Усмешка гамбита

1

Илья Кузьмич Салтыков проснулся рано.
«Черный слон бьет с C2 на D3… – назойливым шмелем гудел в голове огрызок сна. – Хрень какая-то…». Он бодро откинул одеяло и спустил на ковер худые ноги. Не обнаружив у кровати тапок, босяком прошлепал к окошку.
«Вчера в ванной оставил…» – вспомнил он, раздвигая шторы и поднимая жалюзи. Небо над соседней башней выглядело равнодушно синим.
– В городе хрен поймешь, сколько время… – сморщил лоб Илья Кузьмич и отыскал глазами часы.
«Четверть седьмого... Значит так – закидать постель, проветрить комнату, сделать гимнастику, душ… свежий чай… и не забыть таблетки».
Формула удовольствия для шестидесятипятилетнего пенсионера уже много лет оставалась следующей: зима в городе, лето в деревне. Важным для устойчивого позитива было наличие четкого плана. Илья Кузьмич должен был знать, что и в какой последовательности будет происходить. Поэтому с вечера он говорил: завтра такое-то число, и я должен сначала сделать это, потом это… и это.
Но сегодняшнее утро в некотором смысле было исключением. Шесть деревенских месяцев сформировали определенный и устойчивый порядок, а он только вчера вернулся из деревни. Память о городской жизни удерживала привычку к гимнастике при открытом окошке с условно свежим воздухом. Зато город добавлял к приятностям жизни теплый туалет, горячий ежедневный душ и безлимитный газ.
– Мне все равно – любить или наслаждаться! – замурлыкал, пританцовывая перед туалетной дверью, Илья Кузьмич.
Ерзая на унитазе, он снова вспомнил идиотский сон и тут же – как накануне отъезда из деревни топил баню и потом с соседом Витькой Потаповым под бутылку перцовки двигал на кухне чертовы фигурки. Не любил Илья Кузьмич эту тягомотную игру. Расставлять фигуры двух стоящие друг напротив друга армий и воображать себя полководцем – это нравилось с детства. Еще помнилась примета – чтобы выиграть, надо непременно первым выстроить свое воинство. На этом любовь к шахматам у Ильи Кузьмича оканчивалась. То ли дело шашки! А особенно поддавки! Тут происходило все быстро, и Илья Кузьмич был асом. Но приперся этот зануда Витек, притащил поллитровку и шахматы.
– Давай, Кузьмич, напоследок хряпнем и сыгранем! – Так и сказал – «напоследок»! А как этому стоеросовому остолопу отказать? Земляные прыщи сразу обижаются! Обидится такой хрен, и потом не дозовешься дрова попилить или забор поправить. Вот и пришлось сесть и фигуры расставить.
«Черный слон бьет с C2 на D3, – повторил и усмехнулся Илья Кузьмич. – Застрянет же в башке гвоздем вот такая хрень!»
В кухне он поставил на плиту чайник, отыскал в шкафчике банку кофе, достал из холодильника хлеб, сыр и масло и сделал два бутерброда. За окном галдящие дети шли в школу. Двухсотка под абажуром приятно заливала кухонное пространство. Уютно пахло кофе. Илья Кузьмич клацнул колесиком на радиоприемнике и отыскал любимую станцию.
«Вот так и буду начинать городские деньки, – решил он. – Гимнастика, душ, кофе и «Эхо Москвы».
Когда Илья Кузьмич мыл чашку, по кончику носа скользнула холодная капля.
– Что такое? – поднял он голову и замер. Над головой на фоне белоснежного, только в прошлом году покрашенного потолка желтело сочное пятно. Илья Кузьмич, еще не веря собственным глазам, смотрел, как в центре пятна собирается и набухает капля. Вот она вытянулась, оторвалась и тяжелой бомбочкой звонко шмякнулась в раковину.
– Еб твою мать! – отбросил недомытый кофейник Илья Кузьмич. – Ах ты старая сука! Совсем там у себя на старости лет сбрендила? Ну я сейчас натолкаю этой курве по самую глотку!
Продолжая материться, он выбежал в прихожую, щелкнул дверным замком и быстро поднялся на второй этаж. В квартира номер восемнадцать, в чей звонок вдавил палец Илья Кузьмич, жила Вера Григорьевна Судакова или попросту Верка Судачка. Тридцать лет она сверху, он под ней. После развода со второй женой и размена их большой квартиры на Таганке Илюша Салтыков переехал сюда, на Шипиловскую. Верка была на два года старше, косоглазая, без мужа, без детей и с больной матерью.
Как промежуточный вариант, расклад с грудастой соседкой молодого прораба вполне устроил. Верка по вечерам, накормив и уложив мать, в халатике спускалась к Илье. Когда Зинаида Васильевна умерла, Илья перебрался к Верке, а свою квартирку стал сдавать. На скопленные денежки ему удалось в лесхозе близ Загорска купить дом.
Годы шли. От постаревшей Верки Илья Кузьмич лет десять как ушел. Каждое лето из любимого с молодости Геленджика он привозил очередную пышнотелую и непременно озорную блондинку. И только после долгой русской зимы, когда с треском взрывались молодые почки и возвращался блеск в погасшие глаза, к Илье Кузьмичу возвращалось прозрение. Озорные блондинки вдруг оказывались скучными и перекрашенными седеющими брюнетками.
Вот в такой холостяцкой круговерти приятно летела его жизнь.


2

Из-за двери на лестничную клетку доносились невнятные шорохи.
– Сдохла, что ли, курва? – чесал под майкой живот и нервно переминался Илья Кузьмич. Но вот послышались шаги, заскрипел замок, широко распахнулась железная дверь и в проеме, будто в картинной раме, нарисовалась невысокая смуглая и совершенно голая девица.
–А-о-а-а!!! – отшатнулся Илья Кузьмич. –Извините… Я, наверное, ошибся? Это восемнадцатая квартира?
– Восемнадцатая, восемнадцатая! – подтвердила девица.
– А Верка… Вера Григорьевна где?.. – таращился на голое тело Илья Кузьмич.
– Моя госпожа, – кого-то окликнула мулатка, – тут старуху спрашивают.
«Снять бы ремень да как следует выпороть эту черножопую развратницу!» – облизнулся Илья Кузьмич.
– Ты же знаешь, что старуха в ванной… – раздался грудной голос из кухни. – Кто там пришел?
«В ванной значит, стерва, плещется! – вспомнил про пятно Илья Кузьмич – Она меня залила!»
– Пеша, кто там? – повторили вопрос.
– Я сосед с первого этажа… – указал пальцем в пол, на пробегающего таракана, Илья Кузьмич. – Старуха меня затопила! Дайте я пройду… глянуть надо.
– Пожалуйста, пройдите, – посторонилась девица, и Илья Кузьмич шмыгнул в прихожку.
– Где она? Тут? –  он уже схватился за ручку ванной комнаты, как краем глаза увидел на кухне то, что тут же заставило его оцепенеть.
Во-первых, наблюдался форменный беспорядок. У окошка стояла черт знает откуда взявшаяся круглая, из нержавеющей стали, печка. Труба печки тремя коленцами была выведена в форточку. Вокруг навалены брикеты с углем. В углу, у открытой топки, склонившись стоял волосатый мускулистый мужик и топором ловко колол кухонную мебель. Белый стол, который они с Веркой лет пятнадцать назад купили и который он, как ишак, пер через всю Москву, был выдвинут на середину кухни.
Вот за этим столом, в старом веркином кресле восседала страшно красивая дама. Темная кожа, крепкая грудь и сияющее алмазное колье на шее. Роскошной диадемой были украшены ее пышные, будто остановившийся водопад, серебристые волосы. Красавица с едва уловимой усмешкой на тонких губах глядела в лицо Илье Кузьмичу.
– Пеша, кто это? – спросила Королева.
– Говорит, что сосед снизу, – проскользнула под рукой Ильи Кузьмича мулатка.
– Что вам надо?
– У меня с потолка… – смутился Илья Кузьмич, – с потолка капает! Меня залили!!
– Тише! – сделала жест Королева. – Вера Григорьевна сейчас в ванной. Пеша, милая, проведи.
– Прошу вас... – распахнула дверь в ванную малышка. Илья Кузьмич повернулся, переступил порог и замер. В полной до краев ванной плавала и улыбалась Верка. Сморщенное маленькое лицо, желтые губы и торчащие в облепленных жиденьких волосах уши. Из воды изогнутым крюком торчала рука и пузырем вздувалась ночнушка.
«Беременная она, что ли?» – ничего не мог понять Илья Кузьмич.
Вера Григорьевна тоже молчала. Чего-то в этой жуткой картине не хватало!
 – У старухи нет правой руки! – выпучил глаза Илья Кузьмич. Обрывки кожи, фрагменты мяса и белеющая кость – рука, как крылышко у вареной курицы, была оторвана!
– Пеша, как там? – послышался грудной голос.
 – Соли достаточно, а вот перца и уксуса я бы добавила, – мулатка зачерпнула в ладошку из ванны воду и лизнула. – Через час бабушка будет готова!
«Что это… зачем?.. Что тут происходит?» – пялился на плавающий труп Илья Кузьмич.
– Дядя, давай сюда! – позвал из кухни мужской голос. Вслед за мулаткой Илья Кузьмич на негнущихся ногах протопал в кухню.
В углу мускулистый, блестящий от пота атлет ловко орудовал большим ножом. Босоножка склонилась и с почтением поцеловала руку своей госпожи. Волосатый гигант подкинул в печь дровишек и поставил на стол блюдо. В окружении петрушки, кинзы и сельдерея виднелось что-то длинное, черное и сильно зажаренное.
– Проходите, дорогой Илья Кузьмич, – указала на пододвинутую табуретку королева. Слон, – обратилась она к атлету, – подай королю нож. Или, Ваше Величество предпочитает грызть мясо зубами?
– Да какими зубами? – уже был готов хмыкнуть он, но тут разглядел, что лежало на блюде.
– Рука?! – взвыл старик. – Веркина!..
– Совершенно верно, рука! – милостиво улыбнулась Королева. – Наш Слон чудесно умеет зажаривать такие деликатесы. Одно удовольствие! Правда, Слон?
– Так точно, моя повелительница! – двинул небритым подбородком волосатый. – А еще сегодня будет фаршированная мозгами грудь!
– Вы любите фаршированную женскую грудь? – посмотрела в лицо Илье Кузьмичу ясными глазами королева.
– Я, я… я не хочу никакую грудь! – давясь накатывающей рвотой, мямлил сквозь стиснутые зубы старик.
– Не хочет!
– Брезгает! – облизал лоснящийся кинжал Слон.
– Вы залили меня! – взвизгнул Илья Кузьмич. – Я только в прошлом году евроремонт сделал! Денег сколько вбухал! Бабки, сволочи, гоните!
– Тише, ради Бога, тише! – прикрыла ладонями уши и сомкнула веки Королева.
– Что значит тише?! Я полицию вызову! Пусть органы с вами разберутся! – уже не сдерживаясь, гремел на всю кухню Илья Кузьмич.
 – Заткни, наконец, ему фонтан, Слон! – отвернула лицо дама.
– Слушаюсь! – выкрикнул волосатый гигант и, по-приятельски подмигнув Илье Кузьмичу, всадил по рукоятку кинжал ему в грудь.
– Ой! Я умираю! – скосил глазища на торчащий нож и даже не успел удивиться Илья Кузьмич.
«Черный слон бьет с C2 на  D3…» – вздохом пронеслось над столом, и теплый сгусток воздуха вместе с душой и печным дымом выскользнул в форточку.

октябрь 2012 – март 2014
 
Эдуард Константинович Бурмистров был известным московским художником. Суриковский институт; поклонник французских импрессионистов, Пикассо и русского авангарда; собственный почерк экспрессивного изображения изломанных и отчаянно-холодных женских тел. С множеством персональных выставок за плечами и неплохих по гонорарам  заказов – он был полон творческих сил и еще не разменял пятидесяти. Свою будущую жену Эдик повстречал на выставке-акции «Черный квадрат». «Черным квадратом» они, тогдашние студенты, назвали свое неформальное объединение. Хотелось  отменить все каноны и переломать традиции! С чего начать? – был первый и тупиковый вопрос. Гонора хватало, но реальных силенок и холстов было мало. Да и то, в чем упражнялись созревавшие бунтари, пока не имело выраженного почерка и очень попахивало подражанием.
– А давайте выставим инвалидов! – предложил Костя Бахмин.
– Как это инвалидов? Зачем инвалидов? Ты шутишь? – посыпались недоуменные вопросы.
Конечно, об эстетике уродства как целом направлении в театральном, танцевальном и изобразительном искусстве на Западе они знали.
– Ты хочешь наших выпустить на сцену или заставить встать манекенами?
– Нет, он хочет прокатить на досках с подшипниками безногих по Тверской!
– До самой мэрии! Во будет здорово! Или даже в Кремль!
– До ближайшего отделения милиции, – прекратил мечтательный пыл тогда Эдик, – херня все это. Разве не видите, что Костя прикалывается?
– А жаль! Ведь такая прогулочка могла бы стать классной акцией! Но к этому мы не готовы, – продолжал Костя, – а вот показать в рамках выставочного пространства как, например, слепые рисуют, глухие поют, а безногие танцуют – это думаю, не менее интересно, загадочно и нам под силу. Ведь что такое наш Черный Квадрат? Символ конца и начала! Думаю, инвалидики смогли бы продемонстрировать все это.
Короче, тогда они поездили по московским интернатам, и на втором этаже в Центральном доме работников искусств, в овальном зале в декабре открылась выставка. И вот там, в ЦДРИ Эдик и повстречал Аню. Музыкантш из Гнесинки Костя пригласил поиграть на открытии.
Как же эротично и совершенно невинно она открывала рот и целовала свою флейту! А еще были длинные ноги, плотные бедра, тугая задница и роскошная грудь. В аккуратном вырезе декольте сияло бижутерное ожерелье, а за головой, как у породистой кобылы, болтался под черной бабочкой хвост.
Прошло почти двадцать пять лет. У них взрослый сын Максимчик – вылитая копия отца. Как там все получилось – одному Богу известно! Родившийся мальчик уже с первых дней плохо владел конечностями. А потом его тельце и вовсе скрутило и перекорежило. К пяти годам он плохо говорил, не ходил и едва двигал крючками рук. Невыносимая боль и страдание – вот что было постоянно написано на его лице. Всевозможные лекарства, доктора, массажи… Анька забросила свою музыку и практически поселилась с Максиком в Евпатории. Сакские грязи сделали свое волшебное дело. К школе Максим вылез из коляски. Все равно он передвигался хоть и самостоятельно, но с двумя опорными палками. Поэтому речи не могло идти об общеобразовательной школе.
К восемнадцати годам Макс окончил специализированную школу. Десять лет учебы, шесть дней в интернате; на воскресенье отец забирал его домой.

Они расстались. Не развелись, а именно расстались. Эдуард Константинович сперва стал задерживаться, а потом совсем оставаться в мастерской. Две совмещенные комнаты на первом этаже в семнадцатиэтажной гармошке и маленькая ширма, отделяющая продавленный диванчик от остального, взъерошенного творческим беспорядком, пространства. Нет, он не завел, как подозревала Аня, бабу и не злоупотреблял в одиночестве алкоголем. Он действительно стал больше работать и до судорожной тошноты возненавидел жену. Эдуард Константинович в душе считал ее и только ее виновницей в том, что сын инвалид. Ведь это, в конце концов, Анька, будучи беременной, носила кожаные пояса и дурацкие корсеты! Ей, видите ли, было жаль портить свою точеную, черт бы ее подрал, фигуру! 
Когда стало ясно, что все это с Максиком  непоправимо, Эдуард Константинович задумался.  Тогда он вспомнил про тот их пресловутый «Черный квадрат» и про чудо-инвалидов.
«Мы даже ездили в какой-то специальный Институт искусств», – припоминал он. Ну, слепой музыкант – это понятно, для паперти жизни… Про глухих актеров он что-то тоже слышал. А вот художественное образование для Макса – это шанс! Видеть сына уродом на паперти жизни он бы не вынес.
«Я сам художник и из сына сделаю художника. Пусть начинает учиться. Институт даст диплом, а остальному научу я».
А потом эта дура сделала аборт. УЗИ показало нормальное развитие плода, кажется, получалась девочка – а эта сука пошла и все выскребла! Ее мучили, оказывается, страхи! А вдруг повторится Максик? И эта ее паранойя через десять лет! А он, когда узнал о беременности жены, как дурак обрадовался! Когда сказали про девочку, то несколько дней ходил по земле самым счастливым человеком!
«Я даже больше, чем сына, с самого начала хотел именно деву!» – сжимая кулаки и удерживая невыносимым напряжением слезы, переживал вторую трагедию Эдуард Константинович. Тогда же он для себя понял, что все эти годы совместной жизни не сделали их даже на сантиметр ближе, чем в их первую ночь, когда он мял на старом диване холодное тело этой куклы.
 «Кобыла без сердца и души!» – окончательно обозлился он. Тогда Эдуард Константинович и ушел в свой затвор. На развод и полный конец ни он, ни жена готовы не были. Аню пугала перспектива остаться одной с беспомощным сыном. Эдуард Константинович надеялся сделать из Макса оригинального художника и тем самым оправдать себя. Сохранялась даже  видимость целой семьи. Всю неделю он пропадал в мастерской, а в субботу привозил сына, и тридцать шесть часов разыгрывалась  комедия семейного благополучия.
Макс подготовился и поступил на изобразительное отделение в специализированный Институт искусств. Четырехэтажное, из красного кирпича, здание. Три этажа – учебные аудитории, столовка в подвале, четвертый  этаж – общага. Все так же, как и в интернате; отец по субботам забирал сына. Но теперь вез не домой, а в мастерскую. Вывернутые и дрожащие руки Макса неловко держали карандаш и не могли положить ровный мазок.
Как? Как хотя бы эту дрожь исправить? – пытал отец уставшего доктора.
– А вы попробуйте, к примеру, – отвечал доктор, –  напрячь одну только руку. Мы посмотрим, сколько времени вы в таком состоянии сможете находиться. Минуту, две, пять? А эти детки вынуждены в таком напряжении жить. Какие уж тут, папаша,  рисования!
«Чему я, и вправду, смогу его научить? – растерялся тогда Эдуард Константинович. – Линию не держит. Мелкая моторика отсутствует…  Без нее какой может быть рисунок?»
А потом как-то перебирал каракули сына и неожиданно удивился. В дрожащих, рваных и угловатых набросках он вдруг углядел почерк.
«А если на это посмотреть не как на мазню больного человека, – подумал он, – а воспринимать, как стиль автора? Тогда это самобытно и оригинально! Изюминка – и художник сразу выделяется!!»
– Рисуй, как можешь, – сказал он сыну, – если на твоих портретах глаза будут выпадать из овала лица, значит это так и должно быть! Понял?
– Понял! – улыбнулся сын.
Понадобился еще год на разработку для Макса техники письма.
А в начале июля, после хлопот отца Макс с сокурсниками выставились. И где же? В белом овальном зале Центрального дома работников искусств.
Двадцать лет назад в этом же зале четверо выпускников Суриковского института  провели акцию «Черный квадрат». Вот такие причудливые виражи совершает с людьми порой судьба! А эту выставку Эдуард Константинович назвал «За гранью невозможного».
– Ты, Макс, стал настоящим художником! – со слезами в глазах сказал отец.

Марта училась с Максом в одной группе. О том, что у сына появилась девушка, родители знали. Эдуард Константинович не раз видел их вместе,  когда заходил  в институт. Но что это и зачем? Об этом родители думать не хотели. В лучшем случае им удавалось вместе решать сиюминутные конкретные вопросы, например, с перемещением или лечением. Оттого, что оба они не соглашались принять сыновью судьбу, вся жизнь Макса для них представлялась каким-то еще до конца не собранным конструктором. Смыслом наполнялись временные фрагменты и  всегда, как подушка безопасности, в душе Эдуарда Константиновича сохранялся зазор, за которым все должно стать у Максика по-другому! Поэтому энергия отца была направлена не на то, чтобы сделать существующее положение для сына приемлемым, а на то, чтобы отменить всякое уродующее его положение. И в этом родители были единодушны.
За пять лет институтской учебы мать ни разу не заглянула в страшное, как ей казалось, краснокирпичное здание на Студенческой.
 – Ради Бога, не вставай! Я принесу… я отнесу… я включу… – всегда одинаковой была реакция Ани на сидящего в углу дивана сына. Перед ней был ее мальчик и в таком положении он выглядел почти здоровым. Все остальное значения не имело. Отцу хотелось бы видеть сына только за  мольбертом. Но ему приходилось встречать и отвозить сына. И вот эти шарящие вдоль стен слепые, мрачно-насупленные и всегда с открытыми ртами глухие, и повсюду костыли и скрип колясок. Концентрация невыносимой боли и страдания в этих стенах зашкаливала.
Странно, но  сына Эдуард Константинович заставал тут веселым. И без того съежившееся лицо Макса выглядело здесь еще более уродливым и каким-то перекошенным, но при этом парень смотрелся на удивление счастливым. Его дрожащие вывернутые руки тянулись к такой же перекрученной девочке. Видеть это было невозможно.
Как-то в январскую субботу Эдуард Константинович чуть раньше приехал за сыном. Сидеть в машине ему было неохота, и он вошел в фойе института. Минут через десять закончился обед, ребята потянулись из нижнего цокольного  этажа. Сперва он узнал руку. Все тело сына еще оставалось на несколько ступеней внизу. Фрагментарное выползание выглядело ужасно. Отец смотрел, как  появившаяся из черной глубины кисть искала куда вцепиться. Перила были в нескольких сантиметрах, а  ловящая пустоту рука была похожа  на клюв задыхающегося птенца, хватающего кусок живительного воздуха. Отец бледнел, продолжая оставаться соляным столбом. Вот, наконец, показался  весь Макс, и следом стала выплывать другая фигура. Это была девушка. Она опиралась на  костыль и приволакивала левую ногу.
 «Это существо,  похожее на вырванный из земли корень, еще смеет улыбаться?» – Эдуард Константинович  дрогнул.
– П-п-па-па! – махнул Макс. – М-мы уж-же ид-дем!
«Да и это чудовище, кажется, тоже счастливо! – не замечая жесты сына, он всматривался он в лицо улыбающейся Марты. – Может, тут не обиженные судьбой люди, а дом счастливых идиотов? Неужели они ничего про себя не понимают? Ведь они – жестокая насмешка природы! Им бы лучше задушить свою никчемную жизнь, а они!.. – только тут Эдуард Константинович смог остановить разбежавшийся ужас. – Таков разве и мой сын?»
– П-пап-па, – заговорил приблизившийся Максим, – ты узнал? Это Марта! М-можн-но, она сегодня п-приед-дет к н-нам?
– Конечно! – механически кивнул отец, – но…, я не знаю, что мама? Ты ее предупреждал?
– Эт-то н-наш ей с-сюр-рприз!
– Наша мама, конечно, сюрпризы обожает! Но, кажется, ее сейчас нет дома… И вообще, о гостях, Макс, надо предупреждать!
– Максик, – дернулась и заморгала пушистыми ресницами Марта, – я тебе говорила, что надо позвонить!
– Вот именно! Всегда слушай женщин. Они, как змеи, мудры!
– Как змеи? – удивилась и тут же рассмеялась Марта. Верхняя губа поднялась, блеснули крепкие влажные зубы.
«А это чудо оригинально! – подметил Эдуард Константинович. – Улыбка чуть искажена, но вполне… И даже сексуальна... эти пушистые глаза и болтающаяся челка! Надо запомнить и непременно зарисовать».
– Знаете что, ребята! – улыбнулся Эдуард Константинович. – Коль вы настроены, не ломать же день. Поедем сегодня ко мне в мастерскую! Как, идет?
– Идет! – снова ослепительно улыбнулась Марта. Кивнул и Макс.

– Почему  ты один? Где ребенок? – встретила его в коридоре жена, – Что случилось?
– Ничего не случилось. Все в порядке.
– Как это в порядке? Я жду вас, двенадцатый час ночи… Отвечай, где Максим?
– Они остались в мастерской.
– Кто они? Как это – в мастерской? Ты что, пьян?
– Да, мы немного выпили
– Я так и знала! – всплеснула руками Аня.
– Только без театра! Макс решил привести в гости Марту… Ну, я подумал, что это немного рановато и предложил им поехать ко мне. Или надо было везти их сюда?
– Какую Марту? Я ничего не понимаю.
– У нашего сына есть девушка, зовут Марта. И Максим сегодня хотел ее познакомить с тобой. Это они такой сюрприз приготовили.
– Это что, та кривая из института?
– Она такая же кривая, как твой сын. Кстати, у Макса хороший вкус! Она очень даже ничего! Мило улыбается… Кажется, доброе и очень светлое существо! Нам бы, здоровым, быть такими оптимистами.
– Это ты здоровый? 
– Да нет, здоровая у нас ты. А я художник.
– Ты, Эдик, не художник, а шизофреник. Мне раньше это надо было разглядеть. Тогда бы и Максик был другим.
– Как это другим? Что ты мелешь?  Он мой сын!
– К сожалению. Если бы был другой отец, и он был бы другим.
– Да ты, дура, сама больная! – заорал Эдуард Константинович. – Модель сраная! Она свои бедра и жопу пожалела! Корсетами живот стягивала, чтобы кобелей окружающих не распугивать…
– Придурок! – Аня развернулась и хлопнула кухонной дверью.
«Я сейчас убью! Или себя, или ее!!» – Он снова обулся, натянул «аляску» и выбежал из квартиры.

Лишь утром Эдуард Константинович вставил ключ в замочную скважину мастерской. Ночью он сначала поехал на Каланчевку, взял три бутылки водки. Завалился к художнику Алеше Кобрину. В мастерской у Кобры субботняя пьянка подходила к финалу.
– Эдмонд, знакомься! Это моя «безобразная Эльза!» Узнаешь? – встретил друга пьяный Алеха. – Водка и у нас есть… Но ночевать, старичок, оставить не могу. Знаешь, сколько я кадрил эту телку? Две недели трудился! Поэтому, извини, старик, намерен этой ночью драть ее!..
– Я где-нибудь в углу завалюсь. Вам мешать не буду.
– Не-ет, свидетели нашему свинству не нужны! – налил по стакану болгарского бренди Кобра. – Давай, за мой ночной успех!
Машину Эдуард Константинович бросил под окнами кобринской мастерской и всю дальнейшую  ночь куда-то шел по спящей Москве. На Устьинском мосту приговорил вторую бутылку и в начале девятого добрел до мастерской.
Открыв дверь, он услышал на кухне смех и запах кофе.
– А ведь я Аньку вчера мог убить! – пробормотал он себе под нос.

В июне студенты защищали дипломные работы, а уже в конце июля для Макса вдруг появилась возможность поехать в Германию. Школьная подруга Ани Ленка Соболева вышла замуж за Эрика Клюга. Эрик – лингвист, был аспирантом Московского университета, занимался в России проблемами изучения и сохранения северных диалектов. После защиты Эрика они уехали в Германию. Подруги поддерживали переписку. И вот сердобольная Ленка, зная о проблемах с Максиком, написала  Ане о  Мюнхенском университете.
«…Там имеются возможности обучать по ряду творческих специальностей людей с особенностями психо-физического развития, – писала подруга, –  и правительство на эти дела выделяет приличные гранты. Давай с Максиком попробуем?..»
Аня переслала все необходимые документы и портфолио  сына. Через полгода университет пригласил их на собеседование.
Зачем это нужно было ей и сыну – Аня толком не понимала. Таскать без знания языка по Европе малоподвижного инвалида, быть для него послушной сиделкой… Провести в этом качестве несколько лет, чтобы потом снова вернуться в российскую дыру, в их полуразрушенную двушку?
 «Зачем? Хотя бы ради того, чтобы не охмурила кривобокая. Все же – три года».
Эдик, узнав о приглашении сына в  европейский университет,  конечно же, был рад. Ведь это значило – сбываются его дерзкие надежды. Пусть учится, набирается лоску, обзаводится европейскими друзьями в художественном мире. А потом… Потом и он подключится. Почему бы и нет? Сын и отец! Точнее, отец и сын! Русская династия! Отец не дал сойти  с ума сыну-инвалиду и сделал из него всемирно известного художника!
На предотъездном семейном совете было решено на это время сдать их двухкомнатную квартиру на Чистых Прудах. Пару сотен зеленых будет забирать себе Эдуард Константинович, остальные он берется пересылать в Германию.
Он проводил их в Шереметьево и, купив на обратном пути водку и продукты, уже в шесть часов был в мастерской.
– Завтра начну заниматься квартирой, а сегодня!.. – Он приготовил вкусную закуску, отвинтил крышку у бутылки. – За Максика! За его учебу! За его успехи! За отца, сына…  и духа святого!
Тут раздался телефонный звонок.
– Але! – дунул он в трубку. – На проводе!
– Эдуард Константинович, здравствуйте!  – после паузы раздался знакомый голос. – Вас беспокоит Марта.

«Что со мной происходит?..» – шел в непонятном направлении Эдуард Константинович. Сердце маятником отмеряло секунды, душа тихо веселилась, а волосы, он это ясно чувствовал, даже под шапкой шевелились.
«Какой ужас! Я же переспал с калекой! И ведь сильно пьяным не был! Ну да, позвонила, про Макса спрашивала… – припоминал вчерашнее Эдуард Константинович. – А зачем ее позвал? И зачем она согласилась? «Приедешь за мной?» – вдруг вспомнил ее слова Эдуард Константинович. Она назвала его на «ты»! Вот тогда что-то и шатнулось под ногами. Но еще можно было предотвратить обвал. А он, как мальчишка, собрался и, взяв такси, поехал в Медведково…

 Через неделю, немного успокоившись, но так и ни черта в себе не понимая, он снял трубку и набрал ее номер. Что хочет он еще от этой девочки?
 – Здравствуй, Марта, – ответил он на ее далекое «алле».
– Привет, – через всю Москву улыбалась Марта.
Да, да! Она стояла теперь в прихожке, держала у уха трубку, слушала его голос и улыбалась! В этом Эдуард Константинович готов был чем угодно поклясться! Он слышал ее улыбку, слышал, как легко дышала трубка, слышал тишину и, онемевший, ничего не мог ответить.
– Алле! Ты где? – Что-то сорвалось и поплыло в душе, и он, крутанув башкой, брякнул:
– Приехать хочешь?
– Хочу.

Через какое-то время  позвонила из Германии Аня.
– Все о'кей! Макса приняли, уже учится. Работы у него классные! На следующий месяц в университетской галерее назначена выставка. Ты квартиру сдал? Нам нужны деньги, – без пауз трещала трубка.
– У тебя акцент появился, – заметил Эдуард Константинович. – Как у вас с языком?
– Английский мой хромает, а немецкий – хожу на курсы.
– А у Макса?
– У Макса язык в университете… пока трудно, но, думаю, все образуется. Тут Максик что-то тебе сказать хочет.
– П-прив-вет, п-папа! – торопливо и радостно заговорил сын. – К-как у т-тебя дела?
Эдик уселся в кресло, вытянул ноги и на полчаса погрузился во внимательное слушание восторженного доклада немецкой жизни сына.
– У меня ощущение, – сказал Эдуард Константинович, когда сын наконец замолчал, – что ты звонишь не из Германии, а прямо из рая!
– Да, да! – от радости дернулась даже трубка, – т-тут именно рай! Все так хорошо! И уже много друзей!
– А подруг? – поинтересовался отец.
– Ха-ха-ха! Есть, конечно!  Одну, ты не поверишь, зовут Марта!
– Кстати, тебе первая Марта передает привет, – соврал Эдик. – Ты уехал не попрощавшись. Так с девушками не поступают.
– Как она там? – без паузы на размышление спросил Макс.
– Ничего. Все в порядке. «Марта – моя любовница!» – хотел сказать сыну Эдуард Константинович, но вместо этого сказал: – Жива-здорова, рисует…
– У меня  в ноябре открывается персоналка!
– Передать ей приглашение?
– Да, конечно, передай. Я и сам ей позвоню… У тебя случайно нет ее мобильника?
– Случайно нет.
– Хотя… это, наверное, дорого для нее будет ехать сюда… и загранпаспорта у нее нет… Ладно. Мама еще хочет что-то тебе сказать!
Об этом разговоре он Марте ничего не сказал. Упомянул лишь, что от Ани слышал – у Макса все в порядке и он готовит персоналку.
– Я это знала. У Макса обязательно все будет хорошо! – мягко улыбнулась, как улыбаются давнишнему воспоминанию, Марта. – Наверное, и девушку нашел.
– Ты его еще любишь? – зачем-то спросил Эдуард Константинович.
– Нет, – подумала и спокойно ответила Марта. – Он славный мальчик, но я никогда его не любила. А знаешь, удивительное дело! На первом курсе ты мне приснился. Но я не знала, что это ты. Сперва несколько раз являлся во сне. Я не выдержала и как-то зарисовала сон. Представляешь? Я же тогда ни разу тебя еще не видела! А папа тебя где-то видел. Он и отыскал в папке тот рисунок. Но там ты еще без бороды.
– Покажешь?
– Как-нибудь.
– Хочешь, я бороду – сбрею.
– Не надо.
– Она у меня седая.
– Ну и что. Это же хорошо. Представь, что я твоя дочка!
– Хорош папчик! Занимается инцестом! – хмыкнул Эдуард Константинович.
 – Не ругайся. Не инцестом, а сексом!

В студенческие годы Эдуард Константинович, как начинающий художник, метался от академизма до эксперимента. Мало что получалось, еще меньше удавалось, но вибрировал напряженный нерв поиска, а сама борьба казалась тогда смыслом. За дипломную  работу Эдуард Константинович получил отличный балл. Его полотно до сих пор украшает главное фойе факультета.
Потом много лет он оттачивал почерк. Вступил в Союз художников, провел множество персоналок. И в новой России смог найти свое место. У него не иссякали заказы, водились деньги, была собственная мастерская. Он вращался в кругу известных художников, был в курсе новых течений; его кипящие мозги быстро, словно по нюху,  улавливали новые общественные тенденции и запросы.
Все вроде катило, если бы не одно тревожное обстоятельство. Он оставался энергичным и работоспособным, но и энергичность, и работоспособность теперь были как бы не его. Сперва это проявлялось как забавные казусы. Вроде кто-то стоял или рядом, или за спиной. А когда он обнаружил в себе другого Эдуарда Константиновича, понял, что болен. И вот с этим двойником последние года полтора приходилось ему жить. В такие провальные дни Эдуарду Константиновичу казалось, что  у мольберта стоит уже не он. За него вкалывал двойник. А он? Где в это время был он? Он был в коконе. Этим коконом была гигантская наждачная бумага. Грубая, каменистая, она без устали все терла и  терла, а двойник маячил, то где-то отдельно, то возвращался и начинал нудить.
– Чего ворчишь? – спрашивал его Эдуард Константинович.
– Тесно мне, – отвечал двойник.
– Тогда уходи.
– Вот дождусь, когда сотрешься в ноль. Тогда наступит и моя свобода, – начинало хохотать чудовище.
Полгода назад прошла его последняя выставка. Критики отмечали прежнее мастерство и неизменный талант, но… проявлялось и звучание о заштампованности мэтра. А одна наглая околохудожественная газетенка поместила мерзкую статью под заголовком «Вышел в тираж».
После этого усилились страхи преследования. Он стал избегать лишних встреч. Жена представлялась ему состоящей уже в заговоре с ненавистным двойником. А сам двойник, подстерегая, угрожал наброситься, повиснуть и придушить. Эдуард Константинович дошел до того, что, подходя к мастерской, подолгу кружил окрестными дворами. Такими маневрами он запутывал следы. Когда от кружений начинала кружиться собственная голова, он, затравленно  оглядываясь, забегал в подъезд. В подъезде, вместо того чтобы направляться к дверям мастерской, Эдуард Константинович делал ложный вызов лифта. Когда створки спустившегося ящика открывались, он делал вроде бы шаг, но в последнюю секунду вырывал из клацающей пасти ногу. Ключ был приготовлен, и следовало быстро отворить дверь и, шмыгнув, запереться.
Марта, так неожиданно нарисовавшаяся в его жизни, появлялась редко. И воспринимал ее Эдуард Константинович поначалу чем-то вроде мебели. Вроде и нужная, но какая-то сама по себе.  Вот стул, вот диван, вот чашка кофе… а вот на диване в углу Марта. Хотя он сам привозил ее, но каждый раз так получалось, что в мастерской они обнаруживались порознь. Он раздевался и шел варить кофе, а когда возвращался в комнату, Марта, забравшись с ногами на диван, листала уже какой-нибудь журнальчик.
 «Когда она появилась?» – вздрагивал и удивлялся Эдуард Константинович. У дивана стояли тапочки, а ее неловкие руки путались в длинных рукавах его вязаной кофты.
– Ты похож на жука-скорпиона, – откладывала она журнал.
– На скорпиона? – задумчиво повторял Эдуард Константинович.
– Ну да, ты скорпион, а я твоя жертва. Ты затащил жертву в нору и теперь думаешь: что с ней сделать?
– Давай для начала жертву я напою кофе, – успокаивался Эдуард Константинович. Так начинался  их тихий вечер. То и дело на кухне призывно пыхтел забытый чайник, за окошками разговаривали прохожие, глухо тявкали выгуливаемые собаки, и кто-то подолгу разогревал машину. А тут в комнате, за тяжелыми плотными и пыльными занавесами, в полной тишине проживали свои часы эти два странные человека. Марта на диване, он у мольберта. И такое обоюдное существование для Эдуарда Константиновича превращалось в самые счастливые минуты его тревожной жизни.
– Марта, я кажется болен, – как-то сказал он.
– Глупости, – сползла с дивана и подошла Марта, – ты немного устал…
– Меня преследуют галлюцинации.
– А ты рисуй, рисуй, рисуй… – журчал уже словно издали ее нежный голос.
– Я эти три дня сидел тут и… знаешь, что делал? Я повязал черную тряпку на глаза и так ходил. Даже ел с этой повязкой...
– Зачем?
– Видеть ничего не хочу. Глаз замылился. Как в пустоту гляжу. Не знаю, можешь ты понять?
– Говори, я слушаю.
– Помнишь «Черный квадрат» Малевича? Знаешь, я уверен, что Казимир сперва надпись на холсте сделал, а потом ее замазал. Вот так и получился его первый квадрат. Вся моя тревога оттуда. Та надпись работает сквозь замазку. Это такое послание будущему  он сделал! Его квадрат – это как замаскированный знак. Есть дорожные знаки «стоп», «опасная дорога», «внимание!»… И квадрат – это тоже знак «запрета» или точнее «за–преда». То, что будет «за» или было «пред». Он меня через всю жизнь преследует. И Макс поэтому такой… и теперь этот двойник… Черную повязку он заставил меня надеть! Вот и ты здесь. Зачем стоишь за спиной? Отойди.
Марта отходила.
– Что, что мне делать? – снова начинал волноваться Эдуард Константинович. – Я же всю жизнь рисовал! Думать и чувствовать  могу только, когда кисть в руках. За что мне это все? И бросить тоже не могу. 
– Значит, надо писать, – просто отвечала Марта. Что понимала из длинных, рваных и путаных монологов Эдуарда Константиновича эта девочка? Вряд ли ее интересовали заморочки с Малевичем и его черным квадратом. Она умела только слушать и впитывать. В его словах она слышала неподдельную жгучую боль. Помочь? Но чем? Как?
«Если ему становится легче от моих рук, я готова быть рядом всю жизнь!»

Иногда страхи отступали. Тогда приваливали веселые времена. Мастерская  наполнялась дымом, водкой, приятелями и женщинами. Надо ли говорить, что Марта в таких симпозиумах не участвовала? Она вообще никак не участвовала в его жизни. Разве надо обращать особенное внимание на теплую грелку или слушающие тебя уши? И если такая ситуация устраивала его, то и ее тоже устраивала.
Но как-то случилось непоправимое. После института Марта оформилась на полставки артпедагогом в городской дом инвалидов. Два раза в неделю по два часа.  Приводили родители детишек, приходили взрослые ребята. Марта не то чтобы учила, но пыталась через цвет красок на бумагу вытаскивать из этих, так рано подраненных душ, все их тревоги, заветные мечты и затаенные желания. Вторые полставки занимала психолог Агния Васильевна, или просто Агнюша. Девушки подружились, и Агнюша часто подвозила Марту.
В тот злополучный субботний день они вместе возвращались с работы.
– Домой? – спросила Агния.
– Да нет… – замялась Марта.
– Куда, если не секрет?
– Секрет, – улыбнулась подруге Марта.
– Ну, может подкинуть? – Агнюша подвезла Марту прямо под окна мастерской.
– Пока, я уехала! – помахала она Марте.
Дверь долго не открывали.
– Значит, нет? – решала, что делать Марта. – Надо было не отпускать Агнюшу.
Тут скрипнул внутренний замок, и замерцал свет в глазке. Ее, очевидно, разглядывали.
– Это я, – тихо сказала девушка. Тут же повернулся ключ, и в приоткрывшуюся щель выскользнул Эдуард Константинович.
– Это ты? – бегали его воспаленные глаза. – Зачем приехала? Я разве тебя звал?
– Не звал… Сегодня же суббота, я подумала… – взглянула в его лицо и задрожала Марта.
– Запомни, девочка! – Он вдруг рявкнул, но тут же перешел на сдержанный шепот. – Тут думаю только я! Зачем ты притащилась?
– Извини, у тебя гости? – стараясь не расплакаться, спросила она. – Можно, я тихонько сяду в уголке и буду молчать?
– Эдя, ты скоро? – раздался голос…  Кобры. Дверь потянули.
– Подожди, пожалуйста, я сейчас! – прикрыл плотнее дверь Эдуард Константинович. – Ты, милая, сейчас же марш домой, и сюда чтобы ни ногой! Поняла? Все. Пока.
Эдуард Константинович скользнул поспешно обратно.
«Червяк», – мелькнуло в голове у Марты.

Весна в тот год в Москве была – на редкость! Снег был убран, лишь в парках да на газонах леденели его почернелые горы. Упорные, веселые, как грачи, таджики усердно ковыряли их ломами. А потом дунул теплый ветер и небо, блеснувшее под солнцем, будто рыбья чешуя, мигом очистилось.
В первых числах мая вернулся с матерью Макс. Квартира к их приезду была освобождена. Все эти три года Эдуард Константинович продолжал жить в мастерской.
– Приезжай, отметим успехи сына! – позвонила ему Аня.
– Хорошо.
«Надо бы побриться! – поскреб он запущенное лицо. – Или не надо? Где помазок, чистая рубашка? Черт, ботинки грязные!»
В результате бритье из-за отсутствия лезвия отменилось, а рубашка – нашлась. Сунув в пакет новый каталог и купив по дороге бутылку виски, он через час со смущением и любопытством рассматривал открывшего дверь сына.
– Ну, немец! Окончательный фашист! – принялся он охлопывать моргающего парня. – А ну давай что-нибудь прошпрехай!
Появилась из кухни Аня.
– Привет.
– Привет, – ответил он, – и ты какая-то…
– Какая? – поправила волосы Аня.
– Не знаю… Там замуж-то не вышла?
– К сожалению, нет.
– Не вышло, поэтому и не вышла, – разуваясь, по привычке играл он словами.
– Мог бы и побриться, – сказала Аня.
– Нет, нет, – театрально замахал руками Эдуард Константинович, – что ты! Это же последний московский писк!
– Писк – по две недели не бриться?
– Да, именно по две недели. А как ты угадала?
– Двадцать пять лет бок о бок, между прочим!
– Сколько? Двадцать пять? – хлопнул себя по лбу Эдуард Константинович. – С ума сойти! Как это ты все помнишь?
– Женщины все помнят.
Сели за стол. Под красное французское закусили. Потом Аня принесла пельмени. Под пельмешки пошло виски, разговорились. Макс жевал и тарахтел:
– По две выставки в год! Телевидение снимало! Картины покупали! Газеты писали! Привез целую пачку.
– Денег, надеюсь, тоже пачку привез? – наполнил опять рюмочки отец.
– Немного есть.
– Отлично! Давай за твои грандиозные успехи
– Он же, представляешь, чуть не женился! – перебила Аня.
– Почему не женился?
– Это мама-а-а…
– Понимаю, мама не позволила?
– Конечно, не позволила! Пока, – поправилась Аня. – Фрида – француженка, а я по-французски ни в зуб!
– Понятно. Ни в зуб, ни в глаз, а в проезжего молодца!
– Ты перепутал, папа, все пословицы! – засмеялся Макс. – Кстати, а что слышно про Марту?
– А-а, Марта… Не знаю. Кажется, где-то работает… Не помню. Ты лучше думай про свою французскую Фриду. И не забывай, что  женщины все помнят! 
– Не забуду, – кивнул сын. – А Марте я привез сувенирчик и хочу свои каталоги подарить. Надо поискать ее телефон.

 Еще через пару дней Аня с Максом навестили Эдуарда Константиновича в его мастерской.
– Может, хватит холостяком прикидываться? – объяснила их появление Аня. – У тебя есть сын, есть жена! Не забыл, надеюсь?
Макс ходил по мастерской.
– А эта картинка ничего… и эта…
–  Что-то новенькое? – подошла и стала смотреть Аня. – О! Это хорошо! Смотри, агрессия ушла, а теплого стало больше! И сам ты изменился!
– Слушай, пап, давай вместе работать? Тут просторно, места обоим хватит.
– При условии, если он переберется домой! – поглядела на мужчин Аня.
– Надо подумать.
– Кстати, – вспомнил Макс, – я же отыскал Марту! Нашел телефон, позвонил, и вчера мы встречались! 
– Ну вот что, Максик… – нахмурилась Аня. – Ты снова про эту Марту? Все! Проехали!
– Нет, нет, я не о том! – замахал руками сын. – Я хочу сказать, что у Марты родилась дочка.
–  Марта родила дочку? – замер Эдуард Константинович.
– Да, она сказала – Полина. Уже, представляешь, два годика! Ну Марта, ну молодец! Времени тут зря не теряла!
– Ну и слава Богу! – облегченно вздохнула Аня. – Каждому свое.

 28–31 января 2012. Близница