Записки скромного Тельца. Вершина фаст-фуда

       Вершина фаст-фуда

       Рассказ

       Хороший гамбургер, это прежде всего – хорошая мясная котлета.
       Читая рецепты, понимаешь, что в каждом деле есть свои тонкости. Например, "мясо для будущей котлеты надо порубить вручную острейшим ножом, не поддаваясь искушению воспользоваться мясорубкой".
       Сама по себе эта фраза весьма хороша, но я беру эту фразу в кавычки, потому что это – цитата из рецепта одного из многочисленных любителей гамбургеров, и вовсе не какого-то там любителя фаст-фуда, а нормальной домашней еды, по крайней мере, приготовленной для себя, с любовью и обязательно дома.
       Ставя эту фразу в кавычки я, конечно же, придерживаюсь принципа уважения чьих-то авторских прав. Не более, но и не менее.
       В моём доме есть аккуратным образом выдолбленное из цельного куска дерева (думаю, что осина) корытце с полукруглым дном и тяжёленькая металлическая очень острая сечка, доставшиеся от далёких предков, не имевших под рукой мясорубки.
       Форма режущего ножа красивой блестящей сечки в точности повторяет профиль полукруглого дна корытца, верхняя часть этого ножа и рукоять сечки выполнены с немалым художественным вкусом.
       Вы наполняете корытце кусочками мяса, ставите его перед собой на колени и, сидя, энергично работая рукой, начинаете сечкой измельчать это мясо до тех пор, пока фарш, в процессе вашей не слишком лёгкой работы, не станет тянуться за её тонким острейшим ножом, похожим на маленькую алебарду.
       Именно это измельчённое мясо вы можете взять для гамбургера, посолив, поперчив и сдобрив этот нежный фарш щепоткой истолчённых в ступке семян кориандра.
       Проделывая это, я всё время, за этой работой, производимой мной исключительно из желания прикоснуться к экзотике, думаю о перекличке эпох – эпохи фаст-фуда, в которой, конечно же, никто не рубит мясо ножом, и эпохи предков, готовивших себе нелёгким трудом свою незамысловатую пищу, – обычные, пожаренные на сковороде, мясные котлетки, чей фарш хорошенько перемешан с мелко порезанным луком и нежной мякотью размягчённой в теплом молоке булки.
       Котлетки, поданные с нежным и тщательным образом взбитым с горячим молоком и сливочным маслом картофельным пюре, возлежащим на вашей тарелке белейшим суфле, на вершинке которого, в небольшом углублении, тает небольшой кусочек того же сливочного масла, образующего под собой маленькое жёлтенькое масляное озерко во впадинке этой ароматной мягчайшей горки.
       Было бы неплохо к этому блюду нарезать острейшим ножом тонкие ломти ржаного или серого, с тмином, подового хлеба, аппетитно уложив их рядом на хлебной тарелке, а также выложить аккуратнейшей дужкой, огибая котлетку с пюре, нарезанный кружочками домашний солёный огурчик.
       Простая еда: картофельное пюре, мясная котлета, ароматный хлеб и солёный огурчик.
      
       ...Однажды в безделье, фланируя по улицам города и по дороге забредя в кинотеатр, в ожидании сеанса, из простого интереса он заглянул в маленький, соседствующий с фойе кинотеатра, залец небольшого фаст-фуда.
       Роскошное и расположенное над стойкой раздачи, светящееся табло с изображённым на нём замысловатым меню этого маленького ресторанчика, по справедливости понятий называемого у нас забегаловкой, как-то сразу его ослепило.
       Разглядывая эти манящие картинки аппетитнейших бургеров, картофеля-фри, напитков, чизкейков, и, кажется, пиццы (хотя в отношении последней он мог ошибиться), он растерялся и долго не мог сосредоточиться на чём-то определённом из этого роскошного букета на первый взгляд замысловатейших блюд.
       И когда чуть ниже этого светящегося великолепия он услышал приветливый и мягкий девичий голос, приглашавший его сделать заказ, он, даже не чувствуя голода, тотчас же сдался, ощутив в себе внезапно возникшее желание хотя бы мельком побывать на этом празднике жизни.
       Ему улыбались, терпеливо ждали ответа.
       За спиной милой девушки он успел разглядеть кусочек кухни этого заведения.
       Там было чисто и светло.
       Сверкавшие отполированной нержавеющей сталью стол для работы, печь, различные приспособления и устройства, призванные довести до совершенства и автоматизма работу по созданию этой знаменитой "быстрой еды", создавали ощущение необычного торжественного действа, результаты которого в этот миг светились над его головой и от которого он ещё секунду назад не мог оторвать своего взгляда.
       Несколько мужских и женских фигур в фартуках и фирменных кепи сновали в глубине этой кухоньки, или, замирая, склонялись над длинным столом, сосредоточенно работая над созданием всей это снеди.
      
       ...Вежливый девичий голос поторопил его.
       Внутренне повинуясь природным свойствам Тельца, он выбрал нечто традиционное, стандартное, и, ожидая выполнения заказа, поискал себе место в этом маленьком зале.
       Он выбрал столик, присел на узенький стульчик и, оглядывая зальчик, в задумчивости побарабанил пальцами по чистенькому столу.
       Напротив него, через несколько столиков, наверное, просто в ожидании киносеанса, расположилась компания молоденьких лиц: девушка лет шестнадцати и, справа от неё, такого же возраста её друг. Они сосредоточенно эксплуатировали свой гаджет, то ли играя в какую-то игру, то ли просматривая нечто другое, найденное ими в инете.
       Скорее, именно это последнее приковывало их внимание к айфону, находящемуся в руках парня; девушка иногда отвлекалась, – вероятно, это самое «нечто», найденное в инете, не слишком уж привлекало её, и тогда она погружалась в задумчивость и смотрела прямо перед собой. И снова обращала вниманием на экранчик айфона, когда её друг слегка толкал её в бок.
       Они не сделали никакого заказа.
       Сидя где-то в углу, у стены, они сдвинули стулья и расположились рядом друг с другом, как на скамеечке в парке. Слева от девушки притулился к ней мальчик, с виду одиннадцати-двенадцати лет. Симпатичный, наполненный энергией, он изнывал рядом с ней от неподвижности и безделья и совершенно не интересовался тем, что происходило между девушкой и её другом.
       Он озирался по сторонам, часто вёл себя беспокойно, но вдруг затихал, картинно прикрывая глаза, и, подперев голову рукой, минутку-две, опираясь на столик, дремал в этой позе, а потом снова оживал и что-то коротко выговаривал девушке, и очень часто с какой-то необычайной непосредственностью и, кажется, совершенно невинно, как бы в поиске твёрдой опоры, ёрзая и поудобнее устраиваясь на жёстком стуле, прикасался своей детской рукой к её бёдрам....
       Так повторялось несколько раз, но девушка не противилась этому прикосновению сидящего рядом с ней беспокойного мальчика.
       На его слова она почти безмолвно, редко произнеся хоть слово, слегка равнодушно кивала головой, а мальчик, проговорив какую-то фразу и, отнимая свою руку от её бедер, вновь занимал привычную позу на стуле и снова скучал от безделья.

       Девушка не выделялась какой-то броской своей красотой. Мелкие черты её лица были не слишком уж притягательны. Но у неё была красивая фигурка, и иногда в её редких жестах или движениях нет-нет да мелькала едва заметная грация.
       Она была в лёгком сероватом, доходившем до колен и облегавшем её тело, трикотажном платье, тонких тёмных колготках и высоких осенних сапогах на среднем каблуке с заострёнными носами.
       Обычного оттенка русые волосы её причёски были подстрижены, пряди волос прикрывали затылок, слегка ложились на плечи.
       "Наверное, – братик", - иронично подумал он, глядя на мальчика, и про себя усмехнулся.
       Его заказ был готов, ему слегка махнули со стойки рукой, улыбнулись, он забрал свой поднос, расплатился и снова вернулся на старое место.
       Эти трое ещё оставались, но он отвлёкся от них, не торопясь приступая к своей фаст-фудовской трапезе.

       Бургер был аккуратно упакован в бумагу, пакетик был тёплым.
       Длинные, толщиной с карандашик, золотистые брусочки картофеля-фри в фирменном картонном пакетике возлежали на стопочке бумажных салфеток, рядом лежали герметично запакованные баночки с соусом и приправами – томатным кетчупом и горчицей. Колу он заказал без льда.
       Он развернул пакет с бургером, вдохнул его аромат, неожиданно перебиваемый запахом маринованного лука. Действительно, его колечки тонким кружевом чуть-чуть выглядывали наружу по окружности шапочки этой булки, посыпанной семенами кунжута. Он приподнял её: лук, кусочки сладкого перца, колечки солёного огурчика, немного соуса (майонез), котлета, листья салата…
       И, откусив, разжевал, ничуть не удивляясь вкусу этого простолюдинного блюда.
       Обмакивая в соус и приправы брусочки картофеля, он отправлял их в рот и следом за ними – кусочки бургера и, пережёвывая, иногда запивал всю эту массу глоточком шипящей колы.

       Когда в какой-то момент он вновь сосредоточил свой взгляд на этой троице, всё ещё маячащей у него перед глазами, рука "братика" вновь легла на мягкое и округлое бедро "сестрёнки"…

       ...Ему вспомнился дождь в чужом городе. Летний дождь, в течение нескольких дней идущий в городе К**.
       Он родился здесь, на Большой Реке, потом с родителями уехал в далёкий О**, где в дальнейшем прожил всю жизнь, а теперь приехал на каникулы из далёкой Сибири.
       Ему одиннадцать, и эти два пасмурных дня, не просыхающих от тумана и мороси, он, вместе с матерью, живёт в доме знакомых. Ему нравится здесь, и этот дом кажется ему дворцом, – и застеклённая веранда, и небольшой фруктовый сад при доме, и даже высокий сарай во дворе, сложенный из серого кирпича, - всё ему внове.
       Ему вовсе не хочется когда-нибудь покидать этот дом.
       Вчера, днём, в перерывах между дождями, он выходил в сад, срывал уже созревшие, крупные, твёрдые зелёные яблоки и, с удовольствием вгрызаясь в их сочную и вкусную мякоть, съедал, почти не оставляя огрызков.
       Вечером ужинали, пили чай.
       За чаем немного посмеивались над его вредной привычкой грызть ногти.    Иногда шутки переходили в подначки, укоры.
       Ему показалось, что всем за этим вечерним столом было совершенно не жалко его. Ему показалось, что в эти моменты он служил какой-то мишенью, в которую вонзались их острые стрелы.
       Он вспылил, заплакал и убежал в комнату, в которой на широком диване ему выделили место для сна.
       Хозяйская дочь, Валентина, незамужняя молодая женщина на пятнадцать лет старше его, заглянула в его комнату и, пошучивая, и всё ещё немножечко посмеиваясь над ним, пыталась успокоить и задобрить его.
       Потом он лёг спать и заснул всё с той же, не проходящей, обидой.

       На следующий день с утра снова моросил мелкий дождь.
       После завтрака он читал, потом просто слонялся по дому, иногда заходил на веранду, но там было холодно, и он недолго стоял у окна и всматривался в мокрый и тихий сад.
       Ему послышалось, что кто-то позвал его.
       Звала Валентина.
       Он вошёл в её комнату.
       Укрывшись одеялом, она всё ещё лежала в постели. В руках она держала раскрытую книгу.
       - Всё ещё дуешься? – спросила она. – Ложись, почитаем.- Она показала взглядом на место рядом с собой.
       Он ничуть не удивился этому приглашению. Он ничего не испытывал к ней, с его точки зрения она была некрасива, а он ведь уже начинал понимать женскую красоту, и, если бы сейчас его позвала к себе красивая женщина, он наверняка бы смутился. А они были дома, и, пленники плохой погоды, как брат и сестра, за короткое время привыкли друг к другу.
       Он снял с себя рубашку и шорты. Она отвернула край одеяла.
       На ней была плотная, скрывающая всё её тело, примятая от сна ночная сорочка.
       Присев на краешек постели, он лёг с ней рядом, укрылся краешком одеяла.
       Он ощутил её рядом с собой. Он чувствовал, но в то же время мысленно не хотел чувствовать её тело.
       Это был мальчишеский инстинкт самосохранения.
       Пока он устраивался, она приподняла руку и, ожидая его, так и держала в воздухе раскрытую книгу, но, когда он устроился и притих, опустила предплечье на его руку и грудь, и он почувствовал, как им тесно вдвоём на этой постели.
       Кожа её предплечья, только что выпростанного из-под одеяла, была прохладной, а там, где под одеялом их бёдра касались друг друга, было тепло.
        Они оба слегка потеснились, и, когда каждому стало удобно, она стала читать вслух, продолжая с раскрытой страницы.
       Читала Бальзака, – взрослую, а не детскую книгу. Какой роман? На это уже невозможно ответить: в ту дальнюю пору он совершенно ничего не знал о Бальзаке, хотя в его доме водились и журналы, и книги, была библиотека, а мать и отец довольно много читали.
       Под шум дождя, за чтением книги его сморило.
       В какой-то момент, совершенно не думая ни о чём, он повернулся на бок и, распрямив ноги, оказался лицом к своей тёплой, и как бы дышащей покоем и нежностью чтице. Ему удалось очень удобно устроить под собой левую руку, а правая ещё какое-то мгновение искала под одеялом точку опоры.
       - Положи куда хочешь, – отрываясь от текста, сказала ему Валентина. Она увидела, что он дремлет, замолчала, и продолжила читать про себя.
       Распрямив руку, он невольно прикоснулся к её тёплому бедру, задержался на какое-то мгновение и быстро отнял ладонь от этого мягкого и тёплого места. Тогда его рука, действуя как бы совершенно независимо от него, немного поднявшись и согнувшись в локте, опустилась на её живот, движение ладони продолжилось вперёд по плотной материи ночной рубашки, и он невольно обнял её за талию.

       ...В его жизни уже была детская тайна.
       Ему было тогда лет шесть или семь, и иногда по утрам, в своём доме, в своём далёком городе О**, оставаясь наедине с матерью, он любил забраться в её постель и в утренней дрёме полежать с ней рядом.
       Она впускала его под одеяло, но он никогда не прижимался к её телу. Лёжа рядом с ней, на спине, он всегда просто дремал и думал о чём-то. Ладонью своей руки, подведённой под его шею, она иногда охватывала его обнажённое мальчишеское плечо и, нежно поглаживая его, всегда слегка пожимала.
       Однажды, в какое давнее утро он обернулся к ней лицом и слегка прижался к ней, положил ладонь на её живот, обнял её, и, почему-то смеясь и чувствуя в себе какое-то нарастающее волнение, попросил потрогать её грудь.
       Она запретила ему это делать. Она убеждала его, что этого делать нельзя.   Ни в коем случае, ни под каким видом.
       И, всё таки, в какой-то момент, сдалась и, неторопливо распустив завязки выреза ночной рубашки, обнажила грудь и разрешила ему это сделать.
       Потом рассердилась сама на себя!
       И выгнала его вон из постели.

       ...Почему-то именно это прошлое, и очень давнишнее, объятие, необычайное волнение, испытанное им в тот самый миг, когда его ладонь нетерпеливо поглаживала волнующее его, притягивающее его потаённое место женского тела, и резкий выговор, изгнание из этого рая, из этой тёплой постели, сейчас неожиданно встревожили его.  Ему показалось, что какая-то неприятная сила коснулась его сейчас и пробудила его ото сна.
       Он отнял руку с живота девушки, повернулся на спину и открыл глаза.
       - Уже?.. – спросила она.
       - Пора, – он ответил.
       И стал одеваться.

       ...Сделав большой глоток сладкой колы, он поднял свой взгляд. Эта троица впереди него начала собираться: в каком-то из залов, наверное, начинался сеанс.
       "Братик" девушки встал, сладостно потянулся, разминая тело и руки. Он состроил гримаску, засмеялся, и когда они проходили мимо него, притронулся своей ладонью к руке "сестрёнки" сзади, чуть выше локтя и некрепко сжал в этом месте нежную кожу.

       ...Пережёвывая бургер, он снова доверился каким-то воспоминаниям.
       Бывало, что одни и те же картинки воспоминаний, не раз и не два возникавшие в его сознании, приносили одно и то же чувство – стыда, и, чтобы вновь и вновь не испытывать угрызений совести, он научился мысленно, как листочки бумаги, рвать их на мелкие кусочки и развеивать по ветру. Сдувать с ладони. И это всегда помогало. Хотя через какое-то время, собравшись в пространстве, они всегда возвращались.
       Иные, одни и те же, сюжеты воспоминаний заставляли его постоянно думать над ними, и с течением времени и с постижением им чего-то нового в окружающем мире, открывались совершенно с иной стороны, позволяли взглянуть на что-то по-новому, по-другому…
       Как и время, он мог изменяться.

       ...Ему было семнадцать и это лето он снова проводил на Большой Реке.
       В вечерних сумерках, пробродив в одиночестве по песчаной лесной дороге, он вышел к воде. Дачный люд на маленькой пристани наслаждался закатом.
       Пройдя по мосткам, он выбрал место в дальнем углу дебаркадера, присел на скамейку.
       Как всегда едва заметное колыхание речной воды и яркие блики заката на вершинках всегда живой и трепещущей глади притягивали к себе его взгляд.
       Он ничуть не выделялся из людского мейнстрима и, как все в его окружении, мог часами смотреть на огонь, на воду или на то, как работают другие люди.
       Чей-то мужской голос невдалеке от него что-то рассказывал о вчерашней рыбалке, и другой мужской голос нехотя отвечал ему.
       Потом голоса смолкли, а через какое-то время, пока он заворожено смотрел на воду, первый голос неожиданно возник рядом с ним.
       Мужчина не был ему знаком. Он был его старше, крупный, высокий, поджарый.
       По виду годился в отцы, и даже сейчас он помнил его пышные седые волосы и какое-то незримо присутствующее в нём благородство осанки, и очень важное, – порядок в одежде. Черты лица его уже не помнились, испарились.
       "Порода….", - это первое, что могло бы прийти ему в голову.
       Но тогда он не знал этих слов. В те годы в его лексиконе не существовало этого слова. Он не мог подобным образом формулировать свои мысли.
       – Рыбачите? – спросил незнакомец. Спросил очень вежливо, мягко.
       – В данном случае, - нет, – он ответил.
       – Я понимаю… – согласился мужчина.
       Он присел рядом
       Он ничем не пахнул, – ни алкоголем, ни табаком, никаким, даже едва уловимым, парфюмом.
       Гладкое лицо, аккуратно зачёсанные волосы, крепкие, большие руки. Взгляд очень общий, заинтересованный, – не пронизывающий.
       Они посидели молча.
       Потом незнакомец вновь начал рассказывать о вчерашней рыбалке. Его рассказ повторился. Он рассказывал об улове, о забросах спиннинга, об устойчивости лодки, визге катушки, мельканье блесны на солнце...
       Это устное творчество доставляло ему удовольствие.
       Что-то необычное было в этом рассказе, и, почувствовав недоумение собеседника, незнакомец остановился...
       Так они посидели молча ещё минут пять.

       ...Он не любил ни малейшего напряжения в отношениях с кем-нибудь и уже собирался встать и уйти с пристани, как вдруг очень тёплая и сухая ладонь незнакомца неожиданно, но очень осторожно, хотя и уверенно, легла на запястье его правой руки, безвольно покоящейся на колене.
       Это заставило его вздрогнуть, обернуть лицо к незнакомцу, и посмотреть в его сторону, но не прямо в глаза, а мимо него, в пространство, как бы всем своим видом задавая вопрос: "что такое?..."
       Здесь важен был только этот молниеносный жест, поворот головы, реакция тела.
       Некоторое время незнакомец, не отнимая своей руки, молча всматривался в его лицо, потом медленно отвёл свой взгляд и также, не убирая ладони с запястья его руки, в молчании стал смотреть вдаль на воду, на поросшую лесами кромку песчаного берега, уходящую за поворот Большой Реки.

       ...Он не почувствовал в себе злобы и раздражения. Смущение, – да; смущение было. Но он точно, - не злился.
       Не говоря ни слова, он освободил свою руку, поднялся и, обогнув фигуру сидящего рядом с ним незнакомца, спокойно сошёл на берег и точно также спокойно, в сумерках, вернулся домой, на дачу.
       В лесах уже было темно и где-то, местами, он пробирался на ощупь.
       Наутро он отлично выспался и до самого отъезда уже нигде не встречал этого незнакомца.
       Через несколько дней он вернулся в свой О**.
             
       ...Оставаясь в одиночестве в этом маленьком зальце, он доедал свой бургер, и эта еда превращалась во рту в мягкий и вязкий комок чего-то неопределённо-съедобного.
       Но он никогда не пренебрегал едой, которую ему приходилось добывать в жизни.
       Сеанс начинался.
       И он заторопился.