Княже

      Что мне делать с собой,
      Князь мой, враг мой,
      Моя боль, мой свет...
      (с) Н. О'Шей
      
      Сквозь сторожкий сон я чувствую движение рядом с собой.
      Я не вскакиваю, как привык это делать в походах, не шевелюсь даже. Опасности нет. Вот только шёлковая сеть волос, в которой запуталась моя правая рука... Но и это не опасность – радость. Моей женщине многое позволено, она завоевала моё каменное прежде сердце, она одурманила меня, завладела моими мыслями, моими ночами. Так разве могу я быть против того, что она раз за разом берёт в плен и моё тело?
      Я смотрю на неё сквозь неплотно сомкнутые веки. Пламя свечи, судорожно сжимаемой её пальцами, меня не слепит, но слепит её красота.
      Как она хороша! Боги, как она хороша... Даже сейчас, взмахивающая ножом, лезвие которого тускло взблёскивает в колеблющемся свете. Даже сейчас, пытающаяся меня убить.
      Я открываю глаза и смотрю на неё в упор. Во взгляде её смятение, страх и боль. Она до белизны в костяшках стискивает рукоять старого оружия и со всего размаха опускает его вниз. Подушка, почти невесомая, воздушная пуховая подушка, редкость несказанная, привезённая заморским торговцем, погибает бесславной смертью, только лёгкие пёрышки оседают на моё лицо и на бессильно разжатую женскую ладонь. Нож еле слышно поёт, вонзившись в деревянное основание кровати почти на четверть клинка.
      Я осторожно беру из руки жены свечу, задуваю и отбрасываю прочь.
      В наступившей темноте я слышу приглушённый всхлип и на ощупь, так как мои глаза ещё не привыкли к черноте вокруг, отыскиваю её руки, плечи и притягиваю к себе. Она не сопротивляется, она приникает к моей груди, обхватывает за шею, её мокрые ресницы щекочут огрубевшую кожу моей щеки.
      – Ты решила меня задушить, если уж не удалось зарезать, жена моя?
      Она замирает в моих объятиях точно зверёк. Нет, не зверёк... сильный, гибкий, ловкий зверь, пусть небольшой, но очень опасный.
      – Ты смеёшься надо мной? Я хотела... я чуть не... а ты смеёшься?!
      Она пытается вырваться, отодвинуться, но я не даю.
      – Я ведь могла убить тебя, князь, – она говорит спокойно, лишь только далеко-далеко, в самой глубине её голоса слышатся слёзы.
      – Нет.
      Она опять пытается вырваться.
      – Рядом с твоим горлом торчит нож, который не попал в цель впервые в моей жизни, а ты говоришь: «нет»? Я поклялась убить тебя, я готовилась к этой ночи половину жизни, я... – её голос прерывается, кажется, до неё только-только доходит, что с нами сейчас случилось.
      Я наматываю её роскошные волосы на руку, чтобы не сбежала. Чтобы не отодвинулась от меня даже на пядь! Но она не замечает этого, она лихорадочно, запинаясь и задыхаясь, начинает говорить:
      – Ты, наверное, даже не помнишь... Десять лет назад. Ещё жив был старый князь, твой отец... А ты с братьями, ты...
       Мне не хочется этого слышать, слишком много времени прошло с тех буйных и бесшабашных дней. Для меня много. Не для неё. И я стискиваю зубы и теснее прижимаю её голову к себе.
      – Да, в деревне укрылись разбойники, но они же не чужие нам были! Кузнецов сын, и старостин... Парни... да все они были из нашей деревни. Неурожай три года подряд самого честного на большую дорогу выгонит. Ты знаешь, как это: есть в день по крошечной лепешке из муки с корой напополам? И лебеду... Или как смотреть на тоненькие ножки и ручки умирающего братика? Ты... Нет, не знаешь.
      Я думаю, что она вновь заплачет, но она хрипло вздыхает и продолжает:
      – Они укрылись дома. Куда им ещё было идти, если ваша дружина гнала их как диких зверей...
      Они и были звери, девочка моя. Я не скажу ей, что я видел на той «большой дороге». Не расскажу о выколотых глазах возниц, о раздетых догола истерзанных женщинах – их всего трое было: старуха и две девушки, почти девочки, – о запытанных до смерти купцах. О двух обезглавленных и расчленённых воинах, сопровождавших обоз и погибших первыми, но даже после смерти не оставленных без поругания. Её односельчане не просто ограбили и убили. Они убивали медленно, наслаждаясь, что нашли тех, кто слабее, кто не смог постоять за себя. Пожалуй, зря я сравнил их со зверями. Звери не наслаждаются, убивая.
      – ...Не могли их выдать. Они же еду нам привозили! Они о нас заботились!
      Заботились, когда нужно было спрятаться понадёжнее. И отбивались они от нашего отряда так, как обивались бы нелюди – заслонившись женщинами и детьми, которых и так в деревне осталось немного... Они бились насмерть, не жалея никого, не как обычные деревенские мужики. И среди этих нелюдей был её брат.
      – Вы убили всех... Всех! – голос её срывается, но руки по-прежнему обвивают мою шею, и отстраниться она больше не пытается.
       Не всех. К сожалению или к счастью, но не всех. Трое ребятишек – два маленьких мальчика и девочка постарше, худые, с огромными воспалёнными от дыма и слёз глазами, стали моими «трофеями» в тот день.
      – ...И тогда я обещала себе и маме, и братикам... Нож на пожарище нашла, на нём знак нашего рода. Так берегла его...
      Для меня берегла.
      Я не помню тот день, когда передал детишек из сожжённой деревни княжескому тиуну. Я не интересовался их судьбой десять лет. Слишком много других забот, слишком много боевых стычек и потерь, слишком много других людей – живых и мёртвых, чтобы вспоминать о такой мелочи.
      Только когда под копыта моего коня с крыльца старого отцовского дома выбежала она, только когда затянула меня серыми омутами глаз, только когда я захотел узнать всё о своей нечаянной радости, мне пришлось разворошить прошлое. А потом выбирать между риском и безопасностью, ведь я очень быстро узнал характер своей суженой. Она не боялась ничего, никогда не отступала, а верность данному слову её была сравнима с моей жаждой. Неутолимой, яростной, невероятной жаждой обладания ею, моим счастьем, моим светом, моим возмездием. Я, не юнец, не глупый мальчишка, готов был слагать песни в её честь, носить её на руках, осыпать её золотом и драгоценными камнями. Я был готов сделать всё, что она попросит. Она не просила ничего. Я взял её на княжеское ложе – она ушла от меня до рассвета, кусая до крови губы и вытирая слёзы. Я думал, что она мучилась от девичьего стыда, но позднее, когда верный тысячник Зубр выяснил её прошлое, когда я сам узнал её получше, понял, что плакала она от того, что не было при ней в ту нашу первую ночь отцовского ножа.
      – Я обещала, я клятву дала! Что же мне делать?
      Быть клятвопреступницей. До конца наших дней.
      – Ну что ты молчишь? Ударь меня! Отдай слугам или дружине, Зубру... Они всё равно считают, что я тебя приворожила, они смогут...
      Ничего они не смогут. И не считают они вовсе, что она меня приворожила. Слепым нужно быть, глухим и дурнем конченным, чтобы не увидеть, какое сокровище мне в жёны досталось. Это все поняли, только она никак понять не может.
      – Отошли меня или убей... Сделай же что-нибудь, княже! Хороший мой, родной... – тихий шёпот, почти не различимый в биении наших сердец. – Зачем ты только взял меня в жёны?
      Потому что не мог иначе.