Возмездье стратега или в когтях у ведьмы. 15 глава

  15

     На суде происходило все так, как и замышлялось Эвмелом. Пифодор повторил в точности то, что научил его сказать стратег, а именно, что он – один из разбойников, которые долгое время терроризировали город и округу, что вместе с ними он с целью грабежа убил ночью молодых людей, рядом с трупами которых был захвачен стражей.
     Однако сразу затем перед сотнями дельфийских граждан, расположившихся на скамьях театра , где проводился суд, выступил Каландион, лидер демократической гетерии. Он обвинил представителей правящей партии в том, что они заставили одного разбойника, чужеземного и низкого происхождения, взять на себя вину других разбойников, которые  являются детьми не кого-нибудь, а местных богачей. В театре поднялся невообразимый шум: многих возмутило тяжкое обвинение в адрес семейств именитых граждан, другие, напротив, криком выражали поддержку Каандиону. (Примечание: древнегреческий театр был в виде усеченного с одной стороны кратера, на склоне которого располагались ступенеобразные сидения для зрителей. Внизу находилась круглая площадка - орхестра. За ней с усеченной стороны "кратера" стояло сооружение в виде современной эстрадной сцены, называемое проскением. Над этой "сценой" сзади возвышалось и тянулось во всю ее длину прямоугольное здание с черепичной крышей и входом посередине, часто с портиком. Это здание называлось скеной).
     Тогда на ораторском возвышении, поставленном на орхестре, появился лучший дельфийский ритор Феогнид, предусмотрительно нанятый представителями правящей партии защищать их интересы в случае, если ход дела в суде приобретет невыгодный для них поворот. Он сказал:
     – Присутствующие, клянусь Аполлоном, то, что я услышал сейчас от Каландиона, – настоящий бред. Посудите сами – если бы этот разбойник в самом деле взял на себя вину своих подельников, являющихся якобы, – дико даже подцмать, – детьми лучших людей нашего отечества, то он пошел бы на такое не раньше, чем выторговал для себя что-нибудь смягчающее его безвыходное положение, – скорей всего, более легкую казнь, чем ту, какую назначают обычно разбойникам, но в том-то и дело, что все безупречные во всех отношениях граждане, которых Каландион набрался наглости злобно и несправедливо обвинить в покровительстве преступникам, тоже требуют для судимого ныне злодея самого сурового наказания. К тому же все жильцы переулка, где произошло это ужасное преступление, в один голос утверждают, что видели его убивающим вместе с остальными совершенно незнакомыми им людьми наших несчастных молодых соотечественников.
     На проскений вышли десять человек. Они назвались очевидцами ночного происшествия и подтвердили сказанное Феогнидом. Иные, правда, оговорились, что не все видели. Зато остальные, особенно те, кто не простил Пифодору обидного для любого мужчины обвинения в трусости, услышанного тогда ночью, когда собирались повязать его, обессиленного, раненого, свидетельствовали против подсудимого слишком рьяно. Впечатленная их эмоциональными высказываниями публика обратила мало внимания на неуверенные расплывчатые показания других очевидцев.
     Затем на орхестру, огибаемую поднимающимися вверх рядами ступеней-скамей, на которых сидели участники собрания, вышел мужчина с каким-то небольшим мешком. Это был начальник наемного отряда всадников. Он сообщил, что благодаря показаниям плененного разбойника вчера удалось обнаружить и окружить недалеко от города банду, к которой принадлежал подсудимый, что все разбойники уничтожены до единого. Говоривший сунул руку в мешок и вынул из него отрубленную человеческую голову. Держа ее за волосы и подняв над собою, он воскликнул:
     – Это голова их предводителя!
     Торжествующе потрясая отрубленной головой, начальник всадников предъявил ее ахнувшей публике как неоспоримое свидетельство своей блестящей победы, о которой говорил, и как доказательство правоты стратега.
     Публика не могла знать, что голова эта совсем недавно принадлежала отнюдь не разбойнику, а рабу одного из здешних богачей, члена правящей гетерии, трудившемуся в его отдаленном загородном поместье и потому незнакомому дельфийским гражданам.
     После выступления ритора Феогнида даже большинство близких соратников Каландиона перестали поддерживать его обвинение. Многие из публики встали со своих мест с венками на головах, требуя скорее распять Пифодора.
     Приступлено было к голосованию. Согласно демократическим законам, все участники Народного Собрания, в повестку которого входили судебные процедуры, являлись судьями. Они сходили с трибун театра на орхестру и опускали специальные маленькие глиняные таблички в один из трех больших стоявших здесь керамических сосудов. Почти все положили свои таблички в крайний слева. Это означало, что они приговаривают Пифодора к распятию.   
     Крайний справа сосуд предназначался для тех, кто собирается подать голос за оправдание подсудимого. Этот кратер остался пуст. Каландион и семь его сподвижников воспользовались средним сосудом, где собирались таблички считающих, что принятие решения судом преждевременно и необходимо продолжить расследование.
     Под конвоем шестерых дюжих воинов нашего героя повели на казнь. За ними двинулась толпа судивших его людей, полных нетерпения увидеть жестокое захватывающее зрелище. За выходом из театра к ней присоединилась неменьшая по численности толпа тех, кто не допускался на суд, но испытывал такое же стратсное желание посмотреть на казнь. То были женщины, дети, метеки, отпросившиеся у хозяев рабы, паломники, услышавшие о суде над разбойником и знавшие, что обычно происходит потом.
     Окружившая Пифодора толпа размахивающих руками людей яростно, возмущенно шумела, браня и проклиная его. Но он не слышал, не замечал их, совершенно замкнувшись в своем ошеломляющем состоянии ужаса, достигшего такой степени, что ослабевшие, дрожащие в коленях ноги почти не ощущались и подкашивались. Голова закружилась, и он стал падать, но уже ожидавшие этого два мощных стража подхватили его крепко под руки.
     Пифодор верил, что Эвмел исполнит клятву подослать к нему человека, который даст спасительный яд. Но появление этого человека теперь страшило не меньше, чем сама казнь. Сейчас тот предстанет перед ним и надо будет выпить убийственное зелье, и все кончится, великий прекрасный мир исчезнет для него навсегда… А что там, за гибельной чертой? Какой он, Аид? Может, там невыносимо тяжко? Возможность встретиться с умершими родными теперь уже нисколько не утешала его. Ожидание появления человека, который даст яд, заставило его вновь обратить внимание на почти не замечаемую им толпу. С непередаваемым словами ужасом он глядел на людей и чуть ли ни в каждом ему казался этот человек.
     Державший Пифодора под руку справа стражник сказал:
     – Крепи дух свой. Был ты дрянным человеком. Так хоть умри достойно, как муж. Иди сам. Неужели нам тащить тебя всю дорогу?
     Шедший сзади конвоир с грубоватым смешком произнес:
      – Эсхил, да ты всем это говоришь каждый раз. Но никто от этого смелей не становится. Многие идти не могут. Значит, и этого тащить придется. По переменке будем.
     Вдруг Пифодор почувствовал удар нанесенный в спину, затем – в левй бок и опять в спину. После небольшой паузы удары стали следовать один за другим. Вначале Пифодор подумал, что его бьют идущие сзади стражники, но по раздающимся за спиной возгласам понял, что удары наносит кто-то из толпы. Боли Пифодор не чувствовал совсем, а ощущал только толчки. Ему даже не хотелось повернуть назад голову, чтобы увидеть обидчиков – на столько он стал безразличен ко всему, кроме ожидания скорой смерти.
     Стражники стали отгонять от Пифодора бьющих его людей и делали это достаточно решительно и умело. Они защищали конвоируемого не потому, что жалели, а потому, что обязаны были довести осужденного до места казни и хорошо знали как легко толпа поддается низьменным инстинктам, желанию собственноручно учинить кровавую расправу, знали, что если сразу не предпримут уверенных жестких мер, то обуздать ее вряд ли сумеют и даже сами могут пострадать, оказавшись на пути у разъяренной массы людей.
     Четверо воинов, которые не помогали идти Пифодору, а шли впереди и сзади него, вынули из ножен мечи и стали наносить ими удары плошмя по любому, кто подворачивался под руку. Это отпугнуло крикливых наскакивающих с разных сторон людей, затеявших избиение.
     Однако кому-то удалось, бросив камень, попасть в Пифодора. Булыжник угодил в спину, чуть ниже левой лопатки. Теперь наш герой почувствовал боль. Резкая, неожиданная, она его сразу вывела из состояния тяжелейшей подавленности. Разъяренный, совершенно забыв, что руки связаны за спиной, он рванулся всем телом, желая освободиться, чтобы кинуться на обидчика, но был удержан рослыми воинами и поразился тому, насколько они сильны и как сам  слаб, беспомощен и ничтожен в сравнении с ними.
     Наш герой вынужден был подчиниться. Как ни странно, силы вернулись к нему. Он теперь не нуждался в поддержке, шел, твердо ступая ногами. Чувство ярости возвратило ему даже некоторое самообладание. Он сумел даже заставить себя держаться с гордой осанкой и казаться внешне спокойным.
     – Ну, он еще молодец: многие куда слабодушнее бывают – одобрительно заметил шедший справа стражник и перестал держать его под руку. Другой воин тоже перестал поддерживать Пифодора.
     Еще несколько камней попало в него. Конвоиры, опасаясь, что угодят и в них, а также того, что не доставят осужденного живым к месту казни, строго пригрозили, потрясая мечами, кидавшим и те перестали бросать камни.
     Едва Пифодор почувствовал, что его больше не держат, как сразу принялся лихорадочно соображать нет ли возможности спастись бегством. Такие мысли приходили ему в голову и тогда, когда его выводили из театра. Но и тогда, и сейчас он вынужден был отказаться от этой идеи, но не потому, что понимал, что если сумеет бежать, то товарищи его будут убиты, – о них он уже и не думал, даже не помнил, – а потому, что с пронзительно-горьким сожалением осознавал, что не имеет никаких шансов на спасение. Даже если бы удалось прорваться через кольцо стражников, что итак было невозможно, то многолюдная, шумевшая со всех сторон плотная толпа, его бы уж точно остановила. Даже если бы свершилось чудо, и ему удалось прорваться сквозь толпу, то он встретил бы другие непреодолимые препятствия – незнакомые запутанные улочки Дельф, где его стали бы ловить все прохожие, а далее – крепостные стены, опоясывающие город.
     Пифодор и сопровождавшие его стражники прошли открытое пространство, отделяющее театр от жилой части города, и теперь двигались по узким улицам. По сторонам тянулись примыкающие друг к другу стены домов с редкими высоко находящимися окошками. В открытых дверях стояли и глазели на него домашние рабы. Теперь толпа шла спереди и сзади конвоя, тесно окружающего Пифодора.
     На перекрестках тоже было не мало любопытных. Их толпы закрывали проходы на улицы и переулки, примыкающие к тем, по которым вели Пифодора. Совершить побег здесь было не больше шансов.
     Наш герой и конвойные миновали уже не один квартал, а человек, который должен был дать яд, все не появлялся. Пока Пифодора это радовало: значит, далеко ведут и поэтому тот не спешит, думал наш герой, предполагая, что место для казни приготовлено за городской стеной, так как знал, что обычно распинают осужденных за городом. Но довольно скоро над черепичными крышами вдруг показались квадратные зубчатые башни. Пифодор сразу понял, что это ничто иное, как башни городских стен. Он так опешил, что остановился как вкопанный. Но тут же получил грубый сильный толчок в спину и был вынужден идти дальше.
     С нарастающим ужасом он видел как башни все выше поднимаются из-за крыш домов. Ему бы очень хотелось, чтобы это были какие-нибудь другие архитектурные сооружения, но только не башни. Однако на фоне голубого неба явственно и неумолимо вырисовывались мрачные, грозные очертания башен. О нет, нет никаких сомнений: это они и есть – башни городских стен. Еще немного  и покажутся сами стены.
     Близость городской оборонительной черты означала то, что путь по городу к месту казни уже заканчивается. Он показался Пифодору слишком коротким.
     Вдруг все перед глазами как-то странно побледнело и поплыло. Ноги у Пифодора подкосились. Сделав два шага, он упал, не почувствовав падения. Из обморочного состояния его вывели жестокие удары ног конвоиров.
     – Вставай, сволочь!.. Разлегся…
     – Скоро отдохнешь, когда висеть будешь! –  услышал он над собою недовольные грубые голоса. Сильные руки вцепились ему в плечи и легко подняли его. Снова стражники почти волокли Пифодора, схватив подруки.
     Теперь он не только не боялся появления человека с ядом, но ничего так сильно не желал, как появления этого человека. С цепенящим ужасом Пифодор подумал: «Неужели стратег обманул?! Нет, не может быть! Он так клялся! Такие клятвы не всякий решится нарушить! Нет, наверно, мне еще дадут яд. Может, идти осталось не так уж мало, как я думаю. Может, еще от стены несколько стадиев идти?»
     Но вскоре Пифодор услышал такое, отчего кровь у него застыла в жилах. Шедший справа воин недовольно с пыхтением и одышкой проговорил:
     – Опять его тащить, этот мешок с дерьмом. Тяжелый, сволочь.
     Конвойный слева сказал:
     – Ничего, недолго осталось: ворота уже близко, а там и пол-стадия не будет.
     – Нет! – вскричал Пифодор. В ногах у него сразу появилась сила. Он попытался упереться ими, но стражники легко преодолели сопротивление и поволокли его дальше.
     Пифодор и до этого испытывал неимоверный ужас, но теперь страх его дошел почти до безумия.
     – Проклятый Эвмел! Клятвопреступник! Будь ты проклят! О, боги накажут тебя! – прохрипел Пифодор. Мысли стремительной чередой скакали в голове: «Но,..но,.. да я же сам виноват! Кто же решится подойти ко мне и дать напиться, если я даже не прошу?! Он же понимает, что толпа сразу заподозрит что-то и растерзает его, если он сам ни с того, ни с сего вдруг подойдет ко мне, чтобы дать напиться. Может, поэтому он все еще не подошел ко мне. Ему будет легче подойти, если я буду просить. Надо особенно сильно просить. Тогда ему будет легче подойти».
     Пифодор истошно заорал:
     – Воды дайте! Дайте мне пить! Воды! Воды! Дайте пить!
     Он действительно очень хотел пить, но в состоянии ужаса не замечал жажды.
     – Что?! Пить?! На том свете напьешься, – сказал конвоир, шедший справа.
     – Вот-вот, как раз из вод Стикса! Когда с Хороном в лодке поплывешь, – расхохотался идущий впереди  воин.
     – Да его не возьмет Хорон. Его же никто не собирается хоронить. Даже если бы нашелся такой, то все равно не решился бы. За это же смертная казнь полагается. Так что придется тебе, подонок, вечно бродить по берегам Стикса. Время напиться будет, – с глуховатым недобрым смешком заметил стражник, державший Пифодора слева.
     – Как, неужели, неужели вам стратег ничего не велел насчет меня?! – вскричал Пифодор.
     – Стратег велел насчет тебя? Чтобы отвести преступника на казнь ничьего приказания нам не нужно. Или ты себя таким героем  считаешь, что обязательно стратег нужен, чтоб тебя на тот свет отправить? – насмешливо произнес один из идущих сзади конвоиров.
     – Как, и никто вам… Ну, может, не сам стратег, а может, он передал через кого-то вам приказание никому не препятствовать дать мне напиться? – воскликнул Пифодор.
     – Никто нам никаких приказов не передавал. Но мы что-то не видим, чтобы кто-то рвался дать тебе попить, – опять расхохотался идущий впереди конвоир. – Разве кто-то проявляет о тебе заботу? Напротив, если б не мы, тебя бы уже разорвали на части. – Он заорал, обращаясь к толпе: – Эй, почему вы не жалеете его?! Почему не спешите напоить этого висельника?
     Идущие сзади и спереди люди тоже расхохотались и стали, издеваясь над Пифодором, бранить и зло насмехаться над ним.
     Несчастный наш герой окончательно понял, что коварно обманут, что стал жертвой собственной доверчивости, своей неколебимой наивной уверенности в том, что такие уважаемые всеми, благонадежные, избранные народом люди, как стратеги, не могут быть клятвопреступниками, что клятвы, данные Эвмелом, просто невозможно нарушить (ведь кто же захочет навлечь на себя страшный гибельный гнев богов?)
     Одна только мысль, что сейчас  его, Пифодора будут распинать, что потом он будет долго, перенося нестерпимые мучения висеть на забаву злорадным зрителям, привела нашего героя в состояние такого неистового ужаса, что он опять заорал: «Нет!», затем встал на ноги, уперся ими что есть сил в мостовую и… вырвался. Правда, стражники тут же снова схватили его и стали держать крепче. Идущие сзади конвоиры выругались и отвесили ему по сильному пинку.
     И, хотя новый порыв отчаяния не принес нашему герою никакого облегчения участи, он вселил в его душу толику надежды, убедив, что возможно вырваться из мощных рук конвоиров. Пифодор решил постараться во чтобы то ни стало бежать. Он уже ничуть не задумывался о том, насколько невыполнима эта затея, насколько невозможно спастись даже в том случае, если каким-то образом удастся освободиться от конвоиров.
     Пифодор быстро придумал план действия, не лишенный некоторого хитроумия. Вначале он стал смотреть вправо и влево, надеясь увидеть пространства между домами, в одно из которых можно было бы шмыгнуть в случае, если удастся вырваться из рук стражников. Но он быстро отказался от идеи поджидать момент, когда появится такое пространство, зная, что промежутки между домами не часто встречаются в греческих городах, где здания по сторонам улиц строились обычно примыкающими друг к другу стенами или высокими оградами дворов, если таковые были. Сейчас, когда слишком небольшое расстояние оставалось до места казни, делать ставку на удачу встретить то, что встречается нечасто, было бы крайне неразумно.
     Специально, чтобы больше утомить ведущих его, он повис на их руках всем телом. Однако это имело результат, обратный его ожиданиям. Шедший справа конвоир сказал:
     – Этот ублюдок совсем идти не хочет.
     – Клянусь Гермесом, он опять без чувств. Мне надоело тащить это дерь-мо – сказал идущий слева, и воскликнул, обращаясь к шедшим спереди и сзади стражникам:
     – Эй, вы! Давайте смените нас! Мы не волы тащить за всех. Мы хотя и сменили вас недавно, но сил уже нет. Надо почаще меняться. А то он как труп тяжелый.
     – Ладно, – нехотя отозвался один из идущих сзади воинов. – Давайте так – вот до этого перекрестка доведите его, и мы с Эсхилом заменим вас.
    Ведущие Пифодора согласились. Но именно на следующем перекрестке, до которого оставалось шагов сорок, он и собирался сделать попытку убежать, полагая, что там, где больше направлений для бегства, там и больше шансов на успех. Узнав о намерении стражников, Пифодор сперва обрадовался, восприняв это как очень большую удачу, ведь когда другая пара конвоиров станет менять ту, что его тащит, руки его, по всей видимости, на какой-то момент освободятся, что должно, на первый взгляд, облегчить попытку бежать. Но тут же Пифодор понял ошибочность своего предположения: если он даст довести себя до перекрестка, то не только не обретет больше шансов на удачное бегство, а, напротив, лишит себя даже такой ничтожной надежды на спасение, ведь когда одна пара конвоиров будет менять другую, сразу четверо стражников окажутся обращенными к нему лицом и ему, связанному, придется бороться одновременно с четырьмя богатырями. Если же он позволит взять себя под руки воинам со свежими силами, то вступить в противоборство с ними будет еще бессмысленней, чем с этими, которые сейчас волокут его и которые, кажется, уже порядком утомлены. Значит, нужно, решил Пифодор, действовать за шагов шесть-восемь до перекрестка.
     Как только он приблизился на такое расстояние к пересечению улиц, то вдруг встал на ноги и поставил правую так, что конвоир споткнулся. Падая, тот повлек Пифодора за собой, что помогло ему освободиться от левого конвоира. В то же мгновение Пифодор сумел вырваться и из хватки упавшего стражника. Потная обессиленная рука воина сосколзнула с его руки. Конвоир слева выругался, хотел снова схватить Пифодора, но тот легко увернулся и устремился в пространство между стеною дома и впереди идущими стражниками. Это произошло настолько быстро и неожиданно для тех, что когда они обернулись на шум сзади, Пифодор был уже впереди них на перекрестке.
     Он бросился в толпу, стоявшую между домами улицы, пересекающей ту, по которой его вели. Впрочем, вряд ли можно назвать толпой группу человек в пятнадцать. На трех последних перекрестках, через которые проводили Пифодора, встречалось уже немного людей, так как большинство здешних жильцов еще рано утром отправились к театру и сейчас находились среди тех, кто шел за конвоем. Остались преимущественно только старики и рабы, которым хозяева не позволили далеко отлучаться из дома. Одни из них не могли воспрепятствовать ему по немощи своей, другие из сочувствия, поскольку знали, что разбойничьи шайки состоят преимущественно из беглых рабов.
     Пифодор действовал так быстро, что молодой мужчина, первым оказавшийся на его пути, хотя и испугался очень, не успел вовремя отскочить. Беглец был уверен, что тот хочет задержать его. Поэтому наш герой налетел на него, со всей силой ударив того левым боком. Раба отбросило в сторону. Перед глазами бегущего замелькали шарахающиеся вправо и влево фигуры людей, которых он не успел даже разглядеть. Все были явно сильно испуганы. Последней из этих людей ему на пути попалась какая-то старушонка. Она замешкалась. Неразбирающий дороги несущийся, как взбесившийся бык, Пифодор сбил и ее тоже.
     Перед ним открылась длиная безлюдная улица. Связанные за спиной руки несколько затрудняли бег. Тем не менее Пифодор мчался с такой скоростью, с какой не бегал даже когда побеждал в состязаниях бегунов.
     Сзади раздались возмущенные угрожающие крики, послышался топот многих ног. Пифодор не оглядывался, боясь, что если сделает это, то потеряет скорость. Но по ослабевающему шуму погони определил, что она все более отстает.
     Необычайно радуясь, удивляясь тому, что сумел вырваться на свободу, он начал обретать надежду. Она придавала ему сил не меньше, чем страх. Но тут он вспомнил, что не знает куда бежать, чтобы спастись. Сознание того, что спасение все равно невозможно, что его все равно поймают и казнят, и ощущение нарастающей усталости уничтожили едва появившуюся надежду. Отчаяние вернулось к нему и стало быстро отнимать силы.
     Мощные толчки ног гулко отдавались в ушах. Пылающее жаром небо повисло над ним уходящей в даль голубой полосой между белыми стенами домов, с выглядывающими над ними краями черепичных крыш. Раскаленный воздух врывался в легкие, словно желая разорвать их.
     Был соблазн вбежать в какую-нибудь открытую дверь и запереть ее за собой, но он понимал, что таким образом сам приведет себя в ловушку.
     Улица оказалась на редкость длинной. Вдруг из одной двери вышел какой-то старик с клюкой. Увидев бегущего к нему Пифодора и преследующую его целую толпу, он принял того за беглого раба и решил помочь поймать его, полагая, что сумеет справиться с изнуренным человеком, за спиной которого связаны руки. Старик взмахнул клюкой и опустил ее, намереваясь нанести оглушающий удар по голове Пифодора. Но ловкий Пифодор легко увернулся. Однако ему не удалось обежать старика. Тот шагнул вбок и снова оказался на пути беглеца. Он обхватил Пифодора руками, которыми, держа клюку за концы, стал вжимать ее ему в спину и вдобавок повис всем телом. Это позволило цепко удерживать несчастного молодого человека. И без того почти сломленный усталостью тот принужден был держать на себе весь вес противника. Тем не менее он нашел в себе силы так впечатать его спиной в стену дома, что тот расцепил руки.
     Увидев погоню уже совсем близко, Пифодор бросился бежать дальше. «Ах ты!» – услышал он за спиной злобный, возмущенный возглас, хрипло с досадой выдохнутый стариком из сдавленной груди.
     Преследующие Пифодора уже не кричали ему, требуя остановиться: они тоже были слишком утомлены бешенным темпом и бежали молча. Слышны были лишь дробный топот их ног и надрывное с присвистом дыхание.
     Отличный бегун, Пифодор, преодолевая неимоверную усталость, все же сумел немного увеличить разрыв между ним и преследователями. Улица кончилась. Он выбежал на перекресток. Здесь Пифодор задержался на несколько мгновений в сомнении какое выбрать направление. Справа над крышами домов возвышалась городская стена с башнями. Часть этой стены виднелась в конце идущей оттуда улицы. Пифодор хотел побежать в ту сторону, надеясь попытаться как-нибудь выбраться из города, но на этой улице увидел людей. Их было человек десять. Пифодор понимал, что они тоже постараются схватить его, и чувствовал, что не сможет прорваться к городской стене, преодолев сопротивление стольких людей. Поэтому он побежал влево, где улица была безлюдная, но вела вглубь города.
     От усталости он споткнулся и, чтобы не упасть, припал глубоко на правую ногу. С большим трудом ему удалось вернуться в прежнее положение и это преодоление собственного веса отняло у него слишком много сил из тех, что еще оставались. Вскоре такое повторилось. Теперь Пифодор снова слышал совсем рядом за спиною топот ног преследователей. Он не мог позволить себе оглянуться, по-прежнему опасаясь, что это, пусть на мгновение, но задержит его. Тем не менее, он немного повернул голову и, сильно скосив глаза, угловым зрением увидел совсем близко от него бегущих людей. Впереди преследователей были не конвоиры, а какие-то другие мужчины, по всей видимости, наиболее быстрые и выносливые из толпы. Те же значительно отстали, обремененные каждый мечом у пояса и массивным телосложением.
     Несмотря на огромную усталость, наш герой бежал еще довольно быстро. Уже недалеко было до конца и этой улицы. Пифодор видел, что ведет она на какую-то площадь. Из-за угла последнего дома улицы стал показываться угол какого-то храма. Пифодор понесся еще быстрее. Усталость в этот момент исчезла совсем, поскольку вдруг появилась надежда, пусть и ничтожная.
     Улица и в самом деле вывела на площадь. Она была неширокая. Посреди нее стоял небольшой храм. Пифодор знал, что если успеет добежать до него и начнет молиться перед алтарем или кумиром, то по древней традиции никто не будет в праве силой увести его с того места и тем более убить там. Правда, он знал также, что это правило часто не соблюдается, что в лучшем случае ему удастся только отсрочить смерть на несколько дней, потому что никто не будет давать ему ни воды, ни еды и придется умереть от жажды и голода. Тем не менее, он ощутил такую радость, словно уже был спасен.
     Сзади раздались крики:
     – Не дайте ему добежать до алтаря!
     Но догнать Пифодора уже не мог никто. Он стремглав преодолел расстояние до алтаря, стоявшего перед храмом. Но, понимая, что лучше провести несколько дней под крышей, чем под открытым небом, наш герой предпочел искать спасение внутри святилища. Пробежать вверх по ступеням к портику, а затем между колоннами через дверь здания к кумиру, стоявшему в глубине небольшой залы, было для Пифодора делом нескольких мгновений. 
     Стоявший немного поодаль от изваяния божества длинноволосый бородатый жрец полуобернулся и недовольно, лениво, словно нехотя, произнес:
     – Опять. Трех дней не прошло.
     Падающий из квадратного отверстия в крыше свет, хорошо освещал кумира и этого жреца, но углы залы были в глубоком мраке, не проницаемом пока для глаз Пифодора, которые только что слепило яркое солнце. Поэтому он не разглядел другого находящегося здесь человека, сказавшего:
     – Опять, наверное, раб убоялся сурового наказания. Какой-то шум на улице. Это за ним бегут, конечно. Слушай, парень, лучше сразу сдайся. Все равно придется…
     Он не успел договорить, как в храм вбежали первые преследователи Пифодора.
     Он в ужасе что есть сил прижался лицом и грудью к мраморным ногам кумира. Ему не верилось, что благочестивый страх сможет остановить тех, кто хочет схватить его. Пифодор ожидал, что все сейчас набросятся на него и потащат к выходу из храма на казнь.
     Но пока никто не прикасался к нему. За спиной слышалось тяжелое дыхание вбежавших. По всей видимости, они были так утомлены, что не могли говорить даже. Только один сумел произнести сиплым и прерывистым от сильной одышки голосом:
     – Успел-таки, со-ба-ка.
     Чуть отдышавшись, они принялись требовать от него покориться судьбе и покинуть святилище.
     Подбегали те преследователи, которые отстали от первых. Храм быстро наполнялся толпой. Толпа шумела, негодуя на то, что этот, как она была уверена, отъявленный, нечестивый преступник посмел искать защиты в святилище, призывала его послушно дать возложить на себя заслуженную кару.
     Нашему герою говорили, что если он добровольно не выйдет, то его выведут насильно и умертвят еще более ужасным способом, чем распятие. Вскоре, однако, окружившие Пифодора люди, поняли, что угрозами подвергнуть еще более жестокой казни, чем та которую назначил суд, не смогут заставить осужденного уйти с ними из храма: возможно ли запугать человека тем, что вряд ли ужаснее ожидаемого?
     Тогда перешли к уговорам. Вначале ему обещали заменить распятие на какую-нибудь совсем легкую, быструю казнь. И так не добившись согласия, стали и вовсе уверять, что не будут его убивать, а только поместят в тюрьму, да и то на недолгое время. Пифодор понимал, что это, конечно же, ложь. Он хорошо знал, что когда стараются выманить из святилища «молящего о защите», то всегда лгут.
     На все уговоры Пифодор отвечал отказом и утверждением, что не является разбойником, что стал жертвой коварных действий стратега.
     Убедившись, что нахождение возле кумира и в самом деле обеспечивает безопасность, наш герой постепенно начал приходить в себя и наконец решился повернуться спиной к изваянию, чтобы лицом к лицу вступить в разговор с теми, кто его уговаривает. Он увидел перед собою людей, молодых, средних лет и  пожилых. Они были в белых и цветных одеждах. Лица выражали гнев, презрение, торжество жестокости и превосходство сильного над слабым. Эти выражения лиц разительно не вязались с доброжелательными заверениями.
     Дрожащим прерывающимся голосом Пифодор начал рассказывать как прибыл с аргосским священным посольством в Дельфы, как подвергся нападению разбойников и как согласился пожертвовать собой ради друзей, которых стратег грозил убить, если он, Пифодор, не возьмет на себя вину преступных сыновей из именитых семейств, призывал поскорее освободить из тюрьмы его друзей, уверяя, что именно они могут подтвердить правоту его слов, и что опасается за их жизнь, так как убедился в коварности стратега.
     Все смеялись, слушая его.
     – Сейчас, конечно, ты что угодно выдумаешь, лишь бы спасти свою жалкую негодную жизнь.
     – Знаешь, какие слухи у нас здесь ходят, вот и спешишь использовать их.
     –  Только зря стараешься: всем понятно, что ты лжешь, – говорили ему.
     Иные возмущенно требовали, чтобы он прекратил оговаривать стратега и детей из самых уважаемых в городе семейств, грозили, что в противном случае возьмут на себя грех преступить священный закон и собственноручно оттащат его от кумира. Тем не менее Пифодор снова и снова рассказывал людям правду о том, что с ним произошло. Ему приходилось часто повторять свой рассказ, так как сквозь толпу к нему все время пробивались новые любопытные. Но никто не верил.
     Вдруг один пухлощекий светловолосый мужчина в долгополом синем хитоне и желтом гиматии удивленно воскликнул, указывая пальцем на голову кумира:
     – Во, как похож-то! Клянусь Аполлоном, невероятное сходство!
     Он опустил руку и теперь указывал на Пифодора. Все стоявшие поблизости люди замолчали и стали глядеть то на нашего героя, то выше него. На лицах у них тоже выразилось немалое удивление.
     – Да, и правда… и правда. Как похож ведь.
     – Словно это он!
     – Вот это да!
     – Надо же, такой мерзавец и так похож на него! – услышал Пифодор высказывания людей, пораженных не менее, чем пухлощекий.
     Наш герой и сам был охвачен сильным чувством удивления и любопытства. Только сейчас он подумал: «Что это за храм? У ног какого божества я нахожусь?» Видя на стенах воинские доспехи и оружие, решил, что оказался в святилище Ареса. (Примечание: у древних греков был обычай украшать стены храма Ареса трофейным оружием).  «Вот уж не ожидал, что похож на какое-то божество», – подумал Пифодор и взглянул вверх на голову кумира, но увидел только подбородок, чуть выглядывающий из-за него кончик носа с широкими ноздрями, выступающие по бокам скулы и мочки ушей изваяния. Конечно, определить сходство в таком ракурсе не было возможно. Отойти же от статуи, хотя бы на три-четыре шага, он не решался, так как не сомневался, что его сейчас же схватят и повлекут из храма. Тем не менее, когда он узнал о своем сходстве с кумиром, у него сразу появилась надежда на то, что ему и в самом деле могут заменить казнь на тюремное заключение.
     – Вот видите, я похож на Ареса, – воскликнул он, – а вы меня убить хотите!
     – Это не Арес, – сказал Пифодору, кивнув на статую, пухлощекий. – Это коринфский герой Аристей. Он прославлен здесь. Мы почитаем его. (Примечание: древние греки часто создавали культ поклонения умершему герою, который, по их представлениям, приобретал свойства божества. Стены посвященного ему храма, как и стены храмов Ареса, Зевса, Афины, украшались трофейным оружием. Примером проявления подобной традиции было обожествление Геракла, Одиссея, Ахилла и др.).    Он два раза возглавлял амфиктионию  и оба раза разгромил на голову непобедимых галлатов, а перед ними, как ты знаешь, даже македоняне не устояли. (Примечание: Амфиктиония - союз древнегреческих государств, находившихся поблизости от какого-либо особо почитаемого священного места, созданный для защиты его).
     – Ты говоришь, Аристей Коринфский? Значит, он из Коринфа? – спросил Пифодор пухлощекого.
     – Значит, так, – ответил тот. – Да его так ведь и зовут – Аристей Коринфский.
     – Но,.. но я знаю только одного стратега Аристея из Коринфа. Он был убит там несколько лет назад, – удивленно и озадаченно произнес Пифодор. 
     – Да, это он и есть. Только в Коринфе его не почитают, – сказал пухлощекий.
     – Какой там, как раз наоборот – эти нечестивцы и убили его! Будь они прокляты! Поэтому мы поддерживаем любого, кто воюет с Коринфом! – послышались возгласы в толпе. – Вот уж не завидуем тем, кто убил его: им пришлось испытать всю силу мести Аристея! ( Примечание: по поверьям древних греков, души умерших героев приобретали власть над живыми людьми, подобную той, какую имели боги). 
     Необычайно пораженный, обрадованный тем, что узнал об отце, Пифодор бросился к ногам статуи, прижался к ней лицом, грудью, испытывая при этом чувство сладостно-восторженного потрясения, какое может испытывать только человек, ставший воочию свидетелем настоящего чуда, которое вдобавок должно послужить ему во спасение. Затем, глядя молитвенно вверх, он произнес:
     – О, отец, ты воистину велик! Как много я слышал о твоей доблести, о твоих победах, подвигах! Но разве,.. но разве я мог предположить, что где-то тебе поклоняются как божеству, да еще в таком святом месте, как Дельфы?! Вот уж не думал, что доведется все-таки с тобой снова свидеться. Жаль, что произошло это при таких обстоятельствах.
     – Что это он его отцом называет? – спросил юношеский голос в толпе.
     – Так он и нам отец, Аристей Коринфский. Он всем отец, – ответил  кто-то спросившему.
     Пифодор повернулся к стоявшим сзади и воскликнул:
     – И как же, как же вы хотите убить меня, дельфийцы, если вы молитесь Аристею?! Как же вы хотите убить сына его?! Ведь я же,.. я же сын его!
     Только он сказал это, как все находящиеся в храме разом разразились дружным хохотом.
     – Какое кощунство! Вот мерзавец!
     – Как ты смеешь называть себя сыном того, на кого даже смотреть не достоен?! 
     – Так ты же только сейчас говорил, что аргивянин, а теперь вдруг коринфянином сделался!
     – Да он сейчас хоть к кому примажется, лишь бы заслуженного наказания избежать!
     – Молчи, мерзавец, не кощунствуй! – раздались гневные крики.
     Но Пифодор не замолчал. Он стал громко и подробно рассказывать как своими глазами  видел расправу повстанцев над его семьей и в том числе над Аристеем, как сам чудом остался жив и был вывезен из Коринфа каким-то добрым сжалившимся над ним человеком в Аргос, где нашел приют у гостеприимца отца.
     Никто ему не верил, и все смеялись над его рассказами. Многие уже уходили из храма, не надеясь посмотреть сегодня на казнь, так как знали, что никогда «молящих о защите» не удается быстро выманить из святилища. Места ушедших в толпе сразу занимали другие. Но им уже было известно о необычайном внешнем сходстве нашего героя с кумиром, и они с любопытством разглядывали лицо Пифодора, сличая его черты с чертами лица статуи. Пифодору приходилось вновь и вновь рассказывать о своих злоключениях новым слушателям. Но они относились к нему и его рассказам ни чем не лучше прежних.
     Тем не менее никогда еще в храме Аристея не бывало столько народа в один день, сколько сегодня. Быстро распространялась молва о том, что осужденный на распятие преступник сумел бежать из-под стражи, находясь почти уже у самого места казни, что он как две капли воды похож на Аристея, которого молит о защите в его храме, и вдобавок утверждает, что является сыном этого прославленного, имеющего много поклонников героя.
      В любом греческом городе, обычно небогатом событиями, известие о том, что кто-то опять в каком-то храме ищет спасение, развлекало обывателей, которые с удовольствием ходили поглазеть на несчастного, но никогда подобный случай не вызывал среди местных жителей такого огромного интереса как нынешний. Все дельфийцы, иные целыми семьями, шли в святилище Аристея. Происходящим были заинтригованы даже многие паломники. Забыв об участии в ритуальных церемониях, ради которых прибыли в Дельфы, они спешили туда, куда и местные жители, увеличивая столпотворение внутри храма и вокруг него. Но, к несчастью нашего героя, ни один из них не был из Аргоса.
     Несмотря на то, что люди в толпе менялись, не уходили те шесть стражников, которые упустили Пифодора, и еще несколько мужчин, почему-то особенно недовольных задержкой казни. Они-то в основном и уговаривали Пифодора покинуть храм. Их терпение наконец иссякло, и они опять перешли к угрозам увести его силой, если он не подчинится им. Их озлобленность передавалась окружающим. Толпа еще сильнее негодавала, слыша лживые, как она была уверена, утверждения Пифодора.
     Видя, что все старания убедить толпу в правдивости своих рассказов тщетны, наш герой снова начал впадать в отчаяние.
     В храм вошел какой-то немолодой коренастый мужчина, перед которым толпа стала почтительно расступаться. Кто-то сказал:   
     – Вот Пелопид, Он знает. Он сейчас изобличит этого мерзавца, лжеца!
     Со словами: «Ну, я погляжу, погляжу…» Пелопид шел прямо к Пифодору, пристально вглядываясь в него и шлепая босыми кривоватыми ногами по красивому выложенному мозаикой полу. Этот человек имел довольно своеобразный вид. Несмотря на  свою босоногость он явно не относился к бедному сословию, о чем свидетельствовала его шитая золотом туника. Она была зеленая и спускалась ниже колен. Сразу обращали на себя внимание мощные мускулистые руки Пелопида. Можно было подумать, что они принадлежат завсегдатаю палестр и гимнасиев, атлетически развитому богачу, но своими очень большими, переразвитыми, с грубой кожей кистями, к которым с могучих предплечий сходили узловатые жилы, напоминали большие натруженные руки кожемяки, кузнеца или каменотеса. Глубокие мимические морщины резко очерчивали сильно выпяченную нижнюю часть лица с тонкими бесцветными губами. Рыжие с проседью редкие локоны свисали по бокам лысого крутолобого черепа. Пелопид относился к людям неопределенного возраста: ему можно было дать на вид и сорок и шестьдесят лет.
     Он подошел к Пифодору и остановился, продолжая испытующе оценивать его острым, внимательным взглядом быстро двигающихся глаз. Несколько раз он посмотрел вверх на голову кумира.
     – Так, значит, говоришь, что ты сын Аристея? – спросил он Пифодора, насмешливо скривив губы.
     – Да, – кивнул тот.   
     – Это Пелопид, наш ваятель.
     – Эту статую как раз он сделал. И ту, что на площади, – сообщили Пифодору из толпы.
     – Тогда, если ты и вправду сын Аристея, то ты должен знать такое о нем, что могут знать только его близкие, а посторонние не знают.
     – Конечно, – согласился Пифодор.
     – У Аристея была дурная привычка, – тут Пелопид благоговейно устремил взор к лицу кумира и, простерев вверх к нему руки, произнес: –  О, владыка, надеюсь, ты не прогневаешься на меня за то, что вспомнил о той твоей привычке! Все равно никто о ней не узнает: память о ней умрет со мной. Заговорил о ней только ради того, чтобы изобличить святотатца, посмевшего оскорбить тебя. Я изобличу его, его казнят, ты будешь доволен. Прими же и эти мои старания как приношение тебе и будь милостив ко мне во всем!
     – Так вот, слушай меня, мерзавец, – он снова обратился к Пифодору, – у Аристея была причуда. О, конечно, он великий! У него огромная сила воли! Поэтому он никогда не поддавался этой привычке на людях. Никто никогда не видел ничего такого за ним. Даже его телохранители: я нарочно расспрашивал их. Из любопытства. Я же не знал тогда что мы,.. что мы почитать его будем, молиться ему будем. А то бы разве я дерзнул?! Но как меня ни просили, я никогда ни кому не показал ту гримасу, потому что умею хранить чужие тайны, – казалось, Пелопид не столько говорит Пифодору, сколько людям из толпы, к которым то и дело поворачивал голову. – А как я узнал какая она, эта гримаса? Да вот как. Когда я его ваял, то мы с ним по нескольку часов кряду каждый день проводили наедине друг с другом у меня в мастерской. Все, когда их подолгу ваяешь, о чем-то своем думают. Если это продолжается долго, то в какой-то момент можно забыть, что не один находишься. Вот и Аристей забылся, сделал то, что при посторонних не делал. Поняв, что ему не удалось скрыть от меня свою дурную привычку, он перестал себя вовсе сдерживать. Я очень хорошо запомнил эту гримасу, потому что она,.. она, сказать по правде, довольно сильно раздрожала меня, так как мешала сосредоточиться на его лице. И если ты, собака, правда его сын, хотя об этом даже подумать грешно, то ты должен знать какая была эта гримаса: никто не скрывает своих причуд среди домочадцев. Всякий не сдерживается дома и всегда таков, каков он есть на самом деле. Гримаса эта очень своеобразна была – случайно угадать ее невозможно. Ну-ка давай, изобрази.
     Пифодор сразу понял, что имеет ввиду Пелопид. Это несуразное смешное выражение он часто видел на лице отца и старательно подражал ему, за что получал замечания от матери, опасавшейся, что и к сыну пристанет дурная причуда. Наш герой с радостью воскликнул: «Гляди же, гляди!», после чего без труда воспроизвел гримасу, которая когда-то от частых повторов чуть не стала и его навязчивой привычкой.
     Пелопид отпрянул от Пифодора как от огня, пал на колени и, протягивая в ужасе к нему дрожащие руки, взмолился:
     – Пощади, пощади меня, владыка! О, владыка, не ведал я, не ведал кто передо мной! Да возможно ли,.. возможно ли было догадаться?! О, владыка, умоляю, умоляю, проси отца своего, чтобы он не гневался на меня и не карал за то, что не поверил я сразу сыну его и оскорблял тебя даже! Но возможно ли, возможно ли было поверить?!
     Только он сказал это, как все, кто был в храме, тоже пали на колени. Всю толпу, которая только что угрожающе надвигалась на Пифодора, презрительно насмехаясь над ним, он к великому своему изумлению увидел вдруг внизу, увидел множество склоненных перед ним голов, плеч, спин. В следующее мгновение люди подняли искаженные ужасом лица, устремили на него виноватые, полные благоговения взгляды. Затем храм наполнился шумом голосов, но не таких, какие звучали раньше – угрожающих, зло насмехающихся, – а кающихся, умоляющих, подобострастных. Все говорили приблизительно то же, что и Пелопид, когда тот поверил, что Пифодор действително является сыном Аристея.
     Наш герой облегченно вздохнул, но продолжал стоять, не говоря ни слова, с трудом веря в свое спасение, Наконец он радостно умиротворенно улыбнулся, заявил, что ни на кого не сердится. Всех прощает и всех попросил скорее встать. Он сказал это так, словно боялся, что если продолжит держать людей на коленях, то они могут передумать быть такими, какими неожиданно стали. Ему и в самом деле казалось, что происходящее сейчас есть что-то нереальное, обманчивое, что настроение толпы вот-вот переменится, станет опять злым, враждебным ему.
     Первым Пелопид, а затем и многие другие бросились обнимать и целовать Пифодору ноги. Началась настоящая давка: каждый стремился лично убедить его в том, что раскаивается в своем недавнем враждебном отношении к нему и готов отныне поклоняться и служить ему. Никакие уговоры Пифодора прекратить это самоуничежение не действовали на них. Ему пришлось удовлетворить желание расцеловать его ноги всем стремящимся таким образом засвидетельствовать искренность своего раскаяния. Многие снимали с себя одежды и умоляли нашего героя принять их в дар, чтобы поскорее заменить ими свою бедную хламиду. Он упорно отказывался, уверяя, что и сам без труда найдет себе подходящее платье.
     Шесть стражников, а также те из толпы, кто особенно рьяно помогал им убедить Пифодора уйти из храма, теперь пуще остальных умоляли о прощении. Наш герой вынужден был и этих людей успокоить, обещая обратиться с просьбой к Аристею не преследовать их местью за сына.
     Пифодор окончательно уверовал в то, что обрел большую власть над толпой, что теперь никто, по крайней мере из находящихся здесь людей, не решится повести себя как-либо враждебно по отношению к нему. Торжествуя, наш герой глядел на теснящихся вокруг и ползующих у его ног людей. Немного придя в себя от этой огромной радости, он вспомнил о друзьях, ради которых чуть не принял мученическую смерть. В безопасности их Пифодор был слишком не уверен. Ни стратега, ни начальника тюрьмы, здесь, в храме, он не видел. Он не мог знать каковы теперь их намерения по отношению к его друзьям – остались прежними или изменились. В то же время понимал, что ситуация не терпит промедления. Но также опасался поспешными не обдуманными действиями спровоцировать врагов на совершение поступка, последствия которого уже нельзя будет исправить. Поэтому наш герой решил предпринять то, что считал возможно и необходимо предпринять в сложившихся обстоятельствах.
     Пифодор поднял руку и воскликнул:
     – Слушайте все! Мне нужна ваша помощь!
     – Говори! Все сделаем! Приказывай! – закричали отовсюду.
     – Ступайте все, ходите по городу, всем говорите кто я такой. Рассказывайте, как вы убедились, что я и в самом деле сын Аристея! – громко произнес Пифодор.
     Толпа бросилась исполнять его поручение.
     Бывшим своим конвоирам Пифодор велел остаться. Он немедленно посвятил их в план своих действий. В соответствии с ним один из воинов снова связал Пифодору руки за спиной, но на этот раз так, чтобы тому легко было в нужный момент освободиться от веревки.
     В окружении конвоиров наш герой вышел из храма. Они пошли к городской тюрьме. Стражники сопровождали Пифодора также, как и сегодня утром, когда вели на казнь, только не тащили под руки.
     Многие из тех, кто еще не знал, что он сумел доказать свое родство с Аристеем, видя его, идущего свявязанным под конвоем, обращались к воинам с такими словами: «Что, сдался все-таки? Наконец-то. Судя по направлению, в тюрьму ведете? Значит, казнь перенесена? Да? Конечно: народ-то разошелся уже. Да и вечер скоро. Когда теперь казнь-то будет? Завтра утром, наверное, да?»
     Чтобы не раскрывать замысла Пифодора и не терять драгоценного времени объяснениями, стражники им советовали идти в театр, где они смогут узнать то, что их интересует, и, кроме того, нечто столь поразительное, что в это трудно даже поверить. Если же расспрашивающий называл Пифодора преступником или как-либо еще неуважительно, воины угрожающе с возмущением кричали: «Замолчи, сволочь! Храни благоречие перед владыкой! Скоро в ногах у него валяться будешь, моля о прощении! Иди на театр – там все узнаешь!»  Любой, услышав такое, застывал в полнейшем недоумении и совершенно озадаченный, а затем спешил в Народное Собрание, где надеялся получить ответ на то, что его чрезвычайно заинтриговало.
     Совсем иначе вели себя люди, которые уже знали, чем завершилось пребывание Пифодора в храме. Те с негодованием требовали немедленно развязать и отпустить его, подступали к конвоирам, угрожающе размахивая кулаками, подобранными палками, камнями, а иные мечами или кенжалами, у кого они имелись с собой, призывали прохожих и жителей ближайших домов помочь им освободить сына Аристея. Таких приходилось увещевать самому Пифодору. Он убеждал, что сам заставил связать себя, а зачем – о том скоро узнают в театре, где должны ожидать его. При этом Пифодор запрещал следовать за ним, уверяя, что это может сильно навредить ему.
     Избавившись таким образом от нежелательных попутчиков, наш герой вместе со стражниками скоро добрался до городской тюрьмы.
     Охранявшему вход рабу конвоиры сказали, что казнь перенесена назавтра, и они привели осужденного провести ночь в карцере. Едва часовой впустил их, как один из вошедших мгновенно выхватил из ножен меч и заколол его, никак не ожидавшего встретить врага в том, кто каждый день дружелюбно здоровался с ним.
     Дюжие конвоиры, все с обнаженными мечами, бросились в комнату караула.
     Пифодор подобрал меч убитого и решил тоже принять участие в боевой схватке. Перед ним чуть виднелась в полумраке каменная лестница, ведущая на второй этаж. Слева чернел вход в темный коридор. В стене справа светлела открытая дверь, куда устремились конвоиры. Оттуда уже раздавались крики.
     Пифодор вошел в квадратное сумрачное помещение, тускло освещенное двумя окошками под потолком. Сражаться уже не было никакой необходимости: конвоиры Пифодора в считанные мгновения перебили почти всех застигнутых врасплох отдыхавших тюремных рабов-стражников. Какое-то сопротивление успели оказать только двое караульных, в обязанность которых входило бодрствовать. Они лежали сейчас, окровавленные, с мечом в руке, на полу, содрогаясь в предсмертных конвульсиях. Под каменными стенами на постелях из сухих листьев и травы, покрытых воловьими шкурами, лежали залитые кровью другие убитые. По всей видимости, смерть застала их спящими или в момент неожиданного страшного пробуждения: они не успели даже вооружиться – меч и небольшой круглый щит лежали на полу у постели каждого.
     Двое еще оставшихся в живых тюремных караульных в истерическом ужасе ползали в ногах победителей, умоляя о пощаде. Пифодор велел их не убивать.
     – Где аргивяне?! Они живы?! – спросил он взволнованно тюремщиков, боясь, что опоздал спасти друзей.
     – Аргивяне? – произнес один из тюремщиков, тараща испуганно глаза с огромными зрачками.
     – Да те, те самые, – толкнул его локтем другой тюремщик, – которых нам велено удавить сегодня ночью. Они же аргивяне! Они же и есть аргивяне!
     Пифодор приказал отвести его поскорее к заточенным друзьям.
     Те отнюдь не обрадовались, увидев в своей камере того, кого считали уже казненным. Напротив, они крайне огорчились, пришли в панический ужас, подумав, что друг не сдержал обещания, что потому их до сих пор и не выпустили из тюрьмы, что не выполнено главное условие договора.
     Пифодор быстро поведал им невероятную историю своего чудесного спасения. Друзья не поверили. И только тогда, когда он стал выводить их из узилища, и они обнаружили у порога убитого знакомого им стражника, когда увидели, что Пифодор держит себя как несомненный предводитель могучих сопровождающих его воинов, то не могли не поверить, и радости их не было предела.