Вишневый цвет

Захарыч долго ворочался на кровати, кашлял, сморкался в грязную тряпицу, жаловался сам себе; глаза его по-стариковски слезились:
- Ох, грехи наши тяжкие! Да что же это такое? Так скрутило, так связало, что сил нет. Да, годы подкатили, поджали… задержался я здесь! Скоро, скоро, Матвеева, к тебе приду!

Он опустил ноги на пол, оперся руками о кровать, попытался встать, но ноги задрожали, сухонькие плечи затряслись, и тело безвольно опустилось на постель.

Дед пошамкал беззубым ртом, продавил голодную слюну и тоскливо посмотрел перед собой. Пол в комнате давно не мылся, был покрыт пылью и мусором, грязная посуда сиротливо стояла на столе. Захарыч не ел уже третий день. Все эти дни был в полузабытьи…

Эх, сейчас бы Матвеевна сварганила пшенную кашку с молочком! Захарыч почувствовал острый голод, вспомнил свою Матвеевну, жену ненаглядную, верную подругу их долгой совместной жизни. Вот ведь договаривались же вместе умереть – так всю жизнь об этом периодически заводили разговор, а она умерла первая, умерла резко, неожиданно – так легко умерла, что дед даже позавидовал: покинула его во сне.  А он задержался на этом свете и вот уже третий год мучается. Пока еще был мало-мальски на относительно резвых ногах – так еще куда ни шло… А потом, когда ноги стали подводить, одышка замучила, совсем плохо стало.

Тоска мучает Захарыча: было двое детей у них с Матвеевной, но они ушли из жизни раньше своих родителей – вот так судьба распорядилась! А внуки, правнуки… Да кому старики нужны в таком состоянии?! Дед посмотрел на себя и глубоко вздохнул: молодые брезгуют стариками, тем более такими древними, как он. И обмочится дед, и неаккуратно сопли по лицу разотрет, а когда ест, то крошки на пол роняет…Совсем как ребенок стал Захарыч, а когда-то был молодцом ого-го! Всю войну прошел – от звонка, как говорится, до звонка. Сержантом был, как Юрий Никулин. Награды есть. После войны много лет комбайнером работал. Столько грамот! В область приглашали, награждали, на доске почета красовался. А потом в школе лет десять работал сторожем. Около детишек годы летели незаметно…

Они с женой всю жизнь друг друга по отчеству называли. Смешно так получалось! Бывало, утром он зовет жену:
- Матвеевна, поставь чайничек, так чайку горячего хочется! Да медок поставь на стол и своих  коврижечек.

А жена так ласково отвечает:
- Захарыч, милый, уж давно чай горячий, коврижки на столе, а медок липовый соседка вчера принесла специально для тебя, знает, что любишь липовый.

Померла в прошлом году соседка. На заброшенной улице хутора  жилых домов осталось три-четыре и обчелся! Некому проведать деда. Он опять тоскливо вздохнул, почувствовав  от себя несвежий запах, заплакал…Захарыч совсем замшел, оброс… И все-таки он как-то встал с постели, доплелся, ковыляя больными ногами, до стола, переставил чашки с места на место, сел на стул… Задумался. Он только это и делал в последнее время: находился в полузабытьи, когда путал сон с явью, или думал… вспоминал.

Захарыч встал и побрел к окну, приподнял грязную выцветшую занавеску, открыл форточку – с улицы пахнуло утренней майской  прохладой, свежим воздухом и… запахом цветущей вишни. Вот что любил дед, так это запах вишен. Так не пахли цветущие яблони, абрикосы, сливы: у вишен был особый, терпкий, нежный аромат, приятно щекочущий ноздри и вызывающий волнение в груди, такое, что першит в горле и чувствуешь, как по жилочкам продавливается кровь.

Нет, Захарыч абсолютно не был сентиментальным человеком, но с детства любил вишневый цвет. Вспомнил, как освобождали весной 1944 года Крым. В апреле цвели фруктовые деревья, цвели назло войне, цвели во имя жизни. Говорят, когда цветут вишни в Крыму, то в это время стоят очень ветреные дни. Так было и в те памятные дни. Лепестки с цветущих вишен осыпались и летели, летели…

Когда вернулся домой с войны, когда женился и обзавелся детьми, то уговорил свою Матвеевну расчистить место за огородом под сад. А буквально через три года после этого забелел в кипельном полоне его вишневый сад. Захарыч ласково  называл его Чеховским вишневым садом, садом своей гордой Родины. Есть такая христианская традиция, согласно которой вишня – символ жизни. На этом дереве сначала появляются цветки, а уж потом оно покрывается листвой. Можно сравнить вишню с человеком: он тоже приходит в этот мир нагим.

 Потом росли в этом саду и яблони, и сливы, даже персики появились в девяностые годы, но тот первый, вишневый сад, запомнился на всю жизнь. Из района приезжал корреспондент, сфотографировал сад и долго расспрашивал Захарыча о том, почему он отдал предпочтение именно вишне.

Ну как объяснить ему, молодому, что в Крыму под цветущей вишней схоронил самого лучшего боевого товарища, такого, какой бывает один и на всю жизнь. Не расскажешь словами, как плакал тогда Захарыч, впервые плакал, горько, надрывно – вот ведь уже скоро конец войне, а друга, который дважды его от пули спас, нет… Не дождалась его мать, не успел он до войны жениться, детишек не оставил после себя. Да и не словоохотлив Захарыч: начнет говорить, волнение к горлу подступает, теряются слова-то, так он  просто махнет рукой, крякнет и… замолчит. Вот как-то так и поговорил  с корреспондентом. Но тот ушлым оказался, сразу видно, что дело свое знает: так складно прописал все в газете, будто мысли Захарыча прочитал.

Так вот о весне в Крыму в тот памятный 1944 год. Вишни цвели так неистово, так рьяно, так фантастично, что друг Сергей сказал, будто облако опустилось с неба и залило все белым цветом, а еще вспоминал, что его мамка любила именно вишню, что теперь все засохло в их саду, все выворочено войной, но вот он вернется назад и засадит сад по - новой. Не засадил, не вернулся, и мамка его не дожила до конца войны. А свой сад Захарыч посадил, такой, как Сергей мечтал, - вишневый!

И вот ведь какая штука: Сергея не цветение персиков удивило  на территории разрушенного Крыма, персиков, которых он никогда не видел, а  удивила его именно вишня… стояла такая одна в саду, где все вокруг искорежено и обожжено, стояла гордая красавица в хмельном цвету!

 А сейчас под окном деда одиноко белело  юное деревце, выпустившее свой первоцвет, чтобы порадовать старика, напомнить ему о жизни. И вдруг стало на душе у Захарыча светлее что ли, как-то спокойнее. Он отошел от окна, потянулся к альбому, что всегда был под рукой, на табуретке у кровати.

Стал рассматривать фотокарточки. Потом достал свои награды. Задумался… Кому все это оставлять? Внукам, правнукам? А нужно ли это им?

Дед посмотрел на календарь, что висел, прибитый гвоздиком, над столом. Какое же это сегодня число и день какой сегодня? Захарыч что-то сбился со счета. Старый стал, все забывал, особенно путался в числах и днях. А чаю так хочется - горяченького, с медком липовым, с коврижечками!

Он загромыхал видавшим виды чайником, в котором вода уже застоялась, но менять ее не стал – так хотелось чаю! Газ сверкнул зазывной голубизной. Захарыч поплелся в другую комнату, чтобы переодеться, а заодно и захватить свежее постельное белье, потому как надо бы застелить сухое, чистое: не дай бог, кто зайдет ненароком, так  стыдоба будет!

А еще Захарыч все окна в доме открыл, чтоб, значит, нечистый дух из дома вон! Телевизор включил и… ахнул: так сегодня же праздник – День Победы! Открыл дед холодильник, взял тарелку, на которой лежала  сухая картошка в мундире, соленый огурец из банки кое-как заскорузлой рукой вынул. С хлебом хуже: сухой кусок лежал на столе – так ему уже сколько дней!

Но музыка, музыка звучала по телеку! И песни все боевые, победные. И так-то легко стало на душе деда, так захотелось посидеть с кем-нибудь и душевно поговорить, но не с кем посидеть и поговорить. Кошки даже у деда нет. Это Матвеевна кошек во дворе привечала, а после ее смерти они все разбежались.

Захарыч достал из шкафчика маленькую непочатую бутылку настойки - вишневой, конечно. Это соседка мастерица ее делать. В живых соседки уже нет, а наливочка вот осталась и пригодилась. Разогрел дед сковороду, нарезал сальца тонкими ломтиками, разбил три яйца, и заскворчала на сковородке яишенка. Он смачно втянул в себя  аппетитный запах и даже прослезился. Налил маленькую стопочку наливочки и под песню «День Победы» выпил, вытер рукавом губы и стал есть, почти не пережевывая пищу, а жадно заглатывая ее, давясь слюной.

А после стопочки дед захмелел, хотя вишневочка и была слабенькой, но он не ел три дня, а потому в голову сразу ударило; расслабился дед, прилег на диванчике и стал смотреть парад по телевизору. Незаметно задремал. Снилась ему вишенка, та самая, что под окном, но уже совсем  летняя,  с сочными темно-красными плодами.

Вздрогнул дед от стука в дверь и от какого-то шума на дворе. Сначала доковылял к окну и охнул: во дворе стояли две диковинные машины, наверно, заграничные. А на крыльце – его внучки с детьми. Эх-ма! А у деда-то такой кавардак  в доме, на столе тоже не прибрано, не по -  праздничному.

Но в дом уже вошли шумной праздничной толпой нарядные родственники, приехавшие черт знает с каких куличек, с которых ехать-то почти сутки. Внучки суетились: убирали, пыль вытирали, а правнучки на стол выставляли такую вкусную еду! Казалось, что и дом от радости заскрипел по-стариковски, заходил ходуном от смеха, разговоров. Деда в новый пиджак нарядили, награды прикрепили, даже сфотографировали, правда, перед этим Захарыч как следует умылся и побрился. Засияла на стариковском морщинистом лице улыбка молодецкая, засверкали глаза, и почему-то - от радости что ли -  мелко –мелко задрожали руки. Правнуки приехали со своими альбомами, рассказали деду, где и как служили. И все-то интересно Захарычу, все любо!

Конечно,  было застолье, тоже шумное, веселое. Тосты поднимали за Победу.  Песни пели. Захарыч так расхрабрился, что тоже затянул своим хриплым от старости голосом свою любимую: «Темная ночь, только пули свистят по степи…». На улице, видать, было не  по - весеннему жарко, потому что в доме стало душно.

Захарыч потихоньку прилег на диван, задремал, кажется… По телевизору пели песни, показывали старые фильмы, внуки и правнуки то сидели за столом, то выходили на улицу…

Дед опять сел со всеми за стол, кушал жадно, смачно, особенно налегал на котлетки, которые можно и деснами размять. А еще ему понравился чай с пампушками, как их правнучка называла. Чай был с липовым медом – деду привезли, чтобы угодить.

А потом Захарыч потихоньку вышел из-за стола. Устал очень. Силы уже не те… Во дворе было необычайно тихо. День  клонился к вечеру. Дед подошел к вишне, присел на скамеечку. Хотел даже закурить, но с досадой вспомнил, что курить бросил  еще в прошлом году. Потер  слезящиеся глаза, глубоко вздохнул и заговорил сам с собою, что, впрочем, в последнее время делал часто: собеседников нет, так что разговоры вести приходится самому с собой; или вот представлял Захарыч, что беседует со своей ненаглядной женушкой. И такие у них складные разговоры выходили, хотя, конечно, говорил - то один дед:
- Вот видишь, Матвеевна, какой сегодня у меня праздник! Внуки и правнуки приехали ко мне, приехали, значит, чтобы с Победой поздравить. Зовут к себе, но разве брошу я дом, кладбище, где могилка твоя? Нет, не брошу: здесь все родное, все свое!

Запах вишен сладко щекотал ноздри, майское дневное тепло постепенно отступало  под натиском наступающей вечерней свежести. Вот поднялся ветерок, поднялся откуда-то от земли. Сначала сдунул начавшие слабеть лепестки вишневого дерева, и они закружились белым облаком, опали на землю маленькими парашютиками, а потом ветер внезапно стих, и стало так оглушающее тихо, будто остановилось всякое движение в природе, будто она утихомирилась, успокоилась и разнеженно пребывала в какой-то таинственной недосягаемости.  Май. Белый вишневый цвет. Жизнь. Победа!