Возмездье стратега или в когтях у ведьмы. 14 глава

     Вдруг послышались голоса. В глазке двери опять засверкал огонек. Лязгнул засов, дверь открылась. Камера осветилась качающимся оранжевым светом. Вошел Гастрон с таким же глиняным носатым светильником, с каким приходил Кимон. Вслед за Гастроном появились двое еще более крупных и плечистых мужчин, с мечами на боку, лысых, бородатых, в светлых льняных хитонах. Один держал в руке веревку. Они подошли к Пифодору. Державший веревку пнул его жалкое лиственное ложе волосатой мускулистой ногой, приказывая:
     – Вставай, быстро!
     В произношении его слышался варварский акцент.
     Придя в ужас от мысли, что за ним пришли, чтобы отвести в застенок для пытки, Пифодор мгновенно вскочил, собираясь сопротивляться.
     – Вы меня хотите пытать?! Меня, свободнорожденного?! – вскричал он дрогнувшим не своим голосом. Легко, привычным движением борца, Пифодор освободил руку, схваченную тюремщиком, и нанес ему сильный удар кулаком в челюсть. Тот беспомощно взмахнул руками и упал на пол. Другой служитель тюрьмы сумел отбить второй, предназначенный ему, удар Пифодора и отскочил назад. Быстро обнажив меч, он сделал шаг вперед и приставил острие клинка к горлу узника.
     – Стоять, сука! Иначе вот этим подавишься! Понял?! – заорал тюрем-  щик. – Никто не собирается тебя пытать пока! Нам только надо связать тебя. Понял?!
     – Зачем? – спросил, несколько успокоившись, Пифодор.
     – Надо. Ишь ты, прыткий какой! Правду стражники сказали – с тобой   поосторожней нужно быть.
     К этому моменту поднялся на ноги поверженный ударом тюремщик. Он подошел, пошатываясь, к боявшемуся пошелохнуться нашему герою и, злобно прохрипев что-то на каком-то варварском языке, ударил его кулаком в живот. У Пифодора перехватило дыхание и потемнело в глазах. Отирая спиной холодную шершавую стену, он опустился на корточки. И сразу на него посыпались удары кулаками, коленками, ступнями, к которым были привязаны деревянные сандалии. Пифодор снова потерял сознание, но на этот раз не надолго.
     Очнулся он, лежа ничком со связанными за спиной руками. Сразу почувствовал запах старой сухой листвы ложа, в ворохе которой было лицо. Опасаясь, что начнут снова бить, как только заметят, что он пришел в себя, продолжал сохранять неподвижное положение.
     Через некоторое время послышались шаги нескольких ног. В камеру вошли еще какие-то люди. Приподняв голову и посмотрев в сторону двери, Пифодор увидел двух мужчин в дорогих одеждах. Те стояли в шагах пяти от него. Снизу они казались очень высокими. Сзади к ним подошли рабы со складными стульями. Мужчины в дорогих одеждах уселись с важным видом на поставленные стулья.
     Тюремщики схватили Пифодора под мышки и усадили на ложе, прислонив спиной к стене.
     – А я-то думал, он как Геракл, могучий – произнес, усмехаясь, богато одетый незнакомец, который сидел справа. – Впрочем, с виду крепкий парень.
     Говоривший, как и сидевший рядом с ним, имел черную с проседью бороду, был лысоват, но выглядел еще довольно молодо.
     – Кто ты? Говори, – велел он Пифодору.
     – А ты кто? – ответил тот гордым и даже несколько заносчивым тоном, и сразу пожалел, что сказал так, испугавшись, что слова его прозвучали слишком дерзко. Он испытывал дикий ужас перед возможной пыткой. Заверение тюремщика, что его пока не собираются пытать, немного, как мы знаем, успокоило нашего героя, но лишь на несколько мгновений. Теперь же ему вдруг пришло в голову, что задавший вопрос человек волен отдать приказ его пытать, а, значит, с ним нельзя разговаривать дерзко.
     Но тот вопреки ожиданию не поддался гневу, хотя глаза его из-под нахмуренных кустистых бровей смотрели на Пифодора явно враждебно. Это было хорошо видно, потому что Гастрон стоял со светильником рядом с ним. Однако другой богато одетый мужчина от возмущения вскочил со стула.
     – Ах ты, сволочь разбойничья, висельник! Как ты смеешь?! –  заорал он. – Ишь как говорит! 
     Стоявшие рядом с Пифодором тюремщики уже замахнулись, готовые снова начать бить его. Но богато одетый мужчина, который первым заговорил с Пифодором, вовремя остановил их окриком. Затем сказал ему:
     – Хочешь знать кто я? Ну что ж, узнай: я – Эвмел, стратег нашего города. А это, – он указал на сидящего рядом, – начальник тюрьмы Подоллирий.
     Пифодор, радостный, что перед ним стратег, человек способный значительно повлиять на решение его участи, к тому же обнадеживающий своей сдержанностью и заступничеством за него, произнес дружелюбным приветливым тоном:
     – А я – Пифодор, паломник из Аргоса. И ни какой я не разбойник. Я сам бился с разбойниками. Я их пятерых уложил! Один! Клянусь Аресом! Почему никто не верит мне?!
     – Почему никто? Я верю. Да я просто знаю, что ты не разбойник, – произнес Эвмел.
     – Да? – удивился и обрадовался Пифодор. – Почему же ты тогда не велишь развязать и отпустить меня?
     – Я бы сделал это, но,.. но это не возможно, – вздохнул стратег. – Все во власти богов. А они к нам неблагосклонны, слишком неблагосклонны.
     – Ты имеешь в виду то, что не можешь освободить меня, пока я не предстану перед судом и не отведу от себя обвинения? Так я не боюсь суда! Да я как раз хочу выступить на суде. Я без труда оправдаюсь. Только ты вели пригласить аргивян на суд… Ну, если ты не можешь отпустить меня на волю сейчас, то вели хотя бы развязать мне руки. Все равно я же не смогу убежать. Зачем меня связали, не пойму?
     – Я приказал связать тебя, потому что мне известно о твоей силе. Поэтому лучше беседовать с тобой, когда ты связан.
     – Но почему? Ты же говоришь, что веришь, что я не разбойник. Даже, кажется, готов помочь мне. Зачем же мне набрасываться на тебя?
     – Но я не собираюсь помогать тебе. А, главное, тебе предстоит услышать сейчас такое, что,.. что… Приготовься услышать это. Ты герой, так будь же героем до конца.
     – Что я,.. что я должен услышать? – встревожился Пифодор.
     – Ты готов услышать? Мужайся.
     – Да говори же,.. говори!
     – Ты должен умереть. Но после суда, конечно.
     Пифодору, как только он услышал эти слова, показалось, что лампа в руке Гастрона загорелась во много раз ярче. Наступила полнейшая тишина. Что-то завзвенело в ушах Пифодора. Охваченный страхом, разочарованием, он подумал: «Значит, он тоже против меня. Но почему он так уверен, что я буду осужден?»
     – Я же говорю тебе, пригласи на суд аргивян, – они докажут тебе, что я не разбойник!
     – А я же сказал, что не собираюсь помогать тебе. Даже, напротив, я все сделаю для твоего осуждения.
     – Но почему, почему ты хочешь смерти моей? Зачем тебе нужно, чтобы меня осудили, невинного осудили? – Говоря это, Пифодор чувствовал, что челюсть его одеревенела, плохо слушается, искажая произношение. И голос при этом стал каким-то чужим – дребезжаще-сиплым. Наш герой все более поддавался ужасу.
     – Да, я действительно хочу, чтобы тебя несправедливо осудили, – твердо произнес стратег, глядя на Пифодора пристально и, прищурившись, взглядом, в котором чувствовались волевая решимость и жестокость. – Ты должен понять, что у тебя нет никаких надежд остаться в живых. Ты можешь только выбрать как умереть, – ужасно мучаясь, или легко. Если скажешь на суде, что ты разбойник, тебя, конечно, осудят на распятие, но один мой человек, когда ты будешь идти на казнь, подойдет к тебе и даст попить. В воде будет сильный яд. Ты умрешь мгновенно и избежишь ужасной казни. Потом я все сделаю, чтобы тебя похоронили. Клянусь Аидом.
     – Но я ни за что не скажу, что я разбойник! Неужели ты думаешь, что я такой дурень, чтобы оклеветать себя перед судом?! Зачем?! Чтобы быть осужденным на смерть?!
     – Чтобы умереть легко.   
     – Но зачем, зачем тебе нужна смерть моя?! Ты так и не сказал.
     – Сейчас узнаешь, слушай. Почти четыре года в нашем городе и в округе орудовала шайка разбойников. Долгое время думали, что это пришлая банда. Последний год ходят упорные слухи, что состоит она из сыновей богатых дельфийцев. Кто верил в это – кто нет. Какому-то божеству угодно было столкнуть эту шайку с тобой. Ты, отличный воин, прошлой ночью победил ее. Перебил тех, кто составлял костяк банды. Сегодня весь город бурлил. Все знают, что погибли сыновья уважаемых граждан. Многие считают их жертвами разбойников: мол, шли домой с гулянки, а те на них напали. Но опять поднялись слухи, что разбойничают сыновья богатых граждан. Есть не мало людей, которые так утверждают. А они-то и шумят больше всех. Они предполагают, что погибшие и есть разбойники, что они сами поубивали друг друга, не поделив добычу. Говорят, что ты из их шайки и не смог убежать вместе с остальными из-за ранения. Требуют тебя судить поскорее, допросить под пыткой. Ну зачем тебе это? Зачем тебе эти пытки? Ты знаешь, какой у нас палач? Да он бессловесный камень заставит оговрить себя, если возьмется его допрашивать.
     – Так просто свободнорожденного не отдают на пытку. Надо чтобы народ проголосовал. Так везде. Я же знаю! – сказал Пифодор.
     – И проголосует. Мне нетрудно будет убедить народ. Да что убеждать? Он сам того требует, – ответил Эвмел.
     – Но почему ты хочешь скрыть от народа правду? Пусть узнает!
     – Да ты что! Ты что! – замахал руками стратег. – Да ты представляешь какой позор ляжет на лучшие дома, на самых уважаемых граждан?! Нельзя развенчивать тех, кого любит и прославляет народ. Это небезопасно для отечества. Ненавидящая нас гетерия  только и ждет случая, чтобы начать подстрекать народ к беспорядкам. Пока она была слаба, но теперь может обрести силу. (Примечание: гетерией называлось объединение какой-либо группы людей, часто на основе политических взглядов).
     – А, ну я теперь понял! Я все понял! Клянусь Аполлоном, ты как раз из той гетерии, которая правит сейчас городом. Тогда, конечно, тебе невыгодно, чтобы народ узнал правду. Ваша власть тогда сильно пошатнется! – воскликнул Пифодор.
     – Да ты, я смотрю, понятливый парень. Это обнадеживает, – рассмеявшись, покровительственно-иронично проговорил Эвмел и продолжил твердым, серьезным тоном, с волевым и жестоким выражением лица: – но ты ошибаешься, если думаешь, что я беспокоюсь за будущее моей власти, за будущее нашей гетерии. Единственное, о чем я пекусь, – это лишь будущее отечества.
     – Да ты уж, да ты уж не отец ли кого-нибудь из тех разбойников?! – спросил Пифодор.
     – Хвала богам, среди них не оказалось моего сына. Да и не могло оказаться – я его воспитывал в правильном духе. Но ты немного угадал – разбойником оказался мой племянник. Ты убил его.
     – Да?! Теперь ты рад, конечно, упиться местью.
     – Еще раз говорю тебе – мною движет только забота о судьбе отечества, которое народ избрал меня оберегать. А что до моего племянника, то я даже ничуть, пожалуй, и не жалею его. Он поплатился за свой необузданный алчный нрав. Сколько раз я говорил брату: «Не порть ты сына, не балуй его так. Ни в чем не мог ему отказать, все потворствовал его расточительности. А когда у брата сильно убавились доходы от мастерских, он стал ограничивать сына в расходах. Но тот уже не мог жить скромнее. Привычка к неограниченным тратам и привела его на путь грабежа. Как впрочем, и других, наверное. Все, кого ты убил, были известны у нас как самые большие любители пирушек, гетер, лошадей, колесниц. (Примечание: содержание упряжки лошадей считалось у древних греков признаком богатства). 
     – Выходит, я даже принес пользу вашему отечеству – освободил  его от людей, которые так позорили его.
     – Да. Но лучше бы ты здесь не появлялся или сражался не так умело: не пришлось бы нам сейчас ломать голову как выбраться из этой беды.
     – И вы решили выбраться из нее ценой моей жизни?! Неужели нельзя придумать что-то другое?!
     – Поверь, мы долго ломали головы над этим. Нет другого выхода. Ты наша единственная надежда. Не беспокойся, мы тебя обязательно тайком похороним. И монету в рот положим. Все, что нужно сделаем – все обряды.
     – Но я ни за что, ни за что не соглашусь оклеветать себя! Что, я полный дурак что ли?!
     – Ну тогда умрешь страшной, неимоверно мучительной смертью и не дождешься погребения.
     – Нет, не уговоришь ты меня! Ни за что, ни за что я не соглашусь! Мне бы только выступить на суде! Мне поверит народ!
     – Тебе поверит народ? Да все против тебя! Жильцы того переулка, где на тебя напали, все твердят, что ты разбойник. Им особенно поверят. Даже те горлопаны, которые утверждают, что убитые –  разбойники, не считают тебя невиновным. Они утверждают, что ты их сообщник.
     – Пусть так. Зато я скажу на суде, что здесь аргосское посольство. Пускай пригласят моих друзей. Те сразу скажут, что я с ними пришел, и никакой не разбойник.
     – Неужели ты думаешь, что я допущу чтобы суд начался пока здесь посольство из Аргоса? Достаточно сказать пританам,   что ты еще не пришел в себя и суд отложат. (Примечание: пританы - представители исполнительной власти в древнегреческом демократическом государстве). Впрочем, ждать долго не придется – мне хорошо известно, что ваше посольство завтра отбывает. Такие большие посольства у нас никогда долго не задерживаются – слишком расходы у него большие.
     Пифодор, обрадовавшийся при мысли о возможности появления на суде аргивян помимо воли стратега, снова пал духом. Но надежда вдруг вернулась к нему. Он подумал: «Я все равно потребую на суде, чтобы разослали по городу глашатаев призвать на судилище аргивян. Полиэвкт и Аристон сразу явятся – они наверняка останутся здесь, чтобы разыскивать меня. Даже если они предадут меня, хотя это невозможно, то все равно есть надежда. Ведь, конечно, найдутся, ведь все равно найдутся такие, которые прибыли сюда из Аргоса не с посольством, а сами. Да здесь к тому же могут быть и наши купцы. Я спасен, я спасен!» Конечно, об этих мыслях молодой человек не сказал Подоллирию и Эвмелу, опасаясь дать им возможность предпринять ответные действия, а предпринять те могли бы тогда, как представлялось Пифодору, единственное – велеть убить его в тюрьме, чтобы не допустить в народный суд опасного обличителя важных государственных лиц. Объяснить же его смерть будет легко – достаточно сообщить гражданам о самоубийстве заключенного, пошедшего на это из-за страха перед пытками.
     – Хорошо, я согласен! – воскликнул Пифодор. – Я оговорю себя перед судом, как ты просишь!
     Подоллирий и Эвмел посмотрели на нашего героя удивленно и с досадой, явно озадаченные появившимися в его голосе радостными нотками.
     – Мы хорошо понимаем, что ты так сказал, потому что хочешь попасть на суд и там обличать нас, – произнес Подоллирий, вскочив со стула и приблизив к Пифодору свое лицо с прищуренными глазами, глядящими зло и встревоженно, – но ты не должен этого делать и не сделаешь, если настоящий мужчина, а сделаешь то, о чем мы тебя просим и не только мы.
     Он обернулся и велел стоявшему за спиной рабу:
     – Иди, скажи, – пусть приведут их.
     Раб вышел и быстро вернулся. Вскоре после того, как он пришел, за открытой дверью послышались звяканье и шаги. В камеру вошли сопровождаемые двумя тюремщиками четверо юношей, закованных в медные цепи. Пифодор чуть не вскрикнул от изумления: это были Полиэвкт, Аристон, а также Дрехон и Архелай, их друзья из отряда молодых всадников, прибывшего в Дельфы из Аргоса со священным посольством.
     – Вот он, узнаете? – сказал им стратег, – давайте, начинайте.
     Друзья Пифодора остановились перед ним с растерянным виноватым видом, избегая глядеть ему в глаза.
     Пифодор даже вскочил на ноги, так был поражен тем, что увидел их здесь, в оковах, и, значит, тоже являющимися узниками этой тюрьмы.
     – Вы?!.. Как, здесь?!.. Не понимаю! – только и смог произнести он, уже с ужасом понимая, что лишился последней своей надежды.
     – Ну что вы встали как бараны?! – прикрикнул Подоллирий на друзей Пифодора. – Забыли что я вам говорил? Давайте же! В нем одном ваше спасение.
     Те вдруг упали перед Пифодором на колени и принялись со слезами умолять о том, о чем перед этим просил его стратег. Они говорили, что Подоллирий обещает их убить здесь тайно, если он, Пифодор, так и не согласится оговорить себя перед судом. Они взывали к его жалости, уверяя, что их матери не перенесут потери сына, уговаривали пожертвовать собой ради них, ради их дружбы, убеждали, что будет справедливое, если погибнет один, а не четверо, тем более сирота, о ком не придется мучительно переживать родственникам.
     Пифодор слушал молящих, цепенея от ужаса, не веря своим ушам и глазам. Когда дар речи вернулся к нему, он спросил:
     – Вас, конечно, силой взяли. Видел ли кто из наших как вас под стражу брали? Если видел, то это же война – Аргос такое не потерпит!
     Пифодор гневно обратился к Эвмелу:
     – Как же ты говоришь, что печешься о безопасности государства, когда сам ведешь его к войне с Аргосом, очень сильном противником?
     Нашему герою показался новый аргумент в его защиту довольно весомым. Но на стратега он не произвел никакого впечатления.
     – Во-первых, мы не боимся Аргоса – у нас много союзников. Во-вторых, – усмехнулся стратег, – зря надеешься: ни один аргивянин не знает, что вы здесь.
     – Как же им удалось так незаметно схватить вас? – спросил Пифодор друзей.
     – Да сами мы, сами мы, – в сердцах махнул рукой Полиэвкт – дураки, попались по глупости своей! На другой день после пира мы хватились тебя. Узнали, что ты с Кравгидом ушел. Мы – к нему. Он сказал, что расстался с тобой, не доходя до притона, и понятия не имеет, куда ты пошел со своим рабом. Но говорил он как-то неуверенно, виновато. Чувствовалось, что он не договаривает что-то. Мы заподозрили неладное. А тут еще до нас дошел слух, что на город ночью разбойники напали. Ну, мы тогда сразу к стратегу пошли. Ему ведь обо всех происшествиях стража докладывает. Он знает все – кто какое преступление совершил, кто убит, кто ограблен. За нами и Дрехон с Архелаем увязались на свою голову. Ну, друзья все-таки. Помочь хотели. Ну,.. мы пришли к стратегу. Он нас и сцапал у себя дома. В подвал посадил. А как стемнело, сюда привел тайно.
     – Но ведь наверняка кто-то знает из наших куда вы пошли! –  воскликнул Пифодор.
     – Да нет! Когда мы уходили, поблизости только Архелай и Дрехон были. Больше никого.
     – Эх ты, Полиэвкт, – сокрушенно произнес наш герой, – всегда ты был дураком! Зачем же ты сказал это?! Пусть бы лучше они думали, – Пифодор кивнул в сторону стратега и начальника тюрьмы, – что наши знают где вы.
     – Эх! – Полиэвкт схватился руками за голову.
     Эвмел расхохотался.
     – Когда они пришли ко мне и сказали кто они, – проговорил, усмехаясь, он, – я сразу понял, что смогу выручить друзей, что какое-то божество помогает нам. Прекрасная идея появилась в моей голове.
     – Напрасно ты думаешь, что все тебе так удается хорошо, – сказал ему Пифодор. – Эти воины тоже из богатых и славных домов. Их отцы все сделают, чтобы разыскать пропавших сыновей.
     – Пусть ищут – никого, ничего не найдут. Это там у вас они господа большие, а здесь, когда прибудут сюда, будут для всех просто чужеземцами. Никто их здесь не испугается. Да и времени пройдет уже достаточно для того, чтобы нам сокрыть все возможные улики… Ну, хватит болтать. Эй вы, почему перестали его молить? Я же вам сказал, если не сумеете уговорить, вас удавят.
     Друзья снова принялись неистово умолять Пифодора пожертвовать своей жизнью ради их спасения. Пифодор слушал их вне себя от ужаса, возмущения и изумления. Ему трудно было поверить, что перед ним те самые люди, которых он знал другими, не такими жалкими, напуганными, малодушными, а жизнерадостными, уверенными в себе, с явными претензиями на способность совершить в будущем великие ратные подвиги. Снова наш герой видел как сильно меняет людей страх смерти. В нем не пробуждалось никакого сочувствия к умоляющим его умереть друзьям. Он не мог допустить и мысли о том, чтобы отдать жизнь за них, хотя и был связан с Полиэвктом и Аристоном крепкой дружбой и вдобавок всегда испытывал к ним большую благодарность, как вообще ко всем из их семьи, приютившей его, окружившей любовью, заботой, затратившей не мало средств на его содержание и воспитание, достойное аристократа.
     Наконец стратег сказал:
     – Ладно, хватит – для начала довольно. Никто так просто не соглашается умереть. Дадим ему время подумать. Слушай, как там тебя? – Пифодор, думай эту ночь, следующий день и еще ночь. Тогда  нам дашь ответ утром. Понял? Помни, никакого выхода из положения у тебя нет, кроме как согласиться с нами. Если примешь наше предложение, умрешь легко. А ты, – обратился он к Подоллирию, – проследи за тем, чтобы к нему почаще приводили этих. Пусть молят его, если хотят жить.
     – Будь спокоен, Эвмел – все будет сделано, как надо – кивнул головой Подоллирий.
     Пифодора оставили одного. Он не спал всю ночь, метался по камере, стараясь постичь происшедшее, лихорадочно ища в своих скачущих и путающихся мыслях выход из ужасного положения. Но чем больше думал, тем более безвыходным оно ему представлялось. Он то впадал в леденящее оцепенение, то вскрикивал и кидался с кулаками на стену, бился в нее головой, прокляная тот момент, когда отправился в притон с Кравгидом.
     Рано утром к нему опять привели тех, кому была обещена жизнь в обмен на его согласие оклеветать себя в суде, и они снова мучили Пифодора своими отчаянными рыданиями, мольбами, упреками в бессердечии, неблагодарности за содеянное ему семьей Агесилая большое добро. Это повторялось в течение дня шесть раз, в течение следующего – восемь раз. Они не оставили его в покое после этого и ночью. Причем мольбы стали еще неистовее – приближение утра, когда для молящих решится вопрос жизни и смерти, делало их настойчивее.
     Наконец Пифодор сказал им «Да». Он согласился погибнуть за них, так как не мог не выручить сыновей Агесилая, к которому испытывал слишком сильное чувство благодарности, но особенно потому, что осознавал всю безвыходность своего положения и предпочитал умереть легкой смертью, а не той лютой, какой грозили предать его в случае отказа Эвмел и Подоллирий, имеющие для этого здесь, в тюрьме всевозможные пыточные инструменты и приспособления, а также поднаторевших в жесточайших истязаниях палачей. Помогла ему решиться на такой шаг уверенность, что друзья обязательно похоронят его, а это для эллина, как уже говорилось выше, имело чрезвычайно большое значение.
     Обезумев от радости, друзья принялись благодарить Пифодора не менее неистово, чем умоляли только что умереть. Он оттолкнул их, попросил оставить его одного. Это незамедлительно было исполнено.
     Оставшись один, Пифодор стал готовить себя к предстоящей скорой смерти путем успокаивающих и подбадривающих рассуждений с самим собой. Причем главным утешением ему служили уверенность, что жизнь продолжится в загробном мире, и надежда вскоре встретить там своих умерших родственников.
     Прежде, чем дать согласие Эвмелу он взял с него страшные клятвы в том, что тот непременно, как и обещал, подошлет человека, который даст ему «спасительный яд», и в том, что сделает все для того, чтобы аргосские друзья получили возможность похоронить его.
     – А если стражники не позволят дать мне пить? – беспокойно спросил Пифодор.
     – Стражники – мои люди. Они исполнят все, что я им велю, – ответил стратег.