Дурь

Гудение отбывающего поезда наполнило голову до краёв ноющей, будто комар пищит, болью. Мальгин, сморщившись, прикрыл веки. Тяжёлый вечерний свет проник под ресницы, и вновь почудился яркий сноп близкого взрыва; горячий ветер, что поднялся вслед уходящему составу, донёс взрывную волну годичной давности. Мальгин с досадой взъерошил пятернёй бобрик волос. Уши резало эхо гортанных воплей мигров, которые, разъярившись, шли умирать во славу неприютной страны. Среди вавилонского говора, что слышался в пограничной зоне, выделился машинный перевод старческого хрипа низкорослого инструктора по борьбе: «Запомни, чань цзо – это часть гун-фу значит "пустой"».

«Дрянь всё это», – мысленно проворчал Мальгин, но поймал себя на том, что невольно начал дышать согласно технике медитации. Отпустило наваждение.

В последнее время он чаще проводил отпуск в родительском домике. Друзья и кое-кто из поклонников считали, что ему нужна глушь для сочинения сценария фантастического сна. Но Егор Мальгин, офицер гвардии, запирался в кабинете отца, безудержно лил слёзы, через компьютер вводил себя в состояние эйфории. Затем включал конструктор сна и погружался в придуманный вольный мир.

В голову засела дурь. Объяснить, отчего счастливая жизнь опротивела, он не мог. Докхаус – электронный доктор – предлагал медикаментозное лечение, но Мальгин отмахивался. Последние шесть месяцев военных действий в Восточной Европе оставили в душе трещину. Возвращаясь к мирной жизни, он не мог отделаться от мысли, что его окружают фальшивые плохо склеенные декорации; люди, как безмятежные органчики, которых научили не замечать беды.
Раскалённый воздух дрожит, полощет далёкие миражи небоскрёбов делового центра города, плавит десятки одинаковых финских домиков. От этого хмарь перед глазами и движения даются с трудом. Дремота схватывает – сил нет. А обывателям не в диковинку, высыпали гулять. Время от времени у них, как и у Мальгина, пестрела оболочка глаз: всплывало сообщение. Он его не читал. Главная новость одна: отбита очередная попытка сдвинуть границы Старого Света; представители европейского муфтията выступили с решительным осуждением акта агрессии.

Такси ждать долго. Мальгин стремительно миновал привокзальную площадку, срезал улочку через аллею косматых клёнов, под которыми укрылась захмелевшая рабочая молодёжь, вышел к стоянке общественных автомобилей. Обычно под вечер они нарасхват. На этот раз повезло: пара моторов, покрытых толстым слоем дорожной пыли на шашечных бортах, остались не у дел. Он положил рюкзак на заднее сиденье, запрыгнул в проветриваемый автоматикой салон, будто в предбаннике оказался.

Включил двигатель и вывел автомобиль вон из пригородной жаровни. Вслед ему мстительно полоснул глаза солнечный блик от начищенных до огненного золотого отлива куполов храма. Отражения косых крестов в гигантском шатре агрокомплекса преследовали Мальгина всю дорогу.

Перед тем как въехать в берёзовую гущу леса, он с сожалением всмотрелся в иссечённый рытвинами косогор, где когда-то ютилась Ольховка. В детстве на летних каникулах туда его водил дед. Вместе стояли они в дурно сложенной часовенке. Дед не признавал пригородный храм, возведённый за две недели по канонам, но из фабричных блоков, а часовню в деревне считал намоленным и благодатным местом. В ту пору Егор зевал в тоскливом ожидании, а разменял четвёртый десяток – проняло. Когда в последний раз был в Ольховке, часовня покоилась под грудой кирпичей, а из сорной травы подслеповато глядели разбитыми ставнями косые избёнки. Скоро сюда доползёт бездонный гигантский город, обратит в прах старину.

Единственным напоминанием исчезнувшей деревни остался семейный коттедж Мальгиных, укрытый лапчатыми берёзами. Домик с мансардой, из лиственницы, где и огород-то зарос. От былого добра остались разве что беседка с трельяжем, да распушённая таволга, отпугивающая комаров. Близ крыльца ещё с весны лежал поддон отфугованных – блажь взяла заняться ремеслом – Мальгиным досок. Собирался чинить ограду, да так и бросил.

Он остановил машину, через свой компьютер отправил её на пригородную стоянку, шагнул к крыльцу и машинально отметил свежие следы обуви на деревянном настиле. Шалая мысль об аресте мелькнула в голове. То, что за ним наблюдают люди из гражданского контроля, он не сомневался. Его уже отстранили от боевых дежурств. Картины домашнего ареста, суда принесли облегчение. Его временно ущемят в правах и принудят к лечению. Самому, видимо, в этой дури не разобраться. Вот только след от женского сапожка.
 
 Мальгин нарочито шумно миновал сени, переступил порог прихожей. В доме тихо, прохладно и наряду с горьким духом иссохшей лиственницы чувствуется едва уловимый шлейф парфюма. Мальгин воровато заглянул в гостиную. В полумраке у окна застыл знакомый, тонко очерченный искусным художником, силуэт.

– Ванда! – с искренним удивлением воскликнул он.

Жена не ответила, не дрогнула. Мальгин бросил рюкзак в кресло, подошёл к окну. За стеклом щербатый тротуар к заросшей бурьяном бане; за ней густой ольшаник; сквозь листву переливается безмятежная, тёплая, как парное молоко, старица.

– Может быть, – с натугой произнесла Ванда, – есть в твоём затворничестве разумное. Иногда нужно остановиться, оглядеть вокруг, всё ли так сделано.

Месяца два назад жена решительно заявила, что не намерена терпеть выходки Мальгина. А он всего-то желал, чтобы летом сын вместо военного лагеря поехал в этноэкологическую экспедицию в Кижи. А часть каникул Мальгин-старший предложил провести в домике с мансардой, болтая день-деньской о чём-нибудь мужском. Сын заупрямился, хотел идти с товарищами, его поддержала мать, желавшая отпрыску престижной карьеры в гвардии. Разгорячившись, Мальгин не смог внятно объяснить сыну, что величие и славу добывают не только оружием. Чем? Знать бы самому. В полуштатском детстве он с гордостью носил униформу, мечтая стать офицером гвардии. Летом дед говорил с ним о Боге, житиях, кержаках, расколе, гордыни и прочих скучных вещах, а рассердившись, вот так же как Мальгин, давал лёгкий подзатыльник. О мире твердишь, а слов нет, руки распускаешь. Дурь.

– Как сын? – в тон жене осведомился Мальгин.

Вместо ответа, Ванда отправила на почту сообщение. Перед глазами развернулась объёмная проекция с эмблемой гвардии: взлетающий орёл. Следом вереницей разворачивались слайды. Сотни ребятишек в одинаковых серых футболках, цвета хаки штанах и армейских ботинках чеканят шаг; сын, заметно осунувшийся, с натянутой улыбкой торопливо показывает нехитрую жизнь в палатке; с юшкой под носом не в шутку бросается на противника; вместе с мальчишками из своего взвода осматривает экзоскелет и беседует с ветеранами гвардии. На последнем слайде он примеряет узкий мундир с притороченным к перевязи боевым ножом. Затем следовала личная карта сына с указанием нормативов и зачётов, которые он одолел, состояние здоровья.

– Молодец, – сдерживая ком в горле, высказался Мальгин. – Станет гвардейцем. Но в моё время военные лагеря больше напоминали спортивные. А это…

– Это нужно солдату, – резко оборвала его Ванда. – Время от времени заглядывай в психологическую карту. Ему рекомендована профессия военного. Приходится это матери говорить, раз отец в облаках витает. Выхлопотал бы сыну место в своей бригаде. В машине он будет в безопасности.

Мальгин не верил ушам. Ванда слыла чувственной девушкой как дома, так и в обществе. Она иногда позволяла себе громкие пафосные слова, но, откуда вдруг такая стерильная практичность. У Мальгина от гнева по-стариковски тряслась голова. Это помешало быстро найти архивную запись злополучного дня.
Сотни смертей за урезание срока получения гражданств. Он как наяву видел испуганные или с напускной храбростью лица детей, сжимающих в руках винтовки. Лавиной идут в глупую ненужную несогласованную атаку. Офицеры из числа гвардии всего лишь досадовали. По договору с правительством государства-сателлита гвардия обеспечивала прикрытие, не более. У Мальгина сдали нервы: он выбежал из бронемашины, срывая голос, отзывал мигров. В ответ ему вспыхнуло раскалённым багрянцем небо. Потрясённый, шатаясь от звона в ушах, он успел взойти на ближайший холм и перед тем, как лишиться сознания, запомнил до мельчайших подробностей обугленные, насколько хватает глаз, тела.

Слова Ванды вывели из себя. Как всегда в таких случаях он подошёл к ней вплотную. Этого, очевидно, она и добивалась. Ванда прильнула к нему всем телом, сжала его плечи тонкими пальцами. Егор в чувствах хотел вырваться, но задержал взгляд на её лице. В уходящем из комнаты свете оно на редкость серьёзно, холодно, но под опущенными ресницами сверкает влага. Мальгин вздрогнул, и новое потрясение оттеснило морок багряного взрыва.
Мальгин по-иному понял лицо Ванды. Это была театральная маска. Под ней напуганная, ищущая защиты, девушка. Как можно не догадаться: и за ней слежка. Шпионская программа отследит сказанное в запальчивости слово, запишет любое действие, но скрытые чувства – это ещё та сфера, где исполнители гражданского контроля бессильны.
 
Ванда открыла карие раскосые глаза. Он был слишком занят самоедением, чтобы тонуть в них, спасаться ими. Затаённый страх, заглушённая боль, надежда – этого в глазах Ванды достаточно, чтобы снять камень с души.
 
– Просить за сына – кумовство, – с умышленным назиданием сказал Егор. – Он парень талантливый, сам пробьётся.

Ванда улыбнулась глазами.

– Ты надолго здесь? – продолжил игру Мальгин, но вопрос получился искренним.

– Думаю, что до утра. Ребята из метеослужбы подбросили на вертолёте. Хотела побывать в доме до тебя, понять одиночество. Меня почему-то не взяли в этом году в летний лагерь. Родители уехали в Крымский институт океанологии, прямо жить не могут без своих дельфинов. Сын в лагере. Появилась куча времени. А печка в бане исправна? Побывала в прошлом, а не помылась.

Егор хотел было поддержать её, побалагурить, но оборвал себя: «Не взяли в летний лагерь, говоришь? За что же вы так, господа-контролёры? Гнать, гнать эту дурь подальше, иначе и сыну бед перепадёт. Пусть, как большинство в стране, живёт в счастливой правоте. Мало у этого народа было всеобщего счастья в истории и слишком много смутьянов».

– Ты так и сочиняешь сны? – задала Ванда, наверное, главный вопрос её посещения домика. – Сюжетец, в сети пишут, малодушный. И герой под стать. Мог бы сделать остросюжетный симулятор. Так, нет же.
 
– Глупости, – с обидой выпалил Егор и сел в буковое кресло. – Обычная фантастика. Другая Россия. И герой с моей фамилией, писатель, хочет видеть её могучим государством. Он тоже конструирует грёзы. В них отражение нашего времени. Да, мысли странные, но за грёзы никого ещё не осудили. Почему именно сновидение? Мне так легче донести свои чувства пользователю. Да и он сам может домыслить идею, детали и увидеть их по-своему. Задуматься.

Ванда предупредительно закашлялась.

– Задуматься, что мы живём в сильной, счастливой стране, – бесцветно добавил Мальгин, – где нужно ценить созидательный труд.

Рот некстати заполнился хинной горечью.

– Печка в бане, к примеру, – сообщил он, – на совесть сделана. И затопить баню – женское дело.

Ванда иронично хмыкнула. Облегчённо вздохнула.

Пока она хлопотала с ужином из привезённых ею продуктов, носила воду в баню, бранила нерадивого мужа, Мальгин всерьёз раздумывал стереть архив грёз о другой России. Может быть, всю эту дурь разум причудливо создал в искусственном видении. Докхаус вопросительно пискнул, когда Егор включил конструктор сна.

Его разбудило прерывистое дребезжание за стеной. Мальгин подтянул одеяло на себя, свернулся калачиком. Над ухом невнятно сонно пробормотали, хлопнули по щеке. Егор отвёл руку Ванды и, кряхтя по-стариковски, сел на кровати. Конструктор сна отключился. В голове нещадно трещало, но докхаус удалили за неуплату. Мальгин с надеждой оглянулся на Ванду. Нет, она не утешит, а спросонья ещё и поколотит.

Он встал, поднял нишу доставки, вытянул пищевой батончик и, жуя яичницу с ветчиной, отключил затемнение окна. Маленький жилой бокс окутало золотом утра. Ванда захныкала, завертелась юлой на кровати и, наконец, села с самым недовольным видом. Её нагое, не лишённое ещё подростковой угловатости, тело, несмотря на шрамы, было на редкость соблазнительно. Мальгин залюбовался.

– Ещё такая рань-срань, – недовольно проворчала Ванда. – Чего будить-то? Стариковский запор мучит? Ну, ты дядечка уже дохленький.

– Ночью ты была иного мнения, – уязвлено заметил Мальгин, передёргивая узкими плечами.

– Я была под кайфом, – зевая, сообщила она и выскользнула из-под одеяла.

Наскоро перекусила и с недоеденным батончиком во рту надела смартдресс. Загрузила любимый образ: мешковатый классический чёрный мужской костюм. Обулась и вынула из ниши кобуру с пистолетом, закрепила на талии.
Когда работа над видением подошла к концу, Мальгин не решился отправить его издателям через сеть. То и дело сообщают об актах кибертерроризма. Он не мог признаться, что очередное сновидение стало личным, интимным. Через приятелей нашёл бесплатного телохранителя: охочую до приключений девушку. Вскоре он с испугом понял, что забытое чувство вспыхнуло вновь. В последнюю часть видения вошло испытание их любви с женой Вандой.

Мальгин оделся, понукаемый девчонкой, чтобы всё было «по-настоящему», проложили безопасный маршрут до издательства, вышли.

Тяжёлое лимонное зарево – вечный цвет неба над городом. В бедных районах в нос бьёт запах горячего металла и прогорклости. Здесь обитал городской сброд: нищие, подонки, неблагонадёжные, высланные судом, личности, авантюристы, бандиты и даже неудачливые писатели снов.

Над их головами парили иллюзии разноцветных бумажных фонариков, кропил конденсат вместо дождя. Сквозь плотный человеческий поток, ругаясь на всех языках, передвигались моторикши. Люди, истощённые от болезней духовно и физически, обратившиеся в скот, коротали время, сбившись в кучи, чтобы было теплее и ждали, когда освободятся места в ночлежках. Порой вспыхивали потасовки, и какой-нибудь бедолага оставался лежать на асфальте в луже крови. Впрочем, если быть не робкого десятка и при оружии, такой участи можно избежать. Зато в бедных районах почти бесплатное жильё и дармовая еда.
В подтверждении этих побед над городом включали голографический лозунг на русском и путунхуа: «Китай и Россия – великое братство».

– Помнишь, что значат иероглифы «братство»? – голосом учителя спросил Мальгин телохранителя. – Старший и младший братья. Младшими обычно помыкают.

– Ну и что? – надула губки Ванда, заглядываясь на дрожащую пищевую субстанцию, из которой уличные повара готовили печёное мясо.

Это не помешало ей схватить за волосы грязную попрошайку, протянувшую трясущиеся от ломки руки к пальто Мальгина. Ругаясь, Ванда дала девочке пинка под общий хохот прохожих.

«Действительно, – размышлял, наблюдая за работой Ванды, писатель, – зачем им думать о политике, протекторате Азиатского блока, скудных поступлениях от налогов, когда два раза в день нищих кормят переработанными до сносного вида и вкуса господскими объедками. Все счастливы».
 
Из странных дум писателя вырвала крепкая рука Ванды: она тормошила его за плечо.

– Слышь, старик! – категорично заявила девушка, – я чего-то получше жрать хочу, чтобы не чувствовать говёное послевкусие. Сколько тебе заплатят? Ты говорил у тебя последнее не про стрельбу. Там порево? За это больше отвалят?

– Там про другое, – тщетно пытался оттолкнуть её Мальгин. – Мой сон про другую Россию. В этом обществе не терпят инакомыслия. А главный герой мучается именно отличной от мнения большинства идеей. Страна стала великой, но он задумался о цене величия. В этом сне он объясняется с женой Вандой.

– Это. Хрень. Старик, – членораздельно подытожила девушка и рассмеялась. – С женой Вандой? Мне просто нравится трахаться с тобой.
 
Но далее она шла, взяв его под локоток. Мальгин осторожно косился на девушку, пытаясь сравнить с той, выдуманной Вандой.

«То, что происходит во сне – это дурь, – отчаянно решил он. – Кому нужны неподдающиеся чувства, когда пользователи требуют красочных битв и спасённых планет. С атакой мигров-неграждан хорошо задумано, но дальше нужно упростить».

Сквозь вязь монорельсовых путей глаза полоснул солнечный мазок. Почудилась застывшая в безветрии тёмно-зелёная листва ольшаника. Пройдёт время и весной с деревьев опадут бурые орехи. Как утлые судёнышки, подхваченные талой водой, они осядут в иловом наносе на другом крае старицы. Далее плыть некуда: высоки крутые берега.
 
«А ведь никто не поймёт, – думал писатель, – что люди, как эти орешки не могут выбраться из набившей оскомину действительности. Потому и скрываются во снах. И всё же, писателю писательское».
 
В холле издательского центра он сел на скамейку и, несмотря на протесты Ванды, включил конструктор сна. Он хотел добавить образ ольшаника, но помимо воли слышал, как с крыльца, не пользуясь внутренней связью, ему кричала жена. Он помнил, что всё происходит во сне. Но лишь до того мгновения, когда сам перестал ощущать себя, став зыбким, туманным дурным сном.

…Егор Мальгин проснулся. Ванда звала ужинать.