День рожденья! Праздник детства! Часть 1

День рожденья ненавижу. Т.е. не сам день - спасибо маме и папе за моё появление. За отмечание этого самого дня. Ежегодно.

Надо сразу признаться, что появилась я на свет 7-ми месячным недоноском в пыльном Соцгородке кошмарного мелкого городишки в Ленобласти. Это была грандиозная стройка века товарища Сталина - каскад Свирских ГЭС. Его строили ЗЭКа. Туда были согнаны на огромные "срокА" техническая интеллигенция, выкорчеванная из Москвы и Ленинграда, гидростроители, гиганты.

При лагерной стройке вырос Соцгородок - это тогда всегда так называлось: городишко с вялой инфраструктурой - магаз, школа, фельдшерско-акушерский пункт, переросший в больничку.
 
Моя мать, ленинградка - ах! вся на филармониях и консерваториях - ах, ах! после физмата (или физтеха, или мехмата, или матмеха -  ХЗ уже как  узнать)распределилась, беременная мною, вот туда, в г.Подпорожье.

И моя филармоническая мать едет на каскад! испытывать себя.
Из деревень, из области,  через немогу - в Ленинград, а эта, с батистовыми платочками - полный чемодан - в соцгородок.
 
Себя испытывай - а меня зачем из  Ленинграда?

Вот там она и разрешилась, в бывшей лагерной деревянной больничке недоношенной девочкой. Мною.

Первое время мама работала в школе в соцгородке, снимала угол, со мной была няня.

Мамка, в своих крепдешиновых ленинградских платьях и элегантных туфлях на каблучках, была инопланетной в этом пыльном соцстроительстве. Но она шла в школу им.Горького, крепко прижав к груди конспекты и уроки.
Мимо проводят, охраняемую собаками, колонну заключенных. Мама моя сжимается в комок.
"Здрассьте, Мари-ванна!" - это ей, видимо, просто имя для всех учительниц. Моя мама - Нинель Александровна). Певое время она шарахалась от испуга. А потом поняла, что это ей, милой правильной учительнице из Ленинграда (слух пошел, ЗЭКи всё знали про нас). Потом она встречала колонну с улыбкой молча. Просто с улыбкой. Мужчины подтягивались, цеплялись за ее улыбку.

 Для них моя мама своей юностью и чистотой, филармоническая ленинградская девочка с принципами! ах!  напоминала их жен и дочерей. Которые многие, увы, от них отказались. Много случаев самоубийств и членовредительства было после писем с воли.

Мамку заслали училкой физики и математики в школу в Никольское, на ту сторону Свири - широкой, стремительной северной реки с водоворотами, стремнинами и ледяной водой даже в самый жаркий июльский день.
Бревенчатый добротный дом, стоящий на юру, на излучине Свири. Первый этаж - школа, второй - мы с мамкой и няней, пятнадцатилетней девочкой из деревни. Зиной. Она, милая, очень любила меня, была предана нашей семье и так и путешествовала с нами и дальше, деля все прелести советской счастливой жизни.
Мамка учила колхозных детей физике и математике.

ЗЭКи,умирая в котлованах, передавали ей записки для жен.
 
Их жены иногда приезжали, тихо, бесслезно, почти молча - все всё понимали - останавливались у нас. Получали свидание с мужем. Потом исчезали, как и появлялись. Приезжали другие.

Папа был младше мамки и закончил свой Политех ленинградский на год позже. Получил распределение в другую тьмутаракань, еще страшнее.

Он получил распределение главным инженером совхоза в Новгородскую об., Окуловский р-н, с/с Парахино. Удивительно, что через 20 лет я повторю его путь, один-в-один, с теми же ужасами первопроходца и с тем же НЕИЗМЕНИВШИМСЯ КОШМАРОМ.

Это прелестное (летом - да!) местечко расположено на большой дороге между Москвой и Ленинградом, двумя культурнейшими столицами цивилизованного мира. И мало кто знает, что на этом плече - 650 км всего! - в 50-е годы в деревнях люди ходили в лаптях и жгли лучину!!! И тебе от той же ст.Окуловка на большой дороге между столицами - ну, ничем не добраться, ничем, и меси ты эту грязищу, которую ЗИЛ-130 не одолеет, САМ, как сможешь.

Можете это представить? А мой отец на вторые сутки мучений, также как и я в Холмогорах! - дотолкав на подводе свою семью с маленьким ребенком, грудничком, с жалкими пожитками, летней одеждой (мамка в туфельках, поджав ноги от ужаса) и чемоданом конспектов и книг, очутился нос к носу с ужасающей полудеревенски-полулагерной действительностью.

Нам дали половину только что отстроенного на тяп-ляп дома для совхозного начальства, холоднющего.

Совхоз был на базе раформированного лагеря. Контингент рабочих - бывшие ЗЭКа, причем тема: уголовка, политически близкие. Другие, из наших, содержались далеко: Заполярье, Казахстан, Якутия.
 
Отец с ними должен был работать, мама  - учить их детей.
Я - с Зиной, у которой, как у всех крестьян, не крепостных, заметьте! даже паспорта в этом государстве не было.

И впрягся отец сразу, с первых минут прибытия, бросив нас троих, рыдающих, на крыльце из свежеструганых досок, быстрым легким шагом, в легком пыльнике и городских полуботинках, понесся через немыслимую грязь в правление.

На нашей половине дома были сени, кухня с печкой, две комнаты. Туалет, общий на две квартиры, во дворе. У меня был горшок и своя кроватка.

В соседнией квартире жила семья совхозной элиты, Травушкины: дядя Витя - тракторист, запойный, но добрый. Нина, евоная жена - то ли доярка, то ли свинарка, скандальная горластая маленькая толстая тетка, гоняющая своего мужа мокрым полотенцем. Двое их детей: Витька, мальчик лет 7-8, школьник, вечно шмыгающий носом. Их дочь, Людка, мелкая, тостомордая (мы её звали "репой"), жу-утко кривоногая - в дядю Витю - девочка моего возраста с вечными соплями, что дико, при нашем общении, отталкивало мою мать-эстетку.

Они пришли знакомитьься сразу и по-простому. Отец еще объезжал отделения, еще не приехал на главную усадьбу, а они у нас дома уже выкатили четверть мутного самогона и хрустели луком.

Мамка моя, даже не увидевшая еще местного сельпо, не успевшая разобрать чемоданы, только и смогла заварить чай и выставить какие-то ленинградские печенья-конфеты. На что Нинка заявила: "Эх, вы, интеллигэнция! Бедные!"

И всё появилось, отец пришел измочаленный а стол ломится (стол притащили соседи).

Надо отдать им должное, они нам очень помогли. Мебели не было никакой. Ничего, голая пустая квартира. Мать моя в ужасе молча сидела на чемодане. Я обнимала Зину за шею тоже молча. Зина молчала всегда, если только не пела мне песни.
 
Травушкины приютили нас на первые два-три дня. Дядя Витя сказал его бессменное "ёк-калевахи!!" и привез подводу дров, сколотил какую-то кухонную мебель, они дали кой-какую посуду (с возвратом), дали картошки. Первые две-три ночи мы спали у них - нам было не на чем.

Потом, через несколько дней, правление дало отцу, как молодому специалисту,  подводу, на которой привезли железные кровати, шкаф с зеркалом (!!), табуретки, комод, матрасы и продукты на первое время. Семья вздохнула. Мама перестала плакать, а это значит - и мы с Зиной.

Там, в Парахино, все жили своим хозяйством, в сельпо ходили за солью-сахаром-спичками-сплетнями. Больше там купить было нечего. Даже хлеб пекли по домам. А что делать нам?
Боже, это один-в-один мой ссыльный ужас. Только у меня в 1978-80 было ещё страшней.

Отец с раннего утра пропадал в отделениях, на полях, в МТС, строил учил и воспитывал механиков. Возвращался в темноте. Работяги сопротивлялись, устраивали ему проверки. Тяжко приходилось. Но глубокие знания, умение ладить, уметь спрашивать, советоваться, не унижаясь и учить, не поучая, снискали моему отцу уважение - черт! какая корявая чиновничья фраза, о-о, но из песни слова не выкинешь.

Очень быстро авторитет его среди бывших ЗЭКа стал сначала высок, а потом незыблем. Причем, не "в авторитете", а авторитет. Ему было только 22 года. Строен, элегантен, артистичен. Полная несовместимость его с действительностью. Один костюм, одни полуботинки и зимой, и летом.
Его стали звать Валентиныч все, включая начальство и зэков: "Валентиныч сказал!"

Удивительно, как в зеркале отражаюсь: то же самое со мной через двадцать лет, в холмогорском кошмаре. Тожэ зэки, тоже Валентиновна, то же уважение.
 
"Либо на отлично, либо - никак!" - кредо его и моё.