Три дня

Казалось, до этого дня было еще так далеко, и с трудом верилось, что он вообще наступит. Но вот, планомерно, один за другим, решились все вопросы, были доделаны дела, и он, наконец, сделает в работе небольшой перерыв. Он уже был на вокзале, прокручивая в голове хаотичные детали собственных сборов: «Выключил из розетки… Полил… Взял на всякий случай с собой… Забыл?!... Ах, нет, всё-таки взял…»

Твердо решив доверить себе (ведь он, если честно, прекрасно знал, что всё, что нужно, сделал и взял, т.к. хорошо помнил это визуально, и спохватывался неизвестно, отчего, просто чтобы испытать неприятное ощущение и еще раз перепроверить), он наконец отвлёкся от своих насущных проблем и обратил внимание на то, где он в действительности находился.

Пройдя со своим аккуратным пластиковым чемоданчиком на легко вращающихся колесиках по приятному скату пандуса (и почему-то почувствовав себя при этом «человеком», видимо, именно оттого, что не нужно было взваливать на себя поклажу, как это часто приходилось делать в переходах), он сел на металлическую скамью в зале ожидания. Справа полулежала, приобняв свою тележку, на которой было накручено много чего-то непонятного, полная неряшливо одетая пожилая женщина, явно пренебрегающая правилами гигиены. Напротив него сидел азебрайджанец, и казалось, что джинсы так сильно врезаются в его мясистые ноги, что в местах сгиба вот-вот лопнут. Тут же веселились молоденькие солдатики, показывая периодически друг другу что-то на экранах мобильных телефонов и прыская от смеха.

На большом табло Ленинградского вокзала уже появилась информация о том, на какой платформе находится его поезд, но он решил не торопиться и дать время первой волне нетерпеливых пассажиров занять свои места.

Что он, собственно, знал о Петербурге, и чего ожидал от своей поездки? Он бывал там только раз, и то тогда еще в Ленинграде. Помнится, весь класс ездил на экскурсии, и его это немало утомляло. Из детства в памяти сохранились в основном ощущение непрерывной холодной мороси, прицельно направляемой постоянным ветром в лицо и за шиворот, и агрессивные призывы двух учительниц восхищаться красотами и запоминать, кто и когда построил тот или иной архитектурный шедевр. Ему тогда запало в память, что экскурсоводы слишком часто употребляли, как ему казалось, словосочетание «архитектор расстрелян». За что архитектор Бартоломео был «расстрелян», он тогда так и не понял – здания, вроде бы, строил неплохие. По приезде он наивно задал этот вопрос дома – мать, кажется, ничего не услышала, ей надо было мыть посуду, а не отвлекаться на глупости второклассника, отец был поглощен газетой, и только дед, вынув изо рта сплющенную цыгарку, многозначительно ответил, что «время тогда было страшное».

Также ему еще в школьные годы набила оскомину история о небывалом мужестве ленинградцев в дни блокады. Он не мог до конца объяснить, почему, но это его раздражало. Казалось, все гости из «северной столицы», с которыми ему доводилось иметь дело по работе, где-то на генетическом уровне помнили об этом и были внутри надменны и холодно снисходительны по отношению к «простым смертным», не обремененным таким героическим прошлым и богатым культурным наследием.

Но теперь ему захотелось, уже будучи взрослым, снова взглянуть на этот город и сформировать новое впечатление. Вернее, не так. Ему хотелось встретиться с  н е й. Для этого он убедил себя, что хорошо было бы провести выходные, занимаясь расширением кругозора и приобщением к прекрасному. Хотя, если честно, к «прекрасному» приобщаться совсем не хотелось. Воспоминания из детства о гудящих от усталости ногах и невыносимой скуке в музеях никак не выходили из головы. Но он надеялся, что она окажется не особенно хуже, чем на фотографиях. Ну, а уж если она совсем далека от того, что он себе представлял в процессе их переписки… Тогда придётся наслаждаться искусством… Не зря же ехал. Будет потом, чем удивить коллег, невзначай ввернув в разговоре, чем-де он занимается в свободное от работы время. (Да, он всегда удивлялся, когда кто-нибудь с упоением рассказывал о посещении оперы, балета, картинной выставки и прочих подобных мероприятий, не веря, что эти люди говорят искренне. Ему казалось, что они нарочно кичатся своей якобы приобщённостью к культуре, и это его раздражало. Но теперь ему самому захотелось проделать такой трюк.)

И вот, продемонстрировав проводнице свой билет прямо на экране телефона, он вошел в вагон, гудя за собой колесиками чемодана по металлическому полу тамбура. Из вагона намахнуло горячим несвежим воздухом, а гул колесиков мгновенно осёкся, поглощенный ковровой дорожкой, расстеленной по всему вагону, начиная от самого «самовара».   

Дойдя до своего места, он обрадовался, что, видимо, поедет один. Ближайший сосед был сбоку, но, кажется, тоже совсем не был расположен к разговорам. Время было позднее, и ему хотелось поскорее лечь. Проводница, несмотря на довольно пышные формы, энергично и звучно протопала по всему вагону, призывая провожающих выйти. Он услышал звук закрывающейся двери, и поезд, еле заметно дернувшись, плавно и беззвучно поплыл мимо платформы. Вернее, было не понятно, кто из них начал двигаться – поезд, или же, в действительности, платформа. Ему вдруг вспомнилась одна из любимых фраз Эйнштейна, приводимая в качестве иллюстрации общей теории относительности: «В котором часу платформа отходит от поезда?» Кажется, это было то немногое, что он помнил из школьного курса физики.

Несмотря на призывно расстеленную постель, он решил немного посмотреть в окно, пока поезд двигается по городу. Когда ещё он сможет вот так вот разглядывать Москву, с высоты насыпи, вертя головой и подогнув под себя ногу? Он уже напрочь забыл, что так может быть. Ему нравилось ездить на своей машине, его даже практически не раздражали пробки, не смущал огромный поток транспорта, и уж тем более, он никогда не испытывал за рулем никакого беспокойства. Но теперь он вдруг почувствовал необычную радость от какого-то чувства «неуязвимости». Ему неожиданно пришло в голову, что если произойдет какое угодно ДТП, он будет не причем. Это вызвало спонтанное внутреннее ликование. Он никогда не задумывался об этом, но, оказалось, в самой глубине каждый день, не осознавая того, просто был готов, что может сам погибнуть или серьезно пострадать на дороге, либо отправиться за решетку, еще несколько минут назад не имея ни малейшего намерения причинить кому-либо зла. А сейчас он сидел в полной безопасности, смотрел на все это сверху и явно получал удовольствие.

Москва горела и переливалась миллионами огней. Несмотря на поздний час, кое-где все же были пробки. Увидев несколько стоящих на светофоре Инфинити и Лексусов, он живо представил себе их юных обладательниц с надутыми губами, длинными ногтями и всегда либо светло-желтыми, либо чёрными волосами. Да, он частенько задавался вопросом, почему цвета волос большинства женщин, включая весьма обеспеченных, без сомнения, зарабатывающих в поте лица на заводах, или в качестве врачей или воспитательниц дет. садов, ограничиваются этими столь примитивными оттенками. Он плохо разбирался в индустрии красоты, но интуитивно чувствовал, что палитра красок для волос должна быть намного шире. Вспомнив, как страшно бывает среди таких «наездниц» на дороге (ведь она может сделать любое непредсказуемое телодвижение вопреки логике потока и будет искренне верить, что права, надменно сигналя и показывая неприличные жесты), он еще раз порадовался своему текущему положению стороннего наблюдателя.

Но он любил этот город и всегда был в одном с ним ритме. Ему нравилось отдавать всю свою энергию работе. Ему нравилось и казалось безоговорочно правильным зарабатывать много. Ему доставляло удовольствие тратить деньги исключительно на себя. Его не тянуло создавать семью и делить с кем-либо свои радости, ему нравилось радовать именно самого себя. И, признаться, никто, даже если сначала выказывал некоторое осуждение, не мог внятно объяснить, почему с их точки зрения так жить не надо, и что в этом вообще плохого. Он никого не обманывал, в первую очередь, себя, подстраиваясь под принятые в обществе стереотипы, которые, впрочем, над его окружением не особенно и довлели. Уже давно в его среде стало нормальным для женщины, например, работать и зарабатывать в корпорациях наравне с мужчинами, и выходить замуж не в двадцать, а ближе к сорока. И он видел это нормальным, и в своём случае хотел получить определенное удовольствие от своего бытия, а не тянуть лямку всю жизнь, как когда-то его родители.

Поезд уже проезжал окраины, ничем архитектурно не отличающиеся от большинства городов России, и проводница, собрав билеты, весело предлагала массово покупать чай и кофе, впрочем, тут же поясняя, что у них есть план, и пассажиры прямо-таки обязаны помочь его выполнить. Дойдя наконец и до него, она подалась вперед и, понизив голос, заговорщически спросила, принести ли ему утром заварной кофе, и, получив утвердительный ответ, с радостью записала номер его места в свой блокнот, в котором, по-видимому, уже был список из желающих получить поутру кофе в постель от этой громкой и задорной нимфы плацкартного вагона.

Облегченно вздохнув оттого, что к нему уже никто не пристанет, он еще раз подумал о ней и попытался представить свой завтрашний приезд и их встречу, отчего у него как будто что-то ёкнуло под грудью. С этими мыслями он сгрёб твердую неудобную подушку и радостно провалился в сон.

***

Он проснулся и, взглянув в экран мобильного, удивился, что еще совсем рано. За окном светило солнце, и он этому даже немного удивился. Ему казалось, что «на болотах» должен быть постоянный нездоровый туман и пакостная изморось. Разумеется, он знал, что это не так, но подсознание явно придерживалось более консервативного мнения.

Проводница не подвела. Кофе был подан вовремя, с очаровательной вежливостью и услужливостью тайки, приглашающей лечь на кушетку в массажном салоне, наложенной на едва сдерживаемое ощущение себя хозяйкой медной горы. Казалось, что, пожелав приятного аппетита, она сейчас либо душевно припечатает своей увесистой рукой, либо расцелует. А, может, и то, и другое. И все от широты души, или радости от утреннего летнего солнышка, или просто сдуру.

За окном мелькнуло Колпино. Через некоторое время пошли бесконечные заборы с граффити, в котором преобладала цветовая гамма и символика «Зенита». Это отозвалось в его душе каким-то мимолетным всполохом не то агрессии, не то ревности. И на секунду показалось, что он въезжает в стан врага. Тут же забыв об этом, он с интересом разглядывал места. Вот, наконец, пошел, кажется, город. Поезд уже тащился медленно, и можно было хорошо разглядеть дома и улицы. Казалось, что всё, что он проезжал, было повернуто к нему спиной. Вот какая-то река, или канал, он точно не знал, что это. Но ничего красивого или отдаленно напоминающего привлекательное, в этом не было. «Странно,» - подумал он, - «вроде, должны быть какие-то бесподобные реки. Наверное, дальше». Тут по сторонам стали показываться стоящие неподвижно составы. Стало ясно, что вокзал уже совсем близко. Поезд медленно чухал колесами мимо цистерн, заляпанных вокруг патрубков черными нефтяными потёками, бесконечных зеленых трапеций спецвагонов с надписью «Уралкалий» и загнанных на запасные тупиковые пути полусгнивших старых вагонов, непременно с занавесочками и трафаретными надписями «140 км/ч», смотревшимися на них крайне нелепо.

«Вщу-у,» - выдохнул поезд, подъехав к платформе, навалившись немного вперед, и став, наконец, абсолютно неподвижно. Помчались к выходу пассажиры, толпившиеся со своими вещами в проходе уже минут пятнадцать. Аккуратно влившись в этот поток (и отметив про себя, что перестроился он без поворотника, но тут же решив, что это уже признаки маразма), он, наконец, ступил на платформу.

Поток людей двигался по платформе к зданию вокзала. Кого-то радостно обнимали, кого-то деловито встречали, помогая нести багаж, кто-то, только сойдя с поезда, уже мчался по делам. Тут и там стояли водилы, крутя в руках ключи и негромко, как бы приватно, бубня в поток: «Такси недорого. Такси. Такси недорого. Девушка, такси для вас».

Купив жетон, он хотел его рассмотреть, но поддавшись, возможно, больше по привычке, давлению потока, был вынужден тут же скормить его серым воротам, которые за это снисходительно поддались напору его бедер.

Эскалатор был в точности такой же, как дома. Только, черт возьми, ужасно длинный! На секунду ему даже померещилось, что он никуда не уезжал. Но он знал, что находится далеко от Москвы, и это показалось немного странным. Впереди него, на несколько ступеней ниже, стояла женщина с мальчиком лет восьми в очках с толстыми стёклами, отчего глаза его казались очень большими. Мальчик держал в обеих руках по какому-то пластмассовому персонажу комиксов и самозабвенно разыгрывал их битву, изображая их перемещения в пространстве и сопровождая свои действия звуками «Фя-а-а-у! фяу, фяу!» и «тыщ-тыщ-тыщ».

Ехать до гостиницы было относительно недалеко. На Букинге он забронировал себе номер почти наобум, не имея ни малейшего желания вникать в детали. Признаться, он последнее время был вымотан на работе, и сил на принятие осознанного решения уже совершенно не было.

Выйдя наконец из-под земли, он огляделся. Место, где он поднялся на поверхность, действительно оказалось площадью, подтверждая название станции. В центре неё был значительных размеров круглый газон, на котором располагались направленные в противоположные стороны ЗИСы* и были расставлены противотанковые ежи. Орудия эти были знакомы ему по фильмам, но деталей он не знал, так как был далёк от армейской тематики какой бы то ни было эпохи. Прямо посредине газон прорезали трамвайные пути, а на проезжей части было организовано круговое движение, которое, учитывая большое число полос и вариантов для одновременного перестроения, у многих водителей вызывало затруднения и взаимные претензии.

Дома повторяли своей формой округлость площади. Это явно были послевоенные постройки. В соответствии с господствующим тогда стилем, подразумевающим некоторый пафос, а не просто жильё для «масс», значительные части зданий стояли на квадратных в сечении колоннах. Стоило только задуматься, какая громадная нагрузка приходится на эти колонны и, в особенности, на пролеты, тут же становилось страшно. Дома были отделаны некогда кремовой, а ныне грязно-серой плиточкой, которая во многих местах давно покинула отведенное ей место.

Гостиница «Орбита» лишь гармонично дополнила картину. В его воображении невольно начали рисоваться различные постапокалиптические картины. Казалось, что некая великая цивилизация прошлого возвела эти мегалитические сооружения в период своего расцвета, но по каким-то причинам погибла, оставив после себя много загадок. От всего этого веяло силой, которая необратимо ушла в небытие, и делалось немного грустно. В его сознании почему-то всплывали кадры оставленной Припяти, на которых ветер медленно вращает ржавое чёртово колесо и валяет по земле куклу. В следующее мгновение ему представился виденный в каком-то фильме, но так и не построенный в реальности Дворец Советов с гигантской статуей вождя, постепенно разрушающийся после какой-то катастрофы, прекратившей существование человечества. Но, отвлекшись от картин, рисуемых воображением, и обратив, наконец, своё внимание на то, что «транслировали» глаза, он даже подивился, отчего у него вдруг возникли такие ассоциации, – вокруг кипела жизнь, ходили вполне живые и, возможно, даже счастливые, люди, увлеченно щекоча пальцами экраны своих смартфонов.

***

Выйдя из душа, он услышал, как тихонько завибрировал на тумбочке его Самсунг. «Ну что, встречаемся сегодня?» Сердце его ёкнуло. Они давно общались в сети и, казалось, уже знали друг друга как родные. Ему все это время очень хотелось познакомиться с ней в реальности. Столько раз он представлял себе, как бы они были вместе. Частенько, когда с ним происходило что-то с его точки зрения интересное, он уже воображал, как рассказывает ей об этом, и как она разделяет его впечатления; или представлял, что она рядом, с ним, тоже испытывает радость. Он сам не мог объяснить себе, почему его так тянет общаться с ней. В самом начале ему просто понравилась её внешность, и он, как и обычно, «подкатил» в образе некоего изобилующего комплиментами ухажёра, готового в данный момент расшибиться в лепешку перед дамой, впрочем, не особенно скрывающего своих намерений и похотливо рассматривающего её в упор с ног до головы. Как ни странно, она ответила ему, и даже немного подыграла. Он успел похвастаться ею «перед мужиками», тогда еще надеясь на скорое приятное приключение, не зная, что она живет в другом городе. Но постепенно, незаметно, что-то в их общении стало меняться. Кажется, какое-то время она «прощупывала» его, он это чувствовал, но не мог сказать наверняка, в чем конкретно, и, видимо, несколько раз получив для себя какие-то сигналы и сделав некие выводы, она неожиданно начала вести себя с ним по-другому. Она стала искренне и пространно отвечать на его сообщения, и каждое такое сообщение затягивало его в описываемую ею реальность… И ему почему-то было хорошо. Хотелось перечитывать вновь и вновь. Казалось, она создаёт некое пространство, куда он мог каждый день выходить и там отдыхать, радоваться, переживать яркие эмоции. Бог его знает, что конкретно происходило. Ему просто было хорошо. И интересно.

Сейчас он не мог до конца поверить в реальность ситуации. Он так хотел все это время ощутить её присутствие, и настолько привык, что не может этого сделать, что сейчас был немного растерян. Казалось, так будет всегда – они будут идти навстречу друг другу, а расстояние останется прежним… И ещё он уже практически позабыл, что она вполне живой человек. В его сознании она была неким образом. Однажды коллеги у него поинтересовались с выражением котов, нацелившихся на сметану: «Ну как у тебя там с этой? Было что, а?» Он вида не показал, ответив, что с ней всё, но внутри ему стало неприятно, и он больше никогда о ней никому не рассказывал.

В намеченный час он ждал её в вестибюле метро. Внимательно смотря на поднимающиеся и складывающиеся в плоскость ступени, он представлял, как сейчас покажется она. В чем она будет одета? Как они поздороваются? Стоит ли ему пожать ей руку, или обнять? Или поцеловать? Или поцеловать руку? Наверное, надо было купить цветов! Или нет, они же друзья, не любовники… Или женщинам всегда надо? Это правила приличия? Чёрт! Он явно занервничал. Стал перебирать в голове все свои многочисленные предыдущие встречи с девушками в надежде найти какой-то ответ, но понял вдруг, что с ней всё совершенно по-другому, и никаких аналогий он найти не может. Решив, что будь что будет, и надо бы принять «товарный вид», ведь скоро  д е й с т в и т е л ь н о  приедет она, он посмотрел на часы. Она опаздывала на пять минут. Он почему-то ожидал, что она непременно придёт ровно в назначенное время. Поглядев на эскалатор еще секунд пятнадцать, он неожиданно для себя обернулся.
— Ну ты-таки себе нашёл! — явно изображая одесский выговор, сказала она.
— Ты о чем? Привет!
От смешения чувств он немного растерялся. Да, это она! Так здорово было узнать её черты, которые он видел каждый день, но, к сожалению, только на застывших изображениях. Он не ожидал, что она подойдет к нему со спины, ему явно хотелось увидеть её первым. И вот теперь, видя её перед собой, он не мог понять, как всё-таки её поприветствовать, потому что она не делала шага навстречу для объятий и не протягивала руки. Он смущенно поцеловал её в щеку.
— Я имела в виду твою гостиницу. Ты явно не выбирал себе историческое местечко с красивым видом из окна, — немного прищурившись и продолжая улыбаться, сказала она и продолжила: — Просто встречаясь здесь, сложно не найти друг друга. А так мне тут недалеко, я пешочком.
— Как же я рад тебя видеть! — неожиданно эмоционально выпалил он.
Вместо ответа она на мгновение прикрыла глаза, немного кивнув, и снова дружелюбно и успокаивающе улыбнулась.
— А я целых пять минут тебя тут рассматриваю. Уж думала, ты не обернёшься, пока я стою спокойно, пришлось мысленно на тебя прикрикнуть.
— Ого! А я почему-то так и решил, что ты обязательно придёшь вовремя.
— Правда? Что ж… Это хорошо, —  вдруг довольно серьёзно сказала она, как будто сделав для себя какой-то совсем неочевидный вывод. — Чего бы тебе хотелось? Что ты хочешь посетить?
— Я полностью отдаюсь в твои заботливые руки и вверяю бразды правления… управления моим культурным… — запутался он, пытаясь выразиться как можно вычурнее. — В общем, на твоё усмотрение.
— Отлично. Идём.
Они прошли пешком до остановки. Транспорта не было, и она с очень серьёзным видом поинтересовалась, ткнув пальчиком с блестящим ногтем тёмно-вишнёвого цвета в щит с частными объявлениями:
— Тебе не надо?
Он начал читать: «Продам ЗАЗ 1979 г.в. в отличном состоянии. Зимняя резина. 5000 руб.» Пока он читал, она беззвучно сложилась пополам от смеха.
— Нет, ну а что? И резина в комплекте! Ты проверь по кузову, может, он только «слегка коррозийный», присмотрись! Вы же наверняка в своём серпентарии пытаетесь произвести впечатление друг на друга своими транспортными «срецтвами», вот, ты одним махом положишь конец этому соревнованию…
— Да, если я заеду на нём на парковку нашего бизнес-центра… Меня тут же направят на принудительное медицинское освидетельствование, можешь не сомневаться!

Продолжая смеяться, они вошли в подъехавший троллейбус.
— Прокатимся немного на городском электрическом транспорте. С детства питаю к нему слабость, — сказала она. — Когда я была ребенком, меня очень укачивало в автобусах, и от одного запаха обивки «Икаруса» тут же начинало тошнить. А если учесть, что выхлопная труба у него, кажется, проведена прямо в салон… Вот трамвайчик и троллейбус – совсем другое дело. Ни тебе вони, ни шумахерских финтов.
На остановках перед объявлением следующей станции играла одна и та же приятная мелодия.
— Что это за музыка?
— Это мелодия петербургских троллейбусов. Что-то вроде визитной карточки. Вот, ты уже познакомился с этой характерной чертой, — улыбнувшись, сказала она. — Посмотрим, как ты будешь откликаться, но мне, вообще, нужно многое тебе показать.
— Здорово, я только «за».

Троллейбус мягко и пружинисто покачивало. Набирая обороты, электродвигатель издавал нарастающий ноющий звук, а при повороте на крыше что-то хрумтело и барабанило. Он с интересом смотрел в окно. Постройки времен развитого социализма закончились, троллейбус переехал через мост, и картина радикально поменялась. Теперь здания напоминали ему Стокгольм, где он как раз был не так давно. Атмосфера в этой части города была совсем иная. Казалось, что они въехали в совершенно другой мир, и даже не верилось, что люди здесь живут той же жизнью.
— Ну всё, приехали, пора «спешиваться», — наконец сказала она. — Мы, собственно, сейчас там же, куда ты приехал сегодня утром. Надеюсь, у тебя удобная обувь, мы слегка пройдёмся.
Она произнесла это шутливо – угрожающе. Он немного разомлел от приятного покачивания в полупустом салоне троллейбуса, и, признаться, чувствовал себя настолько комфортно и умиротворенно в её компании, что не стал протестовать даже в шутку. Ему хотелось испытать всё, что она ему предложит.

Они шли пешком от площади Восстания по Невскому проспекту. Было тепло, и не слишком яркое солнце заметно украшало город. Он с интересом разглядывал здания и замечал детали. Поймав себя на мысли, что делает это отчасти потому, что она рядом, он все же смог честно признаться себе в том, что ему это действительно нравится, и он не просто пытается изобразить интерес. Он даже приятно удивился, что это так. Вот он увидел перед собой коней, которых часто изображали на открытках как достопримечательность.
— Так вот вы где, — подумал он про себя.
— Да, это «мост восемнадцати яиц».
— Что? Мост чего?!
— Ой, ну, в смысле, Аничков мост. А так его в шутку называли до революции.
— А после революции?
— А после революции – шестнадцати.
— Почему?
— А потому, что на мосту не стало городового! Прости, не хотела скатываться на пошлости. Посмотри, как они выполнены! Каждая связочка, каждая венка! И все четыре статуи разные.
— А тебе больше нравятся обнаженные мужчины, или рвущиеся кони?
Она со смехом покачала головой и сделала руками жест, как бы сдаваясь.

Они шли дальше. Она указала на здание Александринского театра слева и Думу впереди.
— Знаешь, в детстве меня ужасно веселило слово «дума». Мне сразу вспоминалась сцена из фильма «Иван Васильевич меняет профессию», в которой Бунша, убегая от стражников, изображает персонажа библейской истории, сидя за каменным столом и подставив под голову руку, в тоске и задумчивости. Я представляла, что в Думе все сидят так же, и с такой же тоской принимают решения.
Он рассмеялся. Почему-то сложно было представить её маленькой и несмышлёной. Ему казалось, что она, несмотря на свой возраст, имеет какой-то очень значительный опыт, хотя до конца не мог понять, откуда этот опыт, иногда в совсем неожиданных сферах, мог взяться.

Пройдя еще немного, они оказались на небольшой площади перед церковью. Церковь была явно не православная.
— Это лютеранская церковь?
— Католическая. Ты не против посмотреть картины? Когда я здесь, никак не могу отказать себе в удовольствии!
— Давай, конечно.
На площади под одинаковыми небольшими навесами продавались картины самых разнообразных стилей и размеров. Они подошли к стенду, сплошь увешанному пейзажами.
— Тебе нравятся такие?
— Нет, — ответила она, — эти прорисованы очень детально, но смотрятся совершенно не натурально, не живо, цвета довольно утрированны. Вот не вызывает совершенно никакого отклика. Нет желания повесить эти картины дома.
— А какие тебе нравятся?
— Сейчас поймёшь.
Они ходили между стендами, рассматривая творчество современных выпускников Академии художеств. Были здесь и золотые закаты, и заснеженные деревни, и цветы, и балерины, и полные грудастые женщины в бане, и почти непонятно что, состоящее из огромных объемных мазков, сквозь которые можно было с трудом различить силуэты, отойдя на значительное расстояние, и то не всегда. Но особое место занимали виды города. В основном, это были не особенно жизнеутверждающие сцены дождливого Петербурга, но было в них что-то притягательное. Он долго стоял напротив изображения улицы, на котором всё – и дома, и свет фонарей, и люди, были немного смазаны, как будто это была не картина, а фотография, и объектив при съемке был мокрым от дождя. Город, несомненно, был персонажем с четко выраженным характером, который одинаково улавливался у разных художников. Что-то таинственное было в этих мокрых зданиях, в котах, гуляющих по наклонным жестяным крышам и лежащих возле ступенек крохотного крылечка в затерянном дворе, в наружных лифтах домов во дворах-колодцах, в одиноких тёмных фигурах с зонтами на набережных… Удивительно, но это всё не вызывало чувства тоски или подавленности, но говорило о какой-то загадке, которую хранят все эти здания, каналы, люди, кошки, и даже лунный свет на водосточных трубах. Ему вдруг остро захотелось  п о н я т ь  это, разгадать, узнать это до конца, хотя он не мог бы и себе четко объяснить, о чем точно речь.
— О, смотрю, тебе тоже по душе «задумчивые» картины? Смотри, мне очень понравилось, — сказала она, указывая на соседний стенд.
Это была тушь с акварелью на картоне, уже в рамочке и под стеклом. Картон был предварительно измят, отчего на работе были заломы, и это почему-то усиливало впечатление, производимое этой небольшой картинкой. На ней была изображена собака, сидящая на улице и грустно смотрящая куда-то вверх. Она сидела в конусе желтого света, падающего от крупного уличного фонаря. Дома вокруг были искажены, загибаясь кверху и создавая психоделический эффект. Цветным был только свет фонаря. Он смотрел как заворожённый.
— Здорово, — помедлив, выдохнул он.
— Очень рада, что тебе понравилось, — после паузы ответила она.
Подойдя к внимательно следившему все это время за ними бородатому мужчине средних лет, он протянул ему несколько сложенных пополам купюр, и тот радостно стал упаковывать картину.

Они двигались дальше. Невский проспект выглядел очень нарядно. Сплошь отреставрированные и вылизанные красивые здания, плотный поток машин и людей, дорогие магазины. Парадная сторона была, безусловно, на высоте. Слева показался раскрывший свои каменные объятия Казанский собор, и они перешли улицу. Напротив полукруга колоннады был сквер с фонтаном, на скамеечках сидели отдыхающие, бегали за голубями дети, и мамы то и дело окрикивали малышей, пытавшихся выловить что-то из воды. Он, было, решил, что нужно повернуть к собору, как она вдруг резко и неожиданно сильно схватила его за руку и быстро потянула в арку дома, выходившего фасадом на набережную. Она не отпускала его запястье, пока они не пробежали один двор, за которым, к его удивлению, оказалась точно такая же арка, а за ней – ещё один двор. Там она резко остановилась и отпустила его руку. Грохот и суета проспекта неожиданно куда-то пропали. Тишина, наступившая так внезапно, поражала. Казалось, что они одновременно нырнули под воду, где нет ни шума, ни ветра, полностью отгородившись от внешнего мира. Невозможно было поверить, что совсем рядом бурлит жизнь главной улицы города. Казалось, на входе был портал, и они попали в другое измерение.

Двор имел странную форму. Прямо была уже третья по счету арка, ведущая во двор-колодец. Чуть справа дома немного расступались, и за ними была видна крупная зеленая клумба, рядом с которой стоял небольшой бетонный слоник. Стены домов были покрыты заметно потрескавшейся грязно-желтой  штукатуркой, в местах отсутствия которой проглядывала кирпичная кладка, оконные рамы утратили даже следы краски и расслаивались от времени. В арке сбоку была видна дверь, обитая дерматином, с вдавленными в шахматном порядке мебельными кнопками, к которой вели две кривоватые ступеньки. Иметь вход в квартиру прямо в стене арки, соединяющей дворы, казалось очень странным.  Он задумался о том, что за этой коричневой дверью тоже кто-то живёт, и как всё это необычно и отлично от того, к чему он привык.
Через открытое зарешеченное окно одной из квартир на первом этаже было слышно, как кто-то жарит рыбу, и полуголый мужчина на общей кухне что-то доказывает на повышенных тонах.
Пройдя мимо клумбы, они попали в следующий двор. Казалось, что одно за другим перед ними раскрываются новые пространства. Здесь был чудесный садик с подобием альпийской горки и деревянными скамейками, не сразу заметными за кустами сирени.
— Давай лучше передохнём здесь, — сказала она, доставая из своей объёмной сумки и протягивая ему завернутые в фольгу бутерброды и маленький термос. — Места с открыток ты всегда успеешь посмотреть.
— Слушай, сто лет уже вот так не сидел на улице с чаем! Прямо как в детстве…
— Да я уж догадалась. Ну, надо же выдернуть тебя из зоны привычного. Иначе мне не удастся показать тебе все, что нужно в этот раз. Это важно. И, кстати. Сегодня, когда придёшь вечером в гостиницу… Не залезай в интернет. Ничего интересного в социальных сетях без тебя за это время не случилось, поверь мне. Хотя сила привычки – великая сила. Но если ты сегодня потерпишь, откроешь много интересного. Можешь считать это моей странной просьбой.
— Ну… Хорошо, — немного недоумевая, согласился он. — А в чём проблема-то? Если не секрет, конечно.
— Просто не забивай сознание, каналы, не раздавай свою свободную энергию всему этому хламу - она тебе очень пригодится. Дай энергетике немного перестроиться, пусть новые оси войдут в тебя поглубже.
Он почти не понял, о чем идёт речь, но согласился.

Закончив свою простую, но отчего-то очень приятную трапезу, они снова вышли на набережную канала, перешли Невский и двинулись в сторону Спаса на Крови. Псевдорусский стиль храма ему напомнил собор Василия Блаженного на Красной площади.
— Кстати, к своему стыду, я не помню, почему он так называется.
— Здесь в результате покушения был смертельно ранен император Александр II. В 1881 году. А через два года началось строительство храма. Кстати, он вообще-то называется «Воскресения Христова». Тут вообще всё интересно. Представляешь, в 31 году вынесли решение о целесообразности его демонтажа, но руки у руководства так и не дошли. В 38 готовили к взрыву, но снова что-то не сложилось. А во время войны… В блокаду тут было трупохранилище. Там уникальный пол из наборного мрамора, толщиной пять миллиметров. Всего пять! … В 61 году случайно обнаружили застрявший в куполе неразорвавшийся фугас. Прямо рядом с ликом Спасителя. При Хрущёве решили, что здорово было бы сделать на месте храма трамвайное кольцо. Но, как видишь — стоит храм! Сколько себя помню, он всегда был закрыт на реставрацию, а мне в детстве очень хотелось туда попасть. Открылся, кажется, совсем недавно. Хотя на самом деле в конце девяностых! Но мне всё почему-то кажется, что недавно.
— Да… Непростая история. Слушай, а ты специально даты заучивала? — ласково спросил он.
— Ха-ха, да ты что! Голова у меня просто такая. Числа хорошо запоминаются. Я вот это с детства помню. Зато с лицами и именами – труба…
Он снова, как это часто бывало, когда они общались онлайн, ощутил к ней необычайную нежность. Очень хотелось обнять её и просто постоять так, чувствуя губами её волосы. Но он отчего-то не решался это сделать. И не то, чтобы он был не уверен в её ответной реакции. Он всячески избегал формулировать, какие чувства он к ней испытывает, пытался спрятать их подальше, потому что в глубине души его это пугало. Никогда не называя этого, он всё же боялся  э т о  развивать.

Они направились мимо храма вдоль кованой решетки Михайловского сада, к Марсову полю. Оказавшись на поле, она ускорила шаг, явно стараясь пройти это место побыстрее.
— Дорогая, ты куда так побежала? — ласково спросил он, мягко трогая её за руку и вздрогнув внутри оттого, что вдруг назвал её «дорогая».
— Ой… Прости.
Было не понятно, относится ли это «ой» к слову «дорогая», или же она просто спохватилась, что не даёт ему толком разглядеть очередное известное место.
— А тебе хочется узнать о Марсовом поле побольше? Что же, изволь.
Странно, но после этих слов она, вопреки его ожиданиям, не стала ничего рассказывать. Она стояла молча, совершенно не двигаясь и ничего не выражая взглядом. Было абсолютно невозможно понять, о чём она думает. Он стал смотреть по сторонам. Несмотря на красоты, открывавшиеся взгляду с этого места, ему что-то не нравилось. Был вечер пятницы, и к Троицкому мосту уже собралась уверенная пробка. Тут и там проходили люди, но вдруг ему стало очень неуютно. Она спокойно смотрела на него, и вдруг произнесла ровным ничего не выражающим голосом:
— На том месте, где ты сейчас стоишь, под твоими ногами, похоронены люди.
От удивления и неожиданности он инстинктивно посмотрел вниз и сделал шаг назад. Внизу была только мелкая терракотовая щебёнка. Ему стало крайне не по себе, хотя он никогда не мог отнести себя к чувствительным натурам.
— Не переживай. Здесь тоже.
Её тон был немного странным. Взгляд стал сосредоточенным и даже жёстким. Создавалось впечатление, что она была в роли рассказчика, беспристрастно повествующего о страшных вещах, и отсутствие эмоций можно было принять за жестокость. Она подняла на него вдруг ставший тяжёлым и почти невыносимым взгляд, и ему показалось, что от её взгляда как будто выстрелило что-то длинное и острое и вошло ему чуть выше переносицы, отчего он хотел вздрогнуть, но физически даже не пошевелился, и не мог, или не хотел, отвести глаз, пока она говорила.
— Здесь братская могила «жертв февральской революции». По разным данным около двухсот человек.
От такой цифры у него округлились глаза. Он почему-то думал, что здесь могут покоиться максимум человек пять.
— Ну, естественно, только тех, кто погиб в столкновениях с полицией. Погибших с другой стороны, сам понимаешь, на поле для военных парадов никто не хоронил. Еще латышские стрелки, и даже погибшие при неоднозначных обстоятельствах люди, которым приписано «мученичество» за дело революции. Позже Урицкий с Володарским. Моисей Соломонович и Моисей Маркович, — она горько усмехнулась. — Моисей Маркович тоже, как ты понимаешь, очень даже Гольштейн, а никакой не Володарский. После убийства этих яро боровшихся за интересы мирового пролетариата товарищей и покушения на Ильича полуслепой отчаянной тётки Каплан, начался красный террор… — она молча смотрела на него, но казалось, что, несмотря на отсутствие слов, продолжает идти какая-то историческая информация, в виде ощущений, эмоций, звуков, запахов… Как будто неспешно догружается страница при медленной скорости передачи данных в Интернете.
— Это место вообще издревле считалось нехорошим. Говорили про болотника и русалок, были, мол, случаи, что люди пропадали или сходили с ума. Но ты же большой мальчик, и, уверена, не примешь это близко к сердцу. Объективно существует только братская могила. Всё.
Она смягчила взгляд, как будто вынув наконец из него это что-то незримое, голубоватое, длинное и острое, и подошла ближе, дружелюбно и как бы примирительно улыбаясь. Она нежно тронула его за руку, и они двинулась дальше. Внутри у него смешались в одно самые разные чувства и мысли, и был откровенный хаос. Он ощущал неприятное щекотание под желудком и «ватность» в ногах, как будто сильно понервничал. При этом он уже испытывал успокаивающее ощущение безопасности, как в детстве, когда ночью мама со всех сторон плотно подоткнула одеяло, чтобы ни один из пугающих ребеночка чертят не причинил ему вреда, и даже согласилась посидеть с ним, нежно гладя его волосы, пока он засыпает. И он снова осознал ситуацию, в которой реально находился – здесь, с ней, и почувствовал себя просто счастливым.

Они шли по мосту. Сезон белых ночей уже давно миновал, но вечернее солнце было еще довольно высоко, воздух был тёплым, и гулять было одно удовольствие. Он увидел красивое сочетание, составляющее сюжет десятков тысяч открыток – темный силуэт знаменитых фонарей Троицкого моста на фоне начинающего краснеть солнца. Шпиль Петропавловской крепости отсвечивал золотом, вызывая лавину эмоций, которые сложно описать. Хотя стоявший поодаль мужчина, тоже, видимо, впечатлённый этой картиной, смог вслух описать свои эмоции удивительно чётко и красочно, правда, из всего сказанного им можно было бы привести здесь разве что только предлоги и союзы.

С другой стороны он первым делом заметил небесно-голубой купол с полумесяцем и минареты соборной мечети, и только потом часовню, построенную на месте Петровской церкви Святой Троицы. Они повернули на набережную. Справа был пришвартован роскошный парусный фрегат, ожививший в его памяти юношескую романтику Жюля Верна, но она объяснила, что это только муляж.

Прекрасный вечер, очаровательная обстановка, - все это создавало сказочное ощущение. Как вдруг из глубины её сумки раздался надрывный голос Расторгуева: «Тулупчик заячи-и-и-и-й!.... Тулупчик заячи-и-и-и-й!.... Тулупчик заячий, еще ты цел… Россию – матушку, Россию – матушку, Россию – матушку ты…» Она как можно скорее извлекла трубку, посмотрела на дисплей и, не выражая никаких эмоций, ответила:
— Здравствуйте. … Пришли? — она обрадовано улыбнулась. — Ну, отлично, отлично! Нет, ставьте оригинальные. … Да, я знаю. Скажите, а завтра, если в первой половине дня, можно будет забрать? … О, да вы чудотворец, батенька! Благодарю вас, завтра я как штык. … Ага. Всего доброго.
Она повесила трубку и весело подмигнула ему.
— Завтра мы будем не одни.
— К нам кто-то присоединится? — с недоверием спросил он.
— Не переживай, никто, я пошутила. Я смогу к тебе подъехать в районе обеда, а до этого рекомендую спокойненько походить по Зимнему Дворцу.
— Хорошо, давай так.
— А пока вон, смотри, — она указала рукой на сквер через дорогу, в котором стоял маленький домик, — это первая постройка в Петербурге, домик Петра I. Ну, то, что видно – на самом деле только чехол, сам домик внутри. Вот представляешь… Выходил Петр каждый день утром на улицу и видел огромную надпись «СБЕРБАНК РОССИИ».
Он поднял глаза на монументальное здание позади сквера и рассмеялся.
— Хочешь посмотреть «Аврору»?
— Конечно. А что, она где-то рядом?
— Да, недалеко, аккурат у «Нахимовки». Только давай подкрадёмся к ней со двора, так интереснее.

Они вошли во двор того самого сталинского дома с рекламой «Сбербанка» на крыше и двинулись вправо – вглубь. Пройдя мимо весело разукрашенной территории детского садика, они, наконец, оказались во дворе Нахимовского училища. Недалеко от них курсанты уныло сгребали граблями скошенную триммером траву в небольшие кучки. Видимо, работали они не достаточно весело и споро, и к ним пружинистым шагом подошёл красивый капитан третьего ранга, и худенькие нескладные курсанты с торчащими кадыками, почуяв, что назревает неприятная ситуация, настороженно встали по стойке «смирно». Суть его претензий, в основном, сводилась к тому, что их матери родили их не в тот день, не в том месте, и вообще, зря, и что их передние конечности не связаны с плечевым поясом; также он выразил сожаление по поводу их умственных качеств. Взяв в руки грабли, он показал на своём примере, как в действительности нужно с ними обращаться, и снова образно описал необходимые действия, используя несколько весьма многозначных глаголов.

В зазор между домами был виден небольшой участок набережной.
— Ну, вот, смотри, «Аврора».
Он напряг зрение. Пока что разглядеть корабль не получалось.
— Что-то я, если честно, не пойму пока…
— Ну как… Приглядись. Она справа. Вот, смотри… Вон красно-белые буи… От них тянутся к носу корабельные цепи… Вот серый клёпаный корпус… Три трубы… Кстати, ты знаешь, что в фильме «Варяг» снимали именно «Аврору», приделав ей четвёртую трубу? Проблема была в том, что из этой трубы шёл дым не того цвета и не в ту сторону!— Она улыбнулась и продолжала. — Ну? Увидел?
— …Кажется… да… — неуверенно проговорил он.
— Всё, пойдём нормально знакомиться с символом революции.
Они вышли на набережную.

Он смотрел удивлёнными глазами то на неё, то на воду, не в силах понять, что происходит. Она же тем временем продолжала:
— Вот, видишь, где трап. Почему-то всегда открыта только та часть, что справа от него, а на корму никогда не пускают. Я была здесь бессчётное количество раз, и всегда очень хотелось попасть на запретную корму. Ой, чего я тут только не делала! И на бушприт залезала… И шлюпку на голову чуть не шмякнула. И даже один раз случайно открутила штурвал! Это в школе еще. На пару минут нас оставил в рубке матросик, и я уже сломала… Думала, штурвал должен вращаться, а он был зафиксирован. Ну, я навалилась со всей силы… Он на ногу мне чуть не упал! Еле надела его обратно на ось, тяжёлый! Да… Стыдно вспомнить.
Он умоляюще смотрел на неё.
— Солнышко… Ну здесь же ничего нет! Где корабль?!
— Ах, ну да…  — звонко ударив себя ладонью по лбу, проговорила она, как будто вспомнив что-то важное. — Я же совсем забыла тебе сказать! Его ещё в прошлом году уволокли в Кронштадт на ремонт, Шойгу же подписал приказ о введении крейсера «Аврора» обратно в состав Военно-Морского флота России. Обещают к семнадцатому году вернуть на место. Прости, что не сразу сказала.
Он воздал руки к небу с выражением страдания на лице и явным желанием высказать многое. Она смеялась от души, потом рассмеялся и он.
— Полагаю, ты проголодался? Можем зайти куда-нибудь поужинать.
— Весьма конструктивное предложение!
— Кто «за», поднимите руку.
Он с готовностью потянулся рукой вверх, и она, как будто оглашая результаты выборов генерального секретаря ЦК КПСС, важно произнесла:
— «Единогласно!»
Она снова повела его по маленьким улочкам и дворам. Минут через десять неторопливого прогулочного шага она, наконец, сказала: «Уже почти».
Они подходили к Большому проспекту Петроградской стороны по Малой Посадской улице. Справа он заметил магазин «Дикая Орхидея» с серыми манекенами в витрине. Он вообразил, как соблазнительно она бы смотрелась в этом кружевном белье и чулках. Заметив его взгляд, она, улыбнувшись, сказала:
— Да, тут бельё ничего. Только стоит зачастую с мою зарплату. Я придерживаюсь мнения, что имеет смысл покупать лишь качественное и красивое нижнее бельё, которое дешевым никогда не бывает. Но это – уже что-то переходит грань разумного. Только рассчиталась с кредитом за своего «дружка» – возьму новый кредит на бюстгальтер, ха-ха!
— Ну, неужели всё так плохо? — с улыбкой спросил он.
— Всё так, всё так, мой друг, — с выражением наигранной обреченности шутливо ответила она.
Они перешли проспект. Явно собираясь сначала двинуться влево, она вдруг на секунду остановилась, а потом навалилась на него, двигая вправо.
— Давай, три шага в сторону перед едой… — кряхтя, выдавила она.
— Так ты бы так и сказала, я сам пойду, — улыбаясь, ответил он.
— Вот, — она указала на жёлтое здание с белыми колоннами, находящееся немного в глубине. Оно было явно недавно отреставрировано, а вот крылья имели весьма плачевный вид. — Это «Ленфильм». Я там была разок. Очень неожиданные вещи там есть, прямо скажем.
В его воображении всплыл силуэт «Медного всадника», освещаемого с двух сторон перекрещивающимися лучами прожекторов, как предвестник какого-нибудь кино, созданного здесь, на «Ленфильме». Не дав ему припомнить, какие точно фильмы из детства обязаны своим появлением этой киностудии, она мягко взяла его за руку и повела вперед. Дойдя до кафе «Волконский», она посмотрела на него немного робко и сказала:
— Ничего нового, у вас в Москве тоже есть. Но мне тут уж очень нравится! Атмосфера просто чудная.
— Отлично! Я, кстати, никогда в «Волконском» и не был.
Зеленоватые мягкие тона интерьера, французские романсы, натуральный прохладный лимонад в кувшине, внимательные немногословные официанты, держащие себя с достоинством, и, несомненно, вид из окна на характерную архитектуру Петроградской стороны, действительно, создавали неповторимую атмосферу.
Он откинулся на спинку кресла с чашкой латте, с нежностью глядя через слегка прищуренные глаза, как она маленькой толстой ложечкой активно лакомится горячим шоколадом, который был настолько густым, что, казалось, это была просто подогретая плитка обычного шоколада.

Они разговаривали на самые разные темы, узнавая друг о друге всё больше фактов. Но внутреннее ощущение, что они знают друг друга уже давно, оставалось неизменным. Вернее, казалось, что самая их суть, внутреннее ядро, были хорошо известны друг другу и интуитивно понятны, а со всем остальным, что составляло грани личности, и что они нацепляли за время своей жизни, приходилось знакомиться. Он успел заметить, что ей было неприятно, когда он заговаривал о свободных сексуальных отношениях, даже в шутку. Ещё ей, кажется, не нравилась центрация только на карьерном и финансовом росте. Но в глубине души, возможно, даже не до конца осознавая это, он знал, что идеалы, которым он был в данный момент предан, не были истинными для него. Это понимание было очень размытым и никогда не было сформулировано в его сознании, но суть оставалась именно такой. Он, однако, считал, что, да, мир обширен и разнообразен, но он живёт в некой замкнутой системе, и на самом деле  р е а л ь н а  только она, а всё остальное – существует постольку - поскольку, и он, на самом деле, не может выйти из этой системы. Его вполне устраивала жизнь в ней, хотя многое и не нравилось. Иногда в шутку он даже подумывал о том, чтобы всё бросить и уехать куда-нибудь в глубинку. Но он не мог всерьёз осознать, что это  в о з м о ж н о. Очень глубоко внутри он всегда стремился к развитию, и на интуитивном уровне чувствовал, что может что-то  е щ ё, но не имел ни малейшего представления, что это может быть, куда двигаться и как развиваться. Никто из его окружения подобных стремлений не разделял, и этот слабенький внутренний голосок никогда и никем не был услышан, в том числе и им самим. И с годами у него нарастало ощущение, что он стоит на месте, несмотря на значительный прогресс в финансовой сфере. Иногда ему страстно хотелось творить, но создать ничего не получалось. Часто казалось, что вокруг него накопился какой-то потенциал, что вот-вот он сможет как-то раздвинуть, пробить реальность, что должен произойти какой-то скачок, и что-то изменится, но… никогда ничего не случалось. Его действительность напоминала болото, и основной сложностью было то, что опасность этого болота была неочевидна. Все было бы просто, если можно было однозначно понять, что вот это – плохо, а это – выход на «свободу» и однозначно конструктивное решение. Но то, что закрепощало и ограничивало сознание, смотрелось со стороны и считалось привлекательным, и, более того, на некоторых этапах развития для многих ограничивающим вовсе не было. Это «болото» не было в действительности ни «хорошим», ни «плохим» - просто это было существование на определённом уровне сознания, а всё, что выше, было отсечено. И тяготить оно начинало только в том случае, когда человеку начинало хотеться большего.

Долгое время в его жизни не было новых эмоций. Сами по себе они были – была и радость, и некоторая разновидность любви, но всё это тоже было как бы в рамках той замкнутой системы, и эмоции эти были уже знакомы и изучены «вдоль и поперёк» и, если так можно выразиться, имели небольшую амплитуду. И в глубине души он чувствовал, что ограничен в информации, в эмоциях и в ощущениях. Но уже за один этот день он познал очень много нового, того, чего никогда прежде не испытывал и даже не предполагал. На самом деле, это «новое» стало маленькими порциями проявляться после знакомства с ней, но что это, он понять не мог. Как будто через общение с ней к нему тонкой струйкой текло что-то необычное, то, чего он так желал.

Он смотрел на неё, чётко осознавая, что ему с ней хорошо. Но почему она общается с ним? Что он может ей дать? Он совершенно не ощущал, что что-либо отдаёт ей, и эта неприятная мысль вдруг пощекотала его нутро скользким холодком. Она явно не вела себя как девушка, пытающаяся выйти замуж. Её намерений он совершенно не понимал, и это ставило его в тупик. Но он решил взять максимум ощущений из текущего момента и отбросил размышления. Отвлечься ему помогло нарастающее многоголосье из её открытой сумки. На сей раз из динамика её телефона раздавалось «Боже, царя храни».
— А-а, смс-ка, — прочитав что-то на дисплее, сказала она.
— Ничего себе, у тебя мелодии. Ты за реставрацию монархии?
— Нет, я не за реставрацию монархии, конечно. Хотя… у нас разве это не произошло? — хитро улыбаясь, мягко проговорила она. — Мне просто нравится эта вещь в исполнении казачьего хора. Ну, а если отвечать на твой вопрос… Знаешь, думаю, что если с пеленок ребенку внушают, что он поставлен здесь Богом, чтобы служить на благо страны, если ему не нужно рваться к власти и богатству – у него это уже есть от рождения, если он получает блестящее образование и воспитание, то я, если честно, не вижу в этом ничего плохого. Кроме, разве, того, что этот человек может не обладать от природы определёнными качествами, необходимыми для управления державой. Но, по крайней мере, в его нравственности и целях сомневаться не придётся. Ну, это так, вопрос, безусловно, сложный, и всё очень неоднозначно.

Дотронувшись салфеткой до губ, она вернулась от рассуждений о политическом устройстве к текущему моменту:
— Слушай, здесь продают чудесную булку. Говорят, для её изготовления муку везут ажно из Франции. Не знаю, чем им наша не угодила, но пекут здорово. Предлагаю взять на дорожку. Только… Я точно не сумею совладать с собой и непременно объем обе горбушки… поэтому придётся брать как минимум два батона.
Она весело вскочила из-за стола и почти вприпрыжку направилась к прилавку.

Они вышли из кафе, держа в руках по батону с аппетитной корочкой цвета добротной луковой шелухи, которой бабушки на Пасху красили яйца.
— Смотри, времени уже довольно много. Мы сейчас дойдём до «Спортивной», сядешь на троллейбус, он отвезёт тебя к твоей гостинице, там не пропустишь. А мне нужно будет тоже возвращаться домой, — сказала она.
От этих слов он вдруг очень расстроился. Он понял, что в тот момент ему меньше всего хотелось расставаться с ней. Напоминание о том, что у каждого из них, вообще-то, своя жизнь, свои планы, свои квартиры и разные постели, неприятно резануло по душе. За эти несколько часов он напрочь позабыл все свои и так немногочисленные сомнения, которые еще посещали его по пути в Петербург. Расставаться теперь казалось какой-то странной и глупой необходимостью. Заметив его несколько опечаленный вид, она поспешила его успокоить:
— Ну ты что! Во-первых, нам шлёпать еще очень прилично, это уж будь покоен. Во-вторых, мы обязательно встретимся завтра и проведём вместе много времени. Держу пари, я тебе еще изрядно надоем!
Он прекрасно знал, как это бывает – сначала в человеке нравится всё, и хочется быть с ним под любым предлогом, и как потом всё это может бесследно исчезнуть, оставив лишь недоумение. И ему не хотелось думать о том, что то же самое может произойти в отношении неё.

Они неспеша брели вдоль Кронверкского протока. Артиллерийский музей был уже закрыт, и двое деток, успев к этому времени полазать по всем стоявшим перед оградой пушкам, мечтательно заглядывали за ворота на территорию музея, пытаясь просунуть туда головы. В Петропавловской крепости зажглись огни, и колокольня напоминала свечной домик, светясь изнутри волшебным светом. Впереди них шли парень с девушкой. Несмотря на то, что было уже совсем не жарко, на парне были надеты цветастые пляжные шорты, под ними виднелись тонкие волосатые кривые ноги, на ногах - вьетнамки. Видимо, ему очень хотелось быть сейчас где-нибудь на острове «Баунти», как, наверное, и большинству имеющих такой же вид молодых людей, отчего они находили возможным одеваться подобным образом в городе. С сожалением глядя на него сзади, она произнесла сквозь зубы неожиданно грубым голосом, нажимая на звук «р», явно цитируя кого-то:
«Прродали Рродину! Рразвалили арррмию!.. »

Они дошли до моста. У набережной стоял совсем уже напоминающий фильмы о пиратах тёмный деревянный парусник с надписью «Летучий Голландец». Рядом с ним была небольшая огороженная досками заводь, в которой покачивались на едва заметных волнах полненькие приятные утки. Они были странного окраса, но он решил, что это какие-то особые, местные. Желая поделиться с другими живыми существами своим хорошим настроением, он отщипнул немного мякиша и бросил им. Но утки даже не посмотрели в сторону угощения. Он несколько удивился, но бросил им еще раз, почти попав в одну из птиц. Реакции снова не последовало. «Зажрались?» - подумал он. Стоявший поодаль мужчина, наблюдавший происходящее, беззвучно затрясся от смеха. Она подошла к нему и жестом дала понять, чтобы он к ней немного наклонился. Поднеся губы к самому уху, она вкрадчиво прошептала: «Они резиновые».

Они дошли, наконец, до остановки. Указывая на Князь-Владимирский собор, она рассказала, что крестили её в младенчестве тут. Он неожиданно красочно вообразил розовенького ребенка в белой крестильной рубашечке, который пугается бородатого священника, машущего кадилом, горько плачет и, как может, пытается спастись, боясь окунаться в воду. Он представил и её мать, стоящую в стороне, искренне не понимающую, почему она считается нечистой, и в чём же грех – родить ребенка в законном браке.

Они условились по поводу встречи на следующий день.
— Почему ты всё-таки не захотела, чтобы я тебя проводил? — задал он беспокоивший его вопрос. Вместо ответа она взяла его за плечи, встала на цыпочки, прижалась щекой к его щеке… а затем нежно поцеловала самый уголок губ. Отстранившись от него, она посмотрела ему через плечо и сказала:
— Вон «тридцать первый», твой.
Он обернулся и, осмысляя происходящее, несколько секунд смотрел, как троллейбус медленно подъезжает к остановке. Когда он повернул голову обратно, её уже не было.

***
На следующее утро он проснулся от казавшегося слишком ярким утреннего солнца и поначалу не мог сообразить, где находится, какой сегодня день недели, и что ему нужно сегодня делать.  Постепенно вспомнив, что к чему, он обрадовался, что у него есть еще два дня, целых два дня. Обычно прогоняя неделю за неделей, теперь он остро хотел растянуть эти два дня,  п р о ж и т ь  каждую их минуту. Вчера по приезде в гостиницу он хотел обдумать всё, что с ним произошло за день, хотел снова испытать пережитые эмоции, но, едва коснувшись головой подушки, крепко заснул.

Посмотрев на часы, он с удивлением обнаружил, что ещё совсем рано, и решил попробовать заснуть снова.

… Он стоял на каменных ступенях у самой воды и хорошо слышал её плеск о выщербины в граните. Свет от уличных фонарей казался слишком далёким и к воде почти не проникал, так, что он стоял практически в полной темноте. В следующий момент он уже был на середине канала, не находя, впрочем, в этом ничего странного. Внезапно он начал погружаться, и явно не по своей воле, как будто что-то затягивало его под эту тёмную холодную воду, и он уже видел белый диск луны размытым, сквозь неровную призму поглощающей его воды, опускаясь ниже и ниже…

Проснувшись в страхе, он, впрочем, тут же позабыл об этом странном сновидении и, приняв освежающий душ, начал собираться.

Он гулял по Эрмитажу. Сам не ожидая того от себя, он как будто во что-то включился и получал истинное удовольствие, находясь здесь. Ему казалось, что что-то золотое и тёплое наполняет его, и это ощущение было новым и, несомненно, по-своему очень приятным. Всё это также дополнялось сладостным предвкушением встречи с ней. Теперь он однозначно понимал, как сильно она ему нравится, и насколько ему с ней хочется быть. И, если она с удовольствием общалась с ним, значит, он тоже ей нравился, так он решил, размышляя на эту тему. Потому что других причин у неё, вроде, быть не могло, а она казалась ему честным человеком. Вернее, она, вроде бы, была современной девушкой, но часто говорила и вела себя как будто в соответствии со старинным  кодексом чести офицера, бог знает, почему. Она даже раз так и сказала ему, когда он хотел что-то узнать наверняка: «Слово русского офицера». Ему до конца никогда не было понятно, что у неё в голове, и как она мыслит. С ним она была женственна, и ему было чрезвычайно комфортно оттого, что он мог гармонично её дополнить, проявляя самые лучшие свои мужские качества. Такое было с ним впервые. Доселе ему в основном встречались необоснованно требовательные и капризные девушки, говорившие ему, что он что-то «должен», или же наоборот – старавшиеся во всем показать, что всё могут сами, стремящиеся всё контролировать и всем управлять, убивая на корню нормальное стремление здорового мужчины позаботиться о женщине.

Он почувствовал, как завибрировал в кармане телефон. «Любезный друг! Буду ждать вас в 13.37 в Малахитовом зале». Это было чуть раньше, чем они условились вчера. Он начал торопливо изучать схему расположения залов, но думал не об этом, поэтому ничего разобрать не мог. Сердце его начало биться быстрее, и он уже представлял, как обнимет её. Обратившись за помощью к бабушке, следившей за порядком в зале, он обнаружил, что находится в противоположной части Зимнего дворца, и, боясь опоздать, направился быстрым шагом сквозь анфиладу позолоченных комнат туда, где, как он понял, должен быть Малахитовый зал.

Она стояла к нему почти спиной, рассматривая старинный красный диван. Её волосы были убраны в аккуратную кичку, отчего она немного напоминала балерину. Он подивился, насколько причёска меняет облик. Вчерашний «хвост» придавал ей вид девчонки, а сегодня она выглядела весьма аристократично. На ней была серая юбка ниже колен, белая блузка и короткий приталенный жакет. Изящные туфли как нельзя лучше дополняли её облик.

Она обернулась именно в тот момент, когда он к ней приблизился, и слегка приподняла кисть руки; он инстинктивно взял её руку и поцеловал, задержав свои губы на мягкой коже немного дольше, чем того требовали вышедшие из моды почти сто лет назад правила приличия. Не произнеся ни единого приветственного слова, они смотрели друг другу в глаза, и нужда в устных приветствиях отпала сама собой. Улыбнувшись, она повернула к нему дисплей своего телефона, на котором были видны крупные цифры «13.37». В ответ он вытащил свой аппарат, на котором было то же самое, и увидел, как на обоих экранах цифры одновременно поменялись на «13.38». Он сказал:
— Как это у нас с тобой… так синхронно…
— Ничего удивительного.
Она загадочно улыбнулась.
— Просто у нас обоих стоит синхронизация времени по спутнику.
Засмеявшись, она повлекла его за собой.

Выйдя из внутреннего двора Зимнего дворца, они пошли по брусчатке Дворцовой площади. Неподалёку ходили Пётр с Екатериной, предлагая сфотографироваться, и стояла карета, запряжённая двумя серыми усталыми лошадьми. Он решил выразить пожелание, пришедшее ему в голову только что.
— Я часто слышал, что с Санкт-Петербургом связано много мистики. Мы можем посетить что-нибудь из «такого»? В детстве я очень любил страшные истории. Ну, пока светит солнце, конечно, — пошутил он.
— А что именно тебе хотелось бы посмотреть? Привидение Павла I в Инженерном замке? Египетских сфинксов? Грифонов, вылетающих из трубы аптеки Пеля? Масонские глаза в обрезках пирамид на старых надгробиях?
— Ой-ой… На твоё усмотрение.
— Страшные истории, значит, любил… — задумчиво произнесла она, как будто размышляя совсем не о легендах Петербурга. — Хорошо, изволь.
Она на мгновение глубоко заглянула ему в глаза и, кажется, приняла какое-то решение.

Они дошли до Миллионной улицы. Вдоль тротуара были плотно припаркованы машины. Она нажала на кнопку на чёрном ключе, которого он до этого не видел у неё в ладони, и один из автомобилей, подмигнув габаритами, послушно разблокировал двери. К его удивлению, это был здоровый черный пикап, так на первый взгляд не подходивший ей. Положив сумочку на заднее сиденье, она жестом пригласила его занять пассажирское место и села за руль.
— Не смотри на него так. Он мой друг, — сказала она, видимо, об автомобиле. — Мы с ним на самом деле очень похожи.
После поворота ключа в замке зажигания дизелёк густо заурчал, они плавно вырулили из ряда неподвижно отдыхающих автомобилей и поехали. Она с гордостью пояснила, что сегодня утром забрала его из сервиса, и он «как новенький».
— А что с ним было?
— Меняли тормозные диски и колодки. Я до этого уже настолько привыкла ездить почти без тормоза! Что, выехав из мастерской, чуть не ударилась носом об руль на первом же светофоре!
Его немного удивило, что она с таким воодушевлением говорит о своей машине, и он задал несколько вопросов по двигателю и коробке. Получив невероятно развернутые ответы, он с улыбкой сказал:
— Вот, если что, всегда сможешь подработать  в автосервисе!
— Ну, я инженер, или где? — как бы оправдываясь, ответила она.

Проехав по совершенно незнакомым ему местам, которые никогда не попадали на красочные открытки, они остановились у Обводного канала. По дороге она была весела и словоохотлива, но, как только они вышли из машины, она серьёзно и коротко сказала: «Идём».

Он стоял, облокотившись о кованую чёрную ограду, и рассматривал городской пейзаж. На противоположной стороне были видны сплошь старые и в большинстве своём заброшенные и разрушающиеся здания некогда процветаюших фабрик и заводов, позади него были жилые дома, построенные в своё время в основном для рабочих. Она жестом пригласила его спуститься по ступеням к воде и последовала за ним.

Очутившись внизу и как будто не замечая гула машин на набережной, он чётко расслышал плеск воды о выщербины гранита… и похолодел. Ему показалось, что он здесь когда-то уже был, но тогда, кажется, было темно.

Время как будто остановилось, и он не мог наверняка сказать, как долго он изучал эту странную тёмную воду, от которой ему было очень не по себе, если не сказать больше, - ему, взрослому мужчине, стоявшему с девушкой на каменной площадке у самой воды, постепенно становилось откровенно страшно, и этот страх начал плавно переходить в животный ужас; по спине пробегали ледяные волны. Казалось, он балансирует на грани этого мира и чего-то замогильного, но уйти что-то не давало. Он, вроде бы находясь в полном сознании, вдруг начал испытывать необъяснимое желание подойти к этой тёмной воде ближе, узнать её; как будто что-то его тянуло, навязывая свои желания… Делая шаг к чёрной ряби, омывающей ступени, он вдруг почувствовал, как сильно натянулась его рубашка в районе лопаток. Всё это время она, оказывается, крепко его держала.
— Ну и какого чёрта ты туда шагнул? — спросила она спокойно, но за этим спокойствием он почувствовал то ли досаду, то ли негодование. Он смотрел на неё, но в этот момент ему показалось, что краем глаза он видит в воде тело девушки, одетой в светлое платье.
— И даже не думай говорить мне, что видел в воде белую девицу или чью-то страшную рожу, — сказала она и внимательно поглядела на него. — Ясно. Послушай, это место считается гиблым. Здесь давным-давно было древнее языческое капище, его разгромили христиане, тут поубивали много людей, та девица – карелка. Здесь люди с удовольствием кончают жизнь самоубийством, можешь поинтересоваться в архивах… Особенно за 23, 33, 53, 63, …, 93, 2003, 2013 годы… Но… Понимаешь, здесь, в городе, столько народу за все года полегло, – и что, везде теперь «гиблые» места? А ведь и в муках, и с проклятиями умирали… Не понимаю, отчего психика людей так податлива именно здесь? Был у меня знакомец, служил в спецназе, после ранения был вынужден работать охранником. Тут неподалёку в ночь дежурил. Чуть не тронулся. Такого понарассказал…

Она подошла к самому краю ступеней, наклонилась вперёд и с вызовом посмотрела вниз. Он настороженно наблюдал за ней.
— С тобой ничего не случится? — он задал этот вопрос серьёзно, и тут же подивился ситуации, в которой находился. Но от всей её казавшейся нелепости его волнение почему-то ни на йоту не уменьшалось.
— Со мной? — она усмехнулась. — Нет. Во-первых, не люблю попадать в поток чужих мыслей. Помимо того, что может в теории существовать объективно, тут накручено огромное количество людских страхов, мыслей, чужой веры. Всё это создаёт определённое поле. Просто не нужно разрешать на себя влиять. Во-вторых, вода моя.
— Как это?
— Моя стихия. В-третьих, я ему не нужна. По крайней мере, меня туда никто не звал. Возможно, оттого, что я осознаю себя и осознанно принимаю решение не отдавать своей энергии и всего прочего. Обычно осознанности и сосредоточенного намерения достаточно, если не во всём, то очень во многом.

Они поднялись наверх и направились к машине. Покинув место, где произошло что-то, чего рациональный ум объяснить не мог, этот ум начал быстро ретушировать случившееся, подкидывая не до конца стройные, но привлекательные объяснения и пряча неприятные детали. Сев в машину, он уже практически не мог вспомнить пережитых только что ощущений, они как будто опустились на самое дно его сознания. На данный момент психика оградила его от шока, но какая-то часть его знала, что рано или поздно  э т о  поднимется на поверхность, и ему придётся проработать ситуацию сполна.
— Ладно, — дружелюбно улыбнувшись, сказала она, — я просто показала тебе одно из мест, с которым связана старая городская легенда.
Она говорила так, что можно было подумать, что ничего вообще не случилось, или же она просто не хотела показывать для его комфорта, что что-либо заметила. Она продолжала:
— Надеюсь, это место произвело на тебя не слишком сильное впечатление, и мне не придётся сегодня помогать тебе уснуть.
Она быстро взглянула на него и хитровато – сладостно улыбнулась. От этой фразы и мимолётного взгляда по его телу моментально прокатилась волна жара, оставив тяжёлое тепло в самом низу живота. Она тем временем продолжала:
— Не люблю ударяться в экзальтацию и верить во всё, что ни попадя. «Физ-тех» научил меня оперировать только доказанными теоретически и экспериментально данными. Мало ли, что там можно у себя чувствовать, я всегда знаю, что объективная ситуация может быть сколь угодно другой. Вот, например, видишь человека, и думаешь, что он по всем признакам – искренний, честный, и все его поступки это подтверждают, и ты внутренне чувствуешь, даже знаешь, что он не предаст и не обманет. Но что в реальности это значит? Всё, что ты о нём знаешь, говорит лишь о том, что эти качества присущи ему на том отрезке жизни, что предшествует настоящему моменту включительно. Но! Это ничего не говорит о будущем. И я всегда знаю, что что бы мы там внутренне не думали о человеке, что бы нам не казалось, он может поступить  к а к   у г о д н о. Это факт. Рамки на будущее не заданы.
— Тебя кто-то так обидел или разочаровал? — спросил он с участием, живо представляя себе это, отчего ему захотелось её обнять и защитить.
— О, нет, нет… Это скорее просто результат моих размышлений. Логическое умозаключение. Может, оно связано со стремлением обезопасить себя: ничего ни от кого не ждёшь – не разочаровываешься и не страдаешь.
Ему на какое-то мгновение стало немного неприятно. От него она тоже ничего не ждала и не верила в его лучшие качества? Ему очень захотелось, чтобы она поверила в него… Но ведь она и не отрицала наличия хорошего в людях на данный момент, она просто предполагала вариации в будущем. А мог ли он поручиться за своё будущее? Нет, конечно. «Чёрт возьми, как всё стройно… И не подкопаешься,» — подумал он. Но по какой-то  причине ему очень хотелось поменять что-то в её восприятии, хотелось вывести её из эмоционального равновесия. Но зачем? Он сам не мог понять, для чего. Ему захотелось кое-что прояснить. Он вспомнил, что она была крещена, при этом говорила о принятии только доказанных фактов. Он спросил:
— Ты веришь в Бога?
Она на секунду задумалась, а потом достала правой рукой из-под блузки золотой крест на цепочке и показала ему, не отрывая взгляда от дороги.
— Как видишь, я в эгрегоре христианства. Но есть многое, что мне, откровенно говоря, сложно принять, да, возможно, и не нужно.
— Не любишь ходить в платке со свечкой?
— Да нет, я не об этом. Знаешь, большинство обрядов практически во всех религиозных течениях имеют глубокий физический смысл. Я об информации. Вопрос очень сложный, если честно. Не уверена, что необходимо сейчас в него углубляться… Но главное, что хочу сказать – первоначально полученная от некоего источника информация доходит до нас в настолько искажённом [людьми] виде, что просто принимать чьи-то интерпретации – со мной не резонирует. Уж прости.

Они выехали тем временем на Московский проспект. Ему нравилась архитектура вокруг. В этот момент он понял, что вообще город уже совсем не кажется чужим. Он начал чувствовать себя среди этих построек со своеобразной атмосферой очень комфортно, почти стал «своим». И так же здесь, рядом с ней, он не чувствовал себя гостем; несмотря на непродолжительное очное знакомство, ему казалось, что так было всегда, что это естественно, привычно и правильно. Она указала на незаметную улицу слева.
— «Семёра». В смысле, 7-я Красноармейская улица. Здесь у нас были лекции по высшей математике, сопромату, электротехнике и ещё чему-то.
— О, это твой институт? — подавшись к ней в попытке рассмотреть здание её университета, с интересом спросил он. — Ты же, кажется, «Политех» заканчивала?
— Нет, я училась в институте, который исправно воспламеняется почти каждый год. Здесь – только некоторые лекции и лабораторные были, это не основной корпус, конечно.
Они проехали немного дальше и остановились на светофоре.
— Вот, — она указала на довольно красивое светлое здание, стоявшее на площади, — Технологический институт. Интересно было учиться, много о мире узнала.
Вдоль фасада института двигалась длинная коричнево-зелёная колонна молодых ребят в камуфляже с походными рюкзаками и котелками, направляясь к переходу и на противоположную сторону проспекта.
— Артиллерийского училища курсанты, — указывая на колонну, задумчиво произнесла она. — У нас тут вообще интересно. Курсе на третьем, помню, была скандальная история. С окна одной из аудиторий, выходящих на Московский проспект, сняли устройство, считывающее вибрацию стёкол от звуковых колебаний в здании напротив. А напротив у нас – «Военмех»… Шуму было. Но знаешь, в чём странность ситуации?
— В чём? — не до конца веря в то, что такие «шпионские штучки» реально существуют, и что кто-то всерьёз может быть заинтересован в учебной информации такого рода, спросил он.
— А в том, что лекции, содержащие секретную информацию, не могут читаться в аудиториях, выходящих окнами на улицу! Только во двор. Не знаю уж, что там на самом деле было…

Они подъезжали к Сенной площади. Она вдруг начала цитировать Некрасова:
«… часу в седьмом зашёл я на Сенную.
Там били женщину кнутом, крестьянку молодую.
Ни звука из её груди, лишь бич свистал, играя…»

Они миновали площадь, затем переехали через мост, достигли набережной и, повернув несколько раз, неожиданно для него оказались напротив Исаакиевского собора. Припарковав машину, они направились в сторону «Медного всадника». Она много рассказывала о памятниках, и он, кажется, воспринимал всё, что она говорила, совсем не уставая от новой информации. «Медный всадник» почему-то настойчиво вызывал у него необъяснимый аппетит. Немного напрягшись, он припомнил, что, когда он был ребенком, кто-то угощал его крупными вафельными конфетами, привезенными из Ленинграда, на них был изображён «Медный всадник».

Сильный бронзовый конь застыл, давя змия; они, обойдя дар «Катарины» II, двинулись обратно к Исаакиевскому собору.
— Знаешь, он смотрится просто волшебно с этого ракурса в лунную ночь… Сквозь тёмные ветки голых зимних деревьев, на фоне густого синего неба с разводами облаков, подсвеченных полной белой луной… Надо сказать, это просто фантастика! — проговорила она задумчиво, видимо, оживляя виденную ею картину в своём воображении.
— Хотел бы я это увидеть… — искренне ответил он. Он отчаянно желал принять в себя всё, чем она жила, что восхищало её… познать её мир.

Она показывала своему гостю город, знаменитые достопримечательности и местечки, известные только истинным ценителям Петербурга. С одной стороны, он был польщён таким вниманием к себе, ему было даже немного неловко, что она проявляет столько внимания к его персоне. С другой стороны, он не мог предположить, что будет иначе, основываясь на их виртуальном общении.

Казалось, что киноплёнку его жизни разрезали ножницами и вклеили фрагмент чего-то совсем другого. Было удивительно осознавать себя в этом «другом» и уже воспринимать это как само собой разумеющееся. Все его привычные программы отошли на второй план, погрузились как бы в «фоновый режим», и он открылся новым эмоциям и ощущениям, начав воспринимать происходящее гораздо острее и как будто с немного непривычным оттенком.

На улице было уже практически темно, и она сказала наконец:
— Укатала я тебя. Я специально ждала, когда стемнеет, сейчас я тебе покажу по- настоящему волшебное место.

Они вышли у Банковского моста. Бронзовые грифоны с позолоченными крыльями держали массивные цепи, и, кажется, им это ничего не стоило, хотя делали это уже почти двести лет. Яркий белый месяц отсвечивал серебром на мелкой ряби канала. Они стояли молча, и казалось, что их окутала странная тишина. Дома, выходящие на набережную, казались призрачными, нереальными. В редких окнах горел тёплый жёлтый свет, и казалось, что внутри должно быть необычайно уютно, и сложно было представить, что у обитателей этих квартир совершенно обыкновенная жизнь. Фонари давали рассеянный свет, что создавало некоторую неопределённость пейзажа и добавляло таинственности. Она стала тихо читать Блока:

Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века —
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь — начнешь опять сначала
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.

«…Аптека… Улица… Фонарь…» Его поразило, насколько точно это стихотворение отражало состояние, в котором он находился в данный момент. Стоя здесь, он погрузился в странную меланхолию. Он слился с этим местом, вошёл с ним в резонанс,  п р о ч у в с т в о в а л, как будто войдя в некое поле, но понимал, что ещё не до конца. Ему показалось, что он находится на одной из виденных вчера картин. Сейчас, как никогда раньше, ему казалось, что здесь, рядом с ним, вокруг него, существует  в с ё   и   с р а з у, все ощущения и состояния людей, когда-либо тут бывавших, присутствует некое наслоение времён, и он может по своему желанию войти в какой-либо пласт. По его телу пробежала внутренняя дрожь, как будто его переполнило что-то, чего так много он принять не мог. Заметив это, она сказала:
— Подыши ещё чуть-чуть, да поедем. Ты молодец.
Он сделал несколько глубоких вдохов – выдохов и подивился тому, насколько свежим и «ёмким» был воздух (да, ему пришло в голову именно слово «ёмкий» для характеристики воздуха, и это его самого немало удивило).

Они ехали по полупризрачному от света фонарей городу под где-то задумчивые, где-то страстно-надрывные, начинающиеся с неустойчивых минорных аккордов песни «Сплин» и Сургановой. Он не мог понять, то ли эти произведения так чётко резонируют с атмосферой города, то ли они её создают прямо сейчас. Другой мир раскрывался перед ним всё глубже и глубже.

— Сейчас проедем мимо Летнего сада, пристегнись, — сказала она задорно, но он совершенно не понял, что именно она имела в виду. Во-первых, он и так был пристёгнут, а во-вторых, не предполагал в историческом центре никаких виражей. Она опустила передние стёкла и открыла люк, поставила оперу «Тоска» в обработке Эдвина Мартона почти на полную громкость и, пользуясь отсутствием машин на улицах вечернего города, начала ровно, но неуклонно давить на педаль газа. Изрядно разогнавшись, автомобиль взбрыкнул, налетев на небольшой горбатый мостик и на мгновение почти потеряв контакт с дорогой. Он не успел «ойкнуть» от неожиданного ощущения невесомости в желудке, как они, не сбавляя скорости, тут же повторили трюк на почти таком же мостике.
— Главное, чтобы там за мостом не было пробки, — весело сказала она, — поэтому я делаю это только вечером или ночью, а то можно здорово прилететь!

Надо сказать, что большая скорость, неожиданные ощущения, громкая страстная музыка и её некоторая бесшабашность произвели на него глубокое, почти одурманивающее впечатление. Его переполняли эмоции, хотелось что-нибудь прокричать, залезть на крышу, выкинуть что-то глупое и опасное. Он как будто оголился, скинул всё, что налипало годами, стал ребенком, и хотелось радоваться и творить глупости.

Закрыв, наконец, окна и немного успокоившись, они поехали домой.
— Погоди, а «домой» - это мы куда едем? — спросил он.
На её лице не отразилось никаких эмоций.
— «Домой» - это ко мне. Если бы к тебе – это было бы «в гостиницу».
— А… Ты уверена?
— Я уверена.
Он с трудом вмещал в себя всё происходящее и сейчас практически отключился от анализа. Она поспешила добавить:
— Не переживай за свою честь, у тебя будет персональное спальное место и все туалетные принадлежности, разумеется, тоже.

Нельзя сказать, чтобы он переживал за свою честь. Ему безумно хотелось заняться с ней сексом. От этой мысли у него кружилась голова, он ощущал возбуждение практически как в подростковом возрасте, представляя её обнажённой. При этом в их отношениях присутствовала некая хрупкая тайна, которую он боялся разрушить банальной физиологией. Более того – они даже не целовались! Он до конца не понимал, о чём она думает, и каковы её планы. Он уже заметил, что она была либо непроницаемо спокойна, внешне практически не реагируя на происходящее, что, видимо, позволяло ей приберечь энергию для себя, либо удивительно эмоциональна. Эта эмоциональность выражалась не в неуместных скачках настроения, а в том, что если она выбирала состояние, в котором разрешала себе находиться, то это состояние, подобно воронке, с невероятной силой затягивало и его, заставляя удивительно глубоко и чётко чувствовать то же самое. Чего ему следовало ожидать на этот раз, он не брался судить, привыкнув к наиболее невероятному сценарию, по которому ситуация развивается во всём, что касается неё. Он подозревал, что за этим внешним спокойствием может скрываться невероятная сексуальная энергия, более того, он это даже чувствовал, и ему стало немного обидно при мысли, что она, скорее всего, при желании сможет её контролировать.

Её телефон зазвонил, и, не собираясь специально читать, он всё же увидел на экране имя звонившего – «Духовный Отец». Это название его немного смутило, а она быстро взяла трубку.
— Да, Александр Евгеньевич, добрый вечер. … Завтра? … А что там случилось? … Валки заклинило? … Это он вам сказал? … В голове у него заклинило. Вот послал господь дипломничка… Наверняка опять полез, куда не просят, да еще и в халате нараспашку, как обычно. … Хорошо. … А почему он вообще вам позвонил, а не мне? … Что?! Нашёл, кого бояться. Нет, ну теперь – то ему точно есть, чего опасаться. Хорошо. Я с утра подъеду, попробую наладить. Вот же ёлки… Думала, в понедельник приду, уже всё готово будет, сможем наносить – чёрта лысого, значит… Да, договорились, я вам позвоню. … Доброй ночи.
Она повесила трубку.
— Это мой начальник и научный руководитель. Завтра придётся утром заехать в лабораторию, там одна вещь накрылась медным тазом. В пятницу поставила порошок люминофора диспергироваться, это долгий процесс, как раз выходные занимает, а наш горе-пятикурсник, видимо, решил внести свою лепту… Думаю, я быстро справлюсь. Ты, уверена, еще будешь спать.
Он попытался представить себе её, делающей выговор здоровому детине в драном лабораторном халате, переминающемуся с ноги на ногу, и ему стало весело.

Они медленно ехали по узким улочкам Петроградской стороны, которые, казалось, были необитаемы. Наличие жизни выдавали ряды припаркованных машин, но людей на улицах почему-то совсем не было. Она въехала во двор и развернулась, поставив машину практически вплотную к дому.
— Всё, приехали. Мне нужно заскочить в магазин, буквально пять секунд, можешь подождать меня здесь.
Не дожидаясь ответа, она точным движением повернула ключ ровно настолько, чтобы заглушить двигатель, но музыка осталась играть, и выскочила из машины. Он не торопясь вышел, решив немного размяться. Походив по двору, он снова подошёл к автомобилю. Чем они, как она утверждала, могут быть похожи? Он вглядывался в чёрный капот, от которого исходило ощутимое тепло, и пытался что-либо уловить. Автомобиль смотрел в ответ своими хитроватыми японскими фарами. В его облике сочеталась сила и благородство, если такие описания вообще уместно применить к механизму, а похожие на длинные рога рейлинги и антенна на крыше придавали ему сходство с драконом – опасным, но мудрым мифическим существом. Несмотря на свою конструкцию, он не был похож на «колхозный» пикап, смотрящийся наиболее уместно где-нибудь в Техасе, в его блестящем облике было что-то интеллигентное.

Тем временем, она уже возвращалась, неся в руке пакет с логотипом магазина «Лайм». Она закрыла машину, и, уходя, едва заметным движением дотронулась пальцами до капота, как будто поглаживая животное, и шепнула что-то вроде «Пока». Видимо, она не особенно хотела, чтобы он это заметил, но его чувства сейчас были как никогда настроены на восприятие, и эти мимолётные движения не ускользнули от его взора.
 
Они зашли в парадную. Там было прохладно и немного сыро, рядом с лестницей неуклюже выступал обитый жестью вход в подвал, в котором, видимо, в большом количестве водились комары. Было немного непривычно, но неожиданно комфортно подниматься по невысоким и очень широким каменным ступеням. Поднявшись на второй этаж, она остановилась и, достав из кармана ключи, открыла тяжёлую дверь.

Атмосфера её квартиры произвела на него немного необычное впечатление, он непроизвольно притих. Практически всё было старомодным, и сейчас он понял, насколько она вписывалась в этот интерьер. Войдя, она обула аккуратные изящные домашние туфли на небольшом каблуке с круглым пушком на мыске и лишь сняла пиджак, оставшись в блузке, не став переодеваться в домашнее. Кажется, квартира и её обитательница лет сто назад выглядели бы примерно так же. Невероятно высокие потолки были украшены не слишком вычурной лепниной, в некоторых местах грубо прерывавшейся поперечной стеной. Увидев его недоумение, она объяснила, что это дань варварскому делению квартир после революции. Обои были красных тонов, с вариациями сглаженных золотых ромбов и вензелей. На полу был старый паркет, уложенный квадратами, немного скрипевший при ходьбе. Она сразу показала всё, что было необходимо, чтобы он чувствовал себя свободнее. Пройдя в ванную комнату вымыть руки, он обратил внимание на дверь: это была (как и все двери в квартире) тяжёлая толстая деревянная дверь старого образца, крашенная в белый цвет. На двери были вырезаны большие фаски, деля её на три блока; на уровне головы был приделан гипсовый барельефчик моющейся под душем девушки. Внутри стояла солидная чугунная ванна. Напротив ванной комнаты располагалась дверь в просторный туалет, и она предупредила, что там всегда холодно, т.к. вентиляционное окошко выходит на лестницу, поэтому порекомендовала «не засиживаться». Её кухня была довольно необычной. Не было привычной кухонной мебели в современном понимании, - имелся старого образца сервант с зеркалом на задней стенке, в котором стояла посуда и столовые приборы, было также несколько деревянных секций для хранения утвари и прочего необходимого; рядом с газовой плитой висел большой старый водогрей, в круглом отверстии которого немного покачивались ярко-голубые язычки. Он решил, что если бы был ребенком, то непременно боялся бы этого «чудища». На стене висели коричневые пластмассовые ходики с гирьками в форме еловых шишек. Именно такие были когда-то у его бабушки в деревне. Маятник этих часов издавал едва уловимый, но характерный звук, знакомый ему с детства, и от этого звука стало как-то странно. Она проводила своего гостя в большую комнату, предлагая немного отдохнуть, а сама отправилась приготовить ужин. Первое, что бросилось ему в глаза в гостиной, была большая печь, отделанная изразцами. Около печи пол покрывала металлическая пластина, но, несмотря на это, паркет рядом с пластиной был в нескольких местах попорчен, вероятно, вывалившимся случайно поленом. В комнате было два высоких окна с белым тюлем и занавесками цвета насыщенного желтка. На стенах висели огромные ковры, не имеющие ничего общего с рябящими несочетаемыми цветами и странными узорами коврами советского периода. У одной стены располагалось старое немецкое фортепиано с бронзовыми канделябрами, в которых торчали наполовину оплавленные восковые свечи. На комоде красовалась гипсовая копия Венеры Милосской. Вдоль другой стены, у ковра зеленоватых тонов, стоял длинный деревянный диван с множеством подушек; на стене прямо к ковру был подвешен кортик, красиво поблёскивавший позолотой. Массивная тёмная стенка была наполовину отдана под книги – их было очень много. Под стеклом стояли чайные сервизы, на открытых полках размещалась коллекция самых различных кораблей. Здесь были и довольно современные кораблики массового производства, и невероятно тонкой работы старые тёмные парусники; были даже модели современных дизельных и атомных подводных лодок, стоявшие под пластиковыми колпаками. В середине располагалась копия белого Севастопольского маяка. На вязанной крючком накрахмаленной салфетке стоял затейливый металлический кувшин с чернением, имеющий тонкую изогнутую ручку и носик. На стенах висели картины – преимущественно пейзажи, как нельзя лучше подходящие общей атмосфере квартиры. Здесь не было ничего, хотя бы отдалённо напоминающего интерьер, к которому он привык. Ни одной детали в стиле хай-тек, ни одного предмета мебели из «Икеи», ничего пластмассового, глянцевого, яркого. Казалось, все материалы были «живыми». Да, она и раньше ему говорила, что любит дерево, кожу, лён, из металлов – сплавы, содержащие медь. Со стороны это могло показаться причудой, но, войдя в её дом, он понял, о чём это всё. Всё дышало и жило своей странной жизнью.
 
Она сняла с массивного круглого стола бронзовый подсвечник и переменила бордовую повседневную скатерть на светлую льняную. Приготовленная ею еда была до гениальности проста, но смотрелась на больших тарелках совсем не хуже ресторанных блюд с замысловатыми нерусскими названиями. Она поставила на стол по большому хрустальному бокалу, наполненному приготовленным только что томатным соком с веточкой петрушки. Такое он видел впервые, но, попробовав, оценил, насколько хорошо все продукты сочетаются друг с другом.

Когда напиток подошёл к концу, она снова удалилась на кухню и, «вжикнув» ещё раз, принесла уже более узкие и высокие фужеры с гранатовым соком, внешне очень напоминающим вино. Из их общения он знал, что алкоголь она не употребляет, но, как видно, сама традиция трапезы «по всем правилам» ею поддерживалась, и он решил снова поинтересоваться, отчего она не желает чего-нибудь «настоящего», даже в такой подходящий момент.

Видимо, обдумывая, как лучше ответить, она откинулась на спинку обитого тканью деревянного стула, держа в руке высокий бокал с бордовым напитком, так красиво смотревшийся на фоне белоснежной ткани её блузы, и его в очередной раз поразило, как естественно она вписывалась в эту обстановку. Убранные на старый лад волосы, юбка до щиколоток, даже чулки (он отчего-то решил, что это именно чулки) были с имитацией шва позади, как носили, когда еще не было технологий бесшовного производства. Немного подумав, она, наконец, сказала:
— Видишь ли… Алкоголь вообще – не является абсолютным злом. Но! Он создавался совсем для других целей. Употреблять его можно в минимальных количествах, и только как лекарство. Разумеется, еще нужно хорошо знать, что и для чего употреблять. Коньяк, например, создавался для избавления от паразитов… Но сейчас он в этом направлении не работает. Вообще, на данном этапе алкоголь завязан на очень нехорошие вещи. Вдобавок, я отлично знаю, какой биохимический след и как надолго он оставляет в организме, и желание отпадает само собой. Более того, мне нравится, когда у меня чистое сознание. Думаю, следует знать о том, что алкоголь очень сильно ослабляет защитные функции сознания, оно начинает легко воспринимать любые идеи, поэтому важно следить, кто при этом находится рядом. Когда говорят, что без этого не могут творить, не приходит муза – это отчасти так. Только алкоголь даёт выход на довольно низкие частоты и не самые лучшие каналы. В общем, это не для меня.
— А завязан на нехорошие вещи… Это на что?
— На нижний астрал.
Он совсем не понял значения этого термина и попросил хоть немного объяснить.
— Ладно, это так, не бери в голову. Но я могу вот ещё что сказать, — она немного помедлила, — не хочу «подставляться». Это может являться шагом к потере ориентиров. Есть такой парадокс. Ты никогда не задумывался, почему в период военного времени, революций и переворотов творятся подчас страшные вещи? Я имею в виду не то, что касается решений на уровне правящей верхушки, а на уровне обычных людей, которые еще совсем недавно занимались вполне мирными ремеслами? Ты знаешь, что сигнал к штурму «Зимнего» был отдан злосчастной «Авророй» именно тогда, когда там остались из защитников одни юнкера да женский батальон… Так вот, этих женщин солдаты, не желающие уйти на фронт Первой мировой, потом насиловали и выбрасывали из окон последних этажей. Они что, разве всегда втайне мечтали об этом? У них у всех поголовно были такие сексуальные фантазии? Или они так искренне ненавидели защитниц старого режима, который, по сути, этим конкретным солдатам не особенно насолил? Они росли обычными детьми, у всех были матери, сёстры, они ходили в церковно-приходские школы… Они исповедовались, они прекрасно знали, что «не убий»… Они знали, что это  н е л ь з я. Но! Тут же дело-то совсем другое заварилось! Если переменилось что-то в корне, рушатся незыблемые истины, – царь отрёкся, повсюду брожения… Если стало  м о ж н о  в чём-то одном, можно то, что раньше было нельзя,  ч е л о в е к а   п р о б и в а е т   п о   в с е м    н а п р а в л е н и я м. А если это еще и подкреплено кажущимися вескими основаниями типа многолетней неприязни… Значит, можно распиливать живого человека пилой… Если самое хрупкое и тщательно оберегаемое – дети и беременные женщины, а теперь всё перевернулось с ног на голову, - значит, можно разрывать деток на части, разбивать им головки, прибивать живых штыками к столу и обедать за этим же столом, положив на них пищу… Можно разрезать беременным животы, вырывать из чрева не родившихся младенцев и заталкивать туда кота, кролика или битое стекло и зашивать! Можно ради забавы протыкать девушек кольями от промежности до самого горла! Это было уму непостижимо, а теперь это  м о ж н о! И это делали не отобранные специально с садистскими наклонностями сотрудники СС или Гестапо… Это делали люди, ещё недавно трудившиеся на земле, это женщины отлавливали прячущихся детишек и отдавали их своим братьям, которые так изуверски их убивали. И этот тумблер в голове переключается в одночасье, понимаешь… Люди, побывавшие в вооружённых конфликтах, чаще всего травмированы не только оттого, что на их глазах их друзья превращались из живого целого человека в смазанную кашу мяса, костей и вытекающих жидкостей, и тошнотворно пахнущую тёплым и липким… Зачастую говоря об ужасах пережитого, они внутри всё же отчаянно хотят туда вернуться, как будто на том моменте застопорилось время… Потому что там было  м о ж н о. И выбраться из этого в силах далеко не все. А «подставиться» можно по-разному. Пусть не в той (а иногда и в той!) степени, подобный эффект даёт употребление наркотиков, алкоголя, разнузданность, групповой секс… Есть несколько механизмов, по которым это происходит, но приводит это всё к печальным последствиям для уровня человека.

Он сидел, не в силах как-то отреагировать. Его настолько поразило услышанное, - он знал в теории о подобных страшных вещах, но теперь мысль о кровавых деталях невероятно глубоко вошла в его голову, что он даже ужаснулся, как же он будет нормально жить дальше, зная и прокручивая в голове эти безобразные подробности. Заметив, как сильно он впечатлён её словами, она встала и подошла к нему, зайдя за спину. Она спокойно сказала:
— Самое неприятное… Что это всё  б ы л о. И есть. И, вероятнее всего, будет. Тебе вот очень больно, когда ударишься, или порежешься, или случайно оторвёшь заусенец на ногте… И не представить, какие страдания испытывает человек, который не может  н и к а к  избежать этой боли и разрушения своего тела.

Она положила одну ладонь ему на лоб, а вторую – на затылок, мягко давя на голову. Через некоторое время он начал чувствовать, что отчаяние его постепенно проходит. На смену ему пришло спокойное осознание фактов, их принятие, ощущение, что у тех людей своя дорога, свой опыт, а у него – свой. Он почувствовал себя как будто в цилиндре, уходящем ввысь, куда-то к первоистоку, к чему-то родному, отчего он мог видеть всё происходящее вокруг, но чувствовал себя в безопасности. Он почувствовал, что отделился от поразившей его информации, и непроизвольно глубоко вздохнул. Услышав этот вздох, она мягко убрала руки и провела ногтями по коже головы, отчего у него пробежали приятные мурашки.
— Пойдём, покажу тебе кое-что, — предложила она, как бы завершая этот этап.
Она провела его в другую комнату.
— Вот, надеюсь, тебе здесь будет уютно.

В комнате стояла большая двуспальная кровать, над которой висел овальный гипсовый искусственно состаренный барельеф с портретом девушки и бра в форме колокольчиков. У стены стоял массивный деревянный письменный стол со скруглёнными углами и торцами. Над столом были книжные полки с разнообразной учебной литературой, а на самом столе – не вписывавшийся в общую обстановку небольшой ноутбук. В углу стояли советского образца чертёжные тубусы и сложенный деревянный мольберт. Она быстро подошла к окну и отдёрнула тюль. Распахнув коричневую пластиковую створку, она ловко забралась на подоконник и свесила ноги на улицу. Окна домов старого фонда завсегда были двойными, и между рамами раньше хранили зимой вёдра квашеной капусты, солёные огурцы и тому подобное. Но при замене таких окон на современные пластиковые освобождалось много места, поэтому подоконник был просто огромным.
— Посмотри, как здорово! — сказала она негромко, болтая ногами, как ребёнок.
Он подошёл ближе и оперся руками о подоконник, находясь совсем близко от неё. Это окно выходило в тихий переулок. На улице был полный штиль, и ни один листик на деревьях, которых она почти касалась ногами, не шевелился. Было тепло и тихо, как-то сказочно. Он снова почувствовал себя героем одной из загадочных картин, виденных на вернисаже. Но близость её тела не давала уйти фантазией далеко и навязчиво притягивала внимание. Он в очередной раз ощутил запах её духов. Казалось, в течение дня этот запах несколько раз менялся, но он не имел ни малейшего представления, как это могло произойти. Запах был довольно сладким и очень необычным, которого он раньше никогда не слышал, хотя неплохо знал современный модный парфюм. Находясь совсем рядом, он мог разглядеть пух коротких волосков, выбивавшихся из-под причёски на затылке и висках, маленькие золотые сережки, нежную кожу… Не в силах думать, он нежно поцеловал её шею. От его прикосновения она резко прерывисто выдохнула и немного запрокинула голову, прикрыв глаза. Дав себе несколько мгновений насладиться касаниями его губ, она все же неожиданно подвинулась, оказавшись на самом краю подоконника, и выразительно посмотрела на него. Теперь от любого его движения, подразумевающего некоторую потерю контроля над собой, она могла упасть вниз. При этом он инстинктивно чувствовал, что решительно затаскивать её внутрь не стоит.

Спустившись с подоконника, она перешла на бытовую тему.
— Завтра я уеду рано, оставлю тебе ключи, так что можешь погулять по окрестностям, если захочется. Хлеб насущный будет на кухне, не стесняйся, всё бери.
— Слушай, если честно, это просто удивительно. Ты так доверяешь мне!
— Да.
— Спасибо тебе. Я это очень ценю.
Она улыбнулась.
— А что ты говорила, у вас там сломалось на работе? — спросил он.
— Аппарат один. Сейчас, может быть, найду его фотку, а то дольше объяснять.
Она открыла ноутбук и дважды кликнула мышкой на папке «Институт_старьё». Раскрылся список подчинённых папок и документов. Пробегая глазами по содержимому, он не мог скрыть удивления и улыбки. Сплошь были названия типа «Анал лиз», «Лабы по калу», «У ха ха», «Маразм-тест» и прочее. Увидев его удивление, она поспешила объяснить, что «Анал лиз» - это материалы по аналитической химии, «кал» - коллоидная химия, а «У ха ха» - это напряжение (U) холостого хода при циклической импедансометрии. Он понял, что без её объяснений было гораздо легче. В самом низу лежала папка с названием «Аналитик Женя». Это сразу вызвало в нём лавину фантазий и подозрений. Ему представился худощавый инфантильный паренёк, зимой и летом одетый в одни и те же брючки и серый свитер с ромбами. Представилось, что он, каждый день работая бок о бок с ней, втайне мечтает обладать ею, вечерами фантазируя о том, как она страстно отдаётся ему. Как он представляет себя её господином и повелителем, и она исполняет все его прихоти и самые изощрённые пожелания, и все коллеги знают, что эта женщина – его, и никто не смеет тронуть её, хотя втайне все мечтают оказаться на его месте. Но в реальности он даже ни разу не решился подарить ей цветов, и только неуверенно поправляет очки в чёрной оправе и заикается, принося ей данные с газоанализатора; и она почти не замечает его, не то, что уж страстного мужчину и самца в нём, встречаясь с совсем другими, уверенными в себе мускулистыми мужчинами. Всё это ярко представилось ему, и он спросил:
— Скажи, а вот этот «аналитик Женя»… У вас с ним что-то было, а?
Она на секунду остановила на нём непонимающий взгляд, а потом безудержно рассмеялась. Она не могла успокоиться несколько минут и даже стала вытирать выступившие на глазах слёзы.
— Ну, у тебя… фантазия!..
Она потихоньку пришла в себя и, наконец, сказала:
— «Аналитик Женя» - это я так называла прибор, спектрофотометр SPECORD немецкой фирмы Analytic Jena! Я на нём проводила основные замеры для дипломной работы в Иоффе. Ух, как ты меня развеселил.

Посвятив его немного в свою деятельность, она, наконец, закрыла компьютер и достала из шкафа ровную стопочку ароматного постельного белья и два махровых полотенца. Откинув покрывающий кровать плед, она начала стелить большую нежно-розовую простыню. Он взялся ей помогать. От широких движений руками две верхних пуговицы на её блузке расстегнулись, и, когда она наклонилась, он смог увидеть притягательные округлости её грудей. От этой картины он на мгновение «залип», ощущая волнение во всём теле, такое сладостное и глубокое. Это возбуждение было невероятно сильным, как когда-то очень-очень давно, когда он был почти ребёнком. Мысленно он моментально переместился к ней, проникая жадной рукой под юбку, проводя по чулкам вверх до кружевных резинок и гладких подтяжек, лаская упругие ягодицы и увлажняющуюся промежность, зарываясь лицом в вырез её блузки, прижимаясь влажными горячими губами к её груди, отодвигая кружевной мягкий бюстгальтер и лаская языком твердеющие соски… Перехватив его взгляд, она опустила простынь и сказала, едва скрывая улыбку:
— Всё, стели дальше сам, — она помедлила и добавила уже более серьёзно: — Нам завтра предстоит важное дело, нужно набраться сил.
Прошмыгнув мимо него, она направилась в ванную, и через десять минут он услышал через стену весёлое «Добрых снов».

***

Проснувшись утром, он первым делом заметил на противоположной стене старую икону с почти чёрным ликом Николая Угодника в увесистом металлическом окладе, на которую с вечера почему-то не обратил внимания. На массивном письменном столе играли желтоватые лучи утреннего солнца, и ветерок слегка покачивал занавески через приоткрытое окно.

Поняв, что в квартире больше никого нет, он зашёл на кухню и обнаружил под жёлтой бумажкой с надписью «хлеб насущный» овсяную кашу с сухофруктами, два сваренных яйца, подсушенный хлеб, заварочный чайник и несколько сортов чая. Рядом были еще две записки со стрелочками и словами «завари» и, указующая на холодильник, – «намажь». Он заметил на столешнице непонятный цилиндрический прибор с надписью «Мелеста», имеющий не особенно высокотехнологичный вид, и обнаружил в графине с остуженной питьевой водой какие-то серые, чёрные, рыжие и почти белые камушки. Решив, что, наверное, у химика дома так и должно быть, он заварил себе ароматного чаю и сел завтракать.

После трапезы он решил более внимательно рассмотреть квартиру, на этот раз при естественном освещении. В прихожей и в комнате, где он ночевал, было несколько картин, по-видимому, одного художника. Они были написаны маслом, в палитре серо-коричневых тонов и изображали дождливый Петербург. Они все ему были по душе, и он долго не мог выбрать, какая из них ему нравится больше. Потом он заметил крошечную картину, тоже выполненную маслом. На ней был изображён старый красный трамвай, поворачивающий на какую-то тихую улицу, асфальт и рельсы тоже блестели от дождя. Несмотря на совсем не большой размер, картина была вставлена в довольно толстую деревянную рамку. От этого складывалось интересное впечатление – как будто через маленькое прямоугольное отверстие заглядываешь в другой мир, в мир дождливого загадочного города, в котором уютно светится жёлтым светом окошко на первом этаже да фара трамвая.

Он зашёл в гостиную и стал рассматривать содержимое полок. Одна из них была заполнена пластинками. Выше всё было заставлено книгами самой разной тематики. Он сел в мягкое тёмно-красное кресло, рядом с которым стоял старый торшер с широким круглым абажуром приятного жёлтого цвета, с рюшами. Рядом с креслом, на полу, он обнаружил небольшую корзину, в которой лежало тонкое ажурное вязание, клубок блестящих ниток и маленький крючок.

Немного поразмыслив, он понял, что ему очень хочется взглянуть на её комнату. Это казалось чем-то неприличным, и он чувствовал себя в некоторой степени преступником, но успокаивал себя тем, что ничего трогать не будет. Подойдя к её двери, он легко тронул ручку, и дверь плавно отворилась. Он шагнул внутрь, и в этот момент под его ногой неожиданно скрипнула половица, отчего он чуть не подпрыгнул. Войдя в её комнату, он остановился на середине и заложил руки за спину, как будто демонстрируя кому-то невидимому своё намерение ни к чему не прикасаться. Кровать её была аккуратно застелена, а на подушке лежал маленький плюшевый жирафик. Рядом с кроватью была тумбочка, на которой высилась невероятная стопка книг, стояла керосиновая лампа, что его очень удивило, и какая-то странная кованая, похожая на латунную, глубокая тарелочка с чем-то вроде толкушки, обтянутой замшей, внутри. На стуле с изогнутой спинкой небрежно лежал шёлковый халат. У стены располагался трельяж, на котором, вопреки ожиданиям, не было традиционного обилия баночек. Как он успел заметить ещё по ванной комнате, косметики было совсем немного, но имеющаяся была исключительно Шанель. Здесь же он заметил и причудливые, позолоченные и напоминающие арабские постройки, флаконы духов. Не удержавшись, он открыл один из них и вместо пульверизатора обнаружил стеклянную палочку. Духи эти обладали невероятно женственным ароматом, который сейчас же оживил её образ в его сознании. Позабыв о своём зароке ничего не трогать, он распахнул дверцы шкафа. На одинаковых вешалках, обтянутых чем-то мягким, висели приталенные блузки разных цветов, от пастельных, до алых, было несколько юбок и жакетов. Она явно отдавала предпочтение классической и довольно строгой одежде, хотя никакой дресс-код её к этому не обязывал. В ящике лежали разнообразные комплекты нижнего белья, преимущественно нежные кружева цвета слоновой кости, белоснежные, бордовые и тёмно-синие, но был и чёрный комплект с цепочками, выполненный под кожу. Рядом лежала аккуратная стопка одинаковых упаковок с тёмными чулками. Закрыв шкаф, он подивился своему любопытству и почувствовал вину за содеянное.

Через некоторое время он услышал, как поворачивается ключ в замке, и она показалась на пороге. Сегодня на ней было длинное светлое платье с зап;ахом и белые босоножки на высоком каблуке, а распущенные волосы украшал крупный малиновый цветок.
Она быстро проскользнула в квартиру, тепло поприветствовав его, но не дав себя толком обнять.
— Ты позавтракал, всё нашёл?
— Да, спасибо, всё очень здорово.
— Ну, отлично. Ты готов? Сегодня последний день…
— Да… Конечно, пойдём.
Они спустились и сели в машину, ожидающую практически у дверей.
— А мы можем посмотреть Смольный? Что-то мне вдруг захотелось…
— Безусловно! Я и сама, признаться, там тысячу лет не была. Последний раз – у подруги на девичнике там фотографировались. Поехали!

Было воскресенье, и они спокойно двигались по полупустым улицам, на которых, кажется, было больше служебных машин ГИБДД, чем простых граждан. Въезжая на мост, она посмотрела в зеркало заднего вида и немного поморщилась, как будто увидела что-то надоевшее и неприятное. Что это было, он видеть не мог. Нужно было свернуть с моста на набережную, дважды повернув направо. Она плавно притормозила перед небольшой пробкой, образовавшейся на съезде, и в оставленную ею до впередистоящего автомобиля безопасную дистанцию тут же резко встроился BMW Х5, чьи агрессивные движения, она, видимо, и заметила чуть раньше. На это она лишь печально вздохнула. После поворота с моста до набережной оставалось метров пятьдесят, и было двустороннее движение. На встречной полосе никого не было, но выходивший на набережную дом напрочь отсекал возможность видеть тех, кто с этой набережной планировал повернуть сюда. Нисколько не смущаясь этим обстоятельством, хозяин жизни (видимо, не только своей) на BMW, резко вырулив из надоевшего и посмевшего двигаться слишком медленно потока простых смертных, промчался по этому отрезку «встречки» и, скрипя шинами, вылетел на набережную. Пронаблюдав это, она тихонько запела, удивительно точно копируя голос Петра Мамонова: «Гос-по-ди, по-ми-илуй, Гос-по-ди, про-сти! По-мо-ги мне, Бо-оже, на мо-ём пу-ти! Я так слаб душо-ою, телом тоже слаб. И страстей грехо-овных я преступный раб!» Не было до конца понятно, к чему относятся эти слова, – то ли она пытается сдержать свои эмоции по поводу произошедшего и не обрушиться на него потоком ругательств, то ли имеет в виду слабость счастливого обладателя автомобиля, на котором он чувствует себя вне закона, то ли просто благодарит бога за то, что никто в этот момент не попался на встречной полосе.

Они прогулялись вокруг Смольного, устремившегося ввысь своими ясно-голубыми колокольнями и белыми с золотом куполами.
— А сейчас мы с тобой посмотрим одно замечательное, но не многим известное место, — сказала она, и они снова направились в центр.

Они медленно двигались по улице Чайковского, чтобы можно было получше рассмотреть красивейшую архитектуру старых особняков. Подъехав, наконец, почти к самой Фонтанке, они оставили машину и вошли во двор. Внутри было много места, и он в очередной раз заметил, как это удивительно – выходящие на улицы фасады, вроде бы, создают одну картину расположения в пространстве, а когда заходишь во двор, кажется, что в этом самом пространстве открываются какие-то «карманы», и содержимого во дворах гораздо больше, чем предполагаешь, и там своя жизнь.

Они прошли влево, где он увидел большую тёмную трубу на каком-то заброшенном объекте, огороженном забором. Ему захотелось взглянуть, что это за неиспользуемая разрушающаяся конструкция, спрятанная в таком милом дворике прямо в центре города, и он обошёл её кругом. С другой стороны забор прерывался деревянной бытовкой, тоже не ясно, обитаемой, или нет, на которой баллончиком было написано «Осторожно, злая бабка! PS: а мы всё равно залезем!»

Она нежно тронула его за предплечье и повлекла в другую часть двора со словами «Это не самое лучшее, что тут есть, и не совсем то, что я хочу тебе показать». Она привела его к скверу с детской площадкой. Он огляделся. Всё было выложено мозаикой, - поребрики, небольшие скульптуры, причудливые скамейки, площадка, стены домов, создавая ощущение сказки. Клумбы изобиловали пышными яркими цветами, было зелено и необычайно уютно. В мозаике были выложены самые разнообразные сюжеты, но героями были преимущественно люди, ангелы, птицы и львы. Присесть на искусно сделанный, казавшийся мягким и настоящим, а на самом деле бетонный диванчик, было одно удовольствие. Пели птицы, всё вокруг было настолько необычно, что невозможно было поверить в реальность этого дворика в настоящем времени.

Насладившись вдоволь сказочной атмосферой, созданной художником Владимиром Лубенко и его учениками, они вышли прямиком на набережную Фонтанки и, перейдя через мост с огромными каменными ступенями (тут он припомнил, что именно на нём вчера испытал первое впечатление неожиданного полёта), они вошли в Летний сад.

На первый взгляд, сад резко отличался от изображений, виденных им на картинах. Не было таинственной задумчивости и ощущения звенящего одиночества – кругом весело гуляли семьи с детьми, туристы с фотоаппаратами и похожие на пиковых дам дряхлые бабушки. Шумно падали толстые струи в фонтанах, разбрызгивая голубоватую воду в мелкую пыль. Поражало обилие статуй.

 Они неспеша прогуливались по аллеям. Вдруг она, кажется, увидела что-то и, заметно обрадовавшись, потянула его к памятнику Крылову. Прямо у чёрного памятника полному баснописцу, сидящему в окружении всевозможных зверей – героев своих произведений, стоял экзальтированного вида худощавый юноша с длинными тёмными волосами, перед ним располагался некий музыкальный инструмент, напоминающий ксилофон. Она уверенно подошла к нему и, пользуясь паузой, поприветствовала его:
— Здравствуйте, Павел. Очень рада, что вы сегодня здесь. Я, признаться, и не рассчитывала, что нам так повезёт, и вы будете раньше обычного.
— Здравствуйте, — он учтиво поклонился, — да, сегодня погода располагает. Чем вас порадовать?
— Если можно, Вокализ Рахманинова…
Он охотно кивнул головой, выражая полное понимание и солидарность, и, откинув назад волосы, взял тонкими длинными пальцами шесть молоточков с круглыми головками. Он начал играть, и из вибрафона полилась неописуемой красоты нежная музыка, уносящая сознание далеко-далеко. Если не видеть, как этот юноша самозабвенно и необычайно умело пробегает по клавишам своими молоточками и работает педалью, как открываются и закрываются отверстия в резонаторах, создавая удивительный эффект вибрации и объёмности звука, могло показаться, что это звучание исходит из какого-то иррационального источника.

Всё ещё находясь под впечатлением от этой необычной музыки, они, наконец, двинулись дальше и вышли на набережную со стороны сада. По Фонтанке проходили широкие туристические катера, в которых сидели укутанные пледами гости Северной столицы и слушали экскурсоводов, и совсем маленькие частные лодочки, чьи не всегда трезвые экипажи весело приветствовали красивых женщин на берегу. Она посмотрела на часы и сказала, что сейчас должно начаться «действие».

Они вышли на главную аллею, и его взору предстал военный духовой оркестр; музыканты в парадной форме рассаживались и проверяли инструменты. Вскоре концерт начался.

Они исполняли как шлягеры, так и давно позабытые композиции прошлых веков. Пожилые пары танцевали прямо на аллее, а женщины, не нашедшие себе кавалеров, но не желавшие отказывать себе в удовольствии, объединялись и самозабвенно пускались в пляс. Ему вдруг очень захотелось почувствовать себя частью этой как будто бы давно отжившей культуры и пригласить её на танец, но он не имел ни малейшего опыта в танцах такого рода, и не был от природы пластичен. Однако, дождавшись вальса, он всё же не удержался и каким-то неожиданно правильным движением открыл для неё свои объятия, приглашая на танец. Она удивительно гармонично тут же подстроилась под него, положив левую руку на его плечо, а кисть правой вложив в его ладонь и отклонив голову немного назад - влево. Медные трубы ритмично создавали густые вибрации совсем рядом, он держал её за талию, и они плавно и красиво кружились под звуки старого вальса…
Когда танец закончился, к ним подошёл очень пожилой мужчина и одобрительно шепнул: «Молодые люди! Приятно посмотреть…»

Они вышли из Летнего сада, перешли набережную и спустились по ступеням на деревянную площадку, служащую пристанью аквабусу. Будучи закреплённой на понтонах, пристань немного покачивалась на воде. Она подошла к перилам, вытянула руки вверх – назад и, счастливо улыбаясь, подставила себя ветру, развевающему её волосы и длинный подол платья. Немного прищурившись, она смотрела на солнце и вдруг сказала:
— А ты знаешь, что можно усваивать энергию напрямую от солнца?
— В смысле, солнечные батареи? Конечно, слышал.
— Я не о том. Я имею в виду обходиться без пищи. Наша форма жизни, в принципе, может это делать. Попробуешь принять немного?
Он не понял, шутила ли она. По-видимому, шутила, так как в следующий момент она весело добавила:
— Это называется бретарианство. Я впервые была вынуждена задуматься о жизни без еды, когда увидела свою «научную» зарплату. Поэтому вот приходится готовить к экзаменам школьников – переростков, заглядывать на производство, где я технологом на полставки, читать кое-что в Академическом университете… А так, если задуматься, в этом нет ничего противоречащего логике. Под воздействием солнечного света происходит процесс фотосинтеза, в результате которого образуются химические связи органических веществ (в них, получается, теперь заключена полученная солнечная энергия). Эти органические вещества из растений поглощаются организмами, не имеющими такого механизма, и энергия химических связей переходит к ним, удовлетворяя пластические и прочие нужды, строя тела животных. Человек употребляет в пищу животных и растения, и всё для того же – чтобы получить ту самую энергию химических связей, доходящую в этом случае до него уже через «десятые руки». Существует мнение, что можно миновать всю эту цепочку и получать для себя наиболее чистую и не прошедшую через тела других существ энергию от первоисточника. Но, видимо, на наших вибрациях это пока недоступно.
Она немного задумалась, но потом, как будто стряхивая с себя мысли, весело и, как ребёнок, гулко запрыгала по деревянной платформе, а затем быстро залезла на перила и села на уголке.

Немного посидев, щурясь на солнце, она заметила подходящий к пристани полицейский катер и со словами «Чёрт, это опять за мной» поспешно спрыгнула с перил. Они неспеша поднялись наверх и направились к машине.
— Куда мы сейчас?
— Покажу тебе ещё кое-что. Напоследок, — сказала она, быстро переключившись с веселья на серьёзный и задумчивый лад.

Они вышли на одной из улиц в центре города и остановились на середине небольшого моста. Перед ними был приятный жилой дом, соответствующий общему архитектурному стилю старого города. Канал в этом месте изгибался, вокруг было очень красиво. Он ждал, что она сейчас даст какую-то историческую справку, но она молчала, опершись предплечьями о перила и немного напряжённо глядя на воду.

Он стоял спокойно, как вдруг ему показалось, что она в мгновенье ока подскочила к нему и просунула горящую огнём руку сквозь него через область солнечного сплетения, так, что он хотел охнуть и согнуться от неожиданности, но не мог двинуться с места. Он видел её – она, разумеется, продолжала стоять, склонив голову и глядя на воду. Казалось, пылающая часть неё, пронзив его, будто проделала позади него какую-то зияющую дыру в пространстве, и оттуда тянуло жутким холодом. Он смотрел по сторонам изумлёнными глазами. Что-то начинало меняться. Было ощущение, что кто-то за шкирку тянет его вверх и в сторону. Теперь он чётко понимал, что было две точки, с которых он наблюдал за происходящим, - одна обычная, и вторая – та, немного сверху и слева. Его сознание будто расслоилось.

С обычной точки наблюдения он видел летний Петербург, но постепенно доля сознания во второй, фантомной точке, стала неуклонно увеличиваться, и ему стало казаться, что он параллельно видит ту же картину зимой. Шли минуты, и он уже практически не чувствовал своего тела. Да, он однозначно видел это место одновременно в разные времена года! Сначала картина был довольно размытой и напоминала чёрно-белые хроники, виденные им когда-то. Казалось, он наблюдает нереальную жизнь на старой плёнке, и поверить в то, что это когда-то  б ы л о, современному человеку сложно. Но постепенно видимое стало обретать краски, и уже вовсе не казалось чем-то невероятным. Всё было так же! Только на улице лежал необычайно толстый слой снега. Середина дома напротив была полностью обрушена, и вперёд, на улицу, вывалилась огромная груда кирпича вперемежку с несущими деревянными перекрытиями, досками, штукатуркой, мебелью и человеческими телами; над ней поднималось облако пыли. Он не мог поверить своим глазам. Внутри, как в кукольном домике, были видны срезы квартир, с оклеенными обоями стенами, кое-где сохранившейся мебелью и детскими игрушками. На одном из этажей на самом краю, зацепившись, висела металлическая кровать. По улице равнодушно проходили редкие укутанные платками еле живые прохожие. Он постепенно углублялся в канал  и уже начал испытывать отчётливые ощущения. Ему было нестерпимо холодно. В носу и на зубах чувствовался запах и привкус строительной пыли. Он одновременно испытывал голод, страх, равнодушие, отчаяние, смирение, нестерпимое желание выжить, желание кому-то помочь и помочь себе. Его стало колотить. Эти ощущения были настолько пугающими, что хотелось вырваться, сбежать, но кто-то как будто крепко держал его здесь. В голове стали навязчиво звучать слова: «Страшные истории, значит, любил… Что же, изволь… любил… изволь… изволь… изволь…страшные… изволь… любил… страшные… изволь…» Теперь он ощущал ещё больше. К тому, что он видел глазами, стало добавляться какое-то иррациональное знание,  в с е г о   и   с р а з у. Он стал пропускать через себя чувства огромного количества людей. Он видел разбомбленный трамвай и его ещё секунду назад целых пассажиров. Сейчас же от некоторых остались смазанные кровавые массы и неожиданно уцелевшие фрагменты, череп одного из мужчин был вскрыт, внутри виднелся серый мозг, от которого шёл пар. Рядом лежали оторванные руки и ноги. Он увидел человека, упавшего на улице замертво от голода, и ощутил пугающее и ненормальное вожделение, ничего не соображая, он на самом низком уровне желал употребить в пищу его измученную плоть. Он видел молоденькую почтальоншу, еле карабкающуюся с огромным рюкзаком по обмерзшей нечистотами лестнице жилого дома. Видел счастливых детей с перебинтованными ручками, ножками, головками, получивших на новогодней ёлке по сладкому соевому батончику. Видел немощную старуху, у которой в очереди украли карточку на хлеб, и отчётливо понимающую, что это её конец. Видел казавшихся равнодушными людей, везущих на тележках похожие на мумий обёрнутые в простыни тела своих близких. Видел ничего не соображающую мать, а, быть может, в страшном смысле делающую всё для спасения ребенка, хранящую тело другого, уже умершего дитя, между окнами, чтобы по кусочку отрезать от него каждый день. Через него проходило слишком много информации, и он уже был на пределе. Казалось, все его нервы звенели от напряжения, их жгло, как от электрического тока. Он не выдерживал такого потока, его структуры не были к этому готовы, не могли безопасно пропускать столько энергий. Ему хотелось закричать. Боковым зрением он видел её – она стояла, сжав зубы, так, что отчётливо выступали желваки, и смотрела стеклянным взглядом, полным напряжения, как будто из последних сил удерживая что-то рукой со вздувшимися венами. Внезапно она развернулась к нему, со вздохом, полным страдания, взмахнула руками и разразилась длинными отборными ругательствами, а затем закрыла лицо руками, без сил опустилась на корточки и зарыдала. В этот момент он как будто «упал» обратно в себя, закрылась холодящая дыра, и страшная картина пропала. Какое-то время он видел желтоватый обруч вокруг её головы и какое-то образование, напоминающее песочные часы, на уровне лопаток. Вскоре и это исчезло. Он медленно подошёл к ней. Она к тому моменту взяла себя в руки, промокнула бумажным платком под глазами и повернулась к нему. Его поразило, насколько она изменилась. Казалось, она даже постарела. У неё был измученный вид. Она натянуто улыбнулась и сказала: «Прости меня, просто я очень устала. Мне  нужно восстановить свои силы».

Она пошла вдоль канала, он, ничего не спрашивая, последовал за ней. Подойдя к дереву, она прислонилась спиной и затылком к стволу и закрыла глаза. Через какое-то время, как будто очнувшись от спячки, она заговорила, смотрясь уже значительно бодрее, но ещё далеко не как обычно, как идущий на поправку больной.
— Нужно поесть. Пойдём в кафе.
— Конечно, моя хорошая.

Он снова как будто законсервировал в сознании то, что только что произошло, и сейчас был счастлив вновь ощутить себя в этой, «нормальной», ну, или, по крайней мере, привычной реальности.

Они дошли до первой попавшейся сетевой кафешки. Она заказала себе сразу три салата из свежих овощей и фруктов. Удивившись такому странному выбору для восстановления сил, он поинтересовался, в чём смысл. Она ответила:
— Понимаешь… Вот они – живые. В них ещё протекает процесс фотосинтеза. И если они не разрушены термической обработкой, они полны энзимов, и растворятся в моём организме сами собой, мне даже не нужно будет тратить какие-либо ферменты. Это наиболее легко усвояемая и естественная пища, быстрее всего восстанавливающая силы и не требующая никаких ресурсов от тела, не способствующая старению. И в них нет следов насилия, они чистые.
— Погоди, ну как же. Если обрывать растения, им, как говорят учёные, тоже больно.
— Безусловно. Но я говорю о фруктах и овощах. В идеале они созрели и сами опали, в этом нет никакого насилия. Это самая чистая пища.
Несмотря на то, что он имел другие вкусовые предпочтения и представления о питании, почерпнутые из поверхностных фитнесовских источников, ему сейчас даже не пришло в голову с ней спорить.

Официант принёс заказанное ею какао в вытянутой стеклянной чашке на небольшой ножке. Вздохнув, она неожиданно громко (видимо, для себя тоже) сказала: «Что ж вы, братцы, наделали?..» и тяжело опустила расслабленную руку на стол, отчего все приборы звонко подпрыгнули. Испуганный официант обернулся и стал возвращаться к их столу. Она поспешила извиниться и успокоить его, прибавив: «Pardonne-moi ce caprice d'enfant». Смущённый молодой человек в коричневом переднике, снова отходя от них, споткнулся, едва не упав, на что она сказала: «Голубчик, ну что же вы… Так неосторожны…»
Когда ситуация с официантом была исчерпана, он тихонько спросил:
— А что не так с какао-то?
— Они зачем-то накидали туда маршмеллоу. А я его не люблю. Более того, я не люблю даже само слово «маршмеллоу». Сейчас, я окончательно приду в себя, меня ещё немного штормит просто.

Они сидели в кафе, и постепенно всё возвращалось  в нормальное русло. Они ни одним словом не обмолвились о том, что произошло. На её щеках снова заиграл румянец, и к ней вернулась прежняя весёлость.
— Ну что, — сказала она, наконец, немного печально, — нужно возвращаться в твою гостиницу, у тебя же там вещи.
— Да… Нужно собираться…

Они ехали к его гостинице молча, слушая музыку. Он всё пытался уложить в голове всё, что пережил за эти дни. Впечатлений было слишком много. И он не до конца понимал, что всё-таки между ними происходит.
— Давай, иди спокойно собирайся, я тебя здесь подожду, — сказала она, намереваясь остаться в машине, и многозначительно добавила: — Иначе ты точно опоздаешь на поезд. А тебе ведь завтра на работу.

Он мгновенно представил себе, отчего может опоздать на поезд, и у него перехватило дыхание. Также он отчётливо понял, что она тоже необычайно сильно хочет отдаться порыву, но сдерживает себя. Было ощущение, что теперь пройден какой-то этап, и скрывать своё желание она практически перестала; можно сказать, что сейчас она действительно просто боялась, что он опоздает, и не хотела навредить.

Он поднялся к себе и собрал вещи. Всё внутри противилось, ему не хотелось уезжать. Он в отчаянии сел на кровать и запустил пальцы в волосы. Взяв себя, наконец, в руки, он спустился вниз, катя за собой пластиковый чемодан.

Они молча двигались к вокзалу, и он жадно старался запомнить всё, что происходило, каждое мгновенье, каждый образ и ощущение, растянуть по возможности остающиеся десятки минут до расставания. Несмотря на то, что сейчас она была рядом, его уже сковала невыносимая грусть, подкатив к горлу неприятный свербящий ком. Город проплывал мимо него, горя огнями квартир и уличных фонарей.
Они заезжали на парковку, а из динамиков раздавался грустный и одновременно необычайно пронзительный голос Александра Васильева: «И лампа не горит… И врут календари… И если ты давно хотела что-то мне сказать, то говори…»

Но она молчала.

 «...И чёрный кабинет… И ждёт в стволе патрон… Так тихо, что я слышу, как идёт на глубине… вагон метро…»

Романс врезался горящими словами в его мозг.

"Обманчив каждый звук...
Страшнее тишина...
Когда в самый разгар веселья падает из рук...
Бокал вина..."

...

«Привет! Мы будем счастливы теперь… и навсегда…»


Они прошли мимо бронзового Петра и вышли на платформу. Боже мой! Всего три дня назад он точно так же уезжал сюда. Кажется, только что. Он тогда ещё ничего не знал.  Ч е г о  он не знал? В его голове был сумбур.

Поезд уже стоял и был готов принять его в своё чрево. Они остановились напротив его вагона, а по платформе ползли и ползли люди, таща за собой свои вещи.

Он в упор посмотрел на неё. Она улыбалась едва заметной улыбкой, выражающей полное понимание. Он мягко взял её за подбородок и нежно и очень чувственно поцеловал. Она моментально ответила на его поцелуй, сильно подавшись бёдрами вперёд и издав негромкий грудной стон. Ну почему же это произошло только на вокзале?! Они страстно целовались, не замечая проходивших мимо, занятых своими делами, серых и однотипных людей. Их объятия и поцелуи были настолько сладкими, что он начал терять голову. Еле-еле сумев оторваться друг от друга, они долго стояли и смотрели друг другу в глаза. Она достала из сумочки сиреневый квадратик картона, приложила к груди, а потом отдала ему.
— Прости, оно ещё сильно пахнет фиксативом. Скоро выветрится.
Он с нежностью посмотрел на неё и убрал подаренную открытку в нагрудный карман.
— Спасибо тебе, моя хорошая. Ты даже не представляешь, как я ценю это. Спасибо тебе за всё.

Он не мог найти подходящих слов, чтобы выразить всё, что хотел ей сказать. Его переполняли чувства и эмоции, но сформулировать он их не мог. Хотя, кажется, она всё и так понимала.

Проводница уже стала закрывать вагон, когда он, страстно и глубоко поцеловав её на прощание, наконец вскочил в поезд. Он дошёл до своего места и тут же бросился к окну. Она помахала ему рукой и послала воздушный поцелуй. Кто-то окликнул его сзади, и он вынужден был отвлечься. Снова взглянув в окно отходившего поезда, он её уже не увидел…


Было поздно, и в вагоне погасили свет. Он сидел молча, не в силах расслабиться и заснуть. За эти три дня он пережил очень многое, но не мог сразу обработать всё своим сознанием. Как будто он увёз с собой коробочку с драгоценностями, которые не успел рассмотреть, и будет ещё много-много раз доставать, перебирать и рассматривать с любовью. От сознания, что теперь у него такая потайная коробочка есть, на душе становилось радостно.
Он достал подаренную ею открытку. Включив подсветку на телефоне, он стал её рассматривать. На плотной сиреневой художественной бумаге пастелью был нарисован фиолетовый с жёлтым цветок, обрамлённый нежной зеленью листьев. Внутри красивым почерком было написано совершенно не стандартное пожелание, которое он сейчас даже не до конца понял. Он осознал, как эта открытка стала ему дорога. Она сама делала её, рисовала, вкладывала смысл. Казалось, эта открытка светилась каким-то её светом. Он уже придумал, куда её поставит. И понял, что если приведёт к себе какую-нибудь девушку, она непременно обратит внимание на эту открытку и будет недовольна. Но он ни при каких обстоятельствах никуда её не спрячет и не переставит. Минутку, какую девушку? Ему очень, да, просто неимоверно, хотелось быть с ней!

Он взглянул за окно. Поезд непрерывно, в этот самый момент, отдалял его от неё. Зачем же он это делал? Он чувствовал горечь. И тут его посетила странная мысль. Безусловно, он мог по приезде сразу взять билеты и на следующие выходные снова поехать к ней. Мог даже, в принципе, поехать на неделе. Но сейчас… Вот прямо сейчас её рядом не было. И ничто, ничто не могло соединить их именно в этот момент, когда ему так этого хотелось. Мир бесконечно разнообразен. И большая часть его не изучена. В нём существует огромное количество сил, влиятельных людей и организаций… Но ничто и никто, ни в одном уголке бесконечной вселенной, не может дать ему её прямо сейчас! Это показалось ему просто поразительным… Его обуяло какое-то детское отчаяние. Неужели?.. Почему?.. Он ощутил беспомощность.

Он снова с любовью взглянул на открытку и бережно убрал её в нагрудный карман.

***

Он проснулся совсем рано и стал глядеть в окно. Километров за семьдесят до Москвы он начал ощущать, как въезжает в некую привычную и довольно плотную зону. Постепенно он почувствовал, как все «фоновые» мысли и ощущения, забытые на эти три дня, начали возвращаться и стали вновь активными в его голове. Как будто стали схлопываться, закрываться какие-то центры, через которые он научился что-то чувствовать, и он снова принял устоявшуюся и такую привычную форму. Напомнили о себе вопросы, волновавшие обычно. Это было одновременно комфортно и некомфортно. Казалось, как будто он после волнующего похода снова лёг на домашний диван и включил телевизор.
Он закрыл глаза и подумал о ней…

В воображении всплыл призрачный город. «Ночь, ледяная рябь канала…»

Он погрузился в свои мысли.




«…Привет, мы будем счастливы теперь… и навсегда…»





Ноябрь 2015





*ЗИС-3 - противотанковая пушка конструкции В.Г. Грабина, самое массовое дивизионное и артиллерийское орудие времен Великой Отечественной войны.