72-ой

 Что было в этом семьдесят втором такого, что так отличает этот год от всякого другого? Почему эта цифра выскочила на страницы моих воспоминаний?  Были годы куда более важные. Когда ломались не только детские представления о жизни, но и сама жизнь. Беспомощный кораблик судьбы крутило и вертело, заносило  то в стремнины и воронки, то в такие тихие заводи, которые засасывают в муть и тину, чтобы никогда не выпустить. И тогда начинаешь отчаянно барахтаться, чтобы выплыть.
Семьдесят второй был таким годом, когда я выплыл, не иначе, как с Божьей помощью, в чистые и относительно спокойные воды. Впереди расстилался простор, оснастка ялика была хорошей, дно перестало подтекать. Ни конца, ни края житейского моря не было видно. На пути ждали радости и надежды, которые не могли не исполниться согласно закону мировой справедливости. Ведь «человек рождён для счастья, как птица для полёта». Можно как угодно потешаться над наивностью такой веры, но надо признать, что доля справедливости в ней есть. Кто в молодости сомневается, что имеет право на счастье? Сама жизнь подыгрывает молодому оптимизму.
И всё же, что такого произошло в семьдесят втором? Да ничего особенного и не должно было происходить. Я вспомнил эту дату просто потому, что в какой-то недавней телепередаче услышал о фильме «Последнее танго в Париже». Он вышел на мировые экраны именно в этом году. Фильм Бертолуччи с Марленом Брандо. О том и о другом я только слышал тогда краем уха. О фильме же ничего не знал. Думаю, на наших экранах он и не шёл из-за слишком эротической откровенности некоторых сцен. Слова секс, как и само это явление, у нас, как заявила тогдашний министр культуры Екатерина Алексеевна Фурцева, сама отнюдь не пуританка, не существовало. Фильм, как я теперь понимаю, изъяснялся на непонятном киноязыке, с разорванной композицией и упором на подсознание. Примеры такого стиля были. Достаточно вспомнить «Тени забытых предков» Сергея Параджанова или «Земляничную поляну» Ингмара Бергмана. Но там запретное проглядывало намёком. У Бертолуччи заявляло о себе жирным, даже навязчивым текстом. Наша киноэлита, конечно, смотрела эту ленту на появлявшихся видеомагнитофонах или во время заграничных командировок. Простая же интеллигенция жила за бортом всё более грузневшего лайнера передовой либеральной культуры.
После упоминания о фильме в телепередаче я нашёл эту ленту в Сети. Не главный герой, американец со съехавшими на сторону мозгами, не красивая и свобдная в сексе героиня, а один из второстепенных персонажей обратил на себя моё внимание. У него, в семьдесят втором, была такая же рубашка, как у меня в 2015-ом. Она была подарена мне как один из немногих экземпляров нового витка мужской моды, тёмная, со светлыми звёздочками и воротничком другого цвета.
Фильм показался мне затянутым и скучным. Маньяки разных профилей уже не было новостью на наших экранах. Их было даже слишком много. Да и неприкрыто животные сцены секса тоже не были откровением. О чём был сценарий, трудно сказать. Скорее всего о мужчине и женщине как о двух противоположных началах, об их фобиях и притяжениях. О том, что соединяет самца и самку, о вечном и древнем, об ещё одном потерянном поколении, терявшим себя во все времена. О том, что жизнь продолжалась и в людях другого склада, в фильме не было ни слова, ни намёка.
 О чём же он? Чем так ударил далеко не благополучное общество благоустроенной Европы? Наверное, об экзистенциальном одиночестве, знакомом многим. Я знаю это чувство по себе, знаю женщин, подобных этой несчастной красавице, сумбурных, импульсивных. Но я нахожу выход в философии, в искусстве, в любви; герои фильма - в бесконечных безрадостных совокуплениях.
И что же, это всё, что мне помнится из тех далёких семидесятых? О, нет. Всё, что пережито тогда, со мной. Чтобы рассказать об этом, не хватит и большого романа, вряд ли хватит теперь и сил.
Что же ещё было в семидесятых? Чилийская революция, несчастный Альенде, в Европе нараставшая волна антисоветизма. Лех Валенса, картонный рыцарь польской свободы, лидер «Солидарности»; «Голос Америки» с шумом глушилок, в треске которых можно было различить голоса ещё живого Керенского, Набокова, читавшего монолог из знаменитого романа: «О Лолита, любовь моя!», крамольные страницы полотен Солженицына о «Красном колесе». За слушание «Голоса Америки», как и других подобных радиостанций, всё ещё давали срок, поэтому приёмники включали на минимальную мощность, не достигавшую слуха бдительных соседей. Вал свободы, сексуальной и социальной революции надвигался на нас, подмывая плотину, перехлёстывая через Берлинскую стену.
 И что? Зачем мне, а тем более моим читателям, знать, что происходило в далёкие семидесятые? Наверное, чтобы лучше понимать настоящее. Чем больше колец в цепи, тем плотнее время, тем отчётливее сознание. Разве это не высшая ценность - понимать, что происходит в мире, что происходит с тобой?