Несчастье

У Колесникова  умерла жена. Болела она давно, подолгу лежала в больнице. В последний раз врачи сказали Колесникову, чтобы он забрал жену домой, мол, надежды нет. Так что умерла она дома, на своей постели, как и хотела.
Колесникову было за семьдесят. Из них сорок лет он прожил со своей Настей, народили двоих детей, сына и дочь, у которых теперь были свои семьи. Но жили они далеко, и Колесников не стал их беспокоить телеграммой, зная, что достаток их и так не велик, а билеты на самолет потянут миллионы. Да и что зря людей дергать, думал он, кругам одни беды, чего бы хорошего, а так — все умрем.
Соседки приготовили Настю, как положено. Похороны, должны были состояться на следующий день. И теперь Настя лежала в гробу, обитом черной саржей, которую тоже заранее припасла.
Причесанная, в светлом ситцевом платье в горошек, она покорно сложила руки на груди, держа тонкую свечку. Если бы не сильно исхудавшее лицо и сознание что Настя умерла, можно было посчитать, что спит усталый человек.
Уже наступили сумеки. Колесников запер входную дверь избы и зажег толстую, желтую стеариновую свечу. Свет ему показалось зажигать не к случаю, а свеча, как раз.
Деревня, где Колесниковы родились и прожили вою жизнь, не считая, когда Колесников уходил на войну, а Настя была в эвакуации в Ташкенте, почти обезлюдела. Частью вымерла, а кто поздоровее  — подались куда-то на заработки. Вместе с Колесниковыми теперь жили здесь всего пять семей. За водой ходили в старый колодец, хлеб изредка завозила старая дребезжащая автолавка. За тем, что поважнее, приходилось мотаться в город. Но Колесниковы считали, что такая жизнь и есть жизнь. В городе и воздух не тот, и люди какие-то дурашливые, слова в простоте не скажут, все с вывертом.
Как-то, еще лет пять назад, поехали они с Настей в Москву, почитай лет 30 не были в столице. Но не чаяли, как вернуться. Вывески иностранные, рев, шум, вонь. Сунулись было в метро, по старой памяти хотелось проехаться в чистых, уютных вагончиках, погулять по прохладным станциям, посидеть под мраморными скульптурами. Так куда там. Такого столпотворения, скопища нищих, попрошаек, наглых недобрых лиц отродясь видеть не приходилось. Еле выбрались. Настя в сердцах плюнула: «Чистый Содом. Пропала Москва».
Свет от толстой свечи и тонкой Настиной свечки разбрасывал вокруг неяркие блики, все, что за гробом, тонуло в темноте.
Колесников встретил смерть жены спокойно. На войне смертей насмотрелся, да и в последнее время проводил на деревенский погост немало соседей, среди которых были и сваты, и кумовья, и прямые родственники. Дети писали, что и в их местах люди тоже мрут, как мухи. С чего бы?
Наверное, от тоски, подумал Колесников. Русский человек, если он не при деле, не нужен или пить начинает, или еще чего похуже учудит. А смерть ему сродни. Недаром все народные песни про тоску, про кручину и про смерть.
Странно как-то получается, как в тумане, мерцала мысль Колесникова. Вот был товарищ Сталин, Иосиф Виссарионович. Делов было. В их только деревне скольких взяли в 30-х годах, так и не вернулись, сгинули ли. Правда,  строили много: клуб, школу, радио, свет провели. Порядок тоже был. Только какой-то такой порядок, с оглядкой — как бы чего не вышло. Потом вой¬на, потом восстановление народного хозяйства. Трудно, голодно. Но не жаловались, тянули жилы, радовались малому, патефон играл.
Нынче это все охаяли, говорят, бесы это, антихристы, вместо их -  вот вам демократия. Пей, ешь, гуляй, свобода, чего хочу, то и ворочу. Однако народ вымирает, исходит Россия. Вот и Настя умерла.
Колесников оторвался от этих тяжелых, давно бороздивших мозг мыс-лей, и взглянул на покойницу. Ему неожидан¬но показалось, что это не Настя лежит, а какая-то другая, незнакомая женщина, которую он видел вроде бы когда-то давно, но потом забыл, а теперь вот снова встретил, только уже мертвую.
С чего бы это, подумал он. Но раз обозначившись, тайное все четче стало всплывать со дна колодезной  памяти. Всплывало в картинках, не совсем ясных, как на экране их старенького черно-белого « Рекорда». Вот он, Колесников, 19- летний деревенский парень и его вот-вот заберут на войну, уже повестка пришла. Что же было потом? А, вот оно, главное, казалось давно забытое, вычеркнутое из сердца. За гумнами, на сенокосах, где ноги больно колола стерня, он прощается, нет, не с Настей, с ее родною сестрой Варей,  Варюшей, стройной, черноглазой, горячей.
Ой, как колется стерня, как душисто и шелково сено, какие огромные в небе звезды, как нежен Варин шепот, жарко дыханье. Какие говорились слова...
В боях под Киевом Колесников попал в окружение, как остался жив, сам не знает. Пока выходил к своим, пока его, как и всех спасшихся окруженцев, проверяла контрразведка,, госбезопасность, его похоронили в родной воинской части, от которой осталось после киевских боев всего-ничего.
Деревня его была еще тогда под немцем, а когда ее освободили наши, прошло время и по пришедшей старой похоронке выходило, что погиб он смертью храбрых уже как год.
Потом Колесников писал домой, что жив-здоров, чего и всем желает, спрашивал про Варю. Мать ответила ему, что ничего, мол. здоровы, а про Варю — молчок.
Вернулся Колесников домой в 1945-м. Нет Вари, уехала в город, узнав про похоронку, да вскоре и замуж вышла за офицера.
Вскоре донесли Колесникову, что Варя в областном городе в кинотеатре кассиром работает. Колесников поехал вроде, по делам. В кинотеатре окошечко кассы оказалось маленьким, но он, покупая билет, все-таки увидел свою Варю. Сердце упало, сделалось больно, словно накололась о ту проклятую вешнюю стерню. Схватил быстро билет, бросился опрометью прочь, вдогонку услышал: «Эй, гражданин, сдачу возьмите...».
Чего смотрел не помнит- какие-то люди на экране, что-то делали, говорили, смеялись, а он видел Варино лицо в ту ночь, и небо в звездах.
Женился Колесников на Вариной младшей сестре Насте. Уже женившись, узнал, что Настя в тайне сохла по нему, да боялась сестренке дорогу перейти. Вот оно как, подумал тогда Колесников, значит, судьба.
Колесников хотел любить Настю, как Варю, но не получалось. В темноте, обнимая ее, всякий раз думал, что это он Варю обнимает. Настя плакала, женщину ведь не обманешь, себя обманешь, а ее нет.
Колесников, чтобы избавиться от наваждения, и горькую пил, и к знахарке в соседнюю деревню тайком ходил, чтобы сняла чары. Горькая не помогла, а знахарка сказала, что помочь может, но тот человек, от чьей памяти он хочет избавиться, заболеть должен и даже помереть. Колесников зла Варе не желал и продолжал жить с гвоздем в сердце. Потом с годами, с возрастом вроде все это позабылось, еще легче стало, когда узнал, что Варя с семьей в другие края подалась.
Колесников смотрел в лицо жене. А похожи, думал он, сильно похожи, особенно в молчании своем.
Колесникову вдруг стало горько и стыдно одновременно. Вот как бывает, если сделал что-то плохое, но не по своей вине. Горько и обидно ему стало за его погубленную, неразделенную с любимой женщиной жизнь, а стыдно перед Настей, за то, что она его по-настоящему любила, а он просто так, ради себя, жил с ней.
 Сидя у гроба, он все думал об этом и выходило, что стыд оказывался сильнее, больнее обиды, потому что Варю у него отняла война, он ведь в войне не волен, а Настю он не полюбил по собственной слепоте и черствости души, в себе он  мог ведь и должен был разобраться до конца.
И оттого, что все это теперь прошло, потеряно, что прошлого, хоть плачь, не вернуть, как не возвратить молодость, Колесникову сделалось    невыносимо тяжело. Он  смотрел, на спокойное подсвеченное мягким светом лицо Насти и мысленно просил у нее прощения.
Так сидел он долго, до самого утра, и чем больше размышлял и вспоминал, тем ощутимее в его старую избу, в его сердце входило чувство большого непоправимого несчастья.
Глеб Дейниченко.