Сделано полароидом

     К тому же и цвет они подобрали неверно... Порой ласкаешь себя, как те молодые люди из фильма Трюффо по роману Брэдбери. Одной рукой – другую. Нежно проведешь кончиками пальцев по щеке, слегка приоткрытым губам (сухие). Лизнешь, чтобы почувствовать солоновато-горьковатый привкус – язык буквально на мгновенье мелькнет – чуть-чуть – в узкой расщелине рта: пугливый розовый зверек, забившийся в норку. Безотчетно, самопроизвольно. Мечтаешь, что кто-то другой – квинтэссенция одиночества. Зимой кожа дряблая, морщинистая, в мелкую сеточку – старушечья. Рассматриваешь внимательно, близко поднеся к глазам. Такая была у моей покойной бабушки (как я любил ее руки, любил держать их в своих, теребить большим или указательным пальцем эти нежные складки, отчетливо выступающие, над костяшками, вены). Только эти – белые, словно пораженные каким-то сырным грибком, припудрены мучнистой росой (микоз зимы). А у бабушки они были дубленые, благородного оттенка – выдержанный коньяк несмываемого крестьянского загара. Во всяком случае, тогда, в детстве, казалось, что несмываемого. Однако смерть, как и зима, не любит теплые цвета: последние пару лет своей жизни, почти оглохшая и ослепшая (один глаз и вовсе удалили хирурги – внутреннее давление), переставшая выходить на улицу и общавшаяся только с призраками из прошлого, которые стали ей уже ближе любого из нас, теплокровных, она вдруг совершенно поблекла, приобретя бледность столь чудовищно контрастирующую с нею прежней, что я едва узнавал в этой музейной фигуре из белого воска милую свою бабушку Аню. Смерть понемногу, по миллиграмму, но методично, день за днем, разбавляла коньяк водой, пока тот не выдохся окончательно. В сущности, бабушка даже не умерла, она просто растворилась в окружающем пространстве, выцвела, как выцветают старинные снимки. Впрочем, перед тем как стереться совсем (но, не из памяти, не из памяти), как бы протестуя против исчезновения (а ведь она так ждала его, устав от собственного тела: «когда же смертушка моя придет», ласково так – «смертушка»), черты ее лица еще раз, правда, уже не в ее, а в моей жизни, неожиданно четко – и на удивленье резкими – проступили… из паспарту открытого гроба. Только, вот (меня не обманешь), был то муляж, добротно сработанный угодливыми специалистами из похоронного бюро, и не имеющий ничего общего с человеком, которого я любил. Оттого глаза мои остались сухими, как сухи сейчас мои обветренные губы.


*   *   *   *   *


Время свило гнездышко в твоих карманах, устлав их, для уюта, мягкими катышками пыли, табачной крошкой, скомканными автобусными билетами, чешуйками эпидермиса, ворсистыми по краям обрывками воспоминаний, трухой давно истлевших прикосновений.
 

*   *   *   *   *


«В Санкт-Петербурге организовано движение…» - и в голове мгновенно проносится мысль о какой-то очередной мерзости. И лишь секунду спустя, услышав «…ночных автобусов», успокаиваешься. Сто раз в метро попадалось это объявление, и каждый раз – один и тот же эффект. Верно, не вытравить уже никакой кислотой…


*   *   *   *   *


Невысказанное скапливается сгустившейся слюной в ротовой полости, отвратительно выступает подсыхающей желтоватой пенкой в уголках губ эпилептика. Непроизвольно, рефлекторно - сглотнуть! И сразу же резкая скарлатинная боль в горле.


*   *   *   *   *


О ДУХОВНОСТИ, мать ее

При такой ущербности плоти, когда большинство - так называемые "низы" - безмозгло, "верхи" - бессердечны, а тонкая прослойка между, именуемая то "совестью нации", то "креативным классом" - бесхребетна, только и остается, что "духовность". Вот она и прет из всех щелей, будто вата из прохудившейся телогрейки.

Врачи предупреждают: "духовность" в больших дозах приводит к сонливости, разрушает клетки головного мозга и плохо сказывается на потенции.

Когда слышишь иных борцов за нравственность, духовность и прочие традиционные ценности, начинаешь понимать, почему явление, при котором каловые массы выходят через ротовое отверстие (рвота экскрементами), получило в медицине название "miserere"... По одной из католических молитв. Разумеется, католической - церковнославянский-то у медиков не в ходу.

Как известно, радетели о духовном здоровье любят умерщвлять плоть. По преимуществу - чужую. Желательно - вместе с ее обладателями.


*   *   *   *   *


СТРЕМЛЕНИЕ КЛАСТЬ НА.

Ролан Барт:

"Не бывает семиологии, которая в конечном счете не осознала бы себя как семиокластию"(из предисловия ко второму изданию "Мифологии")

Изумительно: "семиокластия"! - так точно выразить сущность моего интереса и к Фуко, и к Лотману, и к Хейзинге (или к Хейзинга? - черт знает, как склоняется эта голландская фамилия). Собственно, я бы пошел дальше, и говорил бы об иконокластии вообще, в широком понимании данного слова.


*   *   *   *   *


ИСПОВЕДЬ ПАРАСИТА

Последнее время меня беспокоит один сугубо экзистенциальный вопрос: можно ли паразитировать на самом себе (к примеру, на себе прошлом или себе будущем, my other self - иначе говоря)? Действительно ли это паразитизм, или нечто совсем иное?


*   *   *   *   *


Город-призрак. Введенский канал. 2-ой Инженерный мост (вход в подземное царство, пески Египта вместо летийских вод). Палеонтология брандмауэров – тени-трафареты, отброшенные соседними, исчезнувшими домами, как свет погасшей звезды. Собаки Бродского: "на прежнем месте задирают лапу. Ограда снесена давным-давно, но им, должно быть, грезится ограда…"


*   *   *   *   *


Бу-бу-бу, детки, послушайте сказку про страшного бабая. Когда-нибудь. Еще, наверно, не скоро. Очень нескоро. Но когда-нибудь – непременно. «Давлат тили – унинг байроги, герби ва гимни каби шу давлатнинг тимсолидир…» - речь нового Петербурга. Бабулька, раздававшая газету бесплатно, возле станции метро «Черная речка», нахваливала:
– Берите, сынки, берите. Не пожалеете. Очень интересная.

Давлат тили, государственный язык. Лингва франка (нова).

Смешит ваш страх, ваше беспомощное раздражение, выплескивающееся приступами агрессивного социал-дарвинизма, ваши апокалипсические грезы, скорбный плач редкого и исчезающего вида. На реках вавилонских плачете вы – на черных речках, на прикладбищенских – красненьких, как Чермное море, на пряжках-монастырках, на славянках-чухонках – иудейская ваша, славянско-чухонская тоска. Мне, стороннему наблюдателю (vom anderen Ufer, говорят о геях немцы – «с другого, противоположного берега») все это – лишь еще один яркий мазок в пестрой картине жизни. Пестрой, как туранский хан-атлас.

Самое странное в этом издании – кириллический шрифт. В Узбекистане-то, кажись, латиница теперь?


*   *   *   *   *


АНДРЕЙ-МАРАТ... Ныкаясь где придется – в заброшенных домах, в общественных сортирах, на стройке (когда закончится смена), прямо на улице – под деревом, как собака (к себе ведь не приведешь: снимает комнату с еще несколькими соплеменниками – искателями счастья, для которых он – "натурал", иначе жизни не дадут).

Схожие на зеленоватые сопли следы недолюбви – на розовом, с хрящами, с прожилками, с белыми жировыми вкраплениями кристаллов, холодце гранита. Грустные и непристойные. Словно кто-то плюнул с досады в неаппетитный ужин.

Андрей-Марат, 36-летний гастарбайтер из Туркмении, неудавшийся мой любовник. Звал уехать с ним в Ашхабад. Подобрал меня на остановке, надеявшегося еще поймать последний ночной автобус до дома.

Сколько мне было тогда? Двадцать с чем-то. Сам он мне показался почти стариком (надменный эгоизм юности). Рано, как многие южане, поседевший. Тихо подсел рядом. Предложил пиво. И секс. Без обиняков. Сказался Андреем, но по акценту и внешности сразу было понятно – имя ненастоящее. Купил по бутылке «Балтики», девятке – себе и мне. Потом мы пошли на набережную, где неумело целовались, играя языками как в малобюджетном порнофильме. Он тискал сквозь плотную ткань связку ключей в кармане моих узких джинсов, приняв ее, вероятно, за член, который, «почему-то», все никак не хотел набухнуть и затвердеть (я даже вспомнил сцену из «Улисса», в борделе, с картофелиной Блума). Затем он слегка надавил мне на плечи, и мое лицо оказалось перед его расстегнутой ширинкой. Но дело как-то не заладилось: пиво, неожиданно, возымело на меня странное действие, и я давился… от непреодолимого, почти истерического смеха. Какая уж тут, к дьяволу, "эротика"?!? Так что, несчастному «Андрею» пришлось помогать себе самому, заскорузлой от строительных работ рукой. И – мое извечное проклятье («Что-то из Толстого», рассказ Теннеси Уильямса) – все вдруг перешло в литературную плоскость. Мы (опять «Улисс»!) долго шатались ночным городом, повышая градус (увы, не эмоционального накала) возле каждого попадавшегося на траектории наших несколько хаотических блужданий ларька. И он рассказывал. Не замолкая изблевывал из себя. Всю свою жизнь.

Сюда, в Питер, Марат (так в действительности звали моего нового знакомца, впрочем, думаю, и это имя поддельное) приехал не столько подзаработать, сколько хоть на время избавиться от своей опостылевшей «половины», с которой его свели, согласно старинному туркменскому обычаю, еще в детстве (обоим было по двенадцать) их родители. Прижив вместе двух дочек, они с супружницей так и не стали хоть сколько-то ближе друг другу. Не сильно преувеличу, сказав, что жену свою Марат ненавидел. Да и к дочерям отцовских чувств, насколько я смог понять, не питал. Свою гомосексуальность осознал в четырнадцатилетнем возрасте, еще будучи учеником ашхабадской художественной школы (осваивал хохломскую роспись – такая, вот, отрыжка имперского «плавильного котла», где нации «сливались», точней – слипались, до консистенции «единой советской»). А помог с этим Марату, попутно лишив девственности, его восемнадцатилетний приятель. И (слова Марата) – как «крышу» снесло: потом они занимались любовью каждое свободное мгновение, в – романтика с местным колоритом – поле, среди хлопка, на окраине Ашхабада, куда подросток мотался к возлюбленному на велосипеде. Когда обо всем узнали в училище, его выперли оттуда, по-тихому, дабы не поднимать скандала (нужно отдать должное директору заведения – жизнь ломать парню он не захотел). А потом были какие-то аксакалы и карсакалы, чьи «стальные х**» Марат нахваливал, словно свой собственный. И были нежные славянские мальчики, уже здесь, в Питере. В том числе некий Санек, мой одногодка, собиравшийся вскоре жениться (причем, в избранницу свою, похоже, и впрямь влюбленный, да и вообще, по мнению Марата, вовсе не «голубой», «просто захотелось пацану перед свадьбой погулять, поэкспериментировать»). Что, впрочем, не мешало ему отдаваться с каким-то, даже, остервенением, подставляя все углубления и отверстия своего субтильного (а может, напротив, накаченного или по-дамски пухленького и розового) тела, словно заправская шлюха…


Болтали и болтались мы долго, до самого утра. И вдруг, перед тем как расстаться, почти навзрыд, почти всхлип: поедем, а? Поедем со мной в Ашхабад…


*   *   *   *   *


Еще немножко Востока.

Над секретером: пожелтевшая страница из старинного Корана – лазоревая и алая вязь, местами размытая, и какой-то дурацкий вымпел: «ЧАПАЕВ адындакы, 60 йыл (1930-1990)», дурацкостью своей меня и привлекший. Все подобрано на улице.


*   *   *   *   *


И тут ему пришел Конец. This is the end, my only friend, the end...


*   *   *   *   *


Стиль одежды – эклектика нищеброда переходного периода (из подростков в старики) в межсезонье. Иллюстрация к эпиграмме павловских времен: "низ мраморный (сподобился таки на новые дорогие ботинки), а верх кирпичный". Ранее "кирпичным" был именно низ.

Стиль прически – дотлевающая готика. Перхоть и "первая" седина (на деле первую обнаружил парикмахер, когда отроду было лет восемь) довершают сходство с уже подергивающимся золой пепелищем.

 
*   *   *   *   *

Мне приснился сон, содержание которого я раскрывать не стану. Очень страшный сон. Мне такие время от времени снятся. В нем не было ничего сверхъестественного, ничто не угрожало моей жизни, никто меня не преследовал. В этом сне не было смертей близких. Это все сны пустяковые - стоит открыть глаза, как твой кошмар тут же развеется. Просто-страшные-сны я даже люблю (особенно если они ярки), как иные любят смотреть триллеры и хорроры (тут одно лишь отличие: такие "фильмы", срежиссированные твоим сознанием, обычно намного талантливее, интересней, сложней по образности тех, что произведены в Голливуде, плюс - ты сам становишься героем такого "фильма", более того - тебе, не подвергая даже малейшему сомнению твой талант, твои актерские данные, безо всякого кастинга, доверяют, как правило, главную роль; что называется - чистое удовольствие). Не-ет, это был ПО-НАСТОЯЩЕМУ СТРАШНЫЙ СОН, ибо ужас охватывает тебя именно в тот момент, когда ты уже проснулся, и долго еще после этого тебя не отпускает. Ужас и стыд. Да нет, не об эротических снах речь идет. Насколько бы "грязными" и извращенными ни были б мои эротические видения (даже, если бы за иные из них, вздумай я осуществить все это наяву, мне бы полагалась тюремная камера или лагерная зона, без права на досрочное освобождение, а то и - пожизненное пребывание в психиатрической клинике), я ни разу не испытывал по данному поводу каких-либо угрызений совести, прекрасно понимая их природу. Страх и стыд вызывают у меня сны, где я совершаю подлость, проявляю неоправданную жестокость (особенно, если к близким людям или же к абсолютно беззащитным существам - детям, животным), оказываюсь шкурником и трусом, предателем и мерзавцем. Ибо, раз ЭТО живет в тебе, значит ты и вправду таков, значит, случись что, способен проявить себя с этой стороны и в реальной жизни. И вот тут-то и рождается страх и отчаяние. Рождается неприязнь к самому себе. А потом могут полдня торчать в горле комом, который ты не в силах проглотить...


*   *   *   *   *


Кстати, Макс Калошин был первым антиглобалистом и предсказал Интернет. Из его парижского поэтического отчета Маргарите Сабашниковой, художнице и будущей супруге:

Есть злая власть в душе предметов,
Рожденных судоргой машин.
В них грех нарушенных запретов,
В них месть рабов, в них бред стремнин.
Для всех людей одне вериги:
Асфальты, рельсы, платья, книги,
И не спасется ни один
От власти липких паутин...


*   *   *   *   *


Вся совокупность тебя - образы, люди, тела, лица, предметы, места, действия, мысли, воспоминания (подлинные и ложные, свои и заемные, по преимуществу, конечно, заемные, как у всякого, кто боялся жить) - лишь один моментальный снимок. Сделанный полароидом, и потому обреченный исчезнуть.


*   *   *   *   *



КОЛЛАЖ ИЗ ЛЕЖАЛОГО ТОВАРА.

Может еще когда-нибудь...