алексеевна, притянув к себе Аню, все спрашивала ее:
–   Ну как, счастлива ли ты, доченька?
–  Ой, мамочка! Ну, что  ты  спрашиваешь? Так  счастлива, что даже  не верится. А помнишь, как  ты  сомневалась в Андрее? А он... Он для меня - все!
Но вот  наступило  1 августа 1914 года. Германия объявила войну  России. Люди в  патриотическом  порыве рвались  на фронт и кричали, что  набьют  морду  подлому  кайзеру.
      Андрей  не мог  разделить  общего  порыва, так  как  ему нужно было  все же справить  свадьбу, тем более что  к  ней все  было   уже   готово.   Да   и  уходить    от  любимой    жены,   не
насладившись  медовым  месяцем,  тоже  было  нелегко.  И Андрей  пришел  к  командиру  гарнизона, полковнику Зарецкому, который только  начинал формирование  дивизии,  следующей на фронт, и попросил  у него в связи  со свадьбой отпуск на  пять суток. Полковник, пожилой  уже человек с  двумя клочками  бороды, торчащими  в  разные  стороны, пышными  усами  и усталыми блеклыми  глазами, с сожалением  посмотрел  на  Андрея, тяжело  вздохнул и по-отечески  произнес: «Ох, и  не  вовремя ты  надумал  жениться, Андрюша. Но, понимаю,  кто ж  знал! Ладно, до  пятого можешь не  приходить. Без  тебя  управимся. Но помни, восьмого уже садимся в  вагоны».
Андрей  прибежал  домой с  радостной вестью:
 –  Мама,  Аня, меня отпустили до пятого. Успеем?
На  поднятый  Андреем  шум  вышел отец:
–  Что? Отпустили?
–  Отпустили. Дай  Бог здоровья полковнику. До пятого.
– Значит, свадьбу справляем  четвертого. Постараемся успеть.
Но рано  утром третьего  августа из  Москвы  вернулся генерал Треплев, которому передавалось формирование  дивизии. Увидев Андрея дома, генерал был  раздражен  до  крайности: «Ты почему  еще  дома, когда вся  страна  поднялась на защиту  Отечества? Немедленно в дивизию!»
– Но мне  разрешил остаться  до  пятого августа  полковник Зарецкий.
–  Теперь  командую  набором  дивизии я. Изволь  выполнять мои  приказания. В дивизию, немедленно! Нам  как воздух  не хватает офицеров, чтобы хоть  как-то  подготовить  молодых солдат к фронту, а мой племянник играет  в  любовь.
–  Ты  не смеешь  так  говорить, Борис! –  неожиданно  вспылил обычно  не  возражавший  брату Сергей  Иванович. –  Аня - жена Андрея по  Божьему  закону, и ты  ему  не  судья!
В этот момент дверь в гостиную отворилась и вошла  Аня, встревоженная громкими  голосами  мужчин. Генерал резко повернулся в  сторону вошедшей  жены Андрея и на  минуту
замер. Он впервые видел Аню. Затем обратился к Андрею не  как  генерал, только  что  грозно  разносивший  племянника за  непатриотичность, а спокойно, почти  доброжелательно, как  родной дядя, сказал: «Андрей, разрешаю тебе остаться на  сегодня  и  назавтра. Побудь  немного  с молодой  женой. Война  есть  война. Мало  ли что... До свиданья!»
Постой, Борис, –  попробовал  остановить  брата  Сергей Иванович,  –  останься хотя бы  пообедать!
–  Извините, но  совершенно  нет  времени,  –  торопливо ответил  генерал. –  Все  очень  сложно, Сережа, очень  сложно..., –  и быстро  вышел.
В связи со  сложившимися  условиями свадьбу как таковую  решили  не  устраивать. Молодым   оставалось побыть  вместе всего  пару  суток. Все  были уверены, что Россия, имея  двух  таких  мощных союзников, как  Англия  и Франция,  быстро  утрет  нос  германцу, а  тогда уж можно будет  справить и настоящую свадьбу. А пока просто  пригласили близких  родственников  со   стороны  Андрея, привезли на бричке  Наталью Алексеевну в сопровождении младшего сына Миши и, конечно, пришли две верных Аниных подруги, Лиза Гадицкая и Катя Заволоцкая. Подняли несколько  тостов  за  здравие  молодых, покричали «горько», вызывая на поцелуи   жениха  и  невесту, станцевали  несколько  танцев  под аккомпанемент Любови Александровны, неплохо  игравшей  на  рояле. И сам Сергей Иванович в паре  с молодой  невесткой  прошелся вальсом  по  кругу, составленному немногочисленными  гостями. 
Всего  две ночи  и день  промчались мгновенно, а утром к дому  подкатила  пролетка с  денщиком генерала –  это  дядя прислал экипаж  за  своим  племянником. Андрей наспех простился с  родителями и с небольшим  чемоданом в  руках вышел из  дома  вместе  с  Аней.  Опустив  чемодан на  землю, он обнял замершую в  печали жену, приподнял ее от  земли  и прильнул  к  ее губам. Минуты две  они  не  могли оторваться друг от друга. Наконец, Андрей опустил  Аню  на землю,  разжал  объятья, подхватил чемодан и запрыгнул в  пролетку.
Аня долго еще  смотрела в след пролетки и в скрывающееся в  пыли, обращенное к ней лицо Андрея. И потом ей  часто  будет  вспоминаться это  пыльное  облако, навсегда  унесшее  из  ее жизни первую и  неизгладимую любовь.
               
     ГЛАВА 3
Война взломала тихую, спокойную жизнь  провинциального Дмитриева.  Повсюду только  и  слышны  были разговоры  о войне. Поначалу весьма  патриотичные и оптимистичные типа: «Русские  прусских  всегда  бивали», сменились на недоуменные: «Что  у  нас  за  генералы? Почему  немцы  все наступают  и  наступают?»   
С началом войны  поднялись  цены на  продукты, выросли налоги. Из города ушло провинциальное состояние  безмятежности, особенно  среди  тех, у  кого  родственники  были  на  фронте. Вскоре  появились  и первые  покалеченные  войной солдаты. Они сидели на  базарной  площади, подстелив под  себя  затрепанные  шинели  и выставляя  напоказ свои  страшные  раны, в ожидании подаяния  от сердобольных  граждан.
Аня раньше совсем  не  интересовалась  политикой, а  теперь, когда  ее  Андрей  был  на  фронте, она с жадностью  читала все, что  писали в  газетах  о  войне. Однако  узнать  из  газет об истинном  положении  на фронте  было невозможно. Вначале газеты  пестрели  победными  реляциями, но  очень  скоро они сменились  краткими  сообщениями  о  том, как доблестно сражаются  русские  солдаты и как  героям  вручают георгиевские  кресты. Было  непонятно, как  при  таком героизме и сплошных  победных  боях немцами  была оккупирована  почти  вся Польша и часть  Украины. Зато  газеты наполнились  сообщениями о том, что раненым  солдатам, потерявшим  конечности, будут  выдаваться  протезы  в  двух вариантах:  повседневном  и парадном. Парадный будет в точности  копировать потерянную  конечность, а повседневный –  это  либо  просто деревяшка  взамен  ноги, либо цилиндр с крючком, надеваемый  на  обрубок руки, для того, чтобы можно было  подцеплять какие-нибудь  предметы. Писалось  также  много  о благотворительной  деятельности богатых  людей, оплачивающих  лечение  раненых и помогающих  калекам  приобрести  протезы. Еще рассказывалось и  о благородном  начинании женщин из известных дворянских  семей, идущих в  медсестры. 
Аня  каждый  день  забегала  проведать  мать, состояние которой  резко  ухудшилось. Зимой она  уже  совершенно не  могла вставать,  и  кресло стало неотъемлемой  частью ее жизни. Старенькой  Глаше (Луше)  уже  трудно  было одной  справляться с уходом  за Натальей Алексеевной, и Аня вернулась  в свой  дом, тем  более что  в семье Треплевых без  Андрея  она чувствовала себя чужой. Прошло еще слишком  мало  времени, чтобы между родителями Андрея и Анной возникли  родственные чувства.
С годовой  задержкой, связанной с  постоянными разъездами по сахарным  заводам,  послали на фронт  и  Митю, который, женившись, купил  полдома и жил  отдельно  от  матери. 
Вскоре  он  одарил Наталью  Алексеевну внуком, а перед самым уходом  в  армию сделал  для матери бесценный подарок:   приделал  к  ножкам  кресел Натальи Алексеевны колесики, что  намного  облегчило уход  за нею, так как теперь ее  легко  можно  было перемещать по  комнатам и  перевозить  в умывальню. С уходом Мити материальное  положение  в семье Ани намного  ухудшилось. Митя много помогал матери деньгами, а  теперь семья  могла  рассчитывать  лишь  на небольшое  пособие, которое все еще  выделял Анин отец. Средств уже  не хватало, чтобы  обслуживать целый  дом с множеством  комнат. Миша, заканчивающий шестой  класс  гимназии, подрабатывал  репетиторством, но  это  были сущие  гроши.   Ане надо  было  устраиваться  на  работу.
Однако в Дмитрове найти место было  непросто. И тут  на  помощь Ане  пришел  мамин  брат Тихон  Алексеевич, известный  на  весь  Льговский  уезд  врач и убежденный   холостяк. В конце  августа он приехал проведать  сестру и,  увидев, в  каком бедственном положении  она оказалась, предложил  ей переехать во  Льгов, где  он  сможет помогать в  уходе  за ней. К  тому же он  обещал устроить Аню в новую  Льговскую гимназию.  Наталья  Алексеевна  согласилась, и вскоре, купив верхний  этаж  двухэтажного  дома на  Курской  улице, все  семейство  переехало во  Льгов. Новый  дом  стоял  точно  напротив  Свято-Николаевского  собора. Теперь  Аня  часто  стояла  у окна  и любовалась этим  совершенным  созданием  неизвестного ей зодчего. 
Действительно,  протекция Тихона Алексеевича  оказалась достаточно  весомой, и Аню  приняли во Льговскую  гимназию учителем  начальных  классов. Она принялась  за  работу со всей страстью человека, решившего посвятить  себя избранному  делу. Аня тщательно  готовилась  к  каждому занятию, все время изобретая что-то новое. Ее  уроки  были  похожи на  большую  игру,  в которой  не  мог остаться в  стороне  ни  один ученик. Начиналось  все  с того  момента, когда  она  входила  в  класс в белоснежной кофточке со  стоячим воротником, очерченным черной  ленточкой с  двумя расходящимися концами, повязанными в  аккуратный бант, в  черной  длинной   юбке, стройная и неотразимо  красивая. Все:  и самые  маленькие, если  это  были ученики  начальных классов, и  старшеклассники, и взрослые (во  времена всеобуча), которым  она  преподавала русский, –   на мгновение  замирали  перед  этим классическим  образцом  учительницы.
В декабре 14-го из Дмитрова Ане  переслали  письмо  от Андрея. Она  прижала  письмо  к  груди и долго  стояла  так, не решаясь  его  открыть. Наконец,  она  осторожно  ножницами отрезала  самую кромку  солдатского  помятого  конверта и прочитала: «Здравствуй,  моя дорогая,  моя красавица! Здравствуй! Долго  не  писал,  потому что  сразу же  попал  в такой  переплет, что  писать  было и негде,  и  некогда. Солдаты дерутся  геройски. Не  перестаю  удивляться их храбрости. Но беда  со снарядами  и  патронами. Только  отгоним  немцев, а закрепиться  не  можем.  Они  обстреливают  нас  из  пушек, косят  пулеметами, а  нам  нечем  им  ответить. Приходится откатываться назад. Часто можно услышать,  как  солдаты  и офицеры между собой высказывают  недовольство тем, что Государь   не взыскивает   по всей  строгости  с поставщиков  вооружения. Но ничего,  кое-как приспосабливаемся. Учимся  воевать  находу. Верю, что  заслужу  побывку  домой. Так  что  обязательно  встретимся. Целую  тебя, мой  Ангел! Целую  много, много  раз. И помни, обязательно  встретимся! Молись  за  меня. Твой Андрей».
Письмо  от  Андрея лежало в Аниной комнате на  полке перед трюмо, и она  без  конца его перечитывала. Почти  каждый  день Аня  ходила в  Николаевский  собор, молилась за Андрея  и ставила свечку «за  здравие».
К плохим  делам  на   фронте стали  добавляться еще  и тревожные слухи из столицы о «святом  отце» со  страшной фамилией Распутин, который, якобы,  имеет  неподобающее влияние  на всю царскую семью. Весной 15-го года  началось «великое» отступление  русской  армии, вызывавшее  недоумение и возмущение  в  народе. Не принесло  особой  радости и известие о том, что  армией отныне  будет командовать сам  царь. А между тем отступление  армии  все  продолжалось. Несколько разрядило  обстановку  и  вселило надежду на поворот положения дел  на фронте  в  лучшую  сторону  Брусиловское наступление летом 16-го года, или, как его   называли, «Брусиловский прорыв».  Купцы, привозившие  товары  в  базарные  дни, уже  поговаривали в кабаках за  стаканом самогонки: «Ничего,  наш русский солдат  еще  нашкандыбает немецким  свиньям».
Однако, несмотря на наступление Брусилова, немцы сумели  сохранить свои позиции на  других участках фронта.
Люди, побывавшие  в Москве  и Петрограде, рассказывали  о нарастающем  недовольстве  среди населения  столиц плохим  снабжением продуктами  и бессмысленным продолжением войны. Боле того,  они распространяли  слухи о  возможной революции.
В тихом  провинциальном  Льгове народ был  далек  от  всего этого и не  представлял, с чего  бы  это  началась  революция и кому  она нужна. Но однажды  Аня на  пути  в гимназию увидела на стене  здания  почты листовку, написанную крупным корявым почерком: «Долой самодержавие!» Ане сделалось  страшно от этих слов, как  будто  дух  революции достиг, наконец, и ее города.  Когда   она возвращалась  домой, листовки  на  стене уже  не  было. И все же  она,  вбежав  к  себе  на  второй  этаж, сразу  же постучала  в  комнату брата. Миша последнее  время часто  пропадал  по  вечерам, после чего  ходил молчаливым, озабоченным, словно носил  в себе  какую-то тайну. А за обедами  в столовой довольно  нелицеприятно  высказывался о царе, чем  приводил в  ужас  Наталью Алексеевну, почитавшую царя почти как Бога. Ане казалось, что  Миша непременно  что-то  знает о  надвигающихся событиях, и она вошла к нему, чтобы  узнать, что  происходит в городе.  Брат  сидел  за  столом  и возился с  гитарой. Вот уже несколько  месяцев, он  занимался старой  отцовской  гитарой, пытаясь  научиться играть. Но гитара, видимо, имела  какие-то дефекты, которые  Миша упрямо  исправлял по  советам известного  на  весь  базар цыгана Алалая, которого  все  называли  попросту Толя.  Этот Толя со своими  сестрами  и  меньшими  братьями веселил  публику  в базарные  дни.
– Что-нибудь  случилось, Аня? –  спросил  Миша,   не прекращая  своего дела.
–  Ты представляешь, Миша, сегодня  я  видела листовку на стене Почтамта: «Долой  самодержавие!». Неужели  революция докатится и  до нас?
–  Я думаю, не  только  до  нас, – сказал  Миша, повернувшись  к Ане и отложив  гитару, –  она  может прокатиться  по всей стране. –  Умные люди считают, что царь не  в силах  удержать  Россию. Власти  у него много, но  он  не умеет  ею  пользоваться. Решение важных государственных  вопросов доверяется случайным людям, которых, как  говорят, ему подсылает императрица. 
–  И что  же  это  будет, Миша?
–  Не  знаю, что  из  этого выйдет, но перемены  ожидаются большие.
А через  три  месяца после  этого  разговора она и пришла, та самая  «госпожа  Февральская Революция».  Царь  отрекся от престола не понятно,  в  чью  пользу, вызвав недоумение  и  страх за страну по всей  России, кроме,  разве что,  кадетской  части Петроградской  Думы, давно мечтавшей о «демократической конституции».  Власть  в стране перешла в  руки Временного правительства, провозгласившего  невиданные  доселе  свободы  и выкинувшего лозунг «Война  до победного  конца!» Свобода выразилась  в  том, что  в армии стали  создаваться Советы рабочих и солдатских  депутатов, серьезно  ограничившие права  офицеров. После чего строгая дисциплина, необходимая в боевой обстановке, вошла  в противоречие  с бесконечным  обсуждением приказов командиров  в Советах. И армия фактически  развалилась. Началось повальное  бегство  солдат  с фронта.
Во Льгове новая власть проклюнулась  только 16 апреля, когда  в  городе  был создан  Льговский  уездный исполнительный комитет  Советов рабочих  и  солдатских  депутатов. Затем  была  избрана Льговская городская Дума, где  все  депутаты вдруг стали называть себя  кадетами и эссерами. Прежние  чиновники  были  заменены  комиссарами, с  той  лишь  разницей, что  у комиссаров было  больше  возможностей творить  произвол. Новая власть не  пользовалась  авторитетом уже   хотя бы  потому, что  называлась «временной» и, кроме  того, призывала «воевать  до  победного  конца», в то время как   эта  кровавая  и  бесполезная  война уже всем надоела. Цены  на продукты  выросли до астрономических  величин. Вовсю  шла  спекуляция по  обмену  старых  «катек» на  новые  «керенки».
Однако  лето во  Льгове  прошло  сравнительно спокойно.
Занятому беспрерывной  борьбой  за  удержание  власти в столицах Временному  Правительству было  не  до  периферии.
В июне  Аня блестяще  закончила учебный  год. Ее  класс был  признан  лучшим среди  начальных  классов. Директор  гимназии при  встречах с Тихоном Алексеевичем на улице или на  прогулке  в  городском  саду, раскланиваясь, приподнимал  шляпу и говорил:
–  Какое  чудо  вы  нам  подарили,  Тихон Алексеевич! Какое  чудо! Я просто  не  могу  нахвалиться  вашей  племянницей.
–  Вы правы, –  отвечал Тихон Алексеевич, –  она и  есть  чудо.  Это  подарок  мне, старому  холостяку,  от  Бога.      
Этой  же  весной Михаил отлично закончил  шестой  класс гимназии. Он сильно  вытянулся и  выглядел  не по  летам серьезным, почти  взрослым  мужчиной.
Неожиданно  с фронта  пришел   Митя. Ему как  беглому солдату нельзя  было  вернуться в  контору  отца, и он, чтобы кормить  семью, подался в артель бондарей то ли в качестве делопроизводителя, то  ли  бухгалтера. Этим летом  вся  семья часто собиралась в  столовой, служившей и  своего  рода гостиной: Аня, Митя, Миша, Наталья Алексеевна со своим  неразлучным креслом, дядя Тиша и Луша. Судили –     рядили, что дальше  будет? Надолго ли установилась тишина «временной власти»?
–  Луша  тут  насобирала  у  своих  подружек таких  вестей, что  аж  страх  берет, –  как-то с  тревогой начала разговор  Наталья Алексеевна. –  Представляете, крестьяне  озоруют: чужие земли  захватывают, а именья  жгут. Вот, говорят, и к Анастасии Павловне наведывались. Но имение сами же ее мужики  и  отстояли. А  то б  ведь  сожгли  непременно. А усадьбу  Ширкова, что сам   крестьян всегда  защищал, сожгли  и  глазом  не моргнули. И откуда  у  них злость  такая?
–  А злость  у  них, мама, вот  откуда, –  как-то совсем  по-взрослому,  несмотря  на свои неполные семнадцать  лет,  стал  объяснять  поступки  крестьян Михаил. –   Сколько лет  прошло  после  отмены крепостного  права?
– Пятьдесят шесть! –  быстрее  всех  подсчитала  Анна.
– Ты, мама, наверное, даже  не  знаешь, –  продолжил Миша,   что сведения с  волостей  и  уездов  о количестве  проживающих   в них  людей подают в губернскую канцелярию в  таком виде:  «У помещика Полетаева 350 крестьян, у князей  Барятинских 580, у помещиц Милорадовичей 200...» и так далее.  Так  что  поменялось с отменой крепостничества? А только  то, что теперь пишут  не количество  душ, а количество  крестьян.  Все-таки  не бестелесные  души, а вполне  конкретные «свободные  граждане» –  крестьяне.
–  Так  куда ж  они без  помещика  денутся? –   с жаром возразил Митя. –  Чего  они  знают, что  делать с  землей без помещика-то?
–  А вот  за то,  что  за  триста  лет  господа-помещики ничему крестьян не научили, их поместья  и  жгут. Сожгут и сами  начнут  учиться, что и  как  творить  на  земле.
–  Да  этак  они все  хозяйства  по России  порушат.
–  Ничего. Русский  мужик  сообразительный. Своим умом дойдет, что надо  делать, чтобы земля  не пропала. Вон  наш  прадед был крепостным, а  как волю  дали, так и без  помещичьей  подсказки  вышел в люди.         
Аня  слушала  эти споры  и  душой  была на стороне  младшего  брата, но тут же,  вспомнив и добрую  барыню Нарышкину, и двух  милых  старушек Милорадовичей, и  помещика Ширкова, с крыльца  своей  усадьбы  призывавшего крестьян, принесших  ему по  привычке оброк, понять, что  ныне  они не  крепостные, а свободные граждане, да  и семейство Андрея,  ей  становилось  жалко  этих  добрых, воспитанных, культурных  людей. Было  страшно  представить, как их имения  жгут озверевшие  бородатые мужики.

     ГЛАВА 4
В начале ноября  пришло неожиданное  известие, что  в Петрограде  снова сменилась  власть. А 29 ноября вместо Прежнего Совета солдатских  депутатов  создается Совет рабочих,  солдатских и крестьянских  депутатов. 17 декабря Новые Советы упраздняют  должности  комиссаров  Временного Правительства, а 7 января распускают  городскую  Думу. Откуда-то  появившиеся большевики во  главе с Василием Синяевым возглавляют Советы  и провозглашают лозунг: «Вся власть Советам!»
В  это  же  время  бывшим офицером Сулвисом  для охраны и поддержания  порядка  в  городе из солдат  старой  армии создается специальный отряд. Его располагают  в бывшем  имении князей  Барятинских.
Уже  через  несколько  дней после своего создания Исполнительный комитет  Народных комиссаров издает  приказ: « Срочно  установить строгий  санконтроль. Для чего домохозяевам  и квартирантам  очистить  от  навоза и  сора улицы, привести  в  порядок  отхожие  места (где нет  таковых –  построить). В последних  произвести  дезинфекцию известью, карболовым  раствором и  прочими  дезинфицирующими средствами. Для  помоев  и  отбросов устроить определенные места. Городскому  Самоуправлению очистить  площади, бульвары  и  парки.  Засеять  все  пустующие  участки  земли, кому  бы  они  ни  принадлежали. Всю  уборку  закончить  в трехдневный срок со  дня  объявления приказа. Неисполняющие приказ караются на  первый раз  денежными взысканиями».
Приказ  удивил  жителей своей четкостью  и  своевременностью, так  как  в  уезде с  каждым  днем  разрасталась  эпидемия холеры.
По инициативе  Совета в Народном  доме  провели  несколько  собраний с  разъяснением планов  новой  власти. Осуществление  этих  планов  должны  были настолько изменить  жизнь, что  большинству слушателей они показались совершенно  неприемлемыми, а некоторым  просто  невыполнимыми.
Но не успел  еще  Льговский Совет как следует обосноваться, как  на его  долю  выпало  серьезное  испытание. В начале  апреля  18 года немецкие  войска  в нарушение Брестского  мира двинулись  на  Льгов с  целью  захватить  Курск. Льговский Исполнительный  комитет  Советов обратился ко  всем  гражданам  с  призывом  встать  на  защиту  города. Руководить созданием народной  дивизии поручили Михаилу Васильевичу Сулвису, чей отряд стал ее основным  ядром.  В эту  дивизию вступили и Митя, и Михаил. 25 апреля спешно созданная дивизия под  командованием Сулвиса  разбила  немцев и отбросила  их  за  пределы  губернии. После  чего с немцами  было  заключено  перемирие. Город с ликованием встречал возвращение своего  победного  войска. Мишины смекалка  и умение  не  теряться в  боевой  обстановке были  замечены Сулвисом, и домой Миша  возвращался уже  командиром одного  из  отрядов. Аня, конечно, тоже  была  среди  встречающих и,  увидев Мишу во  главе  группы  солдат, бросилась  к  нему  и  обняла. Поцеловав его, она взволнованно сказала: «Вы настоящие  герои!». –  Миша, смущаясь, тихонько  говорил  ей: «Анечка, погоди, погоди, потом... Дома мне все  скажешь». –  Аня подхватила  брата  под  руку, и  так  они  дошли  до самой  площади, где с  впервые сооруженной в  городе трибуны руководители  Совета  поздравили  победителей.   Большинство  ополченцев  разошлись  по  своим  домам, а Миша   остался служить в  бригаде  Сулвиса, ставшего  затем первым  отрядом  Красной  гвардии на  курщине. (на курской земле).
Сразу  же после  отражения  немецкого  наступления вступает в силу директива Совета Народных комиссаров  о  национализации крупных промышленных  и  торговых  предприятий. В  это  же  время  Льговским Советом, несмотря  на  тревожную  обстановку в стране, устраиваются концерты с участием  курских  артистов  и местных  талантов в  пользу беднейшего  населения. Проводятся  легкоатлетические соревнования, большой  спортивный  праздник, завершающийся футбольным  турниром. В городе  открываются сорок  школ  для детей  и  взрослых с  целью  ликвидации  неграмотности, 17 библиотек и читален. Для  этих  целей отдаются дома хозяев, бежавших  от Советской  власти, и национализируются  большие  дома богатых владельцев.         
Аня была в восторге  от  того, что  новая власть решительно  борется  с  безграмотностью. Она  сама в свое  время подписала обращение  учителей  к Временному  правительству с требованием ввести всеобщее  начальное  образование. А теперь она  вошла  в Комитет по  подготовке вновь  открытых  школ к учебному  году и охотно взялась  за  поиски в Льгове образованных людей, согласных взяться за  столь хлопотливое дело, как  учительство. Помогало ей  то, что по  причине  приостановки  работы  почти  всех  предприятий, работа  учителя давала  возможность образованному  человеку хоть  как-то  обеспечить себя и свою семью. В поисках новых учителей Ане пришлось общаться со  многими  людьми, и она  стала  известна чуть ли не  всему  городу.
Однажды  Аня, выходя из собора, куда  она часто  заходила  поставить  свечку «за  здравие Андрея», случайно бросила взгляд на въезжавшие в  город с моста через Сейм дрожки и замерла в  удивлении: в  дрожках сидела  ее любимая подруга Катя.  Аня, не веря еще в  такое  счастье,  бросилась ей навстречу.
–  Катюш, да  не ты  ли  это?
–  Я, Анечка,  я! К тете  еду. К маминой сестре. У нее  все мужчины  в армии. Мужа  убили. Известие  пришло. А оба сына еще  воюют. Мама  попросила  навестить да  передать тете немного денег и продуктов. А ты все  такая же красавица. Ничуть  не изменилась. От Андрея есть  что-нибудь?
– От Андрея, Катенька, только  одно  письмо. Читаю, перечитываю и молюсь за  него. Но горевать  некогда. У нас, ты не  поверишь, сорок  новых  школ  открывается! Представляешь,  сколько   нужно   новых  учителей?  Ты сама-то не учительствовала после  гимназии?
– Нет, Анечка. Мама сказала, что мы  не  настолько  бедны, чтобы её дочь  преподавала  в  начальных  классах. Вот, говорит, выучишься на Высших  женских  курсах  серьезной специальности и будешь, если  захочешь, работать  при  каком-нибудь  институте.  Но ни на  какие  курсы я, конечно,  не  пошла –    сама видишь какое нынче время –   не  до  курсов. Вот  так и  сижу  дома. Папа, ты  же знаешь, в уезде  дорожным  строительством  заведовал. При Керенском его назначили  комиссаром. А теперь он никто. Новой власти  служить  не  хочет. Но и  денег  нет. Брат где-то на фронте.  Вот  бы  и пойти  работать, да  кто  меня возьмет. Я же ничего  не  умею.
– О чем  ты  говоришь, Катя? Ведь  не зря же нас учили преподавать? Вот что, оставайся жить  у  тети, ей с  тобой  веселей  будет, и иди к  нам  работать. Я тебе на  первых  порах  помогу. А там  ты  и сама все схватишь. Ты  же умница.
Катя согласилась, и  у Ани появилась надежная помощница.            
При активной деятельности  Комитета народного образования  почти  все  школы  были подготовлены к началу учебного  года.  И занятия  начались!
В октябре  собрался 2-ой Льговский уездный съезд учителей, на  который были  приглашены  и Аня с Катей. Все на  съезде  дышало  революционной  новизной, и всех очень взволновали слова председателя съезда: «Нам  нужна  настоящая школьная революция. Мы  должны  нести  знания всему  народу».      
Аня целиком погрузилась в педагогическую  работу. Днем  она  преподавала в  гимназии, а вечером  шла  учить грамоте  взрослых. А кроме  этого  надо  было  заседать  на  различных  собраниях, где  людям в  доходчивой  форме  разъяснялось, чего  хочет добиться новая  власть. Нередко  ее и Катю как людей  «надёжно»  грамотных  приглашали в  Льговский Совет для подготовки различных  распоряжений, касающихся всех  жителей  города. При этом подруги не  особенно задавались  вопросом, какой  власти  они служит. Они  были убеждены, что, борясь  с  неграмотностью, они служат  родине.
Если  духовная жизнь  была  более-менее  удовлетворительна, то физически жить стало   намного труднее. Весь  богатый юг  страны  все  еще  находился  в  руках контрреволюции,     продукты  оттуда  в северные  области не поступали, а  потому  цены  на продукты постоянно  росли. Миша  получал  небольшое  жалование, служа  в бригаде Сулвиса; Анин учительский  заработок  был  тоже  невелик (уроки  для безграмотных  давались  бесплатно); Митя едва  зарабатывал  на  себя и свою семью.   И тут  Наталья Алексеевна вновь занялась своим старинным делом — лечить людей  травами. Особенно  ей  удавалось  помогать раненым, у которых по причине плохой дезинфекции гноились не  до конца  зарубцевавшиеся раны. Ее лекарства,  приготовленные  на только ей известных травах и фруктовых соках, проваренных на прованском масле, давали поразительные  результаты.  Каждый  день  к  ней  приходили какие-то люди: кто  за лекарствами, кто за советом, кто с незаживающей раной, кто с продуктовым подарком за  успешное  излечение.  Денег Наталья Алексеевна  не  брала, а подарки  принимала  только  от  тех, кто  уже вылечился.
В целом учебный  год для Ани  прошел удачно. Она обрела так  необходимую  учителю уверенность  в своем деле и стала   настоящим  профессионалом. Ее даже отметили как  одного  из  лучших учителей  города. С особенным трепетом  относились к  ней  взрослые  ученики. Они смотрели  на  нее с благоговением и  старательно  выполняли  все  ее  задания. Ей бывало смешно  и  грустно, когда какой-нибудь бородатый  дядя подходил  к  ней и, краснея и путаясь, пристыженно  говорил:
–  Слушай, Евгеньна,  ты меня сённи не спрашивай. А то срамно  будет перед  людями. Не выучил я сённи урок-то. Косил я весь день. А с косьбы  как пришел, поел чуток, да  так  над книгой-то и уснул. Но вот  те  крест, к  завтряму усе  выучу.
–  Ну, что ж, Терентий Павлович, –  старясь быть  строгой, отвечала Аня, –  не  беда, подождем  до  завтра. Но завтра...
–  Да что ты, Евгеньна –  завтря –  кровь с  носу, а усе  выучу.   
По-прежнему частенько под вечер, после  работы,  родственники собирались  в  столовой.  Угощала Наталья Алексеевна. Конечно, это  было  не ахти  какое  угощение, но по теперешним  временам и оно  казалось богатым.
Постоянно  приходил Митя с  маленьким сыном  и  женой. Частенько заскакивал Миша. Как-то осенью Миша  пришел во франтоватой офицерской фуражке, в длинной серой  шинели, перехваченной  ремнем, вспученной длинными  продольными  складками, оттого что  была, видимо, сшита для некоего   богатыря, и в тяжелых солдатских  сапогах, правда, надраенных  до  блеска  гуталином.
–  Ой! –  всплеснула  руками  Аня и  рассмеялась. –  Аполлон в сермяге! Мама, посмотри! Нельзя же военному командиру в таком  балахоне ходить.
–  Снимай шинелку, Миша, –  не стала  противиться Наталья Алексеевна, –  чего-нибудь придумаем.
        Портновским  метром она сняла с Миши нужные  размеры и подкатилась к своему «Зингеру».  Уж как  она   резала эту  шинель, сколько  кусков серой волчьей «кожи» было  брошено  на  пол, но  когда  мать   приметала оставшиеся для  примерки куски, то  получилась аккуратненькая, отлично сидевшая на  Мише шинель, вид  которой  не портил даже серый  колючий  материал.
Миша  долго  крутился перед  зеркалом  в  перешитой  шинели и видно было,  очень нравился себе. И только  солдатские сапоги нарушали общую  гармонию формы.
         Много  позже, ближе к  весне, Миша  заявился в  той же  шинели, но  перехваченной  тремя красными полосами, совпадающими  с  рядами  пуговиц, и шапке-шлеме с  высоким  матерчатым  шпилем над  теменем (позже ее назовут    «буденовкой»).      
Митя встретил брата  неодобрительно:
–  Ты что?  Уже совсем  перешел на службу новой   власти?
–  Почему  только  я? А ты разве не ходил со мной  против немца?
–  Это  совсем  другое  дело. Мы родину от врагов защищали.
–  А защищать  народ  от бандитов  и  грабителей? Это,  значит, нужно только  новой  власти?
–  Ну, ну, смотри. Так и затянет тебя в сети к  красным комиссарам. А на  юге-то, будет  тебе  известно, Освободительная армия  собирается. Она  разгонит  к  чертовой  матери  все  ваши Советы вместе  с  жидами-подстрекателями.
–  А что, люди  без  жидов  не знают, что  богачи развязали войну ради собственных барышей? Что  непозволительно жить  в  роскоши, когда  рядом  люди  умирают  от  голода, и что это настоящее  издевательство - упразднить  крепостничество, а всю  землю  оставить  у  помещиков?
–  Ты  не понимаешь  главного, –  не  сдавался Митя, –  России  нужен  Государь  и  вера.  Только  это  и  объединит народ.
–  Так  ведь  у  вас  все  было — и Государь,  и  вера.  И где все это  теперь?
–  И при  том, Митя, –  поддержала  Мишу Аня, –  посмотри, как  новая власть  заботится об образовании. Поставлена  задача  ликвидировать  безграмотность, проводятся  спортивные  мероприятия  и  вообще всячески поддерживаются занятия физкультурой. А когда  это  было, чтобы  для  простых  людей бесплатно проводились концерты   с  участием  артистов  и просто  любителей?  Что ни  говори, а  новая власть тянет людей  к культуре.
–  Это все  прикрытие. А главное –  так  называемая «национализация», а  на  самом  деле –   грабеж. У солидных, уважаемых  людей отбирают  всё  ими  нажитое  добро и нищими выталкивают  со двора.         
–  И что же у тебя   отобрали? –    иронически    спросил
Миша
–  У меня ничего. А вот   у  Афанасия  Львовича Благого сахарный  завод  отобрали, у Дроздовых –  булочную...      
–  И правильно  делают. Пограбили –  и хватит. Кстати, твой Афанасий  Львович всю  войну сахар  немцам  продавал.
  –  Погоди, погоди, –   кипятился Митя, –  вот  Освободительная армия  придет, –  она  вам  покажет  что  правильно, а  что  неправильно.
В общем, атмосфера  споров накалялась. Разряжал обстановку   приход Тихона Алексеевича. Спокойный  и рассудительный, уже  немного  располневший, он  никогда не  повышал  голоса, и улыбка, казалось,  навсегда  залегла в уголках  его глубоко  спрятанных глаз. Послушав  молодых и видя, что им  вряд ли удастся  сойтись во  взглядах, Тихон  Алексеевич на  правах  старшего прерывал   спор и  говорил:
–  Да  бросьте вы  эту политику. Все  равно  она  придет  к вам такой, какой  ей  хочется, и вы  ничего  поделать  не сможете. Вон ваша  мать  лечит безнадежно  больных –  это важней всякой  политики. Отбивает у  меня хлеб. Приходят больные  ко  мне  на прием  и  спрашивают:
–  Это  вы  раны травами лечите?
–  Нет, –  говорю, –  травами лечит раны  другой  врач. А я по  простудам, по желудку,  по  печени, ну, и  по  другим  органам.
–  А адресочка этого  доктора  не  знаете?
–  Ну, как  же,  –  говорю, –  знаю, –  ну  и  даю адресок  Натальи Алексеевны. Слышишь, Наташа? На  тебя  работаю. Так  что кормлюсь  у  тебя  на законном  основании.
–  Ой, да  брось  ты, Тиша. Я  и  так тебе  по  гроб  жизни  обязана. Да  я  б  тебя  и  из  последнего  накормила.
–  Да верю, верю, Наташа. Это я так, смеюсь. А вот послушайте,  до чего  некоторые  люди  в  лекарства  верят:  ну, просто  до смешного иногда доходит. Приходит ко  мне  однажды пациентка  и говорит:
–  Ой, доктор, чтой-то у меня внутри все  тянет  и тянет. Ну, вроде  как  требует  лечь  и  полежать. Осмотрел я женщину тщательно. Все прослушал, все  простукал, и в  рот  заглянул —  ничего  не  нашел.
–  Да вы, вроде  бы,   здоровы, –   говорю.
–  А как же,  вот  соседка моя к  вам  приходила с головой, так вы  ей  лекарства  давали.
–  Ну, значит,  у  вашей  соседки голова  болела.
     – Так  у  нее только  одна  голова,  а у  мене  ажно все  внутри тянет, а  лекарствия  мене никакого  не даете?
–  Ну, ладно, –  говорю, –  дам   вам   лекарство.  Надежное. Все сразу как  рукой  снимет.
Захожу в  пробирочную, наливаю в пузырек немного заварки из  чайничка, капаю туда несколько капель «датского  короля», чтоб  лекарством  пахло и  отдаю страдалице. Через  пару дней является: «Ой, спасибо, доктор, –  говорит, –  так  помогло, так помогло, ну просто как  новая стала».
     Вот  так  незаметно Тихон  Алексеевич переводил разговор  в мирное  русло,  не  давая спорам  между  братьями распаляться до  той точки кипения, за которой  начинается вражда. Братья  чувствовали решительное неприятие дядей бесполезной политической грызни и  поэтому старались при  Тихоне  Алексеевиче  не  затрагивать опасных  тем. И бытовых  проблем  хватало.

     ГЛАВА 5
       Однако  угроза  Советской власти с  юга  нарастала все  больше  и больше.  Весной  18-го года Добровольческая армия  Деникина, или, как  ее  стали  называть  в  народе, Белая армия,  начала  наступление  на  Москву.
В  городе  сразу же стали  поднимать  головы все, кто был обижен  новым  режимом и тосковал по  самодержавию.
     По распоряжению  губернского Совета рабочих и солдатских депутатов  в  Льгове, как  и  в  других  уездах,  создали  военно-революционный  штаб  для организации                отпора  деникинцам.  Отряд Сулвиса, пополненный коммунистами и  мобилизованными  рабочими, стал  готовиться к  обороне  города.  Миша в  эти  дни редко  показывался  дома,  почти все время  проводя в  подготовке позиций  обороны и  обучая молодых бойцов владению  оружием.                               
            Аня  оказалась  в  странном  положении. Вроде  бы  она  жена  офицера, а значит должна  бы  желать  прихода  белых, но в  то  же  время работает  в  школах, созданных  красными, то есть уже больше года работает на    красных. Сосед, владелец  нижнего этажа, однажды при встрече с Аней, поздоровавшись, сказал не  без  ехидства:
    –  Анна Евгеньевна, вот-вот  белые придут.  Вы-то  себя как  числите,   в  белых  или  красных?
–  Я, Вадим  Савельич, себя в  розовых «числю», как  вы  выражаетесь. Разве учить  людей  грамоте — это значит  воевать против  кого-то?
–  Оно так. Да то ведь смотря кого  учить. А эти  ваши «ученые», –   они  ж  все  за  красных воевать  пойдут.  Это  ж  и дураку  ясно. Ох, нелегко вам  будет  при  белых!
– Спасибо за сочувствие, Вадим Савельич, –  с подчеркнутой учтивостью ответила Аня. –  Уж вы-то как сосед   меня не выдадите.
–  Я? –   испуганный проницательностью соседки дернулся  Вадим  Савельевич. –  Что вы,  как  можно?
–  Тогда  я  спокойна, –  с  усмешкой сказала Аня и, отвернувшись  от соседа,  пошла  к себе на  второй  этаж.
Быстрое  продвижение  белых в первые летние  месяцы в середине  лета резко  приостановилось после  контрударов Красной Армии. Приверженцы старых времен было  приутихли, но осенью Деникин  снова  повел  свою  армию на Москву и 20-го сентября овладел  Курском. А 21 сентября ударом   с тыла белые  ворвались во Льгов.  Красноармейцам пришлось бросить  все  тяжелое  вооружение и срочно  оставить  город, чтобы  не  оказаться в  окружении. С красными ушел и Миша. Через несколько дней вся Курская губерния оказалась  в  руках  деникинских  войск.
Вошедшие  во Льгов войска  белых были встречены  частью  населения восторженно. Проходящим  по  улицам пехотным  и  конным подразделениям бросали  цветы. Многим  казалось, что  вместе  с  белыми возвратятся и  благословенные  мирные времена  тихой, неторопливо живущей  провинции. Основная  масса белых войск  двинулась  дальше, на  север, где  развертывалось  наступление  на Орел.  Во  Льгове  остановилась в качестве резерва   большая воинская часть. Для  поддержания  порядка и мероприятий, проводимых властью  белых, был выделен специальный гарнизон.  И первое,  за  что  взялась  эта  власть, был  отлов  и  расстрел  выявленных  большевиков и их  «сообщников», ну и, конечно, разгон  всех  школ, открытых коммунистами. Аню, много  потрудившуюся, чтобы  эти  школы  начали  работать, тоже  могли  бы  причислить  к  сообщникам красных, но ей невероятно  повезло: в  их  доме  на  постой  остановился давний  друг  Андрея  поручик Петя  Витцель, который  стал  заместителем  начальника  гарнизона подполковника Подлужского. Аня задохнулась  от  радости, увидев  Петю. Он так  живо  напомнил  ей  те  давние  теперь уже  времена, когда  они в  компании  с  Андреем, Катей  и  Петей ходили по  высокому  и  крутому  берегу Свапы  и  любовались открывающимся  видом  бескрайних  полей,  расстилающихся  от низкого  противоположного берега, или катались  на  лодках, которые   давал  на  прокат местный  разворотливый  мужичок, державший  их специально  «для  барского  удовольствия». Петя  тоже  был  настолько  обрадован  этой встречей, что  как-то  неожиданно  даже  для  себя  самого  заключил  Аню  в  объятья и на мгновение  прижал  к  себе.
–  Анечка, здравствуйте! Вот ведь  негаданная встреча! Как будто  окунулся в  далекое  прошлое!
–  Боже  мой! Неужели  это вы, Петя? –  взволнованно произнесла  Аня, пристально вглядываясь в чем-то изменившееся, но оставшееся все  таким  же утонченно красивым,  лицо Пети. Только у глаз  его появились чуть заметные  морщинки, а на верхней губе «взошли» уже  не  юношеские, а  настоящие, мужские, коротко  подстриженные  усы.
–  Петя, боже, так  скажите  скорей, вам  что-нибудь  известно об  Андрее?
Петя сжал  руки  у  пояса и с  минуту  помолчал.
–  А разве вам не  приходило никакого извещения? –  наконец, выговорил он.
–  Нет, нет, ничего  не приходило. Только  один  раз  я  получила  от Андрея  письмо — и больше ничего.
–  Печально  все, Аня, печально. Андрей погиб  в  конце августа  14-го, когда  мы  выходили из  окружения. Я сам  не видел, но его денщик прибежал и рассказал, что  пуля попала  Андрею в  голову.
        Аня     закрыла  лицо  руками, повернулась и бросилась  к  себе  в комнату. Она  упала  на  постель, уткнувшись  лицом  в подушку, и ее  рыдания выдавали  только  беспрерывно  вздрагивающие  плечи.   
   Несмотря на  печальное  известие, принесенное  Петей, Наталья  Алексеевна, знавшая его  еще мальчиком, встретила Петю тепло. Она помнила, как маленький Петя азартно играл вместе с  соседскими детишками, забывая про баронский  титул, когда  из  небольшого родового имения приезжал в город к любимой  няне, жившей в маленьком  домике, подаренным  ей бароном за   многолетнюю службу   их  семье. 
–  Здравствуй, Петенька! Что  эта проклятая  война с нами  делает, –  со слезами  на  глазах сказала  она, когда  он  наклонился, чтобы поцеловать ее  руку. Как я  рада, что хоть  ты  живой. Ты  как память о той нашей  жизни. Дай  бог, чтобы  у  тебя-то все вышло счастливо.
–  На  войне, Наталья Алексеевна,  два главных счастья: смерть сразу, чтобы  калекой  не  остаться, и остаться живым при руках  и  ногах. А вам, Наталья Алексеевна, дай бог многие лета.
Когда Петя уходил, Наталья Алексеевна перекрестила  его  в след:
–  Вот  ведь  и  барон, а  какой простой и душевный юноша, –  со вздохом  проговорила  она  про себя.
Вместе с Петей  в  доме  Ани  поселились  три   его товарища  по  полку: штабс-капитан Рогачев,  поручик Виктор    Крачевский  и подпоручик Игорь Стрешнев.  Такие «важные»  постояльцы сразу  же  обезопасили  Аню от нелегкой  встречи  с  белой контрразведкой.
Постояльцы  бесцеремонно  превратили  большую    столовую  в  настоящую  гостиную, где они  собирались на  обед, который  готовили заполнившие всю  кухню повара-солдаты. Ане с  матерью пришлось  довольствоваться своими  комнатами, к счастью,  отделенными  от  столовой  небольшим  коридором, ведущим в  умывальню и  на  кухню.  К   тому же из  коридора был  выход  на  лестницу, спускающуюся   во  двор. Так  что и Аня и  Наталья  Алексеевна, насколько  это  было  возможно, были  отделены  от  постояльцев.   Вечерами к ужину часто приходили  офицеры, поселившиеся в  соседних домах. Застолье сопровождалось воспоминаниями о прошлом и   бесконечными  спорами  о  положении дел на  фронте  и  в столицах.
Уже в  первый  же вечер, после обхода  постов, постояльцы принесли несколько  бутылок  местного  вина, вынули  из буфета  рюмки и огромное фаянсовое блюдо, на  которое  вывалили  гору  яблок, и расселись:  кто  на  старинных  стульях  с высокими  спинками, кто  в  креслах, стоявших  по  обе  стороны  высоких  окон. Барон, устроившийся  в комнате Миши, увидев  висевшую  на стене  гитару, тотчас же  ее  «реквизировал» и, сидя   в  кресле,  стал сосредоточенно настраивать  струны. Только успели выпить за успешное взятие  города и за  павших  товарищей,  как к  ним  присоединился  и пришедший с  обхода штабс-капитан Рогачев.
–  Ого! –  воскликнул  он,  войдя в  столовую. –  Да  у вас  тут настоящий  конференц-зал!
–  Надо уметь  искать, –  отрываясь  от  гитары, наигранно- поучительным  тоном  сказал  Петя. –  Не  бежать к    известным
здешним купцам и лавочникам, а идти к людям, обставляющим свое жизненное пространство согласно высокому  пониманию культуры, пусть и  при  ограниченных  средствах.
–  А вы  не  подумали, барон, какие  неудобства принесли мы этим  самым «интеллектуалам»?
–  Что же  делать. Воинский  постой — неизбежное  зло войны. К ним все равно бы кого-нибудь  поселили. А так я привел своих друзей «в гости» к  хозяевам, с которыми  знаком много лет. Вы  же знали Андрея Треплева?
–  Разумеется.
–  Ну вот, а здесь  живет  его  жена со своей   матерью.
–  Он, насколько  я  знаю от вас, погиб  еще в том «диком  августе».
–  Я лично не видел. Но его денщик прибежал и доложил, что Андрей Сергеевич  убит. Мы  продвигались  ночью. Немцы обстреливали  беспрерывно. У меня  не  было  ни  времени, ни физической  возможности  найти  Андрея. Присаживайтесь, Николай Матвеич. Выпьем  за  погибшего нашего  брата  Андрея!  Пусть  земля ему будет пухом!
После  того  как  осушили рюмки, на  некоторое время установилась  тишина. Каждый  в эту  минуту  подумал  о чем-то  только ему  памятном в  этой  бесконечно длящейся войне. Что  Мировая, что Гражданская  –  а все  только раны, гной и  смерть.   
Молчание  прервал совсем  еще  юный подпоручик Игорь Стрешнев:
–  Мне  кажется, что если  Антон Иванович возьмет  Орел, то его  уже  ничто  не  остановит до самой  Москвы.
–  Но его  еще  надо взять, –  холодно  заметил  поручик Крачковский.
–  А когда операцию подготовят, –  с  усмешкой  сказал  барон, –  то  нам не  удастся  отсидеться в тихом Льгове. Так  что  Орел придется  брать нам, Игорек, и, как  говорится, «собственными  руками», а  вернее  –  кровью.
– Ну, и возьмем  Орел, и что  из  этого? –  раздраженно заговорил   штабс-капитан   Рогачев.  –  А дальше   что?  В  тылу
идет разложение. Собираются какие-то  отряды, воюющие  ни за  нас, ни за красных, но  подрывающие наши  тылы. Интенданты  воруют так, что союзники грозят  прекратить оказывать нам помощь обмундированием  и  продовольствием. Да  и  что  мы  можем предложить  населению, особенно,  бедноте?  Снова  царя, снова работать на  богачей?
Рогачев  дослужился до  высокого  офицерского  звания за исключительную  храбрость, но  при  этом  не  хотел  оставаться «белой вороной» среди офицеров. Он освоил хорошие  манеры и  даже  прошел  курс французского  языка, но при  этом сохранил свое особое  отношение  к  простому  народу, который большинству его  сотоварищей представлялся серой необузданной  массой.
–  Вам бы, Николай  Матвеевич, лучше   к красным уйти. А то вы скоро станете  убеждать  нас, что для управления Россией надо поставить  безграмотных лапотников, –  с кривоватой  усмешкой  заметил Крачковский. 
–  Поздно уходить. Столько  всего  наворочено. Не  простят. Да и наше  братство не  сбросишь, как  отслужившие  обноски. Нет уж, Виктор  Александрович, идти мне с вами  до  конца. Но, может быть,  такие, как я, втолкуют когда-нибудь нашей власти, что надо   с людьми по-людски  обращаться. Ведь научилась  же   Европа  в любом человеке  видеть  прежде  всего  гражданина. И мы должны этому научиться, хоть  и  с  запозданием на  триста  лет.
–  Господа, –  вмешался в  спор Петр, –  в словах Николая  Матвеевича есть  много  здравых  мыслей. И не  надо  его  «переделывать». Пусть  он  останется самым  «красным»  среди  «белых». Когда-нибудь  это  может  пригодиться. А сейчас посмотрим, что  можно  выжать  из  этого  инструмента. Я, кажется, его  немного  настроил, –  и Петр приподнял гитару, чтобы  показать  ее  всем.
Так, с Мишиной  гитарой в  руках,  Петр  и стал  душой  компании, собиравшейся в столовой по вечерам. Остроумный, в меру аристократичный и  в меру  циничный, он  умел вовремя остановить  раскаляющиеся до взрыва споры грубоватой  шуткой, высказыванием точно  аргументированного мнения,  примирявшего  спорящих, или  брал  в  руки гитару: «Все! –  говорил он тоном,  не терпящим возражений. –  О войне ни  слова. Еще  навоюемся. Вот  там  и  поговорим. Поём  наши, «гусарские».  «Корнет», –  шутливо обращался  он  к  самому  молодому из  офицеров подпоручику Стрешневу, –  позови  Анну  Евгеньевну.
Стрешнев, симпатичный, интеллигентный  юноша,   обращался к  Ане, краснея от собственной смелости:   
–  Анна  Евгеньевна, простите, что беспокоим  вас, –  говорил  он, –  но  если  у  вас  есть  минутка  свободного  времени, просим  присоединиться к  нашей  компании. Петр  Витальевич  будет  петь  романсы.   
И Аня не могла  ему  отказать. Тем  более что ее постояльцы,  в  отличие   от  многих  других, вели  себя  исключительно  корректно. Они не  ходили   на  сборища  в  театр, который  был превращен  в клуб, где  офицеры  глушили водкой пораженческие   мысли, забавлялись эстрадным  пением  и  девочками. А главное,  все  постояльцы  были  влюблены в молодую хозяйку и оказывали ей самые изысканные  знаки  внимания.
     Присутствие  Ани сразу  же  придавало вечеру какое-то новое   настроение. Мужчины  точно  разом  подтягивались,  а все  романсы  и  песни  как будто  посвящались  только ей, только одной «прекрасной даме». 
    Дня  через  три  Аня забежала  к  Кате  Заволоцкой, с  которой она не  встречалась с  того  времени, как  закрыли  «красные  школы», где  они  вместе  преподавали. Катя  очень  обрадовалась. Подруги, естественно,  расцеловались, а Аня  обратила внимание  на то, что  прямо  посреди  комнаты   лежит  открытый  чемодан.
–  Катюш, ты  что? Никак  уезжать  собираешься?
–    А что  делать, Анечка? Работы больше  нет, –  грустно сказала  Катя, присев  на кушетку  и   по-крестьянски сложив  руки на  коленях.
– А я  хотела  тебя  к нам  пригласить на вечер. Петя-барон  приехал! Ты  что,  не  знаешь?
–  Да потому  и уезжаю, что  знаю. Встретились  мы  с  ним у  собора. Сделал  вид, что  обрадовался, ручку  поцеловал, и тут же  распрощался: «Дела,  –  говорит, –  дела».  – Как  будто  мы  с ним и не  гуляли  вместе  по вечерам, и  будто  он  мне  в  любви не  объяснялся. Я  приходила  к  вам, тебя  не  было. Луша  мне сказала, что  Петя  вокруг  тебя вьется. Влюбился. Андрей-то убит. И ты  теперь  свободна. Вот  он … В  общем,  я  стала лишней.
–  Да  погоди  ты, Катя! –  кинулась к подруге Аня  и обхватила  ее  за  плечи,    Все  они  не  завтра, так  послезавтра уедут. А ты  приходи. Приходи  ко  мне в  гости. Там  собираются очень  интересные  люди. Они  так поют  романсы... это что-то сказочное!         
–  Нет, Анечка, я  уже все решила.
И действительно, через  день  Катя уехала  к себе  в  Дмитриев.
Вся  эта неразбериха  с  «красными»  и  «белыми» угнетала  Наталью Алексеевну тяжелыми  раздумьями  о своих  сыновьях: «Миша у  красных. Что  там  с  ним? Бог его  знает. Правильную ли дорогу  выбрал? Да вот  и  Митя  что-то не  показывается...»
И  Митя вскорости  показался. Явился  Митя  не  как-нибудь, а  в  офицерском  мундире  с  погонами  прапорщика. Наталья  Алексеевна  так  и ахнула:
– Митя, а  ты-то  куда подался? Чего  тебе  дома не сиделось. Ведь  никто  не  гнал. И что  теперь  будет? Неужто  на Москву  воевать  пойдешь? И когда  это  ты  офицером  стать  успел?               
–  Ничего  ты, мама,  не  понимаешь. Белая  власть  пришла навсегда. А я никогда  красных  не  любил. И Мишку предупреждал, чтобы  он  с  ними  не связывался. Не послушался по  глупости.  А прапорщика  мне присвоил полковник Плужанский. Я ему  по  канцелярской  части  помог разобраться. И очень  ему приглянулся.
–  Ох, не  нравится  мне  это,  Митя. Я  хоть  в  военных делах  и не  смыслю, но что-то  не  верится, чтобы  полковники офицерские  звания  раздавали.
– Не  волнуйся,  мама, он  уже послал  представление  выше. А что  звание  придет  –  нет сомнения. Вот  он  и  разрешил приходить  на  службу  в этой форме.
Наталья  Алексеевна вздохнула  и  махнула  рукой: «Как  знаешь».
         Ну, а  Митя от  матери,   конечно,  не преминул зайти к офицерам в клуб-столовую и представиться: «Здравствуйте, господа, прапорщик  Кириллов!».  Откликнулся на  представление только подпоручик  Стрешнев, которому  стало жалко этого невесть откуда взявшегося прапорщика в  неуклюже  сидящем  на  нем  мундире. Остальные  же  приняли Митино  представление  молча, удивленные  тем, что  в  их  строго  товарищескую  компанию врывается  без  приглашения человек,   совершенно  им  неизвестный. Барон   поначалу не узнал Дмитрия Евгеньевича, хотя  фамилия Кириллов сразу  же  привлекла  его  внимание.
–  Уж   не  сын  ли вы  Натальи  Алексеевны?
–  Да, да, –  смущенно  сказал  Дмитрий, чувствуя, что ворвался в  чужой «огород». –  Простите. Как я понял,  здесь  у  вас своя компания. Счастливо  оставаться!»
Дмитрий  повернулся и  вышел, обиженный  холодным приемом постояльцев.
–  Ничего, –  подумал  он, идя  к  себе  домой, –  Полковник Плужанский - не  то, что  эти маменькины  сынки. Он умеет находить  верных людей.   
Однажды, по  окончании  очередного  вечернего сбора, барон  вышел из  зала вместе  с  Аней    и, чуть  придержав  ее за  локоть, с   прерывающимся  от  волнения  голосом  произнес:
–  Аня, мне  необходимо с вами  о многом  поговорить.
–  Сейчас?
–  Да, сейчас. Мы   со дня  на  день ждем  переброски  на  фронт. Под Орел. Возможно, нам больше  и  не  представится случая объясниться.
– Да, я готова  вас  выслушать, –   ответила  Аня, – но где?
Не  в этом  же  темном коридорчике.
–  Я  предлагаю  спуститься во  двор  и  прогуляться по садовой  дорожке. На улице, правда,  прохладно, но ясно. И звезды,  и  луна — все  для прогулки  готово.
–  Но мне  надо  одеться.
–  Мне  тоже.  Давайте встретимся возле вашего  «личного садика».
Аня согласилась и пошла  одеваться  в свою комнату.  Когда она спустилась во  двор, Петр  уже  ждал  ее подле  лестничной площадки, выходящий в  крохотный  садик, где  весной  Аня и  Луша высаживали цветы, чтобы  оживить  этот  глухой  уголок  двора.  Они пересекли  двор и вышли  на  садовую  дорожку.
–  Позвольте? –  сказал  Петр, и, почувствовав, что Аня  не против, взял  ее  под руку.
С минуту  они  шли  молча. Петр размышлял, с  чего бы начать.
–  Видите ли, Аня, –  наконец прервал  молчание Петр, – все дело  в  том, что  я  вас  люблю. Я понимаю, что говорить об этом  сейчас, когда вы  еще полны горького чувства  от известия о  трагической  гибели  вашего  мужа, вроде  бы, непозволительно, но война  диктует  свои законы. Со дня  на день нас  могут  отправить  на  фронт. Я вообще не  совсем понимаю, почему нам  позволяют так долго  прохлаждаться вдали от передовой. Но для меня эта задержка оказалась счастливой. Я смог  провести  несколько дней  в  вашем обществе. А теперь вот могу  даже поговорить с  вами наедине. Я полюбил вас еще тогда, в Дмитриеве, когда в первый  раз  увидел на сцене. Но дождаться вашего выхода  из  театра, чтобы  проводить вас, я не смог. В  тот вечер я  заступал на дежурство. Так что провожал вас   один Андрей. Ну, а  дальше  ваши отношения развивались так стремительно, что  мне оставалась  лишь  роль человека, который  радуется счастью своего  друга. Скажу откровенно, я был   удивлен  его смелым  поступком. Решиться на  тайное  венчание, рискуя остаться без благословения  родителей, без наследства...  Не  знаю, решился  бы  я  на  такое... Значит, судьба тогда  распорядилась  правильно. Но сейчас, когда Андрея не  стало, вы  остались  для  меня частицей  нашей  с ним  дружбы. Аня, выходите  за меня замуж. И мы  оба, пока живы, будем  чтить  память  об Андрее.
Аня  тихонько  освободила свою  руку из  руки  Петра, и некоторое  время  они  шли  молча. В девушке  боролись  самые противоречивые  чувства. С одной  стороны Петя, ей,  безусловно, нравился: красивый, умный,  элегантный, обладатель несильного, но обвораживающего голоса. Но все-таки  в  нем  порой проскакивало   баронское высокомерие, когда  небрежным тоном,  повадками, снисходительным взглядом он давал  понять, что эти «другие»  все  же  не  ровня  ему. К  тому  же годы ожидания Андрея хотя  и были надрывно тяжкими, но  все же  он как  будто все еще оставался для нее  живым, а умер  только  в день получения  известия о  его  гибели.
–  Не скрою, Петр Витальевич, вы  мне  очень  нравитесь. Но Андрей  умер  для меня  только семь  дней  назад, когда  вы мне  сообщили  об  этом. Поэтому  я  ничего  не могу сказать  вам сейчас. Пройдет  время. Зарубцуется рана. Вот  тогда...
–  А может  быть, мы  с  вами  больше  и  не встретимся. Фронт есть  фронт.
–  Тем  более. Страшно  стать  снова  женой на  несколько  дней.
–  А если  я  вернусь? Назло всему вернусь?  Вот  повезло же мне выйти  их  окружения.  А ведь  вышли  немногие. Вот и вернусь...  Что  тогда?
Аня взяла двумя руками  руку  Пети, крепко  сжала  ее и с нахлынувшей  волной переживания за  близкого  для  нее человека произнесла: «Храни вас  Бог, Петя! Храни  вас Бог!»
Немного  постояв, они  направились  к  дому.
–  А знаете, Анечка, я не  случайно пришел  на постой  к вам сюда. Адрес  я  узнал  еще  в  Дмитриеве. Подъехал  к прежнему вашему  дому... Там  мне  и сказали, куда вы переехали. А я ведь  и  вовсе  во  Льгов  мог  не попасть.
Спасибо  подполковнику Подлужскому.  Он  взял  меня к себе штабным  офицером. –  Петя остановился и прижался лицом к  пышному воротничку  Аниной шубки. –    До чего  же холодна  нынче  осень, –  поеживаясь  в тонкой английской  шинели сказал  Петр, –  так, смотришь, и зима скоро налетит.
–  Страшно  подумать,  каково  вам будет  там, в  окопах! - 
сама  холодея  от  этой  мысли, сказала  Аня.
Перед  порогом  лестницы Петр поцеловал руку Ани и произнес: 
–  До завтра, Анечка!
–  До завтра, Петя. Не  обижайтесь! До свиданья!
Но на следующий  день застолья с  гитарой  не получилось: пришел  приказ всем воинским  подразделениям, находящимся в  резерве, за  исключением небольшого гарнизона, который оставляли для  соблюдения порядка  в  городе, отправиться в  действующую  армию. На  сборы давались  сутки.
Поздно  вечером Петр, уже полностью экипированный  в  дорогу, в  шинели  с    откидным  башлыком, перепоясанный  ремнями, с  шашкой, которую  он  придерживал левой  рукой, и наганом в  коричневой  кобуре,  быстро взлетел  по  лестнице на  второй  этаж  Аниного дома и постучал в  ее комнату. Аня вышла  на  стук, закутавшись  в большую теплую шаль, так  как, несмотря на  то, что  был всего еще лишь конец сентября, к  вечеру  повеяло настоящим  зимним  холодом.
–  Ну вот, Анечка, и  кончились  наши «посиделки»  под гитару, –  с  иронией сказал  Петя, целуя  руки Ане. –  Каких-то  семь  дней — а  кажется  целых семь лет мирной  человеческой  жизни. Семь  дней  рядом  с  вами! От вас  сразу  в  вагоны — и  на  Орел.
Петя  в  тусклом  освещении керосиновой  лампы казался еще  таким  молоденьким  и таким безупречно   красивым, что страшно было  подумать, что этого  человека  вот-вот  бросят  в самое  пекло, на смерть. Аня  распахнула  руки,  обняла Петю, накрыв  его  плечи  шалью,  и  прижалась  к  нему. Их губы встретились,  и  они надолго  замерли  в  прощальном  поцелуе. Наконец, Петя разнял  руки и решительно сказал:
– Простите,  Анечка, мне  пора. У меня  нет  больше  ни  минуты. Прощайте, но  верьте, –    я  вернусь!
Петя  резко  повернулся и бросился к  лестнице. Аня  схватила Петю  за  руку и  спустилась  вместе  с  ним  на  улицу. Было страшно  холодно. Дул  сильный  обжигающий ветер.
–  Анечка, прошу, не  провожайте  дальше. Простудитесь, –  и Петя  сомкнул концы  шали на  ее груди. –  Филя! –  крикнул  он.
Тут  же  из-за угла  дома  вышел  Петин  денщик, держа  за поводья  двух  лошадей. Петя  вскочил  в  седло и,  наклонившись, поцеловал Аню   в лоб: « Прощайте,  Аня! Даст Бог, встретимся!» –  крикнул  Петя, и  оба всадника  понеслись  под гору  к  мосту  через  Сейм.  Аня, не  замечая  холода, еще  постояла  на тротуаре  несколько  минут, пока, отстучав  по мосту,  стук  копыт не  растворился в холодной  тишине  ночи.
Придя  к себе  в  комнату, Аня  прилегла,  не  раздеваясь, на кровать,  подложив  под  голову  руки, пытаясь  разобраться  в калейдоскопе  промелькнувших за  один этот год событий.
–  Как странно, –  думалось ей, –  в  этом  году  я еще была женой офицера и в  то  же  время   стала «красной учительницей». Затем пришли белые и принесли  с собой ужасное  известие –  оказалось, что  я  уже  давно  вдова.  С приходом  белых все были уверены, что  вернутся прежние времена, а я (только подумать!) чуть  было   не  стала баронессой. Красные, белые... Кто  из  них прав? Как прекрасно  чисты и честны  эти  молодые офицеры. Как они любят Родину-Россию! И насколько  они  не понимают простого  народа и в  душе ни  за  что  не  признают его равным  себе. Они  могут быть  очень  добрыми  к мещанину,   крестьянину,   лакею, но всегда свысока, всегда как будто  из собственной  милости.               
И зачем  они с таким  тупым упорством гонялись  за  всеми, кто  служил  при  красной  власти, а поймав, расстреливали, не  удосуживаясь  даже отвести обреченных подальше  от  города?  А если бы  не Петя...? Ведь ее все  в городе, кто  из  любви, кто   из  ненависти, звали  «красной учительницей». Так  что  она  вполне бы  могла  оказаться   с теми,  кого пулями уложили  в  метрах трехстах  от  последнего  городского  дома.  А сейчас они  все  ушли брать  Орел.  Если  возьмут, значит,  все  вернется к  старому  житью-бытию. И вдруг она отчетливо  почувствовала, что не  хочет  возвращения   той старой  жизни. Новая  жизнь  была  молодой,  задорной, полной  предчувствия грандиозных  свершений  и несла  с собой  какое-то  небывалое  ощущение всеобщего  братства. Все стали по-настоящему  равны, а  от  этого   рождалось  чувство  родства.
Так  и не  найдя  ответа  на  мучивший  ее вопрос  «за  кого она», Аня  разделась  и  легла  спать, но  долго  еще  не могла уснуть:  красивое грустное  лицо  Пети все стояло перед  ней.
После  ухода  из  Льгова воинских  частей весь  город  жил сообщениями с  фронта. Сначала  Фортуна  улыбалась  белым. Сообщение  о  взятии  белыми  Орла было  воспринято многими как  конец  «красной  власти».   На  некоторых лавках и магазинах вновь появились  частные  вывески: «Бакалейная лавка Захарова», «Булочная Волобуева», «Москательная лавка  Пафнутьева». Стал  подавать  признаки  жизни спиртоводочный завод.   Все  горожане, затаив  дыхание,  ждали    великих событий.  Большинство  верило  в  то, что белые возьмут  Москву или  уж,  по  крайней  мере,  приблизятся  к  ее  подступам.   Но неожиданно в  середине октября  в  город  с  тыла  ворвался отряд  армии Буденого.  Небольшой  гарнизон  белых не  смог оказать  наступавшим   почти  никакого  сопротивления. Лишь немногим  удалось проскользнуть в узкую  щель  моста  через  Сейм и укрыться под  защитой  мощного  бронепоезда «Генерал Дроздовский».
    Быстро  темнело,  и  буденовцы срочно  искали  места  для постоя.  Они  занимали  квартиры без напускной  вежливости белых  офицеров, вселявшихся, в  конце концов,  туда, куда  им хотелось, но сразу  заявляли, что   остановятся  на  постой  здесь  –   и  все.  Вот так  пришли  на  постой  буденовцы  и к Наталии Алексеевне.
     –  Кто  здесь  хозяева? –  спросил молодой  боец в бурке  и заломленной набекрень  папахе, поднявшись  на  второй  этаж Аниного дома.  Навстречу ему вышла по-деревенски повязанная платком,   с лицом,  изрезанным  старческими  морщинами,  Луша.
     –  Чего  тебе,  малец,  надоть? –   без  тени  страха спросила  старушка, несмотря  на  то, что  буденовец был при огромной  шашке,  а  из-под  откинутой   с одного  плеча бурки  выглядывала  кобура.
      –  Хлопцам  отдохнуть  надо.    Десять возьмешь?
–  Ни, пять. У нас  и  белые  были, –  ни  с того  ни  с сего разговорилась  старушка, –  так  их и вовсе  четыре  бул;. Ну, а  ты, ежели пять,  заводи.
–  Ладно,  пять,  так  пять.
Боец  повернулся  и  сбежал  по  лестнице вниз на улицу.
–  Товарищ командир, заходьте. Места  всем  хватит.
И по  лестнице  загрохотали  солдатские  сапоги. Пришли семь. Луша  не  стала спорить, а  повела их в  столовую. Буденовцы сдвинули  столы и  стулья  к стенам, бросили  бурки на  пол, подложили  папахи  под  голову и сразу  легли  спать. Только, видимо,  командир, когда  все улеглись, спустился на первый этаж, где тоже  были  его  бойцы,  с проверкой поста  охраны. Вернувшись через несколько  минут, он  закутался в  бурку и  лег на кушетку.
Утром буденовцы быстро  встали,  выбежали  во  двор в  одних  нижних  рубахах и  с  гоготом  и  пофыркиванием обтерлись  только  что  выпавшим  снегом. А потом  целиком  оккупировали  кухню. Они  что-то  без конца  варили, жарили, парили — и  конца и краю  этому не  было  видно. Наконец,  Луша  бесцеремонно  сняла с одной  из  четырех  конфорок плиты горшок с каким-то варевом,  поставила на конфорку свой  чайник и  с  гордой  независимостью ушла доложить  Наталье Алексеевне, что  чай  скоро  будет. Буденовцы  с  изумлением  глядели  на  такую наглость старушки, сотворенную  на  их  глазах, но  не  пресекли.
–  Во, старуха  даеть! – сказал во след  Луше уже  знакомый ей «малец». –  Она  и черта  не  забоится!
Все стоявшие  в  кухне громко рассмеялись.
–  Чего  гогочите? –  спросил вошедший командир у этой  ватаге буденовцев, отличавшийся  от  рядовых  только  белой  папахой, более  пышными  усами, большим количеством  ремней  и  огромным  маузером в  деревянной кобуре.
–  Да вот,  бабка, –  наперебой  стали рассказывать свидетели бабкиного «рейда» на  кухню, –  одну  конфорку  отвоевала. Вон, чайник  ее греется.
–  А что,  сами  не  догадались, что  людям  время пришло почаевничать? –  хмуро  сказал  командир. Мы с простым народом  не  воюем. А даже  наоборот: простой  народ долж;н видеть  в  нас  защиту  и справедливость. И гоготать  над старушкой не  след.
Потом командир  вошел  в  столовую, отбросил  от  стола лежавшую  на полу  бурку, подставил  стул, сел  и  разложил  на столе  какие-то бумаги и карту. Посидев  несколько  минут, он поднялся, вышел  в  коридор и крикнул  так, чтобы  было слышно  на кухне:
–  Штабиста  ко  мне! –   и в  это  время увидел проходящую по  коридору  Аню. Глаза  их  встретились. Лица  буденовца Аня  даже  не  рассмотрела. Страшные слухи  об  их необычайной жестокости шли  намного  впереди рейдов самой конной  армии. Поэтому  Аня просто  замерла  на  миг и,  кроме сверкнувших  огнем  черных  глаз постояльца,  ничего  не видела.
–  Ого, яка гарна дивчина! –  сказал  командир  подбежавшему штабисту. –  Хотел  бы с вами  познакомиться, если  не  возражаете, –  обратился  он  к Ане, –  командир эскадрона Жегалин,  –  и протянул ей  руку.
Аня, смущенная таким  напором, выставила  руку  вперед,  не  в силах   заставить  себя  коснуться его ладони. Но Жегалин сам  ухватил  ее  ладошку и с  чувством пожал:
–  Аня, –  тихо проговорила Анна,  все  еще  находясь под  гипнозом страшных слухов о разудалой  конной  вольнице.   
       –   Вот  и  познакомились. Ручку  не  целую. У нас,  у красных, это  не  полагается.  Приглашаю  вас к  нам  на  обед. Разносолов  не  обещаю, но  гречневая  каша и тушеная капуста  с мясом, изготовленные  лучшими  поварами конармии, гарантируется.
        –  Спасибо, –  твердо проговорила  Аня, убеждаясь, что  эти  буденовцы  не  такие уж звери, какими  их  изображают, –  только у  меня  больная  мама,  и я сама должна кормить  ее  обедом. Но если вы  дадите  нам  каши — не  откажусь.      
–  Ну, вот  и  хорошо. Несите  кастрюльку. Наложим  от  души.  Сашка, – сказал  он, обращаясь  к  штабисту, –  скажи  там, чтоб  жильцов  не  обидели.
      После   позднего  завтрака или раннего  обеда, когда буденовцы уже стали  собираться в  дорогу, привели со связанными сзади  руками  булочника Зворыкина. Допрашивали  его  в столовой.
     Аня давно  знала  Ивана Козьмича. Он был  всегда  добр  к  людям: и в  долг  давал, и  долги  прощал. Вот она и вышла  в  коридорчик, где  было  слышно все, что  происходило в   столовой, чтобы узнать, чем  Козьмич провинился перед красными. А если  надо,  то  и  заступиться за  него.
      –  Вот, товарищ  командир, –  докладывал  один  из  бойцов, – лавку  свою закрыл  вечером, как  мы налетели. А утречком, чтоб,  значит, Красную Народную  армию  не кормить, хотел втихаря вывеску снять: мол,  и я –   не  я,  и  хата  не  моя – и нет тутока никакого  магазина. Да  свои  люди увидели  его проделку и подсказали  нам. Ну,  мы  к  нему  и  заявились. А у  него  и хлеба,  и  муки, и крупы  всякой — вагон. А для  нас — кукиш. Для  беляков, видать,  хранил.
–  Ну,  что  скажешь? Так  все  было? –  холодно  спросил  командир.
Зворыкин  стоял  мертвенно бледный, но  спокойный.
–  Так, да  не  так. С утра  я  магазин открыл. А вывеску с приходом  красных надо  было  сменить с  «Булочная
Зварыкина» на «Магазин кооперторга». Есть люди, которые  уже  купили  у меня и хлеб, и сахар, и мелкую  выпечку. И когда  ваши  пришли, то  магазин был  открыт. А вот старую вывеску я  и, правда, снимал.
–  Тарасюк,  –  спросил Жегалин докладывавшего  о «злодеяниях»  Зворыкина, –  магазин  был  открыт?
–  Да  не  поймешь. Он как раз вывеску сымал.   Так, может, дверь-то и  открыл.
–  Так. А магазин грабанули?          
–  Да  нет, товарищ  командир, так,  немного только... эсперировали в счет  революции. 
–  Все  вернуть! Революционеры хреновы. А  хозяина  магазина отпустить. Что может, сам  даст  под  расписку. А придет  время все государству  передать –  без  вас  обойдутся.
Аня  облегченно  вздохнула  и  ушла  в свою комнату. Едва  закрыв  за  собой  дверь, она  услышала какую-то  команду,  и  все  постояльцы  бросились по  лестнице  на  улицу. Через  несколько  минут  в  дверь  к  Ане  постучали. Аня  открыла  и  с  изумлением  увидела  перед собой широкоплечую фигуру  Жигалина.
– Пришел  попрощаться, –  смущенно  проговорил  он, –  Времени, вот,  нету, а  то бы в невесты  тебя  завлек.
Аня  только  сейчас по-настоящему разглядела  его  лицо. И лицо  это  было молодым,  красивым, одухотворенным; лицо, которому  совершенно  не  шли  эти огромные, словно приклеенные,  усы.
–  Прощайте... как вас...?
–  Алексей!
–  Прощайте, Алексей. И спасибо  вам  за Ивана  Козьмича. Побольше  бы  таких  командиров, как  вы. И Аня  протянула  Алексею руку.
        – Прощайте, Аня! –  сказал  Алексей, обхватив  Анину  руку двумя руками. –  Прощайте! Может,  еще  свидимся! –  и Алексей бросился  догонять своих  товарищей.

     ГЛАВА 6               
Буденовцы  унеслись дальше на юг, не  оставив  в  городе никакого  гарнизона.  Два  дня в  городе  не  было  ни  белых,  ни красных. Город напряженно  ждал, какая  же власть  займет  пустующее  место — красная  или  белая. Именно  во время  этого межвластья в  дом  Наталья  Алексеевны постучался странный  человек. Он  был  в  поношенной  шинели, висевшей  на нем огромным  мешком, в  фуражке  без козырька,  напяленной  на шерстяной  платок, прикрывающий  уши.      
–  Кирилловы  здесь  живут? –  хриплым  голосом  спросил  он  у  высунувшейся  из   двери  Луши.
–  Здеся. А тебе, мил  человек,  чего  надобно? И откудова  ты  фамилью-то  нашу прознал?
–  Из плена я иду. А  фамилию  вашу  мне  сказал, видно сын ваш,  Дмитрий  Евгеньевич. Вот  он  и  послал  меня к  вам.
–  Ну, заходь, заходь, мил  человек. К хозяйке  тебя  поведу, то ее  сыночек запропал. Заходь,  подай  весточку матери. Она  уж вся  истерзалася. Двое  сыновей – и ни  от  одного  ни  слуху, ни духу. 
–  Алексевна, –  сказала  Луша, открывая  дверь  в  комнату, хозяйки, – смотри,  кого  я  к  тебе  привела. Вот  человек от  Мити  прибыл. Может,  весточку  какую принес.
Незнакомец  подошел поближе к  креслу  Натальи  Алексеевны и  с  поклоном  снял фуражку вместе  с  куском  шерстяного  платка,  заменявшим  ему  шапку.
–  Кто  вы и как к нам-то  попали? –  спросила  Наталья  Алексеевна.
–  Сам-то я из Дмитриева. А сейчас  из  плена  иду. Зовут меня Вячеславом Емельяновичем   Плетневым. Мы были  с Дмитрием Евгеньевичем в одной  роте. Отступали с боями к Сумам. Потом вроде  бы  закрепились возле Готни. Дроздовцы  помогли.  А ночью с  тыла набросилось    на нашу роту какое-то войско. Мы  даже  опомниться  не успели, как  кого  постреляли, а кого  взяли  в  плен. Думали,  это красные, а  оказалось –  «зеленые».  «Мы, –   говорят, –  ни  за  красных, ни  за  белых. Нам  и  те  и  другие  –  враги. Мы за  вольную Россию». Хотели  и  нас  в расход  пустить, но  письмо  нашли  у Дмитрия, а  там увидели  такой  красивый  почерк, что  атаман  оставил  его  писать  приказы и ультиматумы  для населения, как какое село захватят. А я  зубной  врач. У меня с собой  и  чемоданчик  с  инструментом был. Они сначала  его  у  меня  отобрали, а как  разобрались что  к  чему, то  чемоданчик вернули,  и  я этим   варварам, как  мог, лечил  зубы. Этим и откупился. А  за  Дмитрия потребовали  сто рублей  золотом. Вот Дмитрий  и  попросил, чтобы я  вас  нашел и принес этим  бандитам  деньги.  Добирался  к  вам по-  всякому, под видом  раненого. Попросишь пожалостливей,  ну и   пускают   в  вагон. То с  дроздовцами  ехал, то  с  красными. Оголодал  совсем. Думал  от станции вашей  до  города  не  дойду. Семь  километров идти. Да  еще  мороз.
–  Сто  рублей золотом! –  как бы  про  себя произнесла Наталья Алексеевна.
–  Да, матушка. Звери. А что  делать? С ними  не  поспоришь.
–  А кто  ж  деньги  этим «зеленым»  доставит?
–  Так  я  и  доставлю. А  кому ж  еще? Я уж  теперь  и дорогу знаю, и  как в вагоны  пристраиваться опыт  имею. И не  могу  я допустить, чтоб  по  моей  вине  человека  убили. Бог  не  простит.  А  те бандиты  ждут  меня с  деньгами. Пока  ждут,  Митя  будет  жив. Но надо  торопиться.
–   Вот  что,  Луша, ты  накорми  Вячеслава  Емельяновича, да   Аню позови. Будем  решать, что  делать. 
Гостю дали насколько  возможно  было помыться в умывальной, а  потом  посадили  в  кухне  и приготовили  для него  картофельное  пюре с  солеными  огурчиками,    приложили  к  этому большой  кусок  хлеба  и  пару вареных яиц.   
Аню послали  за  Тихоном Алексеевичем. Когда  он  пришел, то  все расселись  возле  Натальи  Алексеевны  и стали 
 судить  да  рядить, где столько  денег  достать  и  можно  ли  их  доверить  незнакомому  человеку.
– Я вот  чувствую, что  этому  человеку можно  верить, –  сказала после долгих разговоров Наталья Алексеевна. –  Сердце  так  мне  говорит. Да  вот  и  пасьянс разложила на картах —  тоже сошелся.
–  Да что  тут  рядить, –  подвел  черту Тихон Алексеевич. Не  дать  денег  нельзя. Не  дашь — всю  жизнь  себя  корить  будешь, что  для спасения  сына денег пожалела. Так  что  деньги  надо  дать и на  том наш  совет  закончить.
–  Тиша прав, –  вздохнув сказала  Наталья Алексеевна, –  выхода  нет. Надо  собирать  деньги. Да  и на ночь  его  надо  оставить. Только  помыть сначала. Да все  исподнее  поменять. А то  не  напустил  бы  он  нам  вшей. Потом  намучишься их  выводить.
Когда  гость  поел, к  нему  подошла  Луша  и  как  можно  деликатней обратилась  к  нему:
–  Вам, мил  человек, севодни уж в  обратный  путь ступать поздно. Хозяюшка-то советывает  вам  у  нас  переночевать. А  к  утру  мы  и денег  соберем, ну  и еды кой-какой  приготовим. Да и  помыться  вам  надоть. А то  за дорогу  вы  уж больно погрязнились. Я  уже  и  воды  нагрела.
Гость от  такого  предложения отказываться не  стал, и  с удовольствием  пошел  в умывальню. Дядя Тиша  помог  ему  помыться. А Луша  все  исподнее свернула в  комок  и  вынесла  во  двор вместе  с  его  штанами, офицерской тужуркой, брюками и шинелью. Исподнее  Луша  кинула в  помойку, а остальное  оставила на  ночь, чтоб проморозить  от  вшей.
После  помывки гостя  одели  в оставшиеся от  Мити и Миши  вещи, послушали  страшные  рассказы  о  том, что  гостю  пришлось  увидеть за  те  несколько  дней, что  он  был  в  плену  и  в  пути, потом  все вместе поужинали  и  уложили гостя  спать.
К  утру  собрали  сто  пять золотых  царских рублей. Сто –  для выкупа  Мити, а пять –  гостю  на обратный  путь. В дорогу   дали  ему  вареную курицу, десяток яиц, ковригу хлеба,  соленых огурцов, луку, вареной  картошки, яблок и еще  всякой  мелочи,  и  тощая его  холщовая  торба  разбухла, так что  ее верхние  края едва  прикрывали содержимое.
После  завтрака  гость, в вычищенной  шинели, с  пришитыми  Лушей  хлястиком  и  пуговицами, в  Мишиной  зимней  шапке, в начищенных солдатских  ботинках, выглядел вполне  прилично по  меркам  того  времени.
Перед тем как  отправиться в  путь, он  пришел  попрощаться с  Натальей Алексеевной.
– Ну, Наталья Алексеевна, –  сказал он, низко  поклонившись, благослови  на  обратный  путь.
–  Дай  тебе  Бог удачи,  Емельяныч, и дорогу  эту  страшную превозмочь, и Митю моего из  беды  выручить.
И Наталья Алексеевна трижды  перекрестила дорогого  посланца. Плетнев подошел к  ней и  поцеловал руку.
– Вот  и  сыну  вашему, матушка, такая  же  душевность передалась. Иду  спасать  его, как  брата  своего.
Посланец  еще раз  поклонился  хозяйке  и  пошел к  выходу,  а Тихон Алексеевич, Аня  и Луша проводили его до самого крыльца.
Перед  тем как выйти из двора, Плетнев повернулся  лицом к стоящим на  крыльце провожающим, перекрестился, отвесил  всем  низкий  поклон и пустился  в  обратный  путь.

     ГЛАВА 7
    На  третий  день межвластья  в город вошли красные –    отряд  пехоты с несколькими  пушками, которые  они не  знали,  куда  направить: или  против  отступающих из-под  Орла  деникинцев, или против пытающихся ударить с  тылу дроздовцев. Плохо одетые пехотинцы, не выдержав    сильного  мороза,  разбрелись  по домам, оставив  у  орудий  лишь  небольшой  караульный  наряд.
Ночью в  город  нагрянули дроздовцы. Своими гаубицами они быстро подавили огонь стоявших в  карауле красных артиллеристов  и пошли  по  домам очищать их от  «советских»  постояльцев.  Пойманных полураздетых  красноармейцев или пристреливали  тут же, или  уводили куда-то в  плен. Дроздовцы  бесцеремонно  входили  в  дома  и  располагались  на ночлег  не считаясь с хозяевами.
В доме  Ани остановились полковник  и    несколько  офицеров, занявших столовую и  комнаты братьев. Офицеры дроздовских полков  были  совершенно  не похожи  на  тех, еще  сохранивших остатки лоска привилегированной касты,  офицеров, что  останавливались  в  городе  перед  отправкой  на   взятие  Орла. Они были  заняты  только  собой, грубы и безжалостны. Аня старалась как  можно  реже  выходить  из  своей  комнаты. Мать на  помывку  вывозила  только  ночью, когда постояльцы, наконец,  засыпали. Днем  дроздовцы  рыскали  по  домам, кого-то  вылавливали и, судя    по выстрелам, судьба  пойманных решалась без  долгих  судебных  процедур. У владельцев  продуктовых  лавок  они «реквизировали  продовольствие в  пользу защитников  отечества».  Пьянствовали «защитники  отечества» и в зале гостиной, и в  театре, превращенном в подобие  ресторана, и так, по  месту  жительства. Пьяные  бродили по  городу, наводя  страх   на редких  прохожих. В один  из морозных  вьюжных  дней, оторвавшись  от  своей  отступающей части, на взмыленных  конях прискакали  Петр и его  денщик. Появление Петра стало  для  Ани страшноватой  неожиданностью. На  что  можно  было  решиться в такой  ужасающей  обстановке? А Петя, расстегнув  шинель, поспешил  в  ее  комнату и, присев  на  стул, взял  ее  горячие ладони в  свои  обжигающие  холодом  пальцы.
–  Здравствуй, Анечка! Вот  мы и встретились. Я  же говорил, что  вернусь! И вот  вернулся. Отступаем, Анечка, отступаем. Еле оторвались с Филей  от  красных. Дроздовцы не  верят, что красные  будут  здесь через  час, через  два. Конница Примакова невероятно быстро прет через  сугробы  и  еще  ухитряется  тащить пушки. Я рассказал   о  наступлении красных какому-то пьяному капитану, а он  чуть  было  не арестовал  нас с  Филей  как лазутчиков. Мы  всыпали  и  капитану,  и  его  двум  столь же  пьяным товарищам нагайками  и скрылись в  пурге. Аня, надо  бежать! Это  последняя  возможность. Поверь мне, теперь  красные придут  навсегда!
–  Боже, Петя! Как  же бежать?  Лютый  мороз, вьюга! И надо же  что-то  взять  с  собой.  Но, главное, как же  я  оставлю маму? Да и куда бежать? Красных  теперь  не  остановишь.
–  За  границу  бежать, Аня, за границу! Только  там теперь наше  спасение. А сейчас главное - до  вокзала  доскакать. А там  наши держат состав. Он под  защитой  бронепоезда. Ждут отступающих. У меня все  припасено: и кое-что из вещей,  и еда.
–  Нет, Петя,  ни  маму, ни  Родину  я  не  оставлю.
–  Анечка, послушай, у  нас  там  все  будет. У  меня там богатые родственники. А  со временем  туда  перевезем  и  твою маму.
–  О, мама  тем  более не поедет  за  границу. Она,  даже будучи здоровой,  предпочла  бы  умереть  здесь,  на  своей земле. И мне заграница тоже  не  нужна. Да, признаюсь, последнее  время  все мысли  были   только  о  тебе. Я тайно думала... наивно, конечно,  что ты перейдешь  к  красным. У них  какой-то  свет  впереди. А у белых только  обрывки  старых русских надежд и новенькие английские  мундиры.
–  Аня! Аня! –  задыхаясь  от  волнения  шептал Петр, встав на колени и целуя Анины  руки. Я  люблю  тебя. А что может  быть  выше любви? Все  будет прекрасно — лишь  бы  мы  были  вдвоем.
–  Нет, Петя, Родина  выше  любви. Иначе  ни  один  солдат не ушел бы  от  постели  своей  любимой.
Вдруг в комнату, без  стука, вбежал Филя:
–  Ваш  благородь! Красные. Щас мост  перекроют. А тогда все...!
Петр  вскочил, подбежал  к  двери, остановился, взглянул  на  Аню, тихо  сказал «Прощай!» и вместе  с  Филей  бросился вниз  по  лестнице.
А через  несколько  минут  полусонных   дроздовцев  уже гнала  за  мост через  Сейм  красная   конница Примакова. Это была  последняя смена  власти. Теперь  красные во Льгове утвердились  окончательно.

    ГЛАВА 8
С выдворением белых в городе  снова стала восстанавливаться Советская  власть. Снова  открылись  школы  по  всеобучу,  библиотеки;  дома  богачей и  их  заводы  опять переходили  под  управление  Советов. Казалось, сам воздух наполнен  непередаваемым  чувством  свободы  и всеобщего единения — мысль  о  равенстве всех граждан  страны будоражила  сердца. Казалось, что  вдруг  все  стали  братьями. Демонстрации  в  поддержку  Советской  власти проходили  бурно  и  образовывали сплошной  людской  поток. Речи  с  трибун, красные  флаги  и  транспаранты, революционные песни — все  это  было  так  необычно, так  захватывало   общим  энтузиазмом, что хотелось  сейчас  же сделать что-то  особенное, чем-то тотчас помочь своей Родине. 
Где-то  на  юге все еще шли  бои, но по  всему чувствовалось, что положение  красных  укрепляется с  каждым  днем и возврата  к  дореволюционным  временам  не  предвидится. Аня целиком  отдалась  учительской  работе. Ей  было  отрадно  видеть, как  светлели  лица  людей, когда  они вдруг  начинали  понимать то, что  написано  в  книгах  и  газетах, в  которых  раньше  они  видели  только  выстроенные  в  ряд  непонятные  знаки.
О странном посланце, вызвавшемся выкупить Митю из бандитского  плена, вспоминали все  реже  и  реже. Радовались  уже  хотя  бы  тому, что  изредка  стали  приходить  письма  от  Миши, находившегося в  составе  Красной  армии где-то  под  Одессой. И тут  произошло событие совершенно  необыкновенное. Неожиданно, рано  утром, вновь  объявился  Плетнев. Как  и  в  первый раз, он  тихонько  постучал  в  дверь и  скромно  ждал, когда  кто-нибудь  выйдет  на  его  стук. Вышла  опять  Луша. Вышла,  да  так  и  обомлела:
–  Никак  Вячеслав  Емельяныч? –  вскрикнула  она, увидев уже почти  позабытого  посланца.
–  Да, это  я, Лукерья Ивановна, –  вот  только  запозднился немного.
–  Ничего  себе  немного! Ужо, почитай, май на всходе. А ты ж ище в конце октября  приходил. Да ладно! Заходь  в  дом. Помойся  с дороги, а  тогдась  и  расскажешь все,  как  было.
Гость, подчиняясь Луше,  вошел  в  дом. На  этот  раз  он  одет  был во  все  гражданское  и  выглядел  не  таким истощенным, как  в свой  первый  приход. На  нем  был  обычный  российский  картуз, потертое, но еще  хранившее  формы  пальто, серые  брючки  и  ботинки  со  стертыми  каблуками.
После  того, как  гость  помылся, Луша  отвела  его к Наталии Алексеевне, которая тут  же  перекрестилась, едва гость  перешагнул  порог:    
–  Да  говори ж скорей, Вячеслав  Емельянович, какие вести-то  принес?
–  Ох, невеселые, Наталья  Алексевна, невеселые! –  глухо произнес  Вячеслав  Емельянович и вытер  кулаком подступившие  к  глазам  слезы.
–  Да  ты присаживайся, Вячеслав Емельянович, и говори  все по  порядку.
–  Трудно  вспоминать, Алексевна, но никуда  от  этого не деться. Туда, до  Готни, я  добрался  быстро. Почти  все поезда шли  на  юг: и  гражданские, на которых богатенькие от красных  бежали, и  товарные, что отступающую белую  армию везли. За  Готней  сошел  и  то пешком, то  на попутных подводах  добрался до большого  села Ялово, где штаб зеленых  бандитов обосновался. Боялся, что  они уже рванули куда-нибудь  на  новое место. Но нет, слава  богу, по зиме да по  морозу, видать, вылазить  из теплых  квартир у  вожаков желания  не  было. Остались. Я к  тому  времени купил  папаху, ремень,  сапоги поновее прежних, ну  и  пошел  в  село. На окраине  меня дозор  остановил:
–  Кто  такой?  Куда идешь?»
–  «К Катренке, –  говорю, –  его  поручение  исполнил, а сейчас возвращаюсь с  докладом».
–  А как  кличут его?
–  Кашар, –  отвечаю. (Это он  сам  себе  такое  имя присвоил, чтоб запоминалось легко. А главное, чтоб   страх наводить: «Кашар идет!» – и у всех уже коленки  дрожат). А сам  думаю: «Только  бы  не  обыскивали!»
–  Верно, –  говорят, –  проходи.
Я, конечно, в  штаб  не  пошел, а  заглянул в  первую  же  избу, что  получше, ну  а  там, естественно, «зеленые бойцы» -кто  в  карты  дуется, кто,  напившись  самогонки,  похрапывает. Нашел  там  и  своих  знакомцев,  кому  зубы  лечил. Удивились  очень:
–  Емельяныч, –  спрашивают, да  ты никак  знов  до нас  заворотился?
–  Да нет, –  говорю, –  я  Кашару весть  принес. Он меня с заданием  посылал. Только  не  знаю, как  у  него  настроение. А  то  ведь  под  горячую  руку … сами  знаете.
–  Не, –  говорят, –  щас  не  ходи. Он позавчера  отряд отправил  за продуктами в  Тарнаевку. А там  беляки ще  не  выкурились. Ну, и  побили  наших изрядно.  Переживаить.
Тут  я, вроде как  из  любопытства, спрашиваю:
–  А как там ваш  писарь?
–  Митрич-то?  Убитый он. Тут  на  нас, еще в  октябре, белые  наскочили. За то, что  мы  их    офицерье пощипали, отомстить  пришли. Здорово  насели. Штаб  окружили. Кашара как раз  в  штабе  не  было. Вот Митрич и выскочил к  ним. Кричит: «Я свой!». –  А им  хоб  хны — как пульнут по  нему — и готов. А Кашар собрал  наших да  вмазал белым  в  тыл. Много чего мы набрались тогда. А Катренко, как  все  узнал, здорово  Митьку костил: «У, волчара, – кричал, –  с нами  ел, пил, а все в лес глядел!»
В штаб я, понятно, не пошел, а в  ту  же  ночь выбрался  из  села –  и назад. Но дорога  назад, на  север, была почти  неодолима. Всё  двигалось на  юг. Идущий  на  север  у  всех  вызывал  подозрение и подвергался самым  тщательным  проверкам и белыми, и красными. Белые считали, что  он  к  красным  бежит, а красные  считали, что  он идет от  белых к ним в  тыл, чтобы  шпионить. Я монеты в  портянки  зашил. И бог  меня миловал. У сыскников  духу  не  хватало мои  портянки  перематывать. Вот  так едва-едва добрался  до вас. Каюсь, Наталья Алексевна, но всех  червонцев  не  сохранил. Надо ж  было и есть, и что-то кому-то «подмазать», чтоб в вагон  пробиться или хоть на  подводе кое-где  проехать. Но семьдесят пять штучек привез  обратно. Вот, Наталья  Алексеевна, возьмите, –   встал и  положил на стол  перед хозяйкой закатанный в белую  тряпочку  рулончик с  монетами.
Последнюю часть  рассказа  Плетнева Наталья Алексеевна  слушала неподвижно, закрыв  лицо  руками,  и только ее плечи чуть-чуть  подрагивали. Возле нее  в тягостном  молчании застыли  и Аня, и Луша. Аня положила  руку  на плечо   матери, желая своим  прикосновением хоть чуточку помочь ей перенести  боль  утраты. Луша кончиком  платка  вытирала  слезы. Плетнев, воспользовавшись  тем, что  дверь  была  приоткрыта, тихонько  вышел  из  комнаты. Наконец, Наталья Алексеевна  нашла  в  себе  силы  заговорить:
– Вячеслав Емельянович, вы  эти  деньги  возьмите  себе, – отрывая ладонь от глаз, со стоном сказала она. – Пусть  это будет…    ,но  Плетнева  в  комнате уже  не  было.    
Аня и Луша  бросились  вниз по  лестнице  за  гостем, но  ни  на  лестнице,  ни  у  крыльца  его не нашли. Гость  исчез.            

     ГЛАВА 9
     Вместе  с тем  время  шло. И красивая  девушка  Аня стала  уже  солидной, хотя и молодой  учительницей Анной  Евгеньевной. Она  была  признана лучшей  учительницей  города, и статью  о  ней, даже   с   фотографией, поместили  в  местной  газете.  Однако  личная  жизнь  у  Ани никак  не  складывалась. После  Андрея она  не  видела  вокруг  себя  ни одного  мужчины, кто  хотя  бы  чуть-чуть был  похож  на  него своим мужским обаянием и интеллектом.  Учителями  в  школах работали  фактически  одни  женщины. Все  мужчины  были  либо  в  армии, либо бежали  от  Советской  власти  за  границу. Только к  23-25  годам из  армии  стали  возвращаться  фронтовики, и учительский контингент стал пополняться  «сильной  половиной  человечества».  Странно, но  до  этого  времени особого  преследования за белогвардейское  или «капиталистическое»  прошлое не  наблюдалось.  Наиболее известные лица, поддерживавшие  белых, либо  бежали, либо  были  арестованы  сразу  же  после последнего   установления Советской  власти. После  этого  возникло  некоторое  затишье, успокоившее город. Оно оказалось для всего  Аниного  дома  тем радостней, что, наконец-то, пришло  письмо  от  Миши. Предыдущее   письмо было послано им еще во  время взятия Одессы.
«Простите, писал Миша, что долго  не  писал. Сразу  после Одессы бросили  на Польский фронт. Потом  пришлось добивать  остатки разноцветных  банд на  Украине. Там  я  и  получил  пулю  в  грудь. Долго  лежал  в  госпитале. Выжил и чувствую  себя  вполне  здоровым, хотя пулю  из  легкого  удалить  так  и  не  смогли. Сейчас я  в  Москве. Поступил в Военно-политическую  академию РККА. Дорогая мамочка! Очень  хочу  тебя  повидать! Как  только  получу отпуск – непременно  приеду. Целую  вас  всех. Миша».   
Наталья Алексеевна взяла Мишино  письмо себе и положила  его в карман чехла  на кресле, специально  пришитый  для  хранения всякой необходимой  в  повседневной  жизни  мелочи.       
– Ну вот, – утерев  слезы  радости, – сказала  она, – теперь  Миша  всегда  будет  со  мной.
В  это  же  время     приехала   во  Льгов   из   большого села Банищи многочисленная  семья Костровых: мать с  двумя взрослыми  сыновьями и тремя дочерьми. До Банищ семья Костровых проживала  в Польше, откуда  ей  пришлось  бежать от  оккупировавших Польшу немцев.  Глава  семьи, владевший  в  Польше мебельной  мастерской, простудившись,  умер полгода  назад. А вот дети, дочери, закончившие  несколько  классов  гимназии, и братья,  закончившие  реальное  училище,  активно участвовавшие  в   кампании по ликвидации неграмотности, решили безвозмездно отдать  свой  большой дом  под  школу. Правда, поскольку  у  семьи  не  было  никакого  другого  жилья, Банищиский Совет все же  выделил  им  небольшую сумму денег для  обзаведения жильем. Приложив  к  этой  сумме  и  свои средства, Костровы  купили  во Льгове недорогой  дом  с деревянным верхним этажом  и каменным полуподвальным, нижним. Здесь старший из братьев, Иван  Егорович, унаследовавший мастерство  отца, уже  через пару  месяцев  оборудовал  мебельную  мастерскую, где  не  только  делали  недорогую, не уступающую  по  качеству даже  известным  фирмам мебель, но к тому же еще  ремонтировали  и настраивали музыкальные  инструменты  всех  видов, от  балалайки  до  рояля. 
А младший  брат, Степан Егорович,  был увлечен  биологией. Еще  в  Польше  он закончил  курсы агрономов, а  в советское  время успел заочно пройти три  курса  Харьковского  университета. Теперь, во Льгове, в  той же  школе,  в  которой работала  и  Аня, он  преподавал  ботанику  и  зоологию.  Естественно,  и Аня,  и Степан  Егорович  были знакомы как работники  одного  коллектива. И  Степан  Егорович при  встречах  в  коридоре  или  в  школьном  буфете невольно заглядывался на  молодую  красивую  учительницу, но Аня не  обращала  внимания на  эти робкие знаки  проявления  к ней интереса со стороны нового учителя. А сам Степан Георгиевич был  слишком  скромен, чтобы открыто  начать  ухаживать  за  такой  красавицей.  Аня  не  любила  застенчивых  людей. Они ей  казались ограниченными и недостаточно мужественными. Но при этом внешне  Степан  Егорович был очень  даже  привлекателен. Его  удлиненное с правильными    чертами лицо, густые   волосы, зачесанные  набок,  с  четким пробором, прямой  без  морщин  лоб  делали  его  похожим  на  иностранца, который еще  не  привык к  жизни  в  русской  среде. На  шутки или  веселые рассказы он  реагировал  лишь  едва  заметной улыбкой, то есть  никогда  не выплескивал  своих  чувств  наружу.  А когда, случалось, что  он сам рассказывал смешные истории,  то всегда делал это с таким  серьезным  видом, что слушатели  догадывались о том, что  это  шутка, только в  самом финале. Отчего шутка  становилась  и  неожиданней,  и смешнее. Поэтому иногда  учителя даже  просили  его  рассказать  что-нибудь  забавное. Степан Егорович в  ответ  чуть кривил губы  в  иронической  усмешке, но  соглашался, не  заставляя себя  упрашивать.
Через  полгода  в  школу  поступила   работать бухгалтером   сестра Степана  Егоровича Маруся. Симпатичная и  энергичная  девушка сразу  заразила  весь  коллектив  новым веянием, широко поддерживаемым властью, — самодеятельностью.   Сама  Маруся  хорошо играла  на  гитаре  и  неплохо  пела песни городского простонародья  и новые песни, рожденные  уже  после  революции. Аня  сразу  понравилась Марусе,  и узнав, что  Аня  выступала  в  любительском  театре, Марина немедленно  затащила  ее  в  самодеятельность. Так они стали близкими подругами.             
–  Слушай, Аня, –   часто  говорила Маруся, –  и чего  ты  не  подыщешь  себе  мужа? Такая красивая, на  тебя  все  мужчины заглядываются, а  ты даже  вроде и не  замечаешь никого.   
–  Ах, Марусенька,  тебе  это  трудно  понять.     После  моего  Андрея все  они  мне кажутся  скучными, неинтересными...               
–  Ну, Аня, с  таким настроением и вовсе можно остаться без  мужа. Что,  тебе  детей  не  хочется? Бабий век-то короток, дорогая.  Я вот  уже  нашла  себе  парня.  С армии вернулся. Знаешь, у   него такой  чуб  из-под фуражки... - ахнешь! В общем, скоро  жди  свадьбы. Слушай, Аня, а давай  я  тебя  с  моим  братом познакомлю поближе. Он  мне  про  тебя  все уши  прожужжал:  «Красавица, –   говорит, –  только  холодная, высокомерная.  Даже  не  улыбнется  при  встрече».                                                               
–  Ой, да  не  до  улыбок  мне  сейчас.  Ты  же  знаешь, мама у  меня к  креслу  прикована. Требует постоянного  ухода, а  тут  еще  и Луша, наша  домработница с  давних  времен, считай,  родной  человек, заболела.  Старенькая  уже. Хорошо, дядя помогает. А то б мне  и  в самодеятельность было бы  не выбраться.
–  Понимаю, Анечка, но  время-то уходит. Его  потом  уж  не догонишь. Ты, вот  что, приходи ко  мне  на  День  рождения. Вот  там  и  познакомитесь  поближе. Брат у  меня умный. Он хоть и  младше Ивана, но  самый  главный  у  нас  в  семье.  Мы по  всем  вопросам всегда  с ним советуемся.
И вот в  воскресенье  Аня  пришла  к Марусе на  День  рождения. В большой просторной  комнате был  накрыт  длинный  стол,  и  многие гости, собравшись  кучками «по  интересам»,  занимали себя разговорами  в ожидании  приглашения к столу.  Тут же  Аня  увидела  и  Катю  Заволоцкую, снова  вернувшуюся во Льгов, которую, как  оказалось,  Маруся  тоже  пригласила к  себе  на  праздник. Ане  сразу стало  не так  одиноко  в  этом  новом  для  нее  обществе. А когда  подошли  еще две  учительницы  из их  школы,  они  тут же  образовали  свой «разговорный кружок».
Наконец,  гости  расселись за  столом.   Дружно поздравили  именинницу.  Потом пошли  тосты. После того,   как выпили, языки  развязались  и  пошли  довольно  откровенные  разговоры, отнюдь не  всегда ласкающие  новую  власть.  Дала  затравку  для подтрунивания над властью старшая сестра Маруси Люба. Черноволосая, с  карими  глазами, она  была похожа  на  настоящую  цыганку и замечательно пародировала речь различных  людей.
–  Слушайте  сюда, –   сказала  она  на  еврейский  манер, – и смотрите,  никому  не  проболтайтесь. Собрались министры разных стран и стали  соревноваться в  том, кто сможет выжать воду  из  голландского  сыра. Отрезали  по одинаковому  куску  и  дали  министрам: французскому, английскому, германскому  и  русскому наркому. Француз  не смог  выжать  ни капли. Англичанин выжал одну каплю. Немец — две. А русский как  начал  жать, так  целая струйка  потекла. Все  бросились  к  нему, спрашивают: «Как  это вам  удается, сэр?». А  он  отвечает: «Я вам  не  сэр. Я нарком СССР».
После  этого   пошли  еще  более  острые анекдоты и реплики, пока Маруся не  взяла гитару  и не начала  петь  всем  известные  песни, прекратив  тем самым опасные разговоры. А под  конец вечера началось  исполнение  главного   замысла Маруси –  танцы, где  и  должны были поближе познакомиться  Аня и Степан  Егорович.   Танцы  начались  под  музыку  граммофона.  Граммофон с  большим  трудом  вывезли  из Польши и  к  нему остались не разбитыми  всего  две  пластинки, но  зато какие!  На  них  были  записаны  Лещенко, Давыдов, Тамара  Церетелли, Изабелла  Юрьева, Анастасия Вяльцева.   Пластинки сильно  поскрипывали, главным  образом  из-за  плохих  иголок, не все  слова  романсов  можно  было  разобрать, но   танцам  это  нисколько  не  мешало. Когда из граммофона зашуршала  «Венгерская песня»  Изабеллы Юрьевой,  Степан Егорович пригласил  Аню  на  танец.  Он был  не  ахти  какой  танцор и  без настойчивого увещевания  со  стороны Маруси, никогда  бы  не  решился  на  этот шаг. Но отступать  было  некуда.  Другой  такой  возможности близко  познакомиться с  той, о которой  он  беспрерывно  думал  все  эти  полгода, могло  и не  представиться. Аня  в  танце чувствовала  себя  уверенно, и легким  пожатием его  левой  руки намекала ему на его  огрехи. Степан  Егорович, вдохновленный близостью  обожаемой  дамы, учился  на  ходу и конец танца провел  почти  безошибочно. Однако иголка граммофона  затупилась  настолько, что  он стал  издавать сплошное  шипение. Тогда  за  музыку взялись сами Костровы. Иван играл  на скрипке, Тамара, средняя сестра, - на  домре,  Маруся - на гитаре,
Люба - на цимбалах, Степан Егорович - на  балалайке. Наученные отцом играть  с  детства, Костровы  это делали профессионально. В Польше они часто  выступали с  любительскими  концертами    на сцене Русского Народного  дома. Особенно поразил всех  исполненный   ими  чардаш Монти. Когда  смолкли последние  звуки этой  захватывающей музыки,  гости в  едином  порыве захлопали, как будто  они  находились  не  на  Дне рождения, а  в  зрительном  зале.  Аня, Катя и другие  учительницы стали  просить, чтобы  Костровы  выступили с концертом  в  их  школе. В общем,  гости  расходились под  большим  впечатлением  от  музыкальной  части вечера.  Степан Егорович попросил у  Ани  разрешения  проводить  ее  до  дома,  и та согласилась. Она  была  совершенно  очарована  музыкой, какой  ей  еще  не  доводилось  слышать.  Степан Егорович как будто был частицей того  действа, что  сотворили только  что  Костровы. У дома  Ани они  распрощались со словами  «до  скорой  встречи», что  означало, что  им  предстоит  встретиться в  школе, и  ничего  больше.
Дома  Аня долго  думала как дальше  вести  себя  по отношению к Степану   Егоровичу, и не  находила  пока  ни  одной  зацепки для их сближения: –  «Нет, - говорила  она  себе,    мы  с ним совсем  разные. Эта  его  сухость, скованность, разговоры  только  о  ботанике, об урожайности подсолнечника, способах  хранения корней георгина... И ни  разу ничего ни  о литературе, ни об искусстве. Вряд  ли  он  знает  наизусть  хотя  бы  одно  стихотворение. Нет, нет, он  не  тот  человек, который мне  нужен».   
Почти  месяц Аня  уклонялась от  попыток Степана  Егоровича  заговорить  с  нею. Но  на Первое  Мая они оказались  рядом  в  одной  колонне демонстрантов, идущих к  трибунам, установленным  на Красной площади города. Степан  Егорович был  необычно  весел, пел со  всеми  революционные песни и кричал ура, когда  к  этому призывали ораторы, выступавшие  с  трибун. По завершению  демонстрации  он пошел рядом   с  Аней  и  стал  рассказывать действительно  интересные новости, которые должны  оживить  школьную жизнь.
–  Знаете, Аня, я  добился  у  Горсовета выделения  земли для практических  занятий  ботанического отряда  школьников.  Вы не представляете, какой  ботанический  заповедник  мы  там устроим!  Обещаю, уже  этой  осенью вы  увидите необыкновенную подсолнечную  аллею, цветочные  клумбы почти всех  видов  цветов, что  произрастают  в  Курской области. Поставим  ульи. И уже  в  следующем  году вы попробуете мед, добытый  нашими юннатами. Надо  детей с  малых  лет  приучать к  природе.
–  А много  земли выделили? –  с интересом спросила Аня, потому  что  это  действительно  разнообразило бы школьную жизнь.
–  Да  около  полгектара.
–  И как  же  вы  будете  обрабатывать такую  огромную площадь?
–  Об этом я  уже позаботился. Для   этих  работ  и  вообще  для  школы  выделяют  лошадь. Так  что детям  не потребуется мучиться с  лопатами. С лошадью вспахать  такой участок — это  пустяки.       
–  Ну, что ж, я очень  рада, что  у  ребят появится  столько интересных  занятий. Признаюсь, я не ожидала от наших  учителей  какой-нибудь  деловой  инициативы. И вот пришли вы...  И сразу  принесли  столько  нового...
Так  за  разговорами  они  дошли  до  самого Аниного дома.
И, казалось  бы, после  такого  дружеского  разговора  надо  бы  и тепло  попрощаться.  Но у  самого крыльца Аня, увидев  в окне ожидающую ее Лушу, неожиданно  замкнулась и сухо  сказала:
– «Спасибо  вам за интересные новости. До  свиданья!», –   повернулась  и, не  подав  руки,  ушла, оставив  бедного  Степана Егоровича  стоять в ошеломлении от столь странного поведения  своей спутницы.
Дома Аня  почувствовала, что простилась со Степаном  Егоровичем   как-то   слишком   резко,  не   по-товарищески, и,
видимо, незаслуженно обидела его. Сразу  же  после  праздников,  встретив  Степана  Егоровича в  школе, она задержала  его  на минуту:
–  Простите, Степан Егорович, – сказала  она, смущаясь,   я при прощании с вами  после  демонстрации была слишком...
–  Ничего  страшного, –  не  дал договорить  ей  Костров,   у красивых  женщин настроение  меняется  непредсказуемо.  Я на вас  не в  обиде. Так что  будем  считать,  что ничего  не  случилось.
Однако после эпизода  на  демонстрации Степан Егорович не  проявлял  прежнего радушия,  встречая ее утром  перед занятиями, не  старался  завести  с Аней  разговор, не задерживался, как  прежде,   взглядом  при  ее появлении  в  буфете  или  на переменах в коридоре.  Он здоровался с нею  так же ровно, как и  со всеми  другими учителями, не  подавая  ни  единого  намека  на  попытку  ухаживания.
 
    ГЛАВА  10
Но вот  наступили летние каникулы. Днем Аня, Тихон Алексеевич, Луша и наемный  работник вскапывали домашний сад под  картошку.  Не  щадили   ни клумбы, ни травяные  полянки, на которых так хорошо было полежать в погожие летние дни  –  все, кроме центральной  аллеи,  превращалось  в один сплошной огород. Наученные прошедшей голодной зимой взялись  за  огороды  почти  все  горожане. По вечерам, покончив  с  огородными  делами, Аня  бежала  в школу обучать безграмотных. Так что  у  нее  почти  не  оставалось свободного  времени. Иногда  прибегала Маруся, всегда полная последних  новостей и с  неизменным  приветом  от  Степана Егоровича.
–  Ох, Аня, –  говорила  Маруся о Степане Егоровиче как об очень  больном  человеке, –  а он-то все тебя  любит  и любит. Хотя  говорить  на  эту  тему ни в какую не  хочет. Чего  там  у вас произошло? Не  пойму. Только, думаю, что  все  это глупости и вам  надо  помириться.
Аня  отделывалась  шуточками, мол, никакой ссоры  не  было, а значит, с  чего бы  это  идти  мириться?  На  том  и  все  заканчивалось.
Приходила и Катя Заволоцкая перенимать у Ани аграрный  опыт. Она  уже  вышла  замуж за местного телеграфиста  и  электрика  в одном  лице. И теперь  они  вместе с мужем готовились  пережить следующую  зиму, обещавшую  быть  нисколько  не  легче  предыдущей. Катю  интересовало, как  это   сажать  в  землю  не  картошку, а  только  очистки  с  проросшими  глазками. Этот метод посадки  подсказала Наталья Алексеевна, сама не раз пережившая голодные  годы. Кате, как и  многим другим,  не  верилось, что из  небольшого комочка  очисток  может  взойти  полноценная  картошка. Но Наталья Алексеевна, а  значит, и Аня, твердо  стояли  на своем. В  общем, все  сомнения  должны  были  разрешиться осенью.
     Тревожные  ожидания урожая  на  картофельном  поле несколько  скрасились неожиданным  и  радостным  известием, пришедшим  из Москвы. Миша  прислал  письмо, где сообщал, что  он  остался  служить  в  Красной армии, и в  настоящий  момент заканчивает Школу  красных  командиров.  Вероятно, будет  направлен  служить  в Ленинград. В конце письма  посылал  всем горячий  привет  и заканчивал словами: «Анечка, поцелуй  за  меня  маму! Очень  хочу  ее  повидать. Как  только    выпадет свободное  время, немедленно  приеду! Ваш  Миша».   
Летние каникулы  пролетели  незаметно, и  вот  уже  наступила  пора начинать  работу  в  школе. В первый  же  день  все учителя  в школе были  взбудоражены  известием о том, что на  пришкольном  участке за  одно лето совершено небывалое  ботаническое  чудо, что  надо  обязательно  сходить  и  посмотреть, что  сотворили  юннаты под  руководством  Степана Егоровича. Едва  закончились занятия, как  все  учителя  во  главе  с  директором отправились на  экскурсию по юннатскому  хозяйству. То, что они  увидели, действительно поражало. Первым, что  бросалось  в  глаза,  была  длинная аллея из высоких подсолнухов, стебли-стволы которых в  руку  толщиной завершались огромными чашами  головок, обрамленных густым опереньем  желтых  лепестков, и уже  были  высажены пока  еще  тоненькие  деревца, что  в  будущем станут вишневой  аллеей. По обе  стороны от  аллей, вдоль  забора, тянулись  грядки  картошки, морковки, капусты, делянка с кукурузой.  Аллеи приводили к   клумбам с различными  видами  цветов. А центральная, самая большая клумба,  была украшена  огромными  ярко-красными георгинами. Окружали  клумбу флоксы разных цветов.
Был  в  агрохозяйстве  выделен  и  зооучасток. Там  стояли   клетки  с кроликами,  белочкой,  неутомимо  крутившей колесо,  «почти говорящей»  вороной,  хорьком,  ежиком,   черепахами.  Куры ангорской породы с огромным  красавцем петухом,  индюшки с  вечно недовольно клокочущим индюком «Папашей», свободно разгуливали в  отведенном для них  вольере. Уже  были   установлены  улья для вселения пчелиных  семейств.  В специально выкопанной  яме плескались гуси. И весь этот «рай» был  создан за  одно  лето! В  это  было  трудно  поверить.
Посмотреть на  новую  городскую  достопримечательность  приходили  ученики  из  других  школ  и  простые  горожане. Благо  Эрмитажа  во  Льгове  тогда  еще  не  было.
      В  общем, учителя были восхищены тем, что  увидели. Но  главное   их  поразило то, что  все  работы по  созданию  опытного хозяйства  были  проведены  самими детьми. На  каждом  участке стояли   табличками с именами  тех, кто   отвечал за  создаваемый там биологический  или  ботанический  объект.  Степан  Егорович только  руководил работой школьников.
Ане  вспомнилось, как, возвращаясь с демонстрации,  Степан  Егорович обещал  удивить  ее  созданным  этим летом при школе  садом-огородом с подсолнечной  аллеей, клумбами с самыми разными  цветами, ульями для  пчел, маленьким  зоосадом и другими  невероятными  для  обычной  школы  вещами. Тогда  Ане  показалось, что  Степан  Егорович просто пытается завлечь ее  интересным  разговором, а само создание  такого  сада за  одно  лето  ей  представлялось  невыполнимым. Теперь  же,  увидев это  ботаническое  чудо  своими  глазами, она,  сама  того  не  сознавая, совершенно  изменила  свое  отношение  к Степану Егоровичу. Во всем  обрамлении  сада  цветами, в  расположении  клумб и подсолнечных  аллей, прикрытие не  очень-то  выразительных грядок  с  овощными  культурами красивыми  рядами  кустов малины, смородины, крыжовника чувствовалась рука мастера, сумевшего создать  впечатление, что, несмотря на овощные  грядки,  ты  находишься все-таки не в  огороде, а в  саду. – «Да, –      подумалось Ане, –  сотворить такое мог только  человек, обладающий хорошим  художественным  вкусом».
Вообще,  и  осень, и начало учебного года оказались  богатыми  на  события.  Во-первых, в начале  осени   Маруся вышла-таки  замуж за  своего  «кавалериста», чуб  которого  неотразимо тронул  ее  сердце. Аня  была  на  свадьбе  и убедилась, что  чуб у  Марусиного  мужа, Ивана  Крутикова, был, действительно, выдающимся. Можно  было  подумать, что Иван специально  его взбивал  и  поливал лаком, чтобы  он  не  рассыпался. Но, так  как такие  барские  ухищрения  для рядового  бойца  Красной  Армии  были  совершенно  недопустимы, то  оставалось  только  удивляться прихотям  природы.
Событием явилось  и  то, что  урожай  картошки  с  участков,  высаженных очистками  с  проросшими  глазками, оказался  ничуть  не  меньше, а порой  даже  и  больше, чем  на  тех  участках, где  сажали  картошку  целыми клубнями. Так  что  многие  льговчане  поминали Наталью  Алексеевну  добрым  словом.

    ГЛАВА 11
Январь двадцать  четвертого  года  поразил  всех смертью Ленина. Смерть великого вождя у  большинства  населения вызвала и скорбь, и  страх  за  будущее. Казалось, что  Советская власть  без  него  может и  не  устоять. У  наиболее озлобленных  противников  Советской  власти  вновь  появилась  надежда возврата к «благословенным старым  временам».  Однако  все  кончилось только тем, что некто Сталин, которого  вдали от столиц  почти не знали, дал  клятву  хранить  заветы  Ленина, и жизнь вновь потекла  по  законам, установленным Советской  властью. А вскоре стало  известно, что Петроград  переименован в Ленинград, что, в общем-то,  казалось вполне  естественным и в  то  же  время необычным. Затем  последовала  целая  серия  переименований  городов на  имена кремлевских  вождей, что  считалось  «вырыванием  корней из монархического  прошлого». 
Как-то  зимой Аня  и Степан  Егорович  оказались  вместе  за  одним  столиком в  школьной столовой. Аня не удержалась  и  высказала свое восхищение тем, что  она  увидела на агроучастке.
–  Вот видите, –  с  укоризной  сказал Степан Егорович, –  я же вам обещал, что  удивлю  вас ботаническими чудесами  уже  в конце лета. Но, чувствовалось, что  вы  этому  не  верите. А, может быть, и  вовсе  принимаете мои  слова  за  бахвальство. Но то, что сделано  – это только  начало. Вот  когда  мы  построим  большую  голубятню, и  дети  начнут выводить голубей  и  выпускать  в  небо своих питомцев — вот где  будет  настоящий  азарт! А главное, там будет  воспитываться любовь ко  всему  живому, – и немного подумав, он добавил, –  и вообще, любовь.
На  школьных  вечерах Степан Егорович  несколько  раз  приглашал Аню танцевать. Танцевать  он действительно стал  несравненно лучше, но все же  держался как-то  скованно, напряженно, и  ей  больше  нравилось  танцевать с  молодым  директором  школы, который умел  буквально  «летать в  вихре  вальса».   При  этом  жена  директора, «порхать» совершенно  не  приспособленная, с  нескрываемым раздражением   смотрела на кружившуюся  парочку.
Учебный  год   промчался   незаметно.  А на   первомайской демонстрации они  снова  шли  вместе  со Степаном Егоровичем и уже  непринужденно вели разговоры и  о делах школы,  и  о  международной  политике, и о цветах, которые следует высадить  этим  летом на  ботаническом  участке.
В самом  конце учебного  года  Ане  неожиданно  пришла   повестка из следственного отдела ГПУ, куда ей  предлагалось  явиться на  следующий  день.  Она  не на шутку разволновалась. Хотя  вывеска у чекистов и  поменялась, но  все  по-прежнему называли следственный  отдел не ГПУ, а ЧК, и страх он  вызывал   у людей ничуть  не  меньший.      
Аня  схватила  повестку  и  побежала  к Марусе. Их семью  в  свое  время допрашивали  в  ЧК как  лиц,  прибывших  из Польши, и  она  могла посоветовать, как  вести  себя  на  таких допросах.   
–  Хм, –  удивилась  Маруся, –  а  от  тебя-то  им  чего  надо? Вроде  и  за  границей  не  была, и  в  Белой  Армии  не  состояла.
–  Да, но  была  замужем  за  офицером.
–  А кто  про  это  знает?
– Ну, в  Дмитриеве, конечно, кто-то  знает. Хотя мы  свадьбы  фактически  не  справляли. Но шила-то в  мешке  не  утаишь. Соседи  могли  разнести  слухи по  городу: «как же, мещанка  выходит  замуж за  офицера из дворянской семьи».
–  А венчались-то как?
–  Да  просто. Священник  Дмитриевской церкви нас  ночью обвенчал –  и  все.
–  А документ хотя б какой  от  церкви получили?
–  Не  знаю. Может  быть,  у  Андрея он  и  был. Или  у  его отца, Сергея  Ивановича. Но родители  Андрея уехали  за границу.
     –  Так  вот  и  говори, что  никого  замужества  не  было. А просто  были  проводы знакомого  офицера  на  фронт. И Кате своей  скажи, чтоб не  проболталась. Не была замужем — и все. И никаких  документов  у  них  нет, и спросить  некого. Так что дворянства  тебе уж  никак не  припишут. Ну, а в остальном  к тебе  и  не придраться.
Подготовленная  такими  наставлениями,  Аня  и  вошла   в 
кабинет начальника следственного отдела. Вошла и с удивлением увидела  давнишнего  дмитриевского  знакомого Гришу Коркина. Он жил  на  той  же  улице, что  и Аня, учился в  реальном  училище и был моложе ее на  год  или  на  два. Гриша  был черноволосый,   тоненький,  с  остреньким  личиком, покрытым  красными  пятнышками.  При  встрече  с Аней Гриша говорил  «здрасте» и долго  смотрел ей вслед, открыв  рот. И вот  теперь,  увидев человека из  своей  юности, Аня  непроизвольно воскликнула:
– Гриша! Это вы?
Гриша резко приподнялся со стула и, наклонившись  над  столом так, чтобы  сократить  расстояние до Ани, прошипел:
–  Тсс, тише! Я вам здесь не Гриша, а  Григорий Яковлевич!
Потом  он  поднялся во  весь  рост и официальным  тоном  произнес:
–  На  вас, Анна Евгеньевна, поступило  заявление о том, что  вы  вовсе  не  та,  за кого  себя  выдаете.
–  То есть  как  это  не  та? –  удивилась Аня. –  А что  со мной могло  случиться? Может  быть,  меня  подменили? Вот вы-то узнали меня.
Гриша  опять  с  опаской  посмотрел на  дверь.
–  Узнал, не  узнал, –  тихо  сказал  он, –  не  в  этом  дело. А в том, что  вы  были  замужем  за  офицером, но  нигде  в  анкетах об  этом  не  указывали.
–  И не  могла  указать, потому что никаких  документов на это  счет  у  меня никогда  не  было. Я же  не  могла  лгать.
–  Так. А что  у  вас  было с  тем  белым  офицером?
–  Тот офицер  никак  не  мог   быть  «белым», потому что  он погиб  еще  в четырнадцатом  году.
        –   А откуда  вы  знаете, что  он  погиб?
–  Об этом  мне рассказали его  товарищи по  полку, которые останавливались у  нас  на  постое в восемнадцатом  году. Про армию Самсонова вы, надеюсь,  слышали?
–  Хорошо, Анна  Евгеньевна. Запишите  вот здесь все, что вы мне рассказали. Ну, вот  и  все  на  сегодня, –  сказал Коркин,  забирая себе листок  с  записью, сделанной Анной. –  Пока вы свободны. Но мы все  проверим.
Домой Анна возвращалась со смешанным  чувством  досады и унижения от вопросов, задаваемых человеком, готовым забыть  все доброе, что было в  юности, ради того, чтобы выслужиться. 
Дома  ее  встретили  Тихон Алексеевич и Маруся, пришедшие  узнать, чем  закончился ее  визит в ЧК.
–  Ну, что  там, рассказывай, –  накинулась  Маруся на Аню, едва  та присела  с дороги.
–  Ой, вы  не поверите! Главный  в  нашем  ЧК (или как там  его  называют) - Гришка Коркин. Он когда-то  был  влюблен в  меня без  памяти. Я в  гимназию тороплюсь, а  он  в реальное  училище бежит. Как  увидит  меня, станет, откроет рот и  смотрит, смотрит. Такой  тихий, скромный  был... А теперь, вот,  людскими  судьбами  управляет. В  общем, ничего особенного  не  было. Как  Маруся мне  вчера предсказала,  спрашивал, почему  я скрываю, что замужем за «белым офицером». Я сказала, что  тот офицер, с которым я дружила в  юности,  погиб в  четырнадцатом году,  еще  не  успев  «побелеть». Он заставил  меня  записать все, что я ему  наговорила, и отпустил с предупреждением, что мои  показания  будут  проверяться.
–   Ох, боюсь,  не  скоро  он  от  тебя  отвяжется, –  мрачно сказала Маруся. –  Непонятно только, чего  ему  от  тебя  надо.
И точно, через  месяц  пришла  новая  повестка. Коркин встретил Аню даже  как-то  доброжелательно, но  вопросы  были весьма грозными:
– Так  кто  у вас  в  квартире останавливался в качестве постояльцев при  белых?
Теперь  Аня  поняла, кто  был  автором  «заявления», приведшего ее в ЧК: «Значит, Вадим Савельич, все ж таки решил  выслужиться  перед  новой  властью», – с иронией отметила  про себя Аня и твердо, даже  с  некоторым  вызовом, ответила: – Мы  постояльцев  не  выбирали.  Какие захотели, такие и приходили. И белые у  нас  останавливались  на  постой, и  красные. Один раз  даже  буденовцы  ночевали. Такое  время  было. Власть то и  дело  менялась.  Кому,  куда  идти  на  постой,  нас  не спрашивали.
–  А вот, говорят, что  вы  весело  проводили  время  с  белыми. Песни  по  вечерам  распевали. Всякие  там споры  вели.
–  Что ж  я  могу  поделать, если  и  среди  белых  тоже  были  талантливые  люди, и многие  из  них  прекрасно  пели  русские  песни. Меня  иногда  приглашали  послушать. Все они  когда-то служили  в  одном полку с тем офицером,  которого я провожала  на  фронт.  Я еще  гимназисткой играла   в Народном театре. Ему  моя  игра  понравилась, и он  попросил режиссера познакомить  меня  с ним. Его сослуживцы  и  сказали мне, что  он  погиб.
– Да, непростое  у  вас  дело, непростое. Очень многонеясного. А если  оно выше  пойдет...? Там  не  будут  с  вами миндальничать, как я. Вот что, Аня, я  вам предлагаю: давайте я  прокачу вас на  своем иноходце. Зверь, а  не  конь! Усталости  не  знает. Летит быстрее  всякого  автомобиля. И коляска у  меня  отличная. От какого-то  барина досталась. Я к вам еще в  юности  был  неравнодушен. А вы сейчас свободны. Вот я  и думаю… прокатимся, и  все  эти  заявления –  в  печку....
–  Что вы, что вы! –  в  ужасе произнесла  Аня. –  Я.. я... я уже замужем.
–  Это  когда  же  вы  успели? –  зло  спросил  Коркин.
–  Да  вот  совсем  недавно. Мой  муж Костров Степан Егорович.
–  Ну, хорошо... Мы  разберемся. А пока  идите.
И  Коркин положил  на стол перед  Аней   пропуск.
От Коркина  Аня  бегом  пустилась  в  школу, где  еще  находилась  на  работе Маруся. Прибежав  в бухгалтерию, Аня  вызвала Марусю  в  коридор  и объяснила  ей  сложившуюся  обстановку.
–  Марусенька, что  делать? Я чувствую, что  Коркин таким изощренным образом сватается.
–  Не переживай,  Анечка, все  будет  путем. А прямо сейчас  пошли  на  агроучасток. Ты ж  знаешь, Степан  там  только  что  не ночует. Весна. Работ –  полон рот.
На  агроучастке  они  увидели  Степана Егоровича в  окружении ребят, которые  получали  от него  распоряжения, что  и  где  делать. Уже  боронили под картошку вспаханную  землю,  чистили  аллеи,  выравнивали  клумбы, несли из  школы  на  «летние квартиры» клетки  с  животными... В  общем,  работа  кипела.
Маруся  отозвала  брата подальше  от  ребят  и передала  ему  все, что  слышала  от Ани.
–  Вот  что, надо  сейчас же идти в ЗАГС. Тамара что-нибудь придумает.
Средняя сестра  Степана Егоровича работала в ЗАГСЕ в отделе выдачи справок о регистрации браков и разводов.
Маруся с радостью поддержала  предложение брата, и они все вместе  отправились в ЗАГС. Учреждение  уже  закрывалось. Тамара  стояла  на крыльце, а  главный  регистратор, женщина  из  местных, упершись коленкой  в  дверь, пыталась закрыть  замок.
Маруся  поздоровалась с  регистраторшей, которую тоже знала, потому  что  сама только  что  оформляла свой  брак с  Крутиковым, и,  пока  та  возилась  с  дверью,  нашептала  Тамаре то, ради чего  они  все  сюда  заявились.
–  Мария  Ильинична, –  обратилась  к  своей  начальнице Тамара, –  подождите, не  закрывайте  дверь. Посмотрите, кто к нам  пришел  регистрироваться.
Мария  Ильинична  хорошо  знала  и  Аню, у  которой училась  ее  дочка,  и  Степана Егоровича, прославившегося  на весь  Льгов   созданием необыкновенного сада, который  теперь   стал   чуть  ли не  такой же   достопримечательностью  города, как Никольский  храм.
– Тьфу! Будь  он  неладен! –  выругалась Мария  Ильинична и стукнула  дверь рукой. –  Ну, хоть  кто-нибудь  починил бы  этот проклятый  замок!
Потом, оглядев  пришедших, изумленно воскликнула:
– Да неужто Степан Егорович с  Анной Евгеньевной регистрироваться  пришли?  Да  я  что... Я только  рада. Такая пара! Оба  на  весь  город  известные. Заходьте,  заходьте, сейчас  все  справим.
Все вошли в довольно большую  комнату, где  производилась  регистрация  браков. Мария  Ильинична присела  за  стол, отерла платком  запотевшее  в  борьбе  с  замком лицо, вынула  из  стола  папку    регистраций браков, потом встала  и,  сразу  приняв тожественную позу,  произнесла крепко  заученную фразу: «Именем Советской Социалистической республики...  объявляются мужем  и женой»!  Подойдите  и  распишитесь».
Но первой  подбежала  к  столу  регистраций Маруся  и  стала  что-то  шептать  Марии  Ильиничне  на  ухо. Та посмотрела  на  сочетающихся, немного  задумалась, а потом полушепотом  ответила  Марусе:
–  Можно регистрацию  провести  и задним  числом, но  не  ранее, чем два дня назад. На  ваше  счастье  в эти дни  были  только  разводы. Так что за  два-то  дня и  комар  носа  не  подточит. Расписывайтесь. Значит, запомните:  регистрировались  позавчера! 
А на  следующий день  под  вечер  Коркин лично прикатил в ЗАГС на  бричке и потребовал у Марии Ильиничны журнал  регистраций  браков. В нем тремя днями  раньше была сделана запись брака Кострова С.Е. и Кирилловой А.Е. –  и больше ничего. Придраться  было  не  к  чему.
–  Обхитрила все-таки! –  пробурчал  Коркин. –  Но это  ей  даром  не пройдет.          
     И действительно, не  прошло  и  недели, еще  и  свадьбы  не успели  сыграть, как  неожиданно  арестовали Степана  Егоровича. Ему  вменяли в вину связи с иностранными  агентами. Дело  в  том, что  он  написал  письмо  известному  на  то  время  германскому  натуралисту, статья  которого  была  напечатана в  журнале «Знание – сила». Костров хотел  получить от  ученого  рекомендации  по  выведению  новых  видов  кроликов. Однако  письмо  было  задержано  прямо  на  почте, а  сам Костров был  посажен  в  камеру  временного  содержания на  то  время, пока   Коркин  решал  вопрос, сколько  шпионского материала  содержится в  письме.   
     Чем  бы  это  все   закончилось неизвестно, но Аня написала письмо брату Мише, который  заканчивал  в  это  время Военно-политическую академию  в Москве, где сообщила об аресте  мужа  и  просила, если  можно, чем-либо  помочь. К  счастью, события,  происшедшие  во Льгове,  совпадали со временем исполнения  приказа, изданного  еще  Дзержинским:  проверить  работу  всех  следственных  органов на предмет  соблюдения  ими  законности. Приказ  объяснялся тем, что  за  время гражданской  войны  в ЧК проникло  множество  малограмотных и самовлюбленных садистов, для  которых пуля была  самым  простым  и  радикальным  решением  всех  вопросов.
Миша, Михаил  Евгеньевич, явился во  всем  блеске военной  формы первых  лет  Красной Армии. На  нем была  отлично пошитая  суконная зеленая гимнастерка, синие  галифе,  ремень  со  звездной  пряжкой и пристегнутой  к  нему кобурой, а на руку  было  наброшено  легкое пальто  из  коричневой  кожи. В  петлицах у Михаила Евгеньевича  светились  три  шпалы. Знатоки  понимали, что военного  столь  высокого  ранга, пожалуй,  нет  и  во  всем  Льговском уезде, и посматривали на  него  с  большим  любопытством: «Отчего, мол, такой «чин»  наведался сюда, в  «провинциальную  глухомань»?  Стройный, подтянутый, лицом  чем-то  похожий  на  Аню, еще  по-юношески  красивый, он  никак  не  походил на «большого начальника», но вот  шпалы производили  неотразимое  действие.
От станции к  дому Миша  доехал в пролетке. Рядом с ним сидел молодой интеллигентного  вида военный. По  робости,  с  которой  он  держался, чувствовалось, что  он  недавний  выпускник  военного  училища. В его  петлицах  было  всего  по  два  кубика. На  заднем  сидении  обосновались  два  красноармейца.
Спрыгнув с  пролетки, Миша взбежал   на  второй  этаж, на  пути  обнял  и  расцеловал вышедшую  на  звук  шагов  Лушу и вместе  с ней  направился в комнату  матери.  Распахнув  дверь, он взволнованно проговорил: «Мама!»  и,  встав  на  колено, долго, долго  целовал  ее  руки. Наталья Алексеевна, не  удерживая слез, гладила  вихрастую  голову своего младшего  сына, которого  уже  и  не  чаяла  увидеть.  Здоровье  ее за  годы  беспрерывного  сидения (в инвалидном кресле) сильно  пошатнулось и  по  всему  чувствовалось, что жизнь неумолимо  ее оставляет.
Вскоре  из  школы  пришла  Аня. Едва  она  вошла в  прихожую, как  Миша подхватил  ее  на  руки, унес  в  столовую  и  стал  кружиться  с  ней  вокруг  стола.
–  Ой, Мишка! Да  брось ты! Ну, сколько  можно, –  заливаясь  смехом, пыталась  она  остановить  брата.
Наконец, Миша  усадил  Аню  на  стул, сел  рядом  и, как говорится, пошел  с  места  в  карьер:
–  Ну, показывай,  где  твой  муж?
Аня  помрачнела:
Ну, как где? Где-то у Коркина в  «хоромах». Видишь  ли,  и  приехал-то Степан из  Польши, и письмо собирался  отправить  в  Германию  –  ну, в  общем, по  всем статьям  шпион. И будет  им  до  тех  пор, пока  я  с Коркиным  не  прокачусь  в его  барской  коляске, запряженной «иноходцем».
Миша, обхватив  рукой  подбородок, на минуту задумался, потом  быстро  поднялся, одернул  гимнастерку и сказал, как будто самому себе: «Да, надо хорошенько  поговорить с   Гришей! »   
–  Ты, Анюша, займись-ка  обедом, а я с  моим юношей наведаюсь к Коркину.
Миша  спустился  на  улицу, где  в  бричке его терпеливо ожидали трое подчиненных. Вскочив  в  бричку, Миша помахал рукой стоявшей  у  раскрытого  окна  Анне, и бричка понеслась к Гришиному «хозяйству».
На  следующий  же день Степан  Егорович был  выпущен  на  свободу, а главой  ГПУ во Льгове стал  тот  самый  молодой  человек, с  которым  приехал  Михаил  Евгеньевич.       
Первое  впечатление Миши от  Аниного мужа было не  в  его  пользу.               
–  Ну  и  выбрала  же  ты  себе  мужа, –  тихонько  шепнул Миша  Ане.  –  Сухой  какой-то. Все  больше  молчит.
–  А ты  бы  посидел с месяц  в  камере, да   еще  бы тебя допросами донимали. Иссохнешь  тут... Ты  лучше  посмотри, что  он  умеет  делать! В жизни  не смогла  бы  поверить, что  землю  за  каких-то  два  лета  можно  превратить  в  райский  уголок. У нас чуть ли  не весь  Льгов  ходит  смотреть  сад, сотворенный  Степаном Егоровичем. А ребята-то, ребята, ну, просто  души  в  нем  не чают. И все гордятся: «Это  мы, это  мы  все  сделали!». Да что  там  говорить,  пойдешь  и сам  все увидишь.
На  следующий  день Степан  Егорович  пришел  в  себя,  разговорился и  на  пути  к  агроучастку увлеченно  рассказывал Михаилу  Евгеньевичу  о  своих  грандиозных  планах. Особенно  его  интересовала  проблема  разведения  кроликов  большого  размера  и веса. Он видел  в этом  реально  быстрое  обеспечение  мясом  всей  страны. Миша  только  посмеивался над  горячностью Степана  Егоровича и  думал: «До  чего  же  первое  впечатление  бывает  обманчиво». –  От сухости Степана  Егоровича  не  осталось  и  следа.   
Миша, будучи выходцем из здешних  мест, повидал  множество садов. А в  некоторые и сам   забирался с  мальчишками  за  яблоками. Но то, что  он  увидел  в саду-огороде  Степана  Егоровича, его  поразило, так  сказать, художественным оформлением,  созданным  из правильного  сочетания и цветов, и  огородных  культур, и плодовых  деревьев, и кустарников, и «живого  уголка», и  ульев. Все  было  сведено  в  такую необъяснимую  гармонию, что,  казалось,  иначе и быть  не  может.  Мишу поразила  стена  кукурузы,  высаженной  вдоль  всего  забора. Сразу создавалось  впечатление, что  ты  вошел в  царство зелени, и что  царству  этому  нет  границ.
–  Да, Степан Егорович! –  сказал  он  с  восхищением. – Прямо  скажу - не  ожидал. Чувствуется мастер! Я в  детстве и   юности  на земле  поработал  немало. Цену  этому  труду знаю. Но все было, знаете, как-то тупо: «Копай скорей, сажай скорей, чего  уродило – убирай скорей». До красоты  дело  не  доходило. А у вас –  это  музыка, а не  сад-огород.
С первых  же  дней  Михаил  Евгеньевич  и Степан Егорович (так  у  них  на всю  жизнь установилось  называть  друг  друга) подружились  крепко  и  навсегда.
Вернувшись с  агроучастка, Миша  зашел  проведать  мать.  Наталья Алексеевна, на  радостях по случаю  приезда сына, ночью хорошо  спала. Луша  утром ее  помыла, так  что Наталья Алексеевна  выглядела  куда  бодрее, чем  вчера, при  первой встрече с сыном. Миша  сел  на стул  рядом и,  положив свою руку на руку матери, лежавшую  на  подлокотнике кресла, спросил:
–  Ну, как  вы  тут  без нас, мужиков, обошлись в  такое лихое  время?
–  Да  ничего, сынок. Бог  не  выдал, свинья не  съела. Выжили. Анюта, бедная, трудилась за  всех, да Луша  помогала. Господи, дай  ей  здоровья! Ведь  старенькая  уже. Да спасибо еще Тихону Алексеевичу. Ты  его, поди,  и  не  помнишь  совсем. Не сегодня-завтра вернется из  Конышевки.  На вызов  поехал. Он  же врач, никому  не  отказывает. Тоже  старенький  стал. Но он-то  помоложе  меня, так  что  еще  держится. А как  у тебя-то дела,  сынок. Луша-то  мне  сказала, что  ты  теперь большой  начальник.
–  Да  не такой  уж  и  большой, мама. Повыше есть,  и  много. 
–  Но ты-то доволен, что  с  красными  ушел? А то, видишь, как  Мите-то не  повезло. Ушел  с  белыми, а убили  «зеленые».   
–  С  одной стороны,  доволен. А с  другой стороны, мама, как  посмотришь, сколько хороших людей в  этой схватке погибло –  тоже  ведь  русских и тоже  любивших Россию, так  и  задумаешься: сумеет ли  страна восполнить такую потерю? Вот стараемся, набираемся  ума  понемногу. Вся надежда  на молодых. Прямо неудержимо  к  знаниям тянутся. Вот  из них, возможно, и получатся  новые ученые, новые  инженеры. Сам я тоже учусь. Теперь  шести  классов гимназии  маловато.
Требуют  большего.
–  И где  ж  это  таких  начальников, как  ты,  учат?
–  В академии, мама, в академии.
–Так ты что, после  академии  в ученые  пойдешь, что  ли?
–  Да нет, просто стану   специалистом  по  военной  части.
– Ну, дай-то  тебе  бог свою академию  закончить, –  и Наталья  Алексеевна  перекрестилась, глядя на  образ.    
Миша  рассмеялся:
– Ну, теперь, мама, я «красную академию» уж  точно  закончу.
К вечеру вернулся Тихон Алексеевич. Увидев Мишу, старик обнял его  и  прослезился.
– Боже, Миша, –  до чего же  ты красив стал. И молодой совсем. Хотя уж  и не юноша, но  молодой очень, –  трогательно  говорил  Тихон Алексеевич, держа  Мишу  за  плечи  и вглядываясь  в  его  лицо, точно  хотел найти  в нем  те черты, которые  ему  были  знакомы с  Мишиного детства.
У Миши и у самого  навернулись слезы. Добрее  и  душевнее  человека  он  не  встречал  в своей  жизни. Дядя Тиша и   холостым-то  остался,   потому что ему  как  врачу  все   некогда  было  заняться собой. Целыми  днями  он  возился  с  больными в своей  больнице или выезжал в  дальние  деревни по  вызову. В детстве  дядя Тихон  любил  баловать Мишу как самого  маленького разными  подарками: то  конфеткой, то  игрушкой, а, главное, усадив  на  колени,  рассказывал  ему  страшные  истории,  которые  всегда  кончались  победой светлого  и  доброго.   

    ГЛАВА 12
Миша  торопился в  Москву и  поэтому на  другой  день утром  уехал. И вскоре  после  его  отъезда  Аня  и  Степан  Егорович наконец-то сыграли свадьбу в доме Натальи  Алексеевны, поскольку вывозить  ее  куда-нибудь  было  уже опасно.  Слишком она  была слаба. Но на  свадьбе Наталья          Алексеевна     оживилась  и  даже пропела  несколько  народных               
шуток-прибауток, распеваемых  обычно  на  русских  свадьбах.
Через  год  у  молодой  пары  родилась  дочь  Наташа, названная  в  честь  бабушки. Девочка  была  ангельской  красоты. Уже  в  три  год ее знала   вся  Курская  улица, потому что  она,  оторвавшись  от сопровождавшей ее  Луши, которой  не всегда удавалось удержать девочку, могла  заговорить   с  любым  прохожим  и спросить:
–  А вы  кто? Вы  тозе  тут  зивете? А вы  умеете  сыть куклы?
–  А  что, –  удивлялся прохожий, –  для  такой  красивой  девочки некому  сшить куклу?
–  Некому, –  сокрушенно  говорила Наташа и разводила  в  стороны  ладошки, –  ланьсе  Луса умела, а  тепель  она  сталенькая и  все  забыла.
–  А где  ты  живешь? –  интересовался  прохожий.
–  На  Кулской четыле. Там  есе  лягуски  зывут в  тлаве, около стенки.
Часто  после  таких задушевных разговоров встречный  прохожий  или  прохожая  приносили  Наташе  игрушки, и Аня только всплескивала  руками:
– Боже мой, Наташенька, опять  ты выпросила  себе  игрушку. Доченька,  попрошайничать некрасиво. Ты же у  меня умница. Я столько  раз  говорила  тебе: никогда ни у  кого  ничего  не проси.
–  Нет, мамочка, –  сделав  серьезным  личико, отвечала Наташа, –  я никогда  ни у  кого  нитиво  не  плосу. Они  все  сами дают.  Я только спласиваю  у  них: «Умеют  они  делать  иглуски или  не  умеют? Вот  видис, сколько  плинесли. Знатит, умеют.
Аня смеялась и  махала  рукой,  –  спорить  с  этим  ребенком  было  невозможно.
Больше всего  Наташа  любила сидеть  на  коленях  у Луши, которая  потихоньку  рассказывала ей  сказки. Однажды за  очередной сказкой и Луша  и  Наташа  уснули. Руки  Луши, сцепленные  в  пальцах, разошлись, Наташа соскользнула  с  Лушиных колен  и ударилась головкой об  пол. Поначалу этому  не придали  значения, но  через день  Наташа  почувствовала  себя больной. Думали, что  это  простуда. И только в  конце  третьего дня, когда  Наташе стало  совсем  плохо, позвали  Тихона  Алексеевича. И он  поставил страшный  диагноз: менингит. Наташу  повезли в  Курск, к  тамошним  светилам, но   те лишь разводили руками. Менингит  тогда считался, как правило,  неизлечимым. Смерть  Наташи  осталась  горьким  упреком  на  всю  жизнь и  для Ани и для Степана Егоровича.
Лушу смерть  Наташи  так  потрясла, что  она  залегла  в своей  каморке и не вставала уже  до  самой  смерти.   
Через два года  у Анны Евгеньевны и  Степана Егоровиче родилась вторая  дочь, но, увы, она  ничем  не  напоминала  Наташу, ни внешне,  ни  по  характеру. И все-таки оба  они  очень  обрадовались ребенку и вкладывали в  нее  все чувства, которыми, как  им  казалось, они  обделили  Наташу.
В  очередной  приезд на  экзаменационную  сессию  в  Харьков Степан  Егорович ознакомил со своими опытами на  пришкольном участке деканат биологического факультета. При  этом  отметил, что все  работы  проводились, в  основном,  силами учащихся. Работы  Степана  Егоровича заинтересовали руководство  Харьковского  университета, и он был рекомендован Городскому РОНО в  качестве специалиста, который  смог  бы  создать юннатский опытный  участок для  пионеров  города.  И вот  два  лета  подряд Степана  Егоровича почти не видели дома. Он увлеченно занимался  созданием  опытного участка  под  Харьковом.
      На  второе  лето   работы  в  Харькове  Степан  Егорович получил  телеграмму из Льгова, что  у  него   родился сын.   Степан Егорович  бросил все  дела и  примчался на  два дня посмотреть  на  новорожденного. Ну, как же, появился наследник! К концу  лета  он  не  только  закончил работы  по  созданию  юннатской  экспериментальной  базы, но, окрыленный рождением  сына,  сдал еще и экзамены  за   весь четвертый университетский курс. В общем, год, казалось, складывался  очень  удачно.  Но осенью сильно  разболелась Наталья Алексеевна. Ей  уже  не  помогали  никакие  травы  и  лекарства, приносимые  Тихоном Алексеевичем.  К ноябрю стало  ясно, что  жить  ей  осталось недолго. Наталья  Алексеевна часто  впадала  в  забытье, а  приходя в  себя, непременно  хотела  видеть  Мишу.  И Аня поспешила отправить телеграмму  брату с просьбой  немедленно  приехать во Льгов в  связи с  тем, что мамы  вот-вот  не  станет.   
Миша, находившийся в  командировке в Узбекской республике, не  мог  выехать  сразу после  получения телеграммы, а  когда, наконец, приехал, то  Наталья  Алексеевна уже  несколько  дней подряд не  приходила в  сознание. И все же, услышав  его голос, она   приоткрыла  глаза и едва  слышно произнесла: «Успел-таки. Я ждала…».    
Похороны собрали  много народу.  Наталью  Алексеевну хорошо знали в  городе как  целительницу,  многие  лечились у  нее, а потому и пришли проводить в  последний  путь знаменитую  соседку.   На ее могиле Миша  и  Степан  Егорович установили большой, под  цвет мореного дуба, крест, изготовленный  в мастерской Ивана Егоровича.
После похорон,  как  и  положено  по  русскому  обычаю,  собрались на поминки, где помянули  «душу  грешную Наталью Алексеевну» и пожелали ей, чтобы  земля была  для  нее пухом.   
Миша задержался у  любимой сестры  еще  на  день, а когда  он  уехал, то  на всем втором  этаже  большого  дома остались  жить всего  четверо: Аня, Степан Егорович, их дочь и сын. Работа  у Ани  и у Степана  Егоровича поглощала почти  весь день, так  что    для управления домашним  хозяйством  пришлось  нанять  домработницу, которая  заодно  была  и  нянькой, но  няньками прислугу  теперь не называли. В  новом  государстве  все работали и все   считались на  службе у  государства, в  том  числе и няньки. А  по сему уже  не  нянька, не  прислуга, а  домработница. 
 
     ГЛАВА 13
     Под новый  год Михаил Евгеньевич  прислал письмо, в котором поздравлял с наступающим новым годом, и в том  же письме он предлагал Ане  и  Степану Егоровичу переехать  в Ленинград. Свое  предложение он объяснял  тем, что  в  связи  с  огромным  расширением  машиностроения  и  открытием  новых  школ в Ленинграде  на  данный  момент наблюдается  нехватка  учителей. – «Я думаю, –  писал  он,  –  что вы с  Аней ни в чем  не  уступите здешним  учителям. Для Степана Егоровича  я  даже  место  присмотрел под  Ленинградом, в  Детском  Селе. Там  и  школа  прекрасная, бывшая  женская  гимназия, и большая свободная   земельная площадь  за  школою, где  свободно  можно  будет разместить  сельскохозяйственный участок для  научных  опытов».
Над  предложением Михаила  Евгеньевича раздумывали  долго. Степан  Егорович никак  не  мог  заставить  себя  расстаться со  своим  садовым «детищем» и  отказаться  от  работы, которую ему предлагали в Харькове. Но когда  на пришкольном   агроучастке начались уборочные работы, во Льгов после  учебы в  институте вернулся молодой  биолог, которого  с  радостью  приняли в школе.               
   –  Ну вот, Стеша, –  сказала  Аня Степану Егоровичу (она  всегда  называла  так  мужа в  минуты душевного  единения и близости; имя «Степан» казалось  ей  слишком  грубым),  –  видно, сам  Бог пришел  мне  на  помощь. Ну, подумай,  что  вы вдвоем будете  делать  в  нашей  маленькой  школе?   А Ленинград, что  ни  говори, а  все же  лучше  Харькова.
Степан  Егорович немного  повздыхал над своими рушащимися  планами, но  все  же  согласился.
Из-за уборочных  работ на  своем  огороде и на  агроучастке приехали  в Ленинград только  в начале сентября. Учеба  в  школе  уже  началась и потому за работу  надо  было приниматься, что  называется, с  места  в  карьер.
Разместились Костровы в  коммунальной квартире двухэтажного деревянного   дома: на втором  этаже,  в  большой, с  тремя окнами  комнате. Степан  Егорович  сразу  же  выстроил в комнате  достаточно обширную  выгородку (перегородку), чтобы отделиться  от  общего  коридора, откуда доносились ядовитые запахи  с  общей кухни  и перебранка соседей. Выгородка служила прихожей, а с появлением керогаза и кухней. Расстояние  от  угла  выгородки  до  противоположной  стены  загородили  ширмой, так  что  получилась небольшая спальня для  Ани и Степана Егоровича. Детей устроили в  б;льшей  половине  комнаты. Сына - в  кроватке у  одной стены, дочь - на  диване, у  другой.
Школа  в  Детском  Селе, называвшимся  до  революции Царским  Селом, была действительно царским  подарком: прекрасные  кабинеты с  муляжами первобытных людей, динозавров и редких зверей, плакатами с изображением  почти  всех  видов  млекопитающихся и земноводных; банки с заспиртованными насекомыми  и мелкими  животными, демонстрационные  приборы  по химии...   Короче говоря, такого  богатства наглядных  пособий Степану  Егоровичу еще  не  приходилось  видеть. Поначалу их изобилие даже  несколько  обескураживало Степана Егоровича. Казалось, что  просто  невозможно  использовать сразу все экспонаты, предназначенные  для  данного  урока.
Ане сразу  предложили быть  преподавательницей  первых  классов, а  вечером  преподавать  русский  для  вечерников (взрослых?).
Оказалось, что учительский  состав  в  школе  далеко  не  петербургский. Многие  учителя  были выходцами  из ближней провинции или  партийными  назначенцами, что  сразу  бросалось в  глаза. К интеллигентам  можно  было отнести  только  двух сестер-близнецов, преподававших  русский язык и литературу,  и учительницу  пения.  Одевались  учителя, не  заботясь о том, какое  впечатление  они  произведут  на  учащихся. Считали, видимо, что их  «пролетарский» вид наиболее соответствует  «духу времени». Поэтому  появление  Ани в  белоснежной  кофте  с  повязанной вокруг  стоячего  воротничка   черной  ленточкой, в  черном коротком жакете, в черной же облегающей  юбке, в  туфлях  на высоких  каблуках,   да  еще с  ее  вошедшей  в пору женской  зрелости  красотой произвели  на учителей  поразительный  эффект.  Они  уже  и  забыли, что  учитель может  и  должен  быть  красивым. Кто-то завидовал Ане, кто-то восхищался, кто-то негодовал.      
Директору школы, бывшему военному, еще  не  потерявшему  военной  выправки, Аня  понравилась  сразу и навсегда. Он решил  лично  представить  ее педагогическому  коллективу в  учительской, не  доверив  такого  «важного дела»  завучу, бритому  «под Котовского» и  хмуро стоявшему  за его  спиной. Представляя Аню, директор   неотрывно глядел  на нее   и  очень  волновался. Казалось,  не  он  представляет  новую  учительницу, а  она  представляет  директора:
–  Вот, товарищи,  к  нам поступила  новая учительница. Аня... Простите, Анна  Евгеньевна Кострова. Я  думаю, она  быстро  впишется  в  наш коллектив. И мы  будем  ее  любить и уважать. Так  что  принимайте  ее в  свои  ряды.
Директор еще постоял  немного, глядя  на Аню, а потом, словно  спохватившись,  быстро  вышел.
Учителя  захихикали и  зашушукались  меж  собой:
–  А наш-то, никак  влюбился в  новенькую  с  первого взгляда. Вот  уж  ей-то  никакие  проверки будут  не  страшны.
–  Что это  за  смешки?! –  грубовато  вмешался завуч, тоже, кстати, не сводивший  глаз с новой  учительницы.
Смешки  и  шушуканья сразу  прекратились, ибо  все  поняли, что  и  завуч не  избежал  обаяния новенькой учительницы. 
Завуч, Павел Степанович Гусев, тоже  когда-то был  военным, но,  в  отличие  от  директора, он  больше  был  похож на важного чиновника из Горсовета. Высокий, чуть  полноватый, с  бритой  головой (под Котовского), он  вызывал у  учащихся неизменное  уважение,  граничащее  со  страхом, хотя, в сущности, был  добрейшим  человеком. Его строгую  внешность многие  учительницы  использовали при конфликтах  с  трудными  учениками. Достаточно было  пригрозить расходившемуся  баловню, что  его  немедленно  отправят  к завучу, как с того  моментально  слетал  весь  гонор и он  становился послушным  и  вежливым. То есть  в  школе поддерживалась  атмосфера  в  духе «страшнее   «Паши»   зверя нет».    
И вот, наконец,  в начале занятий Павел Степанович представил  Аню ученикам  ее  первого  класса. Когда  дети  дружно  встали  за  партами  при  входе  завуча, тот пропустил  Аню вперед, к  столу, и,  встав  рядом, сухо,  официально объявил:
–  Вот, дети, теперь первой вашей  учительницей будет Анна Евгеньевна Кострова. Уверен, что  она  вам  понравится.
Затем, помолчав несколько  секунд, взглянул на Аню и неожиданно  добавил:
–  Она  всем  нравится.
– А можно  спросить? –  раздался с  задней парты тоненький голосок ангельского  вида  девочки  с  огромным бантом в белокурых  волосах.
– Ну, ну, я  слушаю, –  как  можно  доброжелательней ответил  завуч.
–  А эта  учительница  будет  теперь  уже  навсегда? А то  у  нас  все  время были какие-то  разные.
И завуч, и Аня еле сдержали  смех. В этом  классе пока  не  было  постоянной  учительницы, уроки  замещали свободные  от  занятий  учителя  старших классов, старавшиеся по  мере сил чему-то обучить детей, и каждый делал  это на  свой   лад. Поэтому  дети  за  прошедшие двадцать  дней пока  еще  ничему  толком  не  научились.
– Та-ак, –  с напускной строгостью сказал  Павел Степанович, обращаясь к  задавшей  вопрос  девочке, –  значит,  ты  предлагаешь, оставить у вас  Анну Евгеньевну навсегда?
 –  Да, оставить, –  краснея   от  смущения, сказала  девочка.
–  Ну, вот, Анна Евгеньевна, теперь   по предложению..., –     Как  тебя  зовут?
–  Роза Лебедева.
– Так вот, по  предложению  Розы  Лебедевой Анна Евгеньевна останется с  вами  навсегда. Все  согласны?
–  Все!
– Счастливо  вам, ребята, навсегда  оставаться с  вашей Анной Евгеньевной.
Когда завуч ушел, дети так  и  замерли   за своими партами,  завороженно  глядя  на  свою  новую учительницу.
Она  стояла перед ними в блистании простого и  вместе с тем изысканного  наряда: белой  кофточки с  замысловатой  черной  лентой у  воротничка,  свитой в  бант, в строгой  черной  юбке,    в блестящих  туфлях,  с  вьющимся облаком густых  каштановых  волос, обрамляющих ее красивое лицо. О, дети, вопреки  мнению  многих  взрослых, прекрасно  чувствуют истинную красоту!  Вот такой  и  осталась  навсегда в  памяти   первоклассников  их  первая  учительница –   красивой, как королева из сказки.
–  Садитесь, дети, садитесь, –  сказала смущенно  Аня, видя, что  они  все  еще  продолжают стоять. –  Ну что ж, давайте  знакомиться, –   и она открыла  журнал.
Директор  школы Александр Васильевич Букин зачастил  на уроки  к Анне  Евгеньевне. А уроки  были  и  вправду  замечательные. Это  было  что-то вроде  театра, где  режиссером и  главным  действующим  лицом  была учительница. Здесь  было  столько  выдумки, неожиданных  загадок, шарад, написанных  на  доске ребусов, в  которых  требовалось найти  изучаемую  букву, чтение  стихотворений  в  лицах, и так  без  конца. К концу  года дети уже готовили  на  твердом  картоне аппликации, на которых изображался то фрагмент из жизни  эскимосов с казавшимися  живыми оленями из папье-маше; миниатюрными, но  «настоящими» санями, чумами и самими  эскимосами в  оленьих шкурах;  то деревня в  Африке  или город  древней  Греции. Некоторые  натурализованные  картины  были настолько искусно  сделаны, были так  красивы, что  их  вывешивали  в  классах и даже на  стенах школьного   коридора.
Первыми  отреагировали  на  Анин «вызов» предстать  перед  учениками в  строгом  красивом платье  сестры-близнецы – одна  историк, другая  литератор. Они  достали  из   сундуков свои дореволюционные вещи, которыми уже  давно  не  пользовались, сняли  с себя  какие-то  расползшиеся от старости  кофты,  и  сразу  обнаружилось, что  сестры замечательно  красивы.  А учительница  пения  в новом  наряде и вообще  стала  походить чуть ли не  на  аристократку.   Начали задумываться  о  своем внешнем  виде  и  другие  учительницы, но  по  бедности и из-за  отсутствия  в  магазинах приличной  одежды не все  могли  угнаться   за  своими более  обеспеченными коллегами. 
Уже  через  два  года Аня   вошла  в  число  лучших  учителей  города. Ее  уроки  посещали учителя  из  других  школ и  представители ГОРОНО. Она была  искренне благодарна   нынешней  власти  за созданную ею (для нее?)  жизнь,  наполненную великими целями и любовью к  человеку, за творческую атмосферу  в  школе с  ее самодеятельностью, всевозможными кружками, спортивными  соревнованиями, пионерскими походами, приобщением  детей к  труду.   Это настолько  было интересней всего, что  было  до революции, что порой  казалось неправдоподобным, как это  люди так  долго  могли  мириться  с  тягучим повседневным однообразием прежнего мира.  В сегодняшней    стране Ане  казалось  все прочным  и  надежным.
Однако  первым и ужасающим  ударом  по  этой  надежности явилось  убийство  Кирова. Кирова знала  и  любила  вся  страна, и убийство  его казалось таким  же невозможным действом, как разрушение  самого Кремля. После  известия о  его  гибели люди ходили понурыми, будто  потеряли  близкого человека.
В это  время  к Ане  несколько  раз  приезжал Миша. Он был хмур  и  неразговорчив.  На тревожные вопросы  Ани и Степана  Егоровича, отвечал коротко: «Дрянная  история. Многим она  дорого  обойдется. А больше мне  нечего  сказать».   Потом  брал  гитару  и весь вечер  пел  романсы, слушать  которые  собирались  учителя, соседи  по  дому. Пел  он  замечательно, и  каждый  его  приезд  был  для  них настоящим  праздником. Гостей  обычно  было  много. Они  занимали  все стулья и даже  табуретки, имевшиеся в  доме, но  и  этого  часто не  хватало. Поэтому  на  такой случай Степан Егорович  обстругал несколько  досок, обернул  их  кусками  старого одеяла и  укладывал  эти доски между  двумя стульями, что  значительно  увеличивало число посадочных мест.
Директор школы оказывал Ане постоянно такие  знаки  внимания, которые  далеко  заходили  за  рамки  служебных отношений. Аня  чувствовала, что  Александр  Васильевич любит  ее и сама влюбилась  в  него помимо  своей  воли. Она уважала Степана  Егоровича и  была  благодарна ему за то, что  он  выручил  ее  в  трудную минуту, но  настоящей  любви у  нее  к  нему  не  было. По-настоящему любила  она  только раз, в  юности, одного своего  Андрея,  но  то  время осталось  так  далеко, что вспоминалось теперь как  красивый, незабываемый  сон. А Александр  Васильевич был еще  молод,  статен, красив, а главное,  обладал  хорошими  манерами.  Его  густая  шевелюра   была  аккуратно  подстрижена, но одна  непокорная  прядка порой  спадала ему  на  висок,  и  он  непроизвольным  красивым движением  руки  возвращал  ее  на  место.  Лицом  он  был чем-то  похож  на Мишу –  те  же  густые  брови, сжатый  решительный  рот, взгляд почти  черных  глаз, вдумчивый  и  доброжелательный,   удлиненный  овал лица,   придавали  ему такой  значительный  вид, какой бывает у высоких  начальников, обладающих  умом  и  волей. 
Путь  друг  к  другу  у  Ани  и Александра  Васильевича  был  долгим. И сближения, возможно, могло бы  и  не  произойти, если  бы не «господин  случай», который  совершает  порой  невозможное.  Летом  тридцать  пятого года жена директора  вместе  с  дочерьми  уехала  в  деревню под  Череповцом, а Александр  Васильевич  задержался в связи с необходимостью  проследить  за  началом  ремонтных  работ, завозом  дров  на  зиму  и строительством на  пришкольном дворе спортплощадки. Степан  Егорович уехал  в Харьков  сдавать  экзамены  за  очередной  курс  университета. Дети вместе  с  детским  садом  выехали в Лугу. Аня  оставалась  в  городе в  ожидании «слёта», как  это  тогда  называлось, лучших  учителей, на котором  должны  были  подвести итоги  минувшего  учебного  года. Эти два  дня  до  начала  слета оказались  для  Ани    томительными  из-за  вынужденного   отсутствия привычных подруг, которые тоже  разъехались  кто  куда. Повздыхав  у окна, поглядев на  то,  как  вырос за  год посаженный под  окном Степаном Егоровичем  клен, Аня  решила  пойти  в  парк, к  дворцам, перед   великолепием  которых можно  было на время забыть о своих  мелких  заботах и разогнать  скуку.
      Учительский  дом стоял  всего  в  нескольких  метрах  от  школы, и это  расстояние  было  одновременно  проездом  во  двор  школы, который со стороны улицы был  загорожен  огромными  деревянными  воротами с  калиткой. В тот же  проезд  выходили  двери  черного  хода, позволявшего  попадать в школу  со  двора без  необходимости выходить через  ворота к  парадному входу.  И вот, в  тот  момент, когда   Аня завернула  за  угол своего  дома,  в  проезд из  дверей  черного  хода  вышел Александр  Васильевич. Их глаза  встретились,  и... они оба  задохнулись  от переполнившего  их  чувства. Александр Васильевич  протянул  Ане руку,  и  она  безвольно  подала  ему свою. Так,  держась  за  руки,  они  и  вошли в  школьную  квартиру Александра Васильевича.
      Роман  развивался бурно, но быстро оборвался.
    –  Саша, –  сказала  Аня  после нескольких  встреч, –  так дальше продолжаться  не  может. Ты, я  знаю,  никогда  не решишься разойтись  с Любой. Да  если  бы  и  решился, то Люба как «партийный  товарищ» устроила  бы  тебе  такую жизнь, что  стало  бы  уже  не  до  любви. Ты  сам  знаешь, на что  способна  твоя  жена. Пользуясь  твоим должностным положением, она держит  в руках всю  школу. Вмешивается в   дела и завхоза, и бухгалтера,  и  даже  конюха. В известном смысле это, может быть,  и  хорошо — что-то вроде семейного контроля. Но твой личный  авторитет от ее деятельности явно страдает. Создается впечатление, что школой руководит  не Александр Васильевич, а Любовь Александровна. Да и у меня тоже большой груз  на  плечах: и  дети, и долг  перед Степаном... И как все  это вдруг разорвать? Нет, это невозможно. Ну, а  быть любовницей директора и  играть  в прятки  от злорадно любопытствующих  взглядов – нет уж, такой участи я  не хочу.
Александр Васильевич  выслушал  Аню молча, ни  разу  не  перебив. Потом, откинувшись  в  кресле и уставившись в  одну  точку, как-то тускло  заговорил:
–  Да, Аня, ты  права. У нашей  любви  нет  будущего. Судьба постаралась закрыть нам все  пути   друг к другу. Но я  не  думал, что  ты  решишь порвать все так резко  и  неотвратимо. Я думал... Но теперь понимаю, что  ты  и  в  грехе  остаешься чиста. Все, что  ты сказала, верно. Но вот как жить: каждый  день  видеться  с тобой,  убивая  внутри себя  это невыносимое к тебе притяжение?
Аня  поднялась с  кресла и подошла к Александру  Васильевичу.
–  Прощай, Саша! –   сказала  она, целуя его  в  висок.  –  Теперь  ты снова  директор  школы Александр  Васильевич, а  я у тебя  учительница  начальных  классов.
Аня  повернулась к  двери  и,  не оборачиваясь, вышла из комнаты, а Александр Васильевич  так и  остался  сидеть в кресле, все  еще не веря в  столь  стремительный  и  необратимый  разрыв.
               
                ГЛАВА 14
 
В начале  августа вернулся из  Харькова Степан Егорович и тут же  стал  собирать учащихся, оставшихся  на лето  дома, для  работы  на  пришкольном  участке  и уходом  за животными, содержащимися в «живом  уголке». Несколько  раз  приезжал  Миша  и,  уединившись  со Степаном Егоровичем,   вел с ним долгие  беседы о  событиях, произошедших  после  убийства  Кирова.   
Постепенно   страхи, связанные  с  убийством  Кирова, более-менее улеглись. «Зло  было  наказано», «справедливость  восторжествовала», и  жизнь  вошла в  свою  обычную  колею.
     В начале 1936 года в  школе  бурно  обсуждали  новую  Конституцию. От  прав, предоставляемых  гражданам  СССР, кружилась  голова.  Правда, в  магазинах хлеб, сахар, конфеты, масло  и многие  другие товары еще отпускались  с  ограничением,  в «одни руки», но это  уже казалось  мелочью  по  сравнению с предоставляемыми  Конституцией  возможностями. Летом к Ане приехал  Миша. К сожалению, в  тот  день Степан  Егорович  увез детей,  Валю  и  Женю,   в гости  к  бабушке  в Колпино. А Мише  очень хотелось познакомить  всех со своей  любимицей, четырехлетней  дочкой Наташей –  белокурым  ангелочком, на  которую  невозможно  было  не  засмотреться.  У Ани даже слезы  навернулись на  глаза, так  Мишина  Наташа  была  похожа на ее  погибшую  дочь. К  тому  же  Мише  хотелось  предстать перед Степаном Егоровичем  и Аней  в своем  новом  звании. На  его  петлицах  теперь светилось  по ромбу.   
–  Ой, какой  ты  у меня красавец, Мишенька! –  обнимая брата,  сказала Аня. И дочь у  тебя  красавица.  Слушай, надо немедленно  сфотографироваться. И ты  подаришь  мне  свою фотокарточку, которую  я  буду  хранить  всю  жизнь, и  внукам буду  показывать, какой  у  них  был двоюродный  дед. А то ведь не  поверят.
Миша  смеялся, отмахивался:
–  Да что  ты, Аня, ну,  почему вот так  сразу. Еще  успеется сфотографироваться, и  не раз.
–  Нет, Миша, сейчас, именно сейчас. Никто  не  знает, что будет завтра. Ну, все, не  отговаривайся, одевай  фуражку и пошли.
Миша вдруг внимательно  и  серьезно  поглядел  на  сестру:
–  Ты  думаешь...?
–  Нет, Миша, ничего такого  я  не  думаю, но что-то мне говорит, что  сегодня –  это лучший момент для того, чтобы  сфотографироваться.
–  Ну, хорошо, –  согласился Миша, –  пошли.
Фотография  располагалась недалеко,  на  углу Московской и Первого Мая. В летнее  время она  размещалась  в  помещении, похожем  на  балаганчик  или  ларек с легкими  стенками, завешенными изнутри  темной  материей,  и  освещаемом  крохотной  лампочкой. Посреди  этого  хилого  сооружения  стоял  старинный  фотоаппарат с огромным зрачком объектива.   
      Фотограф усадил  сначала   девочку, показал  ей, как  и полагается,  птичку, вылетающую из круглого окошка, и когда девочка  была  запечатлена, ее место  занял Миша.
–  Карточки  будут  завтра к  вечеру, –  сказал  фотограф, провожая сияющей  улыбкой зашедшего  к  нему  столь высокого  гостя.  –  Исключительно  для вас! Обычно  мы карточки выдаем  на  третий день.   
Кто  бы  знал, что  эта  фотография Миши с  ромбами  в петлицах будет первой и  последней. Через  несколько  дней его  отправили в  командировку  в Среднюю Азию на  борьбу  с басмачами, и он  надолго  покинул Ленинград.       

  ГЛАВА 15
Начало тридцать седьмого года ознаменовалось новым  страшным  событием: в феврале умер Серго  Орджоникидзе. Это событие  потрясло  страну  еще  больше, чем  убийство  Кирова. Если Киров   был более  известен  своими  делами  в  Ленинграде, то слава об Орджоникидзе к тридцать  седьмому  году разнеслась  по всей  стране. Он был  наркомом  тяжелой  промышленности, и людям нравились его искренние и порой критические выступления на  крупных  заводах и  комбинатах. К тому же, он  был  такой  красивый, крепко сложенный и такой, казалось, истинно советский  человек, что внезапная его смерть породила множество слухов.  И хотя  в  официальных  сообщениях смерть Орджоникидзе  связывалась  с  болезнью  сердца,  Аня, как и  некоторые из близких знакомых интуитивно чувствовали, что  за  этой  смертью  кроется какая-то  зловещая  тайна.  Частенько  в  очередях за  продуктами люди, перешептываясь, прямо говорили, что это  убийство. На  улицах  вывесили  траурные  флаги. Всех  охватил  какой-то  сковывающий  страх. Ожидали чего-то  еще  более  страшного. Во многих  квартирах  не  включали обычный свет, а  только  настольные лампы. А те, у  кого  их  не  было, зажигали  свечи. Оттого  в  домах  и  на  улицах  царил  полумрак. Даже  говорить  люди  старались  шепотом. И мрачные  предчувствия  людей  оправдались. Начались  крупномасштабные  чистки  37-го.
«Враги народа» из  высшего  командного состава  посыпались, как  «из  рога  изобилия». Аня была  встревожена. От Миши  не  было  никаких  известий. Она  бросилась  в  Ленинград   к его  жене Вере  Александровне, но  и  та давно не  получала  писем от мужа. Аня и Вера  Александровна  просидели весь  вечер, перебирая   разные варианты возможных ситуаций, в которых  мог  оказаться Миша.   Несколько  раз  они  раскладывали  на  картах пасьянсы, и  каждый  раз  выходило, что  Миша  жив.  Это несколько  их  успокоило, и уже  при расставании  Вера поделилась осенившей  ее вдруг догадкой:
–  Ты знаешь, Аня, а  может  быть, его  хранит то, что  он  еще находится в азиатских республиках? Возможно, туда  «их  лапы»  еще  не  дотянулись?   
–  Да, скорей  всего,  так  оно  и  есть. Хоть  бы  он  подольше  оттуда  не  возвращался.   Может  быть,  к  тому времени  здесь все  утихнет?         
С  такой  надеждой  они  и  расстались.
Постепенно за  лето    утихли  переживания с раскрытием «врагов» среди  военных. И казалось, что  теперь  жизнь войдет  в  свою  обычную мирную  колею, тем  более, что газеты  и  кинохроника  беспрерывно  сообщали  о  все  новых и  новых  победах  на  трудовом  фронте.
 Однако после  ареста  высоких  военных начальников  не только не  наступило  затишье, но, напротив, события приняли  еще  более устрашающий  оборот. Весной 38-го начался политический  процесс над  Бухариным и Рыковым, людьми известными и до последнего  времени уважаемыми. Заседания  суда передавали по радио. Признания подсудимых приводили слушателей в  недоумение. Многие из думающих  людей    совершенно не могли понять, для чего было Бухарину, Рыкову и их единомышленникам  столько лет бороться  за  победу  революции, чтобы затем  ее предательски  уничтожить?
К сожалению, ответы  на  эти  вопросы  пришли слишком поздно. А тогда  людям  было невозможно представить, насколько стоек частнособственнический вирус и что пораженная им    партийная  верхушка все  же  сделает  предательский  переворот и  будет  яростно  восстанавливать, казалось  бы, полностью  разрушенное  «кащеево  царство». Но в то время партийные прихвостни, спешившие доказать  свое  верноподданничество власти, запускали  в эфир идиотские радио-россказни о том, что «враги народа», якобы, добавляли   яды в некие продукты для массового  отравления    народа и тем подрывали  доверие к  выдвинутым  обвинениям. А сообщения  вроде  того, что вчерашние  революционеры  вредили  тем, что  мелко  толкли  стекло  и  бросали его  в  бутылки  с  водкой, и вовсе вызывали  язвительные   усмешки.
     Все  это  выглядело  как-то  по  балаганному несерьезно, но  вот  наказания  оказались  более  чем  «серьезными»:  почти  всех приговорили  к  расстрелу. Однако  большинство населения, полностью  доверявшего Сталину, было уверено, что он  очищает  страну от вредителей. А вредителей, кстати,  на  производстве было действительно  много.  Да  это  было  и  понятно.   В стране  огромное число  людей  не  приняло идей  новой  власти и стойко  ее  ненавидело. Ане  самой  довелось  не  раз в этом убедиться. Люди, прекрасно устроившиеся после  революции и занявшие  довольно высокое  положение в  обществе, в  порыве  откровения, видимо, принимая  Аню за  человека  своего  круга, отзывались  о власти с    желчной злостью. Слушая  эти  неожиданные  откровения, Аня  каменела. Донести на  этих людей  она в  силу  своей морали, естественно,  не могла, но  вполне  возможно, что  среди  них  могли  оказаться провокаторы, которые сами  были  способны   донести на человека, скрывшего, что молчаливо прослушал  «антисоветские  разговорчики». Это  давало «ненавистникам» возможность  упрочить  свое  положение  и  отвести «органы» от  желания  покопаться в  их  прошлом. Доносительства    зачастую имели своей подоплекой  самые  низменные эгоистические  цели: отхватить  комнату, отомстить за  доставшееся  плохое  место  на  кухне, прикрыть собственное  воровство... В общем, «причин» для доноса  было  достаточно.
Как  ни печально, но 38-й год  ничем не уступал с 37-му.
Летние повседневные  заботы притупили  остроту весенних  страхов, пересудов, приутихли «стихийные» осуждения  «врагов» и в  производственных  коллективах. Огороды, отдых  на  природе, сбор  ягод  и  грибов отлично  отвлекают  от  политики.

     ГЛАВА 16
       К  39  году разговоры о «чистках в  армии» были если  не  забыты, то  прекращены, и вся страна  стала  готовиться к   празднованию  140-летия со  дня рождения  Пушкина. Аня со своими  очередными второклассниками и с  теми, кто уже  перешел  в  старшие  классы, но  по-прежнему  оставался  ее верными  учениками, создала костюмированный  спектакль по  поэме Пушкина «Руслан  и Людмила». Учительница  пения с восторгом  приняла  идею спектакля и тут же  включила  в  спектакль  несколько  музыкальных фрагментов  из оперы Глинки. Спектакль был  поставлен  на  просторной сцене  актового зала, бывшего  когда-то  внутренней церковью  гимназии. Выход на сцену «тридцати  витязей»  в  сверкающих  серебром  доспехах во главе с  «морским  дядькой» был  встречен  аплодисментами. Особое восхищение вызвало  блестящее  исполнение девочками старших  классов  хора  девушек из оперы «Руслан  и Людмила», зазывавших  путника  отдохнуть  в  волшебном замке. На роль Черномора, после  долгих споров  утвердили  Аниного сына. Женя был мальчиком общительным и не по годам развитым. Из-за  болезни  ему  пришлось  три года пролежать  в  гипсовой  кровати, так  что ему  ничего  не  оставалось, как  заниматься в  основном  «самообразованием», с  утра  до вечера  слушая  радио. Но большую  долю в  его  образование того периода вносила и сестра Валя, которая был старше Жени на четыре                года. Она прочитала  ему все  детские  книжки  от «Доктора  Айболита» до «Дяди Степы», научила считать  до  ста и шить мягкие  игрушки. 
     Слов в спектакле Женьке не дали. Его  главная  задача  была сидеть в украшенной  «драгоценными камнями» чалме  и  поглаживать  свою бесконечно длинную бороду. Это  не  помешало Вале, найдя брата сразу  после  спектакля, с  восторгом  сказать  ему: «Ой, Женька, ты у  нас   прямо  настоящий  артист!»   
     Ну, а  в самом  Царском  Селе День  рождения Пушкина  отмечался  и  вовсе с  небывалым  размахом. Главные события должны были пройти в Екатерининском парке и были  намечены на  вечер 6-го июня. Но еще за  несколько  дней  до  торжеств в  парке  была  построена   «Поляна  сказок», где  соорудили макеты персонажей из сказок Пушкина. Здесь были и  огромная голова  заколдованного  богатыря, и  «избушка  на  курьих  ножках», и «дуб с  котом ученым», и «золотой петушок», и  «три  девицы под окном», и сама «царица-лебедь». Об этой чудо-поляне говорил весь  город. За  день до  юбилейного дня Аня подхватила своих детей и повела смотреть  «Поляну сказок». Никакие рассказы уже побывавших на «Поляне» не  могли  передать  того, что Аня и  дети  увидели своими  глазами. Макеты  были  сделаны  с  таким  мастерством, что  не  только  дети, но  и  взрослые подолгу  не  могли от них оторваться. После всего  увиденного  все  трое еще  с  большим  нетерпением стали ждать  праздничного представления.
      К вечеру следующего  дня весь  парк был  заполнен  народом. Люди  приехали  из  Ленинграда, из Павловска, из  Колпино и  из ближних пригородов  и  селений посмотреть  на  обещанные «чудеса». Аня настояла на  том, чтобы пойти   в парк  всем    семейством. Степану Егоровичу пришлось оторваться  от  своих «горящих» весенних  работ, наконец, скинуть с  себя  замызганный  рабочий пиджак, в  котором он  копался на  агроучастке,  надеть  новый  костюм, и даже повязать  галстук. Так  что  на  чудесный юбилей он  шел уже не  как зачуханный  труженик  полей и огородов, но  как  глава вполне  порядочной интеллигентной семьи.   
   Несмотря  на  поздний  час,  парк  был  полон  детей, так  как  большинство  родителей не  захотели  лишать детей радости  посмотреть  на необычайное сказочное  действо и  взяли  их  с  собой. И «чудеса» действительно начались.  Поздно вечером гладь Екатерининского  озера внезапно ярко  осветилась прожекторами, и все  увидели, что  на озере,  между  островом со  сказочным  дворцом и берегом, «прямо  на  воде», возникли «лебеди-балерины». Между  ними  медленно под  мелодичную  музыку проплыла  Царевна-Лебедь, тут же  превратившаяся в прекрасную  девушку. Потом грянул  симфонический  оркестр, и «лебеди» исполнили  свой знаменитый  танец. Аплодисменты  огромной  массы  народа  были  оглушительными. Аня, сама радостно взволнованная, с отрадой  посмотрела на глядевших  во  все  глаза  Валю  и Женьку.   
– Степан, – шепнула  она  мужу,  –  посмотри-ка на наших... Глядят, как  завороженные.  Такого они никогда  не  забудут.
–  Что-что? – переспросил  Степан  Егорович, неожиданно для самого себя так  захваченный сказочным  действом, что  не сразу разобрал, о чем спрашивает  Аня. – А-а, ты  про  Валю с Женей! Да,  для  них это  на  всю  жизнь. А мы-то  еще  думали, брать  ли  Женю? Поздно, мол, для маленьких. Он бы  нам этого не  простил.
–  И правильно  бы сделал, – с  усмешкой прошептала Аня.
Во всем  вечернем празднестве главными  создателями  сказочной  атмосферы были  прожектора. Они выхватывали сценки из сказок то в одной  части парка, то  в  другой, мгновенно, как  по  волшебству,  перенося зрителя из  одного  мира  в  другой. Каждый  переход к новой сценке сопровождался аплодисментами  и  восторженными криками  детей. А когда  в  темном  ночном  небе высветился силуэт головы  Пушкина, вскочили со своих  мест  и  те,  кто  сидел, и радостный  крик  «ура» пронесся  по  всему  парку. Кажется, еще  никогда в  нашей стране  не  отмечали День  рождение  Пушкина  так  искренне  и  эмоционально.
     Придя  домой,  и Аня   со Степаном Егоровичем, и дети  долго  не  могли  уснуть. Каждому  хотелось рассказать  о  том, что  ему  больше  всего  понравилось  на  этом  празднике сказки. И тут же  возникли споры; так  выяснилось, что единого  мнения нет. У каждого  оказались свои собственные представления о «самом-самом».
     Праздник  в  честь   юбилея Пушкина, конечно,  встряхнул  весь город, не  оставив  никого  равнодушным. Но в  остальные дни культурная  жизнь  в  Ленинграде  была  довольно бедной, особенно  зимой. Летом город  частенько посещали даже  знаменитые  артисты. В летнем  театре Екатерининского парка можно  было увидеть  отрывки  из   постановок Александринского  театра с  Юрьевым, Черкасовым, пообщаться с  таким  мастером  слова как Горин-Горяинов, послушать  самого Пичковского. А вот  зимой культурная жизнь в  основном  ограничивалась  походами  в  кино да редкими  самодеятельными  спектаклями в  местном Доме  культуры. Поэтому  зимой по вечерам   у Костровых очень часто собирались компании из коллег-учителей  и  родственников для  проведения своего  рода  литературно-музыкальных встреч. До  38-го года с особенным нетерпением ожидался  приезд  в гости  Михаила  Евгеньевича. А когда  связь  с  ним  прервалась, то через  некоторое  время главное место на встречах заняли брат  и сестра Степана Егоровича,  Иван  и   Маруся, оба  блестящие  музыканты  и  весельчаки. Иван Егорович имел  абсолютный слух. По  этой  причине  его  приглашали  настраивать  рояли  даже  знаменитые  композиторы, такие  как Дзержинский, Шапорин. Когда все  трое  брались  за инструменты, дом наполнялся русской,  цыганской, венгерской, польской  музыкой. В  перерывах  между музыкальными  номерами  читали  стихи, рассказывали  смешные  истории, но, главное, слушали  Анины рассказы. Она говорила  так, будто рассказы   были  уже  записаны,  а она только  выучила их наизусть. Ни одной  поправки, ни  одного  сбоя. Если  прибавить  к  этому всегда увлекательный  сюжет и удивительно благородный  тембр голоса, то понятно, почему ее рассказы так  увлекали  слушателей.    Ну, а  за чаепитием обычно велись  беседы «на  злобу  дня» и порой на такие опасные темы, одной из которых  хватило  бы  лет  на  двадцать перевоспитательных работ. Но, к  большому  огорчению для «органов», доносчиков среди  гостей  не  нашлось.    
    ГЛАВА 17
     На  пришкольный двор, кроме  самой  школы,   выходили фасадами  учительский  дом и еще  несколько деревянных  двухэтажных домишек, заполненных жильцами  выше всякой  «допустимости».  И во всех  этих  домах жила  уйма  детей. Поэтому  школьный  двор летом  не  умолкал ни  на  минуту. Детское  поколение  делилось  на  три  основных  группы: старшее, игравшее по вечерам в  волейбол и в  городки, а  днем под  руководством физрука обучавшееся  военному делу и работе  на  спортивных снарядах; среднее, которое, подражая старшим, часами висело на турниках, лазило по  наклонной лестнице  на руках, разучивало приемы  борьбы и  разные кульбиты  прямо  на  траве, а  также  играло в «маялку» (подбрасывание  ногой кусочка  плотно  скрученной  тряпки или материи, сшитой в  виде  цветка  из нескольких «лепестков», с пришитой  посередине  пуговицей), в казаки-разбойники, в «штандар», в лапту, в «чижа»  и в «воротики»; и  младшее, игравшее с утра и  до  позднего вечера в войну и в  обустройство «командных пунктов», или, как  они их  называли,  «штабов» в запасенных для школы на  всю  зиму  огромных  штабелях дров.  Малышня, вырезанными  из  дощечек  саблями,  уничтожала воображаемых фашистов, обернувшихся крапивой  и  чертополохом.
      Среди  малышей  выделялась младшая  дочь  директора  Люся, девочка с  милым смуглым  личиком  и  косинкой  на  правый глаз, что  придавало ей какую-то  особую  притягательность.  Люся  была немного  выше по  росту  остальной  малышни и  обладала твердым  характером. Все  мальчишки  были в  нее  влюблены  и  подчинялись  ей  беспрекословно. Аня, стоя  на  лестничной площадке, часто наблюдала из окна, как во дворе играют  дети, среди которых был и  ее сын  Женя. Она  давно  уже  заметила,  что Женя  чуть  ли  не  боготворит  своего «командира». «Да, –    думала иногда  Аня, –  а вдруг Люся станет когда-нибудь женой Жени? Как странно  могут  переплетаться судьбы». –  Она вздыхала  и  отходила  от  окна. 
Осенью Степан Егорович, как всегда, поразил  всю  округу  подсолнечной  аллеей. И этим окончательно  побил  своих коллег-ботаников из других  школ, утверждавших, что  в местном климате  вызревание  подсолнухов  невозможно. А какие  у  него  были  георгины! Букет цветов с  георгинами  в  центре подарили  комиссии  из Райсовета, пришедшей посмотреть на  чудеса  ботаники.      
Зимой, как  только  выпал  первый снег, весь  двор  превратился в  снеговое  побоище. Влажный  и  нежный  снежок  легко лепился в  комки и удержаться, чтобы не  кинуть его  в  кого-нибудь, не  было  никакой  возможности. С  хохотом  снежки  бросали  все:  и ученики,  и  ученицы, и  даже  молодые учителя. Женька  увидел  Люсю и тоже  залепил  в  нее  снежком. Но это  оказалось  его  большой
«стратегической»  ошибкой. Люся  была  не  из  тех, кто позволяла подобное отношение к себе, первокласснице, да  еще  со  стороны какой-то  малышни, которая  даже  еще  не  ходит  в школу. Количество  снежков, полетевших  в Женьку, невозможно  было  сосчитать. Он  не успел слепить  и двух  снежков, как  был  буквально  весь  облеплен  снегом, и  когда  поднял  руки с  предложением  сдаться, снежок  попал  ему  прямо  в  глаз. Женька  схватился  за  глаз  руками и  заплакал.
–  Ну вот, –  раздраженно  сказала  Люся, –  сам  бросаешься, и сам же  плачешь. –  Ну, чего  там  у  тебя?
Женька  оторвал  руки  от  глаза.
–  Ой, Жека, прости, –  испуганно  проговорила Люся, подбежав к нему. Тебе  льдинкой  попало. Но я  не заметила, честное  слово. Пойдем  к  нам,  я  тебе  глаз  промою.
Квартира  директора  школы  была отделена  от  школьных  помещений. На одной из стен недлинного  коридора, проходившего  вдоль  всей  квартиры,  одно за  другим  шли окна, так  что коридор  был хорошо освещен  и весь  заставлен  цветами. Казалось, что в  квартиру входишь  прямо  из  сада. Люся  подвела  Женьку  к  умывальнику и  промыла  ему  глаз. Потом нырнула в  одну из дверей, а вышла из нее уже с каким-то  пузырьком. Засунув  в  пузырек  спичку, она  приказала  Женьке  задрать  голову и поднесла   спичку к  глазу.  Вот так Женьке   в  глаз и скатилось со  спички  несколько  капель. Боли Женька  больше  не чувствовал, и Люся пошла  показывать ему  их  квартиру. Похожую обстановку  Женька  видел  только   у дяди Миши в  кабинете, когда они с мамой   приезжали  к  нему  в гости.  Вся мебель  была  старинной, с  диванами  и  стульями, украшенными  мордами  львов. Огромные  шкафы, застекленные  стеллажи с  книгами, большая хрустальная  люстра,  переливающаяся разными  цветами, большой  письменный стол, покрытый  зеленым сукном в  личном  кабинете Люсиного папы (такой  он  видел, когда они  были  всей семьей на  экскурсии в Александровском дворце), и еще  много  такого, что настолько  поразило  Женьку, что  он  чувствовал  себя так, будто   находится в музее.
С этого дня Люся и  Женька  стали неразлучными  друзьями. И все  потому, что  Женька  был  таким  фантазером  и  так  безбожно  привирал, что Люся  приседала от хохота  и  хваталась  за коленки.  Женька же искренне  верил в то, что  говорил, а  потому  обижался, когда Люся  смеялась, и  грозил  ей  больше ничего  не  рассказывать.
–   Ну,  скажи, скажи, как ты  в твоем Льгове    нырял в  речку? Тебе  сколько  тогда  было?
–  Ну  и  что? Я  тогда  был  маленьким,  и  меня вода сама держала. Я руками  вот  так:  раз-раз –  и плыл.
–  А чего ж ты сейчас  не умеешь  плавать?
– Разучился. Я  три  года   в кровати пролежал. Спину повредил. Ты  же видела, как  меня на носилках  гулять выносили. Вот все  и  забыл. А мне  сама  бабушка рассказывала, как я по  Сейму плавал.
–  Ну, Жека, смотри, я  все  у  Анны Евгеньевны расспрошу.
И случай  представился. Как-то Люся с  Женькой  и  другими  ребятами  лепили  снежную  бабу, и тут Люся увидела Анну Евгеньевну, возвращавшуюся из школы. Она  схватилаЖеньку  за  руку и потащила на  «суд  и  расправу».
–  Анна Евгеньевна, –  спросила  Люся, крепко держа  за  руку  упирающегося  Женьку, –   а правда, что Женя во Льгове  уже  умел  плавать?   
Аня  рассмеялась:
–   Ну, почти  правда, –  решила  Аня  спасти сына  от  полного «провала».  –  Мы сидели на  берегу Сейма. Я заговорилась  со  своими  подругами, а он взял и  тихонько  соскользнул в воду. Хорошо,  что  в  этот  момент к  речке спускалась его  родная тетя.  Это она увидела, как  Женя «нырнул»  и  вытащила  его  из  воды. Вот,  видишь,  какой  он  у  меня  бесстрашный.   
И Аня оставила  друзей самим  дальше разбираться в их  спорах.
– Ну, что  я  тебе  говорил! –  победоносно  воскликнул Женька. –  А  ты не  верила!
– Так это  тебя  тетя  спасла!
– И совсем не спасла, а просто маленьким  нельзя  быть долго  в  холодной  воде. Вот она меня  и  вытащила. Как приедет она  из Колпино, так  у нее и спросим. Она всегда гостям  рассказывает: «А он  поплыл  и поплыл, а я  его догонять... Еле  достала».

                ГЛАВА 18

Для  Анны конец  учебного  года ознаменовался  неожиданно приятным  событием. На учительской  конференции, посвященной  итогам  года, ее  признали  лучшей  учительницей  города. С обоснованием  позиции  РОНО выступил сам заведующий:
    –  Я знаю, что  многим наш выбор покажется  странным. Анна  Евгеньевна  всего  лишь  учительница  начальных  классов. А в  претендентах были  солидные  учителя с  большим  педагогическим  стажем, блестяще  знающие свой  предмет, чьи  учащиеся показали  прекрасные  знания при поступлении в  институты. Но в  нашем  случае  мы  имеем  дело  с уникальным  явлением. Анна Евгеньевна  за  четыре  года  начальной  школы  так  подготавливает  своих  учеников, что по  своему  развитию  они оказываются на  голову выше  своих  сверстников. Все  ее  питомцы,  переходя в старшие  классы, становятся  лучшими  учениками  школы. Учителя -«предметники» удивляются  тому, как  выпускники «школы Анны  Евгеньевны», да, да, я не  оговорился, –  отреагировал  зав. РОНО на   заметное движение,  прошедшее  по  залу, - именно  «школы Анны  Евгеньевны», благодаря обширным  знаниям, полученным  в  начальных  классах, быстро  осваивают  новый  материал. Скажу  больше: мы  как-то недооцениваем возможности  развития  учащихся в  начальных  классах. Вы  только  посмотрите  на  картины,  аппликации и  различные игрушки, сделанные ее учениками по  мотивам  русских  сказок. Какая  мастерская  работа. Трудно  поверить, что  все  это  выполнено руками детей  девяти-двенадцати  лет. Конечно, детям, получившим такое  развитие  еще  в начальных  классах, намного  легче учиться  дальше. Кстати, ни  одна  делегация из  других  городов  или  республик не  ушла  после  посещения уроков Анны Евгеньевны, не восхитившись ее  работой.
       Фотографию Ани с  кратким  очерком ее работы поместили  в  местной  газете.
       Однако  это почетное признание  ее труда омрачалось тревогой  за  судьбу  брата, от  которого все  еще  не  было  никаких  известий. Часто  в  погожие  дни  приезжала Вера Александровна с дочерью и сыном, и пока ее и Анины дети занимались своими  играми, они в тысячный  раз  перебирали  варианты  возможного  местонахождения Миши.       
     Иногда, оторвавшись  от  работы с юннатами, к  ним присоединялся  и Степан Егорович, который  сразу заражал  женщин своим  неистощимым оптимизмом.  Он вообще придерживался принципа:  «все, что  ни  делается, все  к  лучшему».
     –  Если  бы  с  Мишей  что-нибудь  случилось, –  утверждал он, –  об  этом было бы уже  известно. Если  не  официально, то  уж его  друзья непременно бы об  этом  как-нибудь  известили. Я, например, думаю, что  он  жив  и  здоров.
     В конце  лета  неожиданно пришло  письмо  от  Аниного отца, много лет  не  подававшего о себе  никаких известий.  В  письме отец сообщал, что  он  давно  уже  живет  не  в Дмитриеве, а  в Судже, что недалеко  от Льгова. Недавно ему случайно  передали все Анины  письма, и  он  решил приехать повидаться  с ней,   с Мишей и    внуками. И тут же  написал, что  приедет на  Московский вокзал в полчетвертого 25 августа, поездом 24,  в вагоне 5. Аня и Вера  Александровна  были очень  удивлены.  А Вера Александровна и вовсе рассердилась: 
–  Да  что  он у  вас  совсем необразованный,  что ли? –  раздраженно  спрашивала  она Аню. –  Ну, почем  он  знает, когда к  нам  придет письмо?
–  Ой, Вера,  ты  не  знаешь  моего  отца. Он бухгалтер высочайшего  класса. И мне кажется, что  он  все  рассчитал. Хотя, откровенно  говоря, я  и  сама  не  пойму, как  ему  это удалось.
      Как  бы  то  ни  было,  но  в  нужное  время обе родственницы  прибыли  на вокзал, и Аня,   постояв у пятого  вагона пока  не вышли  все  пассажиры,  чуть  было  не увела Веру домой, не  признав в   сухощавом  седеньком старичке своего  отца.
      Ну, барышни, –  услышали  они  хрипловатый, но  сильный  еще  голос за своей спиной, –  не  меня  ли  вы  ищите?
    – Ой, папа! –   воскликнула  Аня. –  Прости,  я   тебя     не
узнала. Я  ожидала  увидеть  тебя таким  же  высоким...
–  Ну да, «вьюношей» в  расцвете  лет, едва  увидевшего свет...
Аня обняла  отца  и  прижалась  к его  груди:
–  Прости, папа, но  мы  не  виделись...
–  Не  трудись считать, Анюта. Я уже все  подсчитал. Двадцать  один  год. А вот ты  изменилась  мало. Я тебя  еще  из  окна  вагона  узнал. А  это  кто  с  тобой?  Дочка?
Ну, что  ты, папа! Разве я  такая  старая? Нет,  это Мишина  жена.
Будем  знакомы,  Евгений Алексеевич Кириллов, –  с  этими  словами он взял протянутую  Верой руку и  поцеловал.
У отца оказался  большой  багаж. Главным  образом  это  были гостинцы  самого  разного  рода: колбаса собственного  изготовления, пироги  с  маком, какие-то невероятно  вкусно  пахнущие копчености, сало, грецкие  орехи, яблоки, груши... Короче  говоря, каждому  досталось  по  большому увесистому чемодану. Все  это  богатство  решили  сначала  отвезти  на Верину квартиру, а там  уж  распределить, что  кому.
     –   А где  же  твой  муж? –   строго спросил Евгений Алексеевич Аню.
       – Он не смог  приехать. У  него  сегодня делегация из ВДНХ. Приехали увериться, что  и в Ленинградском климате можно выращивать подсолнухи.
–  Так, допустим. А Мишка-то где? Уж  он-то  мог приехать  встретить  отца.
      Обе  дамы  притихли,   уж  очень тяжелым  был  для них это  вопрос.
       –  В командировке он в азиатских республиках, –   как  бы  спохватившись после  минутного  молчания ответила Вера.
        –   Так  это  что же? Я его  и  не  увижу?
–  Что  поделаешь, Евгений  Алексеевич, служба, –  вздохнув,  сказала Вера.
–  Ах, ты, черт! Надо бы  поначалу  ответ  от  вас  получить, все ли  на  месте? А то  вот  приперся за  столько  верст, а Мишу-то и не увижу. Досадно.
Наконец,  они  добрались  со  своими  чемоданами до Вериного дома. Внуки  дружно  бросились деду  на  шею и  едва  не повалили его.
–  Да  полегче  вы, бесенята, –  отрывая  детей  от  себя, добродушно ворчал  дед, –  я ж вам  не Поддубный, таких  здоровиков на  себе таскать. А когда дети, наконец,  отпустили его, дед стал  утирать платком заслезившиеся  глаза. – Это ж какие  красивые дети у  Мишки-то! Знать,  не  прервалась  наша  порода. Будут еще  жить Кирилловы.    
Вера  Александровна приготовила  обед, и так как магазины  в  тридцать  восьмом  были  еще  скромны, то гостинцы  деда пришлись  более чем кстати. Дед  достал бутылочку  самодельного вина,  и  взрослые  выпили  за  встречу дочери и отца, не  видевшихся, страшно сказать, двадцать  один  год.
После долгих и волнующе тягостных  разговоров о прошлом Аня обратилась к  отцу:
–  Ну, что? Теперь  поедем  ко  мне, в Детское  Село?
–  В Пушкин, –  поправила ее Вера.
–  Ну, да, в Пушкин. Просто я  еще  не  привыкла к  переименованию. Так  что, едем?
–  Нет, Анечка, я  бы  с  дороги  немного поспал. Если  можно.
–  Ой, ну, конечно, –  забеспокоилась Вера, –  смотрите, какой  у нас  закуток есть. Тут  вам никто  не  будет  мешать.
Это  было  действительно  странное  помещение, расположенное между наружной коридорной стеной, и внутренней стеной комнаты, построенной полукругом –  этакая  щель, назначение  которой невозможно  было  угадать, но  зато  это  было  отличное спальное  место, в  котором в  любой момент  можно  было  укрыться  от  повседневной  суеты домочадцев.
Евгений Алексеевич, не  мешкая, зашел в закуток и улегся на  помещенный  в  нем  диванчик. Снаружи потайную щель прикрыли занавеской. Едва  только за  занавеской послышалось  мерное  посапывание  гостя, как  вдруг дверь открылась и вошел Миша в  легком  кожаном  плаще, покрытом  капельками  дождя. Вера  и Аня застыли  в  оцепенении. Пожалуй, появление  ангела  с крыльями и нимбом вызвало  бы  в них   гораздо меньшее удивление.
Вера  бросилась  к  мужу  и,  обхватив  его  за  плечи,  стала целовать  его  мокрое  от  дождя  лицо. Аня стояла чуть  в  стороне и ожидала  своей очереди поздороваться с  братом. 
– Вера, –   не  выдержав, сказала  она, –  дай  же  Мише  снять  плащ!
Когда Миша  разделся, то  оказалось, что  на  нем  его  обычный  мундир с ромбами  в  петлицах, только  лицо  его выглядело серым, усталым с  довольно  заметно  отросшей  щетиной, чего  с  ним  прежде  не  бывало. Поцеловав  сестру, Миша с  какой-то  тревогой спросил:
      –   А где  дети?
      –   Дети  во  дворе. Гуляют.
–  Это  хорошо. Значит, все  дома. Да  еще  и  Аня  так удачно приехала.
     –  Миша, ты  помойся  с дороги, побрейся, а я  приготовлю тебе что-нибудь поесть. Мы  только что  от стола. Все  еще теплое. Я сейчас  разогрею, –   быстро  проговорив  все  это, Вера выбежала  в  кухню.
        Миша  пошел  к  умывальнику, а  Аня  стала   расставлять  посуду. Через  несколько  минут  все уже снова сидели  за  столом и,  глядя на  Мишу,  с  нетерпением  ждали, когда  же  он  начнет  рассказывать  о том, где  пропадал  столько  времени.
Миша старался есть  медленно, но чувствовалось, что  он сильно  проголодался. Во всяком  случае,  он  ни  разу  не  прервался для начала  разговора, а  только спросил:   
–  А выпить  что-нибудь  найдется?
– Найдется! –  с  усмешкой сказала  Вера. Еще  как найдется! –  и  вынула из буфета, хранившуюся на  всякий  случай  бутылочку водки.
– У нас  для  тебя, брат, такой  сюрприз  приготовлен, – сказала  Аня пока  Вера  доставала водку, –    который  не менее  удивителен, чем  твое  неожиданное  появление.
– Представляешь, наш  отец  приехал.
–   Как это наш отец? Да  не может  быть! – отложив ложку, взволнованно проговорил  Миша.
–  Точно-точно! Аня  не  шутит, –  ставя на стол  бутылку, подтвердила  Вера, –  приехал  ваш  родной  батюшка.
–  И где  же  он?
–  Сейчас папа  прилег  отдохнуть с  дороги. Спит в  вашем «секретном  закутке», –  с усмешкой сказала Аня.
–  Ну, ладно, давайте  понемногу  за встречу, а  остальное  с  отцом  допьем.
Покончив с  обедом, Миша  откинулся на спинку стула и, глядя на  давно  ожидающих  рассказ  о его скитаниях жену  и сестру, заговорил, медленно подбирая слова, будто боясь  сказать что-то лишнее:
–  Я послан был в наши  азиатские  республики с одной стороны с  инспекцией состояния находящихся  там воинских частей, а  с другой  –  оказать помощь в организации защиты границы таким  образом, чтобы отряды  басмачей  не могли проникать  в глубь республик и подрывать  ту  огромную работу, которую  мы  ведем  по внедрению  образования и подъема  культуры. Строим школы,  больницы, предприятия  быта. Учим  читать, писать. Отнимаем  у  баев  арыки с  водой. Даем  воду беднякам... Ну, в общем, день  и  ночь  заботимся  о  их благе. Причем бескорыстно. А они в  ответ:  «А  для чего нам  все это надо? Жили  без вас тыщу  лет, и  еще  бы столько жили. «У нас все ест, и урюк ест, и мандарин ест, и орех  ест, и пищин; ест, и табак  ест, и красивый  женщин ест. А зачем нам  ваш школ?» –  А как же баи, – спрашиваем, –  они ж с вас три  шкуры дерут? Вон какие  у вас  бедные дома. И детишки  все  бегают полуголыми и голодными. А им  учиться  надо. –  «Нэт, –  говорят, –  наш бай хороший бай. Он нам  вода дает, пишин; дает. Чай дает. Халат дает. А вы наша женщина в  школ  берет.  Она читат будыт. А кто  работа будыт?» –  Мы их силой  тянем в непонятную  им цивилизацию, а им это кажется разрушением  их  привычной жизни, что  устанавливалась  веками и которую явившиеся красные командиры  хотят  переделать  за несколько  месяцев. Отсюда  и  басмачи. Ну, им,  конечно, помогают  еще  и   остатки белогвардейцев, и англичане, и турки.
     Сейчас  более менее  укрепили  границу. Проникновений банд вглубь республик почти  не  стало.  Пытаются  пробраться через границу  по  одному, по два.  А это  уже  не страшно. Меня  давно  уже вызывали в  Москву, но  там творилось  что-то  непонятное с  высшими  командирами, и  мне  местные  товарищи  под  предлогом  «боевой  обстановки» «никак  не  могли» доставить  вызов. Теперь  вроде  бы  «буря»  затихла.  Решил  приехать. Все равно  когда-нибудь приехать  все  же пришлось бы. Я дал  телеграмму в ленинградский Политотдел, что выезжаю. Но железную  дорогу решил «не  загружать». Предполагал, что  там  меня уже  ждут. И решил как инспектирующее  лицо, которое  «торопится по  вызову»,  лететь на «перекладных», но  не  конях, конечно, а на военных  самолетах. А поскольку я  направлялся  в  командировку  из Ленинграда, то и прилетел в Ленинград, точнее  на  Пушкинский  аэродром. Если  меня и  ждут люди  из  органов, то  ждут или  в  Москве на Казанском вокзале, или здесь, на Московском. Но ждут из рассчета, что я  еду  поездом, то  есть  через пять-шесть суток. Так  что  у  меня еще дня четыре  в  запасе.
     –  Миша, но ведь  это же...! –  невольно  воскликнула  Вера.
     –  Не  волнуйся, хуже не  будет. Если  решили прихлопнуть, то на такие  мелочи им  будет наплевать. А побыть еще  четыре дня комбригом и  при  том  дома  с родными — такого шанса  упустить  нельзя. Кстати, билет на  поезд Бухара-Москва я на всякий  случай  взял и за  десятку  прокомпостировал  его на Московском  вокзале. Так что  приеду  точно  по  расписанию.
И Аня,  и  Вера, озабоченные судьбой Миши, примолкли,  не  зная, что  сказать.
В это  время в  коридоре  послышались веселые  голоса Мишиных детей.   
- Ну, все, «дамы», - усмехнувшись, сказал Миша, - все страхи  в  сторону.   Изображайте  полный восторг  и  радость от  встречи с задержавшимся  надолго командировочным.
Дети,  вбежав  в  комнату и  увидев  отца,  бросились  к  нему  на  шею. Юра, уже  большой  мальчик,  обнял отца и  отошел, уступив  место сестре, которая повисла  у него на шее  и  без  остановки  щебетала  обо всем подряд:
– Папа, ну, где  ты  столько  был? Мы все  уже  без  тебя соскучились. А Юрка  дразнится и  говорит, что  ты  не  приезжаешь,  потому что  я капризуля. А почему  у  тебя  только  один ромб?  Юрка  говорил, что тебе  должны  уже  дать  второй. А где  эта  Азия? Она  далеко? Там  холодно?
–  Нет, Наташенька,  там жарко. Очень  жарко. Там  никогда  не  бывает  холодно.
       –   Как  в  Африке?
        Все  невольно  рассмеялись.
        –  Иногда  даже  жарче, особенно, когда налетают  басмачи.
     Всеобщий смех и  детские  голоса  разбудили  Евгения Алексеевича, и  тот,  протирая  глаза  платком,  вышел  из-за  занавески.  Хотя  все  помнили, что  Евгений Алексеевич находится в  доме,   но  появление  его  из-за  занавески  оказалось, особенно для Миши, неожиданным. К тому  же,      старомодная  одежда отца входила  в  резкий  контраст с богатой  обстановкой  квартиры и  молодыми, уже освоившимися с  новой жизнью людьми. Седая  бородка отца, седоватые, еще не  расчесанные после  сна  волосы, густые  серые  брови в сочетании со старомодным  пиджаком и мятыми  брюками создавали такое впечатление,  будто  человек вышел   не  из-за  занавески, а  шагнул  сюда прямо  из  другого  века. При первой  встрече, в  суматохе  приезда, на  это  не  успели  обратить  внимания, а  вот  теперь  он  точно высветился  на  экране. Миша  встал,  быстро подошел  к отцу, обнял  и  припал  щекой  к его  щеке. Потом  Евгений Алексеевич взял  Мишу  за плечи и, немного  отстранив  от себя, стал  оглядывать сына.
     –  Красив, сукин  сын, –  смеясь сказал  отец. –  И форма, ну, как будто  для  тебя  придумана. Скрывать  не  буду, красных-то я недолюбливал, чтоб  не  сказать  больше. А потом  примирился. Ну, а ты, ишь,  какой  молодец! А что  ж? Может, красные  и  правы. Ну, да  время  разберет. А сейчас  давай,  сынок, за  встречу  отметимся.
Все  снова вернулись  к столу. Наташа  села  рядом  с  дедом  и смотрела  на  него не отрываясь, как  на Деда-Мороза. Обычно  очень  капризная в  еде она с  удовольствием  поглощала  все, что  назвали  «дедушкиными подарками».
После застолья  решили, что  отец  побудет три  дня в Ленинграде, а  потом  Аня  приедет  и  отвезет  его  в  Пушкин знакомить  со своими  детьми  и мужем. Только поздно вечером  Аня уехала домой.
     На третий  день,  рано  утром,  позвонил телефон, висевший в  прихожей. Миша  снял  трубку, приложил  к  уху  и, не  отвечая,  повесил.   Лицо мгновенно помрачнело, и он, ни   с  кем  не  разговаривая,  стал  быстро  собираться.
     –  В чем  дело, Миша? –  испуганно  спросила  Вера.
     –  Надо  идти. Товарищ  звонил.
     Из своего  закутка   вышел Евгений Алексеевич. Увидев  Мишу с  плащом,  перекинутым  через  руку,    поинтересовался:
–  Ты  уже на  службу?         
–  Вызывают. Давай, папа,  с  тобой  попрощаемся. Может быть,  больше  увидеться  и  не  приведется.
–  А что  так?
–  Да вот,  у нас так  иногда бывает.
Миша  прижал  к  себе  отца и с минуту не  отпускал  его  из  своих  объятий. Потом прошел в «детский уголок»,  посмотрел  на  спящих детей и вернулся в  прихожую. Подойдя   к  Вере,  поцеловал   ее. Еще  раз посмотрел на отца, сказал:  «Прощайте!» –  и вышел  в  коридор.      
Когда  дети  проснулись, Вера утерла слезы, припудрилась, накормила  детей  завтраком  и непривычно строго сказала: «Собирайтесь. Едем  в  Пушкин».    
А где папа? –  оглядев  комнату, спросила Наташа.
– Вызвали  на  службу, –  с  трудом  сдерживая  слезы ответила Вера.   
–  А как  же мы без  него  поедем? Вон сколько  чемоданов у  дедушки. 
–  Ничего, доедем. У нас Юрий  будет  за  папу.
Евгений Алексеевич растерянно  смотрел на  Веру Александровну, не  понимая,  к чему  вдруг такая  спешка. А Вера хотела скорее  поехать  к  Ане, чтобы хоть немного отвлечься от тревоги  за  судьбу  мужа. К  тому  же  в  отсутствии Миши  оставаться Евгению  Алексеевичу в городе уже не  было  смысла.  В каменной  тесноте Ленинграда с его  грохотом и трезвоном трамваев, ревом  машин, людской  суетой, человеку из  провинции, привыкшему к мирной  тишине  улиц, прогулки  по  городу  могут  оказаться не   в радость.   А в Пушкине он и с Аниными  детьми  познакомится, и походит с  дочерью  по  Пушкинским  паркам.
Евгений  Алексеевич  был растревожен  столь скоропалительным переездом. Сидел, насупившись, и даже  Наташе, донимавшей  его  бесконечными  вопросами,  отвечал скупо, лишь  иногда  улыбаясь ее беспечной детской болтовне. Наконец, уже  в  поезде, на  пути  к Пушкину, он  не  вытерпел  и  спросил:
–  Вера  Александровна, а  что  Миша так  быстро  собрался?  Обещал  четыре  дня  дома  пробыть. Может, я  чего  не так...?
–  Ой, да  что вы, Евгений Алексеевич!  Причем  тут  вы! Тут  дело  военное. Просто у Миши большие  неприятности  по службе. Но, думаю, все  обойдется. Да вы  не  переживайте. У Ани вам будет  очень  хорошо. Там  еще  у вас внук и внучка. Да  и своих я, возможно, пока  оставлю  у Ани. Так  что  вам  там  будет весело. А мне, Евгений Алексеевич, на  работу  пора. Я свой  отпуск отгуляла.   
Чтобы  не пугать Аню неожиданным приездом, Вера позвонила в школу  дежурной, а та послала уборщицу сообщить Анне Евгеньевне о  приезде гостей. Уборщица,  не  долго думая, вышла из черного  хода  в узкий проезд, куда  выходило  окно  Аниной комнаты и крикнула:
–  Анна  Евгеньевна! К вам  гости  едут из Ленинграда.
Велено  встречать!
От ее  голоса, усиленного в  проезде, как  в  трубе,  задрожали  стекла  и в учительском  доме, и в самой школе.  Услышав  эти  громовые  раскаты, Аня  выглянула  в  окно и  увидела  молодую уборщицу Надю, девицу  бойкую  и  громогласную.
–  Спасибо,  Надя! Теперь о приезде ко мне  гостей  будут знать во всем Пушкине.
–  Да  я  тихонечко, –  смутившись  сказала  Надя, увидев  Аню в окне всего  метрах в пяти  от  себя.
–  И это  очень хорошо, Наденька, что  тихонечко. А то бы о  моих  гостях  узнали бы еще и в Ленинграде. Тебе  с  таким  голосом  в  театре  выступать  –  цены  бы  не было. 
Знала  бы  Аня,  что  случайно  брошенное в Надину  душу «зерно», даст  такие поразительные всходы. Ане  еще  довелось  услышать  Надежду  Николаевну Пикалеву  со  сцены.
Отойдя  от  окна, Аня остановилась  в  раздумье: «Странно, чего  это  вдруг Вера  приезжает с  детьми  в  Пушкин? А что  же  Миша? Видимо,  что-то  случилось».
Полная  недобрых  предчувствий, она  поспешила к Степану Егоровичу  на  агроучасток.   
      –   Стеша, к  нам Вера  приезжает  с  детьми  и  моим  отцом. Надо  пойти  встретить. Вера  в  школу  звонила, и мне оттуда   передали.
        Степан Егорович быстро собрался, и  вскоре  они уже  сидели  с Аней  на  перроне  Пушкинского  вокзала. Пригородные паровички, соединявшие  Пушкин  и Ленинград, ходили в  те времена  довольно  редко и  очень  медленно, так  что им  пришлось  еще  долго ждать пока, наконец, пригородный поезд  медленно  подкатил  к  перрону. 
Встреча  прошла  необычно  тихо,  без  обычного всплеска  радости  и бурных  объятий, потому что  и  Вера, и  дети были  удручены  внезапным  уходом Михаила Евгеньевича. Знакомство  Степана Егоровича и Евгения Алексеевича произошло весьма сухо: пожали  руки, назвали свои  имена  –  и  все. Чувствовалось, что  Степан Егорович чем-то  не  понравился Аниному  отцу. Но тут,  на  месте,  разбираться в  чувствах  было некогда. Степан Егорович подхватил  два  самых  тяжелых  чемодана, а   Верин сын взял чемодан  полегче, и тут же  они  чуть  ли не бегом направились к  выходу, чтобы  попасть к  автобусам, приходившим  к  вокзалу  к  моменту  прибытия  пригородного  поезда.
      Вот  дома  встреча  детей Веры  и Ани была радостной  и шумной. Анины  дети поцеловались со  своим  свалившимся  с  небес  дедушкой, взяли  приготовленные им  подарки, и  сразу  же поделились на две детских  компании:   Валя  не  отпускала  от  себя  Юру, а Женя, естественно, завлек  Наташу  в  мир  своих  игрушек и фантазий.
–  Ну  и  мужа  ты  себе  выбрала, –  сказал  Ане  тихонько  отец, когда Степан  Егорович занялся  приготовлением  своего  фирменного  борща. И вообще он  в  доме  был главным  кулинаром. Все  праздничные  обеды  были в его ведении. Правда, в  лице Вали ему  подрастала  хорошая  смена. Ане же поручали  только  выпечку. Тут  уж с ней  никто  сравниться  не  мог.
–  Ох, папа! Такое  было  время. Выбирать  не приходилось. Да  и  душа  у Стеши красивая. А это, папа, поважней красивого  лица.
–  Ну, что ж,  дочка, тебе  виднее, –  вроде  бы  и согласился отец, а  вроде  бы  и  остался  при  своем  мнении.
После  обеда Вере  и Ане  надо  было  уединиться, но  так, чтобы  не  обидеть  отца.
–  Папа, ты  бы  сходил со Степаном   на  его  агроучасток. Там есть  на что  посмотреть. Это совсем  близко.
Отец  неожиданно  сразу  согласился, ибо после  его  большого  просторного  дома в Судже сидеть  в четырех стенах тесной  Аниной  комнаты ему  было утомительно.
По  дороге  к  агроучастку мужчины  разговорились  и  обнаружилось, что  Евгений Алексеевич - большой  знаток  агротехники. А Вера  и Аня в  это  время, усевшись  на диване,  стали  вновь  перебирать  варианты  возможной судьбы Миши.
- Вот что, Аня, я пока детей оставлю у тебя, а сама поеду к  его  друзьям  в Политуправление. Возможно,  они что-нибудь  знают. А  еще  съезжу к  тем, кто  был в Средней  Азии вместе  с Мишей.
И Вера, попрощавшись  с  детьми,  уехала в  Ленинград.
После  посещения садового участка и «живых  уголков»  Степана Егоровича отец  Ани не  то чтобы подружился с ее  мужем, но проникся  к  нему  уважением  за  его безусловный  талант и  трудолюбие.  Ему  понравилось и садоводство, и организация  «живых уголков», где  животные  живут  в условиях,  наиболее  приближенных  к  естественному  обитанию. А порода  кроликов, выведенная Степаном Егоровичем,  и вовсе  его поразила.         
    –  Лучших  представителей собираемся  отправить  на  ВДНХ. Главное, Евгений Алексеевич, –  пояснил увиденное  Степан Егорович, –  не  сами «живые уголки» и не сад, а  то, что  все  это  сделано  руками  детей. А это как раз   и  воспитывает   привычку к  труду  и  любовь ко  всему  живому.
     Август  близился к  концу. Пора  было готовиться к  новому  к учебному  году. Аня  успела   несколько  раз прогуляться  с  отцом  по Пушкинским  паркам и  даже  посетить Александровский  дворец, но неумолимо приближался  сентябрь. Детям  надо  было  идти  в школу, Ане - на  работу, так  что  отцу  пришлось  бы  более половины  дня  сидеть  в  одиночестве. Отец, предвидя  подобную  перспективу, как-то быстро  собрался и, наполнив  съестными  припасами самый  малый  из своих  чемоданов, отправился в  обратный  путь, в свою  тихую  благословенную  Суджу.   

  ГЛАВА   19               
И хотя летняя встреча  с  отцом подарила несколько отрадных минут,  все  же  новый  учебный  год начался для  Ани в  тяжелых раздумьях  о судьбе  брата. Все,  что бы она ни               
делала, –  все  окрашивалось в  серый  цвет его  неясной судьбы. Неизвестность  томила, и  порой  казались  ненужными все  ее новые находки для оживления  уроков, патриотические  стихи, наставления  о том, что  в  новое  общество  не пропустят  людей нечестных, сквернословящих, грубых и злых. Все  эти  хорошие  дела  и  прекрасные слова будто  в  одночасье  потеряли  свою прежнюю цену. 
Неожиданно  приехала Вера и под «страшным  секретом» шепотом  рассказала, что  ходят  слухи  о больших  изменениях в  верхушке  НКВД.
–  Мне  Мишины  друзья сказали, что  надо  немного подождать,  никуда не писать  и, вообще, не  подавать  никаких вестей  о  себе.  Все может  неожиданным  образом  уладиться. Вот я  и  жду, сидя  как  на  иголках. Ожидание при  невозможности  что-то делать изводит всю душу. Так  и  кажется, что  своим  бездействием предаешь Мишу.  Но Мишины  друзья стоят  на своем: «Не беспокойтесь, такого гитариста мы  им  не отдадим. Терпите». Им смешно, а мне … Ох, Аня, чем  это  все кончится?
Но вот  в  ноябре в  газетах появилось сообщение  о снятии Ежова с должности  Наркома  внутренних  дел  и  назначении  на этот пост никому  ранее  неизвестного Лаврентия Павловича Берия. А через  несколько дней  Вере Александровне позвонили и  сказали, что  ее  муж  находится под  домашним  арестом  в своем  рабочем  кабинете. Ему  разрешены  двухчасовые прогулки, в  течение  которых она может  с  ним встречаться и  передавать  деньги  или  посылки. 
Кабинет  Михаила Евгеньевича  находился  на Первой  линии Васильевского  острова,  и  Вера  Александровна приехала  туда  задолго  до  встречи и все ходила  по тротуару вблизи  парадной, откуда  должен был  выйти  муж. И он  вышел   в точно  назначенное  время,  но  не  из  парадной  двери, а  из-под  арки,  ведущей во  двор, то  есть из кабинета он выходил во  двор  через  черный  ход.  Конечно, Вера  сообщила   о   разрешенной  ей  встрече  с Мишей и Ане, но так
как  по  телефону ничего  не  было  сказано о возможности встреч  с другими  родственниками, то  Аня остановилась  на  противоположной  стороне  улицы  и смотрела на  брата  лишь на  отдалении. Миша  все  же  увидел  сестру  и  едва  уловимо  кивнул  ей головой: « мол, вижу, понимаю». У обеих  женщин  отлегло  на  сердце: «Жив! Главное,  жив! Друзья не обманули!»
Казалось,  до  счастливого  конца  уже  подать  рукой. Но неожиданно встречи  были  прекращены. Михаил  Евгеньевич  снова  был  посажен  под  домашний  арест.
Вера  снова  была взволнована  и  снова  обратилась  к  Мишиным друзьям. На этот  раз  они и  сами  были  сумрачны:
–  Ничего  не  понимаем, Вера Александровна. Все  шло  как по  маслу. Готовились к восстановлению в  должности. И вот вдруг  такой  поворот. Пока  еще  не  знаем, в  чем  дело, но вот новое  распоряжение. Снова домашний  арест. Видимо, что-то произошло. Новый  нарком сразу  в расход не  пускает. Идет  какое-то расследование. Вы столько  терпели. Потерпите  еще.
Снова  потянулись  месяцы  ожидания. Отрадно  было  то, что местонахождение Миши было  известно. Охранники в виде  семьи, поселившейся в  служебных  комнатах  Миши, иногда разрешали  принять  передачу  и  даже  переговорить. Приезжала и Аня, и ей тоже  иногда  удавалось  переброситься  с  братом несколькими фразами.
В  школе между  тем  широко развертывалась спортивная  подготовка. Впервые огромный актовый  зал превратился  в  спортивную арену. Выступали доморощенные  гимнасты, показывали  свое мастерство на  брусьях, на турнике,  в  прыжках  через коня, в  акробатике, в борьбе, в  составлении  различных  силовых  пирамид.
Женя смотрел  на спортсменов  с  восхищением, а, придя  домой, заплакал от того, что  ему  так  и  не разрешили пойти  в  школу.
– И нечего плакать, –  строго  сказала  Аня, – Вот  уж  не ожидала, что  мой   сын  станет   плаксой.  Сказали  врачи, надо
подождать  еще  один  год, значит, надо.
    Как  всегда,  Анину строгость  смягчал отец, положив  сыну    на  плече свою  сильную плотницкую  руку, он  тихонько  успокаивал его простыми  и  ясными  доводами:
    – Вот плачешь  ты, Женя,  напрасно, –  по-дружески говорил  отец. –  Ведь  никто  ж  не виноват, что ты  повредил  себе  спину, катаясь  на санках. Это не я и не мама, а врачи запретили тебе идти  в школу  в  этом  году.  В школе  мало ли  что  может  случиться.  Подумай  сам, я  два  года  возил  тебя на  своих плечах в Ленинград, в  Лесное в  гипсовой кроватке  на процедуры. С  трудом залечили  туберкулез... А тут затянут  тебя в  какую-нибудь  борьбу... Ребята  ведь  не  знают, что  тебе  еще напрягаться опасно. Одно неверное  движение – и  начинай  лечение  сначала.  Только  теперь ты уже подрос. Стал  тяжелым. Да  и  гипсовая  кровать будет  тяжелей. Мне  тебя  на  своих  плечах уже  до Ленинграда не  довезти. Потерпишь  год, зато  будешь чувствовать себя  уверенней. И нам  с  мамой  будет  спокойней. А пока  предлагаю заняться  скрипкой. Отец  маминого ученика - прекрасный  скрипач.  Он согласился взять  тебя в ученики.
    –   Не хочу я  на скрипке, –  хмуро  сказал  Женька, –  я хочу  на  гитаре, как  дядя Миша.
    –  Скрипка, Женя, королева  инструментов. Научишься играть  на  скрипке, как наш  дядя Ваня, будешь  играть  на всех  инструментах. А уж  на  гитаре-то после скрипки научиться  легче  простого.
      Отец  купил Женьке небольшую скрипку (четвертинку), и он  с  ней  стал  ходить  на  занятия к учителю, Якову Соломоновичу Солтицому, жившему довольно  далеко,  в  Китайской  деревне. От  их дома до Китайской деревни было  минут  сорок ходьбы.
      После  занятий  Женька  бежал  к  Люсе рассказывать,  каких успехов он достиг  в  музыке.
   –  Яков  Соломонович говорит, что  у меня  абсолютный слух, –  хвастался  Женька. –   С  таким  слухом, – говорит, – можно стать  мировым скрипачом.
При этом  Женька  не  досказывал последних  слов  учителя, что  при  таком лентяйстве ему  даже  гаммы  за  всю свою  жизнь не выучить.
Люсю не  очень-то волновали «успехи» Женьки  в  освоении  скрипки, ей  больше  нравились  игры, в  которые она  сразу  же вовлекала  своего верного «поклонника».
–    Сегодня мы  построим  свой  дом. Мне  папа  подарил шкаф  с посудой, чайник и примус. Мы  будем  сидеть в доме  и пить чай.
–   А дом что,  прямо  на  улице? –  удивился  Женька.
–  Ты что,  совсем...? Это  же  детский  дом. Его  мы  построим  в гостиной  под  столом. Там  скатерть знаешь,  какая большая? Если ее  развернуть, то  она закроет весь  дом. И нас  никто  не  увидит. И мы  будем  там  жить.
–  А как  же  шкаф?
–   Ну, он  же  игрушечный! Ты что, играть не умеешь?
А Женька  действительно  не  умел  играть. Из-за повреждения спины он пролежал  три  года в  кровати, и самые  начальные  детские  игры прошли  мимо  него. А когда он  стал  ходить, то сразу начал  с игр  в войну. Так что  о  всяких  там  «дочках-матерях» он  понятия  не  имел.
–  А примус? У нас  на  кухне соседи все  время  примусы  зажигают. К ним  и  близко  не  подойдешь. Такой  огонь от  них... И керосином  воняет.
–  Нет,  с  тобой   совсем  нельзя серьезно говорить. Пойми – это  все  понарошке! Понарошке! В общем,  идем, я  тебе  все  покажу.
–   Они  подошли  к столу  в  гостиной, и  Женька  увидел, что  под  столом  уже  стоят два крохотных  стула, к  ножке прислонился высотой во всю ее длину  шкаф со  стеклянными   дверцами, рядом стоит чайник и что-то похожее  на паука.
       –  Вот  видишь, уже  почти  все  готово. Надо только  найти маленький  стол.
–  А где  примус?
–  Да вот  он. Что,  не  видишь?
Примусом оказался тот  самый  «паук» с пузом из стеклянного   шара  с торчащими из  него тремя  изогнутыми, как у настоящего  примуса, стерженьками и с  намертво  прикрепленной к ним железной  горелкой.   
     Потом  Люся  принесла  две кроватки  с    куклами:
–  Это  будут  наши  дети. Вот  это  –  Таня, а  это — Саша.
–  Ну, да, еще и  куклы, –  с досадой  сказал  Женька, –  я  тебе  не  девочка.
–  Не  бойся,  в  куклы мы играть  не  будем. Просто  в  доме  должны  быть  папа  и  мама.  А у  них  дети. Я  буду мама, а  ты –  папа. Садись. Сейчас  будем  пить  чай с  конфетами.
–  С настоящими? –  усомнился Женька.
–  А еще с  какими? Ненастоящих  конфет не  бывает.
Последнее  предложение  Люси  примирило  Женьку  даже  с  куклами.  Он с трудом втиснулся в  игрушечный стульчик,   и подлокотники так плотно  зажали  Женькины  бока, что  стул  держался на  нем, как  приклеенный. Люся оказалась  более  тонкой, и стул ее не  сцапал.   
–  Ну,   и  где  стол? –  спросил Женька, когда  Люся  стала  вынимать из  шкафа  крохотные чашечки, блюдца, ложечки,  сахарницу  и  другую  посуду и  ставить  все  это  на  пол.
–  Вот стола  нет, –  сокрушенно сказала Люся.
–  Так что мы прямо  с  пола  будем  чай пить?  А у вас  в  прихожей я  видел  маленькую  скамеечку. Давай  принесу?
Женька  попытался подняться, но  стул поднялся вместе с ним.
–  Да  ты  не  вставай,  я  сама  принесу, –  опередила  его Люся.
И через  минуту она  прибежала  со  скамейкой,  покрытой  белым  полотенцем. Развернув  скатерть, покрывавшую столешницу, ставшую крышей  их  дома, закрыла  ею пространство  между ножками, после чего  под  столом установился уютный  полумрак. Расставив  посуду  на  «столе-скамейке», она   втиснула  на  самую середину маленькую  вазочку с  конфетами, потом взяла чайник  и  опустила  его  на лапки  примуса.
–  Теперь  надо  немного  подождать  пока  закипит  вода, -
сказала  Люся и замерла в  ожидании. Вместе с ней  замер  и Женька. Он со  страхом  смотрел на шар  примуса, который, как ему  казалось,  все  раздувался  и  раздувался.
–  Кипит! –   крикнул  Женька,  не выдержав.
–   Ну, да. Уже пора, –  спокойно  сказала Люся  и стала   разливать «чай» по  чашечкам. –  Ну,  бери  конфеты и пей «чай».  Смотри  не  обожгись.   
Женька  осторожно  вылил воду  из  чашки  в  блюдце  и, вытянув губы, прикоснулся ими к  воде –  она  была  холодной, как  только  что  из  умывальника.
–  Так  это же  холодная вода! –  закричал  Женька.
–  А ты  что  думал? На  этом  примусе  можно  что-то подогреть?
Женька схватил  конфету и вылез  из-под  стола вместе  со стулом. Развернув фантик, сунул  конфету  в  рот  и с большим  трудом вырвался из  стула.
      –  Постой,  ты  куда? –  закричала  Люся  и  тоже   вылезла из-под  стола.
–  Все!  Я больше с  тобой  в девчоночьи  игры  не  играю, –  обиженно  сказал  Женька  и убежал  домой.
Дома  его встретила  рассерженная мать:
–  Где  ты пропадаешь? Уже  седьмой  час, а  ты  еще не ужинал и не  брался за  скрипку.
–  Я у Люси  был.
–   И что же это  вы  там так  долго делали?
– Играли. Но больше я  к ней  не пойду. Я  думал,  она командир, а  она  в  куклы  играет.
– Так  ведь  она же девочка, –  рассмеялась Аня, –  во что же  ей  еще играть? Быстро  кушай  и  садись  за скрипку. Валя, –  обратилась она  к дочери, –  накорми этого гуляку.

                ГЛАВА 20

На следующий  день,  почти  сразу  после  прихода Ани с  работы,  приехала Вера Александровна.         
Поужинав, они  сели  в  сторонке, чтобы  дать  возможность детям  заниматься своими  делами, и Вера Александровна  стала  рассказывать Ане  новости о Мише, которые удалось  раздобыть  в  последнее время.
     –   Знаешь, Аня, я, чувствую, что   всем уже  надоела, но  не могла  удержаться  и  снова  поехала  к его  друзьям.  И представь,  не  зря. Кое-что  прояснилось. Ты  же  помнишь, дело  шло  к  полному  оправданию Миши? В его  отделе  уже  посмеивались: «мол, готовь ресторан, будем  обмывать  «новорожденного». Но тут  кто-то написал  на  него  донос. Этого  никто  не  ожидал. После Ежова  доносы  практически  прекратились, потому что новый  нарком  понял, что  с  помощью  доносов    в НКВД и КГБ внедряется заграничная агентура. Честных выбивают, а  всякая  дрань  пролазит. Поэтому сейчас, похоже, действует  правило: возбуждать  дела только  после  минимум  двух доносов, причем  из разных источников. Вот  сейчас все  надеются, что  второго  такого  доноса  не  будет. А пока  он  все  еще  под  домашним  арестом.
      Вот  такие  новости, Анечка. Остается  только надеяться на    судьбу. Кстати, раскинь-ка  пасьянс. Посмотрим, что  он нам скажет. Пасьянс в  разных  вариантах разложили  и  раз,  и  два, и три — все как один  говорили  о  благополучном в целом исходе, но с какими-то сопутствующими  неприятностями.
     И снова  оставалось  только  ждать. Такое  было  время. Все  чего-то  ждали: кто великих свершений, кто простой справедливости.
     В этом  году Аня  выпускала очередной четвертый класс.      После  последнего звонка дети снова вбежали в  класс встали возле  своих  парт  и  замерли, ожидая, когда  войдет  Анна  Евгеньевна.
     Аня вошла и оглядела очень  повзрослевших, хотя  еще   совсем юных  своих  питомцев. «Всего  четыре  года, –  думала  она, – а как привязываешься  сердцем к по-детски  искренним, таким  чистым маленьким  людям, но  в  которых  уже  угадываются черты будущих характеров, будущих мастеров, ученых, музыкантов, инженеров...
   –  Дорогие  мои  выпускники, –  преодолевая волнение, начала  говорить Аня, –  да, да, именно  выпускники, выпускники  начальной школы. Когда-то  даже такое  образование  могли себе позволить далеко  не все. И для  многих оно становилось  последним. Сегодня вы преодолели  только  первый барьер  на  долгом  пути  к знаниям. Не  сбивайтесь  с  него. Помните, что знания обогащают  душу, делают  человека и добрей, и  мудрее. Вам  предстоит учиться  еще очень много, чтобы  потом  строить  дома,  школы, заводы, летать на самолетах, водить корабли, чтобы  делать  великие  открытия во  имя  нашей Родины. До свиданья, мои  дорогие! Будьте всегда  достойны  нашего  самого  лучшего  класса   с  первого  по  четвертый,   класса «А».   
В ответ  дети  проговорили  хором: «До свиданья, наша  самая  первая  и  самая дорогая учительница Анна Евгеньевна. Мы  вас  никогда  не  забудем!» Потом  подбежали  к  ней и  буквально завалили  цветами, которые  она,  не в  силах  удержать все  их в руках,  складывала  на стол. 
Потом  пришел  заранее  приглашенный  фотограф и  сфотографировал весь класс, поместив  учительницу в  самую  гущу  учеников.
Домой Аня  вернулась заплаканной, с немного  распухшим  от  слез лицом. Взглянув на себя в зеркало, она испугалась, что  такой  заплаканной  ее  увидят  дети, тут  же  пошла  к умывальнику,  умылась  холодной  водой, хорошенько  обтерлась и припудрилась - в общем,  привела  себя  в порядок.  И так вот всегда:  проводы очередного четвертого  класса  давались ей нелегко. Ведь  каждый такой  выпуск уносил  с  собою и  частицу  ее  души.
Лето  ознаменовалось  большим  семейным  событием. Степан Егорович ездил  в  Харьков, сдал  там, наконец, последние университетские экзамены и  вернулся с  дипломом  о  высшем  образовании. Теперь  его уже  в РОНО  не оскорбят ехидными придирками  о  «неполном высшем», хотя по  сумме  тех  работ, что  он  провел  в  школе, он  давно  должен  был  бы  стать  профессором. Один только открытый  им  метод  выращивания полноценного  подсолнуха  в  условиях Северо-Запада тянул на лауреата премии Академии сельскохозяйственных наук.   
Степан  Егорович написал несколько статей  на  тему  разведения  подсолнечника в районах Северо-Западной  зоны и на  тему  выведения кроликов новой  мясной  породы. Но в  Академии это не вызвало  никакого интереса. Хотя после  этих статей обменяться опытом приезжали делегации из других городов.  По поводу  подсолнечника он  написал самому  Презенту И.И, соратнику  Лысенко и соредактору  журнала «Яровизация», однако, на  всякий  случай,  не  раскрыл  целиком метод его выращивания в  северных областях.  Ответ  получил весьма положительный, но  с намеком  на совместную работу, которую он, Презент,  и  возглавит. Степана  Егоровича  такой  вариант несколько  озадачил, и  он  решил повременить  с отдачей  своего «детища» в  чужие  руки.
После  сдачи  экзаменов в  университете, с учетом, что  его  зарплата  теперь  возрастет,  Степан Егорович купил  сразу  два  велосипеда: мужской  –  для  себя и дамский  –  для Ани. Технику езды  на  велосипеде  Степан Егорович  освоил за  один  день. А вот жена оказалась такой трусихой, каковую в ней даже  и  предположить было  нельзя.      
Все  начиналось  с  подхода к велосипеду –  это было  похоже на то, что Аня движется к  необъезженной  лошади. У нее от страха заранее  тряслись ноги и руки. Степан  Егорович держал  велосипед за  руль  и  за  седло, стараясь  всем  своим  видом  показать  надежную устойчивость  машины.
–  Аня, ну, подходи ближе, не бойся. Я тебя  подхвачу, – как можно мягче говорил  Степан Егорович,   чтобы заманить жену поближе. Робкими  шагами Аня приближалась к велосипеду,  и когда  расстояние  достигало вытянутой руки, Степан Егорович брал  Аню  за плечи, притягивал  к велосипеду,  подхватывал подол  юбки (о каких-нибудь шароварах  или  другой спортивной одежде нельзя  было даже  заикаться), закидывал его  на  седло, а затем, приподняв над
седлом, сажал  на него  и  саму обучающуюся. Но, не  успев даже  на мгновение  утвердиться в  седле, Аня обрушивалась  на  грудь Степана Егоровича. И вся  операция начиналась сначала. На четвертой  или  пятой  попытке Аня  так неудачно  рухнула с седла, что  увлекла  на  землю  и  самого  обучающего. Степан Егорович  сильно  ударился  головой, а Аня в  шоковом состоянии  замерла  на  нем  вместе  с велосипедом.
     –  Ты все-таки вставай, –  придя в  себя, сказал Степан  Егорович,  задыхаясь под    грузом велосипеда  и  жены, –  мне  же  из  под  вас не  выбраться.      
       С трудом  Аня оторвалась  от  велосипеда и даже   его  подняла, чтобы помочь  подняться Степану Егоровичу. Поднявшись, Степан  Егорович  потер  затылок, поводил  плечами  и  даже  разочек присел, чтобы  убедиться, что, слава  богу, ничего  не  сломано. А Аня, держа велосипед двумя пальцами, как  гадюку, высказала, наконец,  то, что  давно  бродило в  ее  душе:
–  Даю  тебе честное слово, что  никогда  не  научусь  кататься на  велосипеде!
И слово  свое, слово лучшей учительницы  города,  она  сдержала.
Так что  идиллических прогулок по  пригородам  Ленинграда с красавицей  женой  у Степана Егоровича  не получилось. Тогда  он взял себе в спутники  Женьку. Для  этого  он  купил  детское  седло, укрепил  его  на раме и приделал  металлическую  планку  для  ног, чтобы  Женька  случайно  не  попал  ногой  под спицы  колеса.
     Когда  отец  сажал  Женьку  на  его маленькое седло, и они   начинали  путь  на  велосипеде, Аня  хваталась за  сердце,  настолько  ей казалось неустойчивой  и  опасной эта хлипкая  машина  на  двух  колесах.   
  А Женька, сидя  гоголем, озирал со своего  седла проплывающие  мимо сады,  огороды,  дома, машины, пешеходов, и  у  него  и   мыслей  не возникало, что  с  велосипеда можно свалиться. Он безгранично  доверял отцу. Вот  так  на  личном  транспорте    они  побывали  с  отцом   и 
в Александровке, и в Павловске, и в Стрельне, и в Петергофе, и, конечно же, не раз приезжали в Колпино, где  жила Женькина  бабушка со  своей  дочерью  Марусей, той самой тетей, что во Льгове  выловила Женьку из Сейма. Для  Женьки  поездки  в Колпино  были  самыми  радостными. Там,  кроме  любимых  бабушки и тети, жили  еще  его двоюродная  сестра и  братья. Там все  любили  его,  а  он  любил  всех.

     ГЛАВА 21
Осенью  Аня  собирала  Женьку  в  первый класс. Ему  купили  портфель, красивый букварь, какие-то  книжки, назначение  которых для  Женьки  было непонятным, чернильницу  «неразливашку», перья  для  ручки, линейку, а главное, пенал. Пенал прямо  поразил Женьку. Там  умещалась  и  «ручка-вставочка» (ручка  с  двумя  головками для перьев, вставляющимися   внутрь  короткой  трубки, как пером вовнутрь, так   и  наружу), и  два  карандаша, и точилка для  них, и десять струганных  палочек для обучения  счету. Женька беспрестанно  открывал  портфель, чтобы  полюбоваться  пеналом.
Утром  первого  школьного  дня  Женька  проснулся  раньше  обычного. Он еле-еле  дождался завтрака, который  готовила  Валя, потому  что  мама  и  папа  уже ушли  в  школу.
     – А кто меня в школу  поведет? – спросил  Женька у сестры, что-то поджаривавшей   на сковородке.
   – Как кто? Папа. Ты что  забыл? Вчера  же   тебе все объяснили. У мамы  новая  группа. Она  ушла пораньше. Ей класс  надо подготовить. А папу только что  вызвали. У него что-то там  с кроликами. Он сейчас  придет. Ты  пока ешь и жди, а я пошла  к  нашим. Вон  они  уже  кричат в  окно. Слышишь? – И Валя выбежала из  комнаты.
   Быстро поев, Женька  посмотрел  на  будильник и  понял, что дальше  ждать уже  нельзя. Не хватало еще  опоздать  на  первый  в  жизни урок. Он  схватил портфель и выбежал  во двор. К  школе со  всех  сторон  подходили  ученики.  Солидно  шли  старшеклассники, собирались  в  группы и о чем-то  спорили учащиеся   средних  классов, радостно  кричали  при  встрече ученики начальной  школы, а  первоклассников с  букетами  цветов  в  руках, чтобы  подарить  первой в их жизни учительнице, тихо и благопристойно вели  в школу  мамы и  бабушки. Ну а  Женьку, как оказалось, провожать  в  школу  было некому. Правда,  беда в том  была  небольшая:  его  дом  стоял в  пяти  метрах  от  школы. Женьке надо  было только  юркнуть  в черный  ход, и  через  минуту  он  уже мог взбежать  на  любой  этаж.  Женькин  первый  класс был  отмечен   огромной   буквой «А», и располагался он на первом  этаже. Ему  не  захотелось входить в  класс одному, поэтому  он вышел  из  ворот  на  улицу и присоединился к первоклашкам, которых  встречали  завуч  и  несколько  учителей. У всех первоклашек,  вступавших  на  парадную  лестницу,  Женька  спрашивал:
–  Ты  в какую  букву  идешь?
Родители,  смеясь,  отвечали ему вместо своих  терявшихся от  такого  вопроса  детей:  «Мы  идем  в  первый «Б», –  или «Мы  идем  в  первый «Г». Но вскоре  нашлась девочка с мамой, которые  шли  в  первый «А».
–  Во! –  радостно  воскликнул  Женька, –  И мне  в него! 
–   А ты что-нибудь  несешь  своей будущей учительнице в подарок? –  спросила  мама первоклашки.
 –  А что? Чего-нибудь  надо  нести?
 –  Ну,  хотя бы  несколько  цветочков.
 – Цветочков? –  переспросил Женька и сразу вспомнил  про  школьный  участок и цветы, что  растут у папы  на клумбах.
 –   А вы можете  немножко  постоять?
 –  Постоять? –  удивилась мама  девочки. –  А зачем?
 –  Сейчас  будут  такие  цветы, каких  ни у кого  нет.
 –  Ну, немного  подождем, –  согласилась  мама.
        И Женька  рванул  на  участок. Там  он нарвал  георгинов,    гладиолусов, флоксов, хризантем  и еще  каких-то цветов и, запыхавшись, подлетел к  парадной  лестнице. «Его  девочка»  с мамой  уже  скрывались в  огромных дверях  школы. Женька  догнал их  и, задыхаясь  от  быстрого  бега, выдохнул:
–  Вот!
Мама  девочки  аж  взмахнула  руками:
–  Ой, откуда такое богатство? Но  его  же  надо  привести  в  порядок! Давайте, отойдем  в  сторонку и составим  два  букета.
    Мать  с  дочерью  и  Женька отошли в  дальний  угол  вестибюля и  из хаотично  сорванных  цветов  составили  два букета. И, действительно, букеты  получились  такими, каких  не  было  больше  ни  у кого.  Когда они втроем  подошли  к   классу с  табличкой  1-й А, то там  перед  дверями  уже  выстроилась очередь первоклассников и их родителей, ожидавших  прихода  учительницы. Так что Женька с  девочкой  и  ее  мамой оказались  в  самом  ее  конце. Весь  коридор  кишел  детьми, или  ищущими  свои  классы,  или  уже  нашедшими их, но стоявшими  в  коридоре в  ожидании  прихода  учителя. Вскоре поплыл  шумок: «Учительница! Учительница идет!» Из-за спин  взрослых Женьке разглядеть  учительницу так и  не удалось. Но вот послышалась команда: «Детям и родителям зайти в класс!»  Войдя в класс, Женька, находясь в толпе взрослых, стал осматривать стены класса, а на них было много интересного. Особенно ему понравились живые картины: одна со снежными горами, оленями, санями, собаками и  с эскимосами, другая - с пальмами, бананами, хижинами из тростника и черными туземцами. И пока он все это разглядывал, место ему досталось за предпоследней партой. Женька  отдал свой  букет маме девочки, потому что у  стола  учительницы столпились  родители, и  каждый что-то дарил  и говорил ей какие-то напутственные слова. Женьке  слушать  это  было неинтересно, и  он, чтобы  не  обходить стол вокруг, поднял двух уже усевшихся одноклассников и по  их  скамейке  перешел  к  своему  месту  за  партой. Его  соседкой  оказалась смешливая  и  очень  общительная девочка.
     – Меня  зовут  Инной, –  сразу заявила  она  о  себе. –  А  тебя как?
      – Женя.
      – Мы  теперь  будем  сидеть  с  тобой  всегда?
     Женька  не  успел ответить, так  как в  это время взрослые  отошли  от  стола  и встали вдоль стенки. Раздалась  команда: «Дети, встаньте,  пожалуйста,  возле  своих  парт!»
     Женька  встал и увидел впереди, стоявшую  рядом  со столом,  красивую  молодую  учительницу в  белоснежной  кофточке с  черной ленточкой вокруг   воротничка  и  в  строгом               
темном  жакете.  Она  была  очень  похожа  на его  маму.   
        «Мама!» –    чуть не  вырвалось  у  Женьки. Он  даже  подался  на  полшага  вперед. Но тут прозвучали  слова  учительницы:
     –   Здравствуйте  дети!
      Первоклашки  нестройно проговорили  в ответ: «Здравствуйте!»   
           –  Нет,  это  не  мама, подумал  Женька, так  как голос  учительницы  звучал как-то особенно  строго, четко,  будто кто-то говорил по радио.
        –  Давайте  попробуем еще  раз, но  дружнее. Наберем  больше воздуху  и  скажем  на  счет  раз, два: «Здравствуйте!»
         Со  второго  раза  «здравствуйте»  прозвучало  довольно  стройно.
       –  Ну, вот,  неплохо. Меня  зовут Анна Евгеньевна. Я  буду   вашей  учительницей   целых  четыре  года.    
        –   Значит, и правда, мама!  –  обомлел Женька. Теперь  уже  сомнений  быть  не  могло. –  И ни  разу  мне  не  сказала! И папа  не  сказал. Но почему...?
Женька  так  был озадачен  этим  вопросом, что  даже  не  слышал приглашения  «сесть» и все  стоял  и  смотрел  на  маму, которую он мог бы  легко и не  узнать, настолько  она  преобразилась  в  роли  учительницы.
–  Садись! Уже все сели, –  дергая Женьку сзади, шептала  Инна.
Женька  сел, и с  этого  момента  началась  его  нелегкая  жизнь  в первом классе.      
Когда он пришел домой  после первого  в  своей  жизни  урока, его  раздирали два противоречивые  чувства: с  одной  стороны,  он  был  в  восхищении  от  красивой, обладающей приятным голосом и какими-то особыми  манерами   учительницы; с другой  стороны, в классе она обращалась  с  ним,  как с чужим, и  он сразу понял, что  ему  не следует  признаваться, что  это  его  мама.
За ужином, когда  все  сели  за стол, Женька  не сдержался и высказал  свое возмущение.
–  А чего  никто  не  сказал, что  я  буду в  мамином  классе  учиться? И никто  в  школу  не  проводил?
      –   Ну, а  если  бы  ты  попал  к незнакомой  учительнице? Она бы к  тебе  отнеслась так же,  как и  к  остальным, –  резонировал  отец. –  Вот  только цветы надо было, действительно, подготовить  заранее,  и кому-то из нас проводить   тебя в школу. Мама понадеялась   на  меня, а  тут, как раз утром,  воришки залезли в крольчатник. Двух  кроликов унесли. Больше  не смогли –  кролики-то наши  весят под  десять  килограмм. Много не  унесешь. Но они открыли   несколько клеток, и часть кроликов  выбежала  на  скотный  двор.  Мы с ребятами еле-еле  их поймали.  Я думал, уж Валя-то увидит, что  нас  с мамой нет,  и  пойдет с  тобой. Но Вали тоже оказалось не  до  тебя. С подругами  убежала. Вот  так  ты  и  остался без  провожатых. Не переживай. Все, что  ни  делается, все  к  лучшему! Вот смотри,  все  дети, как  маленькие, пришли в  школу с  родителями, а  ты, как самостоятельный мужчина, один, без всяких  там   взрослых пришел сам. Ты лучше посмотри,  какой  я  тебе  подарок сделал к первому дню в  школе.       
   Это был  «настоящий»  морской  бушлат с  галунами  на  рукавах, обозначающие  какие-то там  ранги, а на  «золотых» пуговицах отчетливо  выделялись  якоря.  Обо всем  позабыв,  Женька быстро  залез в бушлат  и  подбежал  к   трюмо, чтобы наглядеться на  себя  в образе моряка.   
      Однако  учить  своего  сына  в  одном  классе  с  другими  детьми  оказалось  не  так-то  просто. Аня столкнулась с  весьма непростой  проблемой: учить  одного  сына  или  учить  весь  класс.  Женя был активным,  сообразительным, хорошо  развитым  для  своих лет. К  тому же Люся, оказывается,  научила  Женю  читать, чего  Аня  не  хотела из  опасения, что  во время  изучения  букваря  он  будет сидеть  и скучать. Теперь  же  так и  получилось. Оставалось  только  одно: давать  ему  на  первых  уроках, пока другие  учатся, складывать  буквы, учить  наизусть  стихотворения.  Но  главная  трудность  была  не  в  этом, а   том, что  в  классе было  много  способных  учеников, и  все  они  рвались  отвечать на  поставленные учителем  вопросы, все  тянули  руки, но  Женя как-то  успевал  поднять  руку  первым. Однако же всегда  отдавать право  на  ответ кому-то  одному –  это,  значит,  подрывать  интерес  к активному участию  на  уроках  других  учащихся, а то  еще и внести  подозрение, что  она  благоволит  своему  сыночку. Не давать Жене отвечать  первым могло  привести к непониманию  и  даже обиде. Но, пожалуй,  еще  большей  проблемой  было  то,  что  мелкие  шалости, которые  для  других учеников ограничивались  простым  замечанием учителя и  забывались, Женьке не прощались; их разбор переносился домой, где Аня  не могла  удержаться, чтобы  не  напомнить  Жене о  его  мелком  проступке. Получалось, что  мать будто становилась   доносчиком той  учительницы, что вела  уроки  в  школе. Другие  ребята  могли  побегать  по  огромному  коридору, устроить  «кучу  малу», поиграть  в запрещенную «маялку», запустить  девочке  в  косу  репейник, приклеить кому-нибудь бумажный  хвостик — в  общем, фантазии у шалунов  хватало, но  все  это  не  выходило  из  стен  школы. Тогда  преподавание и воспитание  считалось  единым  процессом, и  школа  брала большую  часть  воспитания в  свои руки. Родителям сообщалось только  о  тех  проступках, справляться с которыми  должна  была  уже  не  школа, а  другие учреждения. 
      Женьке  же в классе  надо было  ходить  как  по  струнке, чтобы  дома  не  получать дополнительных нравоучений. Все  это  привело  к тому, что Женька  стал относиться к Ане настороженно  и даже с некоторым  отчуждением.
Дело  дошло  до  того, что  как-то он засел с  трудной  задачей, а  Аня  предложила ему  помочь:   
–  Не надо, –  насупившись,  сказал  Женька, –  сам разберусь.
Аня  отошла, ничего  не  говоря, но  была  чрезвычайно  расстроена. Она  поняла, что  необходимо  что-то предпринять, чтобы  совсем  не  испортить отношений  с  сыном. Но, как это  часто  бывает,  случай  сам  решил этот  нелегкий вопрос. В  конце февраля из-за  сильного снегопада  дети  нанесли  много  снега на  школьные  лестницы. Ступеньки  стали  скользкими. Аня  поскользнулась и сломала  ногу. Лежать  пришлось  долго, и  ее заменила  другая учительница. Женьку словно  подменили. Он  приходил  домой  радостный  и счастливый. Показывал  дневник, а  там  стояли  одни  пятерки, которыми  очень  редко  награждала  сына Аня.
–  Ну, что,  Женя, –  решилась спросить Аня, –  новая  учительница  лучше? 
Вопрос  оказался  для  Женьки  неожиданным. Он  долго  раздумывал, как  на   него  ответить, и стоял, упершись  глазами  в  пол. А потом  выдал весьма  дипломатичное  заключение:
– Она  не лучше, просто  я  не  ее  сын.
– Ну что ж, –  вздохнула  Аня, –  вот  ты  все и  решил. Теперь ты  будешь  учиться  у   этой  учительницы. И мы с тобой  снова станем друзьями, дипломат ты  мой доморощенный, и, притянув Женку  к себе, поцеловала   в мягкий  ёжик  на  его  голове.

                ГЛАВА 22

В марте 40-го  от  Миши  поступили  новые  сведения. Его, наконец, окончательно разжаловали  до  рядового, о  чем  сообщили  специальной  бумагой с  гербовой  печатью.  При  этом  он  освобождался  из-под  домашнего  ареста.  Михаил  Евгеньевич  тут   же  поехал  к своим друзьям, чтобы  выяснить, как ему  теперь  жить. На КПП его  по старому пропуску  не пропустили,  но    разрешили  вызвать  по  телефону   зам отдела, которым  когда-то Миша  руководил. Им оказался Володя Соснов, который  при  Мише  был в  звании  капитана.
–  Как это ты  быстро,  Михаил  Евгеньевич, мы  хотели сами  к тебе  приехать. Ну,  пойдем, я тебе  объясню обстановку.   
Выписав  в  охране пропуск, Володя  провел  Михаила Евгеньевича в  свой кабинет. Когда  они  уселись  за  столом, Володя немного  помолчал, обдумывая,  с  чего  бы  начать.
–  Знаешь, Михаил  Евгеньевич, трудно  было  найти  выход  из  положения. Конечно,  хотелось  сохранить тебя в  кадрах, но и подвергать  твою  жизнь  опасности считали недопустимым. Решили  так: «не  дергать»  больше  твой  вопрос. Наказан  полностью. Рядовой. Чего  теперь  с  него взять. И заглушить  дело  намертво. 
–  Ну, а  жить  как?
      –    Вот  об этом  мы  думали больше  всего. И решили, что  заслуженный  комбриг  и  на  гражданке  должен получать  не  меньше, чем  на службе. И нашли  тебе  блестящее  место. Боимся  только, что  оно  тебе  может  показаться  позорным. Но,  дорогой Михаил  Евгеньевич, все мы  из  рабочих  и  крестьян, нам  никакая  работа не  зазорна...
         –  Ну, ну, давай, говори  скорей...
– Будешь  продавать  газированную  воду  по линии Военторга. Все  будет  обеспечено. Все  будет  абсолютно  законно. Так что, в целом, выйдет  где-то  на генеральский  уровень.
–  Смеешься?
– Да  нет, Михаил  Евгеньевич, просто  с  учетом того, что кроме  военного  дела  ты в других квалифицированных работах разбираешься  слабо, а потому  и получать  будешь мало,  мы и  придумали лучший  для  тебя  вариант. К сожалению, на руководящие  работы  у  тебя  пятилетний запрет. Вот  так. Понимаю, что «газировка» –  это омерзительно, но  каждый  день  копейки считать до получки не менее омерзительно. А тут, главное, никакого начальства  над  тобой. Все там всё знают,  кто ты и откуда, да  они  и сами такие же –  так что  никто  кривого голоса не подаст. Главное,  вырвали тебя из «системы», а  значит, будешь  жить. А  там, глядишь,  либо  осел  сдохнет, либо …ну, в общем, что-то переменится.
    Михаил  Евгеньевич, трезво  оценив  обстановку, решил не   искать  справедливости там, где одно  упоминание  о ней  вызывает  истерику вплоть  до  потери  самообладания, и согласился на предложенную  работу. Ему  нашли  довольно  бойкое  место  на углу Среднего  и  9-й линии, где от желающих  напиться  за четыре  копейки  не  было  отбоя. При этом  ему привозили  трехлитровые  бутыли  с  сиропом, наполненные  по  самую  крышку, давали  огромный  «припуск на  случайный  пролив  сиропа», привозили  баллоны  с  газом, которые  выдавали  подсчитанное  с большим  «допуском»  количество  порций. Короче говоря, при  абсолютно  честном исполнении  всех  правил  торговли, у  бывшего  комбрига  оставалось еще столько  «лишних» порций напитков, как  с  сиропом  так  и  без  него, что  он  вполне мог позволить себе жить почти с  прежним комбриговским   размахом.  Михаил  Евгеньевич  купил  себе прекрасный светлый  костюм, шляпу  с  широкими  полями «а ля Пушкин» и  в свободные  дни  выезжал  в город его же  имени к  сестре либо один, либо  со всем  семейством. Несмотря  на  гражданское одеяние, его  осанистое  лицо,  приобретенная манера смотреть  на  окружающий  мир  несколько свысока, его офицерская  выправка, которую  не  смогла  скрыть  гражданская  одежда, невольно  приковывали к  нему  внимание  пушкинских  обывателей, особенно  из  среды «местной интеллигенции», которые при  встрече  со  столь  «значительным человеком»  неизменно  приподнимали  шляпы  или    подобострастно  кланялись. Теперь, став рядовым  тружеником страны, он  близко сошелся  со Степаном Егоровичем, найдя  в  нем  умного и  разностороннего  собеседника.  Особенное  место  у  них, конечно,  занимала  внешняя политика тех  дней и, в частности, мирный договор  с Германией. Степан  Егорович по  этому случаю  был  полон  радужных надежд, предполагая, что  война  отодвигается  на  далекое  будущее. Михаил Евгеньевич отвечал  на  эту  непосредственность  собеседника лишь тонкой  усмешкой  и имел  на  этот  счет  совершенно  противоположное мнение.
     –  Немцы, как  ни  говори, а  народ европейской  культуры, –  развивал свои  доводы Степан  Егорович с  учетом  того, какими  он  видел  немцев в юности, когда семья  жила в польском  городе  Лович. –  Неужели  они смогут так  вот  просто  нарушить  свои  договоренности в  ближайшее  время?
     –  Дорогой Степан Егорович,  –  возражал Михаил  Евгеньевич, –  но ведь договор-то  подписывал не  «народ высокой Европейской культуры»,  а  фашисты. Вы, наверно, слышали, какую ночную резню  они  устроили сторонникам Рэма? А поджог Рейхстага, а тюрьмы? А Тельман...? Я лично не  могу  доверять «политикам»  такого  уровня. К  сожалению,  война  будет  и  будет  довольно  скоро. Две  такие  разные  системы  просто  обречены на  то, чтобы  уничтожить  одна  другую.
     –  Да, тут  вы, пожалуй,  правы. Тюрьмы, арест  Тельмана,  преследование  евреев... А как изобличают  их песни Буша... Все  это  говорит о  ненадежности подписанного  содружества. Но нынешний договор  все  же  чего-то  стоит! Ведь не  завтра  же  они  начнут  войну!
       –   Нет, не  завтра. Войну  они  начнут  послезавтра.
       –  Что ж, вам виднее, но верить  в это не  хочется.
А кто бы  мог  поверить  в  войну летом 40-го?!
      Жарким  летним  днем Михаил Евгеньевич с Верой Александровной  и  детьми приехали  в Пушкин отдохнуть и  подышать свежим  воздухом. В  те  годы огромное  число  крупных  ленинградских предприятий  работало  на  угле, и гарь, поднимающаяся  над  городом,  была  видна  за  несколько  километров  до  подъезда к городу. Так  что ленинградцы, приезжающие  в  Пушкин,  буквально пьянели  от  чистого  воздуха.  Обычным  развлечением двух семейств   было  купание  в  большом  озере Екатерининского  парка, лежание  под  солнцем  на зеленом  склоне, спускающимся к  самому  озеру, и путешествия по  парку:  и  к  таинственной  башне Шапель, и к  Башне-руине, и к Эрмитажу, и к  Адмиралтейству,  которое  неизменно  посещали, чтобы  снова и снова  взглянуть на старинные  гондолы,  на вещи и   приборы, принадлежавшие Петру Первому, и, непременно, еще и  еще   постоять  у  огромного вращающегося  глобуса, в  котором, как  говорит  предание, Петр пил  со  своими  приближенными  «на вылет».      
     Но главными  развлечениями  этого  сезона были  открытые  в Александровском  парке на  здании Арсенала парашютная  вышка  и канатная  дорога.  Именно к  этим   аттракционам  после  купания обычно и  направлялась вся  компания  родственников: четверо  родителей  и  четверо  детей.  Путь от  озера  был  неблизкий, но  живописный: по  Большому  капризу через Скрипучую  беседку (которую давно уже  переделали  в каменную, а  потому потерявшую   способность скрипеть, как  в  годы  своей деревянной юности), мимо Китайского  театра по проложенным  через  каналы мосткам  с  китайскими драконами на стойках для перил, мимо  огромной  винтовой  горы, с которой в екатерининские  времена спускались на  санках не  ведающие  страха  кавалеры, и  выходили  на  прямую, как  стрела, аллею, с  которой  открывался  величественный  вид на Арсенал, представлявший  собою   здание из  красного  гладкого  кирпича с  белой  расшивкой  швов, с четырьмя высокими башнями, объединенными  в  единый  массив.    Парашютная вышка  была  установлена  на  центральной  башне,  в  левом от  центра  окне, из  которого  торчала массивная  балка с  подвешенным  на  толстенном  стальном  тросе парашюте.     Спуск на  парашюте сводился к простому  опусканию  человека  на  тросе, но  для  антуража прикрепленному к огромному туго обтянутому белому матерчатому куполу с  болтающимся по краю  подолом.  Внизу  под  парашютом  был  насыпан  песок, а  поверх  его, для более мягкого  приземления, насыпали  еще  и  гору  опилок. Так  что если бы по  какой-то  сверх необычайной  случайности трос оторвался   от балки и  парашют  осуществил  свободное  падение, то человек,  решившийся на спуск,  не получил бы  ни  малейшего ушиба. Более  того, даже  если  бы  какой-нибудь самоубийца сиганул  в  окно вообще  мимо  парашюта, то  и  тогда  он  остался бы  жив, воткнувшись в  гору опилок. Таким  образом, гарантия жизни  была  обеспечена  примерно   «на 1000%  процентов». Естественно,  от желающих  спуститься на  парашюте  не  было отбоя, особенно  в начале  работы  аттракциона, открывавшегося днем, где-то часа в  четыре. Вся лестница от входа в  Арсенал  и  до  самой  вышки была  забита  любителями  острых  ощущений. Но весь  этот  ажиотаж  длился только до десятого  или  двенадцатого спуска, пока  к  парашюту  подходили, видимо, давно знакомые  с  парашютным спортом  люди, которые  своим  примером  должны  были  доказать  полную  безопасность  аттракциона. Но вот  на  старт начали выходить новички, и  тут-то  и  наступало самое  интересное. Только  что  хвалившиеся перед  своими  женами  или  подругами  храбрецы, уже предварительно закованные  в парашютные  ремни, бодро подходили к  окну, но, взглянув в  пропасть, разверзшуюся под  ними, теряли  самообладание. Несмотря на  то,  что  «храбрецов»  активно  выталкивали два могучих  парня, некоторые, вопя  от  страха  и  цепляясь  за ноги толкателей, все же ухитрялись  вползти  обратно  в  окно под  оглушительный смех зрительской  толпы.
–  Ну, уж  так  себя  вести недостойно  мужчине, –  с  кривой  улыбкой сказал Михаил Евгеньевич, глядя на истерически вопиющих «отказников».            
Неожиданно  он  отделился от  «команды родственников»  и  пошел к  зданию  Арсенала.
–  Миша,  ты  куда? –  вскричали  одновременно и Вера,  и  Аня.
–  Да  вот,  попробую. Проверю, чего я  стою.
  – Правильно, папа, –  крикнул Юрка, сын  Михаила  Евгеньевича, который  был  самым  старшим  из  детей. –  Мой  папа  ничего не  боится, –  сказал  он,  уже  обращаясь  к Наташе, Вале  и   Женьке. –   Вот  увидите.
           После  первого  наплыва любителей «остренького» проход  к  парашюту  стал  занимать  совсем немного  времени. И вот  уже   в  окне  башни  показался   Михаил  Евгеньевич. Он   твердо встал  на  подоконник, но толкатели  не  дали  сделать ему  самостоятельного  броска. Насмотревшись на «отказников»,  они  поспешили  столкнуть Михаила  Евгеньевича. Получилась  не  очень  приятная картина: с  одной стороны, Михаил  Евгеньевич был  спокоен  и  не подавал признаков страха, а  с  другой, –  он  все же  прыгнул  не сам, а был  сброшен  «толкачами».  Когда  он, спустившись, встал на  землю, вся  толпа зааплодировала. Так она  приветствовала    любого спустившегося на  парашюте,  независимо от того, как  он  вел  себя  перед  стартом. К Михаилу  Евгеньевичу  подбежал принимающий, снял  с  него  ремни, а  Михаил Евгеньевич  высказал  принимающему возмущение  теми, кто  руководит  там, наверху. В  ответ   тот лишь  развел  руками.
Когда Михаил Евгеньевич возвращался к  своим, ему навстречу бросился Юрка.
–  Они тебя  толкнули, это  не  по правилам! –  кричал  Юрка,  пересиливая  шум  толпы, –  ты  бы  и  сам  прыгнул.  Ты  нисколько  не  боялся. А они...
–  Да, Юра,  они подстраховались. А вышло некрасиво. Для  других, конечно,  и такой   спуск сходит. А вот мне они  всё дело испортили.
Но все  равно Михаила  Евгеньевича  встречали как  героя.
Женька  не  выдержал,    подбежал  к  отцу и, ухватив  его за  руки,   стал  упрашивать:
–  Пап, а  ты  так  можешь? Вон  дядя  Миша  же  не  забоялся.
–  Да, действительно, Степан Егорович, а чего  бы  и  тебе  не  попробовать? –  подзадорила  мужа  Аня. 
    Степан Егорович  немного  поежился, посмотрел на  очередного  удачно спустившегося парашютиста и, побледнев от  собственной  смелости,  нетвердыми шагами  направился к Арсеналу. Скоро  он  уже  появился в  окне. Голову  он  держал  высоко, чтобы  не  смотреть на адово дно  пропасти. Поэтому первый  шаг  он сделал  таким  большим, что перешагнул подоконник  и чуть  сразу не  рухнул  вниз. Молодые  страхующие  его  удержали — и зря. Когда  Степан  Егорович все-таки  взглянул  вниз, с  ним  произошла мгновенная  перемена. Он так  резко и с такой силой  повернул назад, что   столкнул  с  окна на  пол  и  самих  толкателей.  Обозленные  таким  промахом, они  схватили  Степана Егоровича за  руки и за  ноги  и    вытолкнули  из  окна.  От резкого  падения трос  сильно  дернулся, балка  сделала  небольшой кивок, а  парашют встрепенулся  нижними  необтянутыми краями, как юбочкой, словно  сплясав  коротенький  танец.  Но злопамятным  парням  на  вышке и  этого  показалось  мало. Они  продолжили  опускать  парашют  и  после  того, как ноги Степана Егоровича достигли  земли,  пока, наконец, и «юбка» парашюта тоже соприкоснулась с  землей. В  результате  огромный  купол  парашюта  закрыл  Женькиного  отца  полностью. Солидарный  с  толкателями  принимающий тоже  не  спешил к закрытому  парашютом Степану Егоровичу, а тот, не дождавшись  помощи,  решил вылезти  сам. Проделав ползком путь  от  центра к краю парашюта,  он  приподнял  тяжелую  подкупольную материю и высунул из-под нее голову, облепленную  опилками. Толпа  зрителей  рухнула  от  смеха. Тут  уж  подошел принимающий, вытащил Степана Егоровича  на «божий  свет», освободил его  от  ремней и отряхнул    от  опилок. Шатаясь, Степан  Егорович направился к  своей  группе, но  увидев, что все, кроме Женьки, опустившего голову  и закрывшего  глаза  руками, сотрясаются от  смеха, вдруг  повернулся и  снова  вошел в Арсенал. Через  несколько  минут  он  снова  появился в  окне. Что-то  резкое крикнув толкачам, он совершенно самостоятельно  прыгнул  вниз под  гром  аплодисментов.  Едва его   освободили  от  ремней, как  Женька кинулся навстречу и, прижавшись к нему всем телом, стал, сбиваясь, торопливо говорить ему со слезами  радости  на  глазах: «Ты  у меня самый смелый, ты самый лучший папа! А они еще смеются. Пусть сами попробуют  так».
    Степан Егорович стоял  смущенный  и  машинально  гладил   сына  по  темному ежику его густых  волос.   
     Возвращаясь домой, женщины и дети, шедшие по аллее позади  «героев дня», в  который раз  вспоминали комичный  полет Степана Егоровича и, не  в  силах  удержаться, тихонько хихикали, думая, что  это  укроется от слуха «парашютиста». Но Степан Егорович все слышал и, чтобы  избавиться от  «заспинных» смешков, сделал правильный  «тактический ход». Он сам  включился в  обсуждение  своего  необычного «полета»  и с  серьезным  видом  наговорил  столько  смешных  деталей, которые  были  незаметны  зрителям, что  обсуждения  этой смешной  истории  хватило до самого прихода к  вокзалу. Там,  попрощавшись,  семьи  разделились –  одна  поехала в  окутанный  гарью и славой Ленинград, а  другая пошла на тихую Московскую  улицу в свой старенький  дом, почти  приткнувшийся к  родной  школе.

                ГЛАВА 23

Первого  сентября  Женька  пошел  во  второй  класс. Учился  он  легко. Память  у  него  была  отменная. Стихи  он  запоминал  со  второго или  третьего  прочтения и  на  всю  жизнь. И когда надо  было  прочесть стихи, заданные на  дом, а многие  ребята не  успевали выучить  их  к  заданному сроку, то Женька  был  тут  как  тут. Он сразу  же  тянул руку, и учительница  предоставляла  ему право первому  их продекламировать.
Женька  читал  громко и с  выражением, правда, не  всегда  совпадающим  с  текстом. Но все  равно  его  способности чтеца  были  замечены. Учительница  рассказала  о  способном ученике  руководителю  художественной самодеятельности школы,  молодой учительнице Тане Кипровой, заодно  возглавлявшей  школьный  комсомол. Она  была  соседкой  Костровых и жила  в  комнате  напротив. Таня, прослушав Женьку,  ни  минуты  не  колеблясь, заявила:
– Все! Этого  мальчика  мы берем.  Будем  готовить его к Всесоюзной детской олимпиаде. Он у нас  будет  самым юным участником. Олимпиада намечалась на  конец августа или  на  начало сентября 41-го года.
     Аня, узнав, что  Женьку включили в  конкурс    на участие в детской олимпиаде,    быстро  нашла  для него  нужное  стихотворение. Это  были  стихи Аделины  Адалис  о Сталине и назывались «Горный  орел». Там  было  много чего  хорошего сказано о  герое, а главное, стихотворение имело  блестящую  концовку: «...как  должно  быть  гнездо  у  Орла!» Таня, прослушав стихотворение,  сказала  серьезным  тоном: «С таким  стихотворением никакой  конкурс  тебя не  остановит. Считай, что  ты уже  в Москве».
      Но страшноватая изюминка заключалась  в  том, что на олимпиаде допускалась возможность  присутствия  самого Сталина. Поэтому, несмотря  на  то, что  конкурс  предполагалось  проводить нескоро, репетиции шли  с  таким  напряжением, будто олимпиада должна была состояться как минимум  на следующей  неделе. Почти каждый  день Женька  стоял перед матерью и читал  ей  стихотворение, а  та  вносила в чтение  все  новые  и  новые  нюансы. Два раза в  неделю он читал  его в  актовом  зале  со сцены.  Нервически  решался вопрос, как читать? С жестами или  без  них? Громко  декламировать или  читать  задушевно, сердечно, доверительно, как  сын  отцу. В связи с  этим  беспрерывно  менялись режиссерские установки. Без  жестов  чтение выглядело сухо, голо, а с  жестами  –  неестественно. Женька часто махал  руками  невпопад с  текстом. Это  выглядело  нелепо. Но три конкурса  он  прошел «на ура».
      Подготовка к  олимпиаде  не  помешала Женьке увлечься лыжами. Сначала  отец нашел в сарае оставленные  прежними  хозяевами  «гробы» с  ремешками, приспособленными для вставки  в них валенок  «Дяди Степы». Но проехав  пару  раз  по  двору,  Женька  наслушался от соседских  мальчишек  таких дразнилок, что  их  вполне  бы  хватило  на  целый  журнал «Мурзилка». Поэтому  Женька поставил перед родителями   вопрос  ребром: или новые  лыжи  или  олимпиада. .
–  Послушай, Стеша, –  вступилась за  Женьку  Аня, –  но  на старых  лыжах действительно невозможно  кататься. Их и  руками-то  поднять тяжело, а  тут их еще надо  тащить  по  снегу ногами. Отец  спорить  не стал.
Новые  лыжи  были легкими  и  подходили  Женьке  по  росту.  Вот только они  никак  не  хотели  повиноваться  ногам,  одетым хоть  в  ботинки, хоть  в  маленькие валенки. При необходимости поворота ремешок на лыжине  скручивался, а  лыжина  двигалась  в  прежнем  направлении. Ох, и  нападался  Женька из-за  этого лыжного  «коварства».  Купленные ременные крепления помогли мало. Решение задачи  пришло  неожиданно. Соседские  ребята  где-то  достали  крепкие белые  резиновые  медицинские  трубки. Из них они делали  кольца, одевали  на  валенок, а  затем натягивали кольца  под  носок, торчащий  из-под  ремня. Лучшего  крепления  нельзя  было  и  придумать. Женька  выменял два куска трубки за пистолет и калейдоскоп.  С таким  креплением он опробовал  все  горки, которые  только  были  в  Пушкине, и  даже на равных спускался с  Большого  каприза со  взрослыми мальчишками. Женька  и  сам  не понимал, почему  чувство азарта  у него  было  сильнее страха.  Ему  льстило, что признанные «асы» стали  считать  его  «своим». И если  всякую  там  «малышню»  и  близко  не  подпускали  к  Большому капризу, то Женьке,  напротив,  кричали: «А ну, Жека, давай, покажи  класс!». И парнишка показывал: он не  просто  съезжал с  трамплина, а  еще и, отталкиваясь от него, поднимал  руки вверх, чтобы  продлить захватывающие  мгновения полета.  Женька  лучше  бы  умер  на  месте, чем  обнаружил  перед ребятами хотя бы намек на  страх. 
Как-то Женька выбегал из-за штабеля  дров, где  он  с  ребятами, вытащив несколько поленниц, устроил нору, превращенную в «секретный штаб» для  игры в  войну,    и столкнулся с директором  Александром Васильевичем, обходившем свои школьные владения.
– Женя! –  окликнул парнишку  директор  своим обычным  начальственным  тоном.
Женька с испугу остановился как  вкопанный и  стал соображать, за что  его  могут отругать. А провинностей  у  него  было  хоть  отбавляй. Одной  из  них как раз и была постройка норы для «штаба». Делать  норы в  дровах  категорически  запрещалось из-за  опасности  обрушения штабеля. Поэтому  Женька стоял  и  виновато  хлопал  глазами. Директор  подошел  к нему  и вместо  строгого замечания задал  Женьке вопрос, которого   он   никак  не  ожидал:
–  Женя, что-то  ты  перестал  ходить  к  нам  в гости? Люся все  время рассказывает  нам  о  тебе. Как ты  где-то там успешно  «плавал»... –  при этом  директор, усмехнувшись,  положил  руку  на плечо Женьки. – Так  ты  заходи, заходи. Люся  будет  тебе  очень  рада.
–  Приду, точно  приду! –  с  готовностью  выпалил  Женька от радости, что  ругать  не  будут.
В стране, между тем,  нарастала кампания сближения  с  немецким  народом. Летом осмотреть   Пушкинские  парки и дворцы приехала  какая-то большая  немецкая  делегация, сплошь  в  военных  мундирах, разъезжавшая  на  трех  автобусах, украшенных огромными  свастиками на  красном  фоне с белым  пятном посередине, где  и  гнездился этот  страшный  знак, хорошо  знакомый по  кинофильмам.  Несмотря  на  ежедневно  провозглашаемую  по  радио  дружбу, вид  свастик  у  людей  не вызвал  ничего, кроме страха и жгучего неприятия. Обычно  многочисленные  посетители парков, увидав свастику, немедля  уходили  в  глухие  уголки  парка, так  что  вокруг немцев  образовывалась  пустота. У Ани  в  классе учился  мальчик из  немецкой  семьи, которая еще  со  времен  Екатерины работала  на  молочной  ферме, располагавшейся километрах в двух  от  школы  и ТЯНУВШЕЙСЯ  вдоль ограды Александровского  парка, отделяясь  от  него только дорогой и небольшой придомовой  территорией. До РОНО каким-то образом дошли сведения о  наличии в  классе  у Костровой живого, настоящего  немца и  было  решено  рекомендовать  учительнице провести прямо  на  уроке показательную демонстрацию смычки немецкого и  советского  народов. Паша  был  средним по  успеваемости  учеником, что  объяснялось не недостатком  способностей, а  тем, что много времени у  него отнимала  работа  на  ферме.
Аня вызвала  Пашу  к  доске и представила его классу  в  новом  качестве.
–  Ребята, –  сказала  она, - в  нашем  классе  учится  мальчик родом  из  дружественной  нам  страны Германии. Здесь,  в Советской стране, он  обрел новую родину. А так как  в  нашей стране  все  нации  равны, то,  я думаю, он  не  испытывает к себе какого-то  недоброжелательного  отношения со стороны окружающих. Паша,  расскажи  немного  о  себе.
    Паша  был мальчиком  скромным и от  всеобщего   внимания так  разволновался, что  покраснел  до  кончиков  ушей и  забыл поначалу все  слова и на  русском,  и  на  немецком.          
    Аня пыталась  его  успокоить  и  хоть  немного растормошить. 
    –  Паша, ты  не стесняйся, а  просто  расскажи, как  тебе живется, что  ты  знаешь о родине своих  родителей? У нас ты показал себя как  трудолюбивый и  исполнительный мальчик. Здесь  же сидят все  твои  друзья.
     –    Живу я  хорошо, –  заговорил,  наконец, Паша. –  Коровы  дают  много  молока. А его  надо  сразу  перелить  в  бидоны, чтобы  утром  отвезти на   приемку. Иногда  не  хватает  времени, чтобы  сделать  уроки. А молока  много. А родители  мои  приехали еще при царе. Только  я  не  помню,  при  каком.
      –  Вот видите, –  сказала  Аня, –  Паша  с детства  уже серьезно   трудится. Правда, он  немного старше вас, ему  уже скоро  одиннадцать, но  все равно, таскать  ведра с  молоком –  нелегкая  работа.  Ребята, вы сами  задавайте Паше  вопросы. Ему  будет легче говорить. 
–  Скажи что-нибудь  по-немецки.
–  Ихь лебе арбайте.
–  А еще  чего-нибудь!
–  Да  у нас  теперь почти  все  говорят  по-русски. Я уже все  позабыл. Ну, вот  еще: «Ес лебе геноссе Сталин!»
Тут  весь  класс  дружно  захлопал  в  ладоши. Даже  не  понимая  немецкого  языка каждому  было ясно,  что  Паша  сказал  что-то  хорошее  о  Сталине.
Ане показалось, что  для смычки  двух  народов  этого вполне  достаточно,  и  она разрешила Паше  сесть,  и тот пошел  к  своей  парте  под аплодисменты  одноклассников.
Новый  год  запомнился   и учителям, и  школьникам небывало  большой  елкой. Актовый  зал школы, доставшийся от  бывшей гимназической церкви, был  высотой  в  три  этажа. И, конечно, елку  здесь ставить  можно было огромную, но  впервые удалось  «пробить» денег в РОНО на  такую красавицу.   Елку украшали  и самодельными  игрушками,  и покупными, и конфетами, и мандаринами, и орехами, обернутыми  серебряной фольгой, которые срезались прямо с елки для тех, кто выигрывал в  викторинах, в разгадывании  загадок, читал  стихи, пел, танцевал — в общем, каждому что-нибудь да досталось. Аню выбрали карнавальной феей, которой полагалась зажигать елку, представлять Деда Мороза, Снегурочку, вызывать различные чудеса, подготовленные старшими школьниками.   
Люся  отыскала  Женьку, и  они  весь  вечер кружились  в хороводах,  играли  в  «третьего  лишнего», в «море горит» или просто  «в  пятнашки».
– Так  ты  чего  не  приходишь? –  спросила его  Люся под конец праздника.
–  Приду. Я щас  на  лыжах  научился. Знаешь,  как мировски! А вечером  стих учу. Все  боятся, а  вдруг чего  забуду, или руку куда-нибудь  не  туда поверну. Да  я  этот  стих  уже  задом  наперед могу  читать. В общем, приду. Точно  приду.
В феврале  закрутили  такие  метели, что  кататься  на лыжах стало  невозможно. И Женька  решил  зайти к  Люсе. Едва  он открыл  дверь  в  директорский  коридор  и  просунул
для разведки  голову, как  увидел  Люсю, поливающую  цветы из большой  лейки.       
–  Ой, Женька! –  воскликнула  Люся, увидев  Женькину мордашку, –  заходи. Будем  в  разведчиков  играть.
Когда  Женька  уходил  домой, Люся  неожиданно спросила  его:
–  Жека, а чего  ты  не растешь? Я  еще выросла, а  ты все такой же.
–  Не растется. Меня  папа  каждый  месяц  измеряет у дверей. Метки  ставит. А  тебе-то  чего до  моего  роста?
–  Как  чего? Папа  всегда  должен  быть  выше мамы.
–  Это какой   папа?
–  Ты.
 –   А мама?
 –   Я.
 –   И что, мы  поженимся?
 –   Конечно.
 –  Ну-у,  это  еще  когда  будет.
 –  Но ты же  должен  вырасти  выше  меня.
–  Да-а,  «должен»… А как? Папа  говорит,  надо  пить  рыбий  жир, а  я  его  терпеть  не могу. Теперь  придется. Я еще  на турнике  повишу. Ладно, я  пошел, –  огорченно сказал  Женька  и  побрел  домой.
Чем еще запомнился Женьке  этот год,  так  это  появлением  в  ларьках  невиданно  дешевых конфет с необычайно красочными  фантиками. Конфеты привозили из  новых  прибалтийских  республик, а  стоили они всего  одну копейку.   

ГЛАВА 24
          После  Нового  года к Ане  на  уроки  зачастили   делегации из разных  городов  и комиссии из Ленинграда. Она  никак  не могла понять:  с  чего  бы  это? Такое  пристрастное  внимание  к  ее персоне объяснилось  четырьмя  месяцами  позже.  Весной сорок  первого  года второй  класс Анны Евгеньевны Костровой признали  лучшим в школе и
послали  документы  в Москву  на  присвоение  ей ордена Красного  знамени. Анна, конечно,  ничего  об  этом  не  знала, но  и  директор,  и  представители РОНО уже  относились  к  ней с таким почтением, будто  она  уже  орденоносец.
     Планы  на  лето  сорок  первого у Костровых были  грандиозными. Во-первых,  было решено  вывезти  детей  на  юг. Такому  решению  сопутствовало  то, что в  стране  значительно  улучшилась  обстановка  с  питанием. Магазины впервые с НЭПовских  времен были представлены  широким  выбором  товаров.  Правда, на  какой именно «юг» ехать конкретно еще  не  определились. Хотелось и  на  родину, в Курскую  область,  и  на  море – в Ялту  или Анапу, или вовсе в Грузию. Много куда  хотелось, но...  В  начале  июня упорные слухи о начале  войны  совсем  было  похоронили  идею «южной поездки», и только  бодрое сообщение ТАСС  от 14  июня снова  вдохнуло  надежду, которая тут же  была сильно подорвана. На прошедшей через  три  дня    после сообщения ТАСС  лекции  о Международном  положении, читавшейся в Доме  Культуры, какой-то  отчаянный  лектор, приводивший ошеломляющие факты  угрожающей  расстановки  сил  в мире, в  конце лекции, вместо  заключения, сделав минутную  паузу, будто  решаясь  на  что-то смертельно  опасное,  твердо  и отчетливо сказал в  наступившей абсолютной  тишине: «Товарищи, хочу  предупредить  вас: война  начнется через  несколько  дней.  Не  верьте  газетам. Готовьтесь!».
Люди, сидевшие  в  президиуме, повскакивали  со  своих  мест, взяли  под  руки  совершенно  не  сопротивлявшегося  лектора и увели  за кулисы.    
Об этом  странном, неординарном  поступке  шушукались  по всему  городу. Кто-то настаивал на том, что  это  провокация  недобитых троцкистов, кто-то, напротив, считал, что  это  проявление  величайшего  мужества:
–  Да, война  будет, –  говорили  одни, –  она  просто  в  воздухе висит. Неужто  вы  не чувствуете, как  сгущаются  тучи?
–  Вы  бы  лучше не сеяли  тут  панику, –  отвечали другие.
–   Мы  вот  сейчас  милицию  вызовем!   
Ну, уж против  милиции возражать  было  невозможно. Так  что «сторонники войны» вынуждены  были  умолкать. И все  же  война и  для  тех  и  для  других  началась внезапно.
Утром  22 июня Аня  встала  пораньше. Еще с  вечера  было намечено в  случае  хорошей  погоды  пойти  на водный  аттракцион, проводившийся  на озере в Екатерининском  парке. Одевшись, она  по привычке подошла к черному  репродуктору  и включила его, чтобы звуки радио   разбудили  и  всех  остальных. И тут  же  ее остановили раздавшиеся позывные, предшествующие  обычно  важным  правительственным  сообщениям. Аня  задержалась у  репродуктора и через несколько  мгновений   услышала: «Говорит  Москва! Работают  все  радиостанции...», а  дальше шла страшная по  своей сути «спокойная» речь  Молотова. 
Женька  в  этот момент  находился  на одной  из  самых  жесточайших  мальчишеских  войн –  на  войне с соседним  двором. Бой был в самом  разгаре. Противники перешли  к  гранатам, то  есть  к  комьям  земли,  собранным с  огородов  и рассыпавшимся  при  падении на  землю  в пыль, что  очень  напоминало взрыв гранаты. Войну  остановила «командующий  всеми  войсками»  Люся:
–  Они  встала  между враждующими  сторонами  и строгим, сразу  всех  поразившим  голосом  негромко  сказала: «Все, мальчики. Кончайте  войну. Настоящая  война  началась».
В один  миг  все изменилось. Как-то  сразу стали  ненужными  все  эти сабли, пистолеты, «гранаты», скрытые  штабы... Солнце вдруг  показалось  не  столь  ослепительным  и  больше  не  звало в парк, на  озеро, к парашютной  вышке... Начиналась  совсем  другая  жизнь, и никто  не  мог  даже  предположить, какими  трудными путями придется  пройти, прежде  чем  оправдаются последние  обнадеживающие  слова Молотова «...Наше  дело  правое. Враг  будет  разбит. Победа  будет  за  нами!».   
      Однако в первые дни многие, особенно  молодежь,  были  убеждены, что  длительной  войны  не будет, что  Красная  армия  быстро  разгромит  немцев, как  это было  с Японией и Финляндией. К военкомату  толпами  шли  добровольцы. Анин  класс, который  она  приняла  в далеком 31-м году, этим  летом как раз закончил  десятилетку. Подхваченный  общим  патриотизмом,  весь  класс пошел  записываться в  добровольцы. Приняли  почти  всех, кроме  Руслана Черобельского, у  которого с  детства была  повреждена  нога, Олега Доланова, из-за  плохого  зрения, и двух  мальчиков, которым на этот момент еще не  исполнилось семнадцати. 
         На  третий  день после начала войны  к Ане утром  забежала Дуся Радченко, любимая  ученица  Ани.
    –  Анна  Евгеньевна, –  начала  она сразу с  порога, –  нам всем повестки  выдали, когда явиться за  обмундированием, и мы  решили сегодня  вечером перед уходом  на фронт проститься  с  нашей  первой учительницей. С Александром  Васильевичем уже договорились. Он разрешил открыть  тот  самый  класс, в котором  мы с вами начинали. Собраться решено  в  шесть  часов.
       В  шесть  часов вечера бывший  «Первый А» был заполнен  полностью. Собрались все: и кто  уходил  на фронт или в  комсомольские  бригады, и  те, кто еще  оставался дома. Пришли  даже некоторые родители,   которые многие  годы  поддерживали с Анной  Евгеньевной    дружеские  отношения. Когда  Аня вошла в  класс, одетая в  ту  же  свою  белоснежную  кофточку   с черным бантиком  на  шее и в  ту же черную  юбку, все  встали и замерли  на  минуту. Всем  вспомнилась их  первая учительница в тот самый  первый  день  знакомства.  И вот  сегодня она стоит  всё  такая  же  красивая, строгая и  безупречно справедливая. Любимая.
Аня вынула платок  из  рукава  кофты и смахнула  набежавшие  на  глаза слезы.
     –  Здравствуйте, мои  дорогие! –  сказала  она дрогнувшим голосом.  И, подождав, когда  все  сядут, продолжала. –  Вот вы  и  стали «большими», как  вам  этого так  хотелось  в детстве. Вы   стали  взрослыми, как  раз   в  то  время, когда война, не давая вам насладиться  всей  прелестью  юности,  бросает  вас на фронт. Я не  военный  начальник, я не  знаю, что  припасено  ими  в  ответ  на  подлое  нападение  врага, но знаю, что  война  будет  жестокой, и что вам надо  будет   учиться    побеждать  врага прямо  в  боях. Будьте  смелыми, но  и  разумными. Бессмысленная смерть –  это помощь врагу. Будьте  дружными,  умелыми, неудержимо  храбрыми и возвращайтесь  с  победой. И в  конце хочу  пожелать того, что  мы  желали красноармейцам в  Гражданскую  войну. Все встали  и  вместе  со  своей  учительницей пропели  куплет всем известной  тогда от  мала  до велика  песни:
     «….А всего сильней  желаю,
    Я   тебе, товарищ мой,
    Чтоб  со  скорою  победой
    Возвратился  ты  домой».
Как-то незаметно во  время  песни  вошел директор  школы.
Александр  Васильевич  был  уже  в  военной  форме с двумя  шпалами  в  петлицах. Он встал рядом  с  Аней и допел со  всеми  последние  строчки песни.
Дуся  Радченко  подбежала  к Ане  и,  обняв  ее, расцеловала. За  ней  последовали  и  все  остальные  девочки. Мальчики как  « мужественные солдаты»  решились лишь  на  то,  чтобы  подойти и пожать Анне Евгеньевне руку.   Директор  лишь  улыбался, наблюдая, как  молодые  новобранцы, сами  того не  ведая, «нарушают  субординацию».
Когда  «материнский порыв  прощания» улегся, Александр Васильевич сказал  строго,  без  сантиментов:
Жаль, что  вам  приходится начинать  жизнь с  такого страшного  и тяжелого дела, как война. Стать  храбрым на фронте  бывает  куда  легче, чем  научиться поразить  врага. Тут нужны  и  уменье, и  смекалка,  и  выдержка. Я  побывал  уже и в  других  классах. Там  тоже  прощаются со  школой. И там тоже, как  и  вы,  верят, что  вернутся с  победой.  Счастья  вам в боях. И, как  поется в  песне, «... Если  смерти, то  мгновенной, если  раны –  небольшой».

   ГЛАВА 25

      Эвакуация  детей началась уже  в    июле.  Аню  назначили  воспитательницей  детского  дома  имени Сталина или, как  его  упрощенно  называли, «Сталинского детдома». Детдом  должен  был  выехать  на  «летние  квартиры»  в село  Великий  двор, находящееся на  пути  Мариинской  водной  системы, уже 15 июля. Так  как  «Сталинский  детдом» был сравнительно  небольшим  и  не  мог  заполнить  весь подаваемый  состав, то  его решили дополнить                воспитанниками  из детдома имени «Парижской  коммуны», администрация  которого  поступила по  подлому принципу:                «на  тебе,  Боже, что  нам  негоже».  Так,  в  детский  коллектив,  воспитанный с  родительским  тактом  и  вниманием великолепными воспитателями, влился отряд  уличных  бродяг,  уже  попробовавших жизни  в  бандитской  «малине».
        Директор объединенного детдома Зинаида Иосифовна, которую, впрочем, иначе  как  Зинаида  никто  не  называл, высокая сухая  брюнетка, любившая принимать  «исторические  позы»:  сложить  руки  на  груди  и  изогнуться  знаком  вопроса. Она  без  устали  повторяла, что  едут  в  летний   лагерь ненадолго, что  много  вещей  брать  с  собой  категорически  воспрещается и что если  у кого-нибудь  она найдет  слишком  много  барахла, то  просто  выкинет  его из  вагона.  Спасибо Степану Егоровичу, позаботившемуся, во-первых, о  зимних  вещах для  детей  и  Ани, а,  во-вторых,  на  предварительном  сборе воспитателей, едущих с  детьми, сказал громко, так  чтобы  его  услышала  директриса, что его «барахло» может  быть  выкинуто  только  вместе с  Зинаидой Иосифовной.  – не согласуется…
      Именно в  день  отъезда Степан Егорович  получал  в Горсовете какое-то новое  назначение по  обороне города, а  потому прибежал  на вокзал, когда  поезд с ребятами  уже  тронулся.   Он   все-таки    догнал   вагон,   в   котором   Женька, 
высунувшись  из  окна, до  последнего ждал  появления  отца. Отец  добежал  до Женьки, взял его  руку  и  успел сказать  всего  три  слова: «Держись, мой  мальчик!» –  а  дальше  заканчивался  перрон.
В Великом  Дворе  пробыли  недолго. Война  все наступала  и  наступала, заставляя  эвакуироваться  еще  дальше  и дальше,  и так  до  самой  Кировской  области.
Местечко Уни, где  детдом  остановился на все время войны, находилось  примерно в  девяноста  километрах  от  железной  дороги и было когда-то  богатым купеческим  селом. Три  главных  улицы и  площадь  перед  бывшим  купеческим  собранием  были  выложены  восьмигранными  сосновыми  плашками, которые  обеспечивали  «бесшумный ход» для  телег с колесами, обитыми  железными  обручами.
Детский  дом  расположили в  самом  лучшем  здании  села, в  бывшей  школе-десятилетке, построенной с  большим  размахом  из  кирпичей  взорванной  церкви незадолго  до  войны. В школе  был  и  большой  актовый зал,  и широченный  коридор  на  втором  этаже,  игравший  роль  рекреационной  зоны, где  стоял  огромный  бильярд и  пианино, и где  еще оставалось  место  для  подвижных игр.
Удивительно, что  из  всех   воспитателей Зинаида  оставила  лишь  двух  профессиональных  учителей, Анну Кострову и Антонину  Петровну Завьялову, члена  партии  еще с  Гражданской  войны. Все  остальные  никогда  не  были ни учителями, ни  воспитателями. И это дало страшные  результаты. Пока  во  главе  отрядов стояли пионервожатые, взятые из лучших  воспитанников детдома, порядок  в  нем  еще  более-менее    поддерживался. Фактически они были  помощниками  воспитателей. Таким  ребятам  разрешалась  находиться  в  детдоме  до  окончания  десятого  класса. Но вот  когда  повзрослевшие  пионервожатые  ушли  на  фронт, самозваные  «воспитатели» совершенно выпустили из своих рук контроль  за  поведением  детдомовцев. Чтобы  как-то  справиться  с неподдающейся  им детской массой,  они  перепоручили наведение  дисциплины  самым  сильным  и самым  отпетым хулиганам, сейчас  же  объединившимся в группы, которые на  воровском  языке  называются  «кодлами». Вот  эти «кодлы»  и  наводили порядок в группах в соответствии  с  известными  ей законами.
Единственным  островком  правосудия в этом хаосе скрытого детдомовского беззакония  была  средняя, а  затем  и  старшая  группа Антонины Петровны. Именно  к  ней бежали  жаловаться  все обиженные  и  оскорбленные. Антонина Петровна,  с  виду  сильная  еще  женщина, обладавшая громовым  голосом, не  раз  устраивала  Зинаиде  разносы  прямо в рекреационном зале. За что  ее одобрительно  прозвали «Неистовой Антонидой»
–  Вы  что  сделали  с  детдомом?  –  громыхала Антонина Петровна. –  У вас в  отрядах  воспитателей днем  с  огнем  не  найдешь. Они  своими  делами  занимаются. Вы  видели,  чем  кормят  детей? Суп – вода. Картошка  синяя, мороженая. К  обеду  один  кусочек рыхлого  хлеба. У  нас  что  –  блокада? Я в  Обком  поеду. Я вас  выведу  на  чистую  воду. Только  вот  ногу  подлечу.
Нога  у Антонины  Петровны болела еще с Гражданской войны, а в эвакуации, спускаясь из  вагона на землю вне  перрона, она  снова растревожила  старую  болячку.  В  один  из  дней она  действительно  собралась  и  поехала в Киров, но в  пути умерла  от  сердечного  приступа.
       Вот  в  таком  коллективе пришлось  Ане  работать сменной  воспитательницей. Естественно, дети  ее  не  воспринимали  всерьез, и  единственное, что  могла сделать  Аня, это  не позволить «кодле» хотя  бы  при  ней отбирать  хлеб  и второе у слабых. Она  бы  с  радостью  ушла   на   любую другую  посильную  ей  работу, но удерживало  то, что Женька  числился  детдомовцем и получал положенный детдомовцу  паек. Всем  же лицам, у  кого  никто  не  служил в  армии,   полагались  по  карточкам  только  хлеб, соль  и  спички. К  сожалению, от Степана Егоровича не  поступало  никаких  сведений. Ясно было  лишь то, что в  армии  он  не  числился. А значит,  Костровым ничего, кроме четырехсот
граммов хлеба на человека, и  не  полагалось. При таком положении выжить  троим  было  просто невозможно. Спасало лишь Женькино «детдомовство» и  то, что  дочь  Валя, работая в  колхозе на  прополочных работах, получала  за  трудодни  немного муки, морковки и гороха. Кроме того, у Вали была какая-то врожденная  способность  ориентироваться в  лесу. С  ней  не  боялись  отпускать в  лес   своих  детей  даже местные  жители.  Валя и Женька  всегда  возвращались  из  леса с полными  корзинами  грибов. Почти все собранные  грибы они сдавали в  специальный  ларек, для  отправки в  воинские части. В  обмен им давали соль, спички, керосин, дешевую  обувь. Вале  досталось что-то вроде  ботиков  на  резиновой  подошве. А Женьке, которому старые  ботинки  уже  не  лезли  на  ногу, дали новейшее военное изобретение: ботинки с  брезентовым  верхом,  прибитым  к  деревянной  подошве  обойными  гвоздями. Поэтому, когда Женька шел  по  улице, особенно  по  мосткам, заменявшим  здесь  тротуары, стук  его деревяшек далеко  разносился по  обычно тихим Уням. И все  местные знакомые  знали  – Женька  идет.
       Как подсменный  воспитатель, оформленный  на  полуторную  ставку, Аня работала до  позднего  вечера.  Так что всем  хозяйством  в  доме  заправляла  Валя.  Она  была  для  Женьки  и  сестрой,  и  подругой,  и матерью. Женька  любил  сестру  беззаветно и потому  беспрекословно  выполнял все ее  наставления.  Когда  Аня возвращалась  с  работы, Женька, как  правило,  уже  спал, а  Вале приходилось дожидаться ее  прихода, чтобы  накормить Аню ужином. Обычно, ожидая маму,  она сидела с  книжкой у  дымящей  черным  дымком «коптилки» и даже засыпала  за  кухонным столиком. Со временем Валя приобрела  такой  навык  в поварском  деле, что Ане впору  было самой у нее учиться.  Пока  Аня,  войдя  в  сени, очищала  туфли  от унинской  грязи, раздевалась, умывалась, Валя  быстро доставала  укрытую  подушкой  кастрюльку,    подогревала  на  таганке  чайник,  и  ужин  был  готов.  Основой  ужина  был полусуп, полупюре, который  заправлялся  жареным на  льняном  масле  луком, что придавало  ему  мясной  привкус. Затем  был  чай, подслащенный   печеной  сахарной  свеклой и заправленный сушеной ромашкой. Свеклу собирали  в  конце  сентября  или  в  начале октября, когда по  радио объявляли разрешение  выходить  на  поля  и  подбирать  остатки после убранного  урожая. Аня  благодарно  обнимала  дочку  и,  с  душевной  болью глядя на  бледную  худенькую девочку, тихо  шептала ей: «Доченька, чтобы  я  без  тебя  делала?»    
Да  и  вообще, Ане  грех  было  жаловаться на  детей. Дрова  всегда  были напилены  и  наколоты, лучины  для таганка наструганы, вода  принесена, комната  убрана... И все  же, доведенная  до  отчаяния безобразиями, творившимися  в  детдоме, которым  она не могла  ничем  противостоять,  срывалась  иногда на  крик, а Женьку  даже охаживала  веником из-за  какой-нибудь, в  сущности, мелочи. А потом, опомнившись, терзалась раскаянием  за  свою  несдержанность.
Больше  всего душа Ани  болела  за  дочь. Честная,  искренняя и безгранично  добрая, она  была  рождена  не  для   этого  безжалостного  и  лживого  мира.
– Боже, –  думала  Аня, – как  трудно  ей  будет  с  ее  характером устоять  перед многочисленными  испытаниями, подстерегающими  человека  в нелегкой нынешней  жизни. Уже  и  сейчас вот – ей пятнадцать  лет всего, а  она уже  иждивенец. И полагается  ей  всего  350 грамм хлеба – и больше  ничего. Приходится  идти  работать  в  колхоз на  прополку. К другим работам таких, как  она, там  не допускают.
Однажды  в середине  сорок  второго, Аня, вернувшись  с  работы, едва  переступила порог прихожей, как  к  ней  на  шею  бросилась  Валя:
– Мамочка! Поздравь  меня! – захлебываясь  от  радости проговорила  она. – Меня  приняли  в  комсомол!
– Ну? Ты  у меня  молодец! Я  думаю, ты  самая «комсомольская   комсомолка»  –  и  трудолюбивая,  и   честная,
– растроганно произнесла  Аня. – Счастья тебе, доченька... Побольше  бы  тебе  счастья,  моя  дорогая  бессеребреница.
Женька тоже  не спал, потому что все ждал, чтобы  рассказать матери о  том,  что было  на  вечере, на  котором Валю принимали  в комсомол.
– Мам, знаешь, как  они  все  здоровски сделали! – выпалил  Женька, едва высунувшись из комнаты в  прихожую. – Они там  Гитлера  и  Геббельса  показывали, как  они на  остен  шли. Большие такие, как  настоящие. И красноармеец  у них  был  настоящий, с винтовкой и  штыком. Он Гитлера –  раз, Геббельса  –  раз, и на  штык, и они так смешно заболтались  на  штыке… Все  смеялись  и  хлопали. А   Валя  спела «Мальчишку  взяли  под  Иркутском».  Ей тоже  все  хлопали.
    –  И ты, конечно, хлопал  громче всех, – усмехнулась Аня.
    – О, мой  братик  старался за изо всех сил, – сказала  Валя, притянув  Женьку к  себе и потрепав его  по  голове.
– Ну, что же, еще  раз  поздравим Валю и  пора  спать, – заключила  Аня.
     Весной все небольшое Анино семейство заряжалось на  возделывание  огорода. Испробованный  метод посадки  пророщенных  очисток  не  подвел. И они  получали с  двух  соток больше   пятидесяти  пудов  картошки, что давало  надежду пережить  длинную морозную  зиму.  Кроме  того, сразу  же после  посадки  картошки, с  начала  июня,  Валя  уходила   в  колхоз.   За  работу ей перепадало  немного  муки, гороха  и овощей.  Прополка – дело вроде  бы  несложное, но простоять  целый  день  на  солнцепеке полусогнутым или просидеть  на  корточках до  отека   ног было, ох, как нелегко!  К  тому  же требовалось научиться хорошо  отличать сорную  травку  от  побегов  посевных растений. Да  и кожа пальцев рук, которые  еще  не  обзавелись защитными мозолями, при  выдергивании   тонкого прочного  осота, колючего чертополоха,  крапивы поначалу  истиралась  до  крови. Конечно, Вале было  трудно  угнаться  за  местными  девочками, для  которых  этот  труд  был  привычным. Они  и  быстрее, и чище  вели  прополку. Строгая  бригадирша  сначала покрикивала на  Валю, но  постепенно  прониклась сочувствием к старательной послушной  девочке. В отличие  от  местных она никогда не  вступала  в  перепалку с бригадиршей, не  выясняла, сколько долей  трудодней намерили  ей  за работу.  В  обед местные  девушки, рассевшись  кружком на  траве,  доставали  из  своих  плетеных кошелок  или  туесков и  молоко, и творог, и свежий  ржаной  хлеб, и  шаньги, и огурцы, да  и  еще всяческой снеди, что  водится в  каждом деревенском  хозяйстве. А Валя уходила  в сторонку и вынимала  из  своей  торбочки завернутые  в  промасленную  бумагу два  кусочка  черного  хлеба, немного мелко  нарезанной вареной картошки,  сдобренной льняным  маслом, очищенную  брюквину  или  морковку и бутылочку  воды.  Однажды бригадирша, увидев, что    Валя за  обедом  сидит  далеко  от  других  девочек, пошла  к  ней, сердито выговаривая  на  ходу:
        – Слушай, милая, а чего это  ты  здесь от  всех  отбилась, али  они  тебе  не  ровня?         
         Валя  испуганно  поднялась  и  залилась  краской.
– Нет, товарищ … то есть Катерина  Петровна, я  не  поэтому... Просто я...
Бригадирша подошла  ближе и,  взглянув на  эти два  жалких черных сырых  кусочка  хлеба,   все  поняла.
С минуту  постояв  молча и шмыгнув  носом, она  сказала  неожиданно  негромко  и  по-бабьи  душевно:
– Вот что, милочка, иди  сидай со  всеми. И  бедности  своей  не  теснись. Пусть поделятся.  От  них  не  убудет. А я им  накажу, чтоб  тебя одну  не  бросали. Негоже  это. Иди, милая, иди к  ним.         
Вот  так Валя  за два лета и заработала  полтора пуда муки.
Но и эта тяжкая, но как-никак устоявшаяся  жизнь, хуже которой  вроде  бы  и  придумать  было  трудно, в  одночасье  рухнула, да  так, что, казалось, кроме смерти  и  выхода  нет.
Видно, по какому-то  злобному  умыслу  судьбы, в  конце  сорок  третьего  года в  то  же самое  село эвакуировалась и семья Букиных: Любовь Александровна и ее  три  дочери.   Любовь  Александровна сразу стала подыскивать  себе  работу и, конечно, первым  делом направилась в  школы, но там ей сказали, что преподавателей истории  уже  просто  некуда девать. Каждый  эвакуированный, а  по-местному  говору «выковыренный», окончивший хотя  бы  семилетку в Ленинграде, считал, что  уж  в такой  глухомани, как Уни, чего-чего, а историю-то он вполне способен преподавать. И очень  удивлялся, когда от него требовали диплом  о  высшем  образовании.   
Получив  отказ  от  трех  местных  школ, Букина  заявилась  в  детдом, где  сразу  нашла  общий  язык  с Зинаидой, которая пока  ничего конкретного  предложить  не могла, но  обещала  подумать. И вдруг на одном  из  этажей Любовь Александровна   столкнулась с Аней. –   «Здравствуйте!» –  воскликнула Аня,  бросившись к Любови  Александровне с  надеждой  узнать что-нибудь о муже, с  которым та  непременно  виделась  перед  отъездом из Пушкина. В ответ  на  попытку  Ани обнять давнишнюю «добрую» соседку, Любовь  Александровна  сначала  залилась  краскою, а потом,  холодно посмотрев на  Аню, остановила ее порыв и почти    со  злобой, опережая  Анин вопрос, сказала вместо  «здравствуйте»:
–  Видела я, видела вашего  мужа. Он по собственной  воле остался в  оккупации. Мы предлагали  ему  место  в  машине, но  он  отказался.
    – Этого не может  быть! –  в  ужасе  воскликнула Аня.
    –  Может, –  зло отрезала  директорша, –  люди меняются.
    У Ани зашлось  сердце: « Она  же  всем  об  этом  расскажет,   а  это  конец! Куда  она  пойдет с двумя  детьми? Кто  даст  работу жене человека, добровольно  оставшегося в  оккупации?
    И Аня  не  ошиблась. Уже через  две  недели  все эвакуированные знали, что  муж Костровой  добровольно  остался у  немцев.
     И вот  однажды Аню подозвала  к себе  Зинаида  и вдруг 
даже  с некоторым  сочувствием сказала:
–  Ваша подруга разнесла по всему  селу  страшную историю. Она утверждает, что ваш  муж добровольно остался у  немцев. Вы  же понимаете, что я как  партийный  человек не могу не  реагировать на  такие  заявления. Я даже могла бы оставить  вас  на  работе, но вас  сожрут наши же «патриоты», да и меня  заодно.  Даю  вам  месяц  на  поиски  работы  в  другом районе. В Сосновке, кажется, работает  директором  детского дома ваша воспитанница. Это всего в  четырнадцати километрах отсюда.   Так что  постарайтесь  уложиться.
Закончив свою смену, Аня, обескураженная разговором с Зинаидой,  возвращалась домой в  ранних сумерках. Она  медленно  брела  по мосткам пустынного  в этот час села и пыталась мысленно  выстраивать  варианты выхода  из  положения. Она  не  могла взглянуть на  себя со стороны, но  если бы взглянула, то увидела бы совсем  не ту Аню, что  когда-то  поражала своей  красотой, своим  умением   при  наличии пусть и   небольшого достатка, но, благодаря хорошему вкусу, выглядеть ничуть не  хуже  других.  А сейчас  на  голове  у нее  был поношенный  треух с завязанными  на  затылке  «ушами», беспрерывно наезжающий  на  глаза по  причине  излишней величины,  старое, потерявшее истинный цвет  и форму пальто с  облезлым  рыжим  воротником, а на  ногах - мятые с толстенными  подошвами валенки. Она  шаркала подошвами по затвердевшим под  утренним  морозцем кусочкам  льда и все  думала, думала... или ей  это  только  казалось, а  на  самом  деле  просто  мысли  блуждали, сбиваясь  то  в  одну, то  в  другую  сторону,  не  в силах  остановиться   на чем-то одном:   
– Танечка! Татьяна Алексеевна! Боже  мой, это  какое счастье, какое  невероятное совпадение, что  в  необъятной России  именно она оказалась  в сравнительной  близости от меня! Господи, может  быть,  это  и есть выход? Четырнадцать  километров всего... То-то и оно, что всего четырнадцать... А завтра какая-нибудь учительница из Сосновки  или детдомовский  завхоз  приедет  на  унинский базар, и вся моя  тайна выйдет  наружу. Да  и директора детдомов  раз  в полгода  встречаются на совещаниях. И что  будет  делать  моя Таня? Она-то умрет, но  не  предаст. Так  ее-то предадут! За  такое  «теплое место» родную  мать  не  пожалеют... Подожди-ка... А если... Нет, в  колхозе мне не выдержать. Силы  не  те.  Стой-ка, отец же в Судже  живет! И вроде  Курскую  область  от немцев  освободили. А если туда попробовать? Вот только  ходят  ли  туда поезда  после  такой  разрухи? Да, Суджа –  это единственный  выход. Лишь  бы  отец  был жив!
В тот же  день Аня  отправила письмо отцу в Суджу. Времени  на  хождение  писем  туда  и  обратно  оставалось мало. Хорошо, что  времена  были суровые, и   каждый  на своем  месте  работал  в  полную  силу, а  потому  письма даже до  только  что  освобожденных  мест, где  и  почта-то  была  в  старом  полуразрушенном  сарайчике  или  в  недосгоревшем  вагоне, шли четыре дня. Теперь  письма  до Суджы идут месяц-полтора, потому  что почта перегружена электроникой и министром связи. А конверт  стоит 18 рублей в пользу  министра. 
Через  двенадцать  дней  Аня  получила письмо  от  отца. Он  все понял и предлагал  выезжать  немедленно.
      Но вот  как  выехать? Вот  тут-то и выручили те  самые полтора  пуда муки, заработанные  Валей  за  дни  работы в  колхозе. По тем  временам  это было  целое  богатство. Денег  на  дорогу  должно  было   хватить. Но на чем  доехать  до    железнодорожной  станции, одна  из  которой  находилась в 75 километрах  от  Уней, а  другая в 120?  На  подводах –  это двое  суток в  первом  случае, и трое  суток,  во  втором. Да  и кто  согласится  на  такой  длительный  путь в  весеннюю  распутицу?
     Вечером Аня собрала семейный совет. Комнатка, которую  им  выделил сельсовет   в  маленьком  деревянном  доме, где  жили  еще  две  семьи, была  чуть  больше вагонного  купе.  Аня села  у окна, а  дети  уселись  по своим  кроватям. По потемневшему  лицу  матери и Валя, и Женька  поняли, что  произошло что-то серьезное. Аня долго  молчала   и смахивала  катившиеся  по щекам слезы.               
       – Так  вот,  дети мои, – сказала она,   наконец,  дрогнувшим голосом, –  Любовь  Александровна распустила слух, что  отец  наш остался в  оккупации  добровольно. Но, главное, она  официально  заявила  об  этом  Зинаиде Иосифовне.
– Врет  она, – сразу вскипел  Женька, –  наш  папа  не  такой!
     – А ты Дину  видела? – взволнованно спросила Валя.
    Дина,  средняя  дочь  Букиных, была  ровесницей Вали и ее близкой  подругой.
    – Видела. И Дину, и Калю, и Люсю.  Все трое  очень  мило со мной поздоровались.
     – Ну,  и  что  они?
– Они сказали, что  ничего  про  Степана Егоровича  не знают. Видели  только, что  он  подходил к машине  и о чем-то  разговаривал с их мамой, но  они ничего не слышали, так как носили  вещи из дома.
           – Как  же  они  так про  папу...  Ничего  не  видели! Они, наверное,  просто  его  не захотели взять, – утирая  слезы, всхлипнула  Валя.
       - Но сейчас  вопрос  уже  не в  том, что  видели  или  не  видели  девочки, а в  том, что  мне  отказано  в  работе. С первого  мая я считаюсь  уволенной по собственному  желанию.
Валя  и Женька опустили  головы и сидели  не  шелохнувшись. И хотя  они  были  еще детьми, в  данный  момент  они хорошо  понимали, что  случилось  что-то  страшное. Маму уволили с работы! Что  теперь  будет?  Как жить?   
       –  Правда, есть  один  выход из  положения, – продолжила говорить  Аня. –  Прямо  скажу, очень трудный. Но другого не  вижу. Я написала  обо  всем вашему дедушке. Сегодня мне  пришел  ответ, что  он готов нас принять. Но для  этого нам  предстоит  проехать чуть  ли  не  через  всю страну. Деньги на  дорогу мы найдем. Спасибо Вале. Заработанные ею  полтора  пуда муки – наше спасение. Продадим. Деньги будут. А вот как  до железной  дороги  добраться? До Зуевки  120 километров, но  дорога  хорошая, еще  царская. Накатанная. До Фаленок 75 километров. Но вы  же  сами  знаете, какая  это   дорога. Мы  по  ней  при  хорошей  погоде  почти  три  дня  сюда добирались. Да  еще попутную  подводу  или  обоз  надо будет искать. Вот на  эту  дорогу  все  деньги  и  уйдут.
    –  Не  бойся, мама, –  вдруг вскочил  Женька, – мы  не на  подводе  поедем, а  на  «студебеккере». К нам весной в Уни военных   шоферов  на  ремонт машин прислали. Они в  соборе живут. Там  и  мастерскую  построили. Как машину отремонтируют, так   сразу и гонят  на  фронт, а командир  у  них  все время один  и  тот же. Я его  хорошо  знаю. Его Пашей  зовут.  Он у  меня  все лето  землянику  покупал. И все удивлялся, где  это  я  такую  крупную  собираю? Он мне  и  бензин   давал.    Надо  его  попросить.
       Не  особо  надеясь на удачу, Аня  с Женькой  направились к  собору. За высоким  плотным  забором действительно  находилась   воинская часть. А вся огороженная территория  был  заставлена  машинами, возле которых трудились солдаты.
Женька  спросил у  караульного:
– Можно  позвать  сержанта  дядю  Пашу!
–  Может, товарища сержанта  Горелова? –  засмеялся  караульный. –  Можно. Вон  он,  у  машины  с поднятым  капотом  стоит.
    – Товарищ  сержант, –  обратился  Женька  к Горелову...
    –  А, это  ты, ягодник, –  повернувшись  к  Женьке,  сказал Горелов. –  Что? Бензин кончился?
    – Нет,  к  вам  моя  мама  пришла. Ей  с вами  поговорить  надо.
    – Ей что, тоже  надо  бензину?
    –  Да нет, совсем про  другое.
    –  Про другое?  Ну, тогда пойдем,  поговорим.
    Аня  рассказала  сержанту, что  ей  требуется срочно добраться  до  железнодорожной  станции, так  как  она  уезжает к своему  больному  старому отцу.
    – Срочно  не  получится, но через  два  дня  у  нас  на  Зуевку  пойдет  машина  за  запчастями. Выезд ранний, часов в  шесть  утра. Так  что  будьте готовы. Машина  подъедет  к  дому. Панов, –  обратился  сержант  к одному  из  солдат, – сходи с парнишкой, пусть  покажет,  куда  «студебеккер» подгонять.
    – А сколько  это  будет  стоить? –  с  замиранием  сердца  произнесла Аня.
    Сержант  посмотрел на стоявшую  перед ним исхудавшую  женщину в заношенной  одежонке, на  открывшего  рот  в  ожидании  ответа  Женьку и сказал, усмехнувшись:
– Не  дороже  денег, мамаша. Не  ограбим, не волнуйся. У нас  есть  с  кого  башли  выбивать.

ГЛАВА 26
     Через  два  дня ровно  в шесть  часов перед Аниным  домом остановился рычащий «судебеккер». За  рулем  сидел  не  Горелов, а младший  сержант Витя, которого  Женька  тоже  много  раз  видел  в  автомастерских.    Погрузка  была  недолгой: два небольших тюка для Ани  и  дочери, и  поменьше –   для Женьки. Самым  ценным багажом  был довоенный  чемодан, хранимый как  реликвия былой  жизни, а  потому  выглядевший  все  еще прилично. В кузове,  на  лавке  за  кабиной, уже  сидели  две  женщины, так  что  Ане  и Вале  пришлось сесть  на  тюки, а  Женька  пристроился на  чемодане.
      В  конце улицы, выходившей на  шоссе, машину  остановила  толпа  страждущих  воспользоваться попутным  транспортом. Никакие  протесты   Вити против  посадки  людей на машину  не  действовали. Преграждая своими  телами движение  «студебеккера», они  продолжали  заполнять  кузов. Наконец, Витя догадался  дать  страшно  ревущий  сигнал  и,  воспользовавшись замешательством  толпы, вырвался на  шоссе. Вообще-то путь  до  Зуевки   по  такому  шоссе  должен  был длиться  не  более  трех  часов. Но огромный  перегруз, страшные повреждения  дороги  гороподобными комбайнами, разлив  мелких  рек, снесших  мосты, — все это  замедляло  движение. На одном  из  поврежденных  паводком  мостов Витя с  двумя  своими  солдатами  показали  экстра-класс вождения  машины.  От снесенного паводком моста остались одни  вершины свай, выглядывавшие  из воды ровно  обрезанными  столбиками. Солдаты  наложили   на  эти  «столбики»  доски и провели  машину  по  доскам, как  по  рельсам. Это  был настоящий  цирковой  номер. Высадившиеся на случай аварии пассажиры с  ужасом смотрели, как медленно  катятся  колеса  по  изгибающимся под  тяжестью тяжело  нагруженной  машины доскам. Многие  уже попрощались и с  машиной, и  со своими  пожитками. Но Витя не  подкачал. Он вывел  машину  на  противоположный  конец  шоссе, вышел  из  кабины  и  присел на  подсохший  бугорок возле  дерева. И тут,  как  по  заказу,  из  рыхлых  весенних  туч  выглянуло  солнце.
–  Вот, –  закидывая  руки  за  голову,  сказал  Витя, – и  солнце вышло  поглядеть  на  нашу  работу. Рассаживайтесь, –  обратился он  к  пассажирам, – сейчас  поедем.
В Зуевку  приехали  поздно  вечером. Затем на пригородном автобусе добрались  до Кирова. Там  довольно  легко купили  билеты до  Харькова, и  начался их десятидневный переезд по  разрушенной войной  стране. В  пути  было  множество  приключений. Случилось даже, что сломался вагон, в котором  они  ехали. При пересадке  в проходящий  поезд в  вагон успел вскочить только Женька. Он один и уехал  в Харьков. Аня с дочерью добралась  до  Харькова  на  «товарнике» через  несколько  дней. В дороге она с ужасом  думала о том,  как  там  Женька  выживет  без еды. Однако  нашла Женьку  живым  и  здоровым. Спасла его банка с топленым маслом. Ее случайно положили  в  корзинку, которую  Женька  захватил  с  собой. На привокзальном  рынке  Женька  продавал  масло  по  ложке тем, кто  покупал у  торговок порции горячей  картошки. Масло  шло  нарасхват.
Из Харькова, двигаясь  с  юга  на  север, они  попали, наконец, в Суджу.  На станции  их  встречала  вторая  жена Евгения Алексеевича Лидия Терентьевна, женщина дородная и  внешне  добродушная.  Евгений  Алексеевич встретил  свою  дочь  и  внуков,  стоя  на парадном  крыльце  дома, которое  открывалось только в исключительных случаях.
Увидев  трех  исхудалых, одетых в потрепанную  одежонку  Аню и ее  детей, отец схватился за  сердце. Это  был первый  удар, который  хватил старика. Он не мог  перенести  того, как  сильно изменилась его  дочь. Прошло  всего пять  лет с того  времени, когда  он видел  ее в Ленинграде. И вот его  красавица-дочь, его потаенная гордость, превратилась почти в старуху. Едва  промолвив: «Здравствуйте, дорогие!», –  он  повернулся и, шатаясь, ушел  к себе  в кабинет, где  лег  на  кровать, а Терентьевна, как  привыкли  величать  ее  и сам отец и соседи, понесла  ему сердечные  капели. 
Жизнь  в  Судже  оказалась  тоже  не  из  легких.  Собственный  двор  при  доме был  небольшим. Плодовые  деревья, посаженные  дедом, были  еще  молоды и почти  не  давали  плодов. Огород, выделенный  Горсоветом, находился у  самой станции в семи  километрах от дома. И прошлым  летом  был обработан настолько, насколько это смогла сделать  одна  Терентьевна.   Так  что  картошки  и  овощей было  собрано  мало. К  тому  же  Терентьевна  держала  кабанчика, которого  тоже приходилось кормить  все из  того  же  овощного запаса. Каждый  раз, когда всей семьей  садились за стол, в  обед  или  в  ужин, Терентьевна недовольным  взглядом  обводила  непрошеных гостей. Аня  все это  видела, а  потому  сразу  же  принялась  искать  работу.   В полуразрушенном  городе  это оказалось  непросто. Требовались  строительные рабочие  всех  специальностей, электрики, водопроводчики, радисты, часовых  дел  мастера, лудильщики, ну, кажется,  люди  всех  профессий, кроме продавцов, учителей  и  воспитательниц. Этого «добра», как считали  в  бюро  по  трудоустройству, у  них  и  без того  хватает. Деньги, оставшиеся  у Ани после  поездки,  она  по родственному передала Терентьевне, и они
мгновенно исчезли.         
Терентьевна часто   демонстративно вынимала  продукты  из  своего  погребка. А если что-то  покупала  на  рынке, то за столом не упускала  случая пожаловаться  на  безбожно  растущие  цены.  Получалось, что Аня с  детьми  сидели  на  ее  шее. Из-за интеллигентской  щепетильности Аня  не  могла даже заикнуться о своих деньгах, и в  то  же  время  ее  тяготило положение  нахлебницы, которое  ежедневно  подчеркивала  своим  поведением Терентьевна. При этом  эта «мудрая  женщина» свою политику извода  гостей вела  настолько  тонко, настолько «деликатно», что Евгений  Алексеевич ни о чем  не  догадывался. Конечно, Аня  могла  бы  и  рассказать  отцу о странном поведении  Терентьевны, но она  опасалась, что при его  взрывном  характере это  вызовет в нем такую  бурю негодования, что  совсем  подорвет его и  без  того  слабое  здоровье.
      Вместе  с  тем, благотворный  климат, в котором  она родилась  и  провела  половину  свей  жизни, избавление  от  страшной  угрозы, что  нависала  над ее семьей в связи с ложными слухами о предательстве муже, несравнимое   с прежним, унинским, питание, проживание не  в  крохотной семиметровой  комнатушке, а в  просторной  половине дома-пятистенки  – все  это  благотворно подействовало  на  Анну, и она  так помолодела, что через несколько в  ней было  уже не   узнать приехавшей с далекой Вятки старушки. А тут еще счастливо закончились и мытарства в  поисках  работы.  Выручила  Аню случайная  встреча  со своей  гимназической одноклассницей  Леной Раздабариной. После  радостных  объятий  и  поцелуев, сопутствующих  совершенно  неожиданной  встрече, каждая из них   вкратце  поведала  свои истории, благодаря которым  они  оказалась в  Судже, и Аня, естественно, пожаловалась  подруге  о  своей  беде.
      – Понимаешь, Лена, –  с  грустью  говорила  Аня,  – никакой работы  в  школе ни в  начальных  классах,  ни в старших. Уже почти  два  месяца ищу  работу. Ну, прямо хоть  иди на стройку маляршей. Странно, откуда  взялось тут столько  учителей русского  языка  и  литературы, когда  все вокруг  «гхэекают» и говорят  на  ужасной смеси нашего древнедеревенского  и  украинского? 
     –  Ну. Анечка, не  все  так  просто. Тут за  время  оккупации  возникли  свои  скрытые  связи. У многих  преподавателей  подмочена  репутация, и люди из РОНО не  хотят  впускать в свою среду новичков, которые  посмотрели  бы  на  происходящее в школах своим  независимым  взглядом. Достаточно  сказать, что  немецкий  в  десятилетке  преподает  та же  учительница, что  преподавала  его  и  при немцах  и  неплохо  ладила  с   немецкими властями. Ты  подожди  дня  два  или три, я поговорю  с  мужем. Он у  меня  тут  небольшая  «шишка»  в  администрации города. Я спрошу у него, чем  он может  тебе помочь. Кстати, он  о  тебе  знает. Я ему  много  раз рассказывала  о  нашей  гимназии  и  всегда  вспоминала  о  тебе. Ты  ж  у  нас  была  первой  красавицей. Все  более-менее видные кавалеры  Дмитриева таили  надежды  на  твое  расположение. Да, Аня, как  тут  не  вспомнить: «не  родись  красивой, а  родись  счастливой».
Через  три  дня Аня  зашла  к Раздабариным. Их квартира  располагалась  в  только что  отреставрированном  немецкими  военнопленными доме  и производила  впечатление еще  необжитого помещения,  несмотря  на  старинную  мебель.
Лена  встретила  Аню  радостно:
    –  Ну, Аня, тебе, кажется,  повезло. У нас  с  осени открылось ветеринарное  училище. Муж  порекомендовал тебя директору   училища Сергею Викторовичу Климову. Он один  из  немногих  в  Судже, кого  можно  отнести к настоящим интеллигентам. Он как  услышал, что  ты ленинградка, так  сразу  же  захотел  с  тобою  встретиться. Иди  к нему  прямо  сегодня.    Занятия  заканчиваются у них часов  в  пять, в шесть, в  зависимости  от  практики. При училище  есть  интернат, потому что  в  него поступают ребята из  глубинных  сел. Так  что  народ  там подбирается самый  разнообразный. Но главное, там вместе  с ветеринарными  знаниями они заканчивают и семилетку. Вот  поэтому  у  них преподают  понемногу и  математику, и  физику, и русский... 
     Аня  не стала задерживаться в  доме Раздабариных, а под благие пожелания Лены сразу  же пошла  на  встречу с  директором  училища. Училище находилось  на   самом  краю плоской вершины  горы, на которой  разместился  центр  города.  Директор  принял  Аню очень приветливо. А через  несколько  минут  общения  они  поняли, что  оба  друг  другу понравились. Климов  был  высоким поджарым  мужчиной, немного  узковатым  в  плечах, отчего  казался еще  выше. 
–  Ну что, Анна Евгеньевна, вы наша исконная «курянка», так кому,  как не  вам, работать  у  нас.  Завуча  у нас  нет. Денег  на  него  не  выделяют. Так что  я  сам  ознакомлю вас с  программой. Учимся  мы  до  конца июня. Так что  вы  подхватите  группу, у  которой  учительница  русского  языка  ушла  по  беременности.
Аня смотрела  на Сергея Викторовича и не могла  оторвать от него взгляда. Он, казалось, и был  тем  мужчиной, который смог  бы  когда-то  заменить отнятого у нее войною Андрея. Продолговатое волевое  лицо с твердым подбородком, плотные дуги  бровей,  небольшой  рот с  тонкими подвижными губами, серые  умные глаза –  все  вместе создавало впечатление  спокойной  надежности в том, что  этот  человек  не  дрогнет  в  трудную минуту. Она  подумала, что  солдаты, которыми  он  командовал, тоже чувствовали  эту  надежность и верили в правоту  того, что  он  делает.
Сергею Викторовичу  Анна, видимо,  тоже  понравилась, так как, несмотря  на завершение  разговора, они оба еще  с минуту молча  глядели   друг  на друга.
Наконец, точно  опомнившись, Анна  быстро проговорила:
– Спасибо, Сергей Викторович, рада  работать  под  вашим  руководством. До свиданья!
Домой Аня  возвращалась  не  чуя  ног под  собой от  радости.  Идти  было тем  более легко, что до  самого  дома  дорога шла на спуск.  Придя  домой, Аня  сразу  же пошла  в  кабинет  к отцу, чтобы  обрадовать его хорошим  известием.
Отец лежал  в кровати одетым, прикрытым  клетчатым  пледом. При  входе Анны  он  приоткрыл глаза и сказал:
    –  Присаживайся. Ну, так  как твои  дела?
    – Знаешь, папа, просто  удивительно  повезло. Я же  тебе  говорила, что  встретила  свою  подругу Леночку Раздобарину.
Так  вот,  с  ее  помощью  я, считай,  уже  устроилась на  работу.  В  ветеринарном училище буду преподавательницей  русского  языка.
–  Рад  за  тебя. Теперь  ты  станешь  самостоятельной и  не  будешь  зависеть  от  этой... служанки. И помни, она  только здесь  прописана. Весь  дом принадлежит тебе... Я-то уж...
    – Что  ты, папа...?
    –  Да вот  так  выходит, дочка. Приходится уходить. Я знаю тебя. У тебя  характер мягкий. А этой бабе нельзя спуску давать. Она  женщина  простая. Хороша, пока  ее  твердая рука держит. А чуть  отпустишь, так  и  не  знаешь,  откуда такой гонор  лезет, такое  желание  покомандовать — прямо  генерал  в  юбке.  Ладно, Анечка, иди. Потом  еще  поговорим. Ты  меня успокоила, и я немного  вздремну.         
     Но потом поговорить с  отцом  уже  не  пришлось. Словно предчувствуя, что  жить  ему  осталось  недолго, он целыми  днями занимался садом  и  строительством  нового  сарая, чтобы Ане с  детьми было где  хранить  дрова и завести  какую-нибудь домашнюю живность. Он не   хотел, чтобы  дочь  зависела  от Терентьевны. Это работа надорвала силы  Евгения Алексеевича, и в августе он умер от разрыва  сердца. Гроб с  умершим  поставили  в его  любимом  «кабинете», довольно  большой  комнате,  сплошь  заставленной  книжными шкафами. Только  сейчас Аня  поняла, какой  богатой  духовной  жизнью  жил  ее  отец. Каких  только  книг  не  было  в его  библиотеке, и это  не считая  огромного  количества  книг «второй  значимости», которыми  были  забиты  шкафы  во  второй  половине  дома, где  расположилась  Аня с  детьми.  Для  Женьки  это  явилось воистину  золотой  находкой.   Он просто не мог  оторваться от  рыцарских  романов  Генрика Сенкевича и журналов «Нива».       
     А вот  теперь  отец  лежал в  своем  последнем  прибежище спокойный, даже  помолодевший, с густой  шапкой  седых  волос  и  серебряной бородкой  клином. Во всем  его  облике было  что-то от Дон Кихота, каким  его  изображают на рисунках в  книгах Сервантеса.  Проводить  Евгения Алексеевича пришло  много  народу. Вся улица  знала  его как  строгого, но  справедливого  человека, особенно  много  помогавшего   людям  в дни  оккупации. Зная немного  немецкий язык,  он  так  набрасывался  на немецких солдат, забегавших в дома, чтобы поживиться чем-нибудь у  местных  жителей, так кричал  на них, будто  он какая-то важная  шишка  в немецкой комендатуре. Его угрозы, высказанные  на  немецком языке, немедленно  сообщить  об  их  самоуправстве коменданту, неизменно  действовали  на простых  немецких  солдат, и  те, удивленные смелостью  этого  старика, послушно  ретировались.    
      Валя  и Женька  стояли  у  гроба  и  плакали. Женька  еще  успел поработать  с  дедом:  построить небольшую теплицу, выгон  для кур и  новый сарай. Дед  научил его работать  рубанком,  выдалбливать  пазы долотом, пользоваться  стамеской,  вязать  снопы  для крыши. Они вместе  с  ним  ходили  на болото за  кугой –  травой,  которой затягивают  солому в  сноп. Женька  быстро схватывал новую  для него работу, и деду, в  тайне,  это было  по  душе. Он  был  неулыбчив. Скуп  на  похвалы. Но иногда, положив  руку  Женьке  на  плечо, говорил   ему после  тяжелого  трудового дня: «С тобой, молодой человек,  можно  работать». –  И   на  всегда суровом  его лице  появлялось что-то подобное улыбке.
     Упокоился  Евгений Алексеевич на  бедном  суджанском  кладбище под  большим  деревянным  крестом, сделанным  его  другом Петровичем, знатным  печником и страстным книгочеем, часто  засиживавшимся у деда  в  кабинете в   спорах   о  книгах  и политике.         
      Хотя  на  кладбище  было  много  свежих  могил, но  все  они  едва  поднимались  от  земли небольшими  холмиками,   в
которые были  воткнуты маленькие  деревянные  крестики или  столбики со звездой.  Аня обвела  кладбище взглядом  и увидела, что  отцовский  крест намного  возвышается  над  другими  могилами, и своей  обструганной  белизной  как  будто озаряет  беспросветную  скудность кладбищенского  покоя. 
Глядя на  крест, Аня думала: «Если  доведется  приехать  когда-нибудь на  кладбище, то  хоть  по  этому  кресту найдешь  отцову  могилу. Другого  такого на  всем  кладбище  нет».
    –  Петрович, –  сказала Аня приятелю  отца, –   вот  только  бы  крест покрасить  надо. А  то ведь на  этом  сыром  кладбище  года  через  два  от  него  ничего  не  останется.
    –  Это мы кровь с носу, а  всенепременно доведем до ума, как  полагается  быть, –   с искренней  готовностью ответил Петрович, –  и комель  загудроним. В  этом, Евгеньна,  не сумневайся.

ГЛАВА 27

Преподавать  русский  язык  в  училище  оказалось  не так-то просто. Учащиеся  были,  в  основном, из ближайших  деревень, как  русских, так  и  украинских. Все они  говорили  на  смеси  русского  и  украинского  языка, но с  одним  нерушимым  правилом: русское произношение   буквы  «Г» отвергалось  начисто. В  ходу  была украинское  утробное произношение  этой  буквы, что то вреде смеси «Ха» и «Ге», этакое  «ХГ». В  принципе, в  разговорной  речи   эта смесь языков не мешала в  работе ни  в  поле,  ни  на стройке. Но при  написании  сочинений, от  русского  языка  там  мало чего  оставалось. Да и  классическая  русская  литература, особенно  стихи, воспринимались без понимания  всей красоты гениальных  текстов. Великолепное  стихотворение Лермонтова  «Выхожу  один  я  на  дорогу»  превращалось  в «Выхожу  един  я  на   доро«хг»у;/ Скрозь туман кримнистий путь блястить;..». Ну,  и  дальше  в  том  же  духе. При  этом, хотя  украинцев  и  было  абсолютное  меньшинство, но  именно  они  задавали тон. На тех, кто произносил  букву  «Г» по-русски, тут же  набрасывались с дразнилкой: «Гришка, гад гони гребенку  – гниды голову  грызут».
Аня пришла  к  директору, чтобы обсудить создавшееся  положение.
– Представляете, Сергей  Викторович, –  с  отчаянием  начала Аня, –  русские учащиеся, фактически,  не  говорят  на  русском, а украинская группка способствует  тому, чтобы  они  на  нем  никогда  и  не  заговорили.
–  Не  простой  вопрос, Анна Евгеньевна. Близость  с Украиной  дает  себя  знать.  До революции выпускники гимназий Курской, Орловской, Белгородской губерний по знанию русского  языка почти  не  уступали выпускникам столичных заведений. Да  и  до  войны  школа  поддерживала довольно  высокий уровень знания  русского. А вот после  войны «украинизмы» просто  затопили  приграничные с  Украиной  области. Смешно, но  факт, говорить  чисто  по-русски становится вроде  бы  даже неприлично. И это у  себя, на  русской  земле!
–  Но надо  же  что-то  предпринять, чтобы русские  хотя  бы  у  нас  в  школе  заговорили  по-русски. Может  быть, обратиться к  самосознанию  русских учащихся?
      –  Давайте  сделаем  так. Соберем  всех  русских учащихся в  праздники Первого Мая. Украинцы разъедутся  по  домам, а  мы   организуем  здесь что-то  вроде  субботника. А перед  работами и  поговорим  с  русскими об их  родном  языке.
      Ребят  собрали  второго  мая. Посадили   в самой   большой  аудитории, заменявшей  актовый  зал, и, начав со значения  Международного  праздника,  постепенно  перешли к  русским  традициям и непосредственно  к  русскому  языку. Сначала  аудитория  отнеслась  к  поднятой  теме  настороженно. 
     –  А што, –  крикнул  кто-то  с  места, –  украинский  хуже  русского?
    – А итальянский  хуже  русского? –  моментально  отреагировал на выкрик Сергей Викторович.
      –  Не  хуже! Не хуже –  донеслось   с мест.
–  Ну, так  и  говорили  бы  по-итальянски.
–  А мы  его  не  знаем!
      – Правильно! И молодцы, что  не  говорите  на итальянском, раз не  знаете. Но ведь  и  украинского  вы  тоже  не  знаете. Это  красивый, но  достаточно  сложный  язык. Вы  же  берете  из  него  только  то, что  доносят  вам люди, которые,  не  зная законов  украинского  языка,  коверкают  его  как  могут. А вы  этот  исковерканный  язык принимаете как  повседневную  норму, забывая  про  свой  собственный   русский язык.
      – А ведь наш язык, – поддержала Сергея Викторовича Аня, признан  во всем мире как великий  язык, на  котором написаны  такие известные почти  каждому произведения, как «Руслан  и Людмила» и сказки Пушкина, стихи Лермонтова, «Мертвые души» Гоголя,  «Отцы и дети» Тургенева,  незабываемые рассказы, Чехова, Горького. Их рассказы «Ванька» и «Дед Архип  и Ленька», к  примеру,  входят в нашу  программу по литературе. Да  и  странно, почему  бы  вам  не гордиться своим  языком, ну, хотя  бы  так, как  гордятся им ваши украинские  товарищи? По окончании   училища вы разъедитесь  по  своим  домам и станете, как  говорится, «местной  интеллигенцией»... Да, да –  не смейтесь!  И  уже на  вас  будут  равняться жители  ваших  сел  и  деревень. Как  будете  говорить  вы, так  станут  постепенно  говорить и  другие. Главное  помнить, что вы сами  должны стать носителями правильной  русской  речи. Вот  что сказал   о русском  языке Иван Сергеевич  Тургенев, тоже, кстати, выходец  из близкой  нам Орловской  области. Но он  часто охотился и  в наших  лесах. В  одном  из   рассказов  им упоминается «большое  степное село Льгов. Ну, Льгов-то вы все  хорошо  знаете. Он  уж  совсем  недалеко  от нас. Аня взяла  со  стола  заранее  приготовленную книгу и прочла: «Во  дни  тягостных раздумий  о  судьбах  моей родины – ты один  мне  поддержка и  опора, о великий  и могучий, правдивый и свободный русский язык...».  А ведь Иван Сергеевич  знал  несколько  иностранных  языков, а значит, у   него было  основание сравнивать наш язык  с другими  языками.
   После  поучительного    вступления Ани  Сергей  Викторович  прочел  наизусть  «Песню  о  Соколе» Горького, а  Аня стихотворения Пушкина «Кавказ» и «К Чаадаеву». Учащиеся  слушали не  шелохнувшись.
Климов читал превосходно, что  для  Ани  стало отрадной  неожиданностью, –  получить  такую  весомую  поддержку  от  самого  директора!         
– Ну вот  теперь, ребята, –  смеясь,  сказал Сергей  Викторович,  –  после  насыщения  духовной  пищей, дружно  идем  на  трудовой  фронт. Прошу всех  пройти  к  завхозу  и  получить  необходимый  инвентарь.
По окончанию  субботника на выходе  из  училища Аню остановил Сергей Викторович:
–  Анна Евгеньевна, разрешите  вас  проводить? –  и он слегка коснулся ее  локтя.      Аня почувствовала, как  что-то дрогнуло у  нее  в  груди, она  давно  уже  отвыкла от  мужского внимания... и вдруг...
– Да, да, Сергей  Викторович. Кто  же  откажется  от такого кавалера? – смущенно  проговорила Аня.
– Вы  ведь  живете на Подоле?
      – Да, в Волковском переулке.
– Замечательная  улица. Сплошь  под   тугим  покровом ромашки. Можно в  теплый  день  лечь  и  отдыхать, как  на ковре. Давайте  пойдем к вашему  дому не  по  улице, а через сад.
Аня согласилась.
      Сад  был  запущен, дорожки  поросли  травой, старая  листва  давно  не  убиралась. Но  весна  делала свое  дело: на деревьях распускались  молодые  листочки, разнося озонирующий запах свежести, уже повсюду   видны  были цветы  мать-мачехи, жимолость вот-вот  была готова распустить свои  бутоны, кое-где  показывались из травы пышные  метелки гиацинтов.  Аня и Сергей Викторович несколько  минут  шли  молча, наслаждаясь  запахами  ожившего под весенним  солнцем  сада.
       – Какая это,  все-таки,  непередаваемая  пора — весна! – первым  нарушил  молчание  Климов. – И почему-то  с  ее  приходом  неистребимо   кажется, что  все  еще  впереди, что  еще столько успеешь  сделать... Рождаются фантастические  планы... А к  осени  окажется, что  сделано  так  мало. Но это  к осени. А сейчас  весна, Анна  Евгеньевна, и  так  хочется  верить, что  все  задуманное  свершится.
Аня  бросила  взгляд на  Сергея  Викторовича и он  вдруг  показался ей таким  похожим на  ее Андрея, что у  Ани  перехватило  дыхание и  она, повернувшись  лицом к Сергею Викторвичу, замерла, устремив  на  него  распахнутые внутренним  жаром глаза. Сергей  Викторович осторожно  притянул  Аню к  себе  и  поцеловал. Они  долго  стояли молча, держась  за  руки, не в  силах  оторваться друг  от  друга и понимая, что близость  между  ними  невозможна. Климов был  женат. Имел  двух  детей. А Аня не  представляла  себе роль  любовницы.
Авторитет  Климова, фронтовика,  награжденного  двумя  орденами,  был очень  высок. А  его  чтение стихов и вовсе покорило  ребят. И сдвиги в овладении  русским  языком вскоре  стали проявляться не столько  в овладении грамматикой, сколько  в  повседневной  речи.  Первым  решился  нарушить  установившийся  местный разговорный стандарт бывший «сын  полка», Петя Кравцов –  парень, обладавший достаточной  физической  силой, чтобы  чувствовать  себя  независимым в мужском  коллективе. Он неожиданно  для всех стал  выговаривать твердо букву «Г» и  «что» вместо  «шо», и,  вообще, пытался  говорить, подражая  Анне Евгеньевне и Андрею Виктровичу. Это вызвало тихое  удивление  у  русских и активное противодействие со стороны  украинцев, которые тут  же  ухватились за  свою   дразнилку. Петя зло  огрызался и даже  хватал кое-кого «за  грудки», но не мог  ничего противопоставить «националистической поэзии». Аня понимала, что  Кравцову  приходится  нелегко, но не  знала,  как  ему  помочь.  Она понимала, что вмешиваться  взрослым во внутренние  отношения между мальчишками дело не  простое – можно не  только  не  помочь парню, а  еще  больше  обострить  противостояние. Но ситуацию неожиданно разрядил  школьный  поэт, регулярно  писавший патриотические  стихи  для школьной  стенгазеты. Еще  шла  война, но  победы  Красной  армии  были  настолько внушительны, что  не  писать  о  них  стихов Витя Воскобойников  просто  не  мог. И вот  в  один  из  дней, когда кто-то  из  украинцев на  перемене, стоя  за  дверью, посылал  в  сторону Кравцова, задержавшегося в  классе, очередную «Гришкину гребенку», у  Вити в порыве  сочувствия  Пети родились ответные  «нейтрализующие стихи»:
«Коль во вшах вся головёнка –
Не  поможет  и  гребенка!»
Стихотворный  ответ  Вити,  русская часть  класса  приняла «на  Ура!»
Украинцы растерялись и смотрели на русских,  орущих свой «победный  стих», открыв  рот. Такого ответного  удара  они  явно не  ожидали. После  этого  на  всем  курсе  установилось  «равноправие»: каждый  мог  говорить так,  как  ему больше  нравится. Но при  чтении  стихов  или  рассказов  из учебника  по  литературе нарочито украинизмы  уже не употреблялись.   
Как-то вечером, в начале мая, едва  только  Ани вошла в  дом после  работы, как путь ей в свою  половину  перегородила Терентьевны. 
– Вот  жду  тебя, Евгенньна. Сама ты, гляжу,  не сообразишь, что  весна-то уже к середке подбирается. Вже давно  была пора  на  огород  итить. Землю  по  картошку готовить. Навоз  носить. А то  ить  зимой  и исть  буде нечего. Али ты  думаешь увесь огород одна Терентьевна пахать будеть?
– Да  нет. Но я  думала, что о том, когда начать  работы ты сама  скажешь. Отец  говорил, что  участок вам  кто-то пахал.
– Та то ж  когда  було! За  то  деньги  платить надобно. А у тебя  деньги  есть?   Нет. То-то. Запрягай  свою  команду и ходом  на  огород.
        Так  для Женьки  и  для Вали снова начались  «огородные  страдания». Огород  оказался  большим. Намного  больше  того, что  был  в Кировской  области. К тому же   идти  до  него  надо  было  семь  километров. Да,  земля  здесь  была  не чета унинской: черная, жирная, как  будто  наполненная скрытой жизненной силою. Зато  и  копать  ее  было  тяжелее, чем ту, северную землю. Работали  весь конец  мая и  несколько  дней в  июне. Терентьевна  работала, как  трактор, без передышки до  самого полевого  обеда. Семнадцатилетняя  Валя едва  поспевала за  ней, а  если  от  усталости  чуть  приостанавливалась, тут  же понукалась  окриком  хозяйки.
–  Нечего руки-то  опускать. Эвон  сколько  еще  надоть до  вечеру напахать.
        Женька  трудился изо всех  сил,    граблями разбивая  куски  земли, отвалившиеся с  лопат и собирая с  грядок  камни, коренья   и  сгустки сухой глины.
      Посадочные  овощи  и  зерно привезли  на взятой  напрокат   у соседей  тачке с  огромными  колесами. Тачка  катилась  легко, и Женька с Валей то  и  дело  обгоняли  подводы с волами,  запряженными   в  телеги   с  помощью разъемных деревянных  колод. Волы, несмотря на  ярмо, выглядели  важными  и  независимыми. В  точности  олицетворяя своим  видом  многие  народы, так  же  воображающие  себя  гордыми   и  независимыми, несмотря  на  то, что на  их шеях  крепко закрепились  колоды правящей  власти. 
Сажали  долго, много  и  всякого: и картошку, и  морковку, и  капусту,  и  лук, и фасоль, и  горох, и кукурузу... Да  легче  перечислить чего не  сажали. Валя, как  опытный  «огородник», тихонько  шептала Женьке:
– С такого  огорода и на  десять  человек продуктов на  зиму  хватит. У нас-то,  помнишь в Унях, и половины этого  не  было.
Женька  помнил, но  делать  было  нечего. В  гостях  жили. Надо  было  работать, чтобы  не  выгнали. По выходным  и  вечерами  приходила помогать и Аня. Терентьевна  тут  же набрасывалась  на  нее:
– Ты  бы  хуч какой  перерыв  в  работе взяла. А то ж  Валя  да Женька рази  работники. Малые  они еще. Вот  я  на  себе  все  и  тащу, как  лошадь. А зима, милая  ты моя, не  тетка, ни  куска  не  подаст.
Аня  с чувством  вины впрягалась  в  работу, стараясь хоть  немного  восполнить свои  вынужденные  «прогулы».
Но едва  закончились  посевные работы, как  Терентьевна огорошила  Аню  новой задачей:
–  Евгеньевна, ты  живешь, ну,  вроде как  на  небе  летаешь. Женьку  с Валей хочешь  в  пионерские  лагеря направить.
–  А что  же  здесь  плохого? –   удивилась  Анна.
–  Та  плохого-то,  могет,  и нет, а  хто ж дымоход слаживать  будеть. Я  что  ль?
– Какой  еще  дымоход? И причем  тут  пионерлагерь?
      –  А при  том, што бомбежка  у  нас  в  сорок  третьем  годе   была. Бомба у хату за  соседней с  нашей  попала. Соседям тольки  стекла  выбило. А усе  бревна с разбитой  хаты перелетели  на  наш  двор  и  на  второй двустенок. Дед-то  крышу  поправил, что б  дом дождями не  промочило, а вот  на  дымоход вже  сил не було. Кирпичей  надоть  было много. А где ж  ему  их  натаскать. Вот  мы  с  ним   и  жили  только  у  первой  половине. А вам, чтоб  зимой печь  топить,  дымоход  надо  починить  кровь с  носу, а  то ж  позамерзаете наскрозь. 
      – Так что? И много надо  кирпичей?
     – Та я знаю. Это у  печника  надо спросить.
     Пригласили  Петровича. Он залез  на  чердак, осмотрел  поврежденный  барабан и спустился к ожидавшей  его «приговора» Ане.
     – Ничего  хорошего  сказать  не могу, Евгеньна, –  хмуро произнес  он, – беда  просто. Беда. Бревном,  значить, так по барабану  вдарило, что  кирпич весь  на  мелкие  куски раздробило. Он же  старинный. Перекалился. Вот  и разлетелся как стекло.
      – И что  ж  теперь? 
    –  А теперь  надо триста  кирпичей — на  барабан  и  на  трубу.      
      – А где  ж  их  взять  столько?      
    – С разбитых  домов  насобирать. Понимаю, Евгеньна, – вздохнув сказал Петрович, глядя на помрачневшее лицо Ани, –   но  другого  ходу  нет.
      Аня  поняла, что  на  этом лето для Вали  и Жени окончено.  Принести триста кирпичей, когда  от  ближайшего  разрушенного городского дома  метров пятьсот-шестьсот, было  непросто. Да  еще  надо  было  эти  кирпичи  и  отодрать  от  стен. А на  это  тоже требовалось  время  и  силы.
        Аня собрала  детей  и  объяснила им задачу. И Валя, и Женя выслушали мать  молча и обреченно опустили головы.   Только забраться с  их  Подола на  гору, где стояли  каменные  дома, уже стоило сил, а  тут  еще  и  кирпичи надо  отколоть и как-то пронести через  эти шестьсот  метров. Решили  начинать  с  завтрашнего  дня. Аня сшила  из  мешковины  три  мешка, с  расчетом, что  в  каждый  войдут четыре  кирпича.
      Однако, оказалось, что  и три кирпича   донести  было нелегко. Тем  более, что  нести  их  надо  было  не  по  тротуару, а чтоб никто  не  видел,  через  городской   сад, так как  разбор стен разрушенных домов и  вынос  кирпича  был  запрещен.  Сад  начинался в нескольких метрах от  ветеринарного  училища. Спуск  к  нему  был  крутым  и  скользким, а  сам сад  немного наклонялся к Подолу.
На третий день Валя, неудачно взвалив на плечо мешок с кирпичами, повредила шейные  позвонки. К вечеру она  уже  не могла  повернуть  головы и стонала  от  боли. На следующий  же  день  Аня повезла  ее  в Курск, но курские  хирурги не  нашли никакого  смещения позвонков и  убедили Аню, что  это  просто растяжение  мышц  и что  скоро все  пройдет. Однако  боли не только  не  прекращались, но  все  более и  более  усиливались. Аня была в ужасе. Она  совершенно  не понимала, что  делать? Врачи  убеждали, что 
нет  никаких повреждений  позвонков, а  дочь  лежала  уже не вставая, вся в  слезах  от  нестерпимой  боли.  Одна  из преподавательниц, работавшая  вместе с Аней,  посоветовала ей  обратиться к  знахарке.  Знахарство  было строжайше  запрещено, но  знахари  тайно, исключительно  из  любви  к  людям,  помогали там,  где  тогдашняя  медицина  была  бессильна. Аню  сначала  познакомили с  женщиной, которая  знала, где  находится  знахарка. И только  после  разговора с  ней, после  того как эта женщина убедилась, что  Ане  можно  довериться,  было  назначено время, когда Валю отведут к  знахарке на  первый  прием. 
    Поздно вечером  женщина, назвавшаяся явно не своим  именем, Акимовна, постучала в окно. Терентьевна была  предупреждена  и открыла  парадную  дверь. Аня и Валя     вышли к Акимовне.
  –  Спасибо вам, Акимовна, –  тихонько  сказала Аня и передала  женщине деньги, завернутые  в  бумажный  пакет.  – Дай-то  Бог, чтобы все обошлось.
     – Не  беспокойся, Евгеньевна, Таня  свое  дело  знает.
     Оказалось, что Таня  живет  на  самом  краю Суджи, в  местечке,  отделенным от города  разливом  реки, которое со  временем  превратилось в  плавни. Через  плавни были  проложены  мостки  до  небольшого  холма, где стояло несколько  хат,  среди которых  была  и  Танина. Хозяйка  встретила  гостей  радушно:
     –  Заходьте, заходьте, миленькие! У меня не ахти какие  хоромы, но есть  и  похужее.
      Таня  была  еще  не  старой  женщиной, но  все  лицо  ее  было  в  глубоких  морщинах, как  у  женщин изможденных тяжелым  трудом.
     В хате  у  Тани  было  все  то же, что  и  у всех: в сенях  подвешены «гирлянды»  из  лука, чеснока, свисали разные травы,   затем  шла кухня  с  громоздкой  русской  печкой, а  за нею  выход  в жилую комнату.  Комната  была  довольно просторной. Посредине ее  стоял стол, накрытый  скатертью, пол   был    устлан    пестрыми   половичками,  между   окнами
стоял  пузатый комод, на котором   было расставлено несколько  фаянсовых  фигурок  и  фотографий  в  рамках.  Вдоль  двух  глухих  стенок стояли  кровати. Над  столом   горела  слабенькая   электрическая  лампочка, так  что  дальние  углы  комнаты  терялись  в  полумраке.
    – Ну, здравствуйте, милые!  Ты,  деточка,  иди  сюда, поближе  к свету, а вы, обратилась  она  к  женщинам, сидайте  пока на стулья.  У нас … Как,  доченька,  тебя  зовут?
– Валя.
–  У нас  с Валей  долгий разговор  будет.
Таня  сначала осмотрела  Валю  снаружи  под  лампой, а  потом  посадила  на   стул и, сев  позади  нее стала осторожно  перебирать  пальцами  по  выступающим  бугоркам  позвонков.
– Ох, деточка, –  сокрушенно  сказала  Таня, пройдясь  по  позвонкам  первый  раз, – где же  это  ты  так  натрудилась? Все  позвонки  в  разные  стороны  разбежались.   
А потом  Таня молча стала чудодействовать  над Валиным  позвоночником, проводя пальцами  по  позвонкам, как  по  клавишам  рояля.
Прошло  около  часа. И вдруг  Таня  откинулась  на  спинку  стула, закрыла глаза  и  опустила  руки. Видно  было, что она  безмерно  устала.  После  нескольких  минут  молчания, Таня  приоткрыла  глаза  и  повернулась  лицом к  Ане:
– Тут  я  основные-то косточки  поправила. Но вот  две  никак  не  даются. В  колхозе  сегодни уж  больно  натрудилась.  Пальцы больше  не  чуют. Вы  приходите  через  неделю. Все  надо  довести  до  ума.            
Валя  встала  со стула  и удивленно воскликнула:
– Ой, и  ничего  больше  не  болит!
– Не  торопись, доченька. Это  только  так  кажется. Если  те  две косточки  сейчас  не  место  не  поставить, они  потом о себе  не  раз  знать  дадут. Так  что  безнепременно на  той  неделе приходь. Сама  приходь. Дорогу  ко  мне теперь знаешь, так  что   Акимовну зря  не  тревожь.
От Тани  Валя  готова была бежать полная  радости.
Никакой  боли  она  больше  не  чувствовала. Аня  и Акимовна  едва  поспевали  за  ней. Но на переноску  кирпичей Аня  уже  Валю больше  не  допускала. 
Болезнь  Вали, да еще  работа в  приемной  комиссии совсем  оторвали Аню от дома. И ей только только  поздним вечером  удавалось иногда поговорить с  сыном.
– Так как  у  нас обстоит  дело  с кирпичами? – спрашивала  она Женьку, сама  уже  едва  держась  от  усталости.
– Работаю. Вожу  понемногу.
– Вот подлечу  Валю и сдам  документы зачисленных  в  школу директору и стану помогать тебе.
– Ну, да дождешься от  вас  помощи, –  хмуро  ворчал  Женька, –  я скорей сам  все  кирпичи  соберу.
И вот, примерно через неделю после  того как Валя  была вылечена  знахаркой, Аня  встала  пораньше, приготовила  завтрак, разбудила  Женьку:
– Женя, –  сказала  она ему, –  вставай, завтракай и идем  за  кирпичами. 
Женя  потянулся и сел, свесив  ноги  с кровати.
– Поздно, –  сказал  он  протирая  глаза.
– Что  поздно? –  не  поняла Аня, –  Еще  семь  часов!
– Помогать  поздно. Я уже  все кирпичи  привез.
– Как?  Все  триста?
–  Триста  десять.
–  И где  же  они? 
–  За домом. Где  лестница  на чердак.
Аня прошла  по  двору  вдоль  длинного, как калоша, пятистенка и увидела  за  углом  дома в   сложенную в два ряда неровную стенку из кирпичей. Аня обняла  Женьку:
– Труженик  ты  мой  дорогой? Как  же ты  это  сумел?
–  А это все  Севка, друг  мой... Ну, тот  что  через  дорогу живет... Это он помог. Мы  с  ним  тачку  сделали. Вот  на тачке  и  навозили по  пять - шесть  кирпичей  зараз. Привезти-то что...! А вот  от  стены отодрать  –  вот тут помучишься, и времени  много отнимает. Почти  целый месяц  без  передыха провозились.
    Когда  штабелек  из  кирпичей  Женька  показал   Вале, у нее даже  слезы  на  глазах  выступили. Она прижала  к  Женьку к  себе:
     – Какой  ты  хороший  у  меня братик, –  сказала  она,  обняв  Женьку и целуя его в щеку. –  Чтобы мы   без  тебя  делали?
– И ты  тоже  хорошая, – проговорил  Женька, чуть  не  расплакавшийся от такой  нежности, –  только  не  болей больше.
Через  несколько  дней,  освободившись, наконец, от  заказов, пришел Петрович и, взяв  себе  в  помощники Женьку, за  неделю восстановил и барабан,  и  трубу.
Аня  вздохнула  свободнее. Теперь  можно  было  топить  печь, а с  этим появилась уверенность  в  том, что   зиму  они переживут. 
В сентябре  все Костровы пошли  в  школу: Валя  и Женька  –  учиться, а Аня –   учить.  Однако  отдыха  от  тяжелой  летней  работы в сентябре у детей не  получилось. Учебу  пришлось сочетать  с  уборкой  урожая,  так что все вечера  и  воскресные  дни они проводили  на  огороде.  Урожай  был  богатый, и  вывозили его на  нанятой  за  небольшие  деньги  подводе  с запряженной в нее волами.
               
ГЛАВА 28

Если  на  службе у Ани все  складывалось  более  менее благополучно, то  дома обстановка  была  удручающей.
Неожиданный удар нанесла  Терентьевна.   Все  собранные с  огорода овощи и семена она унесла в свой  амбарчик, в  котором большую часть отделила  загородкой  с дверью и повесила  на  нее замок. Ане с  детьми  она  отдала  два  мешка  картошки  и   пол мешка  фасоли, несколько  кочанов  капусты, немного  гороха  и  моркови. А это  означало, что  вскоре  продукты  придется  покупать на  рынке  из скудной  учительской  зарплаты.
   А тут  еще  и  непредвиденные сложности с  Женькиной  учебой.    Из-за   того, что  в  в Унях в  местной  школе  учительница немецкого неожиданно умерла в  середине  первой  четверти, а  замены  ей  так  и  не  нашлось, то Женька, естественно, не  был знаком  даже  с  азами немецкого. А в суджанской  школе почти все    ребята получили  за  время оккупации  некоторую  практику  в  немецком  языке.  Преподавательница  немецкого  языка, не  оставлявшая своей  работы  и в  дни  оккупации,  была вовсе не  намерена  чем-то помочь  Женьке. Она  бесстрастно и  равнодушно  ставила  ему  двойки совершенно не  интересуясь, как  он  будет  выкарабкиваться из этой  «языковой ямы».   Придавленный  положением  двоечника, чего  с  ним  никогда раньше не было, и,  не  видя никакой  возможности  приблизиться   по  знанию  немецкого  к  своим одноклассникам, которые, к  тому  же, были  на  два-три  года  старше  его, Женька  совсем  забросил  учебу.
А тут  еще, как  назло,  он  подцепил малярию, и его через  день,  регулярно, в  одни  и  те же  часы его  трясло в  лихорадке. Аня достала  хины, но  оказалось, что Женькин организм  хины не  принимает. Нужно  было  где-то  достать  заменитель  хины акрихин. Однако  в Судже  его  не  оказалось. 
В «свободный» от  лихорадки день, Женька  собирал  портфель, доходил до  школы и, если не  было   немецкого, сидел в классе  один  или  два урока, потому что с  утра  было  очень  холодно, а потом  уходил  на станцию, где смотрел  на проходящие поезда  и грелся  в  крохотной  комнатке  полуразрушенного  вокзала, заменявшей зал  ожидания. Как-то  уходящего  из  школы  Женьку  заприметила  уборщица  тетя  Феня.
–  Э! Малец! – крикнула  она  ему, когда  Женька  был  уже  на  самом  выходе. –  Ты  это  куда?
–  Я в  школу  не  хожу, – буркнул  Женька  в  ответ, – Это я  так  пришел.
–  Это  как это  так? А ну  подь  сюда!
Женька  послушно  подошел  к  уборщице. 
– Ты  это  чего  такой  смурной? Чего  это тебе в  школе  не утчица?
Женька, которого  давно  никто  ни  о  чем  не спрашивал, рассказал тете  Фени  всю  свою  грустную  историю с  немецким  языком, из-за которого  он  стал  двоечником, и что  двойка  эта  навсегда, так  как  выучить  немецкий язык он  не сможет за  всю жизнь.
–  А теперь вот, –  со  слезами  на  глазах  закончил Женька,    и  другие  учителя  тоже  стали  ставить  мне тройки и  двойки, потому что я  двоечник. Я контрольную  по  математике  первый  закончил  и  сдал. И домой  побежал, потому  что  меня  с полвторого начинает трясти  малярия. И температура  до сорока доходит. И тогда  я  падаю  и  ничего  не  помню.
–  А хто  ж  у  вас  по арихметике»
– Тамара.
– Тамара Борисовна? У, сюрьезная жинка. Ей  палец в  рот не  клади. И за что  она  тебя  так?
Женька  ничего  не  ответил, только пожал  плечами.
– Ну, Бог ей судья.
Тетя  Феня  положила  руку Женьке на  плечо  и грустно  сказала.
– А вот за  немецкий я наскрозь тебя как  понимаю. Я сама ни бильма  в тоём языке за три  года  ничего  не  уразумела. Усе  говорять с  энтими  фрицами, да  чегой-то усё у  них  выпрашивають. А  у меня, ну,  хуч какое словечко в голове бы   встряло. Ни единого. Уж потом, как  немцы  ушли,  –  на  тебе, всплыло:   «Матка яйки», «хельт», «шваин»,  «Гитлер  капут»... – так  теперь-то на  кой  они  мне, а  вот  все ж лезут  и  лезут в  голову.  Ты  куды  собрался-то?
–  На  станцию. Там  на вокзале  пересидеть  можно.
– Ты  вот чего, пидэм  ко мне. У меня  до  конца  урокив посидаешь. А то  ж  мороз такой, что  и хворь каку подцепить недолго.
Феня  жила  рядом  со  школой. У нее была  длинная узкая  комнатка, с  длинной  плитой при входе, на  которой  помещалось аж  четыре  конфорки.      
– Это я  на них ведра грею. Полы мыть, – сразу  объяснила  Феня, увидев  удивленный  взгляд  Женьки. –  А вот  угощать  тебя, милок, почитай  нечем. Хлеба совсем  чуток. Зато  каши  фасолевой ешь сколь  хочешь.
       Накормив  Женьку  фасолевой  кашей, Феня  села на табуретку и,  сложив  руки  на фартуке,  стала  рассказывать  истории  из  своей долгой  и  тяжелой  жизни.  Истории были по  большей  части   грустные, но Феня  находила в них много  и    смешного. И они оба от души смеялись, на мгновение забывая о  собственном нелегком  бытие.  Женька  тоже  рассказывал  ей  о  своей  жизни  до  войны и в Унях. За  рассказами  время прошло незаметно. На страже  времени у Фени стоял необычно большой  будильник с треснувшим стеклом и хрипло тикающим механизмом. За  разговорами Женька  не  упускал  будильник из виду.  Чтобы  не попадаться   на  глаза  одноклассникам, Женка собрался уйти от Фени пораньше, до  окончания уроков,  и, попрощавшись  с  ней, побежал  домой. С  того  дня у  него появилось  теплое, близкое  от дома  пристанище. Не надо  было  больше топать  семь  километров до вокзала, чтобы отсидеться в  холодном «зале ожидания». К тому  же, на Женькино счастье, матери, через  директора ветеринарной школы  удалось  раздобыть  акрихин, несколько  таблеток  которого  избавили  Женьку  от  малярии.
     Аня  приходила с  работы чаще всего  поздно  вечером, когда  Женька  уже  спал. Но если  ей  удавалось  прийти  пораньше,  то она  видела, что  сын  сидит  над учебниками, и тетради  у  него вроде  бы  в порядке. На вопрос:
     – Ну, как  там у  тебя  в  школе? –  Женька, уткнувшись  в  книгу, отвечал:
   – Да  ничего. Только с немецким  трудно. Они там все по второму разу  в  шестом  классе. Да еще при  немцах им почти все преподавали  на  немецком. А  у  нас в Унях немецкий  был только одну четверть.   
        –  Ну, и как  же ты  с  ним справляешься?         
        –  Догоняю потихоньку.  Мирик помогает.
        Мирик  был  одноклассником Женьки, жившим  в  том  же  Волковском  переулке, что  и   Женька. Мирик  был  старше Женьки  на  два года, к  тому же отлично успевал  по  математике. Видя Женькины страдания, он предложил перерешать с Женькой все основные  задачи и примеры  из  задачника  по  алгебре, чтобы  не  бояться  никаких  контрольных и вызовов к  доске.
     Аня  видела, как Женька  с  Мириком  сидят  за  столом  и  с усердием  бьются  над  решением очередной  задачи  или  примера. Не  знала  она только, что  контрольную, которую Женька  написал,  еще  болея  малярией, учительница  по  алгебре  оценила  на двойку, считая, что  он  ее  списал. На учительницу не  подействовало  даже заступничество Мирика, рассказавшего, что они вместе  с  Женькой дома уже решали те  примеры, что  попали  в  контрольную.    Женька  не  мог  простить «Тамарре» ( так  за  глаза её  называли ученики)  подобной  несправедливости, а  потому немецкий  и  алгебру  Женька  взял и  собственным решением  исключил из  школьной программы.
     Конец  тайной  Женькиной жизни наступил  неожиданно. В один  из  воскресных февральских дней  в двери  дома  постучали. Женька  бросился  открывать, думая, что  пришел  кто-то  из  друзей, и вдруг  увидел  на  пороге  дома «Тамарру». Ее узкое  вытянутое лицо с  длинным  тонким  носом, с  мохнатыми  бровями  и черными волосками, торчащими  на верхней  губе, само  по  себе  было  страшным. А  тут  еще  ужас перед  раскрытием матери  всего, что  он натворил   за  первое  полугодие. Женька  хотел  даже  закрыть  дверь, но  проворная математичка моментально  придержала  дверь  ногой.
– Мать  дома? –  спросила Тамара «женским басом»
– Дома, –  дрожащим  голосом  ответил  Женька, уступая дорогу  незваному  гостю.
Едва  поздоровавшись с Аней, Тамара обрушила на  нее    все старательно накопленные  обвинения против Женьки.  И школу-то  он  прогуливает, и двоечник он неисправимый, и  контрольные  списывает, и листы из  тетрадей, где поставлены  двойки,  вырывает, и чем  он  занимается в  прогульные  дни –  неизвестно. Возможно, даже ворует.      
Аня  выслушала Тамару, ни  разу  ее  не  перебив. А когда  та, наконец, выдохлась, спокойно  спросила.
– Простите, а вы  кто?
– Я  его  классный  руководитель, –  грозно сказала Тамара.
– Так,  значит,  такое  безобразие творилось все  первое  полугодие под вашим  руководством?
– Что  значит –   «под вашим  руководством»? Он был  просто  неуловим.
– И за  полугодие  вы  ни  разу не  могли  сообщить мне об  этом, ну  хотя бы  через  учеников, что  живут  на нашей улице?
А то, что  Женя  болен  малярией, вы  знали?
–  Но мы  все  считали, что  он  просто  прикидывается, чтобы сбегать  с занятий.
–  И за  полгода  у  вас  не  нашлось  времени проверить, не  лжет  ли он? А он, к  вашему  сведению, терял  сознание  от  температуры  под  сорок  два  градуса, державшейся в  течение  двенадцати  часов, а  потом  его  тряс  озноб, и тоже  двенадцать  часов, а  на следующие  сутки лихорадка  отступала, и мальчик  шел  в  школу. А вы только  тем  и  помогли  ему, что  беспристрастно ставили  ему  двойки. У вас  нет  сердца, и таким  людям, как  вы,  нельзя  быть  учителями. Прошу вас, не  приходите  ко  мне  больше.
Тамара медленно  поднялась, открыла  рот, видимо,  желая что-то  сказать, но  промолчала,  и,  шаркая толстой  подошвой валенок удалилась.
– И что  же  будем  делать?
– Я алгебру  исправлю –  выкрикнул  Женька, – боясь, что мать  возьмется  за веник.
– А немецкий?
       – По немецкому  мне Мирик  поможет. Он обещал. Ладно. Поверю тебе. Ты  же у  меня  умный  мальчик. Ведь справился же ты с кирпичами. Может  быть,  и  с  этой задачей справишься. А нет... Там  уж  посмотрим.     Через  несколько  минут  после ухода  Тамары, тихонько  постучав  в  двери, просунула  голову  Терентьевна.
– Можно? – с несвойственной робостью  спросила она.
– Ну, конечно! Входите, Лидия  Терентьевна. Посмотрите, как  мы  живем.
– Да не,  я  только  спросить, чего  эта стерьва  до  вас приходила? – сказала Терентьевна, остановившись на пороге.
– А что, разве  вы  ее  знаете?         
– Да  как не  знать, знаю. Она при оккупации к Евгению Алексеечу приходила. Слышала, что он  будто  по-немецки  разумеет. Так она  предлагала  ему  детей  учить арихметики  на немецком.  А он  ее  как  понес... Ну, думаю,  побьет! Однако  сдержался. А то б ему  и  не  дожить  до вас.      
– Ну, вот, а  теперь  она  Женю  математике  учит, правда, на  русском, но  методы хуже  немецких. Замучила  мальчика  двойками. А еще и жаловаться  приходит.
– Запомнила, значит, как ее  Алексеич разутюжил. А теперь вот  на  дите  отыгрывается.  Боже, что деецца! – вздохнула  Терентьевна и снова  скрылась  за  дверью.

ГЛАВА 29

Как  бы  все  сложилось у Женьки с  учебой в  дальнейшем,  трудно  сказать. Вряд ли бы Тамара выпустила его из своих «руководящих объятий», если  бы не  событие,  совершенно невероятное. Вначале  марта неожиданно  наступили такие  теплые  дни, что  старики только  диву  давались. Никогда  еще  такого  странного  явления  им  видеть  не  приходилось. Казалось,  еще  пару  дней, и снег  сойдет  совсем,  и  наступит лето. В  воскресение, воспользовавшись  теплыми  днями, многие  жители  Суджы  отправились в  ближайшие  села  за  продуктами. Было обычным делом  совершать такие весенние походы для пополнения  запасов картошки, покупки овощей, хлеба  и приобретения семян всяческой  зелени. Добирались до сел кто пешком, с детскими саночками, кто  на  лошадях, запряженными  в  розвальни. Погода  была — лучше  не  придумаешь. На  небе  ни  облачка. Солнце  грело  так, что многие уже  и  сомневаться  стали, не сойдет  ли  за  день  снег  настолько, что домой  на санях и не  доедешь. За покупками на  подводе, взятой напрокат на конном заводе, поехала  и Тамара со своим взрослым племянником. И вдруг  в  середине  дня небо  как-то быстро  заволокло иссиня-черной тучей  и  начался настоящий  зимний  буран. В  шаге  от  себя  уже  ничего  не  было  видно.   Многие  тогда  заплутали в  буране. Вот и Тамара с племянником тоже сбились  с пути.   Племянник бросил  вожжи и пошел искать  дорогу. Лошадь, почувствовав, что  вожжами  не управляют, пошла  домой по  ей  одной понятному  направлению. Бедный  племянник, не  застав на прежнем  месте подводы с Тамарой, бросился ее  искать, но  бесполезно. Сам  он с  трудом  добрался до окраины города утром, когда  буран почти  стих. И там у  церквушки, превращенной в  морг, он увидел свою  подводу, на  которой  снежным  столбиком  возвышалась окоченевшая фигура  его  тетки.   
Место  умершей Тамары  занял добродушный  старичок  Антон Иванович, который  сразу  же  обратил внимание  на Женьку, едва  сделав  перекличку по  журналу.
–  Костров, кто  это?
– Я! –  откликнулся   Женька и встал.
– И что  ты  думаешь  делать? У тебя  только  за первую  четверть едва  натянуто на  тройку. А  потом  сплошные «нб» и двойки. Может,  тебе  уже  не  нужно  больше  ходить на  алгебру?          
–  Я все  исправлю, Антон Иванович. Мы  с Мириком Нержницким все  примеры из  задачника  решили.
Женьку дружески поддержал  весь класс, и Антон Иванович согласился Женьку  оставить.
Антон Иванович  основательно  помучил  Женьку, погонял его  по всей алгебре и в итоге  поставил  за  год три. Так  что  оставался только  немецкий, который, по  договоренности Ани с  директором школы, Женька  обязывался сдать после летних  каникул.
       Аня очень  боялась, что  из-за  немецкого Женю  оставят  на второй  год. Она  даже нашла  ему  репетитора –  старика, окончившего  когда-то  реальное  училище. Но новые   исключительные обстоятельства перепутали  все  расчеты. Неожиданно в середине августа из Ленинграда  пришел  вызов  от  отца вместе  с   письмом, в котором  объяснялось, почему он  не  мог написать им прежде.
      Начались  спешные  сборы, но  уехать  быстро  не  получилось. При выписке выяснилось, что дом записан на Анну  Евгеньевну Кострову,  и  что если  она  не  будет в нем  проживать  длительное  время, то  дом  перейдет  в  собственность  города.  И еще  выяснилось то, что  Терентьевна, не  умевшая ни  читать, ни  писать, не  была  официальной  женой Георгия Алексеевича, и, по неведению о существовании  каких-то там законов, она так и  не  выписывалась из своей  хаты, что  находилась в  ближайшей от  Суджи деревне Гончаровке. Хату  эту она, на  радостях, что  перешла жить  в «богатый дом», отдала своему  племяннику. И теперь  ходила  убитой. Получалось, что все  это  время не Анна была в  гостях у нее, а она у Анны. Когда  Терентьевне  все это  растолковали, у нее  от страха  все помутилось  в голове.  Она  водила  вокруг ничего невидящими  глазами  и  беспрестанно вытирала  слезы. Но главное все  же  поняла: если  Анна Евгеньевна не  передаст ей дома или, хотя бы не  пропишет  ее  в  нем, она  окажется ни с чем.  Терентьевна с испугу падала  перед  Аней на  колени, плакала и  просила  простить её за  все  обиды.
    – Не  надо, Лидия  Терентьевна, встаньте. Я обиды  на вас не  держу, – говорила ей Аня. –  Мы  здесь  спаслись  от большей  беды. И, слава  богу, выжили. А дом я  перепишу на  вас. Живите  спокойно. Может  быть,  как-нибудь соберемся  и
заедем в Суджу, сходим на кладбище, помянем Евгения Алексеевича. Вот и остановимся у  вас.
    В ветеринарном училище уже  во всю шел набор на первый курс. Аня до вызова от Степана Егоровича работала с  утра  до вечера  в  приемной комиссии вместе с  другими  учителями, спеша обработать  все поступающие  документы  и  написать  каждому принятому в  училище студенту  вызов. Но когда пришел вызов, Аня, не  раздумывая, положила  перед Климовым заявление об увольнении.
– Значит, уезжаем? – прочитав  заявление и словно   обессиленный горьким  известием, проговорил Климов. –  Припорхнули  к  нам, как  ласточка  по  весне, – и снова к себе  на  родину.
– Что  поделать, Сергей Викторович, таковы  превратности  жизни.    
Климов  поднялся, вышел  из-за  стола и подошел к Ане.
– Дайте  я  хоть  обниму  вас  на  прощанье.
Сергей Викторович обнял Аню и чуть коснулся губами   Аниной  щеки.
– А я уж думал... Да  все  это  теперь  неважно. Прощайте,  Аня. Искренне  желаю  вам  счастья.
Через  два  дня, закончив все  формальности с  передачей   дома, Аня  с  детьми выехала  в Ленинград.

ГЛАВА 30
      На Московском  вокзале «путешественников» встречали   Степан Егорович и... Миша. Присутствие  на  перроне  Миши поразило  и Аню и  детей, потому что в своем  письме в Суджу  Степан  Егорович о Мише  ничего  не  сообщал. И вот вдруг...  Оба дорогих человека сильно  изменились  за прошедшие четыре  года. Степан  Егорович был  чрезвычайно  худ, и казался больным   стариком, которого  насильно  подняли с  постели и привезли   на  вокзал,  одев  при  этом в вызывающе красивый  европейский  костюм. Михаил Евгеньевич был в своем изрядно потертом кожаном  плаще, к  тому же, благодаря худобе и мукам  контузии, отразившимися  на  лице, в  нем  ничего  не осталось от прошлой  генеральской осанки.
    Дети  растерялись –  кого  приветствовать  первым, ибо  и  отец,  и  дядя Миша были  для  них  одно  целое – они оба  были одним неразрывным целым мира их  детства. И  они  нашли  выход: взявшись  за  руки  они  окружили стоявших  рядом отца и  дядю Мишу и прижались  к  ним  обоим.  Так  что  Ане пришлось  приветствовать мужчин  во  вторую  очередь.
Степан  Егорович  еще  не  успел  приобрести какого-либо  жилья, а  потому вся  семья поселилась в  Мишиной квартире, которую благодаря  друзьям, «забыли» отнять  у  него вместе  со  званиями. Семья  его  еще  не  возвратилась  из  эвакуации, и обязанности  по  кухне взяла  на себя Валя.  Мужчины  и Аня целыми  днями ходили  по  разным  инстанциям, доставали  всевозможные  справки  для  получения  пособий, для  возможности  прописки, для  устройства  на  работу, для предоставления  жилья  и  еще много  для чего. Степан Егорович все  их  аккуратно  складывал, и впоследствии, чтобы  посмеяться над бюрократами, часто  показывал  гостям кипу справок, которыми  пришлось  обзавестись, прежде  чем  в  нем  признали человека своей  страны.
Вечерами, когда, наконец, отбегав  за  справками, они  садились  ужинать, начинались  рассказы о  том, что произошло  с  ними  за  четыре  военных  года.
Оказалось, Михаил  Евгеньевич, как  военный высокого  ранга, прекрасно  понимал, что  война  будет  долгой  и  жестокой. Поэтому  он  постарался  как  можно  быстрее  эвакуировать семью. После чего рядовым добровольцем ушел  на  фронт. Добровольцем потому, что,  в  принципе, мобилизации  не подлежал, как  инвалид. У него  еще  с  Гражданской  войны в легком  осталась  не извлеченная  пуля.
Едва  сформированный  батальон сразу  же  бросили  на «Невский  пятачок», где он  за два  с половиной  месяца  дослужился   от   рядового   до   старшего   лейтенанта,   а   еще 
через  полмесяца  был  контужен  и  отправлен  в  госпиталь. Редко  кому  удалось  так  долго продержаться и остаться в  живых на  этом  гиблом  кусочке  земли, расстреливаемом  в упор немцами, укрывшимися за железнодорожной насыпью.
      – Вышел из госпиталя, – вспоминал Михаил  Евгеньевич, – и попал  с «Невского  пятачка» на  «блокадный  материк». Там убивали  пулями, а  здесь  голодом. Первые три  дня после госпиталя  есть  хотелось  так, что, казалось, или умру  или побегу  в  госпиталь  просить хоть  ложку  супу. Потом  чувство голода как-то притупилось. Ходил  по разрушенным  домам   с бредовой  мыслью найти  там что-то  съестное. Однажды февральским вечером я дошел  по Декабристов  до  Английского  проспекта. Там  стоял когда-то красивый пятиэтажный дом. После  бомбежки парадный вход  сохранился, но  лицевая  стена рухнула, обнажив внутренность  всех  этажей. Было  как-то  особенно пронзительно  больно смотреть  на  эту картинку довоенного быта с  аккуратно  заправленными  постелями, с книжными  и платяными шкафами, со  столами  накрытыми скатертями, с  настенными часами... Но попасть даже  на  второй этаж  было  невозможно. Лестничные  марши обрушились  с третьего  по  первый  этаж. Я стоял  на противоположной  стороне  проспекта и невольно засмотрелся  на  эту  трагическую панораму. И вдруг начался  обстрел. Еще  не  научившись  определять  какая сторона  при  обстреле  более  опасна, я  пересек проспект и вбежал в  комнату  первого  этажа этого  здания и прижался к  стене, считая, по  армейскому  правилу, что второй  раз снаряд  в  одно  и  тоже  место  не  попадает. Снаряд разорвался в груде  кирпичей, оставшихся от рухнувшей стены. Меня  обдало  сыпью измельченной штукатурки   и осколками  битого  кирпича. Взрыв  на минуту  оглушил меня, и  в  голове  настойчиво  зудел вопрос: «Жив я  или нет?». Придя в  себя, я  машинально начал отряхиваться  от пыли и крупинок штукатурки, а потом  на негнущихся ногах   выбрался  на  улицу. Уже стоя на  тротуаре, обернулся  назад,  чтобы  посмотреть  на стену, возле которой  только что стоял, и  увидел  что  вся  она  изрешечена  осколками, отчего стала  уже не  белой, а  серой. И только  то  место, к  которому  я  прижимался,  осталось по-прежнему  белым, четко  вырисовывая человеческий  силуэт. Несколько  минут я смотрел  на  эту белую человечью «тень», не  понимая, как  это я  остался  жив, посреди  сплошного шквала  осколков.   Отряхиваясь  более  тщательно, обнаружил,  что подол моей   шинели  превратился в  решето, что  осколком  почти  оторвало  ухо    шапке-ушанке, даже рукав шинели  на  правой  руке  разорван  осколком, а  на мне  ни  царапины. Не  зря  мне еще  на  «Пятачке» товарищи говорили: «Ну, Евгенич, ты у  нас   прямо  заговоренный».   
   Чтоб  не  умереть,  я пытался  варить  ремни, благо  их  у  меня  было  много, но съесть  не  смог. Нужны  были  зубы  попрочней, чем  у  меня. Отдал варево  соседям. Потом  они с  благодарностью рассказывали, что доварили их и съели. А я вспомнил  про мешочек  с  крахмалом, который  купил  перед  войной, собираясь переклеивать  обои. Он дал  мне продержаться  несколько  дней.  Вскоре мне  удалось  отыскать  одного из  своих  военных  друзей. Он  пристроил  меня  в контору  по  охране   ценностей, обнаруженных в  разрушенных  зданиях, и передачу  их государству. 
           Аня с  болью  слушала о страшной и героической  военной жизни брата, и при этом ей  становилось  страшно  при мысли, что настанет  время, когда встанет   вопрос, каким  образом  муж  оказался   в  оккупации? Она  боялась, что  на фоне  героической эпопеи Миши все  оправдания  Степана  Егоровича  окажутся   бледными  и  несостоятельными. А вот  Миша, когда  Аня  пыталась заговорить  с  ним  наедине относительно  поведения  мужа  во время   войны, был  категорически против всяких  сомнений  в  его порядочности.         
– Брось  ты, Аня эти  свои  подозрения, – с раздражением говорил  он. –  Степан, конечно, в  быту человек мягкого характера. Но там,  где  он уперся, там  его ничем  не переломишь. Вспомни,  как  он  боролся  за свои опытные участки. Подожди  немного. Придет  очередь  и все расставится  на  свои  места. Ты  себе  представляешь, что  значит  побывать  концентрационном  лагере? Туда гражданских просто  так   не  отправляли. Значит,  он  чем-то  сильно немцам  насолил.

ГЛАВА 31
В  один  из сентябрьских дней  Аня со Степаном Егоровичем поехали  в Пушкин без  особой  надежды, но все  же удостовериться, не  остался  ли  цел их деревянный  домишко. Пушкин  был  фактически  весь  разрушен. После  освобождения от  оккупации  уже  кое-что  было  восстановлено, но с  жильем  положение  было  просто  катастрофическое.
Придя  к  родным  местам, они увидели сгоревшую  родную  красавицу  школу и лишь остатки  бревен  от их учительского  дома. Как  ни странно, остался  нетронутым  меленький домишко  в  глубине школьного двора. Он  был, конечно,  заселен, и люди, поселившиеся в  нем,  огорчили Аню и Степана Егоровича своим  рассказом  о  том, что учительский дом разрешили сломать  на  дрова  только  неделю  назад.
– До разрешения на снос, – говорили они, –    в  доме  даже  мебель еще  сохранялась  в  некоторых квартирах.  Мы  видели как  мужчина с  женщиной вдвоем  тащили  огромное  трюмо.  Хотели  остановить, а потом  подумали: «И правда, а куда его девать? Дом  все  равно  сломают. И прекрасная  вещь просто  так  пропадет. Пусть  уж  люди  попользуются. Нам-то  при  наши  потолках  ее  ставить  негде».
Аня смахнула  набежавшую  слезу:
– А ведь  это  наше  трюмо, Степан. Это ты  на  премию от Горсовета купил. Больше  ни  у  кого такого  не  было.
– Это  ж  надо, –  с  досадой  сказал  Степан  Егорович, –  и  опоздали всего-то   на  неделю. Что бы мне  поехать  сюда  до  вашего  приезда! Вот  уж,  действительно, глупая ошибка.
В конечном  счете,  оказалось,  что  в  городе пока работает 
одна  школа на улице Пролеткульта.  Директор школы давно  знавший и Аню, и  Степана  Егоровича,  встретил  их радушно.
      – Да, школа   в  городе  пока одна, и мест для детей не хватает. Но на  днях  открывается  еще  одна  школа на Советском бульваре. Часть  учителей  уйдет туда. А я с удовольствием  приму  вас. В  хозяйственном  флигеле есть  пустующая  комната. Я думаю, что  там  достаточно  места для  вашей семьи. Так  что  располагайтесь и приступайте  к  работе.
     На следующий  же  день  Костровы  покинули гостеприимный  кабинет Михаила Евгеньевича и переехали  в Пушкин.   Комната показалась очень большой, так  как  в ней   не  было  никакой  мебели  и  даже кроватей. Первые  дни все спали  на  полу. Через  несколько дней нашли  четыре кровати, потом  Степан Егорович  соорудил неплохой   шкаф. Затем  появился  стол, и  комната  приобрела  жилой  вид. Однако,  свалившееся  так  просто  счастье было  так же  легко  и  разрушено. Оказалось, что  Степану Егоровичу, как  побывавшему «в  плену у  немцев», то есть  в  концентрационном  лагере,  необходимо пройти  испытательный  срок в один год, в  течение которого   запрещается  работать  в  крупных  городах и   их  пригородах.
       Как  ни странно, но  Степан Егорович принял эту  новость  спокойно. А вот  Аня нашла  в  этом  признак  того, что  власть не  доверяет  мужу. К  тому  же  Любовь  Александровна и  здесь, в Пушкине, не  прекратила  распространять свою  версию того, как Степан Егорович  остался в оккупации. Однажды  Ане  даже  довелось  услышать, как в   группе  учительниц за  разговорами  на  перемене кто-то  сказал: «У нее муж у  немцев работал, а  нам ее в пример   ставят». – Все  это  вместе  породило у Ани  подозрения, что поведении мужа  во время  оккупации не все  так  «прозрачно».
– Что  это  значит? – строго  спросила  она  Степана Егоровича, когда  детей  не  было дома, – За  тобой  что-нибудь  есть? Скажи  прямо.
     – Я не  понимаю, Аня. Ты что, не доверяешь   мне? Я  же тебе    вкратце  уже  рассказывал, как  попал в концлагерь и как     меня освободили из него. А туда  в  последние  дни  войны  «сажали» многих  преступников и шпионов, чтобы потом  они выдавали себя за  «жертвы  фашизма». Так  что годовой «карантин», который  устроили  для нас, в общем-то  я считаю    в какой-то  степени оправданным. К тому  же предоставляется  вполне  приемлемая  работа.
         Степан  Егорович медленно  ходил  по  комнате и сосредоточенно смотрел перед собой,   словно  вспоминая  то, что с ним  произошло в  годы  оккупации и что  из этого    рассказать так, чтобы  рассказанное  не оказалось выставлением  себя неоцененным  героем.  Иногда  он  останавливался, поворачивался к Ане  и смотрел  ей в  глаза, словно доказывая  этим, что все о чем  он  говорит – правда. 
   – В  оккупации я оказался благодаря ряду досадных случайностей  и предательства со  стороны человека, от которого  этого  никак  нельзя  было  ожидать. Я же пришел в  военкомат почти сразу, как  только  началась  война, хотя мой  год  еще  не  призывали. Но после  медицинской комиссии у  меня  обнаружили  признаки  острого аппендицита. Предложили немедленно  сделать  операцию. Но я не мог лечь  в  больницу  прежде, чем  отправлю в эвакуацию семью. Зная, что вам и так предстоят   нелегкие испытания, я не  стал распространяться  о своих  болячках. Но, как  только вы  уехали, тут  же пошел в больницу.  Туда к этому  времени стали в  большом  количестве   поступать раненые. Мою «пустяковую  операцию»  с  дня  на  день откладывали, пока, наконец, отступать  было  уже  нельзя. Операцию  делали  в  спешном  порядке, так как на  очереди были десятки  бойцов  с  боевыми  ранениями.. В результате, в спешке,  рану  зашили вместе с  тампоном. У меня  начались  невероятные  боли. В  конце  августа мне сделали  вторичную  операцию, и   через  пару дней  уже подняли  на  ноги, но ходить  на  большие  расстояния я еще не  мог. После  второй операции швы  заживали  плохо. К этому  времени все более менее  молодые учителя были расставлены  руководителями отрядов самообороны. В  том  числе  и я. Нам  до  самого  сентября  было  запрещено даже  заикаться  о  возможности  уйти  из  города. Это считалось   паникерством. Уверяли, что  Пушкин  не  сдадут  никогда. Именно в  это  время за директорской семьей прислали грузовик. Я видел, что  они  грузят  в  него  все,  вплоть  до огромных цветов  в  кадках. Я  попросил Любовь Александровну пристроить  в  машине  мой саквояж с  картошкой  и  зимнее пальто  на  случай, если меня не возьмут  в  армию до зимы. Она  наотрез  отказалось. О том, чтобы  взять меня с собой, даже  и  речи  быть  не могло. Она  кричала: «Возьми  вас, а    остальные что –  хуже? Через  несколько  часов за  учителями  придет другая  машина и вы все  уедете». Только  Люся упрашивала  мать взять  мои  вещи. «Ты  маленькая и ничего  не  понимаешь! –   кричала Любовь, – Я еще  сама  не  знаю,  куда  нас  привезут. И где  Степан  Егорович  будет  нас  искать в Ленинграде?».  Это было четырнадцатого  сентября. Следующий  день  многие  учителя, во  главе  с завучем, простояли  у  ворот нашего двора с  собранными  в  узлы  вещами и продуктами –  ждали  машину.  Но она  не  пришла.  А шестнадцатого  сентября немцы  были уже  в  Алесандровке, то есть   совсем  рядом  с Пушкиным. Тогда  мы  решили  идти в Ленинград  пешком. Я взял с  собой только портфель с  картошкой и зимнее  пальто. Мы  вышли рано утром, но  минут  через  двадцать  после  нашего  выхода  начался неистовый  минометный  обстрел. Наша  группа  успела  дойти только до Октябрьского  бульвара  и  спрятаться  за  стеной  одного  из  кирпичных  домов. Весь  бульвар  и  вся  улица Ленина  были  завалены ветками, сбитыми  с  деревьев  осколками  мин. Когда  наступила  ночь и обстрел несколько  приутих, то  завуч с  дочерью, бросив  вещи,  дворами побежали  к  вокзалу.  У меня нестерпимо разболелись  послеоперационные швы, и я  решил  вернуться домой, чтобы перебинтоваться. Немного  отдохнув дома, еще до рассвета,  двинулся в  Ленинград, но уже  без вещей.  Дошел  до Октябрьского бульвара и   увидел на  перекрестке в сумерках  немецкого солдата.  Спрятался от  него за  дерево, не  заметив, стоявшего  с  другой стороны. Они позлорадствовали  над  моей «хитростью»  и  повели  на сборный  пункт на углу Первомайской и Московской, напротив  кинотеатра. Там  росло несколько  деревьев, и на  их  ветках уже были  повешены два человека. Вид качающихся на  веревках  трупов  привел  всех  в  оцепенение. Тогда  еще никто  не мог  поверить, что  такое  может  быть. Целый  день  немцы  рыскали  по  городу  и выискивали    мужчин  и  подростков. К вечеру  набрали  целую  колонну  и пешком  повели  в Гатчину, где  всех  определили   в рабочий  лагерь. Порядки  там  были  помягче, чем  у  военнопленных, но тоже  достаточно  суровыми. Там я встретил  много  своих учеников. Леня  Кабанин, заядлый  радиолюбитель ( ты  же  помнишь, как  он  потешал  детвору, выставив самодельный  приемник на  окне),  сумел  собрать  радиоприемничек, спрятал  его  в  подушку,  и  мы  каждый  день слушали сводки Совинформбюро. Потом  я  встретил Игоря Рыбакова.  Ты  его знаешь. Он  с Женей участвовал в  конкурсе чтецов  на  Всесоюзной Детской Олимпиаде. Рыбаков работал  у  немцев   переводчиком, и он  же  организовал  подпольную  группу, передававшую за линию фронта сведения  о  перемещениях немецких  войск.  Его же  группа помогала  военнопленным из местного концлагеря  бежать  в партизанские  отряды. В эту подпольную  группу, как человек  хорошо  знающий  немецкий  язык,  был  принят  и я.  По предложению Игоря я был  перемещен в Суйду в перегрузочную контору (по-немецки фирму) с названием «Тендерай». Там  мы  основали  свою подпольную явку в  доме  местного  зубного  врача Олейниковой. От ее  дома  до леса рукой  было подать. Вот  через  нее  военнопленных  и  переправляли  в лес.   Осенью  сорок  третьего нас кто-то выдал. Начались  расстрелы...
      Степан  Егорович остановился и  крепко  сжал  обеими руками  спинку единственного  в  комнате  стула. Видно  было как   тяжело ему  даются воспоминания  самых драматических   в  его  жизни  дней.
          –  Меня, собственно,  тоже  расстреляли... Но если  одни
случайности  приближали  меня к  смерти, то другие  случайности помогали  мне  остаться  в  живых. Вот так и в этот раз. Наша  камера была  второй от конца  длинного коридора. Я   вышел  из  камеры последним. Полицай, выводивший  нас, стал  подгонять нашу группу к заключенным, вышедшим из камер, расположенных  ближе к  выходу.  В какой-то  момент я  оказался за  его  спиной. Даже  не  понимая на что бы я мог  рассчитывать, а  как-то  инстинктивно,  я  спрятался  от  него  за  квадратную  полу-колонну... Как она  там называется?
– Пилястра что ли?
    – Вот-вот, –  за  пилястру. Здание  старинное.  В нем   когда-то  жила  дворцовая прислуга. И эти «пилястры», видимо, скрашивали бесконечную  пустоту  коридора. Я в какой-то  момент я даже  подумал, что все  полицаи ушли к  выходу  вместе  с  заключенными.  Но, видимо, кто-то из полицаев задержался еще в зачищаемых  помещениях, потому что  неожиданно  я  получил  страшный  удар  в  скулу и потерял сознание. Очнулся я  в  той  же  тюрьме. Но тюрьма уже   отошла к  женскому лагерю. Женщин  было  много. В некоторых  камерах койки дополнили    третьим   ярусом. Вот  этим  женщинам  и  было  поручено закопать  расстрелянных.  Обнаружив, что  я  живой, они  меня спрятали  у  себя  под  нарами  возле  параши, куда  немцы,  из  брезгливости,  никогда  не  заглядывали. А когда  я  немного  поправился, то меня с помощью  подпольщиков удалось переправить в мужской рабочий лагерь в Тайцы, но,  естественно, под  другой фамилией. В  Тайцах  был  такой  же  перевалочный  продовольственный пункт, как и  в  Суйде, только  со  значительно  большим  объемом работ.
    Степан  Егорович  надолго замолчал. Он вспомнил, сколько  товарищей   из их   организации  было  расстреляно  тогда. А главное, убили самую  душу подполья – Игоря Рыбакова.  И сейчас, и потом  всю  жизнь  в  душе его лежало  холодным камнем  чувство  вины за  то, что  он вот  выжил, а  они...  Иногда  к нему  приходила даже  в  голову мысль: «А может,
лучше  было  погибнуть вместе  с ними? И тогда  бы и он тоже  был    в героическом  списке,  и   ему не  пришлось бы унизительно доказывать и доказывать, что он не  просто  так отсиживался  в оккупации, а  что он один  из  них.   Единственное, что    утешало, так  это то, что руководимую им  группу, состоявшую  из  своих  учеников, удалось  сохранить. Как    ему удалось выдержать допросы с  побоями, он  и сам  не понял.  Просто он  заставил себя  вычеркнуть  их  из  своей  памяти.   А до провала  он, не  задумываясь  о  последствиях, делал то, что было необходимо для подпольной  организации. Это  было  опасно? Да. Но   они  рисковали  во  много  раз  больше! А его  всегда  выручало знание  немецкого, и  чувство  опасности  со  временем  притупилось. Работу  по  учету и  распределению  грузов  по  складам в Суйде он наладил хорошо. Немцам  это  нравилось.  Они интересовались, а  не  фольксдойч ли  он? Он категорически  отрицал подобные «подозрения». Нет, он  русский, как  и  все  его  ученики.
–  Ну  и  что  же  дальше? – нетерпеливо прервала  молчание мужа Аня.
– Дальше тоже все  шло  под знаком случайности. При передаче рабочих, поступающих на  базу  в Тайцах, сдающий  нас суйдовский полицай, торопясь провести перекличку  на  сильном  морозе,  не  всегда смотрел в лица, откликавшимся на выкрикиваемую фамилию. Так я вместе  с  группой суйдовских рабочих попал в Тайцевский лагерь. Зато меня сразу  же  заметили  работавшие  на  базе наши  пушкинцы и,  опять-таки,  мои  ученики. Ну,  и  все началось  сначала, но  только  на  новом  месте. Снова я высунулся со своим  знанием  немецкого  и  вскоре  уже был  поставлен  учетчиком  принимаемых  грузов. Наверное,  там  бы  я  и  дождался прихода  наших  войск. До освобождения Тайц  оставалось меньше  месяца. Но случайно из Суйды на  базу  приехал  комендант того рабочего лагеря, в  котором я содержался  до  ареста. Комендант  хорошо меня  знал, и  даже  брал  у меня  уроки русского  языка. Вот  он-то  и  застал  меня  во  время работы  по приемке  новых вагонов с  грузом.
– Кострофф? –  удивился он, увидев  меня. – Как  вы здесь  оказались? Вас же  арестовали осенью  прошлого  года и, насколько  я  знаю, расстреляли. А вы, оказывается,  живы...
– Да, гер гауптман, – отвечаю, –  я  случайно  остался жив.
– И я  думаю, что  вы  здесь  занимаетесь  тем же , что  и  там, в Суйде, не так  ли?
– Нет, что вы, гер  гауптман, – говорю, –  теперь  я  просто  учетчик и никакой  политики.
Гауптман  посмотрел  на  меня как-то иронично снисходительно и, постукивая кожаной  перчаткой  по  руке с  минуту  раздумывал, а  потом  произнес:
–  Ну и что  мне  с  вами  делать? Передать  гестапо?
– Простите, – говорю, – но  тут  я вам  не  советчик. Вот при изучении  русского – да, я мог вам что-то подсказать. А здесь вы  решаете  сами.
Гауптман усмехнулся:
–  О, значит,  вы  целиком  доверяетесь мне?  Благородно. А вы  мне очень  нравились,  Кострофф. С  вами  интересно  было  поговорить.
– А вы, гер гауптман, – говорю, – памятуя наши  интересные  беседы о поэзии, об искусстве  могли бы  меня  и  не  заметить.
Тут он  сначала  рассмеялся, а  потом погрозил мне  пальцем:
      – А вы  очень хитрый, Кострофф. Но ваша   хитрость наивна. Здесь  все  равно  никого  не  оставят. Всех  вывезут   в  Германию, или... Вы  понимаете. Проверять  будут  тщательно, и   вас непременно раскроют. А это значит –  расстреляют.  Я приехал  набирать  группу  рабочих   на заводы  в  Германии и сам включу  вас  в  эту  группу.  И это  лучшее, что я  могу  для  вас  сделать.   
    – Так с группой наших  рабочих я  попал в Германию, во Франкфурт на Майне. Жили мы  в  типичном  концлагере, только с  той  разницей, что  немцы уже не стреляли направо  и налево, а начали  ценить  рабочую  силу. Нас прикрепили  к  заводам и  обучили  простейшим  операциям по  изготовлению оружия. Освободили  нас  англичане в конце  апреля. Нам  выдали   денег и  разрешили два дня  походить  по  городу  и  приобрести  себе  гражданскую  одежду, поскольку  все  мы  были  в робах. (Чтобы  не пугать  местное  население  при переходе рабочей  колонны на  завод, полосатые белые робы в нашем лагере заменили  на  синие без полос). А через  пять  дней нас  предали администрации советской  зоны  оккупации в городе Йена. Встретили  нас  там хорошо. После  проверки  документов, выдали  немного советских денег и продуктовые  пайки.  Несколько  дней мы  ходили  по  городу  в  ожидании   специального  поезда, на  котором нас   доставили в   Брест. Откуда уже  каждый добирался до своего дома самостоятельно. Так что  я совершенно  свободно доехал  до Ленинграда.  И в самом  Ленинграде, когда  требовалось  предоставить  документы, то я  видел, что  они  вызывали  у  людей сочувствие  ко мне. Я никак  не  мог  предположить, что  вдруг проявится такое  недоверие к  тем, кто  вышел  из немецких  лагерей. Это  кто-то  уже  потом  додумался до дополнительной  проверке.
– Да, нелегкая  выпала  тебе  доля, Степа  –  сдержанно сказала Аня, когда Степан  Егорович на  минуту снова замолчал  в  раздумье. – Но многие  верят  тому, что  распространяет Букина. Теперь она  козыряет  тем, что  нет  ни  одного  свидетеля твоего  участия  в  подпольной работе.
–  Свидетели  будут. Непременно  будут. Из  моей  группы не  был  арестован  никто! Но ведь  они  все  молодые, и с приходом Красной  армии они, естественно,  были  призваны.  Война  закончилась в мае, а сейчас  только  конец  сентября. Возможно, кого-то  задержали в  армии, кого-то отправили  на Дальний  Восток воевать с японцами, но кто-то же должен  вернуться. Большая  надежда  на  Лешу Кабанина. У него  с  детства  повреждена  нога, и он  не подлежит  призыву. Я справлялся в  адресном столе, спрашивал в радиомастерских  и  радиоцентре, где  он  мог  бы  работать — пока  ничего  о нем  не  известно.
–  Печально  все это, –  с   тоской   сказала  Анна,  и  обвела
глазами уютную  комнатку. –   Когда  ты уедешь, то  эту комнату  у нас,  конечно,  отберут. А вот  куда  переселят...? Да  и  преподавать  меня, конечно,  здесь  не  оставят. Пошлют на Советский  бульвар.  Тебя-то самого куда посылают?    
– Далеко. На  правый  берег  Невы в  поселок Красная Звезда, что  при  кирпичном  заводе. Там  семилетка. Здание  хорошее, утопает  в  зелени. Из окон  вид  на  Неву и на  противоположный  берег, где  находится  завод «Пантонный».  Летом лучше всего добираться в поселок  на  речном  трамвайчике. А зимой на  поезде до  Пантонной, а  потом  по  льду  прямо к школе. Я  назначен завучем. Директор  из  таких же, как  я. Раненым  попал  в  плен. Как-то выжил. Освобожден  американцами. Теперь тоже на  испытательном сроке. Знаешь, я  думаю  взять  с собой  Женю. У него в  табеле двойка по немецкому. С двойкой  в табеле его  в  седьмой  класс не  примут.  А без моей  помощи ему  немецкий  за шестой  класс не  сдать. К счастью, там учебный  год  начинается в  октябре. За  это  время  я  его  подготовлю. Иначе у  него  пропадет  целый  год.
Ну, что ж, поезжайте, –  согласилась  Аня, –   а  мы  уж с Валей  продержимся  здесь.

ГЛАВА 32
      Ане  с  дочерью  дали комнату  в  подвальном  помещении,   но при  этом с большими окном, отстоящими всего на  полметра  от  земли и  выходящими  в  сад. Комната  оказалась  светлой  и сухой, только  очень  маленькой. Степан Егорович помог  перенести в  нее  вещи и из школьной  рухляди собрал  этажерку. Покрасил  ее  в  красный цвет и поставил у  окна. На  этажерке уместились  вся  Анина  «библиотека», состоявшая из еще довоенного  томика Пушкина, прошедшего  вместе с нею  все мытарства  эвакуации,  голодное  житье в  Унях  и спасительную Суджу. Там  же разместились   ее и Валины тетради и учебники. В конце  сорок шестого Анну вызвали в  ГОРОНО и вручили орден Трудового Красного  Знамени,
присвоенный по  документам,  поданным  еще в  сорок  первом  году. Все прошло  обыденно,  без «торжественной части». Просто заведующая ГОРОНО протянула Анне  Евгеньевне коробочку  с  орденом  и «сердечно» поздравила с правительственной  наградой. Награждение  Анны  третьим  по  значению орденом  страны  никак  не  отразилось  на  ее  быте. Больше  всего  радости  орден  доставил Вале,  Степану  Егоровичу и  Женьке, когда  они  на  выходной  приехали  в Пушкин. Они уговорили Аню надеть  орден и сфотографироваться  всем  вместе, чтобы  отблеск  ее  ордена  хоть  немножко  попал  и  на  них. По случаю  награждения устроили  торжественный  ужин. Степан  Егорович привез котелок  с  макаронам  по-флотски, на которые истратил  почти  все  талоны на  крупу и  мясо, бутылку  самодельного  вина, подаренную директором  школы, и буханку хлеба, купленную в  коммерческом  магазине. 
      В самом  конце 46-го произошел  случай, который  мог  закончиться  для Ани трагично.
      В коммунальном  подвале, кроме  Аниной, жили  еще  три  семьи, одна  из которых  была  семья  школьной  библиотекарши Марии  Кондратьевны  Бородиной, с которой  Аня  поддерживала  дружеские  отношения. Они вдвоем  могли  часами  говорить  о  книгах. У Бородиной  был  сын  примерно  того  же  возраста, что  и  Женька. Однажды  в конце  лета в  дверь к Ане постучали. Аня громко  сказала: «Открыто! Входите!». Дверь  отворилась  и  на  пороге появилась Мария  Кондратьевна с  парой  ботинок, подошвы  которых  с  носка  были надорваны и светились  белыми  деревянными  гвоздями, напоминая  хищных  рыбин  с  разверстыми  пастями, полными  острых  зубов.
– Анна  Евгеньевна!  –  со  слезами  на  глазах в порыве отчаянии  громко заговорила Бородина. –  Ну, какой стахановец  их делал? Представляете, я  только  позавчера  с трудом  по  талонам  выкупила  эти  ботинки для сына. А сегодня... Вы  же  видите! Что  мне  делать? Я  на  них истратила   всю   зарплату.   В  чем   будет   ходить   сын, –  не представляю! Ни талона, ни  денег!
– Понимаю вас, Мария  Кондратьевна, – сказала  Аня. –  При вашей  зарплате – это катастрофа. У вас  же  еще  и  больная  мать  на  руках. Я могу  вам  дать  сто  рублей. Это, конечно.  небольшие  деньги, но  можно  еще попросить  материальную  помощь  у  директора. Она  не  очень-то  отзывчивый  человек,  но в вашем случае, думаю,  в  помощи не  откажет. 
       Аня подошла к этажерке, достала деньги из шкатулки   и принесла  их Марии  Кондратьевне. 
    – Спасибо, Анна  Евгеньевна! – взволнованно  поблагодарила Бородина. – Я вам  их обязательно  верну. Мне   на  днях дадут  на  дом  работу  по  переводу с  немецкого. Обещают  заплатить. И, конечно, схожу  к  директору. А вдруг и действительно соблаговолит.
     Прошло  несколько  дней после  злополучной истории  с  ботинками. Бородиной  даже успели выделить  материальную  помощь, как  вдруг Аня  получила  повестку явиться в  Большой  дом. Причем почему-то к  семи  часам  утра. Аня рассказала  о  повестке  дочери, чтобы  та, на  всякий  случай  знала, где  она  находится, и   поехала  на квартиру к Мише, где провела  ночь, чтобы  с  первыми  трамваями  попасть   к  следователю. Большой  дом  оглушил  ее  своей  громадностью  и  тишиной. У нее   безмолвно  приняли  повестку,  а вызванный солдат безмолвно  проводил  ее  до нужного  кабинета, открыл  дверь и  сказал: «Это к  вам».   
      – Проходите, проходите, –   сказал  сидевший  за  огромным  столом  офицер, – рассказывайте.
– О чем? – с  ужасом  спросила Аня, чувствуя как  немеют  у  нее  ноги, и  еще  минута  и  она  упадет.
–  Сядьте и  рассказывайте, как  вы  потакаете  врагам  народа.
Аня  села на  краешек  стула. У  нее  от  страха все перепуталось в голове. Губы  ее  дрожали, и  она  не  могла  вымолвить ни слова. Следователь  понял, что  от  этой  «интеллигентки» грубостью  ничего  не  добьешься, и  резко  поменял стиль  допроса.
– Успокойтесь, пожалуйста! – неожиданно вежливо  сказал он.  –   Просто  расскажите, что  у вас за  разговор  произошел с Бородиной? Были  у  нее  еще  когда-нибудь  высказывания  против  Советской  власти?
Аня заставила себя подавить дрожь и вкратце  рассказала,  что произошло  в  тот день,  и что  они  с Бородиной,  кроме  как  о  книгах, никогда  ни  о  чем  не  говорили.
– Значит,  ничего  особенного  в  поведении  Бородиной вы  не  заметили? А еще  орденоносец. Бдительности  никакой. Столько времени  живете  вместе  и  не видите, что рядом с  вами  враг.   Бородина, к  вашему  сведению, служила  переводчицей у  немцев  во  время  оккупации. А вы  ей  еще  и  деньгами  помогли. Вот что, Анна Евгеньевна, мы  вас  отпускаем, вы же  все-таки человек  заслуженный, но  впредь  будьте  более  разборчивей  в  своих связях с  людьми. Возьмите  вашу повестку. Я  сделал  на  ней  пометку. Вас  пропустят. До свиданья!
       Вернувшись  домой, Аня  узнала, что  Бородину арестовали  и  увезли. Ни мать, ни  сын не  знают   куда  и  на какое  время.
       Аня повалилась  на кровать и лежала в  каком-то странном   нервном  состоянии. Не  было  сил двигаться,  перевозбужденный  мозг  не  давал  возможности  ни  думать, ни  заснуть.
   – Что  с  тобой, мама?! –   встревоженно спросила  Валя, вернувшись  из  школы. – Ты  заболела?
    – Ох, не  знаю, Валюша. Это от  страха, который  я  перенесла  «там». Я не  за себя  боялась. За вас. Страшно  было  подумать, чем  это  может  обернуться. Только  вернулась  «оттуда», и  тут же  узнала, что   Марию Кондратьевну арестовали. И что теперь будет с ее сыном  и  матерью?
     Валя поставила   на  керогаз чайник, вскипятила  воду  и  сделала настойку  из трав по старинному  рецепту бабушки. После  травяного  чая Ане  стало  легче, но смертельная  бледность  не  сходила с  ее  лица. Приехавший  вечером в   субботу вместе   с   Женькой   Степан  Егорович  сразу  заметил,   
как  осунулось  Анино лицо.
–  Аня, да  ты, кажется, нездорова?, – сказал  он, едва  сняв  пальто. –  Может  быть,  ты  простудилась?  Вид у тебя, прямо скажем,  неважнецкий.   
–  Хорошо, что  я  сама  еще  есть, –  горько  усмехнувшись, ответила Аня. –  Ты  знаешь,  где  я  была? Никогда  не  догадаешься. В Большом  Доме.
–  Это  как  же  тебя  туда  занесло? – удивился  Степан Егорович. – Уж ты, казалось  бы,  сама  святость по  отношению к  нашей власти.
Аня рассказала мужу историю  с  ботинками и то, что  Марию Кондратьевну арестовали, как  переводчицу, работавшую  на  немцев  в  период  оккупации.   
       –  Да, конечно, обвинение серьезное, – тяжело  вздохнул Степан  Егорович, сам  переживший  все  прелести допросов.      –  А с  другой стороны, как  ей еще оставалось выживать, если  кроме  знания библиотечного  дела, да вот еще случайного знания немецкого  языка, она  ничем  другим  не  могла заняться, чтобы как-то прокормить  семью? – как  бы  заступаясь за  Бородину, – сказал  Степан Егорович, вспоминая  ужасное  положение  людей, попавших в  оккупацию. – Будто бы  все переводчики  работали  только  при  допросах  военнопленных и партизан. Ведь переводчики  нужны  были  и  для обычных людей, сталкивавшихся  с  немецкой  администрацией  по  различным житейским проблемам. Я с  Марией  Кондратьевной как-то поговорил по-немецки. Насколько  я  понял, она  знала  его  не  так  хорошо, чтобы  ее  могли  использовать  на серьезной  работе. Тут  еще  и  другой  вопрос  возникает: «А кто же  донес о  вашем разговоре?».
– Я думаю, это  Тоня, – с  уверенностью сказала Аня, кивнув  головой в  сторону  стенки, за которой  жила соседка. –  Она  работает  в  мясном отделе гастронома. У нее сын здоровый  балбес, застрявший  в  седьмом  классе, и «приходящий  муж», для  которого  она  почти  каждый день  варит супы с  мясом и  огромную  кастрюлю картошки. С Бородиной Тонька вечно  вела  споры  за место на кухне. Мне Мария  Кондратьевна как-то призналась, что  от  мясных  запахов  у  нее порой  кружится  голова. Они  с  матерью  и  сыном  жили впроголодь  на  крохотную библиотекарскую    зарплату. Я ей  понемногу помогала в  основном  картошкой с  нашего огорода.  Мария  Кондратьевна, иногда приходила и молча свое ставила на свободное место на плите свою  кастрюльку,  никогда  не вступая в споры с Тонькой, но  это ее только  еще  больше  бесило. – «Интеллигенция похганая! –  кричала она на Бородину, и та безропотно уходила  из  кухни. Вот теперь Тоньке  будет  где «разгуляться».
Судьба Бородиной  еще  долго  оставалась  предметом  разговоров  в  жилом  флигеле школы. Особенно  всех  потрясла  судьба  матери, которая умерла  на  третий  день  после  ареста  дочери. Сына  определили  санитаром  при  пушкинской  больнице. К весне  все как-то  улеглось. Хотя  в  каждый  приезд  Степана  Егоровича так  или иначе, но  затрагивалась трагическая участь  Марии Кондратьевны.
ГЛАВА 33
Весной к Ане  в  школу  пришла ее любимица Дуся Радченко. Она, кстати,  была как  раз старостой  того  класса, который  выпускался в  год  начала  войны. Дуся училась  в  педагогическом  институте  и  была  заряжена  идеей  встречи  всех, кто  выпустился в  сорок  первом.
– Анна  Евгеньевна, –   с  жаром говорила  Дуся, – я дала объявление  в  газете, чтобы  все,  кто может, собрались следующем  году двадцать  второго  июня в  вашей  школе. Многие  девочки уже  вернулись с фронта  и из эвакуации  и живут в  Пушкине. Из мальчиков пока  нашла  только Эхова  и Матвеева. Может  быть,  кто-нибудь еще из наших откликнется на  объявление. И вы  обязательно  должны  быть с  нами. Вы наша  самая  первая  и самая  любимая учительница. Ну, какая встреча  может  быть  без вас!
– Буду, Дусенька. Непременно  буду! – Аня слегка обняла свою незабвенную ученицу. – Ох, Дуняша, Дуняша, как  была  ты боевой старостой, так и  осталась. Ну, кто  бы  еще  мог  собрать бывших одноклассников,  разбросанных  по  всему  городу?   
       Встреча  была  назначена  на  22-е июня. В классе, выделенном  школой  для  такого  случая, собрались   двенадцать «девочек» и только  три  «мальчика». «Девочки» и  «мальчики» не  просто  повзрослели, но в  них  чувствовалась какая-то приобретенная за  войну не  по  годам жесткая мудрость. На  встречу, кроме Ани, пришли еще  три  учительницы и сам  бывший директор Букин. Только  его  присутствие помогло  Ане  удержаться  от  слез при  виде поредевшей «команды» ее  любимого  класса.  Юра Матвеев подошел  к  ней  и  от  имени  всех пришедших обнял  ее , как  мать, а  потом, обернувшись  ко  всем  и  стоя  рядом  с Аней  сказал: «Я думаю, что  все  со  мной  согласятся, что  вы  сумели    передать  нам за  первые  четыре  года  школы что-то такое, что всегда  будет  отличать  нас  от  других. Как  в школе про нас  всегда  говорили, когда  мы  были  уже в  старших  классах: «Кто  это  такую  интересную  газету  выпустил?» –  Как  кто?  Это  ж  те, из  «четвертого». –  «Что-то сегодня малыши  свалки  не  устраивают и порядок  в школе?» –  «Так  ведь  сегодня  дежурят    из того, из «четвертого». Мы с вами так  на всю  жизнь  и  останемся птенцами  из  того «четвертого». Потом было  скромное  застолье, так  карточная  система даже при увеличенных  нормах  не  давала  возможности «развернуться».
Но все  же  Сергей  Васильевич, как представитель  Горкома положил  на  общий  стол торт и несколько  банок  консервов. Мальчики все же  раздобыли  две  бутылки водки,  считая, что иначе невозможно  не  помянуть  погибших  товарищей.
    Когда  расходились, Александр Васильевич   остановил Аню:
– Минуточку, Анна  Евгеньевна, –  тихо  сказал  он, придержав  Аню  за  локоть, – мне  нужно  сказать  несколько  слов.
Аня  остановилась и  повернулась  к  нему  лицом.
– Аня, я хочу  тебе сказать, что  не  имею  никакого отношения к  тем  слухам, что  распространяет Люба. Я уже  столько раз  говорил ей, что это даром  для  нее не пройдет. Я ни во  что, собственно, не  верю, но чувствую, что за  грязные  дела всегда следует  расплата. Ты  прости, но  у меня  нет  на нее  управы.
– Что  ж  Сергей  Васильевич, я-то прощу. Но есть  судия повыше  меня. Ему  и  решать. –  Аня  освободила  свою  руку  и  быстро  нагнала  ушедшую  вперед группу.
        Весной 1948-го Аниной семье выделили  довольно  большую  комнату  в  одном  из    только  что  восстановленных недалеко  от  вокзала домов. Комната казалась огромной  по  сравнению с  крохотной подвальной  щелью при  школе. Но вскоре  выяснилось, что и в  новом  жилище  тоже  есть  свои  проблемы.  В  двух  из  четырех  комнатах  расположилась  семья из восьми  человек, у  которых  не  переводились   гости почти  из  всех  районов  Советского  Союза. А по случаю  гостей  на  небольшой  кухне  шло  беспрерывное  приготовление  еды. Что-то жарили, парили  тушили, пекли, варили — и так  с  утра  до вечера. Правда, соседи  оказались вполне вменяемыми  людьми  и  с  ними  удавалось  договориться  без  ссор.
      Кухонные  трудности не  могли  омрачить  счастья от  проживания в  хорошей  светлой комнате недалеко  от  вокзала и при том рядом  с  магазинами. Казалось бы, жизнь стала  налаживаться. Степан Егорович освободился из  «карантина», однако в Пушкине не  нашлось  школы, при  которой был  бы  земельный  участок  достаточный для проводимых Степаном  Егоровичем научных работ, но такая школа нашлась в Ленинграде на Невском   проспекте, недалеко от Невской Лавры, там  за фасадом   Райкома партии находилась огромная площадь пустующей земли, освободившейся  от  снесенных дровяных сараев в связи с переходом домов на  водяное  отопление. Развернутый Степаном Егоровиче ботанический сад так  понравился первому  секретарю райкома, что  он  частенько  приходил  в  сад после  обеда посидеть отдохнуть  в  этом  «раю», затерянном  между  каменных  глыб  петербургских  доходных  домов. Конечно  же,   забегали  посмотреть  и  посидеть  под  яблонями  и  вишнями  и  другие  райкомовские  работники. Сад первое  время  страдал  от  набегов местных  мальчишек, но  Райком вскоре установил  для  сада  на  лето  ночную  охрану. Степан  Егорович  преподавал  в    примыкающей к  саду  школе, где ему  выделили  небольшую  комнатку, чтобы  он  мог не  ездить  каждый  день  в Пушкин после  напряженной  работы  в саду, занимавшая порой весь  день  до самого  позднего вечера.
  В то же  лето Валя  поступила  в Педиатрический  институт и устроилась жить  в  общежитии. Женя перешел  в  девятый  класс и очень увлекся  занятиями в  театральной студии при Доме пионеров. Из студии он  возвращался   поздно вечером. Степан Егорович почти  все  время  отдавал научной  работе и юннатскому кружку. Вот  так Аня  осталась  в  квартире фактически  одна.  Поэтому  занятия    с  детьми  стали  для Ани  и  работой,  и  отдыхом.
               
ГЛАВА 34

       В середине  учебного  года в  Пушкин неожиданно     прибыла делегация от Министерства  образования Франции, и захотела  посетить  одну  из  школ. Выбор  пал  на Анину  школу.  Конечно,    французов  сопровождал  переводчик, но  с  его  помощью  нельзя  было устроить  доверительного  общения   делегации с  учителями, познакомить  с тонкостями методик преподавания. Ведь  сначала  надо  было   рассказать все  о  школе  переводчику, а  потом  он  на  свое усмотрение  переводил  бы  это  на  французский. Поэтому  очень  нужен  был «местный» переводчик, учитель. Да  и  как  бы  вырос  престиж  школы, в  глазах  иностранцев, если  бы  со  школой  их знакомила  бы  своя  «француженка».  Вот  тут-то  и  вспомнили, что  Анна  Евгеньевна  кончила  гимназию, и, вероятно, еще  не  забыла  французский. Так как  делегация по составленной  для  нее  программе  сначала должна  была  ознакомиться  с достопримечательностями  Пушкина  и Павловска, то  у Ани   оставалось два  дня  на  подготовку. Оказалось, что  многие  годы  отсутствия  практики потребовали  огромной  работы  чтобы восстановить,  хотя  бы  частично, навыки разговорной  речи. Но когда  Аня прямо  у  порога  школы  встретила  делегацию с  приветствием  по  французски, –  это  привело французов и, особенно их  руководителя  в восторженное изумление.   Аня  рассказала  гостям о  традициях  школы, объяснила, что  красные  галстуки носят  дети, состоящие  в  пионерской  организации, что  дежурные пионеры  поддерживают  порядок в  школе  на  переменах и помогают  уборщицам после  окончания  занятий. Показала  французам  классные  газеты  и раскрыла  им  роль  таких  газет. Французов  удивило то, что  в каждом  классе  много картин, плакатов  и  инсталляций, выполненных руками  учащихся.      
    Руководитель французской  делегации пожилой  мужчина с густой  гривой  седых волос, был  просто  обворожен  Аней. Он  галантно придерживал Аню  за  локоть, когда  они  переходили  по  коридору  из  одного  класса в  другой, расспрашивал из какой  семьи  она  происходит, не  дворянка  ли  она? Откуда у  нее  такое  знание  французского и  какое высшее заведение  она  окончила.
     –  Я вас,  наверное, разочарую, – с  горькой  усмешкой  ответила  Аня, –  я  закончила  только  гимназию. Но я в юности, еще  до  революции, была замужем за офицером, а в обществе его  друзей надо  было хорошо говорить по-французски.
– О! – воскликнул француз, – русская  гимназия стоит иного  института. Я у  себя во Франции  знаю нескольких  русских, окончивших  только  гимназию – это  очень  образованные  люди. Будем считать, что  вы  окончили Педагогический  институт, – закончил он,  широко  улыбаясь.    
Французы  оставили  восторженный  отзыв  о  посещении
школы. Восхищались  высокой  эрудицией учителей, прекрасно  говорящих  на  иностранных  языках, высокой  дисциплиной учащихся, и огромным  количеством наглядных  пособий. К  тому  же особо отмечалась прекрасная  работа  «гида», которую  выполнила  госпожа Кострова.
Трудно  сказать, насколько  повлиял  весьма положительный отзыв французов об Аниной   работе в  качестве  гида на  оценку  ее  учительской  деятельности, но весной Аню наградили почетным знаком  «Лучший учитель РСФСР».   Знак вручили  в  торжественной  обстановке на учительской  конференции. Было  сказано  много хороших  слов  в  ее  адрес, но в  школе  среди  учителей неожиданно прошел  ропот  недовольства: «Как это  так? – возмущались  учителя. – Неужели  среди всей  школы  только  один  человек достоин  получать  награды?». Особенно  возмущался  преподаватель Блинков, которого  за  абсолютно  лысый  череп учащиеся прозвали «Лимоном». Он  считал  себя выдающимся  математиком, при этом не терпел  при  изложении  нового  материала  никаких  вопросов со  стороны  учащихся. Осмелившимся задать  вопрос  по  новому  материалу Лимон отвечал  с каменной  миной  на  лице: 
–  Не  надо спать  на  уроках, а внимательно  следить  за  ходом моей мысли. У  меня логически выверено  каждое  слово. Только тот, кто  не умеет слушать или  безнадежно  туп не понимает того, что я  говорю. Для  таких  даю номера  параграфов  учебника Киселева.  Там  все  сказано. Читайте!
Расплата за новую Анину награду легла на  плечи ничего  не  подозревавшего  Женьки. Учителя как бы  объединились  в  негласном «протестном движении» против безмерно  награждаемой «профессорши начального  образования». Обсуждая  больную  тему  о  наградах в  «междусобойчиках», красной  нитью  прорезывалась мысль: «Других  учит, а  своего  собственного сына  научить  может?». И было  решено, что  не  может.   Впервые  он  почувствовал  что-то  неладное  на  экзаменах за  девятый  класс.  На  устном экзамене геометрии Лимон держал Женьку  у  доски  больше часа, и  отпустил  только после  того, как  ассистировавший на экзамене преподаватель физики не выдержал и не прошептал ему  на ухо: «Я, думаю, достаточно, Владимир  Александрович!». Но, в  общем, экзамены за  девятый  класс он  с  грехом  пополам сдал. Зато  в  десятом  классе на  нем  отыгрались беспощадно. Предвзятость  была  так  хорошо «обоснована», что  Женька  потерял уверенность в  себе.  Будучи  воспитанным в  беспрекословном  уважении к старшим, Женька даже  подумать  не  мог, что  против  него  ведется  организованная  травля. Он  терялся при грубоватых придирках, говорил невнятно, что  вызывало  смех  в классе.  Дело дошло до  того, что завуч вызвал к себе Аню  вместе с сыном.  Завуч, фронтовик, всегда  ходивший  в офицерской  форме, только  без  погон, и читавший историю, словно молитву,  монотонным  голосом, каким  вбивают  солдатам  уставные  положения, стал  спрашивать Аню:
– А ваш  сын  читает  что-нибудь? Он у  вас  совершенно  не  развитый.
– Я не  знаю почему у  сына случился  такой  провал  в  учебе, но по  части  чтения  книг, я думаю, мало  кто  в  классе прочел больше его.
– Хорошо, – сказал  завуч, – пусть  назовет книги  которые  он  прочел  за  последний  год.
Женька было стыдно  отвечать на такой  вопрос, заданный ему, как  маленькому  мальчику. Он  опустил  голову  и  стал, с  трудом  выговаривая  слова  перечислять  все  перечитанное  за  год.
    В  ходе перечисления книг у завуча вытянулось  лицо, и  он   с сомнением стал  поглядывать  на  Аню. Чувствовалось, что  он лишь  немногим  больше прочел книг за  всю  жизнь, чем  этот «безнадежно  отстающий тупица».   
     –  Ладно, ладно, хватит– остановил  Женьку  завуч, поняв, что вопрос оказался не в  его  пользу. – Ну вот,   вроде  бы и  начитанный, а  учиться не  хочет. Лодырничать  мы  никому  не  позволим. Я не  думаю, что  ему  под силу окончить  десятый  класс.
– Странно, откуда у  вас  такая уверенность? – с
неприкрытой иронией спросила Аня. – Как  будто  вы уже  все  за  него  решили. Мы  постараемся  доказать, что  это  не  так. Пошли Женя.
Однако,  вскоре  Женька, наконец,  понял, что какой-то  скрытый  заговор  все-таки  существует. Придирки  к нему  со стороны учителей стали постоянными, что  было быстро  замечено учащимися, которым  понравилось  «подыгрывать» учителям. Впервые это ярко выразилось в  том,  что на уроке  органической  химии молоденькая  учительница,  вызвав его  к  доске для решения уравнения  реакции двух веществ, не  дождавшись написания  им  окончательного результата, высмеяла его за  то, что он применил  старые обозначения  валентностей, которые изучал  еще  в  семилетке, вызвав  тем самым  смех всего  класса.               
Едва  сдерживая  слезы, Женька дописал  реакцию и, крикнув: «А я  все  написал  правильно. Это  вы  ничего не  понимаете!» –  выбежал из класса.
Добил  Женьку  физик. Женька  сам вызвался  отвечать на  заданную  к  уроку тему  «Магнитные  полюса  земли». При этом он осмелился  сказать о том, чего  еще  не  было  в  тогдашнем  учебнике, но о чем он  вычитал  в  журнале «Знание –  сила».
– Так  как  противоположные  магнитные  полюса  притягиваются, а «северная» магнитная стрелка показывает  на Северный  полюс, то  значит  на  Северном  полюсе находится  Южный полюс, а на Южном полюсе находится Северный  полюс, – бодро  закончил  Женька, от волнения забыв сказать главное слово «магнитный».
От такой  головоломной  сентенции физик, бывший  артиллерист с  неоконченным  механическим  техникумом, на  минуту застыл  на  стуле, а потом  повернул  к  Женьке узкое,  с  сильно выпирающими  скулами  лицо, над  которым возвышалась густая  шапочка коротко  остриженных  волос  (по совокупности этих  черт   физика прозвали  Хорьком). Лицо  выражало  ужас.
– А экватор  где  находиться? Все  там  же?  Или  ты  его
уже  перенес в Кара-Кумы? Раньше про  таких  говорили  «белены  объелся». А сейчас такую  заумь не  знаю как  и  назвать...
Весь  класс  хохотал, а Женька, хотя он и  пытался  перекричать  надрывный  хохот тридцати  глоток    и  объяснить Хорьку, что    он  говорил  о  магнитных  полюсах,  получил  свою  вполне  законную  двойку.    
После истории с магнитными полюсами  Женька  понял, что  в  этой  школе  он  десятый  класс  не  закончит.
Аня, словно  оглушенная,  выслушала сына сказавшего, что    он уходит  из  школы и что  он  уже  подыскал  себе  работу в «Дворцовом-парковом   хозяйстве».
– А что  же  дальше  будет? –  спросила  она  с  горечью  после  долгого  молчания.
– Потом снова  поступлю  в  десятый. Только  не  в этой  школе.
Аня  отошла к  окну, из которого  открывался прекрасный  вид  на  небольшой  дворовый  садик, и утирая  слезы,  долго  смотрела  на засыпанные  снегом  скамейки, на  елочку со снежными  комьями на  ветках, на  липу,  голыми  сучьями  тянущуюся к  самому  окну, на  длинные  стебельки  давно  увядших  цветов, на  всю  эту   сонную зимнюю картину затихшего  сада. Она  всегда  подходила к  окну, в  минуту  волнений.  Этот  привычный, такой  мирный  вид сада ее  успокаивал.   
– Итак, – думала  она, – Женя сделал  свой  выбор. – Он уходит  из  этой  школы. Что ж, я  тоже  сделаю  свой  выбор. Я тоже уйду  из  этой  школы. Возможно,  тогда все ордена  будут  доставаться ее  учителям.
ГЛАВА 35
С переходом  Ани в  другую  школу с  ней  перешла  и ее известность как педагога,  владеющего  необыкновенной  методикой обучения и воспитания  детей  с  первой  школьной  парты.  Эта  методика  настолько поднимала  образовательный
и  интеллектуальный  уровень  учащихся, что их  превосходство  ощущалось  потом  до  конца  обучения  в  школе.  И первый  же  ее  выпуск  в новой  школе стал  предметом обсуждения  на учительской  конференции.  В  этой  школе  гордились  приобретением  такой  учительницы  и  всячески пропагандировали ее методику. К  Ане  стали  приезжать  обменяться  опытом  учителя из  разных  городов, а  иногда  и  ее приглашали  приехать  рассказать, как  надо общаться с  самыми  маленькими  школьниками, чтобы  первые  четыре  класса  не  остались  только, как  время  изучения  букварей  и  упражнений  в чистописании.
    После  перехода  Ани в  другую  школу, Женя, отработав в пушкинских  парках до  начала  учебного  года, переехал  жить  в маленькую  комнатку Степана Егоровича,  поступил в  соседнюю школу, окончил  ее  без  троек и поступил  в  военно -морское  училище. Наступило, казалось  бы,  время и для  Ани душевно успокоиться. Однако тут же пришла беда, причиной  которой,  была  сама  Аня.  Трещина  возникшая  в  отношениях  между  нею и Степаном  Егоровичем, когда  она  выразила  ему  свое  недоверие в  его достойном поведении  в  дни войны, разрослась, и, в конце  концов, стала  неодолимой. А все это  произошло  от  того, что сама  Анна была  бескомпромиссной    патриоткой, не  прощающей  ни малейших  колебаний в верности  родине. При этом она  умела  спокойно и  твердо постоять  за себя. Степан  Егорович, напротив, никогда  не  вступал в споры  с  дирекцией, мирясь  со  многими  несправедливостями по  отношению  к себе, отстаивая  только  свое  главное  дело – заниматься  биологическими опытами. Вечно  занятый своей  наукой,  мало  обращающий  внимание  на  свой  внешний  вид, просиживающий  ночи  напролет за  описанием  опытов  выращивания холодостойких  культур, целый день окруженный  ребятами из ботанического и  зоо кружков, он  никак  не подходил  на  роль героя. К  тому  же  вспоминался давнишний  горький  и смешной  случай спуска Степана  на  парашюте... И вот  вдруг столь опасная,  героическая  работа  в  подполье... Забывалось, что и тогда, на  парашютной  вышке, он показал, что способен преодолеть себя.  А потому  как-то  не укладывалось  в ее  голове, что такой скромный в обыденный  в  жизни  человек способен  на  подвиг. К сожалению,  ребята, с которыми  Степан  Георгиевич действовал   в подполье, отыскались  слишком  поздно.
     Первым объявился Леня Кабанин. Аня встретила его весной на  Пушкинском вокзале. Леня   очень  обрадовался  встрече. Оказалось, что не  найдя жилья в  Пушкине, он  поселился в  небольшом  поселке Тярлево, рядом  с Павловском.
        – Женился я, Анна  Евгеньевна. Работаю в Павловске. Вожусь  с детьми. В Пушкине почти  не  бываю. Нога  побаливает. Мне бы  надо повидать  Степана Егоровича. Понимаете, Анна  Евгеньевна, на  Степана  Егоровича донос  пришел в КГБ от некоего  Перьева о том, что  он  видел, как Костров раскатывал  в Пушкине  на велосипеде во  время  оккупации. Мне  еще в первые дни после  войны приходилось обращаться  в КГБ, чтобы  снимать  подозрения с  тех, кто   работал с  Игорем Рыбаковым. Это теперь уже  все  о нем  знают, как  о  герое. А тогда работа  подполья в Гатчине   только-только начинала раскрываться. Многим требовалась  защита от  доносов. Вот  меня  и теперь   вызвали спросить, не знаю  ли  я, кто  такой  Перьев?  Я   сказал, что его-то я хорошо  знаю, еще с  оккупации. Почти все  жителей  выселили, но   он оставался в  Пушкине  и  жил на улице  Революции. На  ней кажется,  только  один  его дом и  уцелел. Перьев пытался  завязать  связи  с рабочими из нашего лагеря. Их присылали в  Пушкин  на  разгрузку вагонов. Но от Рыбакова мы  знали, что  Перьева надо  опасаться. Он в контакте  с  немцами. Вот  я в пушкинском КГБ все это  и  рассказал. Оказалось, что  там служит ученик Степана Егорыча.  Он-то это дело  и  разбирал.   Он меня, конечно, выслушал, а потом  говорит: «Нет, ты представляешь, и такой гад на Кострова  донос  накатал! Не  буду Степана Егоровича    трогать. Ему  и  так  досталось. Если заскочишь к  нему, передай  привет от  Тиханкова. А с Перьевым  мы  разберемся».  Ну,  вот  я  и  приехал рассказать обо всем Степану  Егорычу. Как  бы  мне  его  повидать?
    –  Степан  Егорович сейчас  в  Ленинграде.  Там  у него опытный  участок при  школе.
      – Жаль. Я  давно  уже  собирался  его  навестить. Он  же и меня, и всех, кто  был  в  нашей лагерной группе,  спас. Вот  так  посмотришь на  человека – и с виду  никогда  не  подумаешь, что  у  него  столько  выдержки  и  смелости. А он нас, своих   учеников, как  малышей,  под  свое  крыло взял. Когда  всех собранных  в Пушкине мужчин, и нас  в том числе,  пригнали   в  Гатчину, то  заперли всю  колонну  в  небольшом  помещении  с  решетками  на  окнах.  Набили  народу  столько, что можно  было  только  стоять. Так  нас  продержали  два  дня. У некоторых ребят  не хватало  сил  стоять, но  и  упасть  они  не  могли. Вот  и  висели  они на  плечах  рядом стоявших. Степан  Егорыч имел  с  собой  бутылочку   с рыбьим  жиром и передавал наиболее  ослабшим  по  ложечке. Да, натерпелись мы   тогда... Просто  не  верится, что выжили.
– Вот что, Леня, –  прервала  Кабанина Аня, –  пойдемте  ко  мне. Там  вы  мне  все и  расскажите. А то  ведь про  мужа  всякие сплетни  распускают... И люди-то  все  такие, кому , вроде  бы, и  не  верить  нельзя.
– О, Анна Евгеньевна! Это  я  хорошо  понимаю. Мне  и моим  товарищам... Да вы  кое-кого  знаете. Они из  нашего довоенного дома: братья  Григорьевы, Леша Кислицын... Так  вот, нам-то  было  легко. Мы  напрямую  с  разведкой  были  связаны. Поэтому  про  нас  хорошо  знали, кто  мы  такие, и  к нам было  не  подкопаться.   А  вот  многих других людей,  кто  работал  на  нас, добывая  разные  сведения,  приходилось  выручать, доказывать, что  это  свои люди.
– Ну, что ж, Леня, пойдемте,  здесь  недалеко.
И Леня,  припадая на короткую ногу,  пошел  за Аней.
Дома Аня  усадила  Леню  за  стол,  и он за  кружкой  чая  снова  стал  вспоминать  о  той  тяжелой  полной  риска  жизни..   
   – Так вот. Простояли мы, как  сельди  в  бочке, два дня. На третий  день  нас полуживых перевели  в  длинный барак. Посредине коридор, а  по  бокам  камеры. Я сразу, как стали  на  работы  выводить,    подобрал в  разбитых домах всякие  детальки от репродукторов и  собрал приемничек. Приемник
спрятал  в  подушку. Лягу  и  слушаю советское  радио.  И как-то утром  меня застал  за  этим  занятием наш капо. Дурак полный, но  и  шкурник  тоже полный. Выбежал в коридор –  барачной охране  докладывать. А  тут  как  раз навстречу идет  гауптман с  двумя  солдатами. Гауптман командовал перегрузочной  базой, где  мы  работали. Часто с  утра  проверку  делал. За чистотой  следил. Все  же  мы  дело  с  продуктами  имели. Капо  сдуру бросился к  гауптману  и стал  кричать: «Понимаете, сволочь! Приемник  завел. Радио  слушает. В подушке  прячет.!» – И тычет  рукой  в  сторону  нашей  камеры. Гауптман слушает  и  ничего  не  понимает. Оглядывается, а  переводчик где-то  отстал на минуту. И тут  выходит  Степан  Егорыч  и  спокойно  так,  по-немецки,  объясняет офицеру, что  «этот  русский»  кричит, что  вы все  сволочи, что всех  вас надо  уничтожать. А дурак в  раж вошел, все  кричит и кричит, –   не понимает, что преданность  тут  ни причем, что главное субординацию  надо  соблюдать. Русскому  лагерному  рабочему выскочить  из  строя, броситься с криком к  немецкому  офицеру …!  Немыслимая дерзость! У немцев   не  то что  у нас –  упал в ноги  начальству   и  давай  ему  про  всех    и вся доносить, а он  тебя  за  это по  головке будет гладить. У них все  по  команде, все строго нормировано. Гауптман, хоть и не   был злодеем, как  многие другие, но  от такой  выходки вскипел  не  на  шутку. Выхватил  пистолет и всадил  две  пули  в  капо. Мы все стоим –  ноги  как вата  и  в горле  пересохло. И вдруг  появляется Игорь Рыбаков. Мы с ним  по  школе хорошо были  знакомы. А тут  вижу  его  переводчиком. Удивился, конечно. Тогда-то  мы  еще  не  знали, что  он  «свой». Гауптман с  ним переговорил, показал взглядом на Степана Егорыча и вместе с солдатами пошел к выходу. Рыбаков  передал его  приказание  убрать  труп, а  Степана Егорыча,  подозвал    к  себе,  что-то сказал  по-немецки и подал ему какую-то бумажку. Потом мы  узнали, что  это был  пропуск  в комендатуру с  указанием времени, когда  нужно явиться. Вот  так через Степана  Егорыча мы  и связались  с Игорем. Так что, Анна Евгеньевна, считайте, что Степан  Егорыч второй мой  отец. Да и  всем  бы  за это  радио  досталось.
       Леня  на минуту  замолчал, взял  осторожно   из  вазочки печенье и стал,  откусывая по  кусочку, запивать  его чаем.                Аня вздохнула, отметив  про себя, как  светятся глаза  Лени,  когда  он говорит  о Степане Егоровиче. –  «Да, – думала  она, –  Степан, конечно,  не  герой. Он искренне оборвет  того, кто попробует  приписать ему некие  исключительные  заслуги.  Он просто  человек совести, что  выше даже  страха. Он просто  пойдет  туда, куда пошлет  его долг, не  задумываясь  ни о  смерти, ни  о  геройстве.
     – Нас  выдала  какая-то  женщина, – покончив  с печеньем продолжил рассказывать Леня. –  Сейчас  пытаются  установить  ее  фамилию. Из-за  нее многих арестовали. Добрались  и  до    Рыбакова, и до Степана Егорыча. Пытали недолго. Тут  как раз  началось какое-то наше  наступление на Гатчину,  и всех в  спешном  порядке расстреляли.   А Степана  Егорыча,  за  то что он задержался при  выходе из камеры, избили  рукояткой  пистолета и, посчитав  мертвым,  стащили в  гору  трупов. Наступление оказалось неудачным, и в пустой тюремный  барак загнали женщин. Им было  приказано захоронить убитых. Когда  стали  хоронить, вдруг заметили,  что  один из  расстрелянных  жив, и как-то сумели его спасти.  Это  и  был Степан Егорович. Вскоре  мы  узнали через своих ребят, что  он объявился в  Тайцах под  другой фамилией. Мы  даже установили с ним связь.  Но через  некоторое  время  Степан Егорыч  неожиданно  пропал.  И уже  после  войны  я  узнал, что  его  отправили  в Германию  в концлагерь. 
– Ну, а вам-то как выжить  удалось?      
– Во-первых, никто из  группы Степана  Егоровича не был  арестован. И потом  мы  были  все  же в  рабочем лагере. Там  порядки   были  полегче, чем у  пленных,  и в охранниках под  конец войны служили, в  основном, пожилые  немцы, которых  наспех  переодели  в солдатскую  форму. Они не  зверствовали  так, как  молодые солдаты, набитые «идеями». Ну, а когда  стали приближаться  наши, охрана  укатила с  последним продуктовым  составом вместе  с  продуктами.    
Они еще  долго говорили и о днях войны, и о днях сегодняшних, вспомнили и  довоенную жизнь –  друзей, соседей, которых поглотила  война.
      – Вот  странно, – глядя  на  окно, словно  из него исходили картины  прошлого, задумчиво  проговорил  Леня, –   ведь и  жили  до  войны  бедно. А наша семья и  вовсе  в  подвале. Подоконник, помню, сантиметров  десять  от  земли. А время  было  веселое. Весь  двор  –  как  одна  семья. Случись  что  – обязательно  придут  на  помощь. Теперь  вот  и квартира отдельная, и все  удобства при  ней. И работа жить  позволяет без  заботы  о  завтрашнем дне... А вот  той довоенной  радости , ожидания чего-то необыкновенного, героического уже  нет.
      – Да, – согласилась  Аня, –  что-то, видимо,   отняла  у нас  война. А может  быть, просто погибли  те  люди, которые несли  в  себе дух  того  времени. А без них и жизнь  стала  иной.         
Они обменивались  воспоминаниями еще какое-то время, но,
наконец,   Леня взглянул  на  часы, заторопился  домой, и, прощаясь, обещал непременно  снова  наведаться, надеясь все-таки  встретиться со  Степаном Егоровичем.
Оставшись  одна, Аня машинально прибрала  стол, где-то  стерла  пыль, переставила мелкие  безделушки  на  серванте, полила  цветы и надолго  остановилась у  своего  любимого  окна.       
– Что-то мой Стеша стал  приезжать  все  реже  и  реже, – думала  она,  глядя на  просыпающийся  от  зимней  спячки сад. – Видимо, не  только ботанические  опыты удерживают  его  в Ленинграде. И упрекнуть  его  мне  не в чем. А ведь  именно  теперь я  понимаю, как  тяжело  мне  будет  без  него. Он такой  домашний, свой, бескорыстный  и  безотказный. И как мало  любви  я  подарила  ему. Ну что ж, будь, что  будет!
ГЛАВА 36 
Прошел  еще  год  такой  неопределенности  в отношениях Ани со Степаном Егоровичем. К  этому  времени Валя окончила  институт и  была  направлена по  распределению в Казахстан, где  ей  предстояло  отработать три  года врачом –  срок положенной для всех  выпускников вузов. Женя успешно  учился в  военно-морском  училище – в общем,   дети были  на верном  пути, и последняя ниточка,  соединявшая Аню со Степаном Егоровичем,  была  порвана.
Рассеяло  печальное Анино настроение внезапное  появление  ее  бывшей ученицы Нины Новиковой. Училась  Нина  средне, жила  в  очень бедной семье, но  была  на удивление  непосредственной  и  веселой. В во втором  классе  она  отличилась тем, что в  заданном в апреле сочинении  о  весне она  написала довольно  «загадочную»  фразу: –  «Люблю зиму в начале мая». –  И хоть  Аня старалась при  разборе  сочинения подать ошибку  Нины в виде доброй  шутки, все  же сама по  себе фраза  вызвала  в  классе всеобщий  смех.
– Ну, Нин, ты и сказанула! – смеялись мальчишки  на переменах.
А вот  девочки, напротив, соблюдали  полную  солидарность  с  «пострадавшей». Они  окружали  Нину и кричали  мальчишкам: «Перестаньте, дураки! Нина  и  так  переживает!».
Но самое  интересное  случилось чуть позже. На первое  мая, ночью, в точности по  пожеланию  Нины,  действительно  выпал обильный снег, и   жители  Пушкина, заснувшие  весной, с  удивлением увидели, что  за ночь перенеслись  в  зиму.
Когда после  майских  праздников снова начались  занятия, то  Нина стал истинным  героем, о  которой  говорили  уж во всей  школе, как  о  «великой  прорицательнице».
Нина  прибежала  взволнованная  раскрасневшаяся, и  хотя  стала уже  взрослой  девушкой, глаза  ее  светились  все  той  же  детской  задоренкой.
Сильно   постучав,  она,  не  дожидаясь  ответа,  открыла дверь и, просунув  голову,  спросила:
– Анна Евгеньевна, к вам  можно?
      – Ну, конечно, Нина, входи! – смеясь ответила  Аня. – И что   это ты  так  бежала? Запыхалась  даже.
       – Ой, Анна  Евгеньевна, столько  дел,  столько  дел. У нас  же  через  два  дня  выпускной  вечер. А меня наш штаб по организации послал вас пригласить на выпускной вечер, как  нашу  первую  учительницу. Потому что  все мы  начались  с  вас.
        – Ну, это  ты  преувеличиваешь, – рассмеялась Аня, – но на ваш  выпускной вечер непременно приду.
          Вечер  был  организован с большой  выдумкой и прошел  необыкновенно интересно  и  весело. Столы  не ломились  от  обилия съестного, но  зато такие любимцы Ани, как Стасик Когновицкий, Виктор Баранов, Зоя Полякова и другие ребята после  каждого лимонадного   тоста  в честь  очередного присутствующего  учителя, разыгрывали смешные сценки  из  своей  школьной  жизни, а  на стене актового  зала  было  повешено великое  изречение  Нины  Новиковой: «ЛЮБЛЮ ЗИМУ  В  НАЧАЛЕ  МАЯ!».
    Степан Егорович приехал в Пушкин  в  конце учебного  года    и, прежде чем  войти в  комнату к  Ане, предварительно  постучал, будто  пришел за  спичками  к  соседям.
Получив  разрешение  войти,  в нерешительности  остановился  у  порога.
– Что  с  тобой? – удивилась  Анна. – Входи. Садись.  Ты,  ведь,  у  себя  дома.
         Степан  Егорович робко прошел  в  комнату, взялся за стул,  стоявший у стола, приподняв  его, задержался, будто  на  что-то  решаясь, и, решившись, поставил  стул ближе  к  Ани,    которая, почувствовав  слабость во всем теле пред неминуемым тяжелым разговором, присела на  диван. Немного  помедлив,  он сел  напротив  нее.
    –  Аня,  мне необходимо сказать  тебе нечто  очень  важное, – начал  он,  с трудом  выговаривая  слова.
– Я  понимаю, – с  грустной  усмешкой  сказала  Аня. – И
кто  она?
Степан  Егорович  немного  растерялся. Анин вопрос  сразу  упрощал трудное  начало  разговора, и вся заранее  заготовленная «вступительная речь»  оказалась  не  нужна.
– Ты  умная  женщина, – не  поднимая глаз  на  Аню, произнес  Степан  Егорович. – Ты все поняла. Это  избавляет меня  от  длительного объяснения  причин моего  решения. А «она», если  ты  это  хочешь  знать, простая учительница русского  языка. Но побывав у меня  на  подопытном  участке, так заинтересовалась   садоводством, что  вскоре  стала моим помощником.   Прочитала  книги и о  разведении  цветов,  и о прививках ростков к плодовым  деревьям. Теперь читает юннатам  рассказы о необычных  растениях.  С ее помощью надеюсь,  наконец,  выпустить  свой  труд  о предпосадочной подготовке  семян растений средней и южной полосы для получения  стабильного  урожая на Северо-Западе. Просто не могу  смириться с  тем, что «ученые» из ВИРА, ну, просто  не хотят  видеть  очевидного. Я им показываю  аллеи подсолнухов со  стеблем  в руку  толщиной  и корзинами  чуть  ли  не  в полметра  диаметром, с  семенами  не  хуже  украинских, а  они все  твердят  свое: «Это   возможно  только  в  порядке эксперимента. Для  массового  посева  ваш  метод  не  годится». – Дайте, –  говорю, –   землю! Проведем  эксперимент  в  большем масштабе. Не  дают! Даже секретарь райкома заинтересовался нашим делом. Обещал  помочь. – Степан Егорович внезапно замолчал  и  посмотрел  на  Анну. – Прости, я  опять  за  свое.
– Да  нет, ничего. Тебя  интересно  слушать. Это  лучший  вариант  прощальной  речи. По крайней  мере, нет  перечисления  обид  и  оправданий за  прошлые  грехи.
– Ну, вот  я,  кажется, все  и  рассказал.  Муж  у Лены умер после  войны. Сказалось  тяжелое  ранение. У нее отдельная квартира, но  я  все  еще  живу, в  основном, в своей школьной  комнате, поближе к  агроучастку. Теперь  у нас   с ней большие  планы по  распространению подсолнечника  и кукурузы в Ленинградской  области. Еще раз  прости, Аня. Я  благодарен               
тебе  за  сына  и  за  дочь. Что  бы  там  ни  было, но  мы  их  вырастили честными  и  добрыми. И в этом  безусловно  твоя  заслуга. Но вот теперь...  сложилось  так, как  сложилось. Еще  раз  прости.
Степан Егорович  встал, поставил  стул  на  место, взял  в  руки портфель и всем  видом  показал, что  готов  уйти.
Аня  поднялась с  дивана, подошла  к Степану Егоровичу,  положила  ему  руки  на  плечи и  поцеловала  в висок:
–  Прости, Стеша, –  тихо сказала  она, и  слеза прочертила  след по  ее  щеке. – Я всегда  была в первых рядах,  «выдающийся  педагог»... А  ты вечно живущий  в  каких-то прожектах, вечно  что-то  доказывающий, чего-то добивающийся, раздражал своей  активностью чиновничью верхушку, а  потому  тебя  держали на вторых  ролях, чего  бы  ты  не  достиг. Я же была  тебе  только женой, но, к сожалению,  не стала  тебе  другом. Мне  не в  чем  тебя  упрекнуть, Стеша. Да, должна тебе сказать, что приходил  Леня  Кабанин. Он много  рассказывал о вашем  Гатчинском подполье. О тебе  он  говорил  с восторгом. И я  поняла,  каким  беспрекословным  авторитетом ты  пользовался у  тех  мальчиков, которых  ты  взял под  свое  руководство.
–  Спасибо, Аня, – хрипловато  от перехватившего  горло волнения сказал  Степан Егорович. – А ты, Аня.., ты, знаешь.., ты  обязательно  напиши о своем  преподавательском методе. Обязательно! Это  же  бесценный клад. У нас  все  еще   нет должного понимания важности воспитания  в  первых  классах. Отдают  их  в  руки малоподготовленным  учителям. Ну,  и научат  читать понемногу, да  писать через  пень-колоду – вот  и все  начальное  образование.  А у  тебя после  четырех  лет  они уже  почти  сформированные  личности. С понятием  достоинства  и  чести. Такое  сотворить  редко  кому удается.   
– Хорошо, Стеша, – напишу, обязательно  напишу. Прощай.
Надеюсь ты еще  приедешь к  нам, проведать.
– Да, да. Ну, конечно, – торопливо ответил Степан  Егорович уже  на  выходе в  коридор.
ГЛАВА 37
Аня  опустила руки и, стоя на  пороге комнаты,   смотрела в  даль  длинного  коридора коммунальной квартиры до  тех  пор, пока за Степаном  не  закрылась  дверь, выводившая на лестничную площадку. Оставшись  одна, Аня  почувствовала  острую боль  одиночества, и, как  всегда, чтобы  почерпнуть  душевных сил, встала  у своего  любимого  окна, вглядываясь в  картину набирающего  летней  зрелости сада. Когда-то  посаженная ею липа одной  веткой  с  еще  свежими нежно-зелеными  листьями почти  дотягивалась  до самого  подоконника. За  год-два липа подрастет, и эту  ветку  можно  будет  тронуть  рукой.  Аня  смотрела  в  сад, стараясь погасить  терзающее  душу  чувство   обиды  и  раскаяния, и у нее на фоне любимого садика, будто  он  был  декорацией  к  спектаклю по мотивам  ее  жизни, всплывали в  памяти неожиданные картины прошлого. Вот  она  в зеленом атласном платье и в  шляпке с  большими  полями, расстроившей  на  полгода все  финансовые  расчеты  мамы, прогуливается под  руку  с  блестящим  офицером, и  все встречные  невольно останавливают  взгляды  на неотразимо  красивую  пару. И вдруг  появляется детское  личико  ее  первой, ангельски  красивой    дочери Наташеньки, и  звучит ее прелестный  лепет: «А вы  мозите делать  иглушки?». А вот  бричка, запряженная  лихим  конем, скрывается  в  пыльном  облаке, унося с собой самого любимого ею человека, Андрея. И тут же Уни. Глухое вятское  село. Ей неожиданно  отказывают  в  работе в  детдоме, из-за    слухов, что  ее  муж  добровольно  остался в  оккупации. И она  снова переживает  тот  ужас,  который   охватил  ее  тогда, от надвигающейся  угрозы  остаться  без  работы  в чужом  краю  с  двумя детьми на руках. Неожиданно  всплывает красивое  лицо  Пети  Витцеля, сообщившего ей  о  смерти  Андрея. С одной  стороны  душа  ее  разрывается  от  горя, а  с  другой  стороны  она  не  может  поверить  в его смерть. И вдруг пылкое  объяснение  в  любви к  ней  Пети, близкого друга  Андрея. Но душа ее  еще оглушена  горем, и Петины   признания кажутся  ей оскорбительными. Страшный  переезд  из Уней к отцу  в  Суджу; потеря  в  пути Жени и долгие его поиски; арест  Бородиной; вызов в  Большой Дом... Неужели  все  это  было  с ней и неужели  она могла  все  это  пережить?   А  теперь вот  еще  и   уход  Степана... Но он не виноват. Его ни в чем  нельзя упрекнуть. А вот она...  Она, если  честно признаться, кроме Андрея никогда никого  больше  не  любила. И Аня словно  бы крикнула кому-то в  безмолвной  тоске: «Я не  виновата! Простите! Значит,  так  Бог судил!».
Отойдя  от  окна  Аня,  долго  ходила  по  комнате, не  зная за что  приняться, что  делать?  Она  понимала, что  в  таком  состоянии ей  не удастся  уснуть. Неожиданно пришла  мысль  поехать  к Татьяне  Алексеевне. У нее  теперь в Ленинграде отдельная  квартира. Муж ее  прекрасный  добрейший  человек. А  вот  детей  у  них  так  и  нет. Таня с мужем всегда ей  рады. У них  можно  и  переночевать. Аня  быстро  собралась и уехала в Ленинград. 
Осенью Ане было присвоено  звание  заслуженной учительницы РСФР. Благодаря вездесущей Дусе  Радченко, такое  событие  отметили  шумно  и  весело. Дуся сумела собрать  одиннадцать  одноклассников, так, что  «большая комната» Ани была  набита  до отказа. К этому  времени  вернулась  из Казахстана Валя, и, конечно, был на торжестве  Женя в  своей  неотразимой  морской  форме с палашом, привлекая  к  себе  всеобщее  внимание: «Ах, какой  у вас  сын!» –  вздыхали  женщины. А к  середине  торжеств  пришел  даже Леня Кабанин, и  до конца вечера  все тревожился: «А  удобно  ли  было  ему вторгаться в гости  к Анне Евгеньевне без  приглашения?».  В разгар произнесения  хвалебных  речей  и  тостов почтальон  принес телеграмму, свернутую так, что  виден  был  только  адрес и фамилия  получателя.
– Мама! Это  тебе, – крикнула  Валя, передавая Ане свернутую  в полоску  телеграмму.
Аня развернула бумажку  и  пробежала глазами:
«Поздравляю присвоением давно  заслуженного  звания. Степан». А вслух  прочитала: «Поздравляем с  присвоением  звания заслуженной учительницы. Директор  школы Букин».
ГЛАВА 38
Зимой,  придя домой, будучи  в  увольнении, Женя вынул  из  почтового  ящика  самодельный конверт:
– Здравствуй, мама! Посмотри-ка, тебе письмо  из  Льгова,  – громко произнес он прямо  с  порога. –Только  почерк  какой-то странный.            
       Аня  взяла  в  руки  конверт. Адрес назначения был  написан  кривыми  печатными  буквами. А  обратный  адрес, написанный буквами   поменьше, едва  вмещался в  отведенное для него  место. Разорвав  конверт, Аня  прочитала:
        «Дорогая Аня. Прости  меня, старую, за все, что я тебе  по-глупости творила. Бог  меня наказал. Дом  в  Судже  я продала  и  купила  квартиру в Льгове. А сейчас я одна и чувствую   долго  мне  не  жить. А у  меня  родней вас  никого  нет.  Квартира  хорошая, большая. А кому  оставить даже  не  знаю. Приезжай, и детей привози. Фрукты  у  нас  дешевые. И речка   как  раз  им  купаться. Он любит.  И родился он здеся. И   телизер у меня  есть. Можно  вечером чего  посмотреть. Приезжай, если  можешь. А то все  кругом  чужие. Ждут  только чтоб квартиру  ослобонила».
       – Ну, Женя, что  скажешь? – с грустной  улыбкой  спросила   она  сына.
       – Да я  б  съездил  во Льгов. Родина,  все-таки. И Сейм! Помню, я мальчишкой в сорок пятом, когда был  в  гостях у  тети  Маруси, съезжал с крутого  берега по песку прямо  в  воду.  Ох, и вода  в  Сейме! Упругая, как морская, и   плавать  в  ней  легко. Но мы  уже  договорились  с  ребятами, что  едем  в Ужгород, на  военную  базу. А оттуда  идем  в  поход   в  Карпатские  горы. Так  что  в  это  лето я  поехать    не  смогу.
– Что ж, поеду  одна. Тем  более, что у меня  есть  и  еще одна  причина  поехать  во  Льгов. Там живет  одна  из моих
подруг  по  гимназии, Лиза Гадицкая. Мы с  ней  изредка  переписываемся. Она в  каждом  письме  приглашает меня к  себе в  гости. Хотелось  бы, конечно,  встретиться. Она  у  нас  в  гимназии была  эталоном  вкуса и говорила  в  глаза  «беспощадную  правду». Это  многим  не  нравилось.  А я  считала, что  лучше  прислушаться к  ее критике, чем  выглядеть  смешной. Интересно, сохранился  наш  дом? Тебе  Маруся не  показывала, где  ты  родился?
– Хотела  показать, да  не  нашла.    
– Ну, что ж, поеду  искать.
В конце июля рано  утром Аня  сошла  на  станции Льгов-Киевский, откуда  до  самого  города было  еще  около  семи  километров. Знающие  люди  подсказали, что  к  городу  ходит автобус и подвели  ее  к  небольшой  площадке со  скамейкой  под  навесом. Здесь находилось  «кольцо» маршрута.  Сам  автобус, собранный на  базе полуторки  «ГАЗ»,  появился тут же. Видимо,  его  приход был приурочен к прибытию  поезда. Автобус был  маленьким, а  желающих ехать  во  Льгов –  целая  толпа. К счастью, Аня  оказалась  в  первых  рядах и сумела  втиснуться в небольшой  салончик. В  пути  автобус  так  трясло, будто  в  нем  вовсе  не  было  рессор. А мотор  так  зловеще  ревел  на  подъемах, что  казалось, что  он  вот-вот  не  выдержит и разлетится на части. Наконец, автобус  переехал  мост  через  Сейм  и остановился  у  самого  подножья холма, на  котором  расположен  центр  города.
Выбравшись  из тесного автобуса, и подождав, когда  высадившиеся  люди разойдутся,  Аня стала  искать  глазами Лизу, которая  должна  была  ее  встретить. Однако она увидела  только  спины удаляющихся  пассажиров. Когда  все  разошлись, Аня  огляделась. Лизы  нигде  не  было. Позади  Ани был  тот  самый  мост, по  которому (в какой-то другой жизни) прогрохотали  копыта  коня Пети  Витцеля, когда тот бежал  от  наступающих отрядов Примакова и уносил  с собой тайну судьбы  ее Андрея. А впереди стоял  до  боли  знакомый и любимый  собор из  красного кирпича с  высоким конусообразным  куполом и  возвышающейся  за  ним  колокольней.  Аня, подойдя  ближе к  собору, увидела, что  двери  его  заколочены и промыты  дождями  до  белесых  пятен. В большом  деревянном  крыльце  кое-где  обломаны  доски, а  досчаные боковины, которые  раньше  создавали  подкрылечную каморку, где  находили  себе  приют  нищие, были выбиты, и теперь  все  пространство  под  крыльцом  продувалось  насквозь. Аня  постояла  возле  Храма, а потом, обогнув его  слева, вышла  на  главную  улицу, которая когда-то  называлась  Курской,  и стала  подниматься в  гору, внимательно  присматриваясь к  домам  напротив. Она  не  сразу  узнала  свой  дом, настолько  он  показался  ей  маленьким по  сравнению  с  другими  домами, построенными позже. Дом  очень  осел.       Подвальный этаж совсем ушел  в  землю. Ямы, вырытые  перед подвальными окнами, опущенными  ниже  уровня земли,  засыпали  землей. Вот  в  этих ямах и  водились  когда-то  лягушки, на  которые  ходила  смотреть  маленькая Наташа.
Аня  остановилась. Красивое  личико  дочери всплыло в ее  памяти, и она  поднесла  платок, чтобы  стереть с  глаз невольно  набежавшие  слезы. Неожиданно кто-то  тронул Аню за  локоть.
– Анька, да  никак  это  ты! –  прозвучал  за ее  спиной грубоватый низкий  женский голос. –  Прости, запоздала.
Аня  обернулась  и  увидела перед  собой совершенно  незнакомую  женщину. Лицо  у  нее  было покрыто  загаром  и измято так, как  это  бывает  у бездомных: губы  толсты  и  бесформенны; нос большой, разлапистый, а  под  подбородком  свисала оттянувшаяся  кожа. И только  глаза светились огнем  энергичного, заводного человека. Одета  женщина  была в  легкое  платье с  выцветшими цветочками, на  голове  вязаный белый берет.   
– Ну, что? Не  узнала? – с  клокочущим  смехом  спросила женщина. – Не  стесняйся,  говори  прямо. Меня  никто  не  узнает.
– Боже, Лиза? – воскликнула  Аня. – От тебя  остался только  один  голос!
– А вот  тебе, наша   красотка-гимназисточка, везет. Ну, не
девочка уже, конечно, но и на  пенсионерку  не  похожа. И узнаваема,  и  красива, черт  возьми! Вот что  значит  спокойная  устроенная жизнь.
Аня рассмеялась. Ей не  хотелось даже  возражать  настолько  это  было очевидной  несуразицей. Да  и  Лиза сама  это  понимала.
– А я  вот  все  на свой  дом  смотрю. Он  мне  казался  тогда  таким  большим..., –  сразу  погрустнев,  сказала  Аня.
– Да  уж, дом  совсем  на  ладан  дышит. Даже  не верится, что в нем  мы   частенько устраивали  потешные  «Льговские балы». А «бальным залом» была  тогда ваша  гостиная.
– А где  ты сейчас  живешь? Все там  же?
– Примерно. Совсем рядом. У  моего  мужа Аркадия  Дмитрича. Проще  говоря,  у Аркаши. А свой  дом  я  продала за ненадобностью. Я  не  буржуй какой-нибудь, чтобы  жить  на  два  дома. Нам  с Аркашей и одного   хватает. Дом, Аня, ты  увидишь, необыкновенный в японско-веницианском  стиле. Я из-за  него  не  смогла  никуда  уехать, хотя  и  были  неплохие  предложения. Ну, хватит  любоваться остатками  былой  роскоши, –  нетерпеливо  взяв  Аню под  руку, сказала  Лиза, –  Пошли  ко  мне.
Они стали  медленно  подниматься  в  гору, направляясь  к  центру, к Красной  площади, где разместились  основные  административные  здания и где  обычно  проводились  праздничные  мероприятия.
– Ну, видишь, – обведя  рукой  обе стороны  улицы, сказала Лиза, – у  нас  ничего  нового не  строится. Хорошо хоть  то, что  немцами  было  побито кое-как восстановили. О! Смотри-ка  ты, фасад на  Райсовете  обновили.  И когда успели?  Эка,  смотрится! Будто  новый.  Ну, все,  нам  пора сворачивать. У меня  дом  справа  от центра. Вид  из  окон – не  оторвешься. Равнина  разлеглась  километров  на тридцать, и за год какие только пейзажы не  увидишь за окном! Летом –  Васильев,  осенью –   Левитан, зимой – Юон, весной – Саврасов, летом –
Васнецов – уникальные  картины –  и все  бесплатно.
– Слушай, Лиза, а  где  народ? – удивленно  спросила  Аня, так как  пока  они  шли  до  центра  им  не  встретилось ни  одного  человека. Правда, по  другой  стороне улицы  прошло  человека три  четыре  –  и все.          
– Странный  вопрос. Во-первых,  коренного народу  почти  не  осталось. Все  разъехались или поселились  поближе к  станции. Те, кто  остался  на  работе, а  остальные на  пляже. Ты  еще  увидишь  вечером,  сколько  молодежи  наехало  к  родителям.  А бывший  наш  театрик  теперь каждый  вечер дрожит  от  музыкальной  техники. Танцуют  люди. Молодые, что  ж  ты  хочешь. Не  чета  нам. Мы  свое  оттанцевали. Впрочем, ты бы  еще  могла  в  полутьме, которую  они  там  разводят, сойти за  свою. Фигуристая, без  буржуйских накоплений... А в  темноте  все кошки  серы.
– Благодарю  за комплимент. Хорошо еще, что  ты отвела мне  роль серой  кошки, а  не серой мыши. Кошка все-таки  благородное  животное. 
– Не  обижайся, – грохоча  грудным  смехом,  сказала Лиза – шучу!
     Они  еще  не  успели  свернуть  с  главной улицы, как   на углу  перекрестка показался старичок с седенькой  бородкой  и   усами, в  белой  фуражке, в  льняном  костюмчике  и в  мягких вельветовых  ботинках. Аня  и Лиза  совсем  было  уже  повернули на пересекающую улицу, как  вдруг старичок быстро  направился в  их  сторону  и  громко  произнес:
      – Простите, вы случайно  не  Аня, то есть не Анна  Евгеньевна?
Аня с  недоумением  смотрела  на  незнакомца.
– Здравствуй, Вячеслав  Емельяныч! Откуда  это  ты, Плетнев, Аню  знаешь? – опередила  подругу  Лиза. – Ты ведь  у  нас  недавнишний.
– Ну да, пятнадцать  лет уже как  живу  здесь  –  и все «новенький». А Анну  Евгеньевну я  знаю еще  совсем молоденькой. В девятнадцатом  году пытался  брата  ее  из плена вызволить. Да  опоздал... С тех пор  вот  у  меня вина на
душе  лежит. Добирался  до  Украины  долго. Все  деньги  экономил. На  один  бы  денечек  пораньше – и жив  бы  был  человек!   
– Я помню вас  смутно, – вглядываясь  в  лицо старика  проговорила  Аня.  –  Все мы  были  подавлены  вестью  о  гибели Мити. А вы  как-то  незаметно  ушли. Глаша, тогдашняя наша    домработница,  бросилась  за  вами, но  не  нашла.
– Меня  у  крыльца  извозчик  ждал. Я с  ним  и к вам  приехал, и  с  ним  же  укатил  в  Конышевку, чтобы  не  попадаться  на  глаза людям, скорбящим по моей вине. А вы  такой  красавицей  были... Да  и  сейчас... В  общем, без  всякого документа  опознать  можно.
– Ах, вот  это  кто  загубил Митю! – со смехом пророкотала  Лиза. – А я  думала, что  ты  только зубы  дергать  мастак.
Так вспоминая  прошлое  и  удивляясь происшедшим  переменам,  они  все  трое двинулись  в  сторону  дома  Лизы.
–  Перед  самыми  воротами  Лизиного  двора, Плетнев, прервал воспоминания  и  неожиданно  заговорил  о настоящем:
– Слышали? Неуч-то  наш  кремлевский   реформу  свою с  обобществлением частного  скота все-таки  провернул. Кошмар  начнется со  следующего  года.
– Да  не  может быть! Люди  не  дадут, – яростно блестя  глазами, прогудела Лиза. – Ты  пойди,  взгляни  с  моего  окна сколько скота  пасется на равнине! А сколько  всякой  животины в хозяйских  дворах. Да  неужто  это  все  отберут? Господи! Да  это  пострашней  революции  будет!  Не  дай-то  Бог!
         Лиза  повернулась  в  сторону видневшегося за  домами    купола  собора и перекрестилась.               
      – Вот  такие-то  дела, – помрачнев, сказал  Плетнев. – Вечно в  России  что-нибудь  да придумают, чтобы  потом всю жизнь  от  этой  «придумки»  страдать. Одна  Никонова реформа  чего  стоит. А теперь  вот  и  эта  не  лучше. Ну, вот  и поговорили, – как  бы  ставя  точку, сказал  Плетнев у  самой калитки Лизиных ворот. – Очень  был  рад встретиться  с  вами Анна Евгеньевна, желаю  вам  оставаться все  такой же молодой.  До свиданья, дорогие  дамы!      
     Плетнев поклонился, приподнял  шляпу и направился в  обратный  путь, шаркая растоптанными  мягкими  туфлями  по  неровностям кирпичного  тротуара, задрав  голову  и  заложив  руки  за спину  под  пиджак.
– Во, видела? –  спросила Лиза,  глядя вслед  удаляющемуся доктору. – Теперь он  у  нас местная  интеллигенция. –  и Лиза  открыла  калитку.
ГЛАВА 39
Едва  войдя  во  двор,  Аня  остановилась, пораженная  открывшимся  во  всем  своем  великолепии  Лизиным домом. Окруженный  с  двух  сторон  верандой,  застекленной  ромбической  формы  цветными  стеклами, с  крыльцом  под треугольной  деревянной  арочкой, поддерживаемой  тонкими, покрашенными  под  цвет  мореного  дуба колонками, а над  крыльцом  блестящее на  солнце  окно  мезонина с  тонкими  переплетами, разделяющими части   оконного  стекла. Дом  казался  легким  воздушным, готовым  взлететь.  Перед  домом  расстилалась  зеленая  лужайка, на  которой, чуть  в  стороне от  дома, чтобы  не  загораживать  вид на  него  при входе  во  двор,  под  деревом стоял  стол  с  тремя  старинными гнутыми  венскими  стульями.   
– О! – воскликнула  Аня. – Дом  у тебя, Лиза, действительно  чудо!
– Вот  живу  и  радуюсь. И никуда  уезжать  не  хочу. Тут  мой  рай и ангел-хранитель.       
Едва  Лиза  произнесла  последние  слова, как  появился  и  сам  «ангел-хранитель» –  полноватый  мужчина  с  большими  темными  глазами, с чуть вздернутом коротким носом на  округлом  лице, выдающим характер  мягкий  и  добрый.
– А вот  и  гости! – хлопнув  в  ладоши, сказал  он каким-то  звенящим  мальчишеским голоском.            
– Аркаша, знакомься.  Та  самая подруга по  гимназии, о  которой  я тебе столько говорила.         
После их короткого  знакомства, Лиза начальственно прогудела своим басоконтральто:
– Все  готово,  Аркаша?
– Все! И борщ, и  кура, и вареники.
– Во! Слышала? Личный  повар. Он меня к плите не допускает,  только  на  выпечку  пирогов. Да, кстати, помнишь? Нас  с  тобой  твоя мама учила этому  искусству.  Пойдем,  посмотришь  мое  хозяйство. А Аркаша  пока  накроет  стол.
– А может  быть,  ему  помочь? –  заволновалась  Аня.
– Ну, если  хочешь  его  обидеть – попробуй, – пожав  плечами, как бы нисходя к  странной  прихоти гостьи,  ответила  Лиза. –  У него это, как  теперь  говорят, «хобби».
        Пока  Аня  с  Лизой  осматривали усадебный участок, Аркаша, одетый  в  белую  на выпуск  рубаху, подпоясанную  тонким  пояском, и  в  белых  штанах, метался   из  дома  к  столу  с  большим  подносом, пока  не накрыл стол,  от которого  даже  на  расстоянии вкусно  пахло  борщом.   
    После обеда, убрав  посуду,  уселись  под  деревом  и  началась  бесконечная  цепь  воспоминаний, когда  одно всплывшее  звено жизни  тянет  за  собой  другое  и  так  без  конца. Аркаша, закончив  кухонные  дела,  тоже  пристроился  рядом  с  подругами  и  слушал  их  рассказы  так  внимательно, как  дети  слушают  страшные  сказки.  Видно, Лиза не очень-то  баловала  его  разговорами. А тут  выдалось  такое  услышать, что  чистая  и  добрая  Аркашина  душа  то  и  дело   замирала  от ужаса  или  сострадания, но когда Лиза с присущей   ей невозмутимостью говорила о смешных  эпизодах в их жизни, Аркаша смеялся детским звенящим смехом. Находясь  под  грозным  оком, пресекающим  его порывы что-то спросить  или  вставить свое  замечание, Аркаша  послушно  молчал. Но когда  Аня  стала рассказывать историю  о  признании  ей в  любви  барона Витцеля, Аркаша               
не  утерпел и,  привскочив  со  стула, воскликнул: « Вас любил настоящий  барон?!».
Лиза взглянула  на  Аркашу  уничижительно и  пробасила:
– У нас с  Аней  ненастоящих  не  было. И потом, запомни, Аркаша, что  женятся  не  на  баронах, а  на мужчинах. Хорошо, если барон и хороший  мужчина сходятся в  одном  лице. Как  ты  у  меня.      
      Аркаша даже приоткрыл  рот от столь  неожиданного    комплимента. А уши  его заметно порозовели.
      Аня  осталась  ночевать  у  Лизы,  а  утром  следующего  дня отправилась к Терентьевне. Та  жила  на  улице Гайдара, которая,  несмотря  на  звонкое имя, была  далеко не  лучшей в  городе. Дом ее  стоял на  взгорке, поэтому  одна  сторона  фундамента  была  много  выше  другой, чтобы положение дома  оставалось  горизонтальным. Но с первого  взгляда  он  все  равно  казался  кособоким. Аня  постучала  тяжелым кольцом  о  медную  накладку, приделанным к  двери и, в целом, заменявшими  звонок. Через некоторое  время  послышались  неровные  шаги сильно  хромающего  человека. Дверь  открылась  и  на  пороге  появилась  Тереньевна. Аня  ожидала  увидеть немощную  старуху, а  перед  ней стояла  еще  сильная, с  налитым  телом  женщина, довольно молодо  выглядевшая  для  своих  лет.
   – Ой, да  никак  Аня! – воскликнула  Терентьевна и тут  же  крепко  обняла  гостью. – Ну, пойдем  в светелку. Ты  видишь, обезножила  я. Еле  ползаю  на  одной  ноге. Горе-то  какое. Огород поднимать  надо. Ведь  жить-то на  что? И за  садом ухаживать... А с  одной  ногой – ну, хоть  помирай!
     Комната  в  доме  оказалась  действительно  большая,  светлая, с  тремя  высокими  окнами. Дверь  слева от входа вела  в  кухню, а  дверь на  левой, дальней стене, –  в спальню.  Справа  у стены расположился   буфет. На его выступающей   панели Аня  с  удивлением  увидела  фотографии и Вали, и Жени, и свою, заключенные в большую общую рамку. – «Интересно, – подумала Аня, – кто же  ей  дал  эти  фотографии?» Там  же  были  помещены еще  несколько фотографий  незнакомых ей  людей. Отдельно  стояла  фотография Аниного отца, Евгения Алексеевича.. Она была  вся  в  белесых  бликах, видимо, переснятая с  маленькой  фотокарточки. В проеме  между  двумя  окнами находился  комод,  на  котором стоял полированный густокоричневого  цвета ящик с маленьким  окошком посредине и огромным выпуклым  стеклом  перед  ним. Такой  Аня  видела только раз, когда была  в  гостях, у ставшей уже директором  школы, Тани Кипровой. Аня невольно задержалась взглядом на  этом  чуде нынешней техники,  которая к тому же странным  образом оказалась  заброшенной  в  такую глухую  провинцию, какою  представлял  собой   Льгов. 
     Терентьевна сразу  догадалась, что  Ане очень интересно,  откуда  у нее  такая ценная  «игрушка»:            
    – Вот  это  Аня, телизор, – с  гордостью сказала  Терентьевна, опережая  предполагаемый с ее стороны вопрос, – мне его  мой  постоялец оставил. Командировочный был. Иженер. Приехал  к нам  какой-то  лектрический  завод  налаживать. И жена  к  нему с  детьми  приезжала.  Очень  им  нравилось  летом здесь отдыхать. Кажный  теплый  день  у  Сейма на  берегу  загорали. Вот  они-то  телизер и привезли. А потом  он  вроде  как поломался. Мутный стал, почти  ничего  не  разглядеть. Иженер, Володей звали, сказал: «А  ну  его,  в  Москву  тащить. Пусть  здесь  остается. Будет у Терентьевны, вроде как  украшение». А у  меня у  соседнем  доме учитель  живет, Игорь Николаич. Ну,  такой  грамотный, такой  грамотный, спасу  нет. У него  весь  дом книгами  завален. Прямо  как, царство  ему  небесное,  у Евгения Алексеевича. Так  он  ко мне  тоже иногда  ходил  телизер поглядеть, когда  постояльцев  не  было. А тут, как они  уехали, приходит, а в  телизере все только будто снег идет. –   «Бросили, значит, – говорит, – технику-то?» – Бросили, – говорю. –  А Игорь-то Николаич засмеялся и сказал, будто  назло  им:  – «А мы  ее  починим!». В Курск  ездил, лампочки  какие-то искал. И вот  починил.
    Закончив  показ  комнаты,  Терентьевна  повела  Аню в  кухню, где  на  небольшом  столике  стоял кувшин  топленого  молока, покрытого   еще  не  тронутой коричневой корочкой  пенки.
– Помню, вы  все:  и  Женя, и Валя, и  ты – любили  топленое  молоко  с  пенками. А вот  постояльцы  мои, москвичи, так  те  пенок  терпеть  не  могли. От одного  вида  пенок детям плохо  делалось. Вылавливали  всю до последнего кусочка.
    Аня  с удовольствием  выпила стакан топленого  молока с   маковым  пирожком.               
      Потом  они с  Терентьевной перешли  в  комнату,  сели  на тахту, стоящую у стены напротив  телевизора,  и тут  Терентьевна  и  рассказала Ане  о  главной  своей  беде.
– Я чего тебе, Аня,  писала. Тут, значит, у  прошлом  годе, уколола я  ногу  вилами, у  лодыжки. И ранка-то всего ничего, чуть  поболе  макового  зернышка. А как стала  болеть да  болеть, и рана  все  растет, да  растет. Дохтор мази  прописал  разные, а от них никакого  толку. Только  еще  больше  рана  разошлась.  Теперь  говорит, придется  ногу  отымать. Вот, посмотри. 
      Терентьевна  сняла  чулок и приподняла  больную  ногу.    На  ней, чуть выше лодыжки зияла  глубокая красная  рана размером с  голубиное яйцо. Края  раны  гноились и тело  вокруг  нее имело  нездоровый  фиолетовый оттенок.
       Оттого  я  и  написала  тебе, что собираюсь  помирать, або без  ноги  бабе не  жить. Даже  об этом  и  подумать  не  можно! Без  ноги! Да  нет  уж,  лучше  сразу в  могилу. А еще  писала  потому, что  вспомнила, как  ты  рассказывала, что  твоя  мать  таких  вот раненых  лечила. Да  и  ты рассказывала, как   по  ее  рецепту перед войной  летчика, зятя  твоей знакомой  учительницы, от  такой  же  раны избавила. Вот я  и  подумала, а може,  ты  еще не позабыла рецетик-то тот. А если  ничего  не  делать, то врач говорит недели  две, и  уж  хоть отнимай  ногу, не  отнимай  –  никакого  спасу нет. 
      – Да, Терентьевна, положение  у  тебя  неважное, – тяжело вздохнула Аня. – Сделаю, конечно, все, что  смогу. Тут  и говорить  не  о  чем. Только вот,  давно я  этим  рецептом  не  пользовалась. Кое-что  уже  позабылось. Я же его с собой  не  вожу. Дай-то  бог  вспомнить. А главное, где  во Льгове  найдешь  лимон и прованское  масло? Травы-то, думаю разыщу. Ведь  мама их  здесь  и  собирала. А вот  лимон и прованское  масло где достать? Правда, прованское  можно  заменить  конопляным, но  и  его теперь на  заводах не  вырабатывают. Может  быть,   только  кто-нибудь сам  гонит  масло из конопли. Ею,  я  смотрю, целые  поля  засеяны. Но   вся  она  идет  под  волокно. Напрасно  ты  мне ничего не  написала про свою  рану. В Ленинграде  достать и лимон,  и  масло  много  проще.  Ладно, сейчас  же  пойду  советоваться со своей  подругой. Мы  с  ней  учились в гимназии в  одном  классе.  Она меня, кстати, и  встречала  вчера  утром. И у  нее же  я  и  переночевала. Лиза  здесь  всех  знает и подскажет, как достать и то, и другое.
    Лиза  выслушала  Аню серьезно,  без  обычных  своих  «смешочков», и покачала  головой:
–  Задачка, однако, – проворчала  она задумчиво. –  Вот что. У Аркаши  сестра  в Москве  живет. У нее  дома  есть  телефон. Вечером  пойдем  на  переговорный  пункт, позвоним Люде,  закажем  ей  купить  лимон, и пусть  она  пришлет  его  во Льгов  с каким-нибудь  проводником утренним  поездом. А нам  сообщит  телеграммой номер  вагона  и  имя  проводника. С маслом  еще  проще. Тут,  по  дороге  на вокзал, дед  Аким  живет. У него  есть  самодельная маслобойка. Он и  сам только  конопляное  масло  потребляет, да  еще и  на  рынке продает.
Все  какой-никакой, а  доход.      
Конопляное  масло  купили  в  тот  же  день. А вот  с  лимоном вышла  заминка. Люду  застали дома только  на следующий  вечер. Но на  третий  день вечером  они  уже  держали  лимон  в руках.
– Ну, – командно  пробасила Лиза, – пойдем  собирать твою  траву. Ты  помнишь хоть,  какую?
– Да вроде, помню, – неуверенно  сказала  Аня. – Пошли к  лесу. По дороге  будет  легче вспоминаться.
На  четвертый  день  была, наконец, изготовлена мазь в  виде густой чуть зеленоватой   массы. Густоту  ей  придавало топленое  свиное  сало.

ГЛАВА 40
 
     Аня  не рассчитывала на  то, что  ее  поездка  во  Льгов  будет столь  продолжительной, но  уехать  раньше, чем  обозначатся хотя  бы  малейшие  показания на успех  в  лечении,  она  не  могла. К счастью, видимые  признаки заживления  раны   появились  уже  на третий  день. Сначала  пропали  гнойнички, а  потом стал  исчезать  фиолетовый  оттенок  на  коже.
    В  дни  лечения, вечерами, у  телевизора  собиралась довольно пестрая  компания: Терентьевна, лежавшая на  тахте с закутанной  шерстяным  платком  ногой и рассевшиеся  на  стульях Аня, Лиза и сосед Терентьевны «врачеватель телевизора» Игорь Николаевич. Первый раз   Игорь  Николаевич  пришел перед  самым  началом  длинного  телевизионного  сериала, предварительно чуть  слышно  постучав в  дверь  и робко, бочком  добирался до  отведенного  ему стула. Он  оказался человеком пожилым, но без  всякого  намека  на  дряхлость. Седые волосы, и под стать  им  седые  усы  и  бородка, придавали  ему  на вид  больше  лет, чем было  на  самом  деле.  Мохнатые  брови  и  глубоко  посаженные  глаза  еще  больше старили  его. Зато  вблизи   неожиданно  обнаруживалась молодая свежесть кожи  щек  и  лба.    Вскоре  он освоился в  новой  компании. Представился и  Ане, и Лизе и довольно  остроумно  комментировал мучительно  длинно растянутую «Сагу  о Форсайтах». Где-то  на  третий  день после  просмотра  очередной  главы сериала, теплым  августовским  вечером, Игорь Николаевич, видя, что  Аня  собирается  проводить Лизу, изъявил  желание  прогуляться вместе  с  ними. Лиза сразу  взяла нити  разговора  в свои  руки  и  начала  с  того, что  громила  местную администрацию за  ее  пассивность. За  то, что  ничего  не  делается такого, чтобы  оживить  жизнь  в  городе. В городе  нет  предприятий, где молодежь  могла  бы  найти  применение своим  силам  и способностям, а потому  большинство молодых  людей  сразу  по  окончании  школы уезжают  учиться  или  работать  в  другие  города.
– Представляете, был  же  у нас  педагогический  институт!, – возмущенно говорила  она  и  ее  трубный  голос разносился  по  тихим улочкам сонного  города. – Ну, немцы  разрушили  его. Это  понятно. Еще  бы  они  оставили  нам  такой  подарок. Но после  войны  разве  хоть  что-нибудь  было  сделано  для его  восстановления? Ничего! Приличного  кинотеатра  нет. О театре, который  когда-то был  очень  любим  горожанами, и вовсе  забыли.  В  общем,  мы  погружаемся в  трясину захолустья  и  вымирания.   
      – Да, –  согласился  Игорь  Николаевич, – вы правы. Тяжело  смотреть, как  город сдает  свои  позиции.  Преподавание  в  школе  становится все менее  творческим  делом. На  плечах все более  и  более чувствуется  груз окружающей  пустоты. Ради  кого  стараешься? Внушаешь  себе: «Ради  Большой Родины». А эта твоя  земля, на  которой  прожил  всю  жизнь –  она что, не Родина?   И каково  глядеть, как  она  нищает  и  разрушается.       
– Трудно  поверить, что  до  революции здесь улицы были заполнены людьми, – оглядываясь вокруг, словно надеясь увидеть кого-то  из  тех  давних  времен, – горько вздохнув, сказала Аня. –   По  тогда еще ровным  тротуарам ходили люди  разных  сословий,  стучали  каблучками и мы, гимназистки; в  городском  саду  играл  военный  оркестр,  и вечерами   по  дорожкам прохаживались пары. Да  и  после революции, когда  жизнь  немного  наладилась, в  городе много чего  делалось:   в театре  без  конца  шли самодеятельные  концерты  и  спектакли. Помните, даже и артистов приглашали. А к праздникам  всегда  готовили спортивные соревнования игородские  гулянья. Про демонстрации уже  и  не  говорю. Тогда  это  было  так  ново, так  захватывающе.
Так,  за  разговорами,  они  незаметно дошли до Лизиного дома, и, распрощавшись с  Лизой,  Аня с Игорем Николаевичем направились  в  обратный  путь. Некоторое время шли  молча, наслаждаясь тишиной и запахами, испускаемыми цветами  теплым  августовским  вечером из многочисленных приусадебных  садов.
– Так,  значит, вы все  еще преподаете  в  школе? – начала  первой  разговор Аня.
– Да, преподаю  в  местной  десятилетке математику и физику. Пытаюсь, отвлекаясь временами от  формул  и  опытов, внушить учащимся любовь  к  своему  отечеству. А вы, как  я догадываюсь, тоже  учитель?
– Я тоже, – улыбнувшись,  ответила  Аня. – Рыбак  рыбака...
– Да, да. Вот  именно. Вы, вероятно, преподаете литературу?
– Ни за  что  не  угадаете. Я преподаю  в  начальных  классах.
– В начальных? А  что  же  так?
– Да  вы  знаете, я ничего  кроме  гимназии, ну и разных там курсов,  не  кончала. Я бы, конечно,  могла  окончить без труда  педагогический. Поступила, посмотрела и поняла, что там  преподавание  идет  в  отрыве  от начальной школы. Как  будто  обучение в  школах начинается прямо  с пятого  класса. А первые  четыре  года нужны  только  для того, чтобы кое-как научить  писать  и читать. А ведь именно  в  эти  годы  происходит формирование  детской души. Я во  время  войны  работала в  детдоме и убедилась, что  дети до  десяти-одиннадцати лет,  воспитывавшиеся в семьях с  крепкими моральными устоями, в  большинстве своем  не могли переступить черту, за которой находились малолетние  мародеры и хулиганы. И поняла  свою миссию: надо  вдохнуть  в детскую  душу жар  любознательности, чувство сострадания к людям, а  от  него  и  чувство  любви к ближнему, да  и вообще,  любви.
       Я обычно  после  занятий провожу  полчаса  внеклассного чтения. Для  желающих. Но, как  правило,  не желающих  нет. Это  надо  видеть,  как печальны глаза  моих учеников, как сопереживают они несчастным «детям подземелья» или   слушают  грустную  историю маленькой бедной  Козетты. А в четвертом  классе  мы  читаем  с  ними  «Тараса Бульбу», рассказы  Куприна, «Выстрел» Пушкина...  А как  разгораются  детские  глаза, когда  я  читаю  им  горьковского  «Данко». Но, к  сожалению, начальные  классы  даны  на  откуп  учителям, закончившим  педагогические  техникумы, и у многих интеллекта хватает лишь  на  то, чтобы самим-то осилить  суть непритязательных  детских  сказок  Толстого, самых простых  рассказов Бианки, Пришвина, Лескова и им  подобных, с которыми, я  думаю, надо  бы знакомить  еще  в  дошкольные  годы.  Я понимаю, что  для  государства  слишком  накладно готовить  учителей  с  высшим  образованием  для  начальной  школы. Но сколько  выдающихся  людей обязаны  именно  тому, что  в  их  детские  годы  у  них  были высоко образованные и интеллектуальные  наставники.
 – Ох, простите, – спохватилась Аня, –  я наверное  уже  надоела вам своей  «общеобразовательной лекцией».
– Да  нет, почему? Очень  даже  интересно. Ну, и  какой  же  «выход», то есть  результат, дает  ваш  педагогический  метод?
– А результат несомненный. Представьте, что  мои «выпускники» остаются  лучшими  на все  последующие годы  обучения  в  школе. Большинство  из  них  поступает в институты. Этот  факт настолько  убедителен, что  с  ним теперь никто  и  не  спорит. Еще важнее, что  после  школы мои  бывшие  ученики становятся людьми устремленными к знаниям, активными, честными  и отзывчивыми к горю ближнего.   Ко мне приезжают учителя из  разных районов страны  и  целые  делегации обмениваться  опытом. Побывали  у  меня  делегации  и из других стран. Просят написать  книгу, где бы  я изложила основы своего учительского  метода. Думала  я  об  этом, думала, а  потом поняла, что  никакого метода нет. Просто я — это я. Я поступаю  вот  так — этого  требует  моя  душа.  Все, что  я  делаю  чисто  индивидуально. И нет  никакой  уверенности  в  том, что,  прочитав мои «наставления»,   другой  человек добьется  того  же  результата. 
– Пожалуй,  вы  правы, – задумчиво  проговорил  Игорь  Николаевич, – умение  полностью  отдаваться любимому  делу   
это состояние  души. Его не воссоздашь никакими  пособиями.
В  это  время  они  подошли к своим  рядышком  стоящим  домам  и остановились.  Игорь Николаевич  не  торопился  проститься, чувствовалось, что  ему хочется еще что-то сказать по  поводу услышанного.
– Все, что  вы рассказали, мне, как  учителю, очень  близко. Но для  такой  самоотдачи нужно  быть  искренне на  стороне  той  системы, которой служишь. Дети  не  терпят  фальши. Без  искренней уверенности в  правоте  того,  к чему  призываешь, невозможно  передать  детям  все  те  качества, о которых вы  говорили.             
       – Искренне ли я в  своем  служении «системе»? Таких  вопросов  у нас там, в «столицах», не  задают. Это вы  здесь, «вдали  от  шума городского»,  можете  себе  такое  позволить. А там, если вдруг такой  вопрос  и зададут, то   на него не каждому-то  ответят. Но вопрос интересный. Я не  могу, так вот   сразу, дать ответ на  него  в  двух  словах. 
         – Я понимаю, – опустив  глаза,  сказал Игорь Николаевич, – он  и передо  мной частенько  встает – язвительный  и  неотступный. Но об  этом, я  думаю, мы  поговорим  в  другой раз. До свиданья, Анна  Евгеньевна! До следующей серии!
      Аня потихоньку  вошла  в  дом. Терентьевна  уже спала, а для Ани  была с  большим  старанием приготовлена  постель на  тахте, и даже  уголок с простыней и  одеялом  завернут  в  сторону, – мол, все  готово, дорогая  гостья, только  ложись  и  засыпай.   
     Аня легла в  постель, но долго  не  могла  заснуть. Вопрос, заданный  Игорем Николаевич, заставил  ее  задуматься:               
    «Какие странные  повороты произошли в  ее  жизни!  Подумать  только!  Жена царского  офицера, уже  видевшая себя среди  привилегированного  общества, в  конце концов стала вполне     искренне советским  человеком. Это все  от  того, что  с  самого  детства  она  остро  переживала  ту  несправедливость,  что  творилась  вокруг  нее. Эти  великолепные коляски  с  разодетыми  барынями,  мужчины  с щегольскими  усиками   в  безукоризненно  скроенных  костюмах и легкими  тросточками, служащими не  для  опоры, а  лишь  для подчеркивания изысканности  манер. И тут  же  рядом  убогая  городская  нищета, вымаливающая  копеечку, чтобы  не умереть  с  голоду; крестьяне в лаптях и онучах, переплетенными  веревками, в  грубых суконных армяках, пропахших  лошадиным  потом, приезжающие   в  базарные  дни продавать  свой традиционный товар; робкие  интеллигенты, заискивающие  перед богатыми  дворянами  и купцами,  и, наконец, независимые  мещане, потихоньку завидующие и дворянам, и купцам, и  интеллигентам, но  гордые  тем, что они  несопоставимо  выше  крестьян. И каждая сословная группа жила своей жизнью, говорила  на  своем  языке, практически  не  смешиваясь  с  другими группами.  Революция, уничтожив  сословные  барьеры, впервые  объединила население  России  в  единый  народ с  единым  языком и великой  целью. Поэтому  она  с радостью  приняла  революцию  и  испытала  подлинный  восторг первых, непередаваемых  по  своему духу  всеобщего  братства, краснознаменных  демонстраций. И потом, после  укрепления власти Советов, было  так  много сделано по  ликвидации  неграмотности  и нищеты. Какие  люди  выросли  за  это  время: ученые, герои-летчики, покорители  Севера, строители  гигантских электростанций, новейших заводов и океанских  кораблей... И все  они  вместе  стали тем  народом,  который победил  в этой  страшной  войне. Нет,  я не  жалею, что  сделала именно такой  выбор. И останусь  ему  верна.  С  этой  мыслью  Аня  и  заснула.       
               
ГЛАВА 41

На  следующий  день, позавтракав с Терентьевной  и  сделав  ей на  ноге перевязку,   Аня, чтобы  не  разводить  тоску  в  разговорах с  Терентьевной, взяла легкую  подстилку, полотенце, надела  белую  панамку и вышла  из  дома  с  намерением спуститься к  Сейму и искупаться. С крыльца  ей  открылась  безрадостная  картина окраинной  улицы, исполосованной глубокими  следами  тележных  колес, кое-где заросшей хилой  травкой и  удручающе безлюдной.   
Оглядывая  улицу, Аня на минуту  задержалась  на крыльце,  и тут  услышала  звук открывшейся калитки в  воротах  соседнего  дома. Она  обернулась  и  увидела выходящего на улицу Игоря Николаевича.
–  О! Анна  Евгеньевна! – воскликнул Игорь Николаевич. – И куда  «мы»  собрались?
–  Да вот, хочу  спуститься к Сейму. Дома уже  скука  заела. С утра  сделаешь  перевязку хозяйке, а  потом не  знаешь  чем  заняться. У Лидии Терентьевны, к  сожалению,  нет  ни  одной стоящей  книжки. Даже  почитать  нечего. Ну  вот  и  решила  пройтись  к  реке, а  может  быть, даже  и  искупаться. С утра не  очень-то и жарко, но к полудню, думаю, потеплеет.
– Если  загвоздка  в  том, «что бы почитать?», то  зайдемте  ко  мне. У меня, не  хвалясь,  скажу, богатый  выбор. Заодно  посмотрите, как «местный  интеллигент», к  коим  меня  тут причисляют, может  оборудовать  свое  жилье.
Аня согласилась.   
Дом  стоял  во  глубине  двора, в  нескольких  метрах  от ворот.  С небольшой  площадки  за  дверью, поднявшись   на  три ступеньки, они вошли  в  прихожую, откуда  дверь напротив  вела в  комнаты, а та, что  слева, во  двор прямо  к  небольшой  пристройке, являвшейся  мастерской хозяина.
Первая  комната, которую  можно  было  бы  назвать  гостиной, была  довольно  просторной. Посреди  нее  стоял раздвижной  стол с  придвинутыми  к  нему  стульями. Все  свободные площади  стен  были  заставлены мастерски  сделанными  полками  с  книгами. Из  гостиной  одна  дверь вела  в  кухню, другая в  спальню, а  третья в  кабинет  хозяина.
–  Жена у  меня умерла, – рассказывал  на  ходу Игорь Николаевич. – Удивительная  была  женщина. Настоящий  друг. Хорошо, хоть  есть  дети. А то  бы  просто  умер  с  тоски. Кстати, дети два  месяца отдыхали у  меня с  внуками. Уехали  перед  самым  вашим  приездом. Ну, спальню  глядеть  не  будем, а  зайдем сразу  ко  мне  в  кабинет.
Игорь  Николаевич  открыл  дверь, и Аня, окинув кабинет  с  порога, поразилась, до  чего  он  был  похож  на кабинет  ее отца  в Судже. Такой-же  старинный массивный  стол со  множеством  выдвижных ящиков, со  столешницей,  обитой зеленым  сукном, такая же  настольная  лампа  с голубоватым  абажуром, ну, и конечно, книги, книги, книги: на полках, на стеллаже, в  книжных шкафах, на столе.
– Ну, вот, – сказал Игорь Николаевич, обведя  рукой кабинет, – выбирайте  любую.
– Нет  уж, Игорь  Николаевич, чтобы  выбрать  книгу  из  такого  изобилия, надо часа  два покопаться в  вашем  «книгохранилище». Да  и  то  вряд  ли что-нибудь выберешь – глаза  разбегаются. Не  знаешь, что  и взять. Лучше  вы сами  мне  что-нибудь  посоветуйте. Вы уж  точно  знаете такое, что  прочтется  на  одном  дыхании. Времени  у  меня осталось  немного. Значит,  нужна  книжка, от  которой  не  оторваться.
      – Хорошо, я  вам  дам  такую  книжку. Я  думаю, вы  ее прочтете  дня за  два. Вот она, – Игорь Николаевич потянулся к  полке  стеллажа  и  вынул книжку в блекло-серой  обложке, –   «Уильям Сомерсет Моэм.  Бремя  страстей  человеческих».
      Аня взяла  книгу, и, как  это  бывает с любителями  чтения, нетерпеливо раскрыла  книгу, пробежала  глазами  по  первой  попавшейся  странице и прочитала: «Его  восхищала здравая рассудительность Томаса Гоббса; Спиноза приводил  его  в  восторг: никогда  еще  он не  встречал такого благородного, возвышенного ума, ...».  И уже эта, не полностью прочитанная  строчка, моментально вызвала   в ней  интерес много опытного читателя.
– Я чувствую, что  эта  книга  меня не  оставит  в  покое, – улыбнувшись,  сказала  Анна . – Вы  действуете  наверняка.    
Прижав  тяжелую  книгу  к себе, Аня поблагодарила  хозяина  и намеревалась уходить, но  Игорь Николаевич остановил  ее:
– Присядьте, Анна Евгеньевна, – предложил  он, подвигая к  ней стул, – мы, помнится, не  закончили  с  вами разговор о  том, с  какой  душой  мы  идем  к  своим  ученикам. Неужели  вы  целиком поддерживаете  то, что сотворили  у  нас после  революции, и  вам  ничуть  не  жаль  той  жизни, в которой  прошла  наша молодость?
Аня  присела  на  стул, положила книгу  на  колени, и задумчиво  посмотрела  в  окно, из  которого  была  видна безрадостная  картина разъезженной окраинной  улицы.
– Молодость, Игорь Николаевич, всегда  прекрасна, – точно собираясь с  мыслями, произнесла  она. –  Да и  жили мы, слава  богу, уже  не  в  рабстве. Мещане...Простите, вы сами из какого  сословия?
          – Да такой  же мещанин, Анна Евгеньевна, как   и  вы.
– Так  вот,  мещане  в своей среде  были даже свободней, чем дворяне  или  купцы, в  среде  которых существовало много писанных  и неписанных  правил, разделяющих людей по  разным  ступеням родовитости  и богатству. Но те из  мещан, кому  удавалось  получить образование, вдруг понимали,  в  какой интеллектуальной пропасти  они находились, и, конечно, пытались примкнуть к  более образованному обществу, а этим   «более образованным обществом», естественно,  были  дворяне, свысока смотревшие  на  тех, кто  не  вышел  родом. Дворяне упрямо не  принимали  в  свои  ряды образованных «чужаков»,  а на простой  народ  и вовсе смотрели, как на некое природой созданное население, служащее для обеспечения  их вольготной  жизни. Я в полной  мере испытала  на  себе неприязненное  отношение  и  со стороны   некоторых руководителей гимназии, и со стороны богатых гимназисток за  то, что  бедна, за  то, что училась  на  казенный кошт. Я играла в любительском  театре, была хороша собой, и  многие  молодые люди предлагали мне себя  в  женихи, но  сразу  же  исчезали, узнав, что  я  всего  лишь  бедная  мещанка.  От мамы, женщины умной, сострадательной,  бескорыстно занимавшейся  целительством,   мне  передалось обостренное чувство  справедливости. Я  не  могла  спокойно  смотреть на  огромное  количество  нищих, стоявших с  протянутой  рукой   на  базарах и  на  паперти,  и  на  босяков ежегодно  проходивших  через наш  город, двигаясь  на  юг. У меня и в мыслях  не  было  заниматься  политикой. Более  того, наперекор  сословным законам,  за  мной  стал ухаживать  офицер из  довольно богатой  семьи. Мы  полюбили друг  друга  и тайно  обвенчались. Но счастье  наше  было недолгим. Муж  погиб в четырнадцатом. И я   стала молодой  вдовой. Еще  не дворянкой, но  уже не  мещанкой. Незадолго   до  революции  мой  младший  брат, тоже учившийся  в  гимназии на  казенный  кошт, сошелся  с  революционно  настроенной молодежью  и   познакомил  меня с понятием  «социальная  справедливость». В  общем, благодаря ему,  революцию  я  приняла  безоговорочно. Испытала  восторг  от  первых  демонстраций, от  которых  исходило  непередаваемое чувство  народного  единения  и свободы. Посильно  участвовала  в  ликвидации  безграмотности.  И верила в счастливое  будущее.
– Да-а, – чуть скривив  губы в  усмешке, произнес  Игорь  Николаевич, – после  такого монолога  очень трудно что-то  вам  противопоставить. Но все же  вы  согласитесь, что,  сметя слой дворянства, мы  смели за границу  и огромную  часть  нашей вековой  культуры?      
– Это  несомненно. Но был  ли  выход? Или  вы думаете, что  российская  элита  в один  прекрасный  день вдруг озаботилась  бы  своим  народом  и  дала  ему всеобщую бесплатную  грамотность? Не  сомневаюсь, что нашему барству потребовалось бы еще  сотню  лет для того, чтобы решиться  на такое благодеяние.
– Но вспомните, какие  типы всплыли  на  поверхность
сразу после  революции. Сколько  было  напрасных  жертв, какая вакханалия  грабежей  прокатилась  по всей  стране?
– А типы всплывали именно те, которых наши  дворяне  воспитали за  триста  лет своего  владычества. Вспомните, у  нас крепостное  право  было  отменено в 1861 году, а  в Англии в пятнадцатом  веке. Есть  разница? Не  знаю,  где вы  были  во время революции, но  у  нас во Льгове первые  указы  Советского  правительства были весьма своевременными  и  полезными. А что  касается  убийств, то при переходе  города  из  рук в руки, белые  сразу  же  убивали всех большевиков или  им  сочувствующих, а красные, прогнав белых,  убивали  тех, кто этих  большевиков  выдал. В  общем, кто  из  них  был  лучше,  трудно  сказать. Кстати,  и среди белых, и  среди красных были  прекрасные  люди. Русские  люди. Гибель их — трагедия для  России.
– Все  это  так. Революция многим  несла  большие  надежды. Но потом  борьба  с буржуазией вылилась  в  борьбу  против всякой деловой инициативы, против  всякого разумного личного благополучия. У вас отдельный  дом? Это  уже барство. Но если  он  уже  есть, то не  более  600  кубических метров.  Мне  пришлось  обкапывать  свой  дом  при перерегистрации (обмеряли снаружи), так как  он  на  два  метра оказался  больше нормы. А дом  вашей родственницы Терентьевны национализирован, потому что  намного  превосходит норму. И теперь  в  него  могут прописать на «излишках  площади» кого заблагорассудится  местным  властям.
– Мне Терентьевна  об  этом  не  говорила. Но это ужасно! Такая  борьба  с «буржуазией»  –  просто  глупость! 
– А сколько  еще  таких  глупостей  есть  и  множится! Чего стоит предполагаемая  реформа  по  обобществлению домашнего  скота?
– Не  думаю, что  Хрущев на  это  решится, хотя  он оставляет впечатление  человека  не  только малообразованного, но,  и вообще,  ухитрившегося выйти из  народа  и  не  знать  его жизни.
– Вот-вот, эти выскочки, «князи  из  грязи», доведут страну до  ручки. Они  вцепились  во  власть  и  не  допустят к  ней молодых, образованных и, главное, честных людей.      
– Нет, Игорь  Николаевич, я  настроена  не  так пессимистично. Дело не  в  Хрущеве. Дело в  том, что тысячи  лет люди мечтали  построить  общество всеобщей справедливости. Что -то вроде  земного  рая. И впервые  такое  общество решили создать  практически. Однако  нести  людям  благо  вовсе  не простое дело. Попробуйте силой  заставить  курящего  бросить курить — вы  станете его ненавистным  врагом. Все знают, что бедному  надо  помочь, но  отнимите у вас  насильно что-нибудь для  нищего... И дальше  в  том  же  духе. К  тому  же «райское общество» строили  не  боги, а  простые  люди, обладающие самыми обычными  людскими недостатками, а то и  пороками. Но сама  попытка построения  общества  социального  равенства, общества  без  насилия  одного человека над  другим, является  заразительной  для  всего человечества. И этот  опыт человечеством обязательно воспримется, как воспринялся восьмичасовой  рабочий день, оплачиваемые  отпуска, шестидневная  рабочая  неделя и многое другое.
– Вы  не коммунистка ли, случайно? –  насмешливо улыбнулся Игорь  Николаевич.
– Нет, нет, что вы! Я  еще  только  осваиваюсь  на  позициях  социализма. Да  и  боюсь  заходить дальше. В  «коммунизм» нынче  рвутся все  больше  люди типа  Хрущева, а  мне  не  хотелось  бы  находиться с  ними  в  одной  компании. А разоблачение  Хрущевым  культа личности  Сталина кажется мне  инсценировкой, которая списала  бы  его  собственные  грехи и  позволила получить  одобрение народа проводить  реформы, соответствующие его куцему  кругозору.
   –  Ну и ну! – рассмеялся Игорь  Николаевич. – Вот  уж не ожидал такого  итога  после  всего, что вы сказали выше. Браво! Выяснилось, что  наши  далеко  расходящиеся мнения в  конце концов  где-то  сходятся. Так  что  мы почти  единомышленники. Ну а мне над кое-чем из  того, что  вы   говорили,  стоит  задуматься. Может  быть,   вы  в чем-то и более  правы.  Оказалось, вы  еще  какой политик!  И это  учитель  начальных  классов! Можно  только  позавидовать тем родителям, чьи  дети  стали  вашими  учениками. Однако  перейдем  к  делам  насущным. Как  там  дела у Терентьевны? Есть какие-нибудь  сдвиги в  лучшую  сторону.
      – К счастью, да. Я очень  давно последний  раз  использовала  мамин  рецепт. А его  запись, естественно, хранится  дома, в Пушкине.  И я не  была  уверена, что  запомнила все, что  в  него  входит. Но, видимо, составила  мазь  правильно.  Уже сейчас хорошо видно, что  рана   Терентьевны стала  затягиваться. Исчезли  гнойнички. Ранка  стала  чистой,  и края ее уже  не  такие  рыхлые.
     – Простите, но  я  пойду все же на  речку. День разгулялся, как  я  и  думала. Надо  же  искупаться  в  моем  родном  Сейме!   
       Аня  спустилась к берегу Сейма, который  стал еще  выше, но  зато  сама  река, к удивлению  Ани, стала  заметно более  узкой.     Аня разложила подстилку  на  траве у  самого  края  обрывистого  берега и невольно  засмотрелась на  открывшуюся с  высокого  берега  панораму далеко  к  горизонту  уходящего зеленого  поля и  теряющейся в дальних  зарослях  камыша змейке умирающего  Сейма.  Она  смотрела  и  никак  не могла понять, что  случилось  с  ее  родной  рекой? Только  много  позже  она  узнала, что львиная  доля воды из Сейма отбиралась  на  охлаждение  реакторов  первой  в  стране  атомной  электростанции.   Однако августовское   солнце было  еще  в  силе и  скоро  Аню потянуло   к воде. Соскользнув  по  песчаному  берегу, она  вошла в  реку, но  купание  не  доставило  ей  удовольствия.  Река  будто  бы  потеряла  свою  живительную  силу. И в  струях ее не  было  прошлой прохлады  и  упругости.               


ГЛАВА 42
               
На  пятый день  рана  на  ноге Терентьевны  заметно  уменьшилась, на коже вокруг раны  стали  исчезать  фиолетовые  пятна, и  по  всему чувствовалось, дело  идет  на  поправку. Терентьевна приободрилась  и  стала  рваться поработать  в  усадебном  саду. Аня  и Игорь  Николаевич с  трудом  убеждали  ее подождать  до  окончательного  заживления  раны.   
На  шестой  день Аня  принесла    Игорю Николаевичу прочитанную  книжку.
– Ну, как? – сразу  после  приветствия, нетерпеливо  спросил Игорь  Николаевич.
– Замечательно! Я  прочитала  книгу  на  одном  дыхании.  Но главное, что  я вам  должна сказать, это  то, что  завтра  я уезжаю. Уж вы, Игорь Николаевич, присмотрите за  Терентьевной.  Чтобы  еще дней семь – никакой  работы в  саду.
Вечером, когда, как  повелось,  «на телевизор смотреть Форсайтов» пришла Лиза, Аня сообщила  и ей  о  своем  отъезде.
– Понятно, – прогудела Лиза, – у  нас  не Питер. Тут  столичный  человек  от  скуки с  ума  сойдет. Жаль, что ты  у меня всего  один  раз  и  побыла. А Аркаша  так  ждал,  так  ждал, –  все  хотел  удивить  тебя новым словом  в  кулинарии. 
На следующий  день, рано  утром  распростившись с  горячо  благодарившей ее Терентьевной, Аня вышла из дома со  своим  легким  чемоданчиком и направилась к  остановке автобуса. Уже  через  несколько  шагов  ее  догнал Игорь Николаевич.
– Решил  вас  проводить, если  позволите.
– Ну, раз  вы уже  решили, то как  не  позволить, – с усмешкой сказала Аня.
– И еще позвольте ваш  чемоданчик, а то  вроде  бы  и провожать  незачем, – грустно  сказал  Игорь  Николаевич, отбирая у Ани  ее  необременительную  ношу. – И чем  же вас поразил  Моэм? – тут же спросил  он, видимо, желая услышать мнение глубоко  мыслящего  читателя.
– Странно, – словно  погружаясь  в  глубь сюжета раздумчиво  произнесла Аня, – вроде  бы  в  книге  нет острых, поражающих воображение  эффектов, но  гениально  исследуются тончайшие движения  человеческой  души — и это  захватывает.
      Так в  разговорах  о  прочитанной  книге  и  о красавце соборе, что  виделся  им  почти  на всем протяжении  их пути, они  дошли до кольца  автобусного маршрута. Народ   уже  толпился возле скамейки  для ожидающих. Теперь Аня и Игорь  Николаевич  лишь изредка перебрасывались словами в  напряженном  ожидании автобуса. И наконец он, громко  ревя мотором,  подкатил к  остановке   .
      – Эх! – неожиданно взяв  Аню  под  локоть, проговорил Игорь Николаевич. – А  то  бы  оставались у  нас. Ну, чего   там в Питере сладкого? А здесь природа, да  и  люди есть  не хуже питерских.    
– Нет, дорогой Игорь Николаевич, там уже  такой  кусок жизни, что, если  и  оторвешь, то только вместе с  сердцем.
– Жаль. А то  бы... Но вы  приезжайте, Анна Евгеньевна. Непременно  приезжайте!
– Постараюсь. Если  только  не подведет  здоровье, приеду.
И Аня  подошла  к  самой  двери  автобуса. В  это  время  прогудела  Лизина труба:
        –   Бог  ты  мой, уже  садится! Это ж в  кои  веки  автобус пришел  раньше  времени! Еще б минута  и лучшая подруга уехала б  без моего  благословения!
           Лиза  выдернула Аню  из  очереди   и  крепко  обхватила  ее своими  натруженными в бесконечных усадебных работах руками.
– Прощай Анюта. Чует  мое  сердце, что  больше  свидеться  не  придется. Кончается  наше время. Легкого  тебе  пути. Аркаша по  тебе  плачет. Корит меня, что не сумела  привести  тебя еще раз  на  обед. А вот  и Игорь  рвется к  тебе.      
Лиза  отпустила Аню  и  дала  возможность Игорю  Николаевичу подать  руку Ане:
– До свиданья, Анна  Евгеньевна! Век  буду  помнить о
вас. Будьте  счастливы! – сказал Игорь Николаевич, пожимая Анину руку.
– Ну, что же, – грустно  пробасила Лиза, – все  высказались, давай, забирайся.
Лиза  подхватила Аню за талию,  подсадила  на  подножку, и Аня  скрылась в  гуще  пассажиров. Через минуту  автобус рявкнул  двигателем и тронулся в путь.
– Ну, вот и  уехала наша  «лягушка-путешественница», – грустно прогудела Лиза, обращаясь  в Игорю Николаевичу. – А мы, Игорь, пойдем  домой собирать  дары  природы. У нас ведь только  и  дела: сначала  землю  одарить по  весне навозом и  семенем, а потом у  нее  принимать то, что она  нам соизволит  подарить  по  осени.

ГЛАВА 43
            
  Когда Аня возвратилась в Пушкин, то дома никого  не  оказалось. Валя  отдыхала  в Ялте, Женя все еще ходил по  горам  где-то под  Ужгородом. Аня  выложила из  чемодана и из дорожной  сумки, сунутой  ей в последнюю минуту Лизой, дары  юга: груши,  яблоки, кукурузные початки, сливы, баночку с вишневым  вареньем – все  то, чего  тогда  еще  недоставало в Ленинграде. Присев  на  диван и глядя  на  подарки, Аня вспоминала  Льгов, и, странно, теперь он  уже  не  казался таким  безнадежно  унылым  и скучным. Теплое лето, аромат  садов, свежесть, исходящая от змеящегося Сейма,    незабываемая  льговская  жемчужина – красный собор, такие    искренние и добрые Лиза, Игорь Николаевич, честнейший старичок Плетнев, Аркаша... – «Боже, – думала  Аня, – ну, почему  я так  торопилась  уехать?» –  Думала  и  не  могла найти  ответа.
          Через несколько  дней  приехал  Женя, загорелый,  статный, веселый. Его настроение  сразу  же  передалось  Ане и   к  ней  вернулся  ее  обычный  деятельный  оптимизм.  Женя  после  дороги  отправился в  душ смывать  вагонную грязь, а  Аня  приготовила  обед.
      – А знаешь, Женя, –  сказала  Аня сыну, когда они сели  обедать, – скоро в Екатерининском  дворце  откроются для  посещения первые  реставрированные  залы. Пока  еще немного. Не  больше  десяти.
      Аня  знала, что  Женя  влюблен  в  Екатерининский  дворец.
    Еще  до войны он   буквально  заставлял  всех  приезжающих  к  ним  родственников  непременно  идти смотреть  дворцовую анфиладу. А   родственников, желающих  повидаться  да  и   Ленинград  посмотреть,    тогда  было  много.  Но   Женька  и сам, без  родственников, часто  пробирался во дворец, попросив  кого-нибудь  из  взрослых  посетителей  провести  его  с собой  в  качестве сына. Вернувшись  в сорок  пятом в Пушкин, Женька, едва только успели  затащить   тюки с вещами  в  квартиру Ивану Егоровичу, как он тут же  бросился  смотреть, что  сталось  с его «родным  дворцом»,  который он тарасочно расписывал в  эвакуации  местным  мальчишкам.   Вернулся  Женька хмурый, со слезами на  глазах. На вопрос Ани: «Что  с  тобой, Женя? Ты  плачешь?» – Женька  ответил: «Да-а, плачешь, а дворец-то  совсем  разрушили».
Услышав  от Ани, что  часть  залов дворца скоро  будет открыта  для  обозрения, Женя от волнения совсем забыл  про  обед:
– Неужели, мама?! – воскликнул  он. – Что  ж  ты  раньше не  сказала. Это  же  невероятно! И когда?
– Да вот,  говорят,  на следующий  год
– Просто  не  верится! Наш  дворец  оживает! 
В тот же  вечер Аня  с  Женей пошли  посмотреть на  восстанавливаемую часть  дворца. Они увидели, что  наружное  ограждение  уже разобрано,  восстановлены  лепнина и кариатиды,  выкрашены  оконные переплеты, убран  строительный  мусор. Это говорило  о том, что  ведутся внутренние работы, а  значит, и до  открытия  недолго.
Через  два  дня отпуск  у Жени закончился, и с первого  сентября началась последняя, заключительная  фаза его  учебы  в  училище – написание  диплома. А Аня, как  всегда, пошла на  уготовленный  ей  судьбой  пост  – учить детей становиться гражданами своей страны.
В декабре Женя был произведен  в  лейтенанты и впервые пришел  домой в  офицерской  форме.
Аня обняла  его  у порога  и, блестя  слезами  от  счастья, тихо, точно  про  себя, сказала:
– Боже, спасибо  тебе за  такого моего  сына!, – а потом  уже  громче сказала, глядя  сыну  в  глаза: «Какой  ты  у меня красивый, Женя!».
Валя вслед  за  мамой расцеловала Женю и  закружилась с  ним  по  комнате,  приговаривая: «Ой, какой  у  меня красивый  братик! Все  будут  завидовать. Просто  не верится, что   ты тот  же маленький  проказник Женька!»
Офицерский отпуск пролетел  быстро, и вскоре  Женя  отправился вместе с только  что  построенным  кораблем  служить  на Север, а Валя, отказавшись  от  хорошего  места  в Ленинграде,  уехала  зарабатывать себе  на квартиру на Сахалин. Аня осталась в комнате  одна. Дети  писали  часто. Приезжали навестить  в отпуске. Но, в  основном, свободное  время она  разделяла  в  компании  своих  подруг-учителей  и с семьей  Татьяны Алексеевны, которая по-прежнему была полна  кипучей  деятельности и всяческих  планов.
Зимой  в  отпуск  прилетал Женя. Весь отпуск  у  него  прошел в сплошной  суматохе  встреч  с  друзьями, с  девушками, с  походами  в  театры и  на  танцы. Отпуск промчался, как  один  день, и Женя улетел  снова  на Север, так  и  не  найдя невесты. 
Когда третий «выпуск» Аниных учеников блестяще  закончил десятилетку, Аню наградили  орденом Ленина. Награждение прошло в  торжественной  обстановке      в пушкинском  Доме Культуры.  Руководство  ГОРОНО не скупилось  на  похвалы,  а героиня  торжеств  думала, что сейчас ей так  бы  пригодилась  награда  в виде  отдельной квартиры, за  которую на далеком   Сахалине бьется  ее  дочь.  Но  Аня не позволила себе просить подобную награду. Она считала  всегда, что ее дело  честно  трудиться, а государство само  оценит ее заслуги. Что ж  делать, если цена ее  труда  дотянула только до  ордена Ленина.   

          ГЛАВА 44

    После  завершения  учебного года, с  началом летних   каникул,   Аня  задумалась над  тем, что  ей делать  летом.  Из  писем  детей  следовало, что  ни дочь, ни  сын летом приехать  не смогут. Нависала  неутешительная перспектива остаться  одной в комнате  на все  лето.  Аня уже  подумывала,  не поехать  ли  во  Льгов? И тут  как  раз пришло письмо  от  Лизы Гадицкой, в  котором  она сообщала  совершенно  невероятную новость. Катя Заволоцкая  прислала  ей из Москвы  письмо, где пишет, что случайно отыскала Андрея Треплева. Он жив, здоров,  стал  крупным ученым. О нем  поместили статью  в «Известиях». Он ввел  какие-то  усовершенствования в  изготовлении труб. Вот по  этой  статье в  газете  Катя его  и  нашла. Узнала  от него, что  он  доктор  технических наук, лауреат Ленинской  премии. Говорит, что был в  германском плену. Из плена  попал в  Белую армию. Потом  перешел  к красным; стал большим  командиром, но в  армии  не  остался, а  поступил в Московский  университет  и  занялся  наукой. Затем Лиза  сообщала московский  адрес Кати и ее  просьбу  приехать  к  ней  в Москву. Сама  же Катя  приехать  в Ленинград  не  может, так как  ухаживает  за полуслепым  сыном.
      В  одном  кратеньком  письме  –  и столько ошеломляющих  известий!
– Андрей жив! – пронеслось в  сознании Ани. – Не зря ей все время об  этом подсказывало  сердце. Вот  почему она ни  разу  не  поставила   в церкви  свечи  «за упокой». Но если жив..., –  Ане было страшно  додумывать, почему он не отыскал  ее. И она решила  больше  не  возвращаться к этому, хотя острая  боль  страшной догадки на мгновение пронзила Но  она  заставила  заглушить  в себе эти мысли. – Жив! Ну, и  слава Богу! Все-таки  жив! А что же  Петя Витцель? Почему  он так уверенно  утверждал, что Андрей погиб? Загадки, сплошные  загадки!  Однако  все  эти  известия  не  решают  вопроса: «Куда же  деваться летом?» Ехать в Москву без получения письма  от  Кати, учитывая ее проблемы  с сыном, было  рискованно и неэтично.
   Правда, был  и  другой вариант:  провести  лето    со своей нынешней  подругой Любовью  Сергеевной, женщиной  ее же  возраста, учительницей из соседней  школы. Вот  уж,  действительно судьба  подарила Ане на старость  лет истинный клад. Спокойная, выдержанная, всегда находящаяся в  хорошем  настроении, Любовь  Сергеевна  была  кладезем всевозможных  знаний  и рассказчиком  бесчисленных и  драматических,  и  веселых  историй, которые  она  либо  от кого-то слышала, либо сама в  них  участвовала, либо  просто  выдумала. С ней вдвоем можно  было  не соскучиться  даже  в  палатке  на  Арктической льдине. Но Любовь  Сергеевна, словно угадав Анины мысли, сама  решила  вопрос  с  летним  отдыхом. Залетев  к  Ане, как всегда  неожиданно, она  прямо  с  порога развернула  ей  картину настоящего  и  будущего:
      – Что, Анна  Евгеньевна, скучаете?  Думаете  о  мрачной  перспективе остаться  одной   на  все  лето? Нет, мой  друг,  не  выйдет! Я  уже  все решила: едем в  дом  отдыха, в  Сестрорецк. Я уже  забронировала  две  путевки  в профсоюзе  работников  просвещения. Не  хотели  давать, но  я сослалась  на тебя, как на  заслуженную  учительницу. Сказали,  пускай  сама  приходит. Дадим.  Собирайся, пошли.
Путевки  были  получены. До отъезда  оставался один  день. Аня, позавтракав, присела  у  любимого  окна и, отвлекаясь от  всяческих мыслей, смотрела  на  игру солнечных  лучей, пробивающихся сквозь  листву  уже  давно поднявшейся выше  окна липы, выросшей  из  посаженного ею когда-то  небольшого  деревца.
– Сколько  же  ей  теперь? – подумала  Аня. – Да, уже  без малого  пятнадцать. Время, время... бежит  –  не остановишь.
Внезапно в  дверь  постучали:
– Кто  там? Войдите!, –  поднимаясь  с кресла  сказала  Аня.
Дверь  приоткрылась, и в  образовавшуюся щель 
протиснулось детское  личико  соседской дочери:
– Анна Евгеньевна, к  вам  приехали, – донеслось до Ани, и личико  тут  же  исчезло.   
Аня  не  успела  подойти к  двери, как  она  распахнулась  и  на  пороге  показался  высокий  мужчина с  совершенно лысой  головой, с моложавым  лицом и  блестящими глазами.
– Так  здесь  живет Анна Евгеньевна Кириллова?, – спросил  мужчина красивым, хорошо поставленным  голосом.
– Да, только  не Кириллова, а  Кострова Анна Евгеньевна. А вы кто?
– Андрей Треплев собственной  персоной. Что? Не  узнать?
В Анне все  встрепенулось, кровь прилила  к вискам. На  мгновение  она ощутила  себя такой  же  молодой, как  тогда в  четырнадцатом. Даже физически ее тело, казалось,    обрело молодую  силу и упругость. Всю жизнь она  жила одной  любовью, одной страстью,  вспоминая  Андрея  каждый  день, а  то  и час, молясь  о  нем  в   церкви, ставила свечки  за  здравие, так  и  не  смирившись с  известием  о  его  смерти. И вот  он  пришел! Забыв  обо  все на свете, Аня  бросилась к  Андрею  и  припала  к  его  груди. Она  шептала  сквозь  слезы:
– Ты  жив, ты  жив! Я никогда  не  верила, что  ты  погиб. Я всегда  ждала  тебя, я любила  тебя всю  жизнь!».
–  Ну, ну, Анечка, что  было, то  было, – удивленный  такой  пылкостью своей  давней и почти  забытой  жены, – смущенно успокаивал ее Андрей.-Это когда-то меня  можно было любить,а теперь я  потрепанный, лысый  старик.
Его ровный, ничуть  не  взволнованный  голос мгновенно  остудил Анну. Она  сняла  руки  с  его  плеч и отступила на  шаг.
– Простите, Андрей. Я на  мгновение забылась, –  сказала она еще не остывшим от волнения голосом. – Что ж мы  стоим? Проходите,  Андрей,  садитесь, – и она  предложила  ему кресло, стоявшее у  окна  напротив  дивана.
    Треплев по-хозяйски  расселся  на  кресле и стал  рассматривать  комнату, отмечая про себя горькую  скромность  ее жилища. – «Да, – подумалось  ему, – немногого достигла «моя красавица». Комната во всем блеске  фанерного  ширпотреба. Коммуналка. Грязь в  коридоре.  А вроде бы  подавала надежды.  По крайне  мере,  в  театре. Оказалось  же, что красота и  была ее настоящим талантом.  И вот итог: учительница  младших  классов».
Завершив осмотр, он первый  нарушил  затянувшееся  молчание. 
– Понимаешь, –  начал  говорить он  с  такой  легкостью, как  будто  они  расстались только вчера, –  я приехал  в Ленинград по своим  научным  делам. А мой  коллега предложил  мне  прокатиться на  его  машине  в Пушкин. Вот  и  решил попутно  заглянуть и к  тебе.   Прямо  скажу  не  ожидал увидеть тебя в  такой  жутком жилище.  Катя говорила, что  ты кавалер двух  орденов, причем  самого  высокого  – Ордена Ленина.   
– Что ж делать? Значит,  давать  ордена дешевле, чем  давать квартиры. Но я всю  жизнь  работала  не  за  ордена  и  за  квартиры. Я работала  «за  людей».
Слова  Ани поразили  Треплева неожиданной  глубиной умудренного  жизнью  человека. «О! – подумал Треплев, – моя бывшая  жена  не  так  проста, как  это  могло  показаться». – И он  почувствовал, что под  ее проницательным  взглядом меркнет его «научностепенной»  апломб.  При  этом  он невольно подобрал  ноги  и  принял более строгую  позу.    
– А у тебя никогда не  было  желания  найти  меня раньше?  Ведь  у  нас  мог  быть ребенок?
– Да  ты, знаешь, меня  мотало из  плена к  белым, потом  к  красным... Такое время  было...
–  Время  было такое, какими  были  люди. Для светлых людей  оно  было светлым, для  темных –  темным. Я ждалавас  Андрей двенадцать  лет. Я бы вас приняла израненным, обожженным, искалеченным... Я вас  любила, Андрей. А сейчас  мне   вдруг многое стало ясно. Я вспомнила  те  детали, на  которые раньше  не  обращала  внимания. Тогда, в  четырнадцатом, вы не на фронт  спешили, вы  спешили от меня. Очарованная вами, я могла  только  восторженно смотреть на вас, и как  все    люди, ослепленные любовью, я не  слушала  ваших рассуждений  о  причинах  войны, о  подлости  кайзера,  о слабости нашего  государя... Мне  хотелось, чтобы  вы  меня целовали и  любили, любили и целовали. А ваши глубокомысленные философские и политические  рассуждения  не  доходили  до моего  сознания. Я не понимала  к чему  они, а вы, оказывается,  проверяли  меня, мещанку, на уровень  интеллекта что  ли, хотя, казалось  бы, я вам,  при вашем долгом  ухаживании, не  давала повода сомневаться в  моей  развитости.     Но вы, сделав вывод, что вам  в  жены попала  обрамленная  красотой  пустышка, легко  оставили ее, в  уверенности, что  «простоватая девка» легко  утешится, найдя  для  себя ровню.  А сегодня вы  приехали  посмотреть, что  со мной  сталось. Да, Андрей, я  постарела. Чуда  не  произошло.  Теперь  вы  в  этом  убедились. Говорят вы  ученый. Я тоже ученый. Вы учите  людей, как  лучше  делать  трубы.  А я на своем маленьком  посту  учу  детей становиться людьми совести  и  чести. И, глядя  на  вас, я  поняла, что  мой  труд  важнее.    
Треплев был  ошеломлен этим  внезапным  переходом от изъявлений  любви к удивительно точной  передачей мотивов  и чувств, с  какими  он  покидал в  далеком  четырнадцатом девятнадцатилетнюю жену, еще  не  познавшую  на  какие  предательства и низость способна  человеческая природа. Он видел  пред  собой  гордую и мудрую  женщину, красивую  даже в  своей старости. Вся ученая спесь сошла с  него.
Треплев поднялся  с  кресла, неожиданно опустился на  колено взял  Анины руки и несколько раз поцеловал. Потом поднялся и, склонив  голову, взволнованно произнес: «Простите, Аня! Вы  великая  женщина!»
– Я вас  прощаю, Андрей. Куда ж  мне  деваться, если я вижу, что вас и Бог простил. И все  же  вам  лучше  было  бы  не  приезжать. Я бы  тогда  так и  умерла, сохранив  в  душе  святое чувство  любви. А вы приехали и  разрушили его.
– Простите, Аня, простите, – торопливо  говорил Треплев, пятясь  в  сторону  выхода. Наконец,  перед  выходом  на  лестничную  площадку он  надтреснутым  голосом почти выкрикнул: «Прощайте, Аня!», – и закрыл  за  собой  дверь.
   
                ГЛАВА 45

Встреча с Андреем  не  прошла  для Ани  бесследно. В  доме  отдыха, несмотря на отличную  погоду, на  многочисленные  развлекательные  мероприятия  и присутствие  словоохотливой  и не  по  возрасту беспечной спутницы в лице Любовь Сергеевны, к  Ане  редко  возвращалось былое радужно- оптимистическое настроение. Она все  чаще  была  грустна и искала  любой предлог  для  уединения. С  другой стороны, встреча с  Андреем пробудила в ней какую-то внутреннюю  гордость, неослабевающее  сопротивление тому, что  хотел  увидеть  Андрей, а  именно  старческой  дряхлости. Она действительно  помолодела, и многие мужчины «в  возрасте» искали  знакомства с  ней. Что ж,  это  ей  было  приятно. И, если  мужчина  был  достаточно  эрудирован, она с удовольствием услаждала себя  умными  разговорами, прогуливаясь по  тропинкам  вдоль  Финского  залива.
Вернувшись  из  Дома отдыха, Аня  нашла  в почтовом  ящике  письмо  дочери, которая просила  ее  записаться в  очередь  на постройку  кооперативной  квартиры в  доме  на улице Алексея Толстого. И как  можно скорее, так  как желающих  очень  много. Аня немедля пошла в домовой комитет и  записалась в очередь, но  когда  через  месяц  стали  разыгрывать  квартиры, ей  досталась квартира  на самом  верхнем, пятом  этаже. Но это  было  еще  полбеды.   
     Оказалось, что  надо сразу  же заплатить задаток в  три  тысячи  рублей. У Ани никогда  таких  денег  не  было, и она  не  знала, у кого  бы  такую сумму  можно  было  занять. Любовь  Сергеевна, конечно,  отдала  бы  последнее, но она тоже  была богата  только умом и ничем   больше.  Положение  спас неожиданный  приезд  Жени. Женя,  не раздумывая,   выложил из своих  отпускных три  тысячи  для  любимой сестры, и  через  два  дня уехал в Херсон  к родителям невесты, с которой  познакомился, когда  гостил там у  своего  друга.
      Осенью Аня  приняла  очередной  первый  класс, но  не испытала  при этом  обычного  душевного  трепета, какой  ее  всегда  охватывал  при  виде этих  напуганных строгим  школьным  порядком детишек,  с которыми  ей  придется четыре  года  подниматься к  первым, еще  невеликим вершинам знаний и прививать  им первые ростки  любви  к  родине, чести  и сострадания.   
В середине  сентября  Аня  получила письмо  от  сына, где  он  сообщал, что женился, что  доволен  своей  женой, и что возможно, приедет  вместе с нею  весной.
Привычная, годами  отлаженная  работа, постепенно снова  увлекла Аню, не  оставив  места  хандре  и опустошенности. По  возвращению  из  школы она  подолгу  сидела в раздумьях  у  любимого  окна, с  трудом  отрываясь к  проверке  тетрадей и  подготовке  к  следующим урокам.
   В апреле Аня  получила  телеграмму  от  Жени, в которой  он  поздравлял ее  с  рождением  внука, а следом  пришло  письмо, в котором он  сообщал, что в  этот отпуск  он   не  может приехать  вместе с  женой, так как они боятся ехать  в  такую  дальнюю дорогу с  маленьким ребенком. Но обещал  прилететь на  пару  дней и  привезти  фотографию внука.  И точно в  середине  мая Женя, уже старший  лейтенант, веселый и красивый в  своей  офицерской  форме, влетел  в  комнату:
    – Здравствуй,  мама! Ты  все еще   у меня красавица! Видел  твою  фотографию  на  доске почета: ты  самая  красивая!
Женя  обнял  Аню, поднял и,  напевая  куплет  штраусовского  вальса, закружил  с  ней по  комнате.
– Ой, Женечка, отпусти, – взмолилась Аня, – мне  уже  не  до  вальсов. Лучше  покажи  фотографию внука.
Женя  открыл  аккуратный  чемоданчик  и  разложил  на столе  фотографии и из ЗАГСА, и со  свадьбы,  и, конечно, фотографии внука – малютки  в  детской  распашонке,  с  большой  круглой  головкой, покрытой  тонюсенькими  светлыми  волосиками.  С фотографии  он  смотрел на Аню  большими темными выпуклыми  глазами, в которых еще  не  было  мысли, а отражалось лишь  любопытство  перед такой  диковинной  штучкой как  фотоаппарат. Женина  жена внешне  Ане понравилась. Она  не  была  красавицей, но лицо ее  имело  правильные черты, а сосредоточенный взгляд  темных  глаз,  позволял  полагать, что  она  умна.
Пробыв дома всего полтора  дня, Женя  улетел к  жене  в Херсон.

                ГЛАВА 46
Женя  уехал, и  опять Аня  осталась одна  в  своей  большой комнате. Ее положение  стало  еще  грустнее  оттого, что  старые соседи, с  которыми  прожили вместе  много  лет, получили  квартиры  и  разъехались, а новые  соседи, переселившиеся  из  трущоб и не привыкшие к удобствам  цивилизации,  быстро  привели  и  кухню,  и места  общего  пользования в  места  общего  безобразия. Спорить с  ними  было  бесполезно — они  были  непоколебимы  в «своем  праве» на  грубость  и  дикость. 
Тут  только Аня  всерьез задумалась о том, что  ей  как заслуженной  учительнице могли  бы  и  выделить  отдельную  квартиру. Жить в  обществе  таких  соседей  ей  было  невыносимо. И Аня, преодолев стеснительность,  пошла   в ГОРОНО, чтобы  узнать, может  ли  она рассчитывать  на получение  отдельной  квартиры в связи  со  сложившимися  обстоятельствами.
Председатель ГОРОНО, дама с немецкой  фамилией  и холодными  глазами, недоуменно посмотрела  на Аню:
– А что  же  вы, милочка,  не  просили  об  этом, когда  вам присваивали  звание  заслуженной?  Теперь,  поздно. Ведь то, что  вы  не  подняли  этот  вопрос  в  тот  момент, было  расценено как  отказ от каких-либо  дополнительных льгот. И все квартирные  квоты, которые  нам  выделяет город,  давно  распределены. Так что  с получением  квартиры я ничем  не  могу вам  помочь. А вот  направить в  вашу коммуналку  комсомольский  патруль – это  в  наших силах и  это  мы  непременно  сделаем.
       – Спасибо, – опустошенно   произнесла Аня. – Я все  поняла. До свиданья! –  повернулась  и ушла.
      Вот в  такой обстановке  снова подошло  лето. Снова  надо  было  думать, как провести эти  свободные  летние дни,   когда в  отсутствии работы одиночество  становились  особенно невыносимым. Правда,  первые два  месяца  ее  жизнь скрашивало общение  с  Любовью Сергеевной, но  в  конце  июля она  по путевке  уехала  на  юг.
    В один  из  августовских ярких  дней Аня, проходя  мимо  почты, остановилась в  раздумье, потом  решительно  вошла  в  зал, купила  конверт и тут  же вернулась  домой.  Дома она аккуратно  вырезала  из  ученической  тетради  листок,  присела  к  столу и написала  письмо  Степану Егоровичу на  его  школьную квартиру. Она  знала, что Степан хоть  и  сошелся  со  своей  помощницей, но так и не   оформил  их  отношения официально, и по-прежнему живет  в  своей  комнатушке, выделенной  ему  школой. 
«Дорогой Стеша, я  глубоко  виновата  перед  тобой. Столько  лет я  отдавала  свою  любовь человеку, которого полюбила  в  молодости. Эта  любовь  всю  жизнь  не  отпускала  меня. Даже  клятвенные  подтверждения  его  товарищей по  полку о  том, что  он  погиб еще  в  14-м году, не убеждали  меня. Я  не  верила, что он мертв. Какое-то необъяснимое чувство  все время  подсказывало  мне, что  он  жив. Долгое время я  думала, что  он, возможно, тяжело  ранен
и  находится   в немецком  плену, или  обезображен каким-то  страшным  ранением и боится  показать  мне свое уродство, не понимая, что  я  готова  принять  его  любым. Потом  появилась мысль, что его, как  белого  офицера, держат где-нибудь в Сибири в  тюремном  лагере.  И вдруг  оказалось, что  он  жив  и  здоров. Живет  в  Москве. Крупный ученый. Его  отыскала Катя Заволоцкая  и дала  ему  мой  адрес. Недавно он  приезжал повидать  меня. Сытый, холеный, вальяжный. Хотел, видимо,  удостовериться, так  ли  была красива та  мещаночка, ради  которой он  чуть  не  остался  без  наследства. И вот  тогда  я  поняла, что  всю  жизнь  любила созданный  своим  воображением  миф, красивую  сказку о прекрасном  принце и вечно любящей  его женщине. Спасибо  тебе, Стеша, что  ты  был  всегда  великодушен и  прощал  многие  мои  капризы и даже оскорбительные выходки. Ты  беззаветно  любил  наших  детей. Сколько  сил  ты  отдал, чтобы вылечить  Женю. Особенно  прости  за   то, что я  не  поверила в  первые  дни  после  войны, что  ты  способен на истинное  геройство, геройство без  позы, без криков  на  каждом  углу  о  своих  заслугах. Ты  взял  под  свое  крыло бывших своих  учеников, неопытных  мальчишек,  и  спас  их,   фактически  ценой  собственной  жизни. Они  мне  все  подробно  рассказали. Мне  было  больно  их  слушать. Их  глаза  горели  таким  огнем, когда  они  говорили  о  тебе... А я... Я, твоя  жена, женщина, которая лучше  всех  должна  была  бы знать искренность человека, с которым  прожила  столько  лет  вместе, усомнилась в  его  порядочности  и честности. Прости меня, Стеша! Я  понимаю, что  такое  простить  невозможно. А много  других горьких, отчаянных слов покаяния я  скажу  сама  себе, но  они  должны  остаться  только  в  душе. Их  нельзя предавать  бумаге. Тогда  они   выглядят  фальшью. Прости, мой  дорогой!»
   Аня  подошла к  зеркалу, причесала  свои поседевшие, но все  еще густые  волосы, пышными  локонами возвышавшиеся над  ее  головой, горько  улыбнулась, одела свой парадный  жакет со значком  Лучший  учитель РСФР и легла  на  диван.
    – Ну, вот, – сказала  она  сама  себе, – я,кажется,  все  сделала. Детей  вырастила честными и полезными стране. Валя получит  квартиру. Женя женился. Уже  есть  и  внуки. Нашла   в себе  силы повиниться перед  Степаном... Многие  мои  ученики,  я думаю,  не  забудут обо мне... А я устала. Всю мою  жизнь поддерживала меня  моя  любовь.  А оказалось, что я любила  пустоту. И я   не  знаю, зачем  мне  жить  дальше?
      Ей снова стали вспоминаться картины далекого  прошлого. Вот  она  идет  под  руку  с  блестящим  офицером. А вот  глухое  село Уни, из  которого  она   вынуждена бежать с  детьми к своему  отцу в Суджу. Вот папа  на смертном  одре, такой  моложавый  старик с седой бородкой клинышком. И огромный белый  крест над  его  могилой. Вот мама, сидя в  кресле, возится с  грубой Мишиной  шинелью. И вот самое  щемящие воспоминание: Андрей, стоя  перед  бричкой, которая  должна увезти его в  полк, легко  поднимает  ее  и  целует  в губы. Ах, как  сладок этот поцелуй! Она чувствует  прикосновение  его  губ, ее  охватывает неизъяснимое  блаженство и она  засыпает, улыбаясь своему выдуманному сказочно прекрасному принцу.   

               08.04.14г.                Константин Шатров