Лечение или переплетение судеб. Часть 2

                Часть 2
       Анна  сначала медленным шагом отправилась к дому, но постепенно до неё стала  доходить  нереальность происходящего. Она прибавила шаг, а вскоре и вовсе побежала. Бежала она легко, ноги сами набирали скорость, а в голове билась  только одна  мысль: «Скорее, быстрее, ужас, ужас!».
Уже показался домик. Анна, успокоившись, почти шагом, направилась в привычный свой мирок. К своим  бабулькам, дряхлой корове и  ставшим привычными  домашним  обязанностям. Она улыбалась, только подумала, что рассказывать про беседу с не упокоенными не будет.
- Смотри, какая красавица, и не скажешь, что старше нас, – почти пропел где-то рядом голос  Ганса.
- Да ты, дубина,  посчитай, сколько тебе лет, она нам во внучки годится. Развратник  ты старый, – проскрипел Эдвард.
- Да заткнитесь, вы вообще-то из другого мира, нашли  о ком спорить, два дурака, – рявкнул на них Алекс.
     Анна опять вздрогнула от неожиданности, но вспомнив о том, что эти троица ничего плохого ей не сделала, удовлетворилась комплиментами. Только одна, почему-то неприятная мысль,  родилась в её мозгу: « Вот и хорошо, что я с ума сошла, не надо будет возвращаться. Похороню бабулек, а  сама рядышком со скелетами пристроюсь, когда время придет»
- Это ты что придумала, курица, как это никуда не поедешь?
- Мадам, вы не о том думаете, вам как раз уехать нужно, чем быстрее, тем лучше, – прошелестел Ганс, а скрипучий добавил:
- Эх  вы,  девку  уломать не можете, деньгами заманивать надо, деньгами. Бабы, они все на деньги падкие.
  - По - моему, если не изменяет память,  2-я стадия шизофрении  -  тихо проговорила женщина,  уже не спеша, подходя к дому.
- Ну,  ничего,  и там люди живут, лишь бы детям не мешать. Интересно, узнают ли они меня или нет. Вот и немчура  красавицей назвала, наверно, я выгляжу неплохо, – так, бормоча себе под нос, то ли успокаивая себя, то ли лишний раз удостоверяясь, что с  головой не все в порядке,  Аня зашла в  калитку.  Как и ожидалось, в доме было тихо и темно.  Уставшая, с гудящей от безумных мыслей головой, Анна не стала мыть ноги, обтерла их о половик и улеглась прямо на покрывало.
Где- то у двери  что-то проскрипело,  прошуршало.
- Мыши, наверное, скоро осень, вот они и в дом лезут. Хоть этих в доме нет.  – Глаза  женщины сомкнулись, и она погрузилась в спасительный сон. Только там, у двери, кто- то тихонечко  хихикнул.
     Робкими лучами сквозь начинающийся дождик солнышко разбудило  женщину.
- Что, гулена, проснулась? – хозяйка стояла уже у плиты – Ну иди  к столу, чайку глотни,  да  Красулю иди доить.
Анна поднялась, нога ещё болела, но ходить не мешала. Она, молча плеснула  себе в лицо  из рукомойника холодной воды, взяла подойник и поплелась в коровник. День начался. К вечеру, изрядно уставшая от работы, женщина поплелась в дом. В доме за накрытым скатертью столом копошились старушки, расставляя приборы.
- Анюта, сходи сначала в баньку, как раз и картошечка поспеет -  Дарья Ивановна подала  ей чистое полотенце и сорочку. Та послушно, молча, поплелась в баньку.
      За стол сели привычным порядком. Петровна достала бутыль самогона, перелила часть его в стеклянный графин  времен Французской революции. Увидев удивленный взгляд  жилички, Дарья Ивановна сказала:
- Что-то, девонька, ты мне сегодня не нравишься, то ли устала, то ли чё болит, а? – Анна покачала головой и тихонько заскулила – Я, бабушки, с ума схожу, голоса слышать начала.
- А, это ты про фашистов, что ли? Так это, они  нам уже как родня, что ли. Столько  лет  вместе  прозябаем, щас расскажу тебе, раньше надо бы, да все недосуг. Ты крепенькую наливай, а то по - трезвому и не поймешь сразу. – Анна взяла графин, и уже не спрашивая норму, налила почти полные стаканы. Она уже не боялась спиться, это был второй раз за почти  два года. Дарья Ивановна махнула стаканяку сразу, закусила огурчиком и стала неспешно рассказывать. Анна,  так и не успев выпить,  слушала рассказ бабушки,  открыв рот.
- Как ты думаешь, сколько мне лет? – спросила Дарья Ивановна  Анну.
- Ну-у-у-у, не знаю. Много, наверное. В ваше время жить было тяжело, всякое случалось.
- Да, ты права, случалось всякое. Сегодня у меня день рождения и  мне исполнилось …  Сама не знаю, уже со счета сбилась. Петровна, сколько мне было в прошлом году?  - Петровна улыбнулась.
- Сама не помню, склероз.
- Ну, да ладно, больше ста и меньше 150.  Разницы нет никакой. Родилась я при царе Горохе.  В богатой княжеской семье и надлежало мне быть княгиней, да вот не получилось. Уж теперь, сколько я лет старушка – лесовушка,  слава Богу!  В  общем, жила я девушкой в большом красивом доме, прямо в Москве, К царю ходили на чай, когда царская семья в Москву приезжала,  с великими княжнами играли, читали, мечтали, в театр ходили.
- И Распутина видели?
- А как же, и с ним чай пили, в общем, жили, как у Христа за пазухой, ни о чем не печалились, да тут революция. Было мне в ту пору около двадцати лет. Тогда много слухов разных ходило и про Ленина, и про германцев, и про Распутина, рассказывать не буду, наверное,  сама знаешь. Когда царь от престола отказался, мы все по домам затаились. Умные люди быстренько за границу удрали, а батюшка мой, царствие ему небесное, – Дарья Ивановна, широко перекрестилась и слезу смахнула,  -  остался в Москве. Чего -  то жаль было ему хоромы наши возле Кремля оставлять. Прислуги у нас много было, и конюшня была, и пекарня своя, а про запасы и говорить нечего, лет на 10 бы хватило лихую годину пережить. Но пришло время  всего лишиться. Солдатня, да сброд всякий ворвались к нам, все разворовали, отца и мать сразу на месте расстреляли. Брат тогда на фронте был, а я в ту минуту на кухне  находилась. Как выстрелы послышались, так в кухню парень, наш работник, забежал, говорил потом, что меня искал. Правду ли говорил или нет, неважно, главное, что он меня из дома вытащил да в свою каморку отвел. На кровать бросил, скажись, говорит, моей больной женой. В общем, обошлось.  К нему даже и в каморку никто не зашел.  Я сейчас как вспомню, так мне плохо становится, может быть,  и лучше было бы, если бы меня тогда расстреляли. Но у Бога свои планы. Лет-то мне сколько, а я по земле хожу и радуюсь.
   Когда солдаты убрались из дома, я парня того не дождалась, вернулась назад. Но дома уж такового и не было. Все переломано, перебито, растаскано. Только трупы валяются. Присела я  на целый стул и заплакала. Вскоре парень тот пришел, что  меня от солдат спас.
- Что ревешь? Ты меня хоть узнаешь? – я головой  кивнула.
- Так кто я?
- Ты меня спас!- отвечаю.
- А кто я такой, как зовут меня, знаешь? – а откуда я могла знать, сколько таких как он у нас работало. -  Не знаю, говорю. Как он тогда разозлился. За косу меня схватил и к себе притянул. Смотрит мне в лицо. А сам побелел от злости. Я, говорит,  конюх ваш, Егором Николаевичем  кличут. А я стою, ни жива, ни мертва, какое мне дело до него. Я-то княжна, а он кто, конюх простой. У нас каждый бы рад служить. Платил батюшка мой неплохо.  Егорка  все понял. Глазищи свои голубые сузил, рот перекошен, сквозь зубы слова цедит. Я, говорит, три года твою кобылу тебе запрягаю. Ты о ней помнишь, а меня в упор не видишь. Так теперь ты - никто. Захочу - солдатам сдам, захочу-  снасильничаю, но не такой я.  Я, говорит, на тебе женюсь. От этих слов у меня померкло все. Кто он, а кто я. Но вовремя спохватилась, голову опустила, а слезы сами по себе текут, как вода в реке, только соленые. А Егор  волосы мои так в руке и держит, повел меня, я иду за ним, как овца на закланье и дороги не вижу. Очнулась я в церкви. Рядом Егор  стоит и батюшка нас  венчает. А Егор-то из - под полы пистолет держит. Повенчал нас батюшка,  на меня не смотрит, виноватым себя чувствует. Он ведь и меня крестил. Да против пистолета не попрешь. Всякий жить хочет. Не виню я его. Вскоре через пару дней и его расстреляли. Привел меня Егор в каморку свою. Смотрит на меня, а я слезами умываюсь. Бросил меня на кровать, а сам ушел куда - то. Я из каморки его не выхожу, боюсь. Он мне хлеб с водой посылает. Так почти полмесяца прошло. В городе тогда черт знает - что творилось. И  бомбы взрывались, и винтовочные выстрелы слышались, и крики, и вопли, ужас, да и только. Сколько времени прошло тогда, я не помню, могла бы сбежать, но мне и в голову это не приходило. Чувствовала, что я здесь  в  безопасности. Прошло время. Впервые после венчания в комнатку зашел Егор, носом покрутил, « Ну и вонь у тебя!» - говорит. Я сама - то чувствовала, а за собой самостоятельно следить не умела, за мной почти до двадцати лет нянюшка ходила. И помыть и переодеть. Вышел он из комнаты, ведро за мной вынес, вскоре принес он в каморку воды теплой и одежду кучей. А я стою, что делать не знаю. Рванул он платье мое, донага раздел, носом поморщил, да и мыть начал. Вода прямо на пол лилась, а ему нипочем. Помыл он меня, одел, посадил на кровать. Сам все вещи  достал, все бабье барахло пересмотрел. Что попроще выбирал, непригляднее. Каждую тряпку на крепость попробовал. Связал все в узел. Одной рукой  меня держал, в другой узел и повел меня, а куда я не знаю. Шли мы  недолго, в казармы какие-то пришли. Командир сам нас встретил. Пальцем подбородок мне поднял и спрашивает, точно ли Егор муж мой?  Я головой кивнула.  А он потом и говорит, что ему писарь нужен, могу ли я писать и читать. Тут я осмелела, чего-чего, а это я умела отлично. «Вот и хорошо!» -  говорит. Отвел нас в комнату при штабе. Так мы там и поселились. Тут муки мои начались. Днем при штабе работала, а ночью меня Егор насиловал, пока я сопротивлялась. Потом я успокоилась, только слезы глотала. Вот тебе и любовь, и нежность, что в романах я читала.  На самом деле каторга и то лучше. Прошло время, попривыкла я. К хозяйству Егор меня приучил. И готовить, и стирать, и мужу угождать.  Переменилась я к Егору. Чувствовала, что с ним  не страшно жить, только тяжело, но за ним, как за каменной стеной. Мотались мы с ним по городам и весям. Куда партия его звала, там  мы и были. Пять лет, как один день,  вспоминается. Детей Боженька мне не давал, слава Богу, куда бы я с ними делась, не кочевать же с ними по войне. Кончилась  гражданская, а Егора, уже командира Красной Армии,  добивать бандюков отправили. Изменился он очень, другим стал. Ночью проснусь, а он не спит, все на меня смотрит, да пальчики мне целует. Тут я на ласку отзывчивей стала, пришла ко мне любовь, да такая, что я минуты без него прожить не могла. Прошло ещё сколько-то времени, уж не помню. Только погиб мой Егорушка в бою и опять я осиротела.
    Отправили меня тогда в Москву на учебу.  Комнату мне дали, как жене погибшего командира. Только радости мне не было никакой. Стала я сохнуть и чахнуть, сморщилась вся, постарела, но работу свою знала и  поставили меня тогда главной при канцелярии работать. Так я и жила. Ни детей, ни мужа. Днем подушка сохла, а ночью я. Тридцать третий годок мне пошел. В стране появились враги народа. Откуда они взялись? Только ночью меня арестовали. Предъявили мне донос  чей-то, что я княжна Никольская, всю тайную переписку врагу передавала и что ненавижу я Советскую  власть.  Доказывать что - то было бесполезно. Я подписала все бумаги. И отправила меня Советская власть, жену командира Красной  Армии,  по этапу. Как то ни странно, повеселела я.  Теперь думаю, пришло время мне заплатить за счастье  жить при батюшке с матушкой, да в любви с моим Егором. А раз время пришло, то  значит, и эту беду я осилю.
    Наш  эшелон отправили  в Сибирь. Куда, мы точно не знали, да было  не важно, все равно не на курорт едем.  При эшелоне было несколько вагонов с конвоирами. Чтобы дорога была не в тягость, мужчины из охранников выбирали из женского этапа себе женщин. Некоторые меняли их во время следствия, некоторые выбирали себе пару надолго. Дошла очередь и до меня. Как Федор Алексеич, еще молодой мужчина, выбрал меня, я до сих пор удивляюсь, но, тем не менее  меня по его приказу отвели в помывочную, затем и к нему. Он был начальником над охранниками и занимал отдельное купе. Как могло так случиться, что на перекличке, во время очередной остановки, я ему приглянулась. Пробыв со мной несколько месяцев, он все-таки ответил на мой вопрос.
- Глаза мне твои понравились, спокойный и уверенный в себе взгляд, начисто лишенный высокомерия. Другие смотрят на нас, как на убийц с презрением, иные со страхом. А ты совсем по-другому. Рассматриваешь все, то небо, то людей. И как будто  ты на театральном представлении. Вот я тебя и выбрал. А когда присмотрелся внимательней, то все заметил: грудь высокую и женственные бедра.
    Дорога была длинной, но не скучной. Дни я проводила со своими товарками, ну а ночи…. Ночи были прекрасными. Мое долгое воздержание  было вознаграждено. Поезд то мчался вперед  навстречу страху и унижению, то плелся потихоньку, давая нам возможность осмотреть  пробегающий мимо пейзаж. Я не думала о плохом, мне было  хорошо. И в вынужденной грязи и в голоде. Наступала осень, быстро переходящая в зиму. То и дело с неба срывался мелкий снежок. В вагоне было холодно. Приказа топить вагоны никто не давал. Но за время моих странствий с Егором мой организм быстро научился приспосабливаться  к  ситуации.  Федор Алексеич  подкармливал меня, я всегда была чистой и в общем, счастливой.
     Один из сибирских городов встретил нас пургой. Заметало везде и всюду. Мы, несчастные люди, строящие благословенный коммунизм, оказались в летних платьях в двадцатиградусный мороз. Но нас быстро поместили в  теплые бараки. Так началась новая жизнь. Мне она грозила перерасти в десятилетие, если повезло бы вырваться  живой из  кошмара, ожидавшего нас в лагере.
   Около полугода я валила лес, обрезала сучья, грузила древесину на железнодорожные платформы, затем судьба смилостивилась и я попала на кухню. Но труд там был не легче. Спасала нас тогда еда. Я и здесь привыкла. Работая на лесоповале и на кухне, наработала такие мышцы, что любому городскому  мужику  было бы на зависть. Федор и здесь помогал мне, во всяком случае, теплой баней и чистым бельем, за которое, правда, приходилось драться с уголовницами.  Нередко и я ходила с синяками. Даже не знаю, выжила ли бы я в этой борьбе за жизнь, но случилось чудо. Я забеременела. Конечно, Федор узнал об этом первым, но непритворно огорчился.
- Я, голубка моя, давно хотел тебе сказать, но не решался. Ко мне через месяц приезжает жена. Я партийный и развод просто невозможен. Что же нам делать? Хоть у меня есть дети, но твоего я любил бы больше всего. Ладно, не печалься, я подумаю.
   Была зима моего третьего года пребывания в лагере. К Федору приехала жена. Я её ни разу не видела, как и многих других жен наших конвоиров. Ненавидела ли я её, да нет!  Разве она виновата в том, что я была с её мужем все это время. Но и виноватой быть не хотелось.  Зима  третьего года пребывания на зоне была очень  холодной, и смерть косила  зечек, как коса траву во время покоса. Федор принял  решение.
- Меня переводят в другой лагерь с повышением, тебе нужно отсюда выбираться.  У меня есть план.
    В один из дней, когда мороз все-таки поутих,  и пурга запела свою вечную песнь, Федор  подготовил документы о моей смерти. Других он не достал, не было времени. Меня погрузили в телегу с мертвяками. Телега простояла почти два часа, ожидая своей очереди. Лошадей не хватало. Мертвых возили за овраг, километров в пяти от зоны и сбрасывали на дно, но, чтобы избежать побега, два охранника прокалывали штыками покойников.  И опять мне повезло. На улице разыгралась вьюга и им было  холодно стоять на улице. Проколов лежащие с краю трупы пару раз, они дали команду на отправку. Нас свалили с краю, но заледеневшие тела ещё долго перекатывались, гулко стуча друг об друга, в глубину оврага. И я перекатывалась вместе с ними. Вы думаете, было страшно быть одной среди сотни покойников, нет,  от отчаяния и страха быть замеченной я не ощущала происходящего, только  зубы мои под перестук мертвых тел твердили одно: « Господи Спаси!  Отче наш, иже еси на небеси…».
      Я замерзла, боже мой, как я замерзла. Околело все, даже пятки. В валенки набрался снег, в телогрейке оторвались пуговицы, только два шерстяных свитера спасли меня и моего ребенка тогда. Уже под утро,  наступая на мертвые тела,  я выбралась на другую сторону оврага. Я стаскивала трупы и складывала их друг на друга, чтобы подняться  по другому склону оврага. По пути стягивала платки с мертвых женщин и вталкивала их в узел. Я завязывала ими руки, чтобы  их не отморозить и все время твердила: «Господи спаси, Господи прости!» Я перевалила за бугор, вспотев от этой работы. Вьюга заметала мой след, и уже отойдя за пятьсот метров от оврага, я  упала на колени и стала омывать снегом мои бедные руки.  Было ужасно чувствовать смерть на своих руках, когда маленький комочек счастья вдруг шевельнулся во мне. Я прислушалась. И второй удар  отозвался в моем сердце.
     Понемногу я успокоилась. Ветер поутих, я думала только о  схеме, что  дал мне  Федор. Ноги промокли  и скоро в валенках стало хлюпать, тогда я, увидев небольшую  снежную горку, направилась к ней. Это была заготовленная кем-то куча валежника. Сделав в ней углубление, я присела отдохнуть. Был небольшой мороз, стянув с себя валенки  и портянки, одними платками я перевязала ноги, другие платки  подоткнула  внутрь своей  нелегкой  от  влаги обуви. Сидеть долго было нельзя. Я сильно устала, нервное перенапряжение дало о себе знать. То и дело слышались завывания волков, но  рядом со мной их не было видно. Я периодически сверялась по схеме, до ближайшего жилого пункта было недалеко. Наступало утро, серая пелена протискивалась  сквозь ветки деревьев, и обнажала белое безмолвие. Где-то недалеко от меня послышались отвратительные звуки. Подойдя поближе, я увидела растерзанное животное. Им лакомились волки, поэтому им было не до меня. Время пробегало, а волки не отходили от лошади, у меня затекли ноги и я решилась. Взяв в обе руки две палки, я стала бить их одна об другую и кричать. Волки лениво поднялись и поплелись в сторону. Я подошла к  былому пиршеству. Кровь, кровь, везде кровь. У меня закружилась голова и меня затошнило.  Не сдержавшись, я освободила  желудок  и  тяжело переваливаясь  ватными ногами, подошла к повозке, усыпанной  выпавшим за ночь снегом. У правой колеи  лежало обглоданное зверьем тело. Это была женщина. Я заплакала. Уйдя от нескольких сотен замерзших трупов зечек, я наткнулась на мирного человека, тоже сравнявшегося с правами на небесах с другими. Какая разница, кем быть и как жить, если смерть приходит независимо от этих факторов. Потихоньку разум мой  пришел  в себя от потрясений. Я  ничем не могла помочь бедной женщине, прочитав молитву, я собралась идти дальше, но откуда-то из повозки  мне послышался  какой-то звук. Я оторопела, но звук  повторился и я решительно  смела снег и нащупала какое-то одеяло. Под одеялом лежал ребенок месяцев шести – семи.  Это был крепенький малыш, в руке он держал черствую корку хлеба.  Немного распутав его,  я нашла в одеяльце документы, видимо, погибшей  женщины и дитя.  Сначала растерявшись, я стояла и смотрела на малыша.  Увидев меня, он загулькал  и заулыбался. Ничего не оставалось делать, как взять ребенка и идти к людям. Пройдя с малышом несколько километров, неся два  связанных на плече узла с вещами  погибшей и свой узелок, я поняла, что выдохлась. Я села прямо на снегу, перепеленала согретыми на своей груди пеленками малыша и стала рассматривать документы. На  паспорте  значилось: Дарья Ивановна  Колосова, 1912 года рождения, в свидетельстве о рождении в графе «отец» был прочерк, а мальчика звали Федор. Я перекрестилась, собрала вещи, привязала малыша спасительными платками к себе и, переваливаясь по свежему снегу,  отправилась  к вившемуся неподалеку дымку. Было уже около полудня, навстречу мне скользил по снегу на лыжах человек.
     Так я оказалась учительницей в маленькой сельской школе. Мне выдали при  школе комнатенку и через шесть месяцев в возрасте 37 лет в маленькой школьной комнатенке, в деревне, состоявшей из 15 домов, глубоко в тайге, у княгини Никольской родился сын  Дмитрий, названный мною в честь моего отца, князя Дмитрия Петровича Никольского.
   Мне помогали все, чем могли.  Мои мальчики, погодки, дружили между собой. Вместе пошли в школу, вместе  ходили на танцы, вместе пошли в армию.   Война нашей деревушки  почти не коснулась.  В ней в основном жили, потрепанные  городом и голодом  женщины, воспитывающие своих незаконнорожденных детей, да  старики, доживающие свой век. Прямо как мы с Петровной.
  - Что-то я устала, старая  уже. Остальное потом расскажу.