У самого Белого моря

Было это на самом севере Карелии, в большом поселке, где даже размещалось рудоуправление – правда, в деревянном доме; да там почти все было из дерева. Директор рудоуправления в те времена воспринимался как сюзерен, жители – как скромнейшие вассалы. Впрочем, о директоре ходила длинная стихотворная и, между прочим, весьма остроумная баллада: знать, любили его в народе. Частенько по поселку разболтанной походкой хаживал его светловолосый, хипповатого вида сын со своей светловолосой же подругой. Говорили, что сын директора то машину пьяным разобьет, то зеркальную витрину ресторана… Однажды я покупала неизменное сало (только оно и было в убогоньком сельпо напротив нашей деревянной двухэтажки), как вдруг в торговую точку ступил красивый насупленный директор, кивнул мне, быстро купил бутылку водки и ушел. Спустя час-другой все мы узнали, что, выпив водки, он повесился на трубе то ли водопровода, то ли отопления. Говорили, из-за художеств светловолосого.

Как же мы, две учительницы и одна вожатая, мерзли в квартирке, хоть и вычищенной, и выкрашенной заботами погибшего директора! Нет, нам (для нашей голландки) завезли машину прекрасных, толстых сосновых бревен, но их разворовали, оставив безнадежную, негодную для топки осину. И это при том, что дров у поселковых было в избытке, иные их поленницы в силу ненадобности покрывались со временем слоем зеленого мха. Кражу дров, а также неприятные сплетни о нас объясняли атавистической ненавистью потомков сосланных сюда, на север Карелии, кулаков ко всему, от чего исходит дух «красных избачей».

Иногда, когда стемнеет, мы прокрадывались в дровяники соседей и воровали пять-шесть березовых полешек: тогда легче было дожить до утра. Добрые наши соседи знали об этом грехе, но молчали.

Ночами, кроме холода, сильно донимали шустрые, крепкие карельские клопы; удивительно было слышать, как безмятежно за стеной храпят добрые соседи наши вместе со своими маленькими детьми.

Природная красота кругом была самая невообразимая. По искристому, синему-синему заливу Белого моря там и сям рассеивались кудрявые островки (у всякой поселковой семьи – свой именной островок) с неизменной красной гранитной скалой, песчаным пляжем, веселым сосняком, а иной раз – и со звонким ручьем, где водилась рыба кумжа. Вокруг поселка – темно-изумрудная, зимой – узорно-билибинская тайга, внутри – речки и ручьи цвета густого чая, а еще – рудники, откуда мои ученики приносили в подарок сверкающие камни с вкраплениями кварца, черные и красные слюдяные бруски.

В кочкарниках на окраине поселка весело резвились разномастные псы. Меланхолично-романтический характер поселковых подтверждали ненужные в огороде, но просто красивые, а потому оставляемые на приволье горки валунов, подрастающие сосны, пышные брусничные кочки.

Ранним-ранним утром доводилось наблюдать потрясающее деление неба – на темно-синее со звездами и розовато-сиреневое с занимающейся зарей. Зимой во весь небосвод полыхало северное сияние, и остро желалось, чтобы космический свет взял бы да и зазвучал настоящей «музыкой сфер».

Поселковый люд, наломавшись в рудниках и на лесосеках, довольно сильно зашибал; частенько пьяные мужики гоняли полуобнаженных жен по морозным улицам. Однако эти же мужики (и только мужики, женщины – никогда) полоскали белье в студеном ручье, а дома ходили в чистейших ручной вязки белых носках по чистейшим домотканым половикам, и все пили не чай, но кофе: сказывалось влияние Скандинавии. Впрочем, вразрез с финской языковой традицией поселковые говорили «воспитателя» с ударением на последнем слоге. Для заболевших соседей находилось пугающее выражение – «повалили в больницу».

Все эти мои наблюдения, впрочем, были (и остаются) самыми поверхностными. Даже и на морском заливе я была всего-то дважды. Мне предложили чудовищную нагрузку в три школьные смены: один шестой класс, три девятых и вся вечерняя школа. Я уходила на работу к восьми утра, торчала в школе до десяти вечера, придя домой, тотчас садилась писать планы и проверять тетради, очень часто встречая рассветы за своим письменным столом. От шестого класса (первая смена) через полгода я отказалась, но и с остальными было непросто. В девятых классах надо было изучать Толстого и Достоевского, а там сидело немало ребят, у кого не было даже элементарного навыка чтения и кто принципиально никогда не выполнял письменных работ.

В университете методику преподавания нам преподносили до изумления, как потом выяснилось, формально-схоластически. Приходилось действовать по наитию, фантастически-нахально, почти партизанскими методами. Если дети хорошо работали на уроке, то в оставшееся время я рассказывала им романы Кафки, Ромена Роллана, Генриха Белля, Кобо Абе и бог еще знает кого. Выставляла «педагогические» пятерки за одну-единственную стоящую мысль – даже при вопиющей безграмотности изложения. На свой страх и риск ввела дифференциацию: предлагала отдельные задания детям с математически складом ума и детям-гуманитариям. Отстающих разделила на три группы, занималась с ними в выходные, обучая писать, сочинять, истребляя все их грамматические и прочие пробелы. Открыла клуб старшеклассников (девяносто членов) и школьный театр. По воскресеньям зазывала ребят к себе: играли, делали смешные домашние стенгазеты. Детей было просто жаль: в поселке царила несусветная скука. Нередко сидишь у окна – хорошо, если появится белая мама-коза с козлятами, забавляешься, глядя, как они взбираются прямо по веткам к лакомым молодым листочкам. Иной раз тревожишься вместе с соседками: что-то сегодня припоздал за хлебом в сельпо старичок во всепогодной ушанке, с драной синей клеенчатой сумкой в руке… Больше за целый день – никаких событий вовсе.

Ну, и что же в итоге? Да, жала мне руку невзлюбившая меня когда-то заврайоно, говоря, что в жизни не читала таких прекрасных выпускных сочинений (моих учеников). Но это все пустое. Были другие, куда более ценные для меня подарки. К примеру, проверяю классное сочинение одного парня, который прежде вообще ничего не писал, и вдруг из его тетради выпадает промокашка, на которой накарябано: «Два часа ночи! Что же она со мной делает!..». «Она» - это, понятно, я. Еще один парняга-бывший двоечник повстречался летом в автобусе с такой кипой библиотечных книг, что еле удерживал ее и руками, и подбородком. Ура, удалось! Помогли-таки все мои Кафки-Джойсы-Прусты, сочинения-миниатюры, стимулы в виде нежданных пятерок, газеты-театры, бессонные ночи и всякое другое приохотить самых, казалось, безнадежных к чтению любушки-мировой литературы.

Всего два года на самом севере Карелии в незапамятные уже теперь времена. Нас с моими учениками давно разбросало по разным землям. Но нет-нет, да приходят письма, с иными мы перезваниваемся. И все же дело не в этом, и не о том я хочу сказать всем вышеизложенным. Возьмите мои строки, сожмите в руке у самого их основания, и вы поймете, что это – пышный, многоцветный, благоуханный, праздничный букет МОИМ дорогим учителям. Перечислять их – не хватит места, рассказывать – будут целые книги. Это люди всей моей жизни. Они – в моем сердце, я неустанно беседую с ними, прошу прощения и молюсь о них.