Демократия по русски...

Демократия по-русски, или история про то,
как Вася Мазякин подрался в бане


1

В какие только закоулки жизни не заглядывают нынче энергичные люди в поисках русской национальной идеи! Ищут буквально везде – на земле, под землей; снаряжаются экспедиции в Арктику и в горы русского Кавказа. Все трубят, что следует опереться на традицию, и никто не замечает такого уникального явления, коим есть русская баня!
А зря. Ведь баня – это единственное исконное, что сохраняется и живо до сих пор в нашем народе. И не просто сохраняется, как в музее скалка с корытом, но неустанно и по всей стране топятся печи, в урочное время плывут над огородами белые дымки, и на раскаленные голыши из деревянных ковшиков плещется вода! И когда водица соприкасается с горячими камушками – происходит пшик! Вот это и есть самое главное, простое и таинственное дело! Шипит сжигаемая вода, гудят и как-бы ворочаются камни, и пространство густо наполняется паром. Поэтому и само помещение называется парной.
А еще баня в русском быту оставалась самым таинственным интимным местом. Рубленый дом со ставнями и красным углом с иконами был фасадом жизни, а на окраине, так сказать, с другой ее стороны в огороде стояла баня. Это теперь за высокими краснокирпичными заборами строят люди чудные в два, а то и три этажа банные хоромины! А те домики… их сразу и не углядеть. Такие они неказистые, спрятавшиеся под ракитами и вросшие по самые уши в землю. Дымит неприметная избушка на краю огорода, как дымила и сто, и триста, и, может, все две тысячи лет назад. Но вот там и только там совершалось и поныне совершается преосуществление и причастие Русским Духом.
Что это такое? Этого знать невозможно. Можно почувствовать, можно, как губка, пропитаться, а знать невозможно. Знание, как сила, – узнал, победил, а вот дух ушел. Еще в далекие прародительские времена апостол Андрей, проповедующий по Днепру, углядел богомерзкие забавы у туземских славян. И как же святой обрушился на этих дикарей! Заперлись бабы с мужиками в избе, печь истопили, на раскаленные камни плещут воду, сами голые и хлещут себя да друг друга березовыми прутьями! Язычники окаянные, мать вашу так! Гнев апостольский запомнила древняя летопись, и это было первое упоминание о любви русских к банным утехам.
С тех пор так и завелось, что каждую субботу бредут неспешно с узелками чистого белья от дома через весь огород мужчины и женщины, ковыляют следом старики и вприпрыжку бегут ребятишки.
– Куда идете, честные люди? – так и подмывает крикнуть им вслед.
– Мыться идем… – наверное, был бы простой ответ. Тут, можно сказать, квашней прут всякие идеи, а они, видите ли, просто мыться идут!
– Как это мыться? Нет, тут что-то не то! – И подозрительный любопытствующий взгляд крадется следом.
Вот под маленьким слепым окошком лавочка. Дальше порожек. За низкой дверью предбанник. В самом темном его углу перед открытой топкой сидит на корточках красный мужик и бросает в малиновую печь дрова. По потолку развешаны, будто приворотные травы, пучки полыни, на веревке висят березовые и дубовые веники. Дух в предбаннике ядреный, особенный. Им пропитан мох и черные бревна. В открытую низкую дверь с узелками нагибаются, словно кланяются, и входят люди. На гвозди, как на указующие персты, они вешают одежды, снимают с веревок веники и суют их в тазы. И вот они уже в чем мать родила.
С дымящимися от кипятка тазами и с испускающими лесной дух вениками эти странные люди торжественно входят в святую святых – в парную. Зачем? Что там будет происходить? Да ничего там особенного не произойдет. Люди будут хлопать дверями, с клубами белого пара входить и выходить из парной; будут смеяться и в предбаннике  пить из кувшина квас. Кто-то добежит до речки и с криком бросится в ледяную январскую воду, а кто-то с порога зажмурится и кинет распаленное тело в белый с синеватым на закате отливом снег! А потом, прыгая босыми розовыми пятками по острым ледышкам, вновь и вновь ныряют они в банную горячую утробу.
Часа через два по той же тропинке, в чистом белье эти же люди вернутся в дом. Да п;лно! Этими ли людьми они вернутся? Да, они сядут за стол, выпьют по стакану водки и станут есть пельмени. И чем будет больше выпито и съедено, тем меньше будет в душе и теле оставаться паром сотворенное чудо преображения!
Но вот уже и снова пятница, и идет хозяин через огород, чтобы начать с вечера мыть и готовить баню.
«Попарился, значит жизнь на неделю продлил!» – часто говаривал Васе его белокурый дед Федя. Вот такая, вытканная паром, живет в банях русская религия с философией. В тех дедовых словах все – и любовь, и жизнь вечная, потому что тут в простоте союз тела и духа!


2

В больших городах теперь все не так. Есть, конечно, и бани с саунами, есть всякие там тайские массажи и обаятельные массажистки; есть шашлык, бильярд и джакузи. А вот Вася Мазякин когда повзрослел, то написал такие две строчки:

«Тело в баню, душу в храм…
А куда пойду я сам?»

Вопрос серьезный. В этих двух строчках городской житель с ранимой душой, Вася Мазякин, желая того или нет, выразил свою и, может быть, даже цивилизационную шизонутость.
– Вася, ты ходишь в баню? – спрашивали его офисные сослуживцы. Мужчины понимающе кивали, девушки усмехались, и все подразумевали за Васиным хождениями сладостные и непристойные увеселения.
–  Да нет же! – как птица крыльями, взмахивал руками Вася. –  Совсем даже не то! Я хожу в обычную донскую баню, на Шаболовке, рядом с кинотеатром «Алмаз», за триста рублей.
– Что, за триста даже кино показывают? – уточнял программист и администратор сайта компании Семен Перельман. Короче, никто в Васины россказни про «помыться» не верил. Секретарша господина Пархоменко, круглое наливное яблочко Людочка, невозможно плотно приблизившись к Васе, даже шепнула ему на ухо:
– Василий, но ведь в общей бане полная антисанитария, грибок, сифилис и спид…
Людочка могла свой антисанитарный список во имя спасения жизни сотрудника длить бесконечно. Туда уже были записаны свиной и птичий гриппы, аргентинская малярия и конголезская лихорадка, а также всевозможные перхоти, дерматиты и, конечно же, герпес и опоясывающий лишай!
– Я пошутил! – остановил Вася фонтан заботливости Людочки, выставив вперед обе ладони.
– Дайте, дайте, Василий, вашу руку! – Людочкино внимание мгновенно переключилось на изучение линии жизни. Сам же Василий Мазякин, тридцатилетний мужчина, менеджер по продажам компьютеров, имеющий незаконченное гуманитарное образование и привыкший ставить трудные вопросы, в сердце своем спросил себя: как же так случилось? Баня, к которой его приучил сызмальства в деревне дед Федя, куда они с отцом и мамкой, когда семья переехала в город, ходили каждую неделю, это почти святое место вдруг стало клоакой грязи и разврата.
Мозг лихорадочно работал, и нужно было во что бы то ни стало отыскать ответ. И ответ был найден.
«Что такое город? Город это огороженное от остального мира пространство, –  рассуждал Вася. – Неважно, чем огорожен – крепостная стена или просто кольцевая дорога. Важно, что там, за кольцом, земля, а тут асфальт. Там дом или изба, а тут многоэтажные термитники, где на тебя сверху давит десять или все двадцать этажей человеческой скученности. Там остались леса, реки с озерами и луговыми ромашками, а тут гордо благоухает, чтобы зачахнуть в дорогой вазе, красивый, без корней, цветок по имени человек. Поэтому и русская баня здесь становится публичным домом, и поэтому же тут нельзя говорить, о чем думаешь, а надо говорить, что хотят услышать».


3

Как-то писатель Чехов, придя на выставку передвижников и рассматривая пейзажи художника Левитана, будто бы обронил фразу: «Русь понимают лишь евреи». Что имел в виду Чехов, этого Вася до конца понять не мог, ведь изреченная писателем мысль осталась неразвитой, да и прозвучала эта байка из уст Ефима Петровича Варшавского.
Ефим Петрович, шестидесятилетний породистый еврей работал в компании, возглавляя отдел по связям с общественностью. И хотя Мазякин был из другого отдела, но возраст, занимаемая должность и изощренный интеллект Ефима Петровича заставляли Васю считать его начальником во всех отношениях. К тому же товарищ Варшавский, помимо своих должностных обязанностей, неистово любил русскую культуру, трижды в год ездил в паломничество по святым местам и балдел от русской бани. Он же рассказал Василию байку про Чехова.
Мазякин соглашался. Бегал в Третьяковку, чтобы разглядеть разлитую по залу левитанскую тихую печаль! Идея про истоки русской демократии принадлежала тоже Ефиму Петровичу. Слова Варшавского приняли в мазякинской душе не обсуждаемый статус твердой аксиомы.
На практике выглядело это так. Ефим Петрович в очередную их банную субботу изложил Василию идею особой формы русской демократии. Тут же в бане оба раздевшиеся догола мужчины пережили, так сказать, историческое и культурное дежавю. Дело в том, что, как к начальнику, Мазякин обращался к Ефиму Петровичу исключительно и во всех случаях по имени-отчеству и строго на «Вы». Но именно баня внесла изменения.
Демократические истоки выглядели так: среди клубов пара, гремящих шаек, однообразно красных волосатых тел и непрекращающегося гомона, как в лучших демократических традициях древних Афин, существовали совершенно равные и свободные от штанов и других внешних предрассудков люди. Они спускались, как боги с небес, из клубов пара и, накинув белые простыни, будто тоги, с чашами дымящегося чая становились в круг себе равных, чтобы вести не просто досужую болтовню, но выступали уже Периклами, Фемистоклами и даже Ликургами, вместе взятыми. Тут доставалось уже, без исключения, всем президентам, сионистам, масонам и лапотным коммунистам. Политические страсти тут были покруче думских! Обсуждаемые вопросы, мгновенно и легко преодолев границы государств и наций, обретали масштаб и высоту вселенскую!
Вот тогда Мазякин и не заметил, как в атмосфере равенства и свободы он стал иначе разговаривать со старшим товарищем. Нет, Вася не забыл, как величают его старшего друга. Но случилось, что вместо строгого «Вы» он вдруг перешел на облегченное «ты». Сам Ефим Петрович, казалось, не обратил на это внимания.
«Все правильно, – позже рассуждал Мазякин, – в штанах Ефим Петрович начальник, а без штанов человек. Штаны и всякая другая материальная хрень – вот источник всех классовых битв и национальных противоречий!»


4

Накануне восьмого марта суббота по стране была объявлена рабочим днем, и поэтому поход в баню отменялся. К тому же Ефим Петрович на все выходные с семьей уезжал к мощам Тихона Задонского. А холостому Мазякину предстоящие трехдневные праздники ничего утешительного не сулили. Да и просто выходные дни, признаться, он тоже не любил. А тут еще из-за этой Розы и Клары баня срывалась!
«Что же это? – язвил свою душу Мазякин. – Кранты полные и депрессуха на всю неделю?»
Нет, с таким раскладом судьбы Вася Мазякин соглашаться не хотел. И если сократить надвигающиеся праздники он не мог, то ведь был же у него законный отгул за новогоднее дежурство? Отгул был, и Вася решил растратить его на баню. Суббота отрабатывалась за понедельник, и начальством планировалось совещание, потом поздравление женщин и офисный банкет. Короче, в субботу отгул ему не дали, и Мазякин написал заявление на пятницу.
В пятницу в Москву после ядреных февральских морозов пришла кислая и сырая оттепель. Столбики термометров в одну ночь от минус двадцати рухнули в полный ноль. С Атлантики приползли тяжелые серые облака. И вот эти тучи замутили высокое синее небо и сожрали яркое веселое солнце. На город осел сырой туман, из которого, как из огромного белого и дырявого мешка, сочилась изморось, похожая то ли на прокисший снег, то ли на простудившийся дождь. Люди, под стать природе, выглядели такими же кислыми и простуженными пингвинами.
Поэтому даже канун приблизившегося уже вплотную праздника весны, любви и международного феминизма дышал неизбывной спешкой, угрюмостью человеческих лиц и, конечно, повышенной возбудимостью. Васей Мазякиным была подмечена одна важная и только московская особенность:
 «В канун любых общественных шабашей происходит человеческая отключка. Люди прячут уши, мозги и чувства в плеера, мобильники и цветные газеты. И все вокруг единовременно взрывается дикой агрессией! Сами же праздники – это «именины сердца» или особое уродство жизни! Уточнение: именины собственного сердца, желудка и мозгов!»
Тут Вася делал многозначительную паузу в своих рассуждениях.
«Ведь когда только именины сердца, то мне наплевать, улыбаются или нет окружающие люди. Я даже выгляжу веселее на фоне этих угрюмых недовольных морд!»
От метро до бани две остановки. Вася Мазякин с черной спортивной сумкой на плече и с пакетом, в котором шуршал дубовый веник, обошел цветочный ларек, чтобы подойти к трамваю. Кстати, со своей девушкой Наташей Вася расстался прошлой весной. Заглянув только одним глазком в яркое зазеркалье маленького цветочного царства, Мазякин на полторы секунды позавидовал толпящимся там озабоченным мужчинам. Вася даже немного успел повспоминать Наташу, как подкатил трамвай.
И тут случилось зрелище, как говорится, не для слабонервных! Все те же мужчины, которые минуту назад толкались в цветочной лавке, теперь, задрав букеты и носы, принялись энергично расталкивать друг друга и, конечно, женщин. Это был настоящий штурм бедного трамвайчика! Каменные сосредоточенные лица выражали устремленность куда-то очень далеко, где, может быть, за этими низкими серыми тучами, живут небесные принцессы? Язвительный ум Васи Мазякина, быстро избавившись от романтического наваждения, представил картинку: через пару–другую часов никакие не заоблачные девы, а вот эти самые тетки, слегка хмельные, с размазанной по лицу косметикой и в эйфории надсадного хохота, растаскивают по домам эти букеты.
–  Ужас! –  пробормотал и снова вспомнил Наташу Мазякин. –  Надо бы поздравить! Позвоню завтра... или лучше послезавтра?
Он забрался в вагон, зацепился за кожаную петлю и принялся ждать, когда наконец закроются двери. Вот подбежала и быстро поднялась по ступеням дама в шикарной шубе. Двери закрылись, трамвайчик судорожно дернулся. Но женщина почему-то не спешила проходить в салон. Напротив, она, ухватясь за ручку, распахнула дверь в кабину водителя.
–  Что вы себе позволяете? – громко и уж особенно неприятно визгливо стала орать она. –  Почему вы не открыли среднюю дверь?
Ошарашенная молодая девочка-водитель, держась за трамвайные рычаги, несколько секунд непонимающе глядела на нее.
–  Кто тебя, ссыкуха, посадил сюда? Тебе *** сосать, а не людей возить! Идиотка черножопая! Понаехали тут, говорить не научились… Чего глазенки вылупила?
–  Да ты на себя посмотри! – сглотнула горькую слюнку и прорезалась голосом девочка. –  Шубу напялила, а рот почистить забыла, дура!
Дверь кабины захлопнулась и трамвай, еще раз нервно дернувшись, стал набирать скорость.
«Вот и обменялись дамы любезностями!» – с грустью усмехнулся Мазякин. Он огляделся. Вагонный народ, забывшись в плеерах, мобилах и цветных газетах, безмолвствовал.


5

Много что уже понимало о жизни сердце Васи Мазякина. Сегодня ему предстояло узнать еще кое-что. Поднявшись по мраморной лестнице на второй этаж, он несколько замешкался, доставая перед окошечком банной кассы из сумки кошелек.
–  Вам льготный? – спросила из окошечка немолодая блондинка.
–  Как это льготный? – роясь в сумке, удивился Вася.
–  Вы, мужчина, пенсионер или инвалид?
–  Я? – еще больше удивился Мазякин. –  Вроде еще нет. А что?
–  А то, что пятница – день пенсионеров.
–  Как это пенсионеров? – продолжал недоумевать Мазякин. –  Вы меня не пустите?
–  Да что вы, мужчина, дурака ломаете? – пристальнее поглядела в глаза Мазякину кассирша. –  Вы инвалид или как?
–  Нет. Я точно не инвалид, – уже уверенно ответил Вася.
–  Ну так бы сразу и говорили. Значит, вам полный билет. С вас триста, – и билетерша поднесла ко рту чашку дымящегося кофе.
Скрипнула входная дверь, послышались шаги по лестнице. Вася, наконец, отыскал кошелек. Блондинка отхлебнула кофе и пробила Мазякину билет. И вот тут еще раз громыхнуло! Ведь это только кажется, что человек живет среди таких же людей. На самом деле каждый человек ходит по узким тропинкам в атмосфере абсолютного одиночества. И вокруг сплошное минное поля. Шаг в сторону, например, из субботы в пятницу, – и взрыв. Казалось, что тут такого, что пятница – это заслуженный день пенсионеров?
Вася достал из кошелька три сторублевки и уже был готов положить деньги на прикрученное винтом металлическое блюдце. Но тут… Сначала Вася увидел, как опередив его на секунду, на тарелочку упали три смятых полтинника. При этом упавшие деньги удерживались двумя пальцами. Мазякин мог дать голову на отсечение, что ни эти полтинники, ни лохматые пальцы ему не принадлежали. Тогда обескураженный Вася, повернувшись, увидел его.
Это был среднего роста коренастый, в сдвинутой набок какой-то разбойничьей кепке, немолодой уже дядька. Под стать было и лицо пенсионера. Маленькое, изрезанное от крошечного носа во все стороны морщинами, оно выглядело кирпичом, по которому кто-то очень давно и впопыхах нацарапал все эти бороздки и канавки.
–  Дай билетик, –  разомкнулась на кирпиче поперечная складка, оказавшаяся ртом.
–  Видите, я рассчитываюсь! – ответила кассирша.
–  Да что мне ждать, пока этот хлыщ будет тут копаться? – плюнул словами богатырь с Куликовского поля.
–  Ты что, старый пень, тут быкуешь? – рявкнул и не узнал свой голос Мазякин.
–  Я старый, а ты молодой пень! – тут же отреагировала кепка. –  Приперся не в свой день, да еще очередь создаешь!
–  Какую очередь? – огляделся Мазякин. –  Тут только вы да я.
– Давай билет! – стал грудью и веником оттеснять Васю полутораметровый богатырь. – Дочка, возьми деньги. – И кепка стала втискивать под руку мазякина свой кирпич лица.
–  Не-е-ет, не пущу! Пришел, так и смирно стой в очереди! – не на шутку напрягся Вася.
– Давайте, мужчина, наконец, ваши деньги! – совала из окошка в дрожащую руку Мазякина билетик блондинка.
–  Черт знает что! – уже отойдя от кассы, возмущался Вася, –  Куда спешит, старый пердун? На кладбище не успеет?


6

В раздевалке, куда наконец-то добрался Вася, что-то противно шипело. Он отыскал свободное местечко у окошка и стал раздеваться. Через проход, над перегородкой мелькала уже бескепочная плешь куликовского вояки. Мазякин, косясь на сбрасывающего обтрепанные доспехи ненавистного ополченца, нервно сворачивал джинсы, стаскивал майку и укладывал в кармашек нательный крестик. Он уже понимал, что присутствие этого придурка испортит ему банное удовольствие. И по-прежнему неопределенно продолжало что-то шипеть…
Куликовский витязь тем временем, выпятив костлявую грудь и нахлобучив, будто шлем, войлочную шапочку, с веником наперевес и мутно-белым пакетом под мышкой, чмокая резиновыми тапками по мокрому полу, двинулся к двери с табличкой «Моющееся отделение». Сколько же раз сам Мазякин открывал эту дверь! Собственно, там и начиналось банное царство! Но сегодня, вынужденно двигаясь за недобитым опричником, он в явном неудовольствии переступил заветный порог.
Приглушенное в раздевалке шипение здесь стегануло по ушам. Надо было сперва отыскать шайку и свободную лавку, но вместо этого Мазякин стал вслушиваться в источник шипения. Мимо, наперерез, в клубах белого пара сновали поодиночке и стаями голые мужики.
Вася принялся ходить от одной трубы к другой, прислоняться к мокрым трубам ухом:
– Слышите? Кажется, здесь шипит?
–  Нет, не здесь! – отвечали парные клубы. Тогда он направлялся к другой трубе. Дошло до того, что ему начало казаться – шипит и справа, и слева, вверху и внизу, впереди и за спиной. Главное, стало шуметь и в его голове.
–  Брось, мужик! Не парься! – говорили Васе одни.
–  Гудить, ну и пущай себе гудить! – шутили другие.
– Пошипит да рванет! – подмигивали третьи.
–  Лева придет и разберется!–  кричал еще кто-то.
А один глухой дедушка, долго приглядываясь к бегающему Мазякину, ухватил его за руку и выразительно шепнул:
–  Лечение от геморроя верное знаю! Надо морской соли жменю взять, развести в теплой водичке и в попу аккуратно пальчиком, пальчиком!
–  Никогда тут не шипело! – не унимался Вася. –  Я сюда уже двенадцать лет хожу и никогда не шипело!
Тут из белого пара вышел бородатый, с большим крестом на пузе, дядька. Этим самым пузом он припер трепещущего Мазякина к кафельной стенке.
– В пятьдесят третьем, как товарищу Сталину срок пришел в ящик полезать, в Сандунах тоже шипело! – в ухо прогундел пузан.
Потом все же пришел с молотком и разводным ключом сантехник. Он деловито постучал, что-то подкрутил и стало тихо. А через десять минут из всех кранов перестала течь холодная вода.
–  Это все из-за того молодого… – услышал сидевший в своем углу за перегородкой Мазякин. –  Шипело, ну и пусть бы себе шипело!
–  Лева придет, порядок будет, – отвечал другой.
– А этого хлыща Лева на хер пусть прогонит! –  узнал писк куликовского бойца Мазякин.
«Кто этот мифический Лева?» – мучился догадками Мазякин.
Теперь что бы он ни делал – шел ли в парную, мылился или отдыхал под простынкой на топчане, –  везде его преследовал Лева. Лева, по окружающим разговорам, оказывался великолепным футболистом, хоккеистом, теннисистом, массажистом; был женат на ханты-мансийской принцессе, дочери нефтяного барона, и в то же время на личном вертолете с Юрой Лужковым по субботам облетал Москву; умел заваривать с духом африканской розы рязанскую ромашку и приносил в темно-зеленой баночке концентрированный аромат мускуса тянь-шаньского козла.
И этот Лева вот-вот должен был явиться! В бане назревала эйфория. Один пенсионер, выпросив у банщика стремянку, взобрался под потолок и подвел отстающую на две минуты стрелку запотевших часов.
–  Ну где, где ваш Лева? – схватил Вася за скользкое плечо проходящего мимо мужика.
–  Сейчас сам увидишь! – и мужик, глянув в окошко, крикнул на всю баню. – Лева прибыл!
Совершенно перепуганный Мазякин подскочил. Вася абсолютно был уверен, что вот сейчас распахнется окошко и с вертолета по веревочному трапу, как Господь Бог с небес, прямо в парную сойдет апостол Лева! Что-то надо было срочно предпринять! Но что?
Скинув простынку, Вася рванулся в моющееся отделение. Скользя по мокрому кафелю, еле-еле в клубах пара он отыскал свой тазик. Выхватив из кипятка мочалку, стал намыливать голову.
–  Парень, ты бы шапку снял! – одернул его сосед по лавке.
–  Там Лева..! – сорвал шапку Мазякин. – Вы Леву знаете?
– Да кто же Леву тут не знает? – усмехнулся сосед. –  Охламон еще тот!
– Как охламон? – не понял Вася. –  Его же тут ждут… он на вертолете… представляете, с самим Лужковым! А?
–  Болтун этот Лева! – Сосед пошел под душ. Вася недоверчиво огляделся.
«Нет, нет! – соображал он. – Тут что-то не то! Это провокатор. Вон все, как бешеные тараканы, бегают!»
Действительно, в бане стало наблюдаться повышенное оживление. Вот группа мужиков во главе с опричником распахнула двери и открыла окошко в парной. Дядька с крестом на пузе струей из шланга смывал на полу следы пены. Остальной голожопый люд молча сидел по своим лавкам.
– Дай шапку, в парную нырнуть надо! – подскочил к Мазякину пузан. – А ты тут поработай! – и он вручил Васе черный шланг.
В это мгновение белая дверь распахнулась, и в окружении голой свиты в мойку вошел Лева. То, что это был он, у Мазякина никаких сомнений не было. Когда апостол проходил мимо поливающего кипятком пол Мазякина, кто-то из свиты указал в его сторону рукой.
–  Лева, это он! – донеслось до васиных ушей.
У Мазякина по спине градом покатились мурашки, а в животе забулькало, вздулось… Свита вслед за апостолом прошествовала в парную.
«Если что, – решил для себя Мазякин, – буду отбиваться шлангом! Так просто не дамся! Вот только я голый! А без штанов воевать неудобно!»
В таких почти воинственных мыслях Вася, орудуя из шланга струей, приблизился к душевым кабинкам. В третьей кабинке он увидел его. Это был не вполне человек. Да и разве мог быть он другим? Перед Мазякиным стоял в блестящих металлических латах Лева. Внизу, где должны были быть ноги, ничего из-за клубов пара видно не было.
«Какой-то уродец! – исподлобья разглядывал своего врага Мазякин. –  Короткое туловище, белые ручки, длиннющая шея и черная, с шишку, голова! Наверное, в Египте загорал, гад»!
Тут Вася вспомнил слова своего деда Феди:
«Если придется драться – бей всегда первым!»
Вася отшвырнул шланг. Облепленный мыльной пеной, будто раненый воин бинтами, он сделал отчаянный шаг – и бросился на врага! Стремительность и неожиданный рывок застигли неприятеля врасплох. Гусак скрипнул длинной шеей, жалобно зашипел и стал безуспешно отплевываться кипятком, обжигая руки и грудь Мазякина.
–  Ах ты сволочь! – отскакивал и снова налетал Мазякин. –  Я на тебя по-честному с голыми руками, а ты, скотина, обжигаться? Ну держись! – Тут Вася изловчился и двумя руками ухватил гусака за тонкую шею. Резко рванул и стал заламывать настоящим борцовским приемом. Такой бешеный напор разве мог выдержать Лева? В металлической конструкции что-то напряглось, затрещало и хрястнуло.
– Глянь, чего творит! – сквозь клубы пара доносилось до ушей Мазякина.
–  Ой, как же больно! – скакал с одной ноги на другую Мазякин. –  Вот тебе, вот тебе, вот тебе! – Он, как каратисты в телевизоре, высоко задирал ноги и махал руками. Самого же Васю кто-то многорукий сзади тянул, оттаскивал, мешал и не давал добить гада.


7

–  Да его не в милицию, а в больницу надо! Вон волдырями весь пошел! – говорил кто-то над головой лежащего Мазякина.
–  А за повреждения итальянской сантехники кто платить будет? С меня, что-ли..? Эй, мужик, платить будешь или наряд вызывать? – коснулся торчащей из-под простынки руки банщик.
–  …он сначала со шлангом ходил, –  слышался другой голос, –  а потом, вроде, под душ направился… Я в соседней кабинке мылся. Гляжу, он краны вертит, потом рванул и голову смесителю свертел!
–  Ага! Свертел! – подхватил банщик. –  В два узла трубку закрутил!
– Бедовый парниша! Кипяток хлещет, а он железные узлы крутит!
–  Псих, наверное?
–  Я этого хулигана еще у кассы подметил, –  узнал в галдеже лай куликовского пенсионера Мазякин. – Звони в ментовку! Пусть там как следует полечат!
–  Да откуда он появился? Знает его кто?
–  Залетный какой-то.
–  Бомж, наверное?
–  Нет, вроде не бомж. Одет прилично.
– Значит, наркоман. Я таких видел. По телевизору показывали. У них, как начинается ломка, все готовы крушить!
– Стоп! Я же его знаю! – пригляделся банщик. –  Он же по субботам с одним евреем ходит.
–  Еврей, что ли?
–  Да не похож вроде! А там кто его знает?
–  Жидам, им лишь бы напаскудить! Уже и до нашей бани добрались!
–  Глянь, глаз открыл.
Мазякин пошевелился и попробовал подняться.
–  Не надо милицию. Я заплачу. Сколько?
– И запиши его фамилию. Надо на кассе предупредить, чтобы по пятницам не пускали! – не унимался воин.
 
Прошел месяц. Волдыри подсохли, кожа облезла, и ранки зарубцевались. Позвонил Ефим Петрович.
–  Перед Пасхой надо бы очиститься, – предложил он.
–  Хорошо. Только, пожалуйста, не в пятницу, –  попросил Мазякин
–  Какая пятница? – удивился товарищ Варшавский. –  Нельзя! В пятницу Христа будут распинать.
– Слушай, Ефим Петрович, –  подумав, спросил Вася, –  ты не в курсе, у Христа в команде был апостол с именем Лева?
–  Не помню. Кажется, не было такого, – ответил Ефим Петрович.
–  Я так и думал, что он самозванец!
 
6 марта 2011 г.