Возмездье стратега или в когтях у ведьмы. 16 глава

16

     В театре уже шумело множество народа, когда Пифодор, его аргосские друзья и сопровождавшие их дельфийцы пришли туда. Все собравшиеся уже знали, что наш герой сын Аристея. Едва завидев Пифодора, толпы людей бросились к нему с мольбами о прощении. Началась давка. Повторилось то, что происходило в храме, только в большем масштабе. Пифодор громко кричал, до хрипоты, уговаривая всех вернуться на прежние места и сумел уговорить только тогда, когда сделал вид, что собирается уходить.
     Здесь было много женщин и детей. Их обычно не допускали в народное собрание, но столь сильно дельфийцев поразило и заинтересовало сегодняшнее событие, главным героем которого оказался Пифодор, что все устремились в театр, где, как стало известно, была возможность получить достоверные сведения о сыне Аристея, и ожидалось его появление. Ввиду необычайности происходящего события всем, кроме рабов и иноземцев, было дано право участвовать в Народном Собрании, что случалось исключительно редко.
     Сотни людей в белых, синих, красных, зеленых, голубых одеждах расположились на длинных рядах скамей, ступенями поднимающихся вверх по большому дугообразному склону, огибающему внизу орхестру. Головы многих украшали венки. Большинству находящихся здесь сын Аристея казался близким к богам, а боги, как уже говорилось выше, по представлению древних греков, благосклоннее были к тем, кто в венках.               
     – Он ранен! У него кровь! – крикнул кто-то. К Пифодору подошел полноватый, лысоватый мужчина в синей тунике. Он назвался лекарем и попросил позволить ему осмотреть его рану. Пифодор, конечно, не возражал и поднял край хламиды. Врач наклонился и стал внимательно и озабоченно разглядывать бок. Тот сам удивленно и встревоженно посмотрел туда. О своей ране Пифодор забыл еще вчера. Утром, когда убегал от преследователей, она вскрылась, и кровь потекла по ноге. В состоянии сильнейшего страха он этого даже не заметил. Когда находился уже в храме и перестал совершать интенсивные физические усилия, кровь быстро остановилась и запеклась. Только сейчас он вспомнил о ране, потому что ему о ней напомнили.
     Вслед за первым доктором подбежали еще трое. Лекаря сошлись во мнении, что рана легкая и не опасна.
     – Обычно мы не перевязываем такие, – сказал первый, – они так скорей заживают. Но неплохо положить разжеванную кору дуба. Сейчас я пошлю слугу. Он здесь, за воротами ждет.
     Полноватый лекарь быстро зашагал к выходу из театра.
     Но как ни спешил посланный старый раб, доставил снадобье он все же не скоро. Пифодору обработали рану, когда уже важная для него часть собрания завершилась и началась другая, не требующая его участия.
     Одновременно с лекарями к нему подходили богато одетые люди и просили его обменяться с ними одеждой, говоря, что не могут допустить того, чтобы сын Аристея был в жалкой хламиде. Он надел ее в тюрьме взамен своей красивой эфебовой, от которой стратег поспешил избавиться как от важной улики, изобличающей принадлежность нашего героя к аргосскому священному посольству. Пифодор, как и в храме, упорно отказывался от предлагаемых ему одежд. Делал это опять из скромности. Все же наконец согласился облачиться хотя бы в гиматий. Широкая голубая с золотым шитьем ткань, закрыв большую часть хламиды,  сразу сделала его нярядным.
     На орхестре вблизи зрительских трибун находился алтарь. Около него стояли два жреца. Один держал в поводу украшенного цветами барашка. Священнослужители попросили нашего героя дозволения приступить к жертвоприношению. Пифодор дал разрешение, и жрецы совершили заклание. Так, согласно эллинским обычаям, было открыто Народное Собрание.
     Стоявший немного поодаль от жертвенника Пифодор, со своими аргосскими друзьями, окинул взглядом пестрые ряды дельфийцев, уходившие вверх и вогнутые полумесяцем. Он не переставал поражаться и радоваться тому, что избежал казни, что жив, что все эти люди пришли сюда только ради него одного, и не для того, чтобы поглазеть на его мучения, как это было утром, а чтобы почтить его, словно божество.
     Не привыкший держать речь перед таким большим количеством людей, громко произнося слова и, чувствуя, что не хватает силы голоса, наш герой попросил подойти к нему кого-нибудь из глашатаев. По рядам собравшихся пробежало шумное оживление.
     – Пусть Мильтиад, Мильтиад выйдет! Он лучше всех!
     – Нет, Дамосикл! Эй, Дамосикл, где ты?! Давай, быстрей спускайся – не заставляй ждать владыку!
     – Пусть Мириск подойдет!
     – Нет, я, я подойду! – раздались вблизи и послышались выше голоса.
     К Пифодору спустились несколько человек. Между ними началась сильная ссора за право услужить сыну Аристея. Тот сказал, что не сомневается в искусстве никого из них, но, чтобы прекратить спор между ними, вынужден выбрать подошедшего первым.
     На орхестре остался высокий в красной долгополой тунике мужчина, с большой выпуклой грудью, лысый и чернобородый. Он стал повторять слова Пифодора да так громко, что хорошо слышно было даже на самых последних рядах.
     – Дельфийцы, я благодарю богов за то, что они вразумили вас! – произнес наш герой. – Глядите, вот те люди, о которых я говорил вам, когда вы не хотели верить мне. Они – мои друзья, аргивяне. Это их ваш стратег схватил и, угрожал убить, если я на суде откажусь назваться разбойником. Они подтвердят.
     – Да мы верим тебе!
     – Верим тебе и так, владыка!
     – И без них верим! – закричали собравшиеся, – ты лучше скажи что мы должны сделать, чтобы искупить свою вину перед тобой, свой позор! Скажи какие дары хочешь!
     По приказу Пифодора стоявший на орхестре трубач призвал звуками трубы народ к молчанию. Когда стало достаточно тихо, наш герой продолжал говорить:
     – Дельфийцы, узнайте, что ваш стратег не только заставил меня взять на себя вину разбойников, но он к тому же клятвопреступник и безбожник! Он клялся мне, что сохранит жизнь моим друзьям, если я выдам себя за разбойника. Но когда я освободил их, в тюрьме мне сказали, что палачи уже получили приказ умертвить их! Он оскорбил богов, которыми клялся! Так поступить мог только безбожник, коварный подлец!
     В театре поднялся невообразимый шум. Люди, вскочив с мест, кричали, требуя скорее привести преступного стратега, чтобы судить и казнить его.
     Тут слово взял предводитель демократической партии Каландион, сидевший в первом ряду на одном из почетных мест, имевших вид каменных кресел. Он вышел на орхестру и поднял руку. Шум быстро затих. Привычным к выступлениям перед большой публикой сильным голосом Каландион произнес:
     – Присутствующие, узнайте, что Эвмел, Подоллирий и «большаки», сыновья которых оказались разбойниками, все со своими семьями уже бежали из города!
     Снова театр наполнился громким угрожающе-негодующим шумом. Раздались призывы идти убивать и грабить семьи еще оставшихся в городе богатых, именитых граждан, под предлогом того, что в их домах могут скрываться уцелевшие члены шайки, побитой сыном Аристея. Даже если разбойников и нет в этих семьях, кричали многие дельфийцы, они все равно заслуживают расправы, так как все «большаки» ничем не лучше разбойников, только действуют под прикрытием закона. Находящиеся здесь граждане из правящей гетерии сбились в одну кучку, оказавшуюся словно в осаде: с разных сторон к ним подступали с угрожающими криками разъяренные дельфийцы.
     Каландион старался образумить народ. Широко раскинув руки, словно надеясь таким образом удержать толпу, он орал как только мог громко:
     – Дельфийцы, успокойтесь! Не забывайте в каком городе вы живете! На вас смотрит вся Эллада, все греческие города за пределом ее! Пусть все знают, что Дельфы являются образцом гражданской сдержанности! Не уподобляйтесь диким варварам!
     Но его слова заглушал общий шум! Их слышали лишь находившиеся поблизости. Даже пронзительные звуки трубы не могли помочь восстановить тишину и обратить внимание собравшихся на оратора. Тогда слово снова взял Пифодор. Стоило ему только поднять руку, как шум начал быстро смолкать. Люди толкали локтями тех, кто пока не заметил поднятой руки сына Аристея. В наступившей тишине раздался голос глашатая, повторявшего слова Пифодора:
     – Дельфийцы, я призываю вас не чинить расправу над «большаками»! Не давайте волю необузданному гневу! Не забывайте, что именно так, – без всякого суда разъяренной толпой, – несправедливо были убиты Аристей и его семья!
     Восстановленной тишиной воспользовался и Каландион. Он сказал:
      – Присутствующие, нет никаких оснований для расправы над «большаками». Их власть у нас и так ограничена. Нам даже, я знаю, завидуют в других городах. Я согласен, однако, что власть их надо еще больше ограничить. И к этому я вас много раз призывал. Но сделать это надо законно, как положено,– голосованием. Нам нужно лишь внести законы, которые нас уровняют в правах с ними. Чтобы в Совет избиралось наших больше. Сейчас момент, как никогда, благоприятный для этого. «Большаки» нам уже не смогут помешать: слишком они опозорены, а, главное, с нами сын Аристея! Сегодня же примим нужные законы. Конечно, голосовать будут только граждане. Да вот еще что: не стоит расстраиваться и любителям кровавых расправ. Я предусмотрительно велел схватить несколько человек. Они очень виновны перед сыном Аристея. Мы должны их судить и казнить как можно более жестоко! Это жители того переулка, где сын Аристея был вынужден один сражаться с целой бандой. Они не пришли ему на помощь – это раз. Во-вторых, они подло оговорили его перед нами.
     Собравшиеся снова зашумели и, хотя тоже громко и возмущенно, но шум был уже не тот, что прежде, не дико-свирепым, а таким, какой обычно бывает в Народном Собрании. Без такого шума ни одно оно не обходилось, так как участники этих собраний любили выражать подобным образом свое отношение к обсуждаемым вопросам. Сейчас в шуме звучало одобрение предложения Каландиона.
     По его приказу из входа в театр на орхестру ввели двадцать восемь связанных, бледных от ужаса человек – мужчин и женщин. С душераздирающими криками они бросились к ногам Пифодора и стали  молить о пощаде.
     – Встаньте, – сказал он, – я не собираюсь вас наказывать! Но вы все же объясните мне почему, почему вы лжесвидетельствовали против меня?!
     – О, владыка, прости ты нас несчастных!
     – Мы ничего не видели!
     – Шум боя так нас напугал! Мы боялись даже выглянуть на улицу, не то чтобы выйти, – отвечали связанные.
     – Почему же, ничего не видевши, вы стали утверждать, что я разбойник, что я убил невиновных?!
     – Когда мы вышли и увидели столько убитых, мы не могли поверить, что их всех убил ты один.
     – Мы же не знали, что ты сын Аристея. Разве простой смертный мог такое сделать?
     – К тому же ты нас оскорбил – мы обиделись и начали все обвинять тебя, со злости.
     – О, владыка, если бы мы знали, что ты сын Аристея! Но откуда нам было знать?!
     Наш герой велел немедленно освободить этих злополучных нечаянных лжесвидетелей и не причинять им никакого вреда, что было исполнено.
     Затем на орхестру вышел и поднял руку какой-то высокий мужчина в голубой тунике, с коротко стриженными черными волосами и седеющей бородой. Он сказал:
     – Какой удивительный, прекрасный день сегодня! Сейчас мы примем законы, которые наконец сделают наше государственное устройство понастоящему демократическим! Мы победили! И мы победили даже без всякого кровопролития! Конечно, нам помогло божество! И мы даже можем не сомневаться кто именно, – конечно же, Аристей! Это он привел к нам сюда своего сына и его руками перевернул здесь, изобличил нашу лживую подлую правящую гетерию! Конечно, мы должны отблагодарить Аристея обильными жертвоприношениями. И я также думаю, что ничем так мы не сможем угодить ему, как, принеся богатые дары его сыну! Я предлагаю выделить из казны ему значительную сумму! И пусть каждый, кто желает, принесет ему дары от себя! И, конечно, мы должны поставить его изваяние на площади! Рядом с изображением Аристея!
     – Правильно! Правильно! – закричали все.
     Наш герой хотел заявить, что не считает себя достойным принять большие дары, а также того, чтобы его изображение стояло на городской площади наряду с изваяниями богов и прославленных людей, но хорошо знавший скромный характер Пифодора, Полиэвкт, по выражению его лица догадавшийся о его намерении, тихо, но твердо сказал:
     – Не вздумай отказываться: ты для них божество, так веди себя как божество, а то, боюсь, как бы они не усомнились в тебе.
     Весь следующий день Пифодор принимал дары в святилище Аристея. Двести пятьдесят талантов дельфийцы выделили ему из государственной казны, пятьдесят талантов подарил храм Аристея, приошения простых горожан в сумме составили двадцать четыре таланта, двести талантов особо от остальных дали самые богатые граждане, благодаря таким образом за то, что он отвел от них угрозу резни и грабежа.
     Вечером, когда Пифодор закончил принимать дары, к нему подошли его аргосские друзья, и Аристон сказал:
     – А наши дары мы тебе поднесем, когда вернемся домой, в Аргос.
     – Вы … –  мне дары? – удивился Пифодор.
     – Да, дорогой друг, мы тоже собираемся хорошо одарить тебя, – произнес несколько смущенно Аристон, потому что собираемся просить тебя дать клятву никому не рассказывать о,.. о нашем позоре… Ну, о том, как мы вели себя тогда в тюрьме,.. когда просили тебя… пожертвовать собою ради нас и,.. и о том, что согласились просить тебя об этом.
     – Да что вы! Да я, да я и так не собираюсь никому рассказывать! Да я без всяких даров никому не расскажу! Клянусь Аполлоном, никому не расскажу! Вас вообще это не должно беспокоить, так как я не собираюсь возвращаться в Аргос. На полученные сегодня деньги я куплю суда, много товаров и отправлюсь торговать. А обоснуюсь я далеко отсюда. Скорей всего в Сиракузах или на Родосе. Я слышал, купцам там особенно хорошо, – сказал Пифодор, радуясь тому, что правдоподобно врет, а еще больше тому, что теперь друзья наверняка не будут уговаривать его хотя бы не надолго, для прощального пира, вернуться в Аргос, куда сейчас возвращаться ему очень не хотелось, поскольку он нисколько не желал продлевать разлуку с возлюбленной. Так и вышло – как ни старались друзья придать себе опечаленный вид, глаза их радостно заискрились. Полиэвкт произнес:
     – Ну ладно, как хочешь. Тебе виднее.
     Друзья Пифодора не могли не радоваться, ведь устранялась вероятность того, что пьяный на пиру, наш герой проболтается о том, как предательски и трусливо, обливаясь слезами, они умоляли его умереть за них.
     – Не вы мне, а я должен давать вам дары: вы не бросили меня в беде – пошли искать меня. И за это пострадали. Выделяю из своего богатства вам по десять талантов. Пятьдесят же талантов вы отвезете Агесилаю. Пусть это будет ему вознаграждением за то, что он вырастил, воспитал меня, отнесся ко мне как к своему сыну, – сказал Пифодор.
     Как ни стремился наш герой поскорее вернуться в Коринф, половину следующего дня он решил посвятить благодарственным молебнам. На это времени ушло гораздо больше, чем предполагал, и отъезд пришлось снова отложить.
     Украсив себя венками, Пифодор и его друзья обходили храмы богов и героев. Начали с жертвоприношения и продолжительной истовой молитвы перед кумиром Аристея. В его святилище наш герой оставил в качестве дара двадцать талантов.
     В здешней сокровищнице до отъезда Пифодора хранились приношения, полученные им от дельфийцев. Когда часть их была погружена на повозку, он с аргосскими друзьями отправился в другие храмы в сопровождении дельфийцев, вызвавшихся без всякой платы охранять сына Аристея и прислуживать ему.
     Шли вместе с ними, конечно, и рабы аргосских друзей Пифодора. Когда стратег Эвмел отправил из своего дома в тюрьму земляков Пифодора, пришедших просить его найти, слуг их велел запереть в подвале, еще не зная как поступить с ними. Спешно покидая свой дом, когда спасался бегством, он забыл о них. Люди, пришедшие схватить его и не успевшие это сделать, выпустили незаконно плененных. Те сразу стали искать своих хозяев, больше всего боясь, что они сочтут их беглыми и подвергнут жестокому наказанию.
     Храму Аполлона Пифодор даровал пятнадцать талантов. Ему с друзьями удалось побывать в знаменитом Пифийском прорицалище, куда паломники допускались довольно редко.
     Вход в него находился в полу угла святилища. По лестнице, ведущей между стен, увешанных венками, они спустились в комнату, наполненную вонючим дурманящим прозрачным дымом, отчего все здесь имело расплывчатые очертания – и золотые светильники с желтыми языками пламени, и статуя Аполлона с величественно поднятой рукой у противоположной стены, и жрецы в белых одеяниях. Особенно густо окутывало марево саму прорицательницу Пифию, сидящую на золотом треножнике в белых просторных одеждах у дальней стены за трещиной в полу, из которой как раз и дымился подземный парообразный газ.
     Прорицательница, находясь близко от расселины, вдыхала изрядную дозу отравленного воздуха. Сильно одурманенная им, она ошалело выкрикивала сочетания разных слов, иные из которых были бессвязными. Жрецы толковали ее несуразные высказывания и записывали как прорицания на восковых дощечках, отсылаемых затем наверх, где у входа паломники ожидали своей очереди получить подобные послания Пифии.
     Когда прорицательница изрекла оракул нашему герою, он вообще ничего не понял из того, что она сказала. Тем не менее жрец вручил ему дощечку с совершенно определенными тремя фразами,  быстро записанными и даже в стихотворной форме. Истолковать их можно было по разному, но Пифодор увидел в них только единственный смысл, соотносимый с его стремлением вернуться в Коринф. Он поразился прозорливости Локсия (считалось, что Пифия произносит прорицания, получаемые от него), стал верить что не только дух отца, как начал думать с позавчерашнего дня, но и Аполлон направляет его действия, поддерживает и защищает. До этого он все же весьма колебался – то и дело сомневался стоит ли ему подвергать себя огромному риску поселиться в Коринфе, где его неминуемо убьют, если узнают чей он сын. Теперь же все сомнения отпали: в прорицании он с радостью нашел подтверждение правильности своего выбора предстоящего пути. Это укрепило его веру в себя, придало решительности.
     Сбылась мечта Пифодора увидеть и пуп земли. Им оказался большой камень, имеющий форму тупого конуса и покрытый сетчатым рельефным орнаментом. С благоговением взирал наш герой и на священный негасимый огонь Локсия – постоянно поддерживаемый в особом месте святилища пламень.
     Из храма Аполлона Пифодор с друзьями перешел в находящийся рядом храм героя Неоптолема. Здесь, а также в шести других святилищах, в которых побывал затем, он оставил по десять талантов.
     Везде его просили остаться на жертвенный пир. Он получил приглашение и на торжественную трапезу в правительственном здании, где находился государственный очаг. Многие богатые дельфийцы пригласили его к себе домой, чтобы раскошным пиршеством ублажить сына Аристея. Но Пифодор всем отказал под предлогом того, что собирается рано утром отправиться в обратный путь. Его умоляли задержаться хотя бы на несколько дней, говоря, что дельфийцы очень хотят продолжать чествовать сына великого героя, да и ваятелю нужно сделать его скульптурное изображение. Пифодору пришлось солгать: он сказал, что вынужден очень торопиться, так как воспитавший его гостеприимец отца серьезно болен. Скульптурное же изображение предложил сделать со статуи Аристея.
     Неизвестно как могли бы измениться планы нашего героя на будущее, осталось бы у него или нет желание вернуться в Коринф, если б он принял сегодня чье-либо приглашение на пир, где имел возможность убедиться, что есть женщины ни чем не хуже, а даже лучше Гирпеллиды. Он мог в этом убедиться еще вчера, когда после Народного Собрания был на пиру одного местного богача, куда, узнав, что на нем будет Пифодор, изъявили желание прийти самые красивые дельфийские гетеры. Каждая мечтала о том, чтобы ей оказал честь сын Аристея. Однако наш герой проспал и этот пир. Обессиленный только что пережитым предельным нервным перенапряжением, разморенный неимоверной физической усталостью, Пифодор тогда, едва оказавшись на ложе и даже не испив первой чаши вина, сразу заснул как убитый еще до прихода гетер. Никто не посмел разбудить его. Чтобы не потревожить сон столь почетного гостя, пирующие перебрались в другое помещение. Разбудили нашего героя только утренние лучи, проникшие в андрон  через открытые окошки под потолком. (Примечание: андрон - комната для приема гостей на мужской половине древнегреческого дома).