Глава IX

Улицы Гафастана, кроме тех, что примыкали к дороге на Черные ворота, опустели на время казни. Разда не захотела смотреть, тем более что знала, что не умеет противостоять толпе, а потому ничего увидеть ей не удастся. Она поспешила домой, держа в руках украшенный узором небольшой флакон с маслом чайного дерева, что подарил ей Эмхир. Для нее это был дорогой подарок, ее семья не могла позволить себе дорогих масел; для самой Разды это было отблеском роскоши, которая, как Разда считала, была ей близка; еще один шаг к обещанной судьбе.

Тихая радость от того, что все, наконец, разрешилось, грела Разду. Она задумалась, окружив себя мыслями легкими, невесомыми, мягко обволакивающими сознание; она чувствовала, и даже в самые тяжелые моменты, где-то на дне своего существа прежнее томление, что дремало, как свернувшаяся в кольцо змея, готовое пробудиться и снова, шелестя чешуей, виться в душе, нежно струясь по чувствам, задевая их мелодичные, тонкие струны. Опять ожидающее сердце, жаждущие золотых браслетов руки и кипящий голос, готовый к сильной и красивой песне.

Дома ее ждали. Тави, завидев сестру, бросилась ей навстречу и заключила ее в крепкие объятия.
- Мне рассказали про суд. О сестра!.. Как ты не побоялась пойти на это?
Разда в ответ задумчиво улыбалась, ничего не говоря. Она не могла сказать, что ей не было страшно, но и сильного душевного порыва у нее не было… она просто знала, что Тави нужно вызволить.
- Дивлюсь, Разда! – говорила Тави. – Когда судит один из Четверки, страшно, наверное?
- Мне было бы страшнее, если бы судили те, кто всегда, - ответила Разда. – Если бы не Гарван, все решилось бы вовсе не так хорошо.
И она рассказала Тави все, как было.

Казалось бы, после того, как отпустили Тави, все наконец-то наладилось и успокоилось. Так хотела думать Разда, но не могла: Крина так и не вернулась, ни в тот день, ни через неделю. Мать беспокоилась, хотя остальные домашние не проявляли ни интереса, ни волнения.

В один из вечеров после суда, когда все уже улеглись спать, да и сама Разда, вволю насмотревшись на мерцавшие в небе звезды, спустилась в дом, в дверях она столкнулась с Тебрину. По выражению ее лица нетрудно было понять, что Разду ожидал очередной неприятный разговор, причина которого Разде ясна не была.
- Рассказывай, Разда, мне, как все было на самом деле.
- Зачем тебе это? Тави вернулась, нас никто не обвиняет, зачем ворошить то, что минуло?
Тебрину сдвинула брови:
- Крина так и не пришла.
- Я не знаю, где она.
- Как тебе удалось склонить на свою сторону Старшего Гарвана? Что ты ему такое предложила, что он не только помог, но и даже одарил тебя?
- Ничего, - спокойно ответила Разда. - Я просто попросила помочь.
- Разве за такое не требуют платы?
- Ты же знаешь о милости Гарванов.
- Как знать. Но, если ты ему заплатила собой... или пообещала...
- Нет, такого не было. Тебе должно бы понимать, сколько я сил потратила, как рисковала, чтобы попасть в Гарван-Этксе! А ты обвиняешь меня, сестра...
- Ладно, - сказала Тебрину. – Будь осторожнее. Мало кому это понравится, если кто узнает. Пустая зависть других людей порою хуже, чем собственное бесчестие.
Разда кивнула.
- Не волнуйся, сестра.
Тебрину ушла в комнату, отведенную ей и ее мужу, Разда вернулась в часть дома, отведенную Крине и Тави. Место Крины пустовало, Тави же мирно спала, утомленная волнениями минувшего дня.

Сон не шел: Разда лежала на своих кошмах, глядя в потолок и иногда переводя взгляд на грубые, покосившиеся, неплотно закрытые ставни, темнота дерева которых почти сливалась с темнотой ночи.

Подозрения Тебрину не понравились Разде. Ей было обидно, что сестра так плохо подумала о ней и о Гарване. В действительности, среди Гарванов попадались всякие, но то были атгибан, а Старшие и Высокие Гарваны никогда не позволяли себе ничего низкого. Разда видела их недосягаемыми (как видели их и многие другие люди), и то, что ей довелось поговорить с одним из них и получить от него не только помощь, но и дорогой подарок, казалось ей настоящим чудом. Да и тот день, когда она говорила с ним у фонтана, в ее памяти был отмечен не так, как все прочие. Ее чувства свились туго и противоречиво, точно хмель, душивший цветочный куст. Она была благодарна Эмхиру, благодарна всей душой, благодарностью чистой, светлой, трепетавшей в самом сердце. Трепет Разды переходил чуть не в благоговейный, подкрепленный извечным страхом перед Гарванами как перед господами, правителями. И она понимала, что уже едва ли судьба даст ей шанс хотя бы еще один раз поговорить с Вороном…
«Я хотела бы увидеть его лицо», - подумала Разда и улыбнулась несбыточности своей мысли.

***

Черное покрывало ночи издавна любимо многими: преступниками, желающими скрыть свое злодеяние, воинами, коих ночь прячет от вражеских глаз; ее же предпочитают любовники, так как свет их чувств ярче во тьме. Любят ночь и те, кто жаждут тишины и спокойствия, чтобы ничто не мешало неспешному ходу мысли… К ночи во все времена прибегали как к доброй подруге, как к покровительнице. Всем находилось место, для всех была своя отрада.

В этот раз покровительством ночи пользовались жрецы Храма Девяти Матерей Пустыни, служители Вириде. Они молились ей о том, чтобы грядущий год был урожайным, чтобы воды Великой Реки несли жизнь на земли Гафастана, Афлетана и Нидвы, чтобы враг обошел стороной города Гарванов, чтобы Гарваны были справедливы и следовали пути, который указывали им Матери Пустыни. Они просили Вириде о милости.
Длинную процессию видел возвращавшийся в город Эмхир. Он осадил коня и не стал спускаться на главную дорогу, по которой следовали служители Вириде, чьи расшитые изумрудно-зеленые одежды переливались в лунном свете, и чья молитва ложилась на слух узором еще более выразительным. Он слушал их молитвенное пение, стелившееся над водами Великой Реки, над тихими песками, и поднимавшееся к темному небу, чтобы быть услышанным Вириде.

Сам Эмхир молился редко. Он считал, что все в руках богов, потому лишний раз без надобности тревожить их не стоит. Иногда он возносил молитвы, в которых просил помощи в том или ином деле; в остальном же - приносил жертвы, выражая свое почтение, преданность и благодарность за помощь.

С удовольствием Эмхир вслушивался в переливчатый узор молитвы, переплетенный с еле слышным аккомпанементом не видимых ему струнных инструментов, и тем самым словно участвовал в поклонении Вириде. Но вот струнные стали еще тише, пока не смолкли совсем. Мягкое дуновение прохладного ночного ветра донесло до Эмхира невесомый запах нарциссов: жрецы и жрицы склонялись к водам Великой Реки и опускали горсти нежно-белых цветов, и течение подхватывало их и неспешно влекло за собой, по дорожкам лунного света. С каждой горстью опущенных на воду нарциссов замолкал один голос; и так продолжалось, пока не воцарилась тишина, исполненная невесомой нежностью цветов, сиявших на воде, и их сладковатым ароматом, слившимся с влагой Великой Реки, пропитавшей ветер.

Эмхир никогда не интересовался, где служители Вириде брали столько нарциссов, но знал точно, что в те редкие дни, когда они впускали простых горожан в свой Храм (а то едва ли случалось чаще, чем три раза в год), там, бывало, тоже царил неуловимый призрак цветов, который порою был настолько силен, что от него становилось дурно. Обитал в храме Вириде и иной дух, объяснить который еще никому не удавалось: аромат холодный, свежий и чистый окутывал высокие залы, аромат, напоминавший нойрам об их землях. Так пахнет снег, когда холода еще сильны, но весенние ноты уже проникают в прозрачный воздух, в сияние зимнего солнца. Поговаривали, будто он не всегда был в Обители Вириде, но появился лишь тогда, когда первые нойры пришли в Гафастан. И жрецы восприняли это как благое знамение.
Служители Вириде отправились обратно за городские стены в родной Храм. Эмхир пустил коня шагом, следуя вдоль реки; он отпустил поводья и взглянул на увлекаемые течением нарциссы.

«Да будут услышаны благие молитвы», - подумал он.

Много раз в год служители Матерей Пустыни и обращались к богам через Великую Реку, считая, что река – дорога к небу. И Матери слышат их… Только жрецы Тид не приносили жертв, поскольку знали, что Тид есть все, она во всем, всеобъемлюща и вездесуща; она не требует конкретной простой жертвы, но указывает путь к вечности – путь к самой себе, и этот путь – весь мир, этот путь – вся жизнь.
Караульные открыли городские ворота, пропуская Эмхира. Тень высоких стен на несколько мгновений скрыла его от глаз караульных, которые от привычной скуки молча гадали, где был Ворон и что делал.

Чтобы попасть в Гарван-Этксе, нужно было пересечь площадь, на которой свершались суды, в том числе и тот, на котором судьей был Эмхир. Невольно ему вспомнились события того дня, и призрак воспоминания развеял хрупкие тени служителей Вириде, еще окружавшие Эмхира. Он снова видел площадь при свете дня, видел послухов Фриви и блеск золотого торквеса Зэрмелис, и рассыпавшиеся по земле камни для жребия… Каждая деталь вырисовывалась с поразительной яркостью, но ярче всего он видел Разду, сидящую посреди площади с опущенной головой; смирение и грусть словно клонили к земле ее гибкую фигуру. Одна лишь мысль о Разде заставляла его душу замирать, хрупко, невесомо… Прекрасная южанка пробудила Эмхира от беззлобного равнодушия, сковывавшего все его существо долгие годы. В Разде было что-то непостижимое, недосягаемое, сильное, что нельзя было понять разумом, но что отчетливо улавливала душа. 

В Гарван-Этксе Эмхир оставил коня кому-то из атгибан, но сам не отправился в отведенную ему «келью» в жилой части Гарван-Этксе. Вместо этого он поднялся в одну из башен и оттуда вышел на мост, соединявший ее с Северной башней, чьи обитатели, если и не спали, то едва ли вышли бы за ее пределы. Эмхир знал, что Гарван-Этксе был погружен в сон, быть может, чуть отличный от сна всего Гафастана, и, если кто-то все же бодрствовал в этот час, то они были скрыты где-то в стенах домов или в свежей темноте садов Сердца Гафастана. Опершись о парапет, Эмхир погрузился в прежние мысли. Ему, Старшему Гарвану, было легко получить любую девушку Триады: достаточно было указать на нее своим приближенным, чтобы ее привели к нему; он мог и сам выразить любой свое расположение и едва ли нашелся бы в Гафастане кто-то, кто осмелился бы пойти против воли Гарвана. Это Эмхиру и претило: он знал, с какой молчаливой покорностью пришла бы к нему Разда, как и любая из прочих. Их извечное преклонение, трепет и раболепство – все было не то, все было омерзительно и чуждо. Ему же хотелось истинных чувств, подлинного единства. Приказом того не получить. Не плоть верховодила его желаниями. Он, как нойр знал: существовало еще что-то, более высокое, более тонкое. Есть такие ростки, которые должны оплести и зацвести, и тогда это будет истина, это будет то подлинное, что обычно пропадает, смятенное единожды не сдержанной страстью.
Из-под моста вспорхнула какая-то птица. Лунный свет заставил ее оперение вспыхнуть серебристым цветом, но едва ли птица была серой. Тем не менее, она заставила Эмхира вспомнить Анборг. Невольно Эмхир задавался вопросом о том, жива ли она, что с ней ныне? Он был ей благодарен за то, что она ценой своего Дара, своих сил спасла обреченных на смерть Воронов, пусть не нойров более, но сохранивших северную кровь и принесших в Гафастан многое из былых нравов, обычаев и традиций. Кроме благодарности, в сердце Эмхира все же оставалась любовь к ней, возможно, не такая яркая, как прежде, горевшая ныне тусклым светом, ибо осознание того, что им больше не увидеться, душило чувство. И все же, Анборг некогда была ровней Эмхиру. Теперь же она не была более сильна (если не умерла), а Эмхир больше не был нойром, хотя и сохранил Дар и вечную жизнь. Он понимал, что с его стороны неправильно будет пытаться связать свою судьбу с Раздой, поскольку она, пусть и скрасит его бытие, но пройдет мимо так же, как минувшие века, и все – прочь, обратится в прах, пепел и белые кости, прежде изрядно пострадав, сознавая свою незавидную участь.

Вопреки доводам рассудка, сдаваться не хотелось: судьба следует путями неведомыми, и прощаться с надеждой прежде, чем что-то предпринимать было не в духе Эмхира. И он все же решил попытаться пойти на поводу у своего чувства, и принять все, что этот путь ему подарит.