Скрипач

Область музыки — душевные волнения. Цель музыки — возбуждать эти волнения, и сама она также вдохновляется ими.
 Жорж Санд

Море волновалось, шумело и обрушивало с силой темные свои воды на песчаный пустынный пляж, уходивший узкой полосой к самому горизонту. Волны, вздымаясь высоко, вспениваясь и рассыпаясь ледяными брызгами у самого берега, мчались, увлекаемые ветром, под низким холодным небом и, казалось, царапали его своими белоснежными гребнями. Вдалеке, там, где сияли золотом края заходящего солнца, редкого гостя здесь, небо было светлым, но над пляжем собирались уже темные тучи, мрачные, свинцовые, точно перед грозой.
 
Скрипач наклонился, зачерпнул пригоршню тусклого песка, медленно пропуская его сквозь пальцы. Порыв ветра, взвывшего внезапно, точно раненый зверь, поднял на берегу клубы золотистой пыли. Скрипач чуть поморщился и поднял воротник старого пальто. Глаза слезились — должно быть, из-за обжигающего дыхания ветра.

Он брел вперед, едва ли сознавая куда идет, и вслушивался с вниманием в шепот волн. Он умел слышать то, что не слыхали другие, и во всяком звуке чудилась ему мелодия, словно бы каждое мгновение кругом него звучала музыка. Дар слышать — а ведь то был, несомненно, дар, данный ему от рождения!  — он хранил в душе всю свою жизнь, не поверяя своей тайны никому. Он слышал нежный звон капель дождя, плеск вод голубых ручьев, сладостное пение птиц в розовых садах, подобных тому, в котором провел он свое детство.

Он помнил себя мальчишкой, тем самым мальчишкой в бархатном костюмчике, что до безумия любил свою мать, алые розы в цветущем палисаднике и старый клавесин в светлой гостиной. Отец был всегда в разъездах, а если и приезжал, то бывал недолго, и маленький Скрипач дичился его. Невысокий, худощавый, безукоризненно одетый, он едва ли вызывал в мальчике приязнь. Мать при нем была тиха, и клавесин долгие часы молчал, овеянный грустью. Маленький Скрипач знал, что отец не любит музыку. И оттого в сердце его закрадывалась детская досада всякий раз, когда отец появлялся в их доме.

Однажды мать подарила ему маленькую скрипку. И мальчик, очарованный ею, ее нежным звучанием, ее изяществом и исходящим от нее теплом, принялся играть, играть день и ночь, и музыка, вырывавшаяся из-под его смычка, была чудесна. То была музыка, что окружала его, та музыка, что могла быть услышана только им. Его называли гением. В один день он, полный детской наивной доверчивости, поведал матери о том волшебстве, что происходило с ним. Она тогда глядела на него долго, а затем улыбнулась нежными своими губами и поцеловала его в лоб, не говоря ничего. Она не поверила ему. Скрипач не мог винить ее в этом. Он и сам, пожалуй, не поверил бы.

Он ушел в иной мир — прекрасный мир, где правила всем Музыка.

Скрипач улыбнулся краешком губ и остановился, поднимая взгляд на небо, которое затягивалось уже дымкой ночи. Солнце село, и его лучи, бороздившие мутные воды моря, теперь исчезали, угасая. Кое-где уже сияли первые звезды. Море все шло черной рябью — наверное, это к буре. Над пляжем, на высоком холме, поросшем жесткой травой, Скрипач различал темные очертания шатров и дрожащие, танцующие в наступающих сумерках огни. Пора было давно возвращаться, и он уже продрог, но ему претила одна мысль об этом.

Мать отвозила его на море. Давно. Много лет назад. В прошлой жизни, исполненной звонкого смеха и радости. Теперь он — какая насмешка судьбы! — очутился в месте, столь похожем на то, что стало счастливым воспоминанием детства. 

Скрипка была послушна и кротка. Скрипач провел смычком по струнам, и она отозвалась нежно на это прикосновение. Он закрыл глаза, чувствуя тепло дерева, коснувшееся его щеки. Смычок на мгновение замер в воздухе, а потом вдруг опустился вновь, и мелодия, исполненная яростной, отчаянной грусти полилась в опускающуюся мглу.

Он всякий раз забывал обо всем, когда играл. В душе оставался покой — все переживания, все воспоминания, приходившие к нему по ночам во снах, уходили. Страдание становилось в мгновение ока музыкой, и скрипка, плакавшая вместе с ним, издавала нежные, жалостные звуки, сливавшиеся в единый порыв, в единую мелодию.

Он играл. И море, и ветер, и кроны деревьев предавались скорби вместе с ним. То был Орфей, наделенный  чудесным, великим даром.

Он погрузился, точно в бездонную морскую пучину, в плач скрипки. А когда он, очнувшись, глянул вокруг — рядом с ним стояла, кутаясь в заплатанную шаль, Актриса. Он чуть вздрогнул, и скрипка в его руках смолкла, изумленная, трепещущая еще, точно птица, расправляющая неспешно крылья.

Он вдруг смутился и, прижав скрипку, как ребенка, к груди, опустил голову. Смотреть на нее ему было больно — она исхудала, под чудными черными глазами ее пролегли темные круги, и губы изогнула тень несчастья и усталости. Раньше ведь она была другой, и на щеках ее был  румянец, и в глазах ее сияли звезды… Он полюбил ее такой — веселой, с извечными ямочками на щеках, с растрепанными черными волосами и высоким чистым голосом. Теперь она была тенью себя той.

 — Как Актер? — спросил Скрипач тихо.

 — Плох.

Она не глядела на него. Тонкие пальцы терзали ветхую ткань шали. Губы ее раз только дрогнули, но затем вновь сжались в тонкую белую полосу.

 — Он нынче бредил, но я не разобрала ни слова из того, что он говорил… Он теперь спит, с ним остался Кукольник, а я хотела было прилечь отдохнуть — да только сон никак не идет… — она медленно провела рукой по глазам. — Я все думаю о том, что… что будет со мной, когда мужа не станет… Он угасает, он гибнет на моих руках от жара, охватившего его тело, а я ничего не могу поделать!.. — она судорожно вздохнула, и глаза ее вдруг заблестели лихорадочным огнем. — Он стонет во сне, он зовет меня...

В первый раз Скрипач видел, как Актриса плачет. Тихо и монотонно подрагивали ее плечи, и дыхание ее сбивалось, и редкие крупные слезы катились по бледному лицу. Она, точно кукла, которую дергали за ниточки, раскачивалась взад и вперед, обхватив себя руками, и глаза ее все блестели страшным огнем.

Когда умирала его матушка, он верил, верил страстно, до самого конца, что она будет жить. И надежда стала его безумием.

Она умерла. И он ушел из дому, повстречавшись потом с бродячими артистами.

Все, что осталось у него после ее смерти, была скрипка. А ведь у Актрисы не останется ничего, подумалось ему внезапно.

Актриса подняла на него глаза.

 — Играй, играй, прошу тебя! — вскричала она вдруг, схватив его за руку и сверкнув яростно глазами. — Ты играл до этого… Я плакала, плакала, слушая тебя!.. Играй! Избавь меня хоть на мгновение от этого ужаса!.. Я хочу все забыть!.. — она вновь разрыдалась, захлебываясь слезами, цепляясь безвольными пальцами за его рукав.

Скрипач смотрел на нее, не говоря ни слова. Она, подумалось ему, сломается, она ведь слишком хрупка для той трагедии, что нагрянет скоро.

А затем он вновь принялся играть. И скрипка запела.

В тот миг исчезло все — остались лишь далекие звезды, темное море, плач скрипки да двое людей, что плакали безудержно — каждый плакал о своем, но оба они плакали о любви.