На поприще ума нельзя нам отступать

               

        Меня восхищает мой кабинет, - никогда еще такого  не  имел. Он в верхнем этаже,  из окон  вид - сверху на зеленую Колпинскую улицу и на царскосельский парк. Конец мая, но сквозь молодую листву чернеют  стволы - север!
        Я блаженствую: принял ванну,  с  мокрыми волосами  сижу на диване за  круглым столом, солнце заглядывает в окна, и в комнате жарко. Передо мной  бумаги и тетради, книги - на полках и на полу, то есть все поблизости. А рядом  на столике - графин с водой, лед и банка с  вареньем из крыжовника (в Бессарабии пристрастился). Никогда еще так уютно и удобно мне не было, как теперь.
        Наташа пока спит. Вчера я устраивался здесь и уже работал: начинаю  сочинять сказки. Но сегодня проснулся с мыслью: надо, наконец,  развязаться с Булгариным, заставить его замолчать.  Жалко времени, которое придется на это потратить, но он должен умолкнуть.
        Осенью 26-го года, только что выпустив из ссылки,  царь приказал мне изложить свои мысли о воспитании юношества - "ибо на своем опыте Вам знакомы пагубные  последствия ложной системы воспитания". Ну, очень неприятно было за это браться, но я подавил на время несогласие с оценкой Лицея как "ложной системы  воспитания" (Лицей, да? - Да это лучшее из всего, что тогда было!).  Написал осторожно, но твердо  все, что думал.
        Позже узнал,  с таким же заданием обратились еще к некоторым литераторам, в прошлом имевшим связи с декабристами. В том числе  и к Булгарину - в 20-ые годы он же либерал, приятель Грибоедова, Рылеева, Бестужева! Только подумать: перед арестом Рылеев успел передать свой архив  кому? - невозможно себе представить!     -  Булгарину!
        Так вот,  на задание правительства  он ответил - подробно и обстоятельно  - политическим доносом - запиской  "Царскосельский Лицей и дух оного",  где каждое слово дышало враждой к прогрессу и готовностью препятствовать ему всеми средствами.   
        Я-то  на свою "Записку о воспитании" получил любезный ответ, в котором   сквозила угроза. А Булгарин своим текстом проявил готовность к сотрудничеству с властями.
        После ссылки  жил я себе  в Москве, трудился вместе с Погодиным над "Московским Вестником" и по возможности не вмешивался в отношения с журналистами, ибо мое правило было и есть  "не трогать, чего знаете". Понимал, конечно, что Булгарин - опасный человек, всегда готовый пуститься в доносы и клевету. Погодину, когда он раздражался на Булгарина и Греча (два сапога пара),  советовал утешиться и, как говорил Тредиаковский, "плюнуть на суку, "Северную Пчелу".
       Давно, еще в Михайловское, Дельвиг писал мне: "С появлением Булгарина наша литература совсем погибла,"- пророческие слова!  Сегодня популярность его низкопробных и совершенно безнравственных  творений,  этих  романов о Выжигине - огромна. В журналах автора именуют "корифеем".
      Мы с Дельвигом, Вяземским, Жуковским, Баратынским, Максимовичем   постоянно выступаем против опошления литературы, которое насаждают Булгарин и Греч, но  этого мало.  Нужна газета или журнал,  чтобы противостоять булгаринским изданиям  (сейчас он - монополист в печати). И я добьюсь, такой журнал у нас будет. Пора Уму и Знаниям взять верх, по крайней мере, оттеснить Греча и Булгарина.
      После распоряжения государя  переделать  "Бориса" в  "исторический роман наподобие Вальтер Скотта" (от чего я отказался), он лежал без движения. Жизнь шла своим чередом, и чего только не было. С 27-го года я живу в Петербурге. Сочинял "Онегина"; давал показания по стихам из "Андре Шенье"; начал роман об арапе Петра Великого; по пути из Михайловского в Петербург на почтовой станции узнал в чернобородом арестанте - Кюхельбекера и едва успел его обнять, как жандармы нас растащили, - его  везли из Шлиссельбурга в Динабургскую крепость.
      Я увлекся Анетой Олениной, писал ей стихи,  мечтал жениться на ней - это не состоялось.
                Но согласитесь, то ли дело
                Глаза Олениной моей!...
                Опустит их с улыбкой Леля -
                В них скромных Граций торжество.
                Поднимет - ангел Рафаэля
                Так созерцает божество.      

      Жил я то в Питере, то в Москве, встречался с Адамом Мицкевичем и  Грибоедовым, читал им "Годунова"; после двух лет "запирательства" признался царю, что "Гавриилиаду" написал я (спасибо царю - простил);  сочинил "Полтаву", которая принята журналами прохладно. Я давно уже стал взрослым, стареть начинаю,   но - вот что делать! - не могу без удовольствия вспоминать то одно, то другое:

                Тиха украинская ночь,
                Прозрачно небо, звезды блещут,
                Своей дремоты превозмочь
                Не может воздух, чуть трепещут
                Уснувших тополей листы...               

Я как-то физически, всем своим существом чувствую такие стихи, словно они меня держат и не сразу отпускают.  И если уж вспоминать, так еще недавно  перевел  из поэмы Мицкевича чудный кусок, тоже в голове сидит:
                Лишь соловьи долин и гор
                По старине вражды не знали,
                И в остров, общий с давних пор,
                Друг к другу в гости прилетали.   

       В моем кабинете много места, есть, где ходить, что я и делаю. Взял ложечку варенья, запил водой со льдом, полюбовался видом из окна - господи, только бы ничего не менялось, было бы все так, как сейчас. Жена моя удивительная скоро проснется...
       Тогда  мне очень хотелось подвигаться, куда-нибудь подальше уехать - путешествия всегда нужны мне нравственно и физически. Влюбился в Натали Гончарову и то надеялся на будущее с нею, то полностью отчаивался, развлекал себя поговоркой: то так, то пятак, то денежка...  Побывал на Кавказе среди  друзей, видел войну, отдохнул от столиц и вернулся в Москву, где  на Никитской у Гончаровых встретил са-а-мый холодный прием. Вот тебе и женился...  Уехал в Петербург, там, - как и когда-то прежде - оказался у ног Каролины Собаньской. Это самая поразительная женщина на моем пути, чувствую, когда-нибудь все-все пошлю к черту и - просто останусь возле нее, в ее власти.
 
                Что в имени тебе моем?
                . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                Что в нем? Забытое давно
                В волненьях новых и мятежных,
                Твоей душе не даст оно
                Воспоминаний  чистых, нежных.
                Но в день печали, в тишине
                Произнеси его, тоскуя;
                Скажи: есть память обо мне,
                Есть в мире сердце, где живу я.

     Сколько раз думал: если бы не обстоятельства жизни, -  ничем бы, кроме стихов, не занимался, все писал бы и писал. Но - нельзя.               
     В Питере - да и в Москве это слышал - говорили, что "Годунова" нарочно придерживают  "в канцелярии", чтобы сначала мог выйти очередной "Выжигин" - на этот раз исторический роман г-на Булгарина "Димитрий Самозванец".
     Когда роман вышел, пришлось  его проглядеть. Конечно, это тот же "Выжигин",   а может ли быть на свете что-то нравственнее "Выжигина"? Автор настойчиво повторяет читателю, сколь непохвально  лгать, красть, пьянствовать, играть в карты... У его персонажей всегда затейливые имена: убийца назван Ножевым,  взяточник  Взяткиным, дурак Глаздуриным...   На этот раз одна историческая точность не позволила ему назвать  Бориса Годунова  Хлопоухиным, Самозванца Каторжниковым, а Марину Мнишек  княжною Шлюхиной, зато и лица сии в романе представлены несколько бледно. Но  это  всегда так у Булгарина, черт с ним совсем, на это плевать, это мне не важно. Важно другое.

    Я отправлял рукопись трагедии только графу Бенкендорфу! Но заимствования, сделанные этим подлецом Булгариным из  рукописи, просто вопиют!  Никаких сомнений - он читал  рукопись! Рылся в ней, негодяй! Выбирал, что украсть!  Подтверждается все, что о нем  рассказывал Дашков: Булгарин  -  подлец и доносчик,теперь я знаю, что  еще и вор, плагиатор!
Крохотная деталь - роман посвящен помощнику Бенкендорфа, Фон-Фоку...

                Спасите нас, о неба херувимы!

как говорит Гамлет. И вор , и все его покровители, будь они трижды прокляты!

    Сочиняя трагедию, я опирался на  "Историю" Карамзина, но некоторые детали  сочинял, домысливал сам. И вот автор  "исторического романа", не заглянув в Карамзина, влепил  в свой текст как раз то, чего Карамзин и не думал писать, - а то, что сочинил я! Это ли не плагиат - украсть из неопубликованной рукописи?...  Да что тут говорить, все и так ясно!
    В предисловии автор сообщает:  "Я не стану никому подражать," - эти слова изобличают плагиатора, который знает: заимствования из чужого произведения не пройдут ему даром, - и начинает защищаться. А дальше - смешно, потому что он наивно перечисляет то, чему он  не стал подражать в своем романе, - и что прямо-таки  выводит на "Годунова"!
    "Речи, введенные в книгу из питейных домов, не есть верное изображение народной речи", - говорится в предисловии, - это надо понимать как краткую рецензию на мою сцену "Корчма на литовской границе". 
    "У меня Самозванец никому не открывается," - гордо заявляет автор. Да разве самозванцы  вообще имеют обыкновение открываться? Зачем им разоблачать себя?  Но чтобы сильнее подчеркнуть отличие от "Годунова", Булгарин отметил в поведении своего самозванца как раз то, что не следовало. "У меня Самозванец никому не открывается" - так и ждешь конца фразы, - не то, что у Пушкина, (у которого он открывается Марине).
    "Меня станут критиковать за то, что в романе нет любви", - говорит Булгарин.  А в моей трагедии Димитрий любит Марину. Автор вроде бы действительно указывает на отличие своего романа, - но ведь это отличие именно от моей трагедии! Почему ему так важно именно наше с ним различие?  Почти изумляет то простодушие, с которым он все время обращает своего читателя лицом к "Годунову".
     У Карамзина  о появлении Самозванца Годунов узнает из перехваченного письма из Нарвы, которое сановник Тирфельд послал в город Або тамошнему градоначальнику. У меня же  царь Борис узнает о  Самозванце   от князя Шуйского. Булгарин в точности следует моему вымыслу (видимо, думая, что это факт из "Истории государства Российского"). 
     У Карамзина: узнав о появлении Самозванца, Годунов приказал удвоить заставы на литовской границе, чтобы перехватывать вести о Самозванце (сам Отрепьев был уже в Польше). У меня об усилении застав на границе Гришка (он еще только собирается перебраться в Польшу) узнает близь границы от хозяйки корчмы.  Г-н Булгарин  и здесь точно следует тексту моей трагедии.
    У Карамзина о местничестве не говорится. У меня об этом Годунов беседует с Басмановым.  Г-н Булгарин, рассчитывая, что это взято из "Истории",  опять всецело доверился мне, не подозревая, что  разговор о местничестве - мой вымысел.
    Сцену с царевной Ксенией мне придется снять: она украдена целиком. Автор "Самозванца" принял ее за цитату из Карамзина. Жалко, особенно песни и разговора о географии, но ведь всей публике не объяснишь, кто у кого.  Его роман уже напечатан и продается, а моя трагедия еще под запретом.
      Когда я читал и осознавал все это впервые - я чуть с ума не сошел! Я был в бешенстве, в бе-шен-стве!!!  Мог ли я ожидать, что этому подлецу, этой полицейской твари будет поручено касаться моей рукописи! И, конечно,  это он  подсказал "переделать трагедию в исторический роман наподобие Вальтер Скотта".  Теперь он сам выдал "исторический роман наподобие Вальтер Скотта", где чуть не на каждой странице следы плагиата из "Годунова"...  Нет, но какие люди, какие люди, какие люди!! Между мною и Булгариным уже не  литературная борьба, а какое-то политическое противостояние.  А царь, ведь он же порядочный человек! Что ж, он не знает, что собой представляет Булгарин?  Жуковский только что, 1 марта, отправил Его Величеству  письмо с жалобой на булгаринские доносы.  Как он может так поступать со мною?!  Видно, не зря говорят: мудрено быть самодержавным.

    В марте  прошлого года в "Литературной газете" появилась статья без подписи о "Димитрии Самозванце",  роман оценивался невысоко. Булгарин немедленно заявил, что это Пушкин (а статья была Дельвига) желает унизить его роман, чтобы поднять интерес к выходу "Бориса Годунова". Это не все. В "Северной Пчеле" был тотчас напечатан "Анекдот" - о французском поэте, безбожнике и шулере, он оскорбляет святыни, бросает рифмами во все священное (здесь  узнаю намек на свою "Гавриилиаду", будь она неладна). Этот поэт кичится перед чернью своим вольнодумством, а сам ползает в ногах сильных, чтобы ему позволили нарядиться в шитый кафтан.
    Эта его выходка меня изумила, не сомневался, что ему надобно отвечать по всей строгости, но лень, распутица и Гончарова не выпускали меня из Москвы.
     18-го марта вышла из печати 7-ая глава "Онегина", и  Булгарин, что называется остервенел: я был обвинен в отсутствии патриотизма, в нежелании передать потомству великие подвиги современных героев России. Было объявлено о совершенном падении моего таланта.
      Стих  "Прощай, свидетель падшей славы" Булгарин  объяснял читателям так:  по мнению Пушкина,  слава  России осталась  в  прошлом, в настоящем времени  славы  у России нет.
     На этот раз характер обвинений был таков, что я счел нужным обратиться к Бенкендорфу, сообщил, что г-н Булгарин превратился в яростного моего врага, он способен на все, и я чувствую себя накануне несчастия, которого не могу ни предвидеть, ни предотвратить. Конечно, я знал, кому пишу, - всесильному покровителю Булгарина, но что делать?
    А Дельвигу, для "Литературной газеты",  в конце марта я отправил заметку - "О записках Видока"- где дается неоспоримая параллель с личностью и доносительством Булгарина .  Она была напечатана, и на следующий день в книжную лавку, где был вывешен портрет Видока (парижского палача, сыщика, самой грязной и опасной личности),  явился  взбешенный Булгарин. Он низко кланялся перед иконой, божился и крестился (хотя он католик), что между ним и Видоком - ничего общего! Знаю об этом из письма Дельвига.

     Главным для меня было 6 мая - день моей помолвки с Натали. Меня все кругом поздравляли, хотя были и скептики, которые считали, что хорошего мужа из меня не будет. При всем волнении я был уверен и в себе, и в Наташе. Пока  очень мешали отношения с тещей, что со временем я надеялся устранить.

                Когда в объятия свои
                Твой стройный стан я заключаю
                И речи нежные любви   
                Тебе с восторгом расточаю,
                Безмолвна, от стесненных рук
                Освобождая стан свой гибкий,
                Ты отвечаешь, милый друг,
                Мне недоверчивой улыбкой.

     Но каждому - свое. Булгарин обвинил меня в плагиате из его  "Выжигина" и "Димитрия Самозванца". На это "Литературная гезета" кротко заметила,  что я создал свою трагедию задолго до булгаринских творений.
     Конечно, на все его выходки я отвечал эпиграммами:

                Не то беда, что ты поляк:
                Костюшко лях, Мицкевич лях!
                Пожалуй, будь себе татарин, -
                И тут не вижу я стыда;
                Будь жид - и это не беда;
                Беда, что ты - Видок Фиглярин.   
Есть и еще  :

                Не то беда, Авдей Флюгарин,
                Что родом ты не русский барин,
                Что на Парнасе ты цыган,
                Что в свете ты Видок Фиглярин:
                Беда, что скучен твой роман.

      Прошел слух, что "по высочайшему мнению" (то есть, по мнению царя) очередная статья обо мне в "Северной Пчеле" есть "несправедливейшая и пошлейшая". Господи! Если это правда, то Булгарину конец, и я вздохну спокойно.
      Молодец Хитрово! Выступила в защиту 7-ой главы  "Онегина" и  "Полтавы" (Булгарин поносит то и другое). И как умно! Упоминает "прямые и окольные" нападки на меня, изумляется развязности и ограниченности "Северной Пчелы" и подчеркивает "незыблемость" моей литературной репутации. Отдельно говорит о патриотизме  в стихах :
                Нет, не пошла Москва моя
                К нему с повинной головою , -

 и здесь Елизавета Михайловна задает вопрос прямо Булгарину (ведь он, поляк, явился в Россию в составе армии  Наполеона в чине капитана):  "У какого русского не забьется сердце при чтении этих строк?" Молодец, молодец, просто очень хорошо!
     Вяземский написал жене, а она мне пересказала: "Терпимость Пушкина никуда не годится. К чему щадить этих мерзавцев?" - Здравствуйте! А моя заметка о Видоке? А эпиграммы?
     В Питере, унылом и холодном городе, скрашивают жизнь концерты приезжих виртуозов. Почти каждую субботу бывал в концерте - Моцарт, Гендель, Бетховен, фортепьяно, скрипки, виолончель, а какие божественные голоса певцов - все это совершенно волшебный мир. А в Москве, если я не в гостях у кого-нибудь,  - люблю бывать в церквах. Слушаю службу или просто стою, прислонившись к колонне, у стены, что-то обдумываю, вспоминаю, представляю себе. Тоже особый мир, очень привлекательный и для поэта, и для историка, и просто для мыслящего человека.
   
     Нелегко далась мне женитьба, трудности с тещей едва удалось преодолеть. И 18 января 1831 года мы с Натали обвенчались. В мае уже приехали в Петербург. Время от времени вспоминал: теща  далеко,  не увижу и не услышу ее ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра...  То есть больше ни скандалов, ни сплетен, ни лишних расходов. В Москве, ей- богу, жил среди орангутангов. А здесь снова охватывают европейские интересы, в первую очередь - события революции во Франции. Кажется, проиграл я Вяземскому шампанское, у нас было пари на эту тему.
    Боюсь войны, такой, как  была в 1812 году, -  сегодня из-за  событий в Польше вся Европа  может на нас  накинуться. А у нас эти ужасные  бунты в военных поселениях в Новгороде и Старой Руссе. В Петербурге  холера, и тоже бунты... Все  вместе сошлось. Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы.
     Вспоминаю слезы Нащокина при прощании, (он проводил нас до первой станции), и его слова, что несмотря на все перевороты, меня окружающие, я никогда  не был так счастлив и спокоен, как теперь. Он прав.
     - Барыня встала и зовет? Скажи, сейчас буду.
После завтрака вернусь сюда  и ни на что отвлекаться не буду. Продолжу вспоминать все, относящееся к Булгарину, сегодня надеюсь покончить с этой темой. Если не навсегда, то хоть надолго. То, что я приготовил, заставит его смолкнуть. А сам займусь сказками.
 
     Пока мы сидели за столом, пришла милая Россет. И она, и Жуковский проводят лето здесь, в Царском селе, и все мы ежедневно видимся. Сказал ей, что она очень хорошо говорит по-русски, и она ответила, что в институте училась у Плетнева, он читал  и разбирал "Евгения Онегина",  все были в восторге, однако  услыша стих "Но панталоны, фрак, жилет", барышни  сказали, что "Пушкин непристоен". Я расхохотался. Иногда мы - Наташа, Россетка и я - едем кататься на придворных дрожках. Но сегодня после завтрака я оставил дам беседовать, а сам поднялся в кабинет.

   В Петербурге мы остановились в Демутовом трактире.  Я представил свою Натали  родителям и видел, как она им понравилась, - ну, действительно, не помню случая, чтобы мне было так хорошо на душе!  Я   горжусь ее красотой и тем, что она производит на всех именно то впечатление, которого я жду. Сестра  Ольга сказала мне потом: "Она совершенно очаровательна, красавица и умница, и при этом еще ребенок. И видно, что вы друг друга обожаете". Так же восприняли  ее Жуковский, Плетнев, Хитрово, Карамзины, - словом, все. Екатерина Андреевна  говорит:  после нашего посещения она написала  в Москву Вяземским, что мы очень хорошо выглядим вместе.
    Единственное, что омрачает мою жизнь, - это смерть Дельвига. Никто в жизни не был мне так близок, как он. Не могу смириться с тем, что его больше нет.

     25 мая  мы приехали в Царское село и устроились в доме, который снял для нас Плетнев. Дом вдовы царского камердинера. Комнаты внизу и большой кабинет наверху - везде мебель, оставшаяся от Вяземского. Все, кажется, я уладил, можно жить потихоньку. Сада при доме нет, но рядом с нами огромный парк.
    Наконец буду работать. Я всегда что-нибудь обдумываю, но время слишком часто рвалось на клочки, а мыслям нужны простор и тишина.
    Любопытно: в "Листке" прочел рецензию Белинского на ругательную брошюру о "Борисе Годунове". Мнение Белинского: брошюра вздор, но само появление ее показывает растерянность критики перед моей трагедией, неумение понять и оценить ее. Очень умно. Белинский - несомненный силач, рука об руку с  ним  можно очистить литературу от пагубного влияния  Булгарина, укрепить в ней нравственные начала. Но, если честно, пока  еще не знаю, как сблизиться с ним, -  вижу слишком много препятствий.
    Принесли письмо от Нащокина, всегда по несколько раз их перечитываю. Пишет о делах (сам без денег, но пытается меня выручить, там есть сложности с моим карточным долгом), а в конце просит  напомнить Наташе: она обещала ему прислать свой портрет. А меня просит вообразить такую картину: "Я  с тобою в кабинете, стою и молчу, и жду, сам не зная чего, ты перебираешь листы, Наталия Николаевна сидит за канвой. Вот, братец, найди-ка мне такого мастера, чтобы он так нарисовал живо, как мне это представляется".

   А теперь пришла пора раздавить Булгарина. Кое-что я сделал против него, но  недостаточно. Чего стоит, например, его "Сатирическая повесть  "Предок и потомок" , прочел ее в декабре прошлого года, вернувшись из Болдина. В ней собрано все, чем он и раньше швырял в меня. Его надо уничтожить, раздавить. Но легальных способов борьбы с ним не существует. Ему подарены правительством уже три бриллиантовых перстня в знак благодарности за пользу, приносимую отечеству.  Бенкендорф  хотел, чтобы именно Булгарина сделали  в Польше представителем от России "для усмирения умов." Ну и так далее.
    Я поступлю иначе. О нем можно писать в таком стиле:

    В предисловии к одному из своих романов г-н Булгарин уведомляет публику, что есть люди, не признающие в нем никакого таланта. Это, повидимому, очень его удивляет. Он даже выразил свое удивление  знаком препинания (?).
    С нашей стороны мы знаем людей, которые признают в г-не Булгарине талант, но и тут не удивляемся.

   Можно о нем писать и так:   Решил Фиглярин, сидя дома,
                Что черный дед мой,  Ганнибал,
                Был куплен за бутылку рома
                И в руки шкиперу попал.

    Можно сравнивать его с Александром Анфимовичем Орловым. Он - подражатель Булгарина, тоже пишет Выжигиных,но какой-то строптивый, непочтительный подражатель. Сейчас "Северная Пчела"  на него напустилась, и я не могу упустить случай сопоставить этих двоих:
    Романы Фаддея Венед. более обдуманны, доказывают большее терпение в авторе (и требуют еще большего терпения в читателе); повести Александра Анф. более кратки, но более замысловаты и заманчивы. Фад. Венедиктович гений, ибо изобрел имя Выжигина, но кажется нам немного однообразным, - все его произведения не что иное, как Выжигин: Иван Выжигин, Петр Выжигин, Димитрий Самозванец, или Выжигин 17-го столетия, собственные  записки  и нравственные статейки - все сбивается на тот же самый предмет. А Александр Анф. удивительно разнообразен: сверх несметного числа Выжигиных  он создал "Встречу  Чумы с Холерою",  "Сокол был бы сокол, да курица его съела, или Бежавшая жена", "Живые обмороки" и проч. 

   Мы заметили в издателях "Сына Отечества" и "Северной Пчелы" странную ненависть -  к Москве.  Больно для русского сердца слушать таковые отзывы  о матушке Москве, о Москве белокаменной, пострадавшей в 1612 году от поляков, а в 1812 году от всякого сброду.

    Все это варианты (отчасти уже мною осуществленные) возможного иэображения г-на Булгарина. Но примусь я за нечто новое.   
    Еще до женитьбы, я познакомился у Нащокина с одним военным, бывшим сослуживцем Булгарина. Он знает этого сукина сына, как облупленного, и несколько вечеров развлекал нас подробностями его жизни. Не помню, когда  еще я так смеялся, как выслушивая эти рассказы. Живописная и достоверная картина так и просится под перо. Я умирал от смеха, но думал: рано или поздно один намек на публикацию этих сведений набросит на Булгарина узду.
   Под именем  Феофилакта Косичкина я сделаю подробный обзор полезной деятельности на поприще литературы господ Греча  и  Булгарина  и закончу так:

    Объявляю о существовании романа "Настоящий Выжигин". Он поступит в печать или останется в рукописи, смотря по обстоятельствам (последние слова будут  выделены курсивом).
                Содержание
Глава 1. Рождение Выжигина в кудлашкиной кануре. Воспитание ради Христа. Глава 2. Первый пасквиль Выжигина. Гарнизон.
Глава 3. Драка в кабаке. Ваше благородие! Дайте опохмелиться!
Глава 4. Дружба с Евсеем. Фризовая шинель. Кража. Бегство.
Глава 5. Где хорошо, там и отечество.
Глава 6. Московский пожар. Выжигин грабит Москву.
Глава 7. Выжигин перебегает.
Глава 8. Выжигин  без куска хлеба. Выжигин ябедник. Выжигин торгаш.
Глава 9. Выжигин игрок. Выжигин и отставной квартальный.
Глава 10.Встреча Выжигина с Высухиным.
Глава 11.Веселая компания. Курьезный куплет и письмо-аноним к знатной особе.
Глава 12.Танта (тетушка). Выжигин попадается в дураки.
Глава 13. Свадьба Выжигина. Бедный племянничек! Ай, да дядюшка!
Глава 14. Г-н и г-жа Выжигины покупают на трудовые денежки деревню и с  благодарностью  объявляют о том почтенной публике.      
Глава 15. Семейственные неприятности. Выжигин ищет утешения  в беседе муз и пишет пасквили и доносы.
Глава 16. Видок или маску долой!
Глава 17. Выжигин раскаивается и делается порядочным человеком.
Глава 18 и последняя. Мышь в сыре.
 
      Ну вот, статья Феофилакта Косичкина появилась в печати, и  кое-что изменилось в поведении господ Греча и Булгарина. Нет, они остались столь же  непримиримы к своим литературным врагам, но некоторых из этих врагов  они  то ли совсем перестали узнавать, то ли  вообще забыли об их существовании. Мы уверены: не последняя роль в этом принадлежит  роману "Настоящий Выжигин", который всегда готов поступить в печать или остаться в рукописи, - и это исключительно в зависимости от  обстоятельств.

     Я получил благодарственное письмо от Александра Анфимовича Орлова и ответил ему большим и любезным письмом. В частности, написал, что если  мой камешек угодил в медный лоб Фиглярину, то слава создателю. Новый Ваш "Выжигин",- написал я,- есть новое доказательство неистощимости Вашего Таланта. Но обуздайте свирепость творческого духа Вашего. Не приводите в отчаяние присмиревших издателей Пчелы. Даю Вам слово, если они чуть пошевелятся, то Ф. Косичкин заварит такую кашу, что они ею подавятся. 
    Гораздо серьезнее я написал  Погодину: "Государь разрешил мне политическую газету. Дело важное, ибо монополия Греча и Булгарина пала. Раньше только "Северная Пчела" могла сообщить, что в Мексике было землетрясение, теперь заживем иначе. Я хотел уничтожить их монополию - и успел в этом".

    Погрузился в  сказки - вот, чем надо заниматься, вот где сплошное удовольствие! Очень нравится заглавие:  "Поп - толоконный лоб и служитель его Балда", или "Сказка о попе и работнике его Балде". Но ведь так только дома можно веселиться: поп собирает оброк с чертей - чистое озорство! Цензура такого никогда не пропустит! Хотя в народных сказках о попах и не такое можно отыскать, даже и покрепче. Сочинил в прошлом году, о  печати  не думаю, пусть лежит. Но иногда душой отдыхаю, вспоминая:
 
                " Раз, два, три! Догоняй-ка!"
                Пустились бесенок и зайка:
                Бесенок по берегу морскому,
                А зайка в лесок до дому.
                Вот море кругом обежавши,
                Высунув язык, мордку поднявши,                ,                Прибежал бесенок, задыхаясь, 
                Весь мокрешенек, лапкой утираясь.
 
    Два года назад  начал "Сказку о царе Салтане, князе Гвидоне и о прекрасной царевне лебеди". Написал тогда самое начало:

                Три девицы под окном
                Пряли поздно вечерком ,
всего стихов 20,  и чтоб не забыть, - прозой о том, что царь услышал их разговор и взял в жены ту сестру, которая, стань она царицей, родила бы богатыря. Сейчас я вернулся к работе, допишу и буду печатать (это не "Поп, толоконный лоб"). И, как со мной бывает, весь нахожусь в  ритме этой сказки, слышу его в себе:

                Ветер по морю гуляет
                И кораблик подгоняет,
                Он бежит себе в волнах
                На поднятых парусах.
 
 Или  "На раздутых парусах"? 
   Наташа, я работал и как раз кончил. Я к тебе иду!