История сентября

  Чёрт любил слушать колокольный звон. Стоял он у северного придела, полузакрыв томно глаза, и, прислонившись к жжённой оранжевой кирпичной стене, мечтал о чём-то таком, о чём иные мечтать не смеют. Осенний ветер уносил и эти нежные звуки, и его шумное, взволнованное дыхание, и всё в округе дрожало в бесконечном движении и радостной грусти.
  Те немногие, что ещё приходили сюда, давно уже и позабыли о красоте - они или причитали, или вымаливали. Сгорбленные и угрюмые, в раскаянье о прожитой и тоске по будущей жизни, пепельные пятна, серовато-синие тучи,- блуждали они в этом прекрасном мире, но не видели ничего прекрасного, и всякая улыбка, всякое довольное изумление тут гостили давно.
  Иерей ничем не отличался от прихожан: он был тяжёлый старик, ожидающий конца. "Яко Твое есть Царство...",- шепетал он и, покусывая грязную бородку, опускал долу очи.
  И никогда не возводил их горе, как и никто из прихожих, как и никто из них!- Это вот и удивляло Чёрта, и кто знает, сколько всего передумал он, разглядывая и перебирая людей, читая в их сердце и заглядывая им в глаза, прикасаясь к их мыслям и унывая в их сомнении; что только не чувствовал он и не ощущал, но всё ведь было без толку, всё втуне.
  Однажды в ярко-жёлтый четверг, вдыхая сладковатый, ореховый дым кубинского табака и поигрывая пальцами на тех струнах, которые никто не услышит, Чёрт так и не дождался звона колоколов. Он  зашёл в притвор (а на паперти, вопреки повседневности, никого не было) и спросил истлевшую лавочницу: "Что же послучилось, отчего ж звонов нет?" (Чёрт, надо сказать, хоть и жил в современную, подвижную до головокружения эпоху, всё ж любил лексику архаическую и, с точки зрения его собеседников, неуместную и позёрскую. Вот почему так нравилась ему провинция, где никто не поправлял его, но только лишь иногда посмеивались.) "А и никого нету!",- отвечала старуха и лепетала что-то о своём.
  Почему же это - никого? Что же это, в самом деле, такое?- Чёрт грустно и растерянно бродил по околоцерковному саду и слушал, как всё тише поют  астры и рудбекии. И эта тяжёлая, потерянная песня подсказала ему что-то, о чём он и так догадывался, но боялся признаться в этом себе; эта песня сказала ему, что не просто нет ничего, но и не будет ничего, что вся эта красота уже только в прошлом, да и песню он, наверняка, слышит в последний раз: впредь не пение цветков, а шипение колючей сливы будут слышать стены, постепенно превращающиеся в развалины. И хочет он того или нет, но пусть довольствуется скверной тишиной, пусть прислоняется к стенке, да побаивается, чтобы сверху чего-нибудь не упало, чтобы корявый гвоздь не вздумал соблазниться его прелестным итальянским сиреневым блейзером, да отъявленные негодяи не избрали эту пустошь новым вертепом!
  Ну что ж! Вот и всё. Жаль, жаль, что вечно так нелепо и странно всё должно оканчиваться, что вечно приходится уходить и только тешить себя мыслью о незабываемом, которое будет в памяти той потерянной красотой, что была столь нежна.
  Засунув в карман камешек, отпавший от придела, Чёрт мрачно потупив взгляд ушёл прочь. Он попытался взять с собой прекрасное впечатление, встречавшееся ему здесь каждодневным звоном. Он позвал его с собой, он просил не оставлять его. Но кто же знает, вняло ли ему молчание?