тамвсё, эпизод 7. Слова. Исэ

Тиша ехал на экзамен со сложными мыслями. Ему было волнительно по многим причинам, да и бабушка сказала о маме, которая останется дома и не приедет. Он думал также о николаше, который иногда ссылался на форс-мажор, оставляя Тишу наедине с его проблемами. Но больше всего он был напряжен из-за того, что именно экзамен отделял его жизнь в Ичигах от новой и совершенно непонятной.

 Они подъехали с бабушкой к школе, когда та уже кипела. Его одноклассники, их родители и другие люди со знакомыми лицами были повсюду: кто-то улыбался с букетом в руках, кто-то кричал - неопределенность вызывала разные эмоции.

 Родители учеников стояли, в основном, небольшими группами. Бабушка сказала Тише так:

 - Стой, послушай. Значит, веди себя нормально, на девчонок не смотри и не позволяй себя отвлекать. Пиши, стало быть, как все, Тиша, слышишь?

 - Прям как все? - не удержался тот.

 - Да, как все! Культурно чтобы было, по программе. А то опять с тобой будем ходить, просить разрешения на пересдачу - хорошо еще, если разрешат. А мама, знаешь, много чего может, но не все. Ты вообще почему с николашей не поговорил, он же, вроде, в этом разбирается?

 - Поговорил, - ответил Тиша. Ему уже надоедал этот разговор.

 - Ну и что? - недоуменно спросила бабушка. - Чего ж он сделал-то? Помог?

 - Помог, мы план составили.

 - Тоже мне специалисты нашлись! Там тем-то много, вы на какую составили?

 - На все, - ответил Тиша и устремился к школе, оставив бабушку переживать вместе с родителями одноклассников. Он не хотел знакомить бабушку с излишне свежей для нее картиной мира.

 После нескольких степеней контроля Тиша сел за парту, не ощущая себя арестантом: наоборот, его охватила отчаянная свобода. Ему дали бумагу, он приготовил рядом запасную ручку и посмотрел на стерильный лист. Тиша ждал. Приблизительно через минуту в виске у него раздался удар, и он отчетливо услышал: "Слова". 

 "Угу", - моментально ответил Тиша и быстро начал писать. Несколько следующих часов он водил ручкой он не столь быстро, сколько резкими рывками. Не раз на его лбу набухал вертикальный сосуд, лицо краснело, а виски, несмотря на Тишину худобу, покрывались потом.

 Слова. Исэ

 Пролог, который часто пишется по завершении

 Поначалу я думал назвать рукопись так: "Слова. Эссе об условностях". Однако жизнь, иронично вдохнув, нашкрябала своею царапкой "Слова. Исэ". Мое настроение изменилось и отразилось на тексте, но несильно: дикая современность или моя страшная несвоевременность послужили первым импульсом для того, чтобы я начал эти строчки. Второю причиной… Впрочем, я забегаю далеко вперед: мне еще нужно успеть войти в хвостовой тамбур уходящего поезда – иначе рукопись закончится, не начавшись.   
 
 Пьеса начинается в удивительной обстановке

 Сложно найти брезгливому человеку что-либо более грязное и противоестественное его природе, нежели пригородные поезда, электрички. Но я не брезглив, иду в них каждый день и собираю дань. Нет, не той, которой кого-либо обложил. Здесь не смешно, плохо пахнет, но я иду. Хвостовой тамбур, и я вхожу в образ – нет, не глубоко, ровно настолько, чтобы, по сути, еще не войдя в вагон, иметь гримасу никчемности. Она нужна. Ну, вот.

 Люди добрые, простите, что я к вам обращаюся… Этот слог дается мне плохо, ибо я с детства не могу выносить псевдонародный выговор, в действительности же - невежество, без которого современный мне мир выглядит идиотом… Простите, что я к вам обращаюся, но нам не у кого больше просить помощи. "Нам" - это, конечно, верный признак мании величия, но звучит убедительнее, чем "мне", и потому оправдан. Кто таков для них "я"? Нет, не пойдет, жульничество, белка шита белой ниткой. А вот если "мы", то столько мошенников и негодяев в общем смысле и в одном лице найти сложно, поэтому "нам", да. На лицах - смесь равнодушия и оторопи: начался, продолжается или заканчивается еще один день, и надо ж такому случиться, что он безудержно похож на остальные дни их жизни и так же негоден. И этот подлец, который просит о деньгах, он … очень нехорош … он – негодяй! Впрочем, кого-то это не смущает, напротив – отчасти радует, ведь жизнь продолжается, а у других дела настолько скверны, что они болтаются по грязным поездам и клянчат - да, именно клянчат. Поэтому – фрагменты равнодушия, но это уже в следующей фразе. Нас (вновь "нас") ограбили, причем украли всё – деньги, документы, вещи… Никому нет дела до того, что воровать и грабить – несовместные процессы, но допускаю, что люди с осторожностью держатся подальше от того и другого. За исключением, конечно, случаев, когда им самим удается что-либо украсть, бывает, что и у слепого, но это они оправдывают немыслимыми способами и,  даже чувствуя себя в определенном смысле жертвами, спокойно спят… И пока нас разместили в комнате ожидания, помогите, пожалуйста, граждане пассажиры, приобрести билет к месту жительства.

 Комната ожидания в моем воображении - что-то среднее между камерой пыток и отделом полиции, где первое, надо полагать, очень похоже на второе. Никого здесь не тянет ударить меня - кто-то зевает, но другого обязательно зацепит. Потому что место жительства – это сказано сволочно, очень, знаете ли, под дых. Эту графу  каждый заполнял не единожды, и в паскудных присутственных местах, коли он говорит именно так, ему вечно паскудно. Пусть будет! Пусть кому-то будет плохо постоянно, а не мне, - такая скорострельная мысль мелькнет у кого-то. Да, если бы еще знать, что такое совсем плохо, если б только чувствовать: а кто-то из вас, почти все это знают, но …забыли.      

 Семь, да-да, именно семь минут назад вы смотрели в проплывающий за окном пейзаж пригородных помоек, читая собачью чушь о трех дурах, глумившихся над собой в здании с крестом на кумполе. Что-то вы оттуда выудили, да, вот что: «выступление, получившее широкий общественный резонанс». Я не читал, нет. А тот, кто писал, не знает, что такое выступление – он не выступал. Выступать, если по совести, трудно. Физику писатель также не открывал, иначе знал бы, как резонирует, скажем, фанера и как общество, которого он давно не видел. Потому, что в обществе, объятом трусостью, перемешавшейся с горделиво-молчаливым подворовыванием, резонанса нет никакого и жить плохо, а страх, если честно, социума не рождает. Кстати, что-то оно все же являет свету, но вид у младенца, должно быть, не очень, а какой из него вырастает детина – не хочется думать.
 Общее появляется из языка, на котором мы говорим, а язык состоит из слов. Во что вы их превратили? Мне страшно об этом думать, но иногда я с болью думаю о том, как люди утрачивают слова, а с ними – язык и себя.

 Взгляд в сторону 

 Семь минут назад вы читали, а затем чтение оборвалось – вошли наглые люди и начали требовать предъявления билетов. А вы его не покупаете по убеждению, и верно – нечего государству в лице должностных лиц ярдами воровать: если б они так себя не вели, вы бы, наверное, и билеты покупали. Ну, наверное, может быть… Ну, не каждый раз, конечно, а то ведь так и привыкнуть можно. Если бы другой причины не покупать не нашлось. А вообще-то причин много, ох как много! И до их полного устранения – никаких билетов, а там посмотрим, может быть, и новые причины появятся. Это вам любой современный человек скажет с инновационным типом мышления, да.

 На непристойную драку с контролерами в виде ног, обутых черт знает во что, названное обувью, уходят семь минут вашей жизни – вы освобождаетесь от мук, но входит хам.

  Граждане пассажиры, простите, что я к вам обращаюся…

  Это вам за то, что вы расслабились, за то, что вам стало иллюзорно легче: хаму легче не стало – ему хуже, нежели вам, и с ним становится хуже всем. Получите! Он имеет смелость сказать: но нам не у кого больше просить помощи. Это – смелость, уверяю вас!

 Девушка первая, как правило, держит в руках что-то несущественное – журнал либо томную элегию, второй вариант встречается сегодня значительно реже, это уже не девушка, а экземпляр из красной книги, и мальчикам такие знакомства, как правило, не интересны. Что для их возраста, наверное, вполне объяснимо, но для мозгов – увы, никак. У девушек в следующем вагоне денег для меня нет, а для себя они приберегли социально-экономический детектив, написанный, если верить аннотации, «на основе реальных событий». А если же мне, то я плохо представляю себе нереальные события: бытие и реальность слишком синонимичны. Впрочем, верить мне сложно. Но я удаляю из своего словаря прилагательное «реальный» с многообразием окончаний: я им и не пользовался и уже не стану.

 Мне встречаются разные люди

 Неожиданный поворот мыслесобытий останавливает меня неподалеку от девушек, и, вопреки необходимости продолжать свою сложную работу, требующую высокой квалификации, я начинаю аккуратно, по мере сил  наблюдать за ними.

 Жизнь хамит нам со дня рождения: она подносит себя как данность, которой мы, по мнению многих – мудрых и не особенно - обязаны радоваться от первого до последнего дня ее пребывания с нами. Наверное, все-таки, не жизнь, а люди так рассказывают о ней своим ближним, и сама жизнь не особенно в этом виновата. Кто-то этому рад, другие (их мало) – не очень. На них даже не плюют, а попросту не замечают. На этом фоне рождаются нелепые киношные откровения, которые зрители часто воспринимают как аксиомы, откровения. Жизнь – это боль, жизнь – это страдание. Наступает новый день, и зрители, сраженные на ночь преподнесенными с экрана мудростями, едут в грязном поезде – их жизнь не то чтобы наполнена болью, но невыразимо монотонна, вчерашние истины  киногероев им становятся совершенно безразличны – бытие иногда кой-чего определяет…

 А что можно противопоставить этому великолепному хамству? Лишь одно: нежизнь. Ее у нас может быть без меры даже в жизни, поэтому торопиться в вечное никуда невыносимо глупо. Выбираю жизнь со всем ее паскудством – и в ней, я думаю, можно найти что-то печальное, нежное и остроумное – такое в ней есть, уверяю вас! Но если же не найду – в моей жизни будет много нежизни, поэтому я буду очень и очень искать.   
 
 В новом вагоне мои слова «Люди добрые, простите, что я к вам обращаюся!» были грубо заглушены фальцетом деятеля культа с совершенно непристойным животом для того, кто проповедует смирение и покорность. Он часто встречался мне в непотребном виде с утренним тремором, и порой было его немного жаль. Глупо он выглядел для помазанника, и я думал: чем же его так измазали, что он никак не отмоется? Я продолжал здесь свою песнь, и горсть мелочи мне здесь перепала, что, конечно же, было несопоставимо с доходом спившегося диакона, под ногтями которого антрацитом сверкала грязь. Но честнее.

 Он - мой коллега. Мы оба заняты представлением, однако сцена, на которой он столь бездарно отыгрывает свою вечную клоунаду, была открыта многие века назад, и диакон, в силу лени и нежелания создавать что-либо свое, воспринял эту данность как преимущество одного шоу-бизнеса над другим. Смотря как на сцене играть, я думаю. Его роль мне не особенно интересна – в ней мало человека с душою, но лицемера – бесконечно много, а такой персонаж вряд ли может сильно и надолго увлечь. Поэтому смотря как играть: у моего потерпевшего есть и, уверяю вас, будут живые прототипы. Смотря как играть… 

 Я оказался нелеп в мире самой правильной религии. Что это за слово? А вот, наверное, что оно. Не леплюсь в дружелюбную с виду богоугодную семью, поскольку у такого гостеприимства искренних чувств приблизительно столько же, сколько у бухгалтера мафиозного клана. Не стремлюсь в его шоу, хотя меня можно справедливо упрекнуть в том, что не стараюсь, а бизнес открыли задолго до его рождения. Массовое поклонение неизвестности и потуги ее познания не менее сплоченным коллективом мне неприятны: эгоцентричность тому виной или что-то другое, но мне не по силам якобы общественное и, что самое ужасное, организованное действо вокруг ничего. Но я трудолюбив иначе, и все мои усилия вьются вокруг той же ткани нашей жизни, что у служителей мистических наук – слов. В сотканную из них  материю мы оборачиваем самое материальное и сокровенное – наши мысли. Они управляют всем, даже чувствами, и лишь люди без мыслей не любят, поскольку не понимают, как это прекрасно и не говорят об этом своим любимым. А об этом обязательно нужно говорить. Словами и делом, каждый день.

 Осторожно, двери закрываются

 Девушки порою читают. Каждой из них хочется наполнить эту жизнь новыми нотами, но многих из них подстерегает беда уже в начале пути к этой музыке. Мелодия готова звучать в том, кто способен ее услышать в тишине, умеет ее играть и отзываться не менее гармоничными звуками. Однако слова, которые я временами слышу от девушек, когда присаживаюсь на лавочку в ожидании остановки или нового поезда, не позволяют мне надеяться на их музыкальные способности.

 Мне повезло уже в том, что я научился не слышать от них паранойю слов-паразитов, от которых раньше я невыносимо страдал. Нет, не девушки выдумали плесень, в которой вязнет язык: это – продукт потуг так называемых публичных людей, изобретающих мусор для создания собственного, как им кажется, стиля и манеры. Именно затем, чтобы быть узнанными благодаря такой сомнительной индивидуальности. Слушая их безобразные творения, я даже научился улыбаться - это, наверное, и есть один из верных симптомов циника, но хочется все же верить – ироничного человека. Иначе можно ли смотреть на мир, который меня окружает? Наверное, да, можно и с задором, желанием преобразить весь свет, уверенностью в том, что он устроен неверно, и нужно в нем навести порядок.
 
 Остановлюсь на миг: я сам сказал слова, от которых мне становится дурно – то ли от частоты их употребления, а, может быть, и от бездумного вклеивания во фразы, из-за которого речь становится до противности гладкой, но совершенно порожней. Запах слова «порядок» ассоциируется у меня с ароматом кирзовых сапог и расстановкой воинского состава «по рядам» – вот откуда, я думаю, оно и произошло. Дело ли это рук императора Павла, увлекавшегося постановкой масс во многие линии – не буду гадать: ряды бывают и не прямыми зависимостями. Да и жизнь столь категоричных персонажей приводила их к не менее искрящему исходу, поэтому спросить их об удовольствии от такого сомнительного порядка нет никакой возможности. После же вакханалии наведения порядка обычно стремительно воцаряется такое празднество страстей, неуемного буйства и дикости, которое может с удовольствием дать фору хорошо обученной армии, действующей по всем правилам воинской науки. Последние два слова – тоже любопытное сочетание, не правда ли? В паре с порядком употребляется другой, не менее гремучий глагол – навести. Порчу, скуку, смерть?
 
 Замечательный порядок, не правда ли? Пока нас разместили на вокзале…Люди добрые! Почему-то меня утешают железные кружочки в руке – словно в детстве, когда мама выдавала копейки на мороженое.

 Удаляю слово, оно исчезает из лексикона, однако смысла почему-то становится больше: не переходит ли количество в качество, уважаемые гурманы диалектики?

 В следующий вагон я вхожу, очистив лицо от рабочей маски – обычным пассажиром электрички, сажусь у окна, и, разумеется, а рядом оказываются, разумеется, девушки. Почему их так много?
 
 Well, be-bop-a-lula, she's my baby…
 Be-bop-a-lula, I don't mean maybe…

 Они едут с работы, с девичников, гуляний и обратно, где пробуют «выстраивать отношения». Это такие слова. Девушки, как будто, приличны, хотя одеты ужасно, но в таком платье выстраивать отношения им, и нет нужды их судить. Отношения, какими бы они не были, - ноша, передача, которая переходит из рук в руки или от души в душу. Предположу на миг, что они хотят передать свои чувства, и удивительное откроется сразу: «выстраивая», программируя эмоции, девушки работают, словно в комплексной бригаде, с мальчиками, которыми что-либо строят. И гарантированно ведут к конечному результату. Подсказать? А, да, не стоит, здесь вариантов немного. И чувства в этом случае, по их единственно верному мнению, априори обязаны быть двусторонними: просто нежность, печаль, грусть и ласку девушки посылают далеко и сразу – они нерентабельны, а от всякого действа девчонки ждут результата, разумеется, и материального тоже. В чем-то они, наверное, правы, но как-то… неправильно правы. Хочешь отнести – сделай. А далее… «Никогда и ни у кого ничего не просите, королева – в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами все предложат, сами все дадут». Ах, вам не дали. Значит, вы отнесли не так, не то, не тому, не тогда, или же не от души. Верней всего – вовсе не отнесли. И не печальтесь, значит, все впереди: когда вы научитесь относить - отношения появятся и без выстраивания.

 - Я такая ему говорю: «А че ты прошлый раз обещал и опять все проканал?». А он такой типа: «Я говорил «Может быть и это ниче не значит», прикинь?»

 Бросаю строительство отношений в мусорное ведро, а лучше, чтобы не пахло – сразу к едрене матери.

 Не выплесни ребеночка с водою

 Выбросить, конечно, можно все сразу – оптом, так дешевле: вот только ничего же не останется! Поэтому буду сеять сквозь сито, как это делают все люди, которые хотят все же что-то важное, но сберечь. И мне жаль дорогого! И я хочу увидеть прекрасное, оставить его и любоваться им, будто антиквариатом с антресоли, который я достал спустя годы после его заточения!

 Все, что я вижу за день, напоминает мне непрерывную грузинскую кинокомедию, с той лишь разницей, что фильмы эти были и есть скорострельны, лаконичны и по-настоящему смешны – то есть с той долей печали, которая непременно встречается в фарсе. Мой же пейзаж полон абсурда, над которым можно с одинаковым успехом смеяться и грустить, и череда этих чувств постоянно со мною.

 Так я проехал несколько остановок, глядя через мутное окно на удивительный пейзаж, который не позволял забыть о родине. Люди вокруг меня, впрочем, тоже  подчеркивали этот факт если не словом, то молчанием обреченных, а их движения, жесты и мимика будто молвили: ты, сынок, не сомневайся. Мол, ежли долбанет, так по всем сразу, и тебя не забудут. Зато не забывай: превысили исполнители свои служебные полномочия или нет, установит следствие. И если в их действиях будут найдены элементы правонарушений, виновные будут наказаны по всей строгости закона,  оштрафованы будут, да, или наложено административное взыскание в виде выговора. Без занесения. Без права занимать руководящие посты в течение установленного законом срока. Без конфискации имущества, да, и с возможностью избрания в органы законодательной и исполнительной власти. Так что ты, сынок, не забывай, где живешь – родина тебя воспитала, дала счастливое детство и подарила уверенность в завтрашнем дне.

 Помнишь, сучонок, как ты в школе компот свой пил, просил добавки и тебе ее давали – всегда давали! Помнишь, падла? От то-то…! А я в это время (с надрывом) вот этими вот руками грязь месил, (втянув живот) голодный и зеками изувеченный, мля... Так вот я тебе вот что скажу… эээээ, да что с тобой говорить…

 А в это же самое время где-то вдалеке - степь, табун лошадей на закате, вкусная вода и запахи травы, словно в детстве… Я давно не лежал на земле – такое было лишь тогда, когда я уже взрослым падал с высоты, но это сомнительное везение удовольствия уже не приносило. Почему мы в детстве часто лежим на траве? Почему с удовольствием прыгаем по крышам, через лужи, почему лишь оттого, что хочется, разбегаемся и скользим по скользким полоскам льда на дороге? Наверное, от радости, что впереди – целая жизнь, полная таких приятных бессмыслиц, после которых здорово придти домой и пить с мамой чай, а если повезет – с вареньем. Ах, как это было удивительно вкусно!

 Детство длится недолго – ровно до тех пор, пока нас несправедливо обидят, беззастенчиво обманут, отнимут, побьют, и когда-нибудь в душе появляется желание ответить злом. Нехорошо? Да, но объяснимо. Да вот только не нужно объяснять, мстить, отвечать, не нужно! Продлите детство, простите им все! Ах, вам нужно… Что ж, прощайтесь с детством, взрослейте, мстите, и когда-нибудь, оглянувшись сквозь года на этот миг, вспомните, как пахла сухая трава и как здорово было, вернувшись с мороза домой, пить с мамой чай.

 Эпилог

 Однажды наступил странный момент, когда нас окутал туман, и мне сразу стало понятно, что скоро он не осядет. Теперь нужно обязательно спастись, а после этого почувствовать и тот найти мир, который мне дорог, и тех людей, которые мне близки. Я открыл рукопись, написал короткий пролог и стал спешно собираться в дорогу – попадая на вокзал, стараюсь успеть зайти в последний тамбур любого поезда, и мне не важно, куда он уходит.


 Спускаясь по лестнице, Тиша пытался вспомнить хотя бы что-то из того, что он сдал в переписанном на чистовик виде, но ни черта не помнил. На вопросы бабушки он  реагировал вяло, и лишь ответил на звонок мамы:
 - Там была особенная тема, - сказал Тиша. - Все написал, да.
 - А как остальные писали? - спросила бабушка.
 - Да замечательно, разумеется, - сказал он, - но я им всем двойки поставил. Поехали домой, ба, я есть хочу и спать.


В это время вдалеке от Тиши николаша сварил кофе. Оттягивая в сторону мизинец, он пил любимый напиток, глядя на переписку с читательницей. Его мысли при этом работали очень раздельно: страницы сайта он черство анализировал и запоминал, а думал совсем о другом. Нужно было сделать следующий шаг к той, кто смотрела ему в лицо, не ведая об этом.
Что-то в переписке он нашел интересным, другое плохо воспринял, но ему понравился весь диалог, разбитый на темы и страдающий многими ответвлениями. Он начинался с реверанса, а в его продолжении собеседники старались соблюсти учтивость, но это получалось не всегда.