Порт приписки Владивосток. Глава 2. ШМОня

Владивостокская мореходная школа, живописно расположившаяся на берегу Амурского залива, в сороковые годы называлась ШМО — школой морского обучения, поэтому все выпускники с давних и последующих времен, несмотря на новую аббревиатуру ВМШ, ласково называли ее ШМОнька.
На фотографии два здания справа и слева — учебные корпуса, в которых обучали специальностям матроса и моториста 1 и 2 классов, матроса-моториста и радиста для работы на судах морского флота. Срок обучения в школе был от 2 до 12 месяцев. Двухэтажное строение в центре — столовая. Перед ней располагался плац с флагштоком. После поднятия флага на утреннем построении мы шли на учебу.

Общага, в которой проживали курсанты, находилась за столовой. Одинокое девятиэтажное здание с единственным подъездом, окруженное огромным полем с площадками для игры в волейбол и футбол, стояло метрах в двухстах от берега. На поле был вкопан хороший турник с растяжками, железные брусья и «козел», на котором я иногда показывал молодецкую удаль.

Балконы в общаге начинались со второго этажа, и стены под ними были сильно испачканы ботинками «скалолазов», взбиравшихся ночью вместе со «скалолазками» на второй этаж по веревке.
У причала ШМОни (на фотографии слева в углу виден кусок пирса, а вот за ним и причал) с 1973 года было пришвартовано учебно-тренажерное судно типа либерти «Александр Невский». Пароход был построен в 1943 году в Портленде (США) и по ленд-лизу передан советской стороне.

На «Александре Невском» я бывал всего несколько раз. Три раза, чтобы сдать экзамен на живучесть или что-то в этом роде. Проплывали под водой из одного бассейна в другой, завязывали на себе беседочные узлы одной рукой на плаву. И один раз с Олегом, когда познакомились на набережной с двумя девчонками. Вести их было некуда, поэтому отдали вахтенному бутылку вина и расположились на ночь в его каюте.
Ночь показалась длиною в год. Узкие койки, холодный душ палубой выше и отсутствие выпивки с едой грубо оттеняли маленькие радости встречи с женщиной. Ощущая мою нервозность, девушка спросила: когда у меня была последний раз женщина? На что я, не моргнув глазом, соврал, что три месяца назад.
Утром, проводив своих пассий до дороги, поймали такси, дали им трешку на дорожку и с превеликим облегчением пошли досыпать в общагу.

Из монотонных будней казарменной жизни курсанта мореходной школы выделил бы всего несколько моментов.
До определенной ступени в процессе жития каждому из нас кажется: жизнь настолько полна и бесконечна, что порой плещется яркими брызгами через край. А слово «смерть» воспринимается как нечто, предназначенное для других. Но природная гильотина, поддерживающая баланс живого и неживого, словно автоматический кузнечный пресс, уже ждала дрожащую руку непохмелившегося работяги.

Осенняя прогулка на шестивесельном яле (шлюпке) не предвещала ничего сверхестественного, всего лишь запланированная вылазка для последующей сдачи зачета. Волнение было около полуметра. Иногда, не попадая в такт, чье-нибудь весло неуклюже било о воду, и ветер, срывая мелкие капли, швырял их нам в лица. Дух замирал, когда очередная волна била в нос лодки. Я чувствовал себя викингом, плывшим на Большую землю за грабежом и насилием. Шинель, полчаса назад казавшаяся неудобной и колючей, грезилась мне недавно выделанной овчиной и кружила голову запахом дубильных веществ.

Гребли мы не так слаженно как надо, но для будущих радистов вполне сносно. Доплыв до того места, где на свет божий появляются нечистоты, изрыгаемые одной из тринадцати канализационных труб в заливе, и увидев стаю чаек, клевавших фекалии с использованными презервативами, мы решили развернуться.
Берег был в пределах видимости. Мы не осознали серьезность обстановки и подставили по незнанию борт под нахлынувшую волну, шлюпку резко накренило. Зачерпнув левым бортом холодной воды, ял начало медленно разворачивать под волну другим бортом.

Судя по ужасу на лицах товарищей, в душе у них происходило то же самое, что и у меня. Каждый со страху начал грести кто куда. В какие-то доли секунды мне показалось, что это конец. Никогда не думал, что вот так, на практически ровной воде, недалеко от берега можно в несколько мгновений утонуть.
В том, что мы утонем, ни у кого не было сомнений. Шинели, кителя, брюки, ботинки: из этого никто бы из нас не выбрался. А ведь я раньше думал: а что тут такого, ну, снял верхнюю одежду и плыви себе до берега потихонечку! В той ситуации мы бы утонули, еще не коснувшись воды.
Но у Создателя, видимо, был другой расклад. Рулевой Олег первым взял себя в руки и начал ровным и громким голосом считать: «и ра-а-з, и два-а-а», и мы налегли на весла. Придя в общагу, никто из нас в течение суток не разговаривал друг с другом.

Следующим случаем была обычная драка, состоявшаяся между пацанами из нашей 41 группы и местными. Произошла потасовка в районе цирка (улица Ленина), довольно далеко от ШМОни. Один из побитых примчался в общагу и, пробежав по всем этажам с криками «Наших бьют!», собрал внушительную ватагу курсантов.
Огромная черная, словно расплавленный битум, масса (бушлаты, ботинки, брюки, фуражки — все черного цвета), к которой по ходу присоединялись сочувствующие, медленно поползла на город. По лицам граждан, мгновенно разбегавшимся при виде колонны, можно было понять тот ужас, о котором когда-то упоминали в письмах домой солдаты вермахта: «черная смерть» постепенно подгребала под себя все живое.
Всем было понятно, что до городского цирка наш «цирк» не дойдет. Через полчаса шествия орду в черных бушлатах и тельняшках уже сопровождало два милицейских «бобика», из которых слышались разного рода уговоры остановиться.

Толпа остановилась, когда путь ей преградил трамвай. Из трамвая моментально были извлечены подозрительные личности, подходившие под описание пострадавших. Это были панкообразные молодые люди в широких штанах с клоком длинных волос и выбритыми висками.
Еще через полчаса из «бобика» уже послышался голос начальника мореходки. Толпа прошла по инерции еще метров двести и остановилась. Все курсанты ШМОни прошли службу в армии, и каждый понимал, что время, весело проведенное в стенах бурсы, может улететь коту под хвост. От души покричав напоследок в сторону милиции и чуть было не перевернув одну из машин, колонна развернулась и направилась в обратную сторону.

На следующий день всех курсантов с признаками побоев на лице допрашивал лично начальник школы. Не помню, каким образом появилась версия с днем рождения Гитлера, но после ее озвучки дело начинало приобретать политический оттенок.
С 20 апреля в моей жизни будет связано три вещи: инцидент во время пребывания в Москве, когда я был еще учеником средней школы № 45 г. Самарканда. Я написал о встрече с группой латышей, приехавших в столицу на празднование дня рождения своего вождя, в книге «Самарканд».

Следующей была драка во Владивостоке, о которой пишу в данный момент, и день рождения моей дочери, родившейся в один день с дедушкой Гитлером, но это будет не скоро.
Когда к допросам подключилось КГБ, все пострадавшие, как один, утверждали, что их начали бить после того, как они сказали, что им по хрен, когда родился Гитлер. А дело было, как ни странно, именно 20 апреля. То есть получалось, что наши хлопцы вместо того, чтобы отдуваться за массовые беспорядки, претендовали на поощрения от местных органов за правильную комсомольскую позицию.

Всем было понятно, что Адольфа высосали из пальца, и, как ни странно, такой ход следствия устраивал всех, включая самого фюрера. После нескольких дней переживаний и страха все благополучно закончилось. Никого не отчислили и не наказали. Для порядка было задержано несколько местных панков, но после опознания, то есть неопознания, их тоже отпустили.
Иногда к нам в общежитие приходили бывшие курсанты — нынешние радисты, работавшие на судах ДВМП*.

Первое, на что обращали внимание,— одежда. В моду только входила куртка «аляска» с меховой опушкой на капюшоне. Как увидел такую курточку, сразу понимал: все у человека было хорошо. А если одет практически, так же, как и ты, тоже понятно без слов.
Первая и главная радость курсанта — паспорт моряка. Это значит, что тебе открыли визу, и «Прощай, каботаж, здравствуй, заграница!». Счастье было вдвойне, если уже к практике первый отдел давал тебе добро на рейсы за рубеж.
Чтобы открыть себе дорогу за бугор, было необходимо написать свою подробную биографию и попросить отца и мать переслать свои биографии. Переписка с родителями занимала, как правило, несколько месяцев: то не так написали, то неправдоподобно, а то и вообще наврали. Женщины, сидевшие на приеме документов, частенько подсказывали, как и что подкорректировать. Администрация же школы, наоборот, пугала: если при проверке ваших данных вскроется что-то не то, не видать вам визы, как своих ушей.

Поверив на слово коммунистической пропаганде, вспомнил и написал все: про детскую комнату милиции, следствие после драки по несовершеннолетию, вытрезвители, протоколы. В общем, рассказал все, как на духу.
Миловидная брюнетка из первого отдела взяла мою писанину и через две минуты взглянула на меня так, что я почувствовал себя самым большим идиотом в СССР. Она вернула мне кипу листков и сказала: «С такой биографией вас и в тюрьму не возьмут, а не то что за границу». И тогда меня осенило: никто и ничего не проверял и проверять не будет. Всех нас брали на пушку. Искали простачков, разъеденных комсомольской пропагандой, и находили.

Переписал все заново с грамотами за отличную учебу, поощрениями, субботниками и сборами металлолома. Отредактировал биографии родителей: отец тоже разоткровенничался про деда-кулака, и с чистой совестью сдал документы.
Перелистывая иногда свою «чистую» биографию, все время ловил себя на мысли: как прожил-то молодые годы! Ну, прямо Павка Корчагин!