Индивидуум в мире без ориентиров

О частной или индивидуальной сфере человеческой экзистенции мы говорим еще во многом на языке романтических категорий. Сама по себе выделенность субъекта из толпы уже кажется нам фактом вызывающим, и здесь сразу же начинаются терминологические затруднения. Субъект, индивид, личность, персона – смешанное употребление этих понятий характерно для современного языка. В эпоху повального спроса на индивидуальность, прекрасно уживающегося и даже находящегося в симбиозе с массовым производством «персональных отличий», подобное смешение понятий симптоматично. И все же… Даниель Дэфо – мечта о жизни на необитаемом острове, где все приходится делать самому и все надо начинать с самого начала; Жан Жак Руссо – поиск абсолютной искренности, единения с природой, от которой человека отдалили цивилизация и общество; Эдгар По – фантастический мир герметично замкнутого в своих грезах интеллектуала… Тема индивидуальности весьма притягательна для современного сознания, но и крайне запутана. Идеализация автономного субъекта, способного в одиночку проделать путь, пройденный цивилизацией, и рядом – инвентаризация и планомерное расширение хозяйства; страстный поиск единства со всем живущим и тут же – разрыв с ближними, обличение общества во лжи и злопыхательстве; погружение в мир мечты, фантазии и в то же время – рационализация ускользающих от определения понятий, математический расчет, предельная логичность, переходящая в алогичность. Все это выглядит, по меньшей мере, странно.
Да, мы понимаем, что быть частью толпы плохо. Но чтобы не просто выделяться, а иметь реальную независимость, нужны какие-то предпосылки – культурные, политические, на худой конец, энное количество денег. Но где взять деньги? Ограбить банк или хорошо одетого гражданина, угнать дорогой автомобиль и продать его, обчистить чью-нибудь дачу или квартиру – такие и им подобные более или менее незаконные операции чреваты самыми неприятными, более или менее отдаленными, последствиями.  Но и при более удачном стечении обстоятельств, например, получении наследства, выгодной женитьбе, случайном выигрыше в лотерею, удачной сделке и т.д., дальнейшее с романтической точки зрения выглядит удручающе. Чтобы не промотать в один день свалившееся с неба богатство, надо планомерно отмерять траты, исходя из расчета бюджета, калькуляция, как писал Макс Вебер, здесь важна прежде всего. Деятельность на благо общества где-нибудь в богом забытой глубинке предполагает наличие оптимистического взгляда на социальное устройство… Пуститься же в чреватое непредсказуемыми последствиями плавание по бурному морю полного аутсайда, бомжей, алкоголиков, бродяг, претит тусклый и отталкивающий вид большинства современных представителей данного слоя социальной флоры и фауны. Что же остается наивному искателю собственной индивидуальности в условиях такого мира, каков сегодняшний мир?
Индивидуум в этимологическом значении, говорит Иоанн Дамаскин, есть то, что не рассекается, не делится ни на какие части. Абстрактная точка, экзистенциальное «теперь», сама по себе единица – подобные примеры ясно показывают, что индивидуум сам по себе устойчиво выпадает из любого количественного рассмотрения. Далее, «индивидуумом называется и трудноразделяемое: алмаз и подобное». Иначе говоря, все, что может в предметном мире служить ближайшим подобием «бесколичественных вещей», таких как точка и единица. Для философа «в собственном смысле индивидом называется то, что хотя и разделяется, однако после деления не сохраняет своего первоначального вида». Человек состоит из тела и души, но очевидно, что ни тело, ни душа в отдельности не являются человеком. «Философы говорят об индивидууме в этом смысле, согласно которому он обозначает основывающуюся на субстанции ипостась». В изложении Дамаскина мы улавливаем неоплатонические мотивы: божественный небесный эйдос оплодотворяет материю, в которой благодаря эйдетической энергии проявляется неповторимый образ вещи или потенциально скрытая в субстанции форма. Так обстоит дело с индивидуумом в контексте, который можно назвать традиционным. С подобного контекста, очевидно, и следует начинать всякое размышление. Но не будем забывать и о другом контексте – сегодняшнем.
Просвещенному городскому жителю, читающему рекламу в газетах и на страницах интернета, известно, что «индивидуальный» – термин из профессиональной лексики современной проституции. Здесь этот термин фигурирует наряду с другими – «приватный», «частный», и помимо прочего означает «дорогостоящий». Т.е. количественный признак здесь является едва ли не решающим: чем индивидуальнее товар или услуга, тем большую сумму за нее надо выложить. Однако, нужно пояснить, что все рассуждения о проституции как о «древнейшей профессии», мягко говоря, лишены смысла. В древнем мире ни о какой проституции, помимо сакральной, нам не известно. Так называемая храмовая проституция в античности, повсеместно распространенные институт наложниц, гетеры, не говоря уже о гейшах, были очевидным образом связаны с теми или иными оргиастическими культами (в античном мире, например, таковыми были культы Кибелы, Беллоны, каппадокийской богини Маа и т.д.). В рассказе Ги Мопассана «История проститутки» повествуется о падении деревенской девушки и вступлении ее на панель. После длительной полосы неудач на новом экзотическом поприще девица придумывает весьма остроумный способ облегчать мужские кошельки. Одеваясь на манер простодушной горничной, она пробует соблазнять на улице одиноких стариков. Успех оказывается оглушительным, от девицы требуется только пройтись несколько минут рядом с пожилым юристом, аптекарем, владельцем страховой конторы, чтобы тот оказался у нее на крючке. Далее флирт развивается молниеносно, заканчиваясь деловым предложением со стороны похотливого старика. Затем, частные визиты на дом или на снимаемую ухажером квартиру, не частые, ввиду поугасшего пыла специфической клиентуры, но приносящие девице стабильный доход. В этом коротком эпизоде можно увидеть прообраз современной «индивидуальной» проституции, на начальной стадии даже не нуждающейся в услугах сутенеров. Данная разновидность проституции явно диссонирует с оргиастическими тенденциями, свойственными самой этой области занятий. Налицо типично буржуазное, пуритански лицемерное стремление скрыть, сгладить все излишества, ввести весьма мало предсказуемую стихию сексуального порыва в русло комфорта, изолировать и заключить запретный эротический импульс в рационально организованной, безопасной и уютной частной сфере. Индивидуалка только скрашивает ваш досуг, организует достойный релакс, в крайнем случае действует как опытный врач, проводящий с клиентом сеанс терапии. Чем еще, кроме денег, в данном случае меряется индивидуальность? Во-первых, длительностью, поскольку, «индивидуальный» секс, в отличие от получасового удовольствия в машине, предполагается на всю ночь. Во-вторых, свободой желаний: «Все, что вы только можете пожелать». Ведь мало ли, что может пожелать, подходя к вызывающе мало одетой девушке, этот респектабельный на вид субъект с трясущимися от вожделения коленками. Впрочем, и извращенность имеет свои границы, описанные в литературе, начиная от аморальных опусов маркиза де Сада и заканчивая скандальной литературой Жана Жене, Юкио Мисимы, Фернандо Аррабаля, суть не в этом. Возможности для человека проявить свою индивидуальность сегодня подробно расписаны в прайсах публичного дома, косметического кабинета, тренажерного зала и т.д. Замечательно, что логика индивидуальности, как только она начинает определяться исключительно количественными характеристиками, становится реверсивной. Чем индивидуальнее, тем больше стоит денег, но и наоборот – чем больше стоит денег, тем индивидуальнее, то есть тем меньше клиентов, готовых вложить энную сумму за немыслимой формы прическу, редкостное сексуальное извращение, экзотическое блюдо в ресторане. Богатых меньше, чем бедных – логика неопровержимая. Сам принцип количества остается тем же, меняются местами люди и деньги. Понятно, что говорить об индивидуальности в традиционном значении этого слова здесь не приходится. Рене Генон в работе, носящей название «Кризис современного мира», уточняет, что современный индивидуализм, основанный на «отрицании всякого высшего по отношению к индивидуальности принципа», «является чем-то вроде движущей силы развития исключительно лишь самых низших возможностей человека». То есть в своем индивидуализме, как он его понимает, современный человек оказывается унижен. Почему же так получилось? И как нам быть в этой ситуации? В поиске ответа на этот вопрос можно обратиться к литературе.
   Рисуя литературный портрет Печорина в романе «Герой нашего времени», М.Ю. Лермонтов после описания крепкого сложения героя, почти не испорченного развратной жизнью в столице, бледности ухоженных рук, скованности их движений при ходьбе, говорящей о скрытности характера, вводит одну замечательную деталь: «Когда он опустился на скамью, то прямой стан его согнулся, как будто у него в спине не было ни единой косточки; положение всего его тела изобразило какую-то нервическую слабость; он сидел, как сидит Бальзакова тридцатилетняя кокетка на своих пуховых креслах после утомительного бала». Мы знаем, что в природе среди многообразия земноводных биологических видов только некоторые рептилии обладают абсолютно гибким, как бы лишенным костей хребтом. Среди мифологических персонажей библейский змей-искуситель – самый яркий пример воплощения этого свойства. Из всего содержания романа, а также из краткого шутливого предисловия к нему можно догадываться, что и автор видел нечто подобное в своем герое. После описания его женственной кожи, благородного лба, увитого светлыми волосами, в сочетании с чернотой усов и бороды, свидетельствующих о благородстве породы, едва заметных морщинок на челе «героя нашего времени», следует сакраментальная, ключевая для романтического понимания индивидуальности, фраза о глазах Печорина: «Во-первых, они не смеялись, когда он смеялся!» Не нужно напоминать, что глаза есть не что иное, как зеркало души. Очевидный диссонанс между состоянием души персонажа и его внешним поведением создает вокруг него сгущенную ауру, насыщенную тайной атмосферу, тревожит и интригует одновременно. Между ним и миром трещина. Когда он смеется, он не смеется, тем самым повергая собеседника в недоумение и тоску, он удерживает между собой и обществом непреодолимую дистанцию, он отделен от других непроницаемой завесой, глядя на мир, он, как правило, скучает. Это, в частности, отличает его состояние он мистической отрешенности, о которой писал Майстер Экхарт. Скорее, он близок к тому состоянию, в котором пребывает «абсурдный человек», описанный Альбером Камю. Притом Печорин одинаково далек и от стремления во что бы то ни стало «сохранить логику до конца», и от величия стоической души Сизифа, лишенного надежды когда-либо завершить своей труд. Трудиться, то есть выполнять действия, приводящие к ожидаемому результату, при всей трезвости его ума, ему вообще несвойственно. Когда отступает его сплин, он легко увлекается любой интригой, влюбленный в движение само по себе, не соблазняясь возможной пользой и не желая отвечать за результаты. В этом смысле Печорин если не инфантилен, то уж точно не серьезен по отношению к собственному будущему, как того требовали экзистенциалисты типа Жан-Поль Сартра. Приведем такой пример. Человек в погожий летний день одевается и выходит из дома, чтобы ... Не важно, для чего – зайти в гости к знакомым, купить сигарет или билет на поезд. Его шаг приятно пружинит о тротуар, он рассекает плотный воздух вокруг и жмурится от яркого солнца. Пройдя немного, он посылает подальше своих знакомых, сигареты и билет на поезд, делает широкий круг по улицам и довольный прогулкой возвращается к себе домой или же идет в лес и там проводит еще полдня, читая на память стихи, разглядывая растения, птиц и насекомых. Можно вполне резонно заметить, что человек поступил непоследовательно. Ведь он вышел, чтобы навестить друзей и купить билет на поезд, а сам пошел в лес, наплевав на свои первоначальные цели. Но почему бы не предположить, что он был как раз совершенно прав, наплевав на свою ложную цель, поскольку зачем ему сигареты и куда-то ехать в поезде, если можно пройтись одному по лесу, да еще в такой прекрасный день. Чувства не лгут, разум же может ошибаться, как говорил Иммануил Кант, в пику Рене Декарту. Впрочем, может показаться, что конфликт между чувством и разумом, поднятый как серьезная тема во французской драматургии восемнадцатого века, как и вся эта эпоха, носит скорее риторический характер. Вспомним также, что, по словам Платона, «познание есть деятельность чувств, направленных к утраченному». При этом нельзя не заметить, что романтический герой, предпочитающий рациональному расчету «правду чувства», в итоге всегда оказывается в тупиковой ситуации. Так и с Печориным. Эмоциональная доминанта его внутреннего мира – постоянная грусть, а говоря вне лирических категорий, сплин, известный в России под названием хандры или скуки. Его обаяние скрывает то, что сам он является лишь красиво сделанной вещью, пустой, хотя и обладающей магнетическим притяжением, в особенности для лиц женского пола, формой. Он являет собой законченную индивидуальность, в европейском ее понимании.      
Итак, опустошенность индивидуальной формы и «стремление стать вещью для других». Amor fati европейского самосознания. Ближайшие ассоциации: европейская болезнь духа, его усталость и старость (вспомним эпизод со спиной словно без единой косточки), похоронная пышность, меланхолия, душная красота закатного горизонта, вечная тоска в догорающих лучах Abendland. Эти и им подобные истины о состоянии души европейской культуры для русскоязычного читателя, испорченного провинциальным славянофильством, почти стали тривиальностью. Крах индивидуальности и торжество соборности – излюбленная тема русской философской публицистики даже до сего дня. Однако, кажется, это слишком топкая почва для спора, да и бесплодная. А посему вернемся к «Герою нашего времени». В довершение портрета приведем еще несколько строк из романа (теперь уже от первого лица героя): «Когда я вышел из опеки родных, я стал наслаждаться бешено всеми удовольствиями, которые можно достать за деньги, и, разумеется, удовольствия эти мне опротивели …» И далее, следом за пассажем о тщете наук и об участии в военных действиях: «… влюблялся в светских красавиц и был любим, – но их любовь только раздражала мое воображение и самолюбие, а сердце осталось пусто … во мне душа испорчена светом, воображение неспокойное, сердце ненасытное; мне все мало: к печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь мне становится пустее день ото дня; мне осталось одно средство: путешествовать».  Развлечения, занятия наукой, война, ухаживание за дамами – джентльменский набор молодого человека дворянского происхождения в александровскую эпоху. Впрочем, также как и в елизаветинскую, и в екатерининскую. С николаевской эпохой уже сложнее. Можно с уверенностью сказать, что когда николаевская серая шинель и сюртук сменили пестрые мундиры, камзолы, панталоны, плащи и шляпы просвещенного абсолютизма, началась новая эпоха в жизни страны. Серый цвет, однажды став доминантой в гамме социальной фауны, неумолимо упраздняет сословные перегородки, заменяя их абстрактными рангами и ранжирами. А дальше чиновники, дельцы, фабриканты, профессиональные литераторы, принцип полезности … Дворянство и офицерство с их кодексами чести, дуэлями, попойками и страстями становятся все более неуместны. На периферии социальной активности возникает неизвестная ранее фигура обывателя, к мнению которого почему-то надо прислушиваться. Отсюда уже рукой подать до «маленьких людей», «униженных и оскорбленных», того социального хаоса, в котором истерический бред неотличим от лирической искренности, провокатор от бунтаря, пародия от оригинала. Небо все дальше, мир все холоднее, человек все более одинок и несчастен. Нежный, чистый и ранимый луч ностальгического чувства, сталкиваясь с непроницаемым безразличием и агрессивной безликостью социума, приобретает в романтическом космосе меланхолическую окраску. Индивидуум усваивает жесткость мира, обучается его агрессии и черствости. В том случае, если он не сливается с общей безликостью и прострацией, он становится изгоем, чудовищем, или, по крайней мере, весьма экзотическим существом. Ему открыта абсурдность существования, которая подобно черной дыре безвозвратно поглощает любые идеи, впечатления и ощущения. Внутренний микрокосм погружается в ночную тьму с присущей ей доминантой женской и лунной тематики. Только свет путеводной звезды может стать ориентиром для индивида, но для этого ему нужно освободить себя от внешних влияний (он должен стать для себя поэтом, способным «освободить душу от внешних условий») и научиться различать ее слабое мерцание на внутреннем небосклоне микрокосма.
Задержимся немного на фразе, оброненной Печориным: «во мне душа испорчена светом». Фраза поистине мистическая. Литературоведческий анализ произведения предполагает истолкование сложной позиции автора, смотревшего на современное ему светское общество как на собрание всех пороков. Исследовать пороки полезно и поучительно, это помогает преодолеть их пагубную власть в своем жизненном опыте. Занятие литературой как один из способов изживания порочных наклонностей человеческой натуры посредством их пропускания через индивидуальное сознание автора и художественной интерпретации в создаваемом им тексте, а затем и в сознании читателя этого текста, таким образом получает моральную санкцию общества. Это хорошо и правильно во всех отношениях. Но заинтересовавшая нас фраза может вызвать и совершенно иные ассоциации. В средневековой куртуазной лирике мы часто можем встретить примерно такой сюжет: на рассвете дама сообщает о наступлении дня рыцарю, беспечно болтающему о разных пустяках; рыцарь, дабы избежать нежелательного столкновения со стражей, собирается уходить, дама его удерживает, и после обмена любезностями и взаимными заверениями в преданности, рыцарь покидает даму, которая провожает его взглядом из окна. В немецком миннезанге этот жанр носит название Tagelied – песни рассвета, то есть времени, когда рыцарь должен расставаться с дамой, по правилам куртуазного этикета не являющейся его супругой. Рассвет и наступление дня дама встречает сетованиями и жалобами, поскольку рассвет означает неминуемую разлуку, а разлука приносит боль. Начало сюжета, до появления на небе первых рассветных лучей, выглядит, как правило, вполне идиллически: «Беседуя, лежал в объятьях милой рыцарь …» Сразу отбросим напрашивающиеся психоаналитические инсинуации о раннем развитии лермонтовского героя и т.д., и займемся несколько другими вопросами. Темнота, кроме того, что она, как известно, друг молодежи, также является условием протекания в окружающем нас мире множества любопытных процессов. Засвеченная фотопленка теряет чувствительность и становится непригодной, ночью вспыхивают светляки в траве, у кошек в темноте начинают фосфорисцировать глаза, некоторые цветы, как уверяют поэты, распускаются только ночью, при отсутствии дневного света. Согласно герметическим представлениям, все тонкие,  слабые и юные субстанции, испытывая воздействие солнечного света, теряют свои активные живые качества. Если представить себе мир, в котором день не сменялся бы ночью, во время которой происходит репродукция органических тканей животных и растений, и восстановление активных свойств минералов, такой мир быстро превратился бы в бесплодную выжженную или ледяную пустыню. Дневной солнечный свет безвреден и необходим для уже сформировавшихся индивидуумов, тогда как на субтильных особей, находящихся в эмбриональном состоянии, его огненная сила оказывает разрушительное действие, в чем-то аналогичное аборту. Для нормального, фаллически ориентированного мировоззрения все это не слишком понятно. Но вот любопытная фраза из авторитетного герметического текста: «Солнце светило холодное, и лучи его темны». Как это понимать, спросит мало-мальски образованный и гелиоцентрически мыслящий современник. Однако, раз уж речь зашла о планетах, каковой во всех старинных текстах называется и наше солнце, надо сказать, что современная городская жизнь мало располагает к астрономическим наблюдениям. Отсюда поверхностность большинства наших представлений обо всем, что касается звезд и планет. Улицы с пыльными деревьями, подъезды с настенными изображениями древних архетипических символов плодородия и разбитыми стеклами, как и множество других подобных вещей, выглядят для нас вполне аксиоматически. Потемневшие скверы, дворы, подозрительные углы магазинов, провалы незнакомых подъездов, покинутые ограды школ, банков, больниц, гаражи, в которых никто никого не найдет, все это пугает и манит одновременно. Здесь и подростки с бутылками портвейна и неопределенно-агрессивными намерениями, и милицейские уазики, смазливые пэтэушницы и тени подвыпивших заводчан. Для взгляда, ограниченного феноменологией ночного городского ландшафта, в принципе безразлично, в какой фазе находится луна, проплывают ли низко по небу кучевые облака или неподвижно реют в серебристой вышине перистые. Интерес к подобным явлениям у современного городского жителя возникает с связи с предстоящей погодой, как атавистическая память о сельско-деревенской жизни его бабушек и дедушек, либо вследствие чтения брошюр по модернизированной астрологии, хотя чаще дело ограничивается изучением астрологического прогноза в купленной газете или журнале с телевизионной программой на неделю. Сама банальность и плоскость представлений о мире не позволяет человеку остро пережить парадоксальность некоторых очевидных вещей. Так и в данном случае. Автор алхимического трактата «Философские обители», где упоминается вышеприведенное изречение, приводит следующие доводы: вершины высоких гор всегда увенчаны снегом, тогда как внизу в долине может стоять летняя жара; зонды для прогноза погоды, запускаемые в атмосферу, покрываются ледяной коркой; следовательно, чем дальше от поверхности земли и чем ближе к солнцу, тем воздух становится холоднее. Далее, мы знаем, что пространство между планетами представляет собой темноту. Отсюда ясно, что дневной свет, который мы видим, как и ощущаемое нами тепло, есть результат взаимодействия темных и холодных солнечных лучей с атмосферой, становящейся более плотной у поверхности земли. Одним словом, нужно взглянуть на мир своими собственными глазами, преодолеть навязанные стереотипы, только тогда мы сможем что-то узнать о себе и о мире, который нас окружает. Для этого наш взгляд должен стать активным, научиться видеть с помощью собственного света, а не только используя свет внешнего мира.
Однако, продолжим литературные ассоциации. Нигилист Евгений Базаров, герой повести И.С. Тургенева «Отцы и дети», живет в имении своего университетского приятеля, режет лягушек для пользы науки и изредка за чаем вступает в пикировку с вальяжным дядей своего приятеля. Со слов приятеля мы узнаем, что «нигилист – это человек, который не склоняется ни перед какими авторитетами, который не принимает ни одного принципа на веру, каким бы уважением ни был окружен этот принцип». Отец только повторяет сказанное им: «Нигилист, – проговорил Николай Петрович. – Это от латинского nihil ничего, сколько я могу судить; стало быть означает человека, который … который ничего не признает». Однако, если данное определение точно, тогда Базаров не совсем нигилист, поскольку некоторые принципы он все-таки признает: «Мы действуем в силу того, что признаем полезным. В теперешнее время полезнее всего отрицать – мы отрицаем». Задержимся на этом изъяне нигилистического мировоззрения Базарова. В рамках какой системы отсчета нужно признавать полезным резать лягушек и все отрицать? Из короткого монолога Базарова с его антагонистом – статным дядюшкой вольтерьянцем в красных лаковых сапожках и с ухоженными ногтями, мы узнаем, что героя постигло разочарование в таких идеалах как «искусство, бессознательное творчество, парламентаризм, адвокатура и чорт знает что еще», и он убедился в том, что все «разговоры передовых людей никуда не годятся, когда дело идет о хлебе насущном», после этого он принял решение ни за что всерьез не браться, а только ругать всех и вся. Однако до позиции античных киников, не признающих ни богов, ни отечества, гуляющих в чем мать родила, и, подобно Диогену, ругающихся и дерущихся палкой с добропорядочными гражданами своей страны, Базаров не доходит. Радикально настроенный студент-медик, он все же режет лягушек, изучает брошюры Бюхнера и руководствуется принципом полезности. Из контекста высказывания о хлебе насущном, отсылающем к евангельскому тексту, мы догадываемся, что его заботит материальное благополучие человеческого рода. Как сделать так, чтобы народ был сыт, одет и обут? Вопрос, типичный для передовой русской интеллигенции, воспитанной на радищевском «Путешествии из Петербурга в Москву». Народ задушен грубыми суевериями наподобие веры в колесницу Ильи пророка, акционерные общества лопаются из-за недостатка честных людей, свобода, предлагаемая народу правительством, мужику не нужна, ибо предел его чаяний состоит в том, чтобы «себя обокрасть и напиться дурману в кабаке». Принцип полезности обретает в таком контексте сугубо утилитарную социальную направленность. Чтобы народу жилось лучше, передовые люди общества должны разрушать предрассудки, тем самым исправляя нравы, и заботиться исключительно о росте национальной экономики как всеобщем паллиативе. Лишь догнав просвещенные европейские державы по части развитости народного хозяйства можно будет вести разговоры об искусстве и парламентаризме, а пока стоит вопрос, как избавиться от повсеместной бедности и болезней, такие разговоры выглядят издевательством над народом или пустым, беспочвенным эстетством.    
Когда в 1862 году, на следующий год после отмены крепостного права, в «Русском вестнике» была впервые напечатана повесть «Отцы и дети», она вызвала у публики реакцию настолько противоречивую, что автор даже счел необходимым выступить публично с разъяснением своей позиции в специально написанном для этой цели очерке «По поводу «Отцов и детей»». Прогрессивная критика сразу влюбилась в образ нигилиста, студенческая публика зачитывалась повестью, однако к автору установилось резко отрицательное отношение. Критики называли повесть «памфлетом», усматривали в авторе «раздражение» и «уязвленное самолюбие», которое выразилось в карикатурных чертах, приписанных автором своему герою; наконец автора упрекали в особенной «злобе против юношества», приводя, как пример, тот факт, что автор заставил Базарова проиграть в карты отцу Алексею. «Не знает, мол, чем бы только уязвить и унизить его! И в карты, мол, играть не умеет!» Дело, наконец, дошло до того, что Д.И. Писарев объявил авторскую «карикатурную» интерпретацию фигуры нигилиста не соответствующей действительности и взялся сам реабилитировать Базарова и переписать его как положительный тип в двух обширных статьях «Реалисты» и «Базаров». В русской гражданской критике после этого прецедента возник целый дискурс апологии нигилизма. В.В. Воровский в статье «Базаров и Санин. Два нигилизма» заявлял, что если Писареву «удалось очистить тип нигилиста от шаржа, привнесенного Тургеневым, и если ему удалось дать догматическое изложение базаровского мировоззрения, то он все же оказался бессилен объяснить исторически происхождение, роль и задачи этого типа». Так художественный образ перекочевал со страниц прозы на улицы и в университеты, в редакции модных и прогрессивных журналов, чтобы затем снова вернуться текст.
Очевидно, что прагматически-утилитарный нигилизм Базарова вполне вписывается в буржуазную парадигму экономии ресурсов. Жорж Батай в эссе о Бодлере едко замечает, что в рамках буржуазного мировоззрения и типа экономической системы, основанного на использовании оплачиваемого свободного труда, собственно свобода отдельного индивида сводится к банальному выбору между накоплением и тратой ресурсов. Заинтересованный в собственной успешности и отнюдь не поэтически настроенный индивид естественно выбирает копить, а не тратить. Чтобы не стать изгоем, он должен труд и заботу о будущем предпочесть наслаждению и трате, дающим ощущение полноты проживания настоящего момента, но затем оборачивающимися чувством вины и разочарования. «Комплекс неполноценности», чувство ущербности становятся привилегией аутсайдера, выбирающего жить в настоящем. Общество перестает его замечать, перестает видеть в нем индивидуума. «Как и индивид, общество призвано сделать выбор между попечением о завтрашнем дне и заботой о текущем моменте. По сути дела, общество основывается на слабости индивидов, компенсируемой его силой: изначально связанное с приматом будущего, оно в известном смысле является тем, чем не является индивид». Симбиотическая связь конформистского общества и пытающего ему активно противостоять индивида очевидна. «Индивид, как существо мечтательное, страстное, не повинующееся дисциплине, изначально противится социальному принуждению. Но требование чувствительного индивида не твердо: оно лишено жесткого и прочного стержня религиозной морали или сословного кодекса чести. Единственная постоянная заданная для индивидов, – это заинтересованность в известной сумме растущих ресурсов, которую капиталистические предприятия в состоянии полностью удовлетворить. И посему индивид становится конечной целью буржуазного общества так же неизбежно, как иерархический порядок становится целью общества феодального. Вдобавок, преследование частных интересов – цель и, одновременно, источник капиталистической деятельности». Индивидуальный бунт потому так легко вписывается в рамки приемлемого буржуазным обществом, что и само оно своим появлением обязано бунту и восстанию. «Надрыв, самоотрицание, ностальгия о том, чего не имеешь, отражали болезненное беспокойство буржуазии, которая вошла в историю, связывая себя с отказом от ответственности, и выражала противоположное тому, чем являлась, но устраивалась так, чтобы не терпеть последствий этого или даже извлечь из этого выгоду».   
Эти цитаты, взятые из небольшой брошюры под названием «Литература и зло», кажутся весьма эффектными. Малая форма требует конденсированного изложения, афористичного письма, свободного скольжения слов по поверхности темы. Индивид, ступивший на нетвердую почву мечты, страсти, еще сохраняющегося в нем атавистического требования сопротивляться принуждению и навязываемой извне дисциплине, оказывается в рискованном, хотя и заведомо проигрышном положении. Весь вопрос в том, как долго он сумеет продержаться в этом положении. В одном из эпизодов повести Марка Твена «Приключения Тома Сойера», Гекльберри Финн, яркий представитель дионисийской стихии, нонконформист par excellence, разбогатев и будучи принят на жительство в доме набожной вдовы, через несколько дней сбегает из ее дома. Носить отутюженные воротнички и сорочки, каждый день просыпаться в одно и то же время, умываться, причесывать волосы и завтракать за столом со сложным церемониалом тарелок, вилок, ножей, салфеток – какая это тоска! Запрет на курение и нецензурные выражения для него также невыносим. На удивленное восклицание Тома, представителя солнечного аполлонического космоса и гармонии: «Но ведь все люди так живут!», Гек отвечает: «Но я – не все». Свои лохмотья и свободу делать то, что заблагорассудится, он не променяет ни на какие блага цивилизации. Изобилие этих благ, к которому все стремятся, называя его богатством, для него – сплошная тоска и забота. Но разве Гек Финн не хочет вступить в разбойничью шайку? Получив от Гека положительный ответ, Том продолжает: в данных обстоятельствах он не может принять Гека Финна в свою шайку, так как любой настоящий разбойник, как известно, всегда элегантно одет и окружен красивыми женщинами. Этим разбойники отличаются от пиратов и бродяг. Гек Финн должен вернуться в дом вдовы, и терпеть притеснения его свободы в настоящем, чтобы в будущем стать разбойником. Чтобы быть свободным потом, сейчас надо приложить усилия, труд. Так гармония вновь торжествует победу над хаосом, социальная организация над стихийным индивидуальным бунтом, блудный сын возвращается в лоно общественного порядка.