Лисичка

Все имена и события в этой истории вымышлены, а любые совпадения случайны. Автор идиот, у него справка есть. А ещё графоман и завидует, конечно. Вроде ничего не забыл.

В стылом воздухе столичном,
Вязком, как кефир,
Люди-свечки, люди-спички,
Люди-бочкины-затычки
Открывают, закрывают,
Согревают, продлевают,
Растлевают и сливают
Целый мир в сортир.
Мир из гор и водоёмов,
Мир из кромок и каёмок,
Мир из после, мир из кроме,
Мир из боли, мир из крови,
Мир из дыр, как сыр.
И от их усилий свальных
Тихо плавится реальность,
И горячих слёз поток
Льётся через потолок
На диван, на телевизор,
На пол, на соседей снизу
И в прямой эфир.
Мне же это безразлично.
Я не свечка, я не спичка,
Я не бочкина затычка.
Я – лисичка. Да, лисичка,
Фыр, фыр, фыр.

Часть 1. Погружение

1.

Лето течёт словно кровь из оторванной взрывом конечности.
Все заливает вокруг до потери сознания.
Я обещаю к тебе никогда не испытывать нежности,
А ты, как всегда, поднимаешь всю тину со дна, но я

Выхожу в город, в котором всё наслаждается наступившим-таки летом. Лучшим летом с тех пор, как... в общем, с тех пор. Хочется, чтобы оно осталось навсегда, но этого не будет. Так что я спешу ворваться в это лето, пока оно здесь – сбегаю вниз по ступенькам, не дожидаясь лифта, со всей силы толкаю дверь подъезда  и останавливаюсь на крыльце. Солнце. Ветер. Тепло. Зелень. Легкость и позитив. Начинается хороший день.
На самом деле это обычный будний день, и к закату я смогу наворотить, успеть и вообще провести время с пользой. В основном для других, но и мне это потом зачтётся. Однако по дороге до метро хочется не забивать голову всякой бытовухой и чужими хотелками-обязалками, а просто идти, грызть мороженое и глазеть по сторонам. Просто наступать, как лето. Что я и делаю.

Буду молчать, погружаясь все глубже и глубже в отчаянье.
Что мне еще остается, когда обещания розданы.
Я не боюсь утонуть в этом вязком холодном молчании.
Я научился быть рыбой. А ты всё ещё дышишь воздухом.

Навстречу мне идут люди. Одни спешат по делам, другие гуляют. И видно, что гуляют с явным удовольствием. Собаки радостно носятся вокруг своих хозяев, потому что теперь прогулки станут дольше и выводить их будут без этого плохо скрываемого раздражения к требующим внимания и малополезным членам семьи. Пухлые малыши едут в колясках с самым серьезным видом, сердито и оценивающе смотрят на меня – нет, мамке я явно не гожусь в качестве социального партнера. Не говоря уже о прочем. Видят меня насквозь. Или такое отношение к окружающим уже на генетическом уровне, поэтому европейцев и американцев противопоставляют соотечественникам. Открытость, отзывчивость, дружелюбие – это явно не про нас.

 Лето не Лета, мы тонем, но не обретаем  забвения.
Сладкая кровь заполняет собой помещение.
С каждой слезой из тебя вытекают мгновения.
Я стану рыбой, ведь рыбы не просят прощения.

Впрочем, я тоже типичное дитя своего времени и своего народа – мне абсолютно нет дела до других людей и до того, чем забиты их головы. Вообще подозреваю, что они ничем не забиты, как и у меня – в моей голове только теплый летний день и вкусная шоколадная мороженка. Хотя по законам нашей жизни я должен быть чем-то обеспокоен, например, тем, что моя жена уже больше месяца довольно плотно, скажем так, общается с одним автотестировщиком. Но я не обеспокоен. Меня это даже несколько веселит – не сейчас, вообще. Мало волнует меня и то, что вчера приехала Карина, и ей хотелось  бы со мной встретиться. По идее, должна нахлынуть волна воспоминаний (а там есть, что вспомнить), но ничего не нахлынуло. Ничего. Осколок моего прекрасного прошлого не вызывает фантомной боли ни в какой части тела. Хотя, например,  на крючья для подвешивания мясных туш я не могу смотреть спокойно после того, как лет пять назад здорово распорол руку одним таким крюком. И когда на рынке иду по мясному ряду, начинает чесаться ладонь левой руки – шрам заметен до сих пор. А здесь не чешется и не ноет. Ни мозг, ни сердце. Ничего. Автотестировщик способен вызывать хотя бы улыбку, а Карина…

Я стану рыбой, чтоб видеть, как ты задыхаешься.
В остекленевших глазах – лишь моё отражение.
Смерть – это лирика, смерть – это магия хаоса,
Я победил, так признай же своё поражение.

Даже странно, потому что крюк для мяса, насквозь проткнувший мою ладонь – это сущий пустяк по сравнению с тем, чем все закончилось семь лет назад. Лучшее время в моей жизни, лучшие четыре года, и такая лажа в итоге. Впрочем, бывает и хуже, а я, например, все еще жив. Интересно, что задумало хитрое мироздание – скормить меня червям на этот раз, когда я ни к чему такому не готов, или это просто симметричный ответ на автотестировщика?  Так-то с Кариной нас связывают определенные совместные переживания, но с тех пор прошло лет в два раза больше, чем моему ребенку от законной жены.
Этими невеселыми мыслями я себя ещё долго буду развлекать, выход же из дома  настолько пасторален, насколько это вообще возможно в спальном районе мегаполиса. Еду я с утра на позитиве на одно тематическое мероприятие – книжную ярмарку дефис музыкальный фестиваль. По заданию редакции, а именно Гарика, моего непосредственного начальника. Ярмарка-фестиваль широко и многообещающе презентовывалась организаторами в независимой прессе (назовём это так для простоты) и блогах, и Гарик таки повёлся. Не сразу, надо отдать ему должное. Однако ж подозреваю, что мероприятие окажется эпической силы сатанинским отстоем. Впрочем, это известная в столице история. Ведь это первая в ряду историй такого рода – организаторы проявили себя уже не раз.

Как же ты долго ждала от меня невозможного –
Правды, поэзии, счастья, любви, настоящего.
Не дождалась, потому что все эти понятия – ложь, но я
Выйду на сушу, чтоб дальше мутировать в ящера.

2.

Мой город суров и стар, он, кажется, жить устал.
Но ходят чужие, и жизни города алчут.
Они хорошо бы смотрелись, свисая с перил моста
От спуска Васильевского до самого острова Балчуг.

На ярмарке я как лиса в курятнике – гул разговоров сливается в одно большое «пок-пок-пок», а я бесшумно и не привлекая внимания скольжу среди участников. Конечно же, в поисках чего-то съедобного – надо же, по идее, писать репортаж, но пока вокруг одни «мы не психопаты, мы ролевики». Об этих, наверное, не стоит – мы всё-таки новостное издание, как ни крути, а не периодическая версия «Сказок тёмного леса».
Как же я это всё обожаю – полигоночки, настолочки, камералочки. До тошноты. То есть так-то я совершенно не против, даже за – люди сваливают подальше в глухой лес и там занимаются ролевыми играми, что бы это ни значило. А могли бы и в подворотне ножичком пырнуть – возле нашей редакции как раз такая подворотня сложилась исторически, очень подходящая. А чуть подальше, в сторону бульвара – ещё одна. Но они валят в лес и там развлекаются в меру своей испорченности, и это здорово. Нездорово то, что многие из них по возвращении из образа не выходят, и ещё более нездорово то, что невышедших из образа никак не выводят обратно в люди медикаментозно. Неролевую общественность вроде того же меня это ох как пугает. Так-то я и сам не дурак пожрать, да и тяжелоатлетическое прошлое скрыть уже не получится, но я же эльфийской принцессой при весе слегка за центнер себя не воображаю. В отличие от.
В свете этого меня пугает растущая популярность вампирских саг и сериалов – кто знает, что будет, если после удачной камералочки по «Сумеркам» какая-нибудь томная дева из образа не выйдет? Она ж покусать может. И тогда я сам превращусь в ролевика, у меня вырастет плащ из занавески и меч из лыжи.
Из позитивного следует отметить, что для детей оборудовали отдельный загончик со всяким рукоделием, и там же нахожу одного более-менее медийного персонажа, от которого вполне можно ожидать какого-то позитивного хэппенинга. Однако на мои ожидания ему плевать – он клеится к рыжей хипушке-рукодельнице, отвлекая её от наблюдения за детьми, которые лепят из воска (а может не из воска) предположительно свечи. А может и мыло. А может что-то ещё, я в таком рукоделии не силён. Самый мелкий ребёнок материал для лепки натурально ест. Почему это вижу только я – у всех остальных уже полигоночка стартовала? Впрочем, ему нравится. И ест он не всё – примерно половину достаёт обратно изо рта и размазывает по лицу. В целом он доволен, этот ребёнок, а если я сейчас из довольно редкой толпы выскочу и отберу у ребёнка то, что он там жрёт, то напугаю его, и он заревёт, и прибежит его полоумная мамаша и покусает меня. И хипушка эта рыжая, и клоун этот, который к ней клеится, в стороне не останутся – будут спасать малыша от озверевшего корреспондента. Как бы педофилом по итогам не обозвали. А зачем мне это? Правильно – незачем. Поэтому бочком, бочком, подальше отсюда, также незаметно, как лисичка, в поисках более позитивного хэппенинга. Помоги мне, Господи.

Их поступь бесшумна, но дьявольски тяжела.
Но город привык умирать, не издав ни стона,
В бесплодных попытках спастись от вечного зла
Под панцирем из песка и шлакобетона.

В самом начале моего тернистого творческого пути как-то раз встала довольно остро проблема всех современных газет и журналов – слетающая джинса, платные материалы то есть. Надо было как-то решать сразу две задачи – чем по-быстрому можно заткнуть дырку в полосе и как бы привлечь побольше аудитории, что расширило бы и предложение джинсы. Не уверен, что у такой задачи в принципе существуют какие-то универсальные решения – у нас то и дело возникали всякие накладки всё по той же причине. И даже совещания порой проходили.
Более-менее адекватным решением было писать о событиях и мероприятиях в разных околотворческих тусовках – именно за этим я и отправлен на ярмарку, будь она неладна. Однако в порядке рабочего бреда предлагались и другие идеи – в частности, я предлагал делать обзор книжных новинок, а конкретно всякой фантастики, фентэзи, альтернативной истории и прочей подростковой чепухи. В ответ на это предложение Гарик преподал мне очень хороший урок – он не стал отвергать мою идею сразу, а предложил сыграть в интеллектуальную игру. Мне предлагалось называть произведение и автора, а Гарик, в свою очередь, называл мне американского автора и его книжку, из которой отечественные графоманы потянули для своей  макулатуры сюжет, сеттинг, персонажей или основную идею. Чаще всего получалось, что тянули сразу всё, не очень умело перебрендировав под отечественные традиции жанра. На один мой вариант Гарик просил полчаса, но справлялся минут за десять. Ему, конечно, несколько раз помогала Маша, но решающего значения это не имело – просто ответ давали сразу, а не через десять минут.
Играли целый день, к вечеру я откровенно выдохся и начал ненавидеть отечественную фантастику как явление, Гарика как начальника и журналистику как профессию. Насчёт Гарика и журналистики со временем попустило, а вот насчёт фантастики – нет. Начальник мог бы и дальше меня унижать, и его это не напрягало абсолютно, но остановиться решил я сам. Да, мы как уважаемое издание не можем пропагандировать инфантилизм и творческую импотенцию. Да, и распинать их раз за разом на страницах нашего издания мы тоже не можем, потому что это избиение младенцев. А то, что у младенцев подчас шестизначные тиражи и даже экранизации у особо упоротых – это, конечно, очень трагично и свидетельствует о болезнях общества, тяжелых и крайне запущенных, но мы всего лишь отдел культуры и искусства, а не министерство опять же культуры, внутренних дел или здравоохранения. И по этой важной причине не занимаемся лечением болезней общества, а просто даём информацию. Или не даём. Совсем не давать, конечно, не получится, но если уж им вдруг приспичит – пусть заносят в кассу, касса не первом этаже. А бесплатно я могу и матом выругаться, если уж мне так надо сказать какую-то гадость. А если ребёнок вырос толчком и любителем фантастики, то выпутывать его из занавески должны в первую очередь родители, во вторую очередь – врачи, а в никакую очередь - обозреватели центральной прессы, у которых есть и поважнее задачи. В частности, принести руководителю бутылку хорошего, вкусного и, как минимум, армянского коньяка. Ибо горе побеждённым.
Вот уж действительно – тот коньяк выпит уж давно, а мне всё ещё горе. То есть ярмарка. И фестиваль. И всё это я вспоминаю перед книжным развалом самиздатовских фанфиков. Или не самиздатовских, но в очень стрёмных мягких обложках. Куда же я, чёрт побери, попал.

И днем, в суете забот, и в душной глухой ночи,
И в утренней давке сограждан плечом пихая,
Я больше не слышу, как сердце его стучит,
И не обжигает затылок его дыханье.

Тем не менее какой-то хэппенинг явно намечался – народ стягивался примерно в одном направлении. В конце этого направления располагалось несколько видавших виды микрофонов, какие-то нонеймовские усилители и три всё ещё крепких (по крайней мере на вид) стула. На пятачке перед этим сложно сказать чем стоят организатор фестиваля и рослая немолодая баба. Ну то есть одета она как чёрт знает кто, но общий крой костюма предполагал, что у носителя есть грудь. И вроде бы она, то есть грудь, и правда была. На таком основании я про себя отношу этого человека к женскому полу, хотя чёрт знает, как оно было на самом деле, потому что в малоосмысленном диалоге она говорила о себе то в мужском, то в женском роде.
- Слав, я не готов сегодня, я не в голосе.
- Ну послушай, мне надо народ чем-то удержать, а то разбредётся, - ноет организатор и сучит ручками. – Давай на пятнадцать-двадцать минут, а потом народ уже разогреется…
- Разогреется – и что? – удивляется баба. – У тебя есть какой-то план мероприятия, я не понял?
Я тоже не понял, и полностью с тобой солидарен, о странная женщина, говорящая о себе в мужском роде. Судя по количеству народа можно было бы и правда что-нибудь начать уже. А то мне писать будет не о чем.
- Кто-то ещё выступать будет? – продолжает странная женщина. – Я один не могу, давай я Силю найду хотя бы, он где-то тут.
- Но ты же выступишь? – с надеждой  цепляется к ней организатор. Я могу объявить в микрофон?
- Да объявляй, - соглашается странная женщина, высматривая кого-то в толпе. – Силя! Силя! Где тебя носит, почему я искать должна?
Из какой-то группки выныривает человечек и быстро идёт к странной женщине и организатору.
- Вот он я, - отвечает человечек. – В чём дело?
При ближайшем рассмотрении Силя тоже оказывается женщиной. Хоть и говорит о себе тоже в мужском роде. Будь оно всё проклято, что за фигня здесь происходит? Пока я рассматриваю двух странных персонажей, они с организатором о чём-то тихо договариваются. Кадык из всех троих есть только у организатора, значит эти двое всё-таки бабы. Но почему в мужском роде о себе говорят? Пока я пытаюсь сложить одно с другим, организатор объявляет о начале концертной программы и представляет артиста. Будет песня.
И, чёрт побери, к такому меня даже в армии не готовили.

И жизнь не живется, и смерть не придет никак.
Места нашей силы становятся их местами.
И держат чужие мой город в своих руках,
Как будто альбом с репродукциями листают.

У всего надо находить плюсы. У этого фестиваля их на самом деле немало. Несмотря на то, как он организован и проводится. Например, все эти дивные ролевики, фантасты и неформалы не любят рэп. Тут уж надо признать – достоинство немаловажное, потому что если б сейчас на концертной площадке эта странная женщина ещё и рэпчину начала бы отгружать, раскачивая зал, я, наверное, превратился бы в соляной столб. А так нет – офигел, конечно, здорово, но быстренько расфигел обратно и отошёл на безопасное расстояние. Аппаратура тут бьёт недалеко – тоже плюс, и вот я снова у книжечек, тут слышно только невнятный шум. Хорошее место, чтоб подождать более, так скажем, позитивного хэппенинга. Интересно, сколько воска уже ребёнок сожрал в handmade area, назовём так то странное место. Хотя стоп, хватит забивать голову этой ерундой. Непонятно, где всякие известные дядьки и тётьки, которыми так пугал организатор в пресс-релизах различной степени официальности. Да надо подойти и спросить прямо у него. Но там эти странные бабы, и они поют. Назовём это так.
Ещё одно серьёзное достоинство – тут не продают алкоголь. Или это недостаток, потому что началось мероприятие неслабо, и примирить себя с такой неожиданной реальностью мне бы немного не помешало. В то же время публика не может нахрюкаться и развести гадюшник. Хотя зачем им нахрюкиваться – тут многие по жизни в образе, их и так прёт. А гадюшник они разведут, обязательно разведут, надо просто погодить. Что-то я совсем запутался.
Неожиданно со стороны загончика для детей доносится запах чего-то съедобного – это Господь сжалился надо мной и там открывают буфет? Здесь можно будет съесть что-то, кроме пластилина, а то и выпить – значит, я радостно устремляюсь туда. Но меня ожидает жесточайший облом – это вегетарианский буфет, и алкоголя там нет. Хотя почти любое пойло делается из продуктов растительного происхождения, то есть априори кошерно по вегетарианской ереси. Какие же они лицемеры, эти вегетарианцы, плюю и презираю. В ухо себе залейте соки и полезные чаи – человеку нужен алкоголь, особенно если этот человек по злой воле недальновидного руководства оказывается единственным мясоедящим гетеросексуалом в толпе безумных занавесочников, католиков и вегетарианцев. Кто у нас там на престоле св. Петра нынче? Вроде немец, а я немецкого не знаю, как назло – а то не поленился бы, и написал понтифику, попросив отлучить этих сволочей от церкви. Сегодня всё против меня. Какой фиговый день.
В туалете кто-то трахается, шумно сопя.
Так, прочь отсюда, хватит.

Они сочиняют названия новые для картин,
И даже меня называют каким-то словом,
Противным – аж хочется плюнуть и прочь уйти.
Но я не могу, потому что я нарисован.

3.

Я набираю полную грудь воздуха, но
Голос куда-то пропал, словно гвоздь утонул
В чаше, наполненной ртутью.

Странное и до одури неприятное ощущение стыда за других людей сжигает меня изнутри. И через пять, и через десять лет я буду вспоминать эту ярмарку дефис фестиваль как одно из самых омерзительных и мучительных событий в моей жизни. Даже самовытаскивать с помощью бревна застрявший в болоте реостат было веселей. Впрочем, забудем. Наибездарнейшим образом потратив четыре часа прекрасного летнего дня, я понимаю, что с меня хватит. Решаю как-то компенсировать эти муки душевные кружечкой портера за обедом, и в этот момент звонит жена. Отличные новости – Вадим (так зовут автотестировщика) приглашает  моих в парк, покататься на аттракционах и погулять. Для симметрии будет его ребенок от первого брака, с какой-то невероятной радости отпущенный бывшей женой Вадима в четверг, а не в субботу. Просто праздник какой-то, соглашаюсь я. Конечно, надо идти. Потому что я сегодня буду писать статью про эту ярмарку дефис фестиваль. И не смогу. Конечно, не смогу. Да, у меня действительно работы от  земли до неба, ты права, дорогая.  Вот это темное пиво, пожалуйста. Это уже официантке.

Чаша моя тяжела, глубока и горька,
Как недонёсшие дождик в наш Ад облака.
Что ж философствую тут я?

Интересно, как быстро дорогая соберётся на это мероприятие? Да еще с ребёнком. Когда надо выйти куда-то со мной, сборы могут длиться до семи часов. Результатом этих семи часов адской пахоты чаще всего являются истерика и разнесённая в клочья квартира. Поэтому я перестал с ней куда-либо ходить – слишком дорого обходятся такие выходы, и дело здесь не в деньгах. После нескольких часов тягостного собирания и истерики с выворачиванием шкафов  мероприятие всегда проходит впустую. Никаких сил на социальную активность не остаётся. Но самое страшное не в этом.  Пустота – эта страшная пустота, которая появляется на месте хорошего настроения и готовности продуктивно общаться с окружающими – совершенно невыносима. По старой русской традиции любая пустота заполняется водкой, и в данном случае водка – это медицинская необходимость, а не алкогольная зависимость, в которой нас по другой старой русской традиции обвиняют наши женщины. Так что это не я перестал с ней выходить из-за того, что она дура и истеричка, а она отказывается появляться со мной на людях потому, что я алкоголик и необщительный зануда. Бирюк и самодовольный жлоб. Интроверт, социопат и мизантроп. Именно это ведь и называется гармонией и взаимопониманием, что есть залог счастливой семейной жизни, не так ли? Еще одно пиво, пожалуйста.

Лжи моей жимолость, лени моей белена,
Вот между нами уже вырастает стена –
Башни, зубцы и бойницы.

Кстати, во время одной из таких попыток заполнить водкой пустоту я и познакомился с Гариком. Он тоже посещал мероприятие с женой, убей меня Бог, не помню – со второй или с третьей, но очень похоже было, что у него проблема того же свойства. Так что, судя по тому, как дела обстоят сейчас, я все-таки могу эффективно коммуницировать вопреки. Не оставляю  поиска путей для самореализации. Впрочем, моя жена тем же самым занимается с этим Вадимом. Что-то во мне не так, раз она ищет, где лучше. Понять бы ещё, что она ищет, но это меня совершенно не волнует. Я себе нравлюсь. И не только себе. Гораздо больше беспокоит меня, что мое поведение в данной ситуации совершенно индифферентное. То есть мне плевать. И это не социально одобряемое поведение, и если дойдет до публичных разборок, во всем буду виноват я. Общество не прощает индифферентности, а любит борцов и собственников. Даже не собственников – хапуг, которые стремятся подмять под себя всё, до чего дотягиваются потные от вожделения и волосатые от мастурбации руки. То есть не от мастурбации, конечно, а от мужественности, от тестостерона – всего того, что полагается настоящим мужикам. Общество требует, чтобы я был настоящим мужиком и боролся. Требует путём одобрения именно такого поведения, хотя – будем честны – кому лучше от того, что я буду вмешиваться, запрещать и заявлять свое право собственности? Какое у меня есть право собственности на других людей, что за варварство? Не говоря уже о том, что бороться за женщину с мужчиной, у которого есть неудачный брак в анамнезе – это все равно, что боксировать с одноруким. Вторую руку ему уже отгрызла та гадюка, которая отпустила ребенка на два дня раньше, тем самым заставив взрослого мужика радоваться до слёз. Такого плана радостями он предполагает делиться в будущем с новым социальным партнером? Господи, хотя что это я, тебя же все равно нет. В общем, Иисус Иосифович, прости меня, что такое думаю, нехорошо. Еще пива, пожалуйста.

Не подходи, и держись от меня в стороне.
Занят я – я изучаю узор на стене,
Чтобы в неё провалиться.

Хотя почему нехорошо, если это происходит. В том числе со мной происходит, этот бедолага Вадим именно мою жену рассматривает в качестве предполагаемого социального партнера. И, кстати, не бедолага он вовсе – тестирует качественные автомобили, преимущественно не нашей сборки, потом пишет обзоры для тематических изданий и сайтов. Коллега, фактически, я той же ерундой занимаюсь, правда, в сфере культуры и, прости меня Господи, которого нет, искусства. И юдоль моя незавидна, если сравнивать. Ведь машины, которые дают Вадиму, худо-бедно ездят, перевозят грузы и оберегают водителя от  губительного воздействия окружающей среды. Да и на алименты помогают зарабатывать, не будем об этом забывать, это важно.  А я, если позволить себе грубую аналогию, только что посидел в непонятно как тюнингованном «Запорожце», у которого в процессе тест-драйва отвалились все четыре колеса. А подушка безопасности сработала у меня под задницей, и я пробил картонную крышу головой. Отчего не покидает меня ощущение, что я выгляжу как идиот, хотя внешний вид мой традиционно шикарен. Официантка то и дело на меня зыркает, и это не тот взгляд, которым следят за клиентом, что собирается свалить не заплатив. Она тоже думает там что-то о себе, но совершенно зря – девушек из Замкадья я воспринимаю исключительно как элемент ландшафта. Как деревья, лавочки, светофоры, вот это всё. Жизнь показала, что это один из самых ценных моих талантов. Многие за подобную чуйку отдали бы не раздумывая глаз и левую руку. Впрочем, что это я – многие и отдали, и гораздо больше отдали. Тот же Вадим. Он как рыба, заглотившая крючок слишком глубоко. И когда его бывшей захочется рыбку съесть, она просто вывернет его наизнанку. Без наркоза и каких-то церемоний. А моя дура, видимо, совершенно не прочь при этом поприсутстсвовать. Кстати, ценный, а главное – интересный опыт. Почему я должен мешать ей в обретении этого опыта? Не должен и не буду. Как и полагается совершенномудрому, буду сидеть на берегу реки и смотреть, как мимо проплывает труп врага. С отгрызенной рукой и безжалостно выпотрошенный. Сидеть, потягивать пивко и любоваться видами. Можно сказать, что я в каком-то смысле уже это делаю, прямо сейчас. Полтора литра портера усосал, какой молодец! Как бы от Гарика не огрести по такому случаю. Счёт, будьте добры.

Что там скрывать – я и есть между нами стена.
Башни до неба и ров, не имеющий дна –
Яма до самого Ада.

Уже на улице, на солнышке, меня накрывает по полной. Хорошо-то как, Машенька! То есть Машенька не при чём, но всё равно хорошо. От ярмарки дефис фестиваля здорово разгрузило, а от семейной ерунды, конечно же, нет. Какие вообще решения существуют у такого рода проблем? Закричать, затопать ногами – нет, вы с Вадимом никуда не пойдете, и не звони ему больше, и не переписывайся! И из друзей удали, а лучше сама удались изо всех соцсетей! Нечего тут! Kinder, K;che, Kirche! Что, однако, полный бред и какое-то подличанье обреченного. Бессмысленное и безрезультатное. Не может так вести себя человек, в свободное время читающий «Actes de la Recherche en Sciences Sociales» на французском. Впрочем, это  уже не про меня – больше года не могу себя заставить, заедает бытовуха, текучка и алкоголизм. Вот оно, значит, и воздалось мне по вере моей в мудрость европейских постструктуралистов.  Утративший веру утрачивает всё – это про меня. Но я опять обезьянничаю, и это очень грустно, потому что обезьянничаю внутри себя и для себя – больше некому оценить мой широкий кругозор и свободу взглядов. Да и европейские социологи начиная с 1975 года так и не смогли ответить на тот вопрос, который я сам себе пытаюсь задать. Они даже собственно вопрос сформулировать не смогли, а через три года журналу стукнет сорокет. Юбилей, который не отмечают. И это тоже грустно. И юбилей, и сорок лет кобыле в трещину. Что вообще в таких ситуациях должны делать умные, начитанные мальчики? В каких книгах искать ответы и поддержку? Что предлагает нам на эту тему та же великая, как говорит Гарик, русская литература? Да ни черта, как и во всех остальных случаях. Перечитав сотни километров текстов различных стилей и назначений, я так и не понял, зачем всё это было, ради кого. Какие-то душные, многословные, вымученные и выморочные истории про нелепых людей, которые сначала бездарно профукали свою жизнь, потом свою страну. Потом повторили. Современники, о которых тоже есть русская литература, и тоже великая, заняты ровно тем же самым. И целью имеют закрепить результат предыдущих поколений. И закрепят, потому что силен народ традициями. Ну серьезно, стал бы тот же Чехов писать свою «Попрыгунью», если б мадам, послужившая  прототипом главной героини, влюбилась бы не в художника Левитана, а в ломового извозчика? Нет, да и не случилось бы такого. В нас – я говорю в том числе и о себе, и черт побери, не без оснований!  – в художников, в поэтов, в музыкантов влюбляться легко и интересно. Связано это с тем, что мы можем подавлять волю женщин с целью приведения их в горизонтальное положение. И это отличает настоящих творцов от графоманов и позеров, изображающих из себя невесть что. Лучшие из женщин всегда с нами, и настоящий творец и гений даже в драном пальто выглядит как молодой Антонио Бандерас, а из  холёных индюков-бездарей составили однажды галерею персонажей мультсериала «Футурама» – они  ведь даже на людей не похожи, по большому счету. Однако это противопоставление тут не совсем уместно – я о том, что простого русского гения полюбить легко, а ты попробуй полюбить извозчика! Тут чувств недостаточно, воля необходима. Так что с одной стороны наблюдаем деградацию и измельчание характеров, с другой – триумф воли. Как это возможно одновременно? Черт побери, спрошу об этом у Гарика при оказии, он, во-первых, два развода перенёс, а во-вторых – по русской литературе большой специалист, он ее, откровенно говоря, любит. А я русскую литературу ненавижу.

Всё, что случилось и дальше случится со мной,
Стало стеной и впоследствии станет стеной.
Так мне и надо.

4.
Текст пишет сам себя назло и вопреки,
Приходит в это мир как доминантный ген.
А люди не при чём, мы все – проводники.
И ходим после с ним как с гирей на ноге.

В нашей комнатке четыре стола. Справа у окна – стол Гарика, он сидит, уставившись в монитор, иногда что-то быстро печатает. Между ним и дверью должна сидеть Катя, но она уже куда-то свалила с обеда. Напротив Гарика стол Маши, сама Маша с понедельника в декрете. И, наконец, по диагонали от Гарика, в самом темном углу стоит мой стол. Дверь открывается так, что входящий закрывает меня и не видит. Разговоры обычно ведутся с порога, потому что комната маленькая, а в проходе обычно стоит какая-то ерунда. Это позволяет мне невозбранно греть уши – не все привыкли, что за дверью, открытой внутрь комнаты, обычно сижу я. Катю это почему-то бесит – видимо, на моем месте должна была быть она. А Гарика иногда веселит – я, пользуясь своей невидимостью, пародирую гостей мимикой и жестами. Гарик иногда посмеивается, но вообще ему плевать.
– Как дела? – приветствует меня начальник, не отрываясь от монитора.
– Пока не родила, – отвечаю я ему, не придумав на ходу ничего интересней.
– Надо чтобы родила, – Гарик чуть отворачивается от монитора и дает мне руку. – У нас тут кое-какие изменения.
– Какие же? Что-то по моей части?
– Да, – задумчиво выдыхает Гарик, вернувшись к работе. – По твоей.
Нифига себе, думаю. И здесь всё не слава Богу.
 – И в чем же вина моя, князь? Не вели казнить…
Гарик снова отворачивается от монитора  и упирается в меня отсутствующим взглядом.
– Ну, помимо того, что ты разгильдяй, бездельник, лентяй, тунеядец и хронический неудачник, ты еще…
– Лжец, анархист и конокрад.
– Да, и конокрад, – мысль Гарика застревает на чем-то, он приходит в себя через несколько секунд. – Не сбивай меня. Что там на ярмарке?
– Как бы тебе сказать…
– Как есть. По существу. И без шуточек твоих дебильных. В двух словах можешь сказать?
– Полный. Отстой.
– И всё?
– Очень полный. Очень отстой, – стараюсь отвечать корректно, но Гарик от этого только заводится.
– Ну как отстой-то? Там же нормальные ребята должны были выступать. Тысячники всякие и медийные персоны обещались быть, какую-то программу должны были представлять, сборники какие-то…

На каторге моей есть кофе с коньяком,
И кресло для меня, и миски для кота.
Я так о ней мечтал, что принял всё легко,
И столько ерунды от счастья накатал.

Я прохожу к своему месту и откатываюсь на стуле к самой стене, всерьёз подумывая о том, чтоб забросить ноги на стол.
– Нас предали, Гарик. Никаких тысячников и медийных персон я там не видел. А, не сидел там один дуб с какой-то рыжей хипушкой, которая учила детей рисовать. И радостно снимал это всё новой зеркалкой. Дорогой. Наверное.
Гарик меняется в лице – ему, видимо, не по нраву такие новости.
– Ну как так-то? Что ты такое говоришь? Там же оргкомитет заявлял…
– Ты не видел этого оргкомитета живьем. В интернете-то он, понятное дело, заявлял. А живьем это старый, лысый, одинокий бубнящий хиппи с трясущимися влажными руками.
Я жду, что Гарик перебьёт меня, но он молчит, смотрит на меня недоуменно и с какой-то надеждой. Видимо, я должен сказать что-то, что всё исправит.  Однако ничего такого у меня не припасено.
– В общем, он собрал старых и не очень хипарей с Москвы и области, они там мило сидят. С детьми, собаками, самиздатовскими книжками второй примерно свежести, гитарками, и ждут чего-то все. Фотографы снимают, организатор что-то говорит в микрофон. Как-то так.
Гарик все еще недоуменно молчит, а я продолжаю.
– Ну типа я понимаю, что летом вообще ничего не происходит, ну и вот эта ярмарка  – это как раз и есть такое ничего. Сферическое в вакууме. Можно считать, что её не было. И это, черт побери, невероятно близко к истине.
Гарик явно растерян.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну мы можем написать примерно так: «В четверг в столице не прошла книжная ярмарка. Не прошла, как не прошли поляки через костромские болота. Не прошла, как не прошли немецко-фашистские орды под Сталинградом. Не прошла, как не прошли татаро-монгольские полчища, остановленные святым князем Дмитрием Донским на Ку…
– Заткнись.
Но уже поздно.
– Хорошо. Не прошла, как наполеоновские клевреты, запертые в сожженной и покинутой жителями Москве. Не прошла, как войско янычар под командованием Коча Юсуф-паши…
– Пошёл вон! – Гарик явно устал от херни, которую я несу.
– Не могу.
– Пошёл. Вон. – Гарик указывает на дверь.
– Нет. Я не могу идти. Я пришел сюда, чтобы умереть – как верный раб, которого жестокий хозяин послал за ядовитым соком анчара. Прими мою жертву, господин, и дай умереть свободным.

Но ужас в том, что текст однажды станет всем,
И мы его никак не сможем удалить.
Он будет заполнять, клубиться и висеть.
Мой сон, мой страшный сон – инфернореализм.

Гарик успокаивается. Классическая русская литература – это его слабость, книжки старых русских гениев ему милее баб, водки и стрельбы по бегущим цыганам. Шутка, по тарелочкам, Гарик обожает стрелять по тарелочкам. Я пользуюсь этим по мере необходимости – в частности, завтра я планирую отвезти ребенка на дачу к родственникам, для чего отпросился  ещё вчера. Сейчас я планирую не писать статью про эту поганую ярмарку дефис фестиваль, этого можно легко добиться, побеседовав с Гариком минут сорок о русской литературе. Такая манера манипулировать начальством не осталась без внимания коллег – Катя раскусила меня практически сразу. Она тоже имела кое-какие виды на Гарика, но русская классика, несмотря на филологический диплом провинциального ВУЗа, так и осталась для нее непокорённой вершиной. Хоть Гарик и не самая сложная добыча для нахрапистых провинциальных бабёнок – третий брак это всё-таки показатель – у Кати никак не получалось пройти культурный ценз. Поэтому от безысходности она пыталась втыкать мне палки в колеса, не давая нормально манипулировать начальником. Она влезала в наши разговоры, и пару раз, когда я осаживал её слишком жестко, устраивала безобразные сцены. Но сегодня всё на моей стороне – Катя куда-то усайгачила, да и начал беседу я просто великолепно. Однако Гарик чем-то загружен настолько, что любимая тема его не влечёт. Торопливо что-то допечатав, он щелкает мышкой – видимо,  отправляет письмо.
– Сделай мне, пожалуйста, одно одолжение, – начинает он, выходя из задумчивости.
– Какое? – с готовностью отзываюсь я.
– Гори, пожалуйста, в Аду.
Вечер перестает быть томным.
– Прямо сейчас что ли? – видимо, и правда что-то случилось.
– Нет, прямо сейчас не надо. – Гарик выключает компьютер и начинает собираться. – Значит, сначала сделай мне статью. Про ярмарку. Репортажненько.
Я недоуменно выдыхаю и вжимаюсь в кресло. Гарик продолжает сборы и ставит мне задачу не терпящим возражения тоном – время бесед о русской классике прошло.
– Не надо делать такое лицо. Делаешь не одну статью, а несколько таких заметок небольших, по пять-шесть тысяч знаков примерно. А лучше не примерно. И вот таких заметок – штук пять или шесть. Или семь-восемь. Чтоб мне было из чего выбрать. Про разное там – про книги, про музыкантов, про организаторов, про гостей.
Нифига себе, думаю. Джекпот. А Гарик продолжает меня наставлять.
– И там описываешь все это как событие городского масштаба. Связно, красиво, интересно передаёшь свои впечатления. И надо это все завтра к утру, я буду номер подписывать в печать.
Я к такому повороту откровенно не готов.
– Но…
– Домино. У нас слетела джинса. Перенесли на следующий номер. Я поеду сейчас к Стасу, попробую что-то придумать. Но не факт, что получится, так что вся надежда на тебя. Ты там был, всё видел, вот и пиши.
– Тридцать тысяч знаков?.. – я в шоке.
– Ты мне сейчас пурги нагнал на все пятьдесят. Сократи немного, подели на абзацы...
– Гарик! – я пытаюсь воззвать к здравому смыслу.
– Игорь Викторович, – а Гарик напоминает, что он здесь главный.
– Ваша Светлость! Там не о чем писать совершенно!..
– Ты ж конокрад?.. Тьфу, бл… то есть журналист?  Журналист. Вот и пиши.
– Что писать?.. – я всё ещё не верю своему счастью.
Гарик останавливается в дверях и протягивает мне руку. И выдаёт прекрасное.
– Правду. Пиши правду. Михаил Афанасьевич учит нас, что правду говорить легко и приятно. Удачи.
Цитата из Булгакова – как осиновый кол мне в сердце. Гарик уже, наверное, спустился на первый этаж и вышел, а я так и стою.
– Сталина на вас нет! – вслух обращаюсь я к Гарику и Булгакову, но беседу поддержать некому, поэтому я включаю компьютер. Я ж журналист.

Текст – это паразит, вреднейшая из бяк.
Он мыслью бьёт меня как плетью по спине.
Ему плевать на всё – текст пишет сам себя.
А я лишь человек – передающий нерв.

Часть 2. Всплытие

1.
За окном пожирают химеры химер.
Можно тоже к ним выйти – пожрать, например.
Но в отсутствие внутренних стимулов
Посвящать свой досуг этим пошлым вещам,
Избавленья от скуки в обжорстве ища,
Не опасно ли мне, допустимо ли?

Различные общественные предрассудки и массовые истерии, противоестественно совокупившись, породили множество удивительных занятий, являющихся продвинутыми модификациями привычных человеческих профессий. Вот есть, допустим, врач и тыжврач. Врач имеет какую-то специализацию, например, окулист или терапевт, а тыжврач лечит от всех болезней сразу. Ещё есть психолог и тыжпсихолог. Психолог должен проводить тесты и общаться с пациентом, а тыжпсихолог умеет читать мысли. Ну так предполагается. Хорошая тема – музыкант и тыжмузыкант. Обычно музыкант худо-бедно знает один инструмент, ну может, два или три, а тыжмузыкант на слух подберет мелодию на чем угодно – хоть на скрипке, хоть на гобое, хоть на ксилофоне. Точно так же появился и тыжжурналист – превосходная, модернизированная и апгрейженная версия журналиста обычного.  С легкой руки Гарика мне предстоит выдержать нелегкое испытание на право носить этот громкий многославный титул. Маме потом расскажу, как всё получится, будет сыночкой гордиться. Наверное.

О, моя оборона, мой траурный мяч!
Зайчик солнечный скачет по кухне. Незряч,
Он не может схватиться за пыль никак.
Что вы можете, воины летнего дня,
Достучаться стремящиеся до меня,
Против чайника и холодильника?

Однако ж Гарику я чистую правду сказал – писать о ярмарке дефис фестивале было совершенно нечего. Это не тянуло не то, что на событие городского масштаба – от самой мысли, что статья об этом хипарском шалмане появится в центральной прессе, меня передёргивало. Со шляпой там, конечно, не аскали, но повсюду фланировали духовно богатые эльфийки с немытыми патлами и любовно выращиваемым целлюлитом, лысеющие козлобородые эльфы старательно прикрывали гитарами дырки на футболках с волками, пустоглазые юноши и девы солнечно улыбались друг другу и обсуждали новинки боевой и иронической фантастики. Как я это выдержал без водки – одному Богу ведомо. Впрочем, нет, не ведомо – он отвернулся от меня, и теперь я вынужден писать эту статью. И вообще мы уже решили, что его нет. А ведь предлагали остаться в армии по контракту, отучиться в школе прапорщиков и вернуться в родную часть уже в новом качестве. Дух захватывает от упущенных возможностей, но фарш невозможно провернуть назад. И мясо из котлет не восстановишь. Такие мысли в моей голове означали только одно – работа не просто не шла, вся Вселенная была против создания этого репортажа. Какая-то неведомая сила отводила мои руки от клавиатуры, когда я пытался ввести в документ хотя бы дату. Когда работа шла, текст обычно проступал у меня фрагментами, парой предложений или красивыми словосочетаниями. Сначала они крутились в голове, потом я начинал располагать их на бумаге, сочленяя по-всякому  или меняя местами, и когда скелет текста был у меня перед глазами, обрастить его мясом было делом десяти-пятнадцати минут. Получалось в целом неплохо, явно лучше, чем у Кати, иногда даже лучше, чем у  Маши. Сейчас же в голове ничего не крутилось и на бумаге ничего не проступало. Оставался только способ, про который мне однажды рассказала жена, а я назвал его апофатической работой с текстом. Предполагалось прочитать поганый текст на ту же тему, и, действуя от противного и понимая, как делать не надо, написать собственный текст, уже нормальный. Иногда работало, так что стоило попробовать. А значит, надо идти в блоги к тем, кто ярмарку дефис фестиваль посетил, и читать их душные и влажные излияния на эту тему. Страшно не хотелось, но выхода не было.   

Что имеете жалкие жаркие вы
Против текста, что прёт из моей головы?
Гости хищные, гости незваные,
Я предвидел визит ваш, и я вам не рад.
Убирайтесь обратно в свой лающий Ад,
И коня своего деревянного,

Поиск по блогам даёт немного – в хороший летний день гуляют допоздна даже хипари. Тем более у этих чумазиков сегодня повод есть. Мало кто успел отписаться на животрепещущую тему, основной контингент ещё шатался по городу. Однако ж безрезультатным поиск не был – уже в конце первой страницы выдачи  обнаруживается вполне рабочий материал, если можно так выразиться при апофатической работе с текстом.  Хипушка старой формации, умеренно известная как поэтесса, и, прости меня, Иисус Иосифович, прозаик спешила поделиться с миром радостью. Стиль повествования можно было бы охарактеризовать как «провинциальный взахлёб», но дело происходит в столице, так что это какой-то другой взахлёб. Впрочем, от этого не легче. Итак, престарелое совообразное пугало с некоторой вероятностью женского пола истошно радовалось происходящему. В её воспалённом сознании мероприятие удалось – было весёлым, интересным, насыщенным. Она там даже выступила со стихами – спасибо, кстати, Иисус Иосифович, что уберёг –  и имела заслуженный успех. В общем, как и полагается, в социальных сетях было в очередной раз одержано невероятной силы превозможение, не имевшее никакого отношения к тому, как всё жутко и безблагодатно было на самом деле. Поморщившись, я проматываю мышкой чуть вниз и упираюсь прямо в предыдущий пост её блога. Содержимое поста оказывается  просто ошеломительным – мадам строит далеко идущие планы на личную жизнь! Давно я так не пугался, но грандиозные планы приковывают моё внимание. Тётка, оказывается, при живом муже находится в активном поиске достойного ею обладать – всюду жизнь, чёрт побери, один я сижу тут, чтоб всякую ересь писать. А избранник должен быть не абы каким, а интеллектуалом, творцом, свободным от отношений и при этом хорош в походе. Да, да, да – хорош в походе, потому что высказывающий эти хотелки алкоголический колобок последнее время угорел по хождению ногами где ни попадя, и по какой-то интересной шкале успеха в этом преуспел. В походе туристическом то есть. В это время у меня в голове подгружается картинка хозяйки блога в берцах, раме и на полной выкладке, после чего наступает хихишечка. Нервная такая, не очень хорошая хихишечка, синдром испуга чужим безумием. Черт побери, я б глянул на неё в походе, на марше километров 20 с полным рюкзаком за спиной. Она бы этого не пережила, но зато перестала бы нести в интернете чушь. Прочитанное меня здорово взбесило, но зато я, кажется, начинаю понимать, как и что писать надо. Дочитывая бахвальства безумной толстухи, я ищу на столе кружку. И тут звонит телефон. Странный какой-то номер.

Свой утиный манок, свой блестящий крючок,
И всю прочую дрянь – так мечталось о чём –
Заберите с собой, заберите же.
Между мною и вами – стекло, как вода.
Не достать вам меня никогда, никогда
Из железобетонного Китежа.

– Да, – отвечаю недоверчиво. Чёрт знает, кто это.
– Привет, – на том конце смешливый девичий голос. – Ты занят?
– Вообще-то занят, – недоверие усиливается. – А ты кто?
– Не узнал, богатой буду,  – на том конце кому-то явно весело. Стоп, да это же Карина. И правда богатой будет. Впрочем, она и так не бедствует.
– А, понятно. Привет, Карина.
– Привет-привет. Я тебе написала, ты не ответил, – голос какой-то снисходительный и насмешливый. Явно что-то задумала. Но не до неё сейчас.
– Я занят, – делаю не очень уклюжую попытку.
– Так сильно занят? – она всё ещё в хорошем настроении. – У меня к тебе дело.
– Что за дело?
– Надо встретиться.
– Кому надо? – язык не поворачивается послать, но стараюсь.
– Нам. Я сто лет тебя не видела. Соскучилась, между прочим, – говорит так искренне, как будто и правда соскучилась. А может и в самом деле, хватит мерить людей по себе, не все же такие носороги, как я. Почему она не может по мне соскучиться, нормально же общались. Давно это было, конечно, но есть же светлые люди, которые помнят только хорошее.
– Что молчишь-то? – выдёргивает она меня обратно в настоящее.
– Думаю.
– Ну приехали. Чего думать-то – поднимай попу с кресла и иди сюда.
– Сюда – это куда?  – вот что она со мной делает, почему она ещё подальше не послана, любой другой человек уже на полпути в задницу бы находился.
– Сюда это сюда. Где ещё в этом городе можно выпить приличный лонг-айленд и поесть нормального салата? У вас же редакция тут недалеко, тебе идти пять минут.  Давай, я жду.
Каким-то чудом мне удаётся прийти в себя. В себя обычного то есть, в хладнокровную бессовестную сволочь. И я контратакую.
– Давно ли ты ждёшь и откуда у тебя, черт побери, этот номер?
– Ну что сразу чёрт побери, Алекс? Ты параноик. Помнишь, ты книжки раздавал, где ещё тебя опубликовали? Вот оттуда. Кстати, если у тебя там остались ещё, захвати одну для меня. Пожалуйста.
– Да, я параноик. А ты за мной следишь? – я начинаю пробовать заводиться.
– Ну что значит вот это «следишь»? Мне просто интересно, как у тебя дела.
– Карин, ты замуж выйти не пробовала? – коронная бестактность, лучший способ закончить разговор. Получай, милый ребёнок.
– Нет, не пробовала. Успеется. Если тебе лень, я могу сама прийти к вам в редакцию. С тебя чай и плюшки.
– Сладкое портит фигуру, – судя по всему, ей вообще пофигу, как я пытаюсь её отшить. Что за дело-то у неё может быть.
– Ну значит ты иди сюда, поедим салатик.
– Ну я как бы занят…
– Да пошел ты как бы знаешь куда? – Карина негодует
– Знаю.
– Ну вот встал и пошёл. Невежливо заставлять ждать человека, преодолевшего 1238 километров для встречи с твоей ленивой задницей.
– А по телефону никак? – фол последней надежды.
– По какому к черту телефону? – Карина возмущена. – Что за фигня, ты меня боишься что ли? А ну иди сюда, ублюдок, сука, мать твою…
– Хватит, – я сдаюсь.
– Как хватит, так и не встанешь. Давай быстро. И вообще, Алекс, что с тобой случилось, что ты сопли жуёшь, в чём дело?
– Да иду я, иду, – я действительно встаю из кресла.
– Ну другое дело. Давай.
Я встаю из кресла. То есть прихожу в себя, стоя в проходе между моим и машиным столами. И останавливаюсь. Опаньки.

С каждым днём тяжелей сумма дел и вещей.
Помнят лучшее стены панельных пещер,
Но настойчивое настоящее
Лезет в форточки, вытяжки, водопровод.
С волчьей подлостью жертву берет в оборот
И проворством голодного ящера.

Так, а куда это я собрался  в условиях дедлайна? Впрочем, с этим попадаловом всё равно до утра ковыряться. Вот это нехорошо, конечно, что вместо работы иду салатика поесть, но задание по работе совершенно мерзкое и делать его не хочется.  Кому вообще будет легче от того, что я его сделаю? Не всё ли равно Гарику, какую туфту подписывать в номер? Да, проблема в том, что туфты нет вообще никакой – это очень серьёзная проблема и надо её решать. Но почему взрослые люди гетеросексуальной ориентации вообще заняты решением проблем в области туфты, и почему это так важно, и как так получилось, что значительную часть жизни и работы практически в каждой области человеческой деятельности стало занимать создание и размещение туфты?
Даже если я у Гарика спрошу, то он мне не ответит ничего внятного. Какую-нибудь цитату из русской литературы бросит как собаке кость. А ведь это удобно – все дырки в мироздании чужими цитатами затыкать. Перекладываешь ответственность за происходящее на Пушкина, Чехова и Толстого, и сам как бы не при делах, а что опять ерунда какая-то произошла – ну так сложилось исторически. Да я же и сам так делаю, только у меня вместо отечественных источников Флобер и Бурдьё. А то, что Бурдьё до недавнего времени был жив, как бы давало мне индульгенцию – я лучше и прогрессивнее, живу сейчас и смотрю реальности в лицо смело и открыто, пока другие за стеллажом замшелых истин схоронились. А я ничем не лучше, только лицемернее вдвойне, наглее и бессовестней. Поэтому вместо Бурдьё у меня Болтански теперь – ученик, местами превзошедший учителя. Долгих лет тебе, Люк Болтански, и крепкого здоровья – не подведи, братишка, без тебя мне будет совсем тяжело справляться.
Кстати, мне и сейчас непросто – куда это меня чёрт понёс? Надо было сказать, что я занят – так я сказал. Но это неправда, я не занят, поэтому оно и не сработало. Булгаков, чёрт. То есть я занят, конечно, но не в конкретный момент времени. Я вообще по жизни занят, причём преимущественно чешуйнёй. Так что какая разница, по большому счёту, какой именно – пишу ли я туфту для Гарика или жую салат с Кариной? Никакой разницы. Только разнообразие. И чего я от неё бегаю тогда, почему на письма не отвечаю? Боюсь что ли? Ну так опасность надо встречать лицом к лицу. Хотя какая это опасность. Но предчувствие странное, явно ничего хорошего не произойдёт. Тем не менее, вперёд.

Лето – жизнь закипает и льет через край.
Все играют в людей, не боясь проиграть.
Это очень недорого лечится.
Так что к осени каждый уже отрастит
Клешни, жвалы, присоски и пару копыт,
Чтобы выглядеть по-человечески.

2.

Из тоски, из мыслей черных самых,
Из того, о чем нельзя мечтать,
Сотворю во тьме души Усаму,
Дабы утолить свою печаль.

В том самом полуподвале играет нью-диско. Карина сидит за вторым столом слева от диджейского пульта и потягивает лонг-айленд. Заметив меня, поднимает руку – иди сюда. Иду, раз уж пришёл. Одета она явно не в наше – не в то, что можно купить в Москве. С тех самых пор она живёт с родителями в Стокгольме. Уже давно, как быстро время летит. Это уже не  девочка-подросток, это девка в самом соку. Что ей надо от меня, интересно. Улыбается во все 32 зуба и кивает, чтоб садился напротив. Не вопрос.
– Итак.
– Итак привет, – всё та же потрясающая улыбка. И насмешливый взгляд. И серёжки в виде огромных колец. И кулончик в тон. И грудь второго как минимум размера под ним. Надо как-то не пялиться. Наверное.
– Да. Привет.
Подходит официантка, кладёт меню и идёт к другому столу забирать посуду. Пауза какая-то глупая, а пялиться на неё нельзя. Но очень хочется. Но нельзя. Значит, будем говорить. Беру меню и начинаю его смотреть, хоть и знаю наизусть. Поехали.
– Как дела?
– Хорошо, – она всё ещё улыбается. Рада меня видеть. Чёрт.
– Понятно, что хорошо. Давай с детализацией, я ведь за тобой не слежу.
– Не следишь, да. А ты вообще хоть с кем-то из наших общаешься?
– А должен?
– Я в Гамбурге с Владом встречалась, полгода назад где-то. У него там клуб, – замечает, что я никак не реагирую. – Тебе неинтересно?
– Нет.
– А с остальными в фейсбуке иногда… сейчас кто где, сам понимаешь…
– Не то слово.
– Чего ты бука такой?
– Кто где, а я здесь. Хотя ты даже не представляешь, где бывать доводилось. Ты хотела мне рассказать, что у Влада в Гамбурге клуб? Ну будешь опять в Гамбурге, передай, что я им горжусь.
– А сам не хочешь передать?
Я поднимаю глаза над меню и смотрю на Карину. Она, видимо, понимает.
– Ты всё ещё злишься…
– Имею право. А вот ты почему не злишься, у тебя брат погиб…
Карина молчит. Ах вот, значит, по какому месту тебя бить надо. Ну ладно.

Будет он нелепым и дурацким.
Сущему всему грозя бедой,
По-арабски будет он ругаться,
Потрясая черной бородой.

Официантка уходит, приняв заказ. Карина вздыхает.
– Если б не ты, я бы тоже погибла.
Сумасшедшая. При чём здесь это.
– Знаешь, не надо делать из меня героя этой истории. Я такой же кусок падали, как и все остальные. Поэтому мы и не общаемся. Я нахожу, что это здраво и логично. И к тому же безопасно для всех.
– Ты мне всегда казался самым нормальным из мараткиных друзей.
– Начнём с того, что другом Марату я не был, – говорю правду, как учили меня Гарик и Булгаков. – Он дружил с Владом и Валерой. А я – так, за компанию.
– И понимаю, почему ты не хочешь с ними общаться.
– Ты психолог что ли? – её понимание взрослых вещей меня возмущает.
– Кстати, да, – припечатывает Карина. – Я магистр психологии. Стокгольмский университет. Между прочим.
Черт, ей же лет двадцать пять уже. Проклятое время.
– Неплохо у тебя дела, – резюмирую и смягчаюсь. – Продолжай. Пожалуйста.
– Да, мама тоже говорит, что надо продолжать, но мы с ребятами сначала хотим попробовать своё дело.
– С ребятами?
– Ну да, с которыми учились вместе.
О, ребёнок всё стойко, мужественно перенёс и живёт дальше. То есть не ребёнок. Есть какие-то ребята. Жизнь продолжается. Что бы это ни значило. Непонятно, зачем, но продолжается. Как и этот разговор.
– И что за дело? - не очень умело изображаю интерес.
– Ну не знаю, как объяснить. Здесь такое называют коучингом, но это скорее центр повышения квалификации будет, если ты понимаешь, о чём я, - ей, кажется, плевать на мою неискренность.
– Хорошее дело, что бы вы там не задумали. А сюда тебя каким ветром надуло?
– Надо продать квартиру. Мы больше не вернёмся. Несколько покупателей уже есть, я затягивать не буду, продам за сколько предложат.   
– Тоже правильно, тут с каждым годом всё поганей.
Карина подпирает голову руками, смотрит на меня и снова улыбается. На этот раз совсем чуть-чуть. Что ж тебе надо, милый ребёнок. С грудью второго размера. Не ребёнок уже то есть. Но что? Так и спрашиваю.
– Что?
– Ты.

Истекая ядовитой злобой,
Всем вокруг внушая лютый страх,
Он взорвёт четыре мозгоскрёба
И порвёт шаблон в пяти местах.

– Я?
– Да.
– И что я? Что-то не так со мной?
– Ты счастлив?
Куда это ребёнка понесло. То есть не ребёнка. И что вообще, блин, происходит?
– Интересно ты меняешь тему разговора. А тебе не видней как специалисту?
– Конечно, видней. А ты можешь ответить сам?
– Ну у меня жена-красавица, дочка тоже красавица, любимая работа…
– Гвоздика, не свисти-ка. На вопрос можешь ответить?
– Это какой у тебя лонг-айленд уже? – неуклюже пытаюсь съехать. Надо как-то сворачиваться, мне кажется.
– Второй, – Карина с усилием допивает коктейль и отставляет бокал в сторону. – Но я уже большая девочка, мне можно. Ну так что?
–  А что, если я – гвоздика-свистика?
– Я в этом не сомневалась с первого дня, как тебя увидела. Можешь врать. Давай.
Ну спасибо, добрая девочка.
– То есть тебе плевать, что я отвечу?
– Важно не то, что плевать мне или нет. Важно, что какой прекрасный диалог между нами уже две минуты идёт. Я знала, что скучно с тобой не будет.
– То есть я могу уже не отвечать?
– Не отвечать ты, конечно же, не можешь. Но я знаю, что ты не хочешь и поэтому не ответишь, – Карина смеётся, и это бесит.
– Тогда зачем спрашивать?
– Чтобы тебя позлить.
– Ты преодолела сколько там километров чтобы меня позлить?
– 1238. Много. Но оно того стоило.
– Я рад, что у тебя всё получилось, – осторожничаю, потому что чем дальше, тем страннее её поведение. При том, что с двух лонг-айлендов далеко не улетишь.
– Ты поедешь со мной?
Внезапно. Что бы это значило.
– Что? – очень надеюсь, что мне послышалось.
– Со мной. В Швецию. Поедешь? – она раскована и при этом серьёзна. Как чемпион по боксу перед грушей на разминке. Значит, я груша. Сейчас на мне будут разминаться.
– Не понял, извини.
– Я продаю квартиру, потом уезжаю в Стокгольм. Насовсем. Здесь больше делать нечего. И я хочу, чтобы ты ехал со мной.
Твою мать, Карина. Мать. Твою. Софью, кажется, Михайловну. Так, спокойствие. 
– А если я не хочу? – надо как-то скрыть общий шок за возмущением.
– Заметь, это вопрос, а не, например, восклицание, которое выражало бы твоё возмущение моей бестактностью. Даже не утверждение, показывающее твою уверенность.
– Да иди ты к чёрту! – вот тебе восклицание, маленькая дрянь.
– А эта реплика вообще не имеет отношения к делу. То есть ты не против.
Нокаут.
– Я не понимаю… – и я не знаю, как продолжить, потому что я на самом деле не понимаю, чего именно не понимаю.
– Да я вижу, что с возрастом ты поглупел. Но ничего, я тебя и таким люблю.
Мы с Кариной смотрим друг на друга, и понятно, что сейчас меня добьют.
– И всегда любила, – добивает Карина. Психолог, твою мать. Извините, Софья Михайловна, или как Вас там. Или нет, не извиняйте, потому что она...
– Дура, – пытаюсь хоть как-то отбиться. Выходит откровенно жалко.
– Да.
Очень сложно спорить с человеком, который с тобой не спорит. С тем же успехом можно шахматными фигурами в домино играть. Или прийти с ножом на перестрелку. Только я сейчас даже без ножа.
– Нет, Карина, я никуда не поеду, – собираюсь с мыслями и пытаюсь выстроить оборону. – У меня семья, работа…
– Бла-бла-бла, – устало перебивает Карина. – Скажи ещё, что Родину любишь.
– А нельзя?
– Нет, нельзя.
– Почему? - не то, чтобы я и правда Родину люблю, просто отбиваюсь уже как-то инстинктивно, непонятно зачем.
– Потому что ты обложился какими-то симулякрами успеха и счастья, как мешками с песком, и сидишь там внутри, тебя не видно. А когда кто-то подходит слишком близко, кидаешься в него этими симулякрами как гранатами. Но мне пофигу, я в танке.

Лишь одним движением мизинца,
Ось земную нафиг сотряся,
Он морских затопчет пехотинцев
Штук примерно триста пятьдесят.

Официантка принесла наконец третий лонг-айленд Карине, а мне пиво и салатик. Меж тем даже Люк Болтански так ловко не выставлял абсурдной системой капитализм, как Карина – всю мою жизнь. Это уже не дочь полка, вернее, батальона вольных некромантов. Сейчас передо мной самая настоящая ведьма. И наши шарлатанские фокусы якобы для отпугивания злых духов ей даже плащ не запачкают.
– Что дальше, Карин? – я сдаюсь, сопротивление бесполезно. – Превратишь меня в собаку?
– Зачем? – она спокойна и самоуверенна, как будто не я старше её на четыре года, а наоборот. – Ты мне и так нравишься.
– Собаку проще вывезти.
– А, документы. Приглашение тебе сделаем, не парься. А на месте разберёмся.
– Да я не парюсь, если у вас всё ровно, – продолжаю держаться, несмотря ни на что. Вдруг это какая-то дурацкая проверка. – А сама ситуация тебе абсурдной не кажется? С моей точки зрения.
– Ну да, неожиданно, – вздыхает Карина, затем чуть-чуть отпивает. – Ну а что мне делать? Теперь ты с моей точки зрения взгляни.
– А может замуж тебе пора?
– Безусловно, пора. За тебя.
– Обязательно? Других желающих нет? И я как бы уже женат.
– Желающие есть, но у меня свои планы на жизнь.
– Я оценил.
– Спасибо. А твоя женатость поправима.
– А если я не хочу её поправлять? – осторожно начинаю я снова.
– Опять вопрос, – Карина улыбается.
– Хорошо – утверждаю, что не хочу её поправлять. Восклицательный знак, – продолжаю я, впрочем, без особой надежды
– Но сначала был вопрос.
– А в конце ты в задницу пойдёшь, – бешусь я уже от неё, нет сил.
– Все там будем, – Карина пожимает плечами.
– Оптимистичненько, – я пытаюсь не сдаваться, но крыть уже нечем. Последний шанс. – А тебе не кажется, что мы друг другу не подходим по классовым соображениям?  Вы капиталистические богатые буржуи, а я социалистический пролетарий без гроша за душой.
– Нет, Алекс, ты снова неправ, – она отпивает, задумчиво смотря куда-то вдаль. – То есть разница между нами, конечно, есть. Но она в другом.
– Это в чём же?
– Ты барахтаешься в своих симулякрах, а я делаю то, что мне нравится. Деньги здесь, конечно, кое-что значат, но я помню одного парня, который умел справляться без них.
Она подмигивает мне и смеётся. Будь ты проклята, Карина. Будь. Ты. Проклята.
– Дело даже не в симулякрах.
– Хорошо, что ты признал свою проблему.
– Я готов признать даже то, что ты хороший психолог.
– Спасибо. Очень приятно.
– Пожалуйста. Обращайтесь, – я собираюсь с духом. – Дело в том, что так не делается. Понимаешь?
– Ты даже не представляешь, как я это понимаю.
– И как. Ты это. Понимаешь?
– Очень хорошо понимаю, потому что думала об этом последние семь лет каждый день, – она не оставляет мне шансов. – Так вот, если очень хочется, то можно.
– Нельзя.
– Это у вас в России ничего нельзя, у нас в Швеции всё можно. Тебе понравится.
– Я этого не исключаю, что понравится, – и разговор уводит нас уже вообще непонятно куда, но я чувствую, что должен продолжать бороться. – А ты не пробовала об этом поговорить с кем-то из коллег-психологов? Или с более опытным психологом?
– Неоднократно. Именно поэтому я здесь и сейчас разговариваю с тобой.
– Ты гражданка Евросоюза, перед тобой открыт весь мир. А ты припёрлась в наше вонючее болото…
– Чтобы забрать тебя отсюда. Ты вытащил меня тогда из окна, я вытащу тебя отсюда сейчас. Всё по-честному.
– Нифига всё не по-честному, – ах вот оно что. Гештальт у неё не закрыт. – Если ты считаешь, что есть какой-то долг у тебя передо мной, то его нет. Заметь, это утверждение. Восклицательный знак.
Рисую пальцем в воздухе восклицательный знак. О-о, моя оборона, последний мешок симулякров. То есть нет, это что-то настоящее. Наверное.
– Вот теперь точно по-честному. Моя правда и твоя воля, как и должно быть.
Действительно последний мешок. Вот и всё. А у Карины звонит телефон. Она отвечает, это насчёт квартиры, у меня есть пять минут перевести дух, но переводить уже нечего. Я даже не сломлен, она меня в блин раскатала. Ну да, она же семь лет прокручивала в голове все возможные варианты этого разговора. Готовилась. Шансов не было. Надо было не приходить. Надо сегодня было много куда не приходить, надо было вообще решать всё по-другому. Каждый из сделанных мной сегодня выборов был неправильным. Как и вся моя жизнь. Спасибо, Карина.

А потом умрет в бою неравном,
Так, что хором промолчат мне все,
Как же это лажа и неправда
Как же это мерзко и паскудно
Как же это подло и жестоко
Как же это мелочно и гадко
Как это трусливо и нелепо
Убивать придуманных друзей.

3.

Не слышны удары палкой по кочану –
Неуспех теперь в ударах и по мячу.
Наша сборная по спортивному ничему
Одержала плановую ничью.

Марат и Федя погибли семь лет назад на выезде из Самары. По официальной версии водитель фуры заснул за рулём и выехал на встречку. Была ещё неофициальная версия, но это совсем другая история. И я там персонаж второплановый.
В результате мараткину «Тойоту» двое суток выковыривали из-под тягача по частям. Потом были похороны. Не факт, что каждого похоронили в той могиле, которая для него была предназначена. Впрочем, что уж теперь. Тогда было очень поганое время – наше дело стремительно летело кобыле в трещину, плохие новости шли чередой. Не то, что мы были к этому готовы – к такому нельзя никогда быть готовым, я считаю – но у каждого был свой головняк. Я, например, к тому времени уже месяца полтора как редкий день не нажирался до скотского состояния с самого утра.
Поминки назначили в квартире, где жили Марат с Кариной. В той самой, которую Карина приехала продавать. Они к тому времени уже давно отселились от предков, средства позволяли. Марат должен был присматривать за сестрой, но она и сама отлично справлялась. Так что он активно участвовал в нашем деле, что его, как некоторые считают, и погубило. Да я и сам так считаю, но чего уж теперь. Мужская компания курила в подъезде, девки собирали на стол. Меня припахала на кухню Полина, самая старшая из нас – ведь я не курил и был самым младшим к тому же. За исключением Карины, конечно. Но тут понятно. На кухне происходила вдумчивая подготовка без лишних слов – все были заняты своим делом, в том числе и поэтому я пару раз приложился к початой бутылке коньяка. Отсутствия Карины никто не заметил, зато я обратил внимание на нехватку стопариков, и Полина отправила меня в большую комнату прошерстить шкаф с посудой. Гостиной я эту комнату не назову - какая гостиная в советских квартирах. И посудину под салат попросили захватить, раз уж пошёл. Ну ладно.
В комнате стоял уже раздвижной стол, который есть на балконе у каждого русского, даже если он армянин. И было как-то прохладно по сравнению с кухней. Даже как-то слишком прохладно. Потому что было открыто окно. Настежь. А на подоконнике стояла Карина и тихонько всхлипывала. Вот куда она подевалась. От двери до окна было метров  десять по прямой и одиннадцать, если огибать стол, а огибать было надо. На её стороне была истерика, а на моей – нехватка тапочек, я мог подойти незаметно. Это были самые долгие четыре секунды в моей жизни, но я успел схватить её за кофту и со всех сил рванул на себя. Кажется, она уже успела занести ногу для шага вперёд, но я не уверен. Она грохнулась на пол и буквально на секунду растерялась, за эту секунду я успел встать между ней и окном и даже набрать в грудь воздуха, чтоб начать её успокаивать. Но сказать ничего не успел – она зарычала и кинулась на меня как дикая кошка. А может не на меня, а в окно, но это было не важно, я всё равно её поймал, охнув от удара. Дальше началось страшное – она попыталась вырваться, но я крепко её держал и пытался оттащить от окна, и в ход пошли зубы и ногти. Одной рукой мне всё равно приходилось держать её, отбиваться я мог только свободной левой. И она кусала меня за левую руку, лицо и правое плечо, била локтями, кулаками, коленями и страшно царапала, порвав водолазку и сдирая кожу лоскутами. Ломала ногти и страшно при этом орала – чтоб я её отпустил, какая я мразь, падаль и скотина, что это я убил её брата и что-то, наверное, ещё, но я как-то не обращал внимания, потому что кровь заливала глаза. Когда девки прибежали с кухни, мы уже своротили на бок стол, и я пытался даже не удержать её, а хотя бы стряхнуть с себя на пол, но ничего не выходило. Только здоровяк Валера смог её снять с меня минут через пять, когда прибежал с лестничной клетки. Он же как-то привёл Карину в чувство, влепив ей несколько смачных затрещин – она обмякла, заплакала, девки увели её в ванную. А я стоял на четвереньках и тяжело дышал – здорово мутило, а подо мной собиралась лужица крови. Сходил, блин, за стопариками. Отлично помянули в общем, с гладиаторскими боями. Да что ж я такое несу, а.
Морда после этого довольно быстро зажила, кстати. А поначалу меня Полина ещё тональником намазала – так даже лучше получилось, чем до того было. Разодранную спину я вообще потом приписал своим несуществующим сексуальным подвигам. Точнее, отец приписал, когда увидел. А я не стал возражать. Кого же ты любишь, Карина, кого же ты всю жизнь любила и почему. Что ты себе напридумывала. Почему всё так неправильно.

Вид досуга стратегический, ключевой,
Одержим забавой этой электорат.
Хорошо играть в спортивное ничего
Значит не показывать результат.

Водка или коньяк, вот в чём вопрос. Шампанским этот вкус не перебить. Нифига себе поговорили. Не знаю, какую цель ставила себе Карина, но единственное, чего она смогла добиться – я на полчаса вернулся в кошмар семилетней давности. Всё уже быльём поросло, но только не для меня. Она, оказывается, меня любила. И любит до сих пор. Видимо,  Нобелевская премия по биологии и медицине однажды будет присуждена за ответ  на вопрос «Почему у женщин в голове опилки?» Хотя почему только у женщин, чем я, например, лучше - она сейчас с полной головой опилок мозговитого меня на стол намазала аки масло на булку. Хорошо хоть жрать не стала. Или наоборот - нехорошо. Что и в какую сторону изменится в моей жизни, если меня сожрёт Карина или любая другая баба?  Чёрт, Карина уже баба, как так получилось-то. А ведь ей можно было предложить поскрипеть диваном в продаваемой квартире – вот что бы её испугало. Или не испугало бы. Нет, не испугало – и если б риэлтор не позвонил, она б сама предложила. И что бы я ответил, вот интересно. Ну то есть я бы что-то отвечал, не так важно, что именно, но все мои аргументы были бы раздавлены нафиг её иезуитской логикой. И потом мы бы поехали к ней.
Так, хватит, берём водку и идём писать статью. Нет, коньяк. Как тогда, перед тем, как я потащил её с окна. Нет, водку, отставить коньяк, все беды в жизни от коньяка. Хотя как посмотреть, почему беды – у Карины всё хорошо. Не от коньяка, конечно, но если б я таким  конченым алкоголиком не был, её б с асфальта соскребали. С девятого-то этажа все прыжки наверняка. Особенно в ту сторону, где подъезд.  И не было это актом привлечения внимания, потерялась тогда она вполне сознательно. А я просто оказался там. В нужное время в нужном месте. Что ж у меня так редко это получалось в дальнейшем – я всегда чужой на этом празднике жизни.
В центре магазинов мало, и выбор в них оставляет желать. Домой я это всё не повезу – ни разговор с Кариной, ни статью о ярмарке, будь оно всё проклято. Национальная особенность русского мужика – справляться с вот этим вот всем в одиночестве через бутылку водки, которую я и взял. Больше общество вариантов нам никаких не оставляет просто. Накидаться на работе – какое это пошлое советское непотребство, дочь бессмысленности и безысходности. А ещё говорят, что в однополых парах дети не рождаются. Если очень хочется, то можно. Господи, Карина теперь у меня в голове, я же как она говорить начинаю. Иисус Иосифович, прими мою неискреннюю молитву - выгони её оттуда, пожалуйста, мне же ещё жить и работать. Зачем-то. Аминь

Хороша игра, подходит почти для всех.
Бить-бежать по сути в ней все равно куда.
И всегда стяжают самый большой успех
Инвалиды умственного труда.

А хорошо пошла статья под водочку, чёрт бы побрал информационный повод её. Или это эмоциональная встряска на меня подействовала бодряще. А то последние годы как в болоте каком-то – ничего нового, ничего интересного. А тут столько всего и сразу. Дома я так нифига не поработал бы, конечно – тут, в одиночестве, я чувствую драйв, я могу смело загонять в любой текст всё, что угодно, от мандельштамовского аутоэротизма до сартровского осуждения человека на свободу. Что я и делаю. Грязные хиппи осуждены на свободу как Адам и Ева после грехопадения, но их инфантильный аутоэротизм через сто лет после Мандельштама выглядит жалко, нарочито и пошло. Если стихи Наты Борман – это поэзия, то Луна – самый старый телевизор. Это уже Нам Джун Пайк пошёл, отец видеоарта. Очень надеюсь, что цитату способен будет разглядеть хотя бы кто-то, но не сдаст меня сразу, и тогда получится забавно. А может никто и не увидит, тогда ещё забавнее. Скорей всего, кстати, так и получится. Это же отличительная особенность всех людей, делающих культуру или считающих, что они её делают – они жутко, кошмарно бескультурны, безграмотны и зашорены. У них кругозор улитки и вокабуляр романов в мягких обложках, охаживать их Сартром и Пайком вообще, наверное, запрещённый приём.
Как и оставлять меня здесь наедине с ними – тоже запрещённый приём. Сволочь ты, Гарик, не будет поэтому в моей простыне любезных сердцу твоему цитат из русских классиков. Что-то же я у него серьёзное спросить хотел, но забыл – вместо этого стал мозги ему пудрить, чтоб не работать. Вот и получил. Сразу к делу надо было – любовь как триумф воли на фоне измельчания характеров. Вот бы он загрузился, цитату подбирая. Интересно, как бы выкрутился – но в том, что выкрутился бы, я почему-то не сомневаюсь. Ну то есть не почему-то, он третий раз женат. Надо будет в понедельник непременно попробовать, если не забуду.
Сохраняю документ и отправляю Гарику по почте. Полстопарика ещё осталось – ну, за нас, за акул пера. Гарик отвечает через три минуты – ок, вроде годится. Не спал, значит, ждал. Сейчас что ли спросить. Нет, он, наверное, на нервах из-за номера, да и я подзадолбался. Не уверен, что готов слышать ответ. Домой, в общем, спать – метро как раз открылось.

Всё для их удобства здесь, даже ты и я
Как ресурс рабочий и пищевой.
Больше в олимпийской логике бытия
Непонятно, в сущности, ничего.


Часть 3. По течению

1.

От Колы до Каспия сотни верст – болота и глинозём.
А сверху небо, которое мы всю жизнь на плечах несём.
И сбросить это небо нельзя, хотя каждый был бы рад.
Поэтому в каждой живой душе горит персональный Ад.
И стало это за столько лет общим для нас с тобой –
Грязь под ногами, Ад в душе и небо над головой.

Отвоз ребёнка на дачу растянулся по моей воле на два дня – фамильные плантации смородины и крыжовника требуют внимания, которое я с удовольствием им уделил. Всем надо было остыть и расслабиться, мне тоже. Гарику всё же удалось прозвониться в наши глухие леса, он поблагодарил меня за отличный материал и сказал, что есть ещё какое-то дело для меня. Я в это время думал о Маше, что не вовремя она рожать собралась, недельку и подождать бы могла.
Никогда не понимал, зачем нужна людям дача, особенно в зоне рискованного земледелия. Денег и так особо нет ни у кого, но все фанатично отстраивают нелепые сараи и пытаются вырастить на истощённой коллективизацией земле хотя бы ведро чахлых помидоров. У евреев в иорданской пустыне и то лучше получается, чем у отечественных урбанизированных лапотников где-нибудь во владимирщине. В результате дешевле купить.
Не зря Никита Сергеевич Хрущёв предлагал сеять всюду кукурузу – она бы не вызревала, зато сколько ботвы бы пошло на откорм скота! Впервые с начала времён колбасу в этой стране начали бы делать из мяса, а не из туалетной бумаги! Но кого сейчас не спроси – Хрущёв непременно враг народа, нацпредатель и жопа с ушами. А ведь при Никите Сергеевиче Гагарин в космос полетел. При Никите Сергеевиче Америка и правда нас боялась. При Никите Сергеевиче начали строить неубиваемые пятиэтажки, которые уже третий срок стоят как зайчики и не падают. Только современные дома облицовочным кирпичом осыпаются на головы прохожих – как в элитном жилом комплексе напротив нашего дома – а хрущёвки как стояли, так и стоят. И даже Чемпионат Европы по футболу выиграли снова при Никите Сергеевиче. Художников бульдозерами гоняли уже при Брежневе, освоение казахской целины провалили Пономаренко и опять же Брежнев, Крым отписал Украине Маленков, экспорт углеводородов с Вили Брандтом подписал опять же Брежнев (совпадение?  не думаю!), а жопа с ушами всё равно Хрущёв. Очень логично, как и всё в нашей стране. Потому и не вызревает ни хрена. Вызревание начинается не с засовывания семян в землю, а с засовывания мозгов в голову огородника. А с этим у нас в стране действительно жопа. Как с ушами, так и без.
Возвращаясь к насущному – у предков Карины дачи не было. Поэтому они теперь в Швеции. В отличие от нас. Да, в том числе и поэтому.

И это правило, эта связь давно стала частью нас.
И Ад загорается сам собой, когда под ногами грязь.
Не нужно многих средств или сил, сгодится повод любой.
Везде, где небо чиркнет о грязь, как спичка о коробок,
Везде, где есть что бросить в огонь, везде, где пройдет наш брат,
Там будет, будет, будет пылать неугасимый Ад.

Ребёнок так и остался набираться сил на свежем воздухе, а я вернулся – нельзя же оставлять отечественную журналистику в сфере культуры и искусства на кого попало. На Гарика надежды мало – он всё пытается на кого-то спихнуть, как и полагается начальнику. А за неимением Маши или меня всё будет спихнуто на Катю, и это пугало. Тем более, у него опять какое-то особое дело было для меня. Машенька, рожай, пожалуйста, быстрей – тебя нет всего неделю, а я скоро уже сам рожу ёжика против шерсти.
Жена в ванной – скрабы, маски, прочие косметические процедуры. Мне бы тоже туда надо – после дачи я грязный как свинья. И никакой романтики, действительно надо отмокнуть, а потом помыться, а потом может быть всё остальное. А может и не быть, на шестом году брака многого может уже не быть.
Плюхаюсь на кресло у компьютера – надо посмотреть, что там как моя статья. Я ж старался. Назовём это так. В браузере много чего открыто, всякой женской ерунды вкладок десять или двенадцать, но мне нужна почта. Но открыта почта жены, и там прямо сверху письмо от Вадима. Каждый день думаю о тебе. Засыпаю и просыпаюсь с твоим именем на губах. Искал тебя всю жизнь и наконец нашёл. Вадик, ты идиот. Когда я встретил тебя, у меня в жизни появилась цель. Какая цель в жизни, Вадим, ты автожурналист, ты плесень, ты гниль, ты  своим существованием опровергаешь  само понятие «цель в жизни», если допускать вообще существование такого понятия в мире, где параллельно существуют и автожурналисты. Ибо в мире, где существуют автожурналисты, цели у жизни нет никакой. И почти сорок лет твоего безблагодатного существования есть поэтапное доказательство вышеозвученного постулата. Как и тридцать лет моего. Только через культуру и искусство. Результат, обрати внимание, примерно одинаковый. И даже баба одна и та же.  До тебя я не знал ничего о сексе, у нас с тобой полная сексуальная гармония. Ну допустим, хотя сверху моя старушка скучновата, будем честны. Какая прелесть, тем не менее – потрахались уже, дорогие мои москвичи. Я с тобой хочу жить, и я хочу жить с тобой. Растить детей, состариться и умереть, чтобы ты была рядом. Вадик, я тоже хочу умереть после пяти лет брака, но я не ною. Будь мужиком, соберись, тряпка. Я не знаю, зачем мы обманываем этого дурачка Алекса. Никого ты не обманываешь, дружище, успокойся, совесть твоя чиста. Сам дурак, кстати. Собирайся и приходи ко мне. Безумству храбрых поём мы славу. Безумство храбрых – вот мудрость жизни. Осталось понять, почему дорогая не собирается. А даже если и собирается, пусть собирается. Как меня это заездило вдоль и поперёк, Иисус Иосифович, ты б знал. Но тебя нет, и ты не знаешь. Сволочь ты, Иисус Иосифович, а никакой не Бог. Когда ты нужен, тебя всегда нет. Гори в Аду.

И этот огонь не залить никак, сколько водки не пей.
Он – твоя домна, он – твой маяк. И даже алтарь теперь.
Он будет невыносимо жечь, до самого дна сушить.
И требовать новых и новых жертв для Ада твоей души.
И малой кровью не обойтись, ведь жар сильней каждый день.
И нужно все больше и больше жертв, больше живых людей.

Значит, теперь мне жена изменяет по-настоящему, сексуально трахается половым способом. Как, интересно, она внутри себя оправдывает этот акт скотоложства. Впрочем, нет, не интересно. Просто праздник какой-то. А всё потому, что возникающие проблемы я не решаю. Я убегаю - убежал от Карины, чтобы она не доставала меня, убежал с ярмарки дефис фестиваля, чтобы этого не видеть, то и дело убегаю от работы, которую хочет спихнуть мне Гарик, и даже семь лет назад я убежал от всего в армию. От жены вот тоже убегаю. Спасибо Родине родной – страна большая, три лаптя по карте,  мне есть куда бежать. Одинокий, блин, бегун на длинные, блин, дистанции. Очень одинокий. Уникальный. И что дальше, как долго я смогу проскакивать, убегать и обманывать всех, не принимая решений. Причём это не вопрос, это утверждение. Спасибо, Карина, что залезла мне в голову и утверждаешь.
И предлагаешь убежать. Да, ты тоже предлагаешь убежать. Ты действительно знаешь меня очень хорошо, ты знаешь, как я всегда поступаю, и ты знаешь, что я побегу.  И ты вовремя – мне снова есть от кого бежать. Только шнурки поглажу, ага.
Хотя почему я против. И против ли я. Утверждение. Не вопрос.

Пока сублимирую эту страсть, ножом по стеклу скребя,
Успей отрастить на затылке глаз, ведь я смотрю на тебя.

2.

А сегодня я получил текст.
И вчитался так, что почти вмёрз.
И теперь у нас с текстом есть секс.
Для него вообще, для меня – в мозг.

С утра почитал реакцию на мою статью в сети. Гарик не обманул – реакция была более чем достойной. Давненько мы так не совали палку в тихий омут – черти повылезли такие, про которых даже у Кроули с Папюсом ничего не написано. Прочитали все – и те, кто хотел, и те, кто уже забыл про наше существование. А это хорошо, это прирост аудитории, это больше рекламы. Реакция в данном случае не важна. А хиппи бесновались, грозились меня четвертовать, обсасывали мою внешность, поливали рафинированным дерьмом меня и мои тексты – в общем, ради этого мы и работаем. Достойный кейс для портфолио получился, не исключаю, что лонгрид Гарик из этого скоромыслил. Сайт, конечно, не положили, но просмотрели все и не по одному разу. Обсуждали два дня, пока я грел пузо под неласковым солнышком владимирщины. Отличный результат, не зря потрудился – в следующий раз джинса не слетит, можно будет съехать от работы на беседах о русской литературе.  Всё к лучшему, всё в копилочку, тянем-потянем, а там и Машка родит, будет писать что-нибудь, всё полегче станет. Как это я здорово позитив во всём видеть начинаю, даже удивительно. Старость, наверное. То есть не старость, конечно, просто я упырь и питаюсь чужими эмоциями. Мы все такие, и это в нашем деле залог творческого прогресса и профессионального роста. Не деньгами работа кормить должна, денег мы и на халтуре срубим по-быстрому.

В тексте есть слова из любых букв.
И одно идёт за другим в ряд.
Только результат – мама, я гребу.
Это бред и трэш, смерть и ад.

Гарик сегодня в хорошем настроении. Катя сидит в наушниках, даже не кивает на моё приветствие. Хрен с тобой, Катя. То есть хрен-то как раз не с тобой, поэтому ты и злая такая. Будем считать, что это такое пожелание счастья в личной жизни. Прохожу к его столу, он поворачивается и протягивает мне руку.
– Привет. У меня к тебе особое поручение.
– Привет…
– Я тут познакомился с девушкой…
И почему я не удивлён.
– А я ещё с прошлой твоей свадьбы не похудел.
– Так, не перебивай меня! – Гарик улыбнулся, но ему важнее договорить. – Это иностранная журналистка. Приехала в Москву писать о культурной жизни.
– На Северном полюсе жизнь и то культурней. Пусть обратно едет.
– Да это понятно, что у нас тут болото, но ты же хочешь публиковаться в международных изданиях?
– Да я много чего хочу, но вот как?
– Вот я тебя и свяжу.
– А желающих больше нет? – киваю на Катю.
– У неё рецензии, не отвлекай. И потом, в поле лучше тебя никто не справится.
– А сам?
– Так, я женат. Настя заревнует.
– Ты не поверишь, – интересно, помнит ли начальник, что и я, кхм, несвободен.
– Да, я знаю, но это официальное задание от редакции. Я тебе это как непосредственный начальник… как это будет….
– Делегируешь.
– Да. Вот, на, – Гарик протягивает мне две бумажки. – Сегодня. Вечером.
Я беру у него бумажки – это два билета на концерт популярной московской поэтессы Вероники Полоскиной. Сегодня вечером это мероприятие пройдёт в грязном  подвале, который в определённых кругах считается неакадемическим театром и концертным залом. А я-то раньше думал, что Господь от меня отвернулся. А тот увидел, что я думаю, и взял да и отвернулся по-настоящему. Но судьбу надо принимать. С открытым забралом.
– Неплохо.
– Да. Я надеюсь, что ты достойно…
– Да, я постараюсь партер не заблевать, конечно, но гарантировать не берусь.
– Так, хватит. Мы давно хотели о ней написать, – Гарик рассудителен и настойчив, у него есть план. – Вот и повод достойный. Заодно и сотрудничество начнём.
– Я думал, обойдёмся некрологом. Набросал тут черновик.
– Ну уж если ты работаешь в этом направлении, то я всё правильно угадал.
– Да я могу и дальше работать, никуда не выходя. А Катрин окультуриться не желает? Полоскина как раз по её части, если предположить, что…
– Не надо ничего предполагать, – Гарик кладёт билеты в мою руку и накрывает своей. – Берёшь билеты, ведёшь девушку на концерт. И почему я тебя уговаривать должен, я не пойму? 
– Ну я понимаю, почему ты мне это делегируешь, да, – пытаюсь ехидничать, получается не очень. Гарик делает недовольную гримасу.
– Потому что это наша работа, брат. Как там в этих твоих ВДВ?
– Никто, кроме нас.
– Вот да. Кроме тебя, значит, никто. Вот тебе её визитка, созвонитесь, договоритесь.
В руке у меня оказывается визитка. Ах ты ж.

Автор текста – сволочь, козёл и чмо.
Он не понимает простых вещей.
Но меня имеет при этом в мозг
Без предохранения вообще.

На визитке – логотип международной глянцевой параши, тиснение «Karina Sarkissova, editor» и почта с телефоном. Тот самый странный номер. Ах ты маленькая дрянь, Karina Sarkissova, лживая эгоистичная маленькая дрянь – вот ты кто, а никакой не editor. Впрочем, если ей опять же верить, я всю жизнь был её кумиром. Так что чему удивляться. Я тоже не editor, а дрянь. И тысячи людей со мной едины в этом мнении. Настоящая или нет? А какая разница? Кто-то же пишет психологические колонки в глянец, почему бы и не Карина. Мозг выносить у неё здорово получается, значит, и с обратным процессом тоже должно быть всё в порядке. По идее.
– Что-то не так? – Гарик выдёргивает меня обратно в реальность. Надо держать удар, раскисать перед Гариком – последнее дело.
– Меня расстраивает то, что мы тратим редакционные фонды на эту дрянь, – интересно, понимает ли он, какую именно дрянь я имею в виду. Впрочем, обе хуже.
– Мы ничего не тратим, билеты отдал Макс. Он с организатором этого шабаша вместе учился.
– И от  того, что вместо Макса с женой приду я с тёлочкой, все будут рады до слёз, – задумчиво развиваю я своё нежелание куда-то тащиться. Тем более на концерт Полоскиной. Я хочу кофе, я хочу кресло, я хочу читать отзывы на мою статью. Возможно, даже хочу вступить в полемику. И да, Макс, будь ты проклят. 
– А вот это, как ты совершенно правильно догадался, мало волнующий меня фактор. Это во-первых. Во-вторых, не с тёлочкой, а с иностранной журналисткой. В-третьих, только попробуй там устроить что-нибудь, я тебе башку отверну.
– Зачем тебе моя башка?
– Пепельницу сделаю.
– У нас в помещении нельзя курить.
– У нас в помещении нельзя постоянно со мной спорить по всякой ерунде и безостановочно нести ахинею, от которой уши вянут. А ты только этим и занимаешься,  и единственная причина, почему я тебе за это ещё не навешал – мне просто некогда.  Но терпение моё на исходе, и если тебе дороги жизнь и здоровье, езжай домой, переодевайся и чтобы вечером всё прошло нормально. Нажраться можешь потом.
Я в шоке от Гарика. Его как подменили.
– Хотя нет, не можешь ты нажраться. Напишешь мне тысяч восемь-десять, репортаж там или что-то ещё. Как про ярмарку, только внешности участников не касаясь. Можешь там опять про мандельштамовский аутоэротизм писать, только к месту и по делу. Всё понял?
И что я должен сказать ему? Неужели правду?
 – Удачи.
Выхожу не прощаясь. Пошел ты в задницу, Гарик.
 
Текст беспомощен и весьма поган.
Так поган, что это блин чудеса.
Пусть отсохнет авторская нога.
Та, которой это он написал.

Известностью поэтессы Вероники Полоскиной мы обязаны одному очень, очень жирному во всех смыслах троллю. Денис Боков является известным в столице поэтом, популярным теле- и радиоведущим и пронырливым культуртрегером, имеет выходы на различные издательства и ни в чём себе не отказывает. И да, он толстый. И да, фамилия его отца – Шляпентох. Человек и пошлый анекдот – Денис Леонидович Шляпентох-Боков. К социологии его папа отношения никакого не имел, просто однофамилец.
Не менее пошлым анекдотом стала и его протеже. Полоскина была довольно популярна в социальных сетях в тот момент, когда на неё наткнулся Боков. У них сразу нашлось много общего – невероятное самомнение, запредельная наглость, абсолютная бессовестность (настолько абсолютная, что пугала даже меня и Гарика), полное отсутствие самокритики и неумение взглянуть на себя со стороны на фоне довольно-таки сомнительного таланта. Это даже не два сапога, которые пара и оба левые получались, а две половинки тайного послания, которое надо объединить для дальнейшего сотрудничества в тылу врага. Врагами у них обоих были здравый смысл и русская поэзия, подрывную деятельность вдвоём развернули нешуточную. Писала Полоскина, например, так

Лучше каши овсяной утром
Только граппа и топинамбур.
Было бы совершенно мудро
Никогда не встречаться нам бы.

И вот как-то в таком стиле, нарочито и вымученно, если не сказать, что вытошнено. А почему не сказать – скажем. Вытошнено. Так, Карина, прочь из моей головы со своими утверждениями.
Ещё больше бесила её легенда, как у каждого бренда, ведь со временем именно брендом Вероника Михайловна и стала. Как это ни смешно, она позиционировала себя как девочку из бедной семьи. Нет, по меркам пгт Куршевель пять бутылок Шато Петрюс на вечер вместо ящика – вполне такая бедность и в каком-то смысле страдания. Наверное. Просто я и сам чёртов пролетарий, и хоть почувствовать подобную беду не доводилось, но предполагаю, что люди даже в такой ситуации способны испытывать дискомфорт. Хотя представить не очень получается. Однако ж у Полоскиной отсутствовал самый главный признак, сердце габитуса нищеброда – эта холёная стерва за все тридцать лет своей жизни не работала ни дня и ничего тяжелее мышки компьютерной не поднимала. Очень тяжело быть Золушкой, не запачкавшись непосредственно в золе, но Полоскина и Боков как-то не заморачивались таким несоответствием, и гнули свою линию – Золушка. Кому не нравится – тот завидует. Сперва добейтесь, неудачники. Десятки тысяч идиотов не могут ошибаться.
Как и полагается девушке из бедной семьи, обучалась девушка из бедной семьи на журфаке МГУ, а тусовалась девушка из бедной семьи в обсиженном студентами журфака шалмане в Газетном переулке. А помимо этого девушка из бедной семьи писала в глянец обзоры, статьи и репортажи, как и полагается девушкам из бедной семьи. Никаких то есть связей, никаких перспектив, тяжёлый неблагодарный низкооплачиваемый труд и все остальные признаки девушки из бедной семьи. Прям «Дочь священника» оруэлловская. На самом деле нет. А первую книгу её издала мама за свой счёт, ведь у каждой девушки из бедной семьи есть мама, которая издаст книжку своей дочечке-бочечке за свой счёт. Как и полагается в бедных семьях. Ответ на вопрос «Как у них обоих морды не треснули от вранья?» тоже, в принципе, тянул как минимум на номинацию на Нобелевку по медицине и биологии. 
Как и полагается девушке из бедной семьи, в своих текстах она постоянно упоминала героев с иностранными именами, граппу и топинамбур. Ведь у девушек из бедных семей только и забот, как бы на встрече с иностранцем граппу топинамбуром закусить, потому что жизнь девушки из бедной семьи проходит во встречах с иностранцами, а вовсе не в непосильном труде от рассвета до заката, раньше срока убивающем молодость и красоту. А фоном играет непременно Стэн Гетц. Очень всё нефальшиво, да. Искренне и достоверно. Тьфу.
В общем, мажорка бесилась с жиру и изнывала от безделья, выплёскивая свои опусы в сеть. Что в них находили тысячи идиотов – загадка. Я нашёл там довольно пошленькую рифму и слабое знание правил русского языка. Ну оно так и надо – русский язык должны знать всякие пролетарии, чтоб в газетах работать. Популярные поэтессы не должны знать и работать, и вообще мы все фу какие скучные, не нравится – проходите мимо. Но вот только хрен пройдёшь, сколько её стало, этой Полоскиной. Концерт этот теперь. И Карина. Сволочь.

Как падет на воды звезда Полынь,
И на Страшный Суд всех нас поведут,
На костре из собственной гребалы
Автор текста будет гореть в Аду.

3.

Дерево Жизни какой-то подлец ядовитым плющом обвил,
Чтобы удобнее было взбираться на самую на вершину.
Значит, нам нужно стихотворение о любви.
Не о такой, как там нынче модно, а между женщиной и мужчиной.
Да, развлечения для, и
Еще любовь окрыляет.

Карине я сбросил смску с местом и временем. Она потом позвонила, но разговаривать я не стал. Обойдётся.
У театра кучкуются в в предвкушении бородатые мальчики в кедах и девочки в мещковине и роговых очках. Один я в арманиевых джинсах. Вырядился, блин. Журналист, блин. Репортёр, сука. Обозреватель, блин. Слился с толпой, ага. С другой стороны, очень не хочется выглядеть как чмо. Почему Гарик не подрезал билетов в оперу, например, мы сто лет про оперу не писали. То есть писали, конечно, не без этого, но не в результате личного посещения. Или на балет. Ненавижу балет, но почему-то очень потянуло в Большой. Может, в детстве не понял всей красоты и великой силы этого искусства. Или просто пошло всё это в задницу – свалю сейчас, не будет же Карина закладывать меня Гарику. А почему не будет? Будет, ещё как – ей же надо вывести меня из равновесия. Так что убегать я не стану, хватит. Какие странные мучительные отношения получаются, эй, Полоскина, не хочешь об этом написать? Ты же мастер описывать отношения, принцесса новой искренности.   
Стою перед афишей и разглядываю это бесстыжее хлебало с большими карими глазами навыкате. Ну какая ты поэтесса, Вероника Михайловна Полоскина? Поэзия - это магия хаоса, горькое мыло истины и легенда к карте страданий. И где твоя сытая довольная рожа, а где карта страданий. С другой стороны, что я опять усложняю, придумываю заговоры какие-то и в конспироложестве упражняюсь – девочка хочет внимания. Обычная девочка. Страшненькая немного, ну и чего теперь. На лягушку похожа. Девочка-лягушка, врушка-притворюшка. Кого обмануть хочешь?

Пот на спине проступил и блестит, как люстровый бисер
Перед свиньей, недостойной таких трудов.
Знайте, любовь – это всего лишь способ самоубийства,
Вот что такое эта ваша любовь.
Мышцы размялись чтоб,
Хлопают крылья – хлоп-хлоп.

Внезапно спиной что-то чувствую. Поворачиваюсь – конечно же, это Карина, и, конечно же, она шикарна. Длинные волосы распущены, свободная футболочка открывает загорелое плечо, брючки в облипочку, туфельки на платформе и сумочка к ним. Дать бы тебе, Карина, молотком по голове, какая же ты красивая. Чуть не сказал это сейчас.
– Привет.
А неплохое бы начало разговора получилось, с молотком по голове. Но шанс упущен.
– Эй, привет, говорю.
– Что ты насвистела Гарику? В своих мечтах он уже рукопожимается с Трансрёмером и пилит луки в сортире Стокгольмского университета.
– Да Трансрёмер не проблема как раз. Я правильно понимаю, что ты не рад меня видеть?
– А ты и правда психолог. Наверное, хороший.
– Не жалуются. Если хочешь, могу тебя проконсультировать.
– Да, хочу, - мне бы и правда не повредило с кем-то поговорить. Но есть только Карина. И от неё никуда не деться.
– Когда? Где?
– Здесь и сейчас, – начинаю сразу и всерьёз.–  У меня проблема с младшей сестрой моего покойного друга. Она крышей поехала. Что делать, док?
– Женись на ней, и всё пройдёт, – как ни в чём не бывало срезает меня Карина. – Я знала, что с тобой скучно не будет.
– Как у тебя всё просто.
– А у тебя нет. Три дня на телефон не отвечал. Почему?
– На даче был.
– Бегаешь от меня?
– Что? – началось. Примкнуть штыки.
– Бегаешь. Трус.
– Бегаю. Но я не трус. Мне показалось, что ты пьяная была. И я думал, что ты уедешь уже, квартиру продав. И мы будем считать, что этого разговора не было.
–  Думать и считать – не самые сильные твои стороны, ковбой.
Я же ей сейчас по морде дам. То есть по лицу. Вот по этому милому трогательному личику прямо с правой заряжу. Вот прямо в эту смелую игривую улыбочку, и чтоб зубы горохом по асфальту. Ровные белоснежные зубы. Губки маленькие и аккуратные. Носик с аккуратно закрашенными веснушками. Девочки думают, что мы не видим, а всё видно. Зачем вообще закрашивать веснушки, веснушки – это же круто. У меня их нет, и я страдаю. Не закрашивай веснушки, Карина.
– Как скажешь, дорогой.
Я это сказал вслух, про веснушки. Шандец.
– Может, пойдём? Все зашли уже. Билеты у тебя?
У меня билеты, у меня. Пойдём, перед смертью не надышишься. В конце концов, чего это я стесняюсь – со мной не просто тёлочка, а иностранная журналистка. Я её в «Пропке» подцепил, как и полагается. Выкусите, хипстеры – вам такого не светит. Кажется, я начинаю понимать, что значит быть Гариком – давать людям то, что они хотят от тебя получить. Не усложняя. Хватит усложнять, действительно.
 
Как же о ней много лишнего говорят!
Каждый сказать имеет, как будто ему неймётся.
С каждого всхлипа кормятся тысячи поварят,
Счетоводов любви, мастеров зажиранья эмоций.
Вот она, кстати, ползет.
Счетовод.

Все не только зашли, но уже и расселись. Свет выключили, ни черта не видно, где там этот грёбаный четвёртый ряд. Однако ж в рабочий день полный зал собрать не удалось – два последних ряда пусты. Забираемся на последний ряд – отвращение от полоскинской недопоэзии обратно пропорционально квадрату расстояния до Полоскиной. Самой звезды на сцене пока нет, но музыканты уже расселись. За перкуссией замечаю предателя Никритина и тяжело вздыхаю. Ну что ж, хана тебе в центральной прессе, предатель Никритин. С другой стороны, почему сразу хана – может, деньги человеку нужны. Я и не такой чепухой за деньги занимаюсь. Я за деньги на этот концерт пришёл, например. Нет, не хана наверное. Впрочем, посмотрим.
– Знаешь, почитала я эту Веронику, – Карина устраивается поудобней, игриво посматривая на меня.
– Прими мои соболезнования.
– Ну ладно тебе, не так плохо же.
– Кому и кобыла невеста.
– Ты просто завидуешь, что на сцене она, а не ты.
– Бывал и я на сценах, ничего особенного.
– Но сейчас там она. А ты завидуешь и злишься.
– Я ждал от тебя большего, – вздыхаю и отворачиваюсь. – Просто тексты у неё барахло, и всё. А стоять на сцене не так прикольно, как кажется.
–  Ой какой циничный, уставший от жизни журналюга, – Карина улыбается, и под аплодисменты выходит Вероника Полоскина, довольная и пафосная. На ней чёрная безразмерная хламида и джинсы, что убивает нафиг и так довольно условную сексуальность. Поэзии чистый родник будет. Она рада нас всех видеть, и как здорово, что мы пришли. Давайте начнём. Помоги мне, Господи. Начали с хита, по сюжету которого объект вожделения должен был различными способами коммуницировать с лирической героиней. А в случае ухода искать пути и не воротиться. Способы предлагались как вполне обыденные, вроде вязи осмысленной, так и совершенно экзотические, вроде «шелестью рисовой».
Шелестью рисовой, ага. Прямо так и сказала. Косматый облак надо мной кочует, всё кочует и кочует. Господи, Иисус Иосифович, вот ты меня оставил, отвернулся от меня, а я тут претерпеваю муки. Не совсем, конечно, во твоё имя, но, может, мне это всё-таки зачтётся куда-нибудь, а?

Девочка, стой. Привет, я хочу с тобой отношений.
Да, отношений. И чтоб говорить о них.
Ты, только ты будешь моею жертвой, моей мишенью.
А путешествие кончилось, дальше поедем вниз.
И закатай губу.
Бу.

Дальше – только круче. Карина слушает вроде как с интересом даже, а я уже смотрю в потолок. Выше моих сил. Вероника то и дело влюбляется до гроба - то в родинки, похожие на пробу, то в миндальную форму глаз, то в руки, слепленные точёно. Да, прямо так и сказала про руки. Что бы это ни значило. Имена нарочито экзотические, в текстах проскакивают английские словечки. Это прямо не поэтический концерт, а брифинг копирайтеров с выступлением на тему повышения уникальности контента. Эмалевый взор, например, как раз что-то такое. Или вытрясть. Это ж копирайтинг, как я раньше не догадывался. Синтаксис вот этот вывернутый. Словечки эти претенциозные, нарочито стоящие в неожиданных местах. Псевдопросторечия. Так украинцы делают на биржах контента в интернете, чтоб у текста высокая уникальность была. То, что ахинейность получается тоже высокая, не волновала никого. И иностранные имена и названия как ключевые слова в рекламной статье. Прихотливо впихнутые кривыми руками. Я это называл "украинизацией контента". Чёрт, а ведь она этой ерунды две книжки выпустила. Можно купить в магазинах. Мир катится к чёрту, если это издают. Дно пробито. Впрочем, пробивать можно и дальше - в разделе "Поэзия" поставить книгу с описаниями стиральных машин. Пенок для бритья. Рубашек. Носков. 100 лучших описаний. От ведущих копирайтеров этой страны. Или от одного автора. Иногда кажется, что дна просто нет. Или не кажется.
Неприлично без сменной обуви лезть в помойку чужой души (ахаха, как я резво начал, но нет), однако ж какой хлам возносится порой на пьедестал. Коллективное бессознательное уже давно гораздо больше бессознательное, чем коллективное. Лишний раз в том убеждаюсь. Хотя не стоит отказывать пролетариям духа в их скромных радостях – они хотят выглядеть лучше, они хотят, чтоб другие о них думали хорошо. И изобретают себе культурный досуг в меру своих скромных интеллектуальных способностей и потребностей. А могли б ведь и ножичком пырнуть.
И почему я вообще так требователен к людям? Люди же не требуют от меня, чтоб я стал космонавтом, например. Живу себе как живётся, рекордов не ставлю, роман так и вообще третий год пишу. Может так и надо, может так и правильно. 

Мама всегда говорила тебе «Не летай, не мечтай», но
Ты для тайных забав находила повод любой.
Я же сейчас расскажу тебе самую страшную тайну –
Страшную тайну о том, что такое любовь.
О, моя девочка, хватит кричать,
Мы это сделаем прямо сейчас.

А вот что неправильно – так это рука Карины на моём колене. Я стряхиваю, но она возвращает. Я снова стряхиваю. И она возвращает снова, уже с усилием.
– Какого хрена, Карин?
Она подносит палец к губам и разворачивается ко мне.
– Тихо, – она наклоняется, и её рука оказывается у меня между ног.
– Убери, – что за детский сад, думаю. Совсем офигела.
– Заткнись, – и её руки расстёгивают ремень, подбираясь к пуговице. Я пытаюсь встать, но она обеими руками усаживает меня на место.
– Сядь. И заткнись.
– Карин, что происходит?
– Можешь считать, что это изнасилование.
– Ты совсем офигела?
– Да. Заткнись.
Она ловко расстёгивает джинсы и её маленькая ручка проскальзывает в трусы. К такому я не готов. Во всех смыслах. Я пытаюсь убрать её руку, но второй своей рукой она бьёт меня по руке, затем прижимает к креслу.
– Сиди тихо или больно сделаю.
Ладно, уговорила. Тем более, что она держит меня за яйца в прямом смысле, и это чертовски приятно. Да, очень приятно. Но своего эта маленькая дрянь не получит – достаточно смотреть на сцену и слушать, что с этой сцены несётся. Там, конечно про любовь, но такими словами, что всё желание пропадает. Или не пропадает. Нет, нельзя поддаваться этой дряни, у неё ничего не выйдет. Ничего. Не. Выйдет. Или нет, это у меня ничего не выйдет, потому что мой член в её руке уже наливается кровью, а она гладит его и щекочет пальчиками, от этого с ума сойти можно.
Со сцены доносится, что Бернард пишет Эстер, но даже эта ударная доза пошлятины бессильна против пальчиков Карины.
– А тут есть, за что подержаться.
Нет, маленькая циничная дрянь, разговаривать я с тобой не буду. Должна же у меня быть какая-то сила воли, какой-то внутренний стержень, который она не может сломать. А то внешний стержень она уже заполучила. И делает с ним всё, что хочет. Хвалю тебя, говорит, родная, за быстрый ум и веселый нрав – начинается со сцены новый опус. Да уж, тут и правда похвалить можно – ритмичными движениями вверх-вниз Карина привела мой член в боевую готовность, и ей вообще плевать на всё, даже на рифму «антиграв», которую Полоскина выдумала, потому что нормальное слово не влезало в заданный размер. Повсюду трупы мёртвых крав лежали, кверху ноги вздрав – антиграв прямо как родной сюда войдёт. А может так и надо – не сопротивляться, а подстраиваться. Даже так, как Полоскина. Вот зачем я  сопротивляюсь сейчас, ради чего борюсь, что отстаиваю?  Не надо сопротивляться.   
И как будто в подтверждение моих мыслей Карина поправляет волосы, а затем резко наклоняется – теперь мой член у неё во рту.

Значит, любовь – это когда разбиваешься вдребезги от удара,
А затем собираешься заново, плача и кровоточа.
Это круче, чем крылья. Это самый щедрый подарок
От Создателя. И хватит, дура, кричать.
Страшное дальше.
А пока наслаждайся.

Не знаю, кто меня услышал, когда я последний раз обращался к Иисусу со своим нытьём о муках, но шутка жестокая. Карина стянула с меня джинсы с трусами до ботинок и стоит на коленях в проходе, удобно устроившись между моими ногами. Одной рукой держит член, оттянув кожу, вторую положила мне на грудь – видимо, чтобы я перестал сопротивляться. Я давно уже перестал, потому что сопротивляться тому, что она делает, выше моих сил. Я беру её руку в свою и целую пальчики, она поднимает на меня глаза, явно наслаждаясь производимым эффектом, затем склоняет голову набок и видно, что член у неё за щекой. К этому разговору без слов она тоже готовилась.
Со сцены несётся про графичного мальчика молочно-белого цвета, но критически воспринять эту ересь я не в состоянии – всё, что я могу воспринимать сейчас, происходит гораздо ближе. Её язычок двигается снизу вверх, потом по кругу, потом снова снизу вверх, и снова по кругу. Потом она облизывает губы и засовывает член в рот почти целиком, совсем чуть-чуть не помещается. И начинает двигаться плавно и нежно, вверх, потом вниз, потом опять вверх. Поднимает на меня бесстыжие глазки – всё отлично девочка, ты лучше всех. Я чувствую её нежные и тёплые губы, сладкая пытка не прекращается, но кончать я не буду – этого ты от меня не получишь, маленькая дрянь, не смотри на меня так. Или смотри. Что хочешь делай. Но я не кончу. Нет.
 Я впиваюсь одной рукой в подлокотник, другой в плечо Карине и готовлюсь держаться до конца. Не будет по-твоему, девочка, хотя это чуть ли не лучший отсос в моей жизни. Но у маленькой дряни другие планы – видя, что дело никак не заканчивается, она начинает двигаться чуть быстрее и помогает себе рукой, получается жёстче и чувствительней, у меня дыхание перехватывает. Она теперь смотрит на меня безотрывно – давай же, кончай. Нет, маленькая дрянь, не будет по-твоему. Хоть что-то не будет по твоему. Я сдержусь потому, что я старше и умнее. Я сдержусь потому, что это нарушит твои планы, которые мне уже порядком поднадоели. Задолбаешься сосать.
Но быстрее я задолбаюсь держаться – она наращивает темп, а потом свободной рукой отрывает мою ладонь и сплетает пальцы с моими в крепкий замок. И смотрит при этом на меня. Чёрт, я не железный, да и от такого кончил бы даже вибратор – и я кончаю, оргазм получается нервным и тяжёлым, не приносящим облегчения, через силу. Карина сладко прикрывает глаза и плотно обхватывает головку губами, чтоб не пролить ни капельки. Опять ты победила, маленькая дрянь. Ненавижу тебя.

Так повелось со времен неопротерозоя,
С первых утробных звуков, потрясших конусы скал глухих,
Что в настоящей любви больше честности, чем ты можешь себе позволить,
Больше искренности и прочей лирической чепухи.
Больше страдания, больше Ада,
В который мы продолжаем падать.

Она всё ещё стоит на коленях и тяжело дышит, довольная собой и результатом.
– Ну как, понравилось?
Да что ж ты за бестия такая. Тебе надо уничтожить меня полностью, чтоб вообще ничего не осталось. Понравилось ли мне изнасилование, спрашивает она. Бесит. Ужасно бесит.
И вместо тысячи слов я беру её за волосы, наклоняю к себе и засовываю необмякший ещё член ей в рот целиком, до самого горла. Хотела сосать – соси. Она стонет, мычит и пытается вырваться, а я её держу. Её сопротивление только возбуждает меня, да и обстановка щекочет нервы. Член снова наливается кровью, и я  трахаю Карину в рот. Она мычит, потом успокаивается, кладёт руку мне на грудь – просит полегче. Я успокаиваюсь и откидываюсь в кресле. Она переводит дух и снова склоняется к члену. Теперь уже сразу работает с рукой, жёстко и более чувствительно. Я держу руку у неё на шее – теперь всё будет как я хочу, хватит.
Со сцены летит про Катю. Катя, Катя, Катя – повторяет Полоскина как заведённая. Где ты была со своей убивающей всё живое и сексуальное Катей десять минут назад, когда мне это было так надо. И вообще, если член от вашей поэзии не стоит, пусть он будет хотя бы падать – то есть сделайте что-нибудь по-настоящему отвратительное, после чего ничего уже не будет хотеться. Если уж вы поэты, а я нет. В вашем перевёрнутом мире. А так если ничего не можете, то и не пытайтесь. А то чтоб со скуки не помереть, приходится кого-то в рот трахать на ваших концертах. Это, конечно, приятно, но чертовски утомительно. Особенно два раза подряд.
Но чертовски приятно – Карина старается, а я упиваюсь собственной наглостью и бесстыдством.  Таким и должен быть публичный секс – жёстким и внезапным, вот так хорошо, девочка. И стихи должны быть такими, потому что стихи это секс. В том числе и публичный. Если уж кто-то слушает стихотворение, то он этим стихотворением должен быть выебан и высушен. А не приуныть со скуки и заняться непотребствами на заднем ряду. Сладкими какими непотребствами, Кариночка, ангел мой, ангел-мучитель, что же ты со мной делаешь.
Она снова смотрит на меня, не вынимая член изо рта. На этот раз не так нагло. Да, девочка, я готов, только не останавливайся. Снова пальцы в замок, она томно прикрывает глазки и заглатывает головку целиком. Тут я не выдерживаю и разряжаюсь ей в рот, придерживая её за шею. Спазмы длятся секунд пятнадцать, и это невероятное облегчение.

Именно там для нее самое время и место.
Это ведь море, в котором можно всю жизнь тонуть.
Ну а девушки – это не только семьдесят килограммов мяса,
Это еще и нежности несколько минут.
Может. Когда-нибудь.
Ну вот и всё.
Бум.

4

Из шкафа выйдешь, прикрыв ногой, и, не подавая виду,
Вдыхаешь забродивший кисель со вкусом детской мечты.
А небо ясное наверху, как будто бы ты не Сидор.
Такое синее и молчит, как будто Сидор не ты.

Карина хотела, чтоб к риэлтору я поехал с ней, а потом на встречу с бывшими одноклассниками пустить им пыль в глаза, потом… ну понятно то есть, что потом, однако я решил, что на сегодня хватит. Хорошенького понемножку. Надо же ещё написать об этом, самые интересные подробности стратегически умолчав. Исторический момент, кстати – первое публичное выступление Полоскиной, которое мне понравилось. Спасибо, Вероника, за прекрасный вечер. Хрен бы мы без твоей стихожвачки до такого додумались.
И вот опять выкатываю людям требования, которым и сам, по большому счёту, не соответствую. Я тоже, в общем-то, пишу жвачку, особенно последние два года. Только у неё это женские сопли, а у меня инфернореализм. Но выступаю ли я? Уже нет, даже когда зовут. Пишу ли я текст раз в два дня? Раз в две недели, если повезёт. Я опять утратил веру, только не во французских постструктуралистов, а уже в себя. Это ж сколько во мне веры было, что я её столько лет незаметно для себя утрачивал? И как сделать наоборот? И возможно ли. А у людей вот есть вера в то, что они делают, и жизнь у них похожа на фестиваль, а не на уродский цирк. Да, они полной ерундой заняты, но не мне с моим родом занятий их упрекать. Я занят той же ерундой, я сейчас про неё статью писать буду.   
Хотя я совершенно не представляю, что писать. Меня полностью размотало, сил нет никаких. А надо ещё с женой поругаться. Она же мне изменяет. Я тоже хорош, конечно, но она первая начала. Хотя кого я опять обманываю, мне ж всё равно. Надо изобразить какое-то общественно одобряемое поведение в этой ситуации, но какое? Ничего в голову не лезет. Ничего. Надо с Гариком поговорить. И прямо сегодня и надо было поговорить, Катька всё равно по уши в рецензировании. Я ж спросить у него ещё что-то хотел. Цитату какую-то. Вот я рохля, конечно, опять всё забыл. Хоть записывай. Старость.

Как будто «Сидор» – это ничто, абстрактный эпифеномен,
Синичкин кашель, мышиный писк, качелей случайный скрип.
Оно проходит мимо тебя, и в этом ты не виновен,
Но Сидор – это всё-таки ты, снаружи и изнутри.

Колокольный звон в абсолютно пустой голове отдаётся мотивом песни популярного в конце 90-х певца Никиты. Песня называлась «Улетели навсегда» и была эта песня, как и собственно певец Никита, знаковым явлением клубной жизни столицы. Молодость прошла, Алекс, хватит, завязывай. Улетели навсегда.
В смысле надо уже как-то социализовываться наконец, вписываться в общемировой блудняк. Никому не интересно, какие там у тебя проблемы. Всем нужно только внешнее проявление, удовлетворяющее каким-то нормам. От лисички тоже никому не нужен богатый внутренний мир – только пушистая шкура и всё. А остальное вытряхивают на землю.
Они же этого и хотят, они все. Они загоняют меня, окладывают флажками по традиционному русскому способу. Он, конечно, для зимы разрабатывался, этот способ, но, видимо, чего уж теперь стесняться, решили они. И получается, что я вынужден бежать как от красных тряпок, а стрелковая линия уже выстроена и они только и ждут того, что в зарослях перед ними мелькнёт рыжий хвост. Карина с Гариком загоняют, а жена, наверное, будет валить. И кабаньих троп вокруг нет, и заячьих нор, и вообще вокруг не лес, а город. А в городе лисы не живут.
Неужели я лисичка. Да, я лисичка – я убегаю, пытаюсь запутать следы. Вот и сейчас я иду пешком вдоль Садового в направлении редакции. Неужели снова водка и статья до утра? Блин, в привычку входит, нехорошо, это во-первых, а во-вторых, что там писать такого. Опять же по сути ничего не произошло, кроме того, что один из загонщиков ухватил меня за хвост, назовём это так. То есть опять работаем с текстом апофатически. И работа апофатическая. И тексты апофатические. И вся жизнь от противного. Тьфу.

Взрываются салюта цветы, плывут облака к закату –
Жизнь продолжается вопреки, напротив и поперёк.
А ты – ты Сидор с тех самых пор, как вышел сюда когда-то.
Ты – Сидор, ты от себя весь мир однажды не уберёг.

Итак, Гарик хотел восемь-десять тысяч про этот увлекательный концерт. А я ж журналист. Пишем правду, потому что правду говорить легко и приятно. Правда в том, что выступает Полоскина лучше, чем пишет, но ничто не сравнится с карининым язычком. Пойдёт, Гарик? Михаил Афанасьевич, что скажете? Ничего не скажете, тогда горите в Аду.
Это же вкусовщина, по большому счёту, что мне не нравится. То есть неправда априори, как бы легко и приятно не говорилась она. Людям нравится, вон их там почти полный зал в рабочий день. Надо как-то более объективно подходить к таким тонким моментам, как оценка качества поэзии. Можно, например, проверять стихи на отсос, раз уж так и получилось. Если результат, так сказать, на лицо – то плохие стихи, негодные. А если нет результата – значит, хорошие стихи, интересные. Хотя опять ерунда какая-то получается, потому что результат у нас вообще убийственный. Психолога что ли завести для таких разговоров. А хотя она сама уже завелась. Нарисовалась, хрен сотрёшь.
Надо с ней что-то делать. Ничем хорошим это не кончится.

Ты – Сидор, вот почему всё так. Ты Сидор, а это значит,
Что не откроется дверь назад в уютный волшебный шкаф.
Ты скачешь весело на волнах, как розовый танин мячик,
И слёзы прячешь от всех от нас, тайком сморкаясь в рукав.

Часть 4. Против течения

1.

Как объяснить, что стихи про любовь – не узилище для вокабул,
Коими тексты бывают начинены, как капустою пироги?
В ухо словами этого не передать и в глаза не закапать.
Но все говорят об одержимости одного человека другим,
И называют это искусством.
А выглядит как пироги с капустой.
Ну ладно.

Все люди изменяют друг другу и самим себе. Постоянно. И я ничем не лучше. Я даже хуже – люди изменяют по любви, а я вообще непонятно зачем. Кого я люблю? Никого. Кого я хочу сделать счастливым? Да мне даже на себя плевать. День прошёл – и хорошо. Неделя – нет повода не выпить. А там уже и второе августа скоро, а потом день рожденья, а потом здравствуй, жопа, Новый год. Или не здравствуй, что-то за последние дней пять явный перебор дряни в ноосфере наблюдается. Что-то грядёт.
Охота в самом разгаре, флажки расставлены, бежит-бежит лисичка, а нигде просвета нет, нигде выхода не видно, и спрятаться тоже негде. Позади загонщики, впереди стрелок. Понять бы ещё, кто из них кто, у кого ружьё. Самый очевидный ответ – у Гарика, он же охотник. Но как раз он гонит. И меня, и на меня. Статья, пишет, не торт. Про ярмарку лучше было, пишет. Полночи ждал, пока я рожу, а чего ждал – сухо, поверхностно, безлично. А грозился, что некролог. Ну ладно, сам поправлю, пишет. Чего уж теперь. Ну спасибо, Гарик. Хотя чего это я, какое там спасибо – он же правды от меня хочет, а ведь если напишу правду, то не примет. Не знаю насчёт лёгкости и приятности говорения этой правды, но вот врать меня что-то подзаездило уже. Тяжело. Но остановиться не получается никак – лжи уже столько, что она похожа на бронепоезд без тормозов. И несётся бронепоезд на всех парах, и остановить его нельзя – только стрелки переводить, чтоб он в тупике не разбился и боекомплект не сдетонировал. Тогда всем хана. И он несётся, гудит и только набирает скорость. А куда он заедет в итоге – одному Богу известно. Хотя нет, неизвестно, его же нет. Есть только ложь.
Так у кого же всё-таки ружьё.

Не успеваешь следить, что там еще не остыло,
В тренде ли черные глаза или белая стрекоза.
Но ощущение всегда – будто кто-то наелся мыла,
А желудок не может переваривать триклозан,
И через задний проход выдуваются пузыри.
Высоко полетели, смотри.
Ух ты.

В нашем уютном зазеркалье надо бежать со всех ног, чтобы оставаться на месте. А чтобы куда-то попасть, так и вдвое быстрее. Вот только я попасть никуда не хочу. И места, на котором можно было бы оставаться, тоже нет. У простых коллективно бессознательных людей есть, а у меня нет. Как так получилось. Не вопрос – утверждение. Спасибо, Карина, что помогаешь. Маленькая дрянь.
А что ей надо-то вообще от меня, зачем она тащилась через пол-Европы и обратно никак не соберётся? У них же бизнес там, квалификации-шмалификации. Это у меня здесь что-то непонятное, даже работой не назовёшь. Ничего не держит, чисто теоретически. Семье кранты. А там Трансрёмер в сортире Стокгольмского университета, и у Влада клуб в Гамбурге. Но вот нет и всё. Язык не поворачивается принять это и согласиться. И не потому что так не делается – я вообще ничего не делаю, как делается. Принц неформата, самурай нонконформизма, доктор череззадничных наук. И я слишком дорого заплатил, чтоб не видеть больше эти рожи и не слышать от них новостей. Клуб у Влада в Гамбурге – да хрен с ним, и Влад пошёл к чёрту. Милый ребёнок больше не ребёнок и выучился на психолога – да гори оно огнём. Кто там ещё? Полина, Валера? Лингам на них обоих. Я ж за счёт этого тогда и вывернулся, а тогда были настоящие кранты, не то, что сейчас. И снова вывернусь, и снова за счёт этого, потому что работает. Вот так-то, Кариночка, и это утверждение. Нравится тебе? А хотя что это я, у неё самой и спрошу.
Остаются жена и Гарик. Надо всё-таки поговорить с Гариком. Любовь как триумф воли на фоне измельчания характеров, да. Не забыть бы теперь. А не забудем, потому что с этого и начнём. Вперёд.

Есть ещё возрастная тоска по утраченному либидо,
Место которого занимает всепожирающая пустота.
Лирические доказательства пятого постулата Евклида
Не имеют академической ценности, просто так
Измеряется пройденный путь в гомерической тьме.
В конце которого – смерть.
И всё.


2.

Он — герой, последний герой. Больше уже не будет.
В Рай врата до сих пор открыты только ради него.
Я приду к земному царю с его головой на блюде.
Царь оставит себе на память блюдо с его головой.

Пользуясь тем, что рабочий день у меня фактически не нормирован, я редко прихожу на работу рано утром. Однако в этот раз следовало бы уважить некие неписаные правила дорогой редакции. Нормально поговорить с Гариком не получится, потому что Катя старается своего не упустить – приходит пораньше, чтобы побыть с начальником наедине. Но это поправимо. То есть мне так кажется. Она и правда на месте, делает вид, что погружена в работу, на мое приветствие отвечает сдержанным кивком. Гарик в предвкушении:
– Ну что там в театре – всё нормально прошло? Этой Карине понравилось? 
– А то! Она мне даже отсосала, – я прохожу на свое место и вальяжно плюхаюсь в кресло. Гарик недоуменно смотрит на меня. Катя в шоке.
– Два раза, – добавляю и думаю, бывает ли передозировка правдой.
Что думает Гарик, интересно. Не исключаю, что он подозревает какую-то многоходовку с целью доведения Кати до истерики, но всё же пытается поддержать беседу, ибо такое лучше заболтать:
– До или после?
– Во время, – практически отливаю в гранит, упиваясь собственной честностью. Надеюсь, что Булгаков кончил сейчас в Аду прямо на раскаленную сковородку. Черт побери, шесть лопат угля этому наркоману в счёт моей бессмертной души!
Катя встаёт и молча выходит. Лицо её по цвету напоминает жезказганский  малахит, различные оттенки зелёного расходятся по нему концентрическими кругами неправильной формы. Гарик молча провожает её взглядом, потом поворачивается ко мне. В глазах его легкое недоумение и тяжёлая уверенность в том, что меня пора как следует нахлобучить прямо на рабочем месте.

Каждый мог быть героем без всяких глупых «кроме».
Ведь в крови у всех героев тот же гемоглобин.
Но кругом — одни уроды, не слушают голос крови.
Им бы только убить героя… убить героя… убить…

– Знаешь, как погиб Лермонтов? – произносит он так, что воздух в комнате начинает сгущаться.
– Трагически, – отвечаю я, как будто всё в порядке.
– Тебе выпал уникальный шанс узнать, насколько трагически.
– Да брось, Гарик. Мне надо было, чтоб она вышла.
– Она вышла. Ты следующий. Только она вернётся, а ты нет. Если это твоя очередная идиотская шутка.
– Это не шутка, босс. Жена изменяет мне с извозчиком. Хочу спросить у тебя, что делать.
Гарик успокаивается, но при этом загружается моей проблемой. Тягостное молчание того и гляди разольётся в воздухе, но в комнату врывается Катя. Она никуда не уходила, а стояла за дверью. Последние концентрические круги неправильной формы исчезают с её лица, и, оперевшись руками на мой стол, она наклоняется и громко объявляет всему миру:
– Она изменяет тебе потому, что ты козёл! Тупой! Cамодовольный! Козёл!
Но меня надо топить чем-то посерьёзнее.
– За два года в Москве ты не нашла себе даже такого козла, как я. Насколько ценно твоё мнение как эксперта в этой области?
Катя от неожиданности забывает продолжение своей обличающей тирады, пару раз хватает ртом воздух, а потом из её глаз начинают литься слезы. Слёз много, макияж течёт, Катя это понимает, и слёз становится только больше. С криком «Козёл!!!» она выбегает, закрыв лицо руками и громко рыдая. На этот раз по-настоящему уходит, и, видимо, надолго. Гарик встаёт, смотрит на меня укоризненно, качает головой и медленно выходит за Катей.

Силы Зла смешали с дерьмом все огнем и железом.
Этот мир не спасут любые жертвы ради Добра.
Эй, герой, слышишь, герой, подвиг твой бесполезен.
Я убью тебя, и навсегда закроют ворота в Рай.

Я знаю, что я козёл. И не страдаю от этого. Честно говоря, я этим наслаждаюсь. И мне, черт побери, непонятно, почему окружающие не рады разделить со мной это чувство глубокого удовлетворения и внутренней гармонии. Кому легче будет от того, что я перестану себя вести как козёл? Никому. Все наоборот будут искать, к чему бы придраться, каким бы рыцарем в сияющих доспехах я не стал, буде возжелаю жизнь свою изменить. Все так живут – козлы козлами, ни с кого никакого спроса нет. Козёл – и сразу понятно, чего ждать. Но некоторые так близко к сердцу принимают и расстраиваются при этом, как я от идиотских пассажей в стихах Полоскиной или другой какой-нибудь принцессы новой искренности. Ну так я туда и не хожу, где эти принцессы выступают. Пока Родина то есть не пошлёт – не хожу. А Катя видит, что я козёл, и ходит сюда, и ходит. Перевоспитать меня пытается. Тут не знаю, даже что сказать – рожай детей, воспитывай, посмотрим, что получится. Так и скажу, наверное, в следующий раз. И узнаю, как трагически погиб Лермонтов.
А дети у неё будут козлами, потому что сама она дура. Но Гарик, как всегда, прав. Надо выйти на воздух.

Я людей отправлю туда, где им самое место.
И на пути у меня стоишь только лишь ты один.
Эй, герой, нам с тобой на этом шарике тесно.
Хватит ждать (чего еще ждать?) — иди же сюда, иди…

3.

О правильных науках нечасто пишут в книгах.
Сказать по правде если – не пишут никогда.
Никто не знает правду, но все плетут интриги.
А чем всё обернётся – мы можем лишь гадать.

Небо покрывается какими-то погаными тучами невнятного цвета – непонятно, чего от них ждать. Дождик прибил бы летающую в воздухе пылищу, но при этом совершенно испортил бы мою рубашку. Гарик с независимым видом выходит из редакционного подъезда с портфелем и идёт через двор ко мне. Абсолютно независимый вид – один из многих талантов Гарика, которым я искренне завидую. Наряду с умением быстро принимать решения и ещё быстрее вспоминать цитату по случаю. В портфеле коньяк, пластиковые стаканчики, упаковка пирожных «Птичье молоко» и видавший виды апельсин. Интересно, давно ли заморский фрукт ждал в столе Гарика своего часа. Впрочем, потребительские свойства он почти не утратил, а пока я его ломаю, Гарик умело наливает. После чего мы не менее умело выпиваем, оным апельсином закусив.
– Итак? – спрашивает Гарик, как бы продолжая разговор.
– Ну он водит машины, пишет об этом статьи для тематических изданий. И трахает мою жену. Такие дела.
– Нда, – Гарик вздыхает. – Нехорошо. Что делать думаешь?
– Не знаю. Я у тебя хотел спросить.
– Ты разводиться хочешь?
Я не ждал, что Гарик начнёт так резко, поэтому наливаю снова уже сам, и мы снова выпиваем, опять же апельсином закусив.
– Не знаю.
– Что значит – не знаю? – распаляется Гарик. – Что ты вообще знаешь?
– Я знаю, что они трахаются. Что у них сексуальная гармония.
– Неплохо. А с тобой что – не гармония?
– Ну вообще она не жаловалась.
– Она с тобой кончала?
– Безусловно. И не раз.
Помолчав, добавляю.
– И не раз за один раз.
– Тогда какого хрена?
– Вот мне тоже интересно, но напрямую спрашивать я пока не решаюсь.
Гарик снова наливает.
–А у тебя ещё кто-то есть?
Будь ты проклят, Гарик. Я ж тебе полчаса назад русским языком всё сказал.
– Нет,  – отвечаю я, понимая безнадёжность ситуации. – Да,  и потом – откуда?
Красавчик просто. Достоверен, как Капитан Очевидность – то ли бессовестно дурить Гарика вошло у меня в привычку, то ли я за это в скором времени заплачу,  как и полагается, тройную цену.

Поэтому мы просто сидим, как звери в яме
И по неявным фактам осмысливаем мир.
Возможно, надо было кормить людей червями.
А может, надо было кормить свиней людьми.

– Ну вообще надо либо разводиться, либо как-то договариваться, – начальник задумчив. – Все или разводятся, или договариваются.
– Я не хочу как все, – я и правда не хочу. – Потому что когда все делают как все, они только умножают дискомфорт, несчастье и энтропию. Я не хочу ни дискомфорта, ни несчастья, ни энтропии. Для этого есть тьма искусников, я не из их числа.
– Тогда не надо было запускать ситуацию.
– Ты сейчас о чём, извини? Не понимаю, – и правда не понимаю. Может, я тупой. Надо выпить ещё чуть-чуть, так что Гарик разливает. 
– Если ты на ней женился, тебе это было зачем-то надо, так? – и Гарик поднимает стаканчик, мы чокаемся и выпиваем.
– Это ты сейчас про что? – торопливо закусив, продолжаю я. – Не про то ли, что человеческая деятельность должна иметь какой-то смысл, цель и пользу? Не про это ли?
– Во-первых, да, – рассудительно начинает Гарик. Но я его перебиваю.
– Тогда нашу редакцию первым делом надо разогнать к такой-то матери. Потому что ни цели, ни смысла, ни пользы.
– Допустим, – соглашается начальник отдела редакции, которую надо разогнать к такой-то матери. – Это тоже важный вопрос, но непосредственно тебя и твоего брака он не касается. Давай решать проблемы по мере поступления.
– Давай, – соглашаюсь я.
– Ну так вот, – он продолжает наставлять младшего товарища. – Ты приходишь к ней и говоришь, что всё знаешь. И дальше вы решаете вместе, как быть.
– Ага. Круто, – выдыхаю я. – А ещё какие варианты есть?
– Ты находишь себе бабу, и тоже изменяешь. Так вы квиты.
– Мы не квиты, мы идиоты, – возражаю, как так можно счёты сводить. А, впрочем, я так и свожу. И что свелось? Правильно, ничего.
– Это да, – задумчиво продолжает Гарик. – Но жизнь на этом не заканчивается. Вы решаете проблему и живёте дальше. Как я, например.
Например, да. Не самый плохой пример. Однако я ждал от него каких-то более изящных что ли предложений, стандартно накозлить я и сам могу. Что там мочь-то.
– Что-то какие-то суховатые и поверхностные в нашем обществе бракоразводные ритуалы, – начинаю я издалека. – Как моя статья вот эта.
– Ну я не знаю, что тебе ещё предложить, – пожимает плечами Гарик. – Прими ислам, заведи гарем, намазывай там на коврике каждый день.
– То есть ты тоже предлагаешь уехать отсюда к чёртовой матери?
– А кто ещё предлагает? – Гарик заинтересовался.
Спалился, блин. Почти.
– Я чувствую это в воде, чувствую это в земле, ощущаю в воздухе – страна катится в непонятно куда, предположительно к чёрту, – не очень изящно выкручиваюсь я.
– Да она последние тысячу лет катится, не обращай внимания, – Гарик хмыкает. – Думай о себе. Остальное потом.

А может, лучше оба. А может, оба хуже.
А может, не червями. А может, не свиней.
Ответы ищем в небе, на море и на суше.
Но вряд ли что постигнем без помощи извне.

– Да в трещину кобыле. Пусть, кстати, лошадь и думает, у неё голова большая, а меня всё достало.
– Ты взрослый здоровый мужик…
– Нет, Гарик, – перебиваю я начальника. – Я лисичка.
– Лисичка? – Гарик удивляется.
– Да. Я лисичка.
– И что? – растерялся, ай-яй-яй.
– Ничего, – подумав, добавляю. – Фыр-фыр-фыр.
– Объясни.
Как тебе это объяснить. Да, я знаю об охоте. Я знаю, что у кого-то из вас ружьё. Но не у тебя – ты сейчас погонишь. И меня погонишь, и на меня погонишь. Что лисичкой быть нельзя, что надо быть мужиком. Что лисичкой надо не быть, и вообще лисичка должна умереть. А тебе даже не нужен мой ценный мех, в смысле бессмертная душа, ты просто загонщик. Надо выпить. Наливаю. И всё-таки правду.
– Я хочу всех обмануть, – ни хрена не легко и не приятно, Булгаков лжец, лжец, лжец.
– А, так бы и сказал. А зачем?
– Мне надоело, что из субъекта я постоянно деградирую в объект.
– Так не деградируй.
А для этого надо первым делом в задницу послать всех, начиная с тебя, Гарик. С ярмаркой этой долбаной, с Полоскиной, с Катей, с Максом и его билетами, с дурящей тебя Кариной, со слетающей джинсой и прочей безысходностью отечественной журналистики. А как?
– Фигово получается в последнее время.
– В отпуск я тебя отправлю только как Маша родит, – поддерживает меня Гарик. – Она обещала, что не оставит нас, и начнёт писать, как сможет. Нового человека я брать не хочу. У нас полный штат.
– Вот Катька будет рада, что я в отпуск уйду. А уволюсь – так и вообще расцветёт.
– Даже не думай, сволочь, – Гарик грозит мне пальцем. – Я тебе уволюсь, тряпка.
– Ну да, это не по-товарищески, – вздыхаю и улыбаюсь. – Я подожду, пока ты меня сам выгонишь.
Смеёмся и выпиваем снова. Всё впустую, всё тлен.

А всё – интеллигенты, пророки лживых истин.
Учёные все эти, врачи, учителя,
Все эти инженеры и велосипедисты –
Обманщики и гады, как носит их земля!

4.

От всех людей приличных их надо гнать пинками,
Пусть сами жрут науку свою и ГМО.
А может, будет лучше кормить их червяками.
А может, надо свиньям их всех давно того…

– И перед Катей надо извиниться.
Нифига себе подача. Лёгкий ветерок донёс отголоски марша Мендельсона из Грибоедовского ЗАГСа. Или мне просто почудилось.
– Это за что же? За то, что она не нашла себе козла?
– Типа того.
– Погоди, я что-то запутался, – фу, Катя, как это низко заставлять Гарика себя жалеть, предварительно ещё и нарвавшись к тому же. – Это ведь я кричал на неё «козёл», «тупой», вот это всё? На всю редакцию кричал, руками махал, бегал туда-сюда, истерики закатывал?
– Ты мужчина. Ты старше и умнее.
– Я козёл. Самодовольный и тупой, – а ещё очень честный и самокритичный. Но это большой секрет. – Что для неё важнее – мои извинения или признание её правоты?
– С ней я тоже поговорю, – Гарик спасает моральный климат в коллективе. Может и правда перестать на неё реагировать вообще? – Вы задолбали уже цапаться из-за всякой ерунды на ровном месте.
– Да я с ней вообще не разговариваю.
– Ты ведёшь себя вызывающе.
– Вызывающе что? – а то я не знаю.
– Много чего. Веди себя нормально.
– По-моему, это она ведет себя вызывающе.
– Не понял?
– Да всё ты понял. Это нормально вмешиваться, когда мужчины разговаривают? Подслушивать под дверью? – я распаляюсь. – В её родном Скотопригоньевске за это сразу бьют. Поэтому она понаехала сюда, здесь все кулюторные, сразу в рыло не суют. А зря. Теперь все знают.
– Да, нехорошо, – соглашается босс.
– Да ладно уж теперь, – и правда, чего уж теперь. – Наливай.
Заканчиваются пироженки, и тема разговора явно себя исчерпала.

О сколько нам открытий загадочных и чудных
Готовит Просвещенье – коварный злобный дух.
Но я устал от знаний, я больше не хочу их,
И не накличу больше тем на себя беду.

– Домой иди, – делегирует мне Гарик. – Решай свои проблемы.
– А если я не хочу?
– Я тоже не хочу, – вздыхает босс и собирает руки в замок. – Но есть дела поважнее той туфты, которую мы публикуем. Интервью сам расшифрую.
Тыжжурналист, Гарик. Горжусь тобой. Спасибо. 
– На самом деле важно не это.
– А что же?
– Когда я лгу – это жопа. Когда я говорю правду – всё летит в манду. А если я молчу, то сам иду на хер. И что с этим делать – совершенно неясно.
Гарик хмыкает. Видимо, ситуация ему знакома.
– Считай это набором тезисов для следующей статьи.
– А повод?
– Найду я тебе повод. Дурное дело нехитрое.
Как у тебя всё просто, Гарик. Как бесит уже эта ваша простота и пугает скорость принятия решений, не обязательно верных, просто любых. Всё полезно, что в текст пролезло. Что не инфоповод, то набор тезисов. Всё-то у вас просто и понятно. Кроме одного – почему все люди в результате так несчастны.
– И вот ещё, спросить хотел, – вспоминаю я.
– Валяй.
– Любовь как триумф воли на фоне измельчания характеров –  у кого из классиков это было? И что об этом сказано?
– Чешуйня это всё – и любовь, и характеры, и цитаты, и классики, – неожиданно серьёзно отвечает Гарик, с каким-то внутренним пониманием и даже, наверное, чувством превосходства.
– Какая неожиданная и смелая мысль, – сдержанно удивляюсь я. – А триумф воли тоже чешуйня?
–  Нет, – резонно отмечает босс. – «Триумф воли» – это хорошее кино. А вот всё остальное – чешуйня. Надо различать, да.
– И кто же это сказал? – не верю до конца в такую смелость и решительность кого-то из бородатых пеньков XIX века.
– Игорь Панин, – отвечает начальник. Веско и безапелляционно, под этим ответом, наверное, можно капусту в ведре мариновать. Да, и так его, Гарика то есть, зовут.
– Хороший писатель, – пытаюсь не растеряться. Наверное, получается.
– Да, мне тоже нравится, – соглашается Гарик, встает и протягивает мне руку. Вот так всё просто оказалось.

Мой опыт – сын ошибок и внук оппортунизма,
Он кругл, как Танин мячик, не тонет и упруг.
Диапазон широкий – от зонтика до клизмы.
Хоть это парадоксы, но гений нам не друг.

Итак, в уютную редакцию хода нет, там красные флажки. Судя по тому, что Катя на меня наорала, гон из тихого становится громким. Охотник в нетерпении, что-то растянулись лесные забавы по времени, действительно.
Значит, из разговора с Гариком можно вычленить две полезные мысли – не деградировать и решать проблемы в порядке их поступления. Если вообще решать.  Утверждение, Карине бы понравилось. А ведь с этого всё и началось –  с того, что она потребовала от меня ответов и утверждений. Тут-то всё и посыпалось, одно на другое. И где я сейчас? Как хорошо без вас было, упыри мои родные-ненаглядные. С вами тоже здорово, но без вас пожил как человек. Дали немножко времени передохнуть, спасибо, ценю. Решили прислать за мной девочку, что б она забрала меня в сказку. Вот только знаю я эту сказку – она очень страшная, а в конце все умерли. А до того жили долго и несчастливо. И все друг друга предали. Так что фиг вам, национальная индейская изба.
Значит, первое, что я сделаю завтра с утра – расскажу Гарику про эту маленькую дрянь. Это сразу надо было сделать, что я протупил-то. Он, конечно, не поверит – больно удивительная история получается, но перевесит её с меня на Катю, во избежание. А вот и маленькая дрянь звонит. Как кстати.
– Да, – мой голос решителен и твёрд, я готов.
– Привет, – она всегда что ли в хорошем настроении. – Ты занят?
– Занят, – всё также решительно и твёрдо.
– Чем-то важным?
– Да, – бесстрашно выхожу на очередной виток акта коммуникации. – Думаю о тебе.
О, как я правдив! Нравится, Михаил Афанасьевич?
– Слушай, ты можешь сейчас приехать ко мне?
А что меня, собственно, держит? А почему бы и не приехать? Буду бегать – умру уставшим. Всё равно она своё выкружит.
– Могу, – отвечаю я твёрдо и решительно. Да, Карина, это утверждение, как тебе нравится.
– О, здорово. Давай, я жду, – и правда нравится. Сломала она меня. Маленькая дрянь. Но ничего – тогда всё заросло, и сейчас зарастёт. То, что я от тебя бегаю, вовсе не значит, что я тебя боюсь. 

А если я однажды предам себя и сдамся –
Начну читать и думать, раба в себе давя,
Пить перестану водку и буду слушать Брамса –
Меня скормите свиньям, а тех свиней – червям.

Часть 5. Очешуение

1.

Смотрю и еле сдерживаю смех
На грустных и трагических моментах.
Жизнь – это стыд, переходящий в смерть.
Со стороны особенно заметно.

У Карины и Марата была очень хорошая школа. Там была своя театральная студия. А ещё рок-группа, с которой Карина пробовала петь. А ещё секция кикбоксинга, где главными звёздами были Марат и Федя. И даже школьное радио. И что-то ещё, наверное, было, я просто не расспрашивал. А не расспрашивал особо я потому, что ответные расспросы меня откровенно пугали – я мог рассказать разве что про одноклассниц, обсуждающих на задней парте сложности анального секса, или про то, что после школы кого-то обычно пинали толпой. И мне тоже перепадало. У них там были концерты, постановки и какая-то культурная жизнь –  у нас в то же время хит-парад развлечений возглавляла идея забить на два последних урока и загаситься где-то с пивом. Да не то, что возглавляла – все три призовых места занимала эта идея, и только потом шёл футбол. Единственным достоинством школы нашей была секция туризма и спортивного ориентирования, но алкоголизации подростков она не препятствовала. Даже наоборот.
Уже потом, после окончания школы, я узнал, что в Москве бывало и по-людски. То есть не везде было принято гаситься с пивом и пинать кого-то после школы толпой просто потому, что это весело.  Да, и загаситься, и отпинать тоже могли, но всегда была альтернатива. Кто-то открывал клуб в подвале, кто-то бил выезда за «Спартак», кто-то выпускал газеты, кто-то играл в любительском театре. Причём не так называемую «новую драму», а вполне классический репертуар.
Ещё больше поразило, что таких школ в Москве было немало. Да и в области тоже немножко было. И между ними шла некоторым образом конкуренция, соревновательность какая-то наблюдалась и прогресс образовательных методов и программ в условиях конкуренции опять же. Однако у такого благорастворения воздусей были и негативные последствия – специалистов хорошего уровня на всех не хватало. А если специалист выбывал надолго – например, в декретный отпуск – найти замену было тем ещё приключением. Так и случилось в карининой школе – прекрасная молодая и позитивная географичка задумала рожать, с заменой не получилось, и уже на втором году декрета всё посыпалось к чертям. За полтора года перебрали пять человек, в перерывах между заменами географию вели все кому не лень, в результате Карина на полном серьёзе считала, что страну Монголию придумал писатель Пелевин для романа «Чапаев и Пустота». Так мне Марат и сказал, я аж протрезвел от удивления.  И показать Монголию на карте он был ещё в состоянии, но про климат и полезные ископаемые боялся даже начинать. А неуспехи сестры в учёбе грозили пристальным вниманием родителей – суровый армянский папа навставлял бы сыну-кикбоксёру в первую очередь, а только потом стал бы разбираться дальше. Так что меня им просто Бог послал – я вполне достойно знал географию как в теории, так и на практике, а школьная программа ещё не вылетела у меня из головы. Да и что там той географии, действительно.

Детей, пенсионеров и котят
Всё время норовим с собой поссорить.
Ошибку совершать не выходя
Из комнаты – вот наша сверхспособность.

Я не был похож на карининых одноклассников из приличных семей, но и отребьем тоже так и не стал. Скорее всего, я её сначала здорово щокировал – старшие ребята обсуждали все дела со мной также, как и с её братом. При этом я мог объяснить ей многое – ту же географию – от чего Марат просто кривился и честно признавался, что не знает. Я никогда не признавался и запросто мог соврать что-то правдоподобное. Потом признаться, что это была шутка, а затем снова соврать. Таким образом у девочки-подростка сложилось впечатление, что я смел, умён и находчив. Ещё я отвязно ругался матом, доводя Полину, и однажды так забылся, рассказывая какую-то историю, что Полина натурально взбесилась и запустила в меня калибасом с недопитым матэ. Я увернулся, калибас лопнул при ударе о стену, оставив пятно. А Полина разразилась длинной нравоучительной тирадой, общий смысл которой был в том, что в следующий раз на стене будут мои мозги, если я базар фильтровать не начну. Так я впервые в присутствии Карины пострадал не за что. А пятно потом завесили плакатом. И вишенкой на торте были мои стихи – я писал ужасные стихи про одиночество, безысходность и мировую революцию. Реально ужасные – Полина называла их «творчеством душевнобольных» - но их при этом охотно клали на музыку, чаще всего ещё более ужасную. Стыдно вспомнить, в общем. Хотя почему стыдно-то – вон Полоскиной не стыдно, и она звезда и залы собирает. А мне стыдно, и я не звезда и пишу статьи о собранных другими залах. Сухо, поверхностно и безлично пишу. Так вот в чём дело, оказывается.
Географию Карине я вправил за пять или шесть занятий, после чего ненавистную ерунду у неё списывал весь класс. Быть в центре внимания приятно любой девочке. Возможно, и поэтому тоже она стала почти всегда приезжать с уроками в контору – дополнительные занятия ей были не нужны к тому времени, принцип работы с информацией она поняла, но уроки ребёнку всё равно делали всей бандой, сопровождая это развёрнутыми комментариями, байками и подробными инструкциями по низведению учителей. Не знаю, пользовалась она или нет, но было чертовски весело. И училась она при этом на одни пятёрки, а английский ей тогда прокачали курса до второго по программе МГЛУ им. Мориса Тореза. Как будто знали, что пригодится. Но учили чисто в прикол. Было же прикольно. И весело. И, может, зря я бешусь – меня тоже научили много чему. Или всё-таки не зря. Потому что где мы все теперь.

Любая новость может устареть 
Быстрей, чем дочитать её успеешь.
И, чтоб хоть что-то выиграть в игре,
Необходимо быть тупых тупее.

Был же ещё разговор, начинавшийся по-разному, но сводившийся к одному.
- Алекс, тебе какие девушки нравятся?
Мне все надоели на самом деле, я уже некоторое время подумываю о том, что весело, наверное, быть геем. И существуют ли геи вообще – что за бред совать свой член другому мужику под хвост? Или в пасть. Ерунда, они там сидят, наверное, рубятся в приставку вечерами напролёт с пивом и чипсами, а под настроение приглашают девочек по вызову. И никто к ним не лезет ни с какими отношениями, хотелками и обязалками. Но ребёнку я отвечаю другое – я ребёнку вру. Гореть мне за это в Аду. Впрочем, уже.
- Всякие.
- Ну какие? – не унимается ребёнок.
- Голые, - умело защищаюсь я.
- А блондинки или брюнетки? Или рыжие?
- Лысые, - я неумолим, разговора не будет.
- Ну прекрати, - притворно расстраивается Карина. – Я серьёзно спрашиваю.
- А я серьёзно отвечаю, - отвечаю максимально серьёзно, панически соображая, чтоб такое придумать, чтоб ребёнок от меня отстал. – Помнишь, у Шинейд О`Коннор песня вот эта…
- Nothing compares to you?
- Вот там она в клипе с такой коротенькой-коротенькой стрижкой, помнишь?
- Да, - ребёнок заинтересован.
- Так вот это – фигня, - срезаю я. – Надо ещё короче. А в идеале – чтоб вообще волос не было. Чтобы прямо блестело.
- Да ну тебя, - ребёнок мне не верит, как трогательно.
- Что значит это твоё «да ну», сестра? – я серьёзен и последователен, я настойчив и фундаментален, как и всякий взрослый, дурящий ребёнка на пустом месте. – Они, значит, без волос на голове, по-твоему, женщинами быть перестают?
- Нет, конечно, - ребёнок теряется. – Но кто так ходит, без волос…
- Вот в том-то и дело, что никто не ходит, - вздыхаю я. – Очень сложно найти ту самую, единственную. Невозможно практически. Об этом и все песни о любви написаны. В том числе и Nothing compares to you, да-да-да.
- По-моему, ты мне голову дуришь сейчас.
- Этого исключать нельзя, я сволочь ещё та, - ни в коем случае не противоречить ребёнку! – Но какой мне от этого прок?
- Не знаю, - Карина улыбается. – Может, сам скажешь?
- Видишь ли, какое дело, - начинаю я издалека, но в то же время стараюсь закончить. – Если я и правда начну дурить тебе голову, твой брат меня живьём закопает. Для начала. И будет совершенно прав, и никто ему слова поперёк не скажет. Даже я.
- Ты что хочешь сказать? – Карина смущается. – Что я тебе нравлюсь?
- Ну побрей голову – посмотрим, - ни в коем случае не противоречу я. – А то так непонятно.
- Да ну тебя, - вот сейчас она растерялась окончательно. – Тогда Марат меня закопает.
Пауза – кажется, ребёнок запутался наконец-таки. А мне ещё переводить и переводить, так что надо бы спровадить её под благовидным предлогом и работать уже наконец. Статья сама себя на русский не переведёт. Но Карина заходит на второй круг.
- Так я не поняла…
- Вырастешь – поймёшь, - быстро нахожусь я.
- Да пошёл ты! – она начинает сердиться.
- Я бы с удовольствием, - и правда с удовольствием куда-нибудь делся, ребёнка всё-таки обманывать неприятно. – Но у меня тут кусок из «Нового духа капитализма» про социальную справедливость, кажется, и если Полина завтра не прочитает его на русском…
- Всё с тобой понятно.
- Да, извини, я козёл.
- Ещё какой, - Карина встаёт и собирается. – Почему вы все относитесь ко мне как к ребёнку? И ты, и Марат, и Полина…
- Потому что ты должна закончить школу.
- Господи, мне всего шестнадцать лет, а я уже всем должна, - ребёнок возмущается. – Идите вы все в задницу.
И она выходит, и громко хлопает дверью. Сколько раз такое повторялось? Три? Пять? Или больше? Дело в том, что алкоголь убивает клетки мозга, и я уже почти ничего такого не помню. Потому что там и без этого есть, что вспомнить. А я просто никогда не смотрел на ситуацию с её стороны. И правда козёл. Бесчувственный самодовольный козёл. Впрочем, мы все такие.

И бочка меду в пищу не годна
Без милой сердцу ложечки говна.

2.

За тридцать – жить и продолжать надеяться
На что-нибудь, хотя б на ёмкость пепельниц.
На сущую, казалось бы, безделицу
Как на глоток прохлады в жаре пекельном.

Окно распахнуто – жара после обеда только усугубляется духотой. Лучшей позой на номере считается стойка вполоборота со слегка расставленными ногами, левым плечом в ту сторону, откуда ожидается гон и выход зверя на номер. Карина так и стоит. Так вот у кого ружьё. Стоило бы догадаться сразу. Карина-охотница – богиня психологических уловок, убивает из метафизического ружья абсолютной любви. Защиты от такого оружия нет. Так что хана тебе, лисичка. Мне то есть хана.
Спасает меня только то, что лису на охоте надо валить в бок, поражая жизненно важные органы, а я иду на неё в лоб, то есть как бы площадь поражения будет меньше и жизненно важные органы не будут задеты. Ну мозг разве что, так здесь нечего бояться – люди на свете вполне без мозгов живут, и ничего. Справлюсь.
– Я тебе заявление на развод скинула типовое, пока ты ехал не спеша, – нет, не справлюсь. Уже не справляюсь – Не затягивай.
– Ты такая заботливая, – надо что-то отвечать, этот раунд не пойдёт в одну калитку.
– Не благодари, я и для себя стараюсь. А браку вашему и так недолго осталось. К чему, собственно, затягивать.
– И правда.
– И, кстати, ещё раз так сделаешь, как вчера на концерте – укушу.
Да ты меня и так укусила. Теперь одна Карина передо мной, а вторая у меня в голове, утверждает.
– Чего хотела-то? – давайте ближе к делу, наверное.
– Сам как думаешь? – и улыбается, бесстыжая.
– Поговорить или потрахаться? – ещё ближе.
– Я беру от жизни всё, – ещё более бесстыже.

А вдруг мгновенье это остановится
И мы застрянем в нём, и мы в нём выживем,
Пока не нами, а другими новыми
Всё будет сжёвано, загажено и выжжено.

На ней лёгкое голубое платьице с синими и жёлтыми вставками. В ушах те же серёжки в виде больших колец. Волосы собраны в хвост, но по бокам специально оставлены как бы непослушные пряди. А может, это не Карина, а может это демон-суккуб? Ну так же не бывает. И не будет.
– Ты жестокий и капризный ребёнок.
– И это тоже. Если ты думаешь, что мне стыдно…
– Думать – не самая сильная моя сторона, да? – пробую перехватить инициативу, Карина удивляется.
– Самоирония это хорошо. Но я не понимаю, куда ты клонишь, – опять я с ножом на перестрелку. Видимо, да, и правда не самая сильная сторона.
– Так или иначе, это наш последний разговор.
– Не дури, – она делает недовольную гримасу. – Мы же всё решили.
– Мы ничего не решали, – стараюсь держаться, но куда там. – У тебя очень ловко получается выносить мне мозг, но это совершенно не значит, что мы что-то решили. Вот вообще не значит. Вот совсем.
– Ну мы можем решить прямо сейчас, – и она делает шаг вперёд, а я отступаю назад. – Только не убегай, лисичка, ладно?
Ах вот как. Я и правда лисичка. А она – стрелок. И бежать некуда.
– Стой там, – не знаю, что с ней делать, если она подойдёт ближе. Просто не знаю.
– Стою, – останавливается и улыбается. – Итак, давай сначала. Ты счастлив?
В эту игру я уже проиграл.
– Ну что? – она смотрит на меня насмешливо, я уже видел этот взгляд. Потом всю ночь прятался с водкой в редакции, пил в одиночестве и боялся сам себя. – Опять не будешь отвечать?
– Нет, – как камень в колодец.
– Что нет? – удивляется Карина.
– Я несчастлив, – даже с гордостью получилось. Впервые за столько лет я это признал. – Что дальше?
– Ну как же, – притворно удивляется маленькая дрянь. – У тебя же жена-красавица, дочка-красавица, любимая работа…
– Гвоздика, не свисти-ка, – у неё не получится надо мной издеваться. – На работе моей ты была, и это жопа. Жена мне изменяет. Дочка вырастет, ей будет до лампочки. Вот и вся моя жизнь. Тоска, одиночество и бытовой алкоголизм.
– Ну тогда у тебя нет выбора, – и снисходительная улыбочка.
– А я всё-таки попробую. И тебе, и мне так будет лучше.
– Ты так думаешь? – хорошая попытка, милый ребёнок.
– Я так уже сказал, – но этот раунд за мной. – Не думая. Принял решение сразу. В утвердительной форме. Ты ведь этого от меня хотела, да?
Несите нового психолога, этот порвался.

Мне всё равно, каких богов ты вестница
И чьих богатств последняя наследница.
За тридцать – жить, когда уже не верится,
И не сбывается, и даже не надеется.

– Что не так-то опять? – не сдаётся. Нет, не порвался ещё психолог.
– Меня достало, что вы все превращаете мою жизнь в уродский цирк.
– А ты сам разве в этом не виноват больше остальных? – снова улыбается. – Твоя жизнь, твои правила.
Я забыл, у кого ружьё. А кто лисичка. Ай-яй-яй.
– Но тебя я не звал.
– Я вообще-то хочу забрать тебя отсюда, – аргумент. – Из этого уродского цирка.
– Не надо меня забирать. У меня два раза в месяц бенефис, – и я тоже неплох.
– Ты серьёзно это сейчас? – кажется, мне удалось её задеть. Она опирается о дверной косяк, сложив руки на груди.
– Ты не поверишь.
– Но это же бред, Алекс, прекрати, – она начинает возмущаться.
– Нет, я слишком дорого заплатил, чтобы никого из вас больше в моей жизни не было. Включая тебя.
– То есть тебя напрягает, что я общаюсь с ребятами раз в полгода…
– Я семь лет о них не слышал, и надеюсь, когда ты продашь эту квартиру и свалишь, больше не услышу никогда. В том числе и о  тебе.
– Я тебя не понимаю. Ты так цепляешься за своё несчастье, – она, видимо, давит на жалость, но мне себя не жалко. Не вообще – вообще, жалко, конечно –  но сейчас, на кураже, я чёртов камикадзе.
– Как хорошо, что ты ничего не понимаешь в несчастьях, милый ребёнок, – и правда хорошо. – Поэтому собирайся и лети обратно в Стокгольм, где все счастливы. А несчастные тут сами разберутся, без вас.
– Что ты такое говоришь, – отлично, растерялась.
– Правду, – о да, детка. – То, чего ты от меня хотела.
– Я тебе не ребёнок, – да что ж ты будешь делать с ней, а. – И уеду отсюда тогда, когда мне надо. А будешь бегать от меня – догоню и в угол поставлю.
В угол ты меня поставишь. Загонишь. Да, в принципе, уже.
– Тебе не надоело разрушать мою жизнь? – моя очередь давить на жалость ко мне. Почему бы и нет.
– В твоей жизни нет ничего такого, что было бы жалко потерять, – о, я узнаю эту логику. Привет, Марат.
– Брат бы тебя не одобрил, – жестокость за жестокость.
– Марат был жестоким самодовольным подонком, как и вся ваша компашка, – она поворачивается ко мне спиной и идёт к окну. Прячет лицо? – Кроме тебя, наверное. И мне плевать на его одобрение.
Останавливается, поворачивается снова вполоборота. Карина-охотница. У меня есть последнее слово.
– А на моё одобрение тебе не плевать?
– С тобой разберёмся, но в целом – да, и на твоё тоже плевать, – она поворачивается спиной. – Платье расстегни.
Вот и поговорили. Теперь она собирается меня трахнуть – берёт от жизни всё. Как и её брат. Когда был жив. Нет, Карина, всё закончится здесь и сейчас. Всё закончится.

Когда враги сдаются обессилено,
Когда друзья уходят обезличено,
Что хочешь делай – только не беси меня.
Не нарушай течение привычное.

– Ну? Я долго ждать буду? – она груба и нетерпелива.
У раненой лисы есть один трюк, зачастую спасающий ей жизнь, если охотник неопытный. При лёгком ранении лиса кубарем летит через голову и картинно прикидывается мёртвой. А когда стрелок подходит за трофеем, не перезарядив при этом ружьё, лиса подрывается и убегает у него из-под носа. Если есть силы. У меня есть силы. Не те, что раньше, но на одну маленькую дрянь хватит. И я очень старая, грустная и нервная лиса, которую всё достало. Трофеев не будет.
Я не реагирую на её окрик, жду, когда она начнёт поворачиваться. И она поворачивается, на лице лёгкая гримаса раздражения. То, что надо – я иду к ней. Она улыбается и отворачивается обратно, довольная собой. Не кульбит через голову, конечно, но я староват уже для этой акробатики. Главное, что поверила. Я кладу ей руки на плечи и тихонько сдавливаю. Она поднимает голову – думает, что сейчас я буду целовать её шею. Не буду. Извини, сестрёнка.
Трахнуть тебя я могу, и, наверное, должен, но не буду.
Отпустить - должен, и готов, хоть и буду заживо сгорать после этого очень долго. Но не могу.
Уйти с тобой могу легко, тем более, ты, похоже, считаешь, что я так и сделаю, и это  пойдёт мне на пользу - я буду даже счастлив какое-то время, но я устал убегать. Просто устал. И должен это прекратить. Хотя бы потому, что я тебе не верю. И себе не верю. Я вообще веру утратил.
Ты бомба с часовым механизмом, и к детонатору идут три провода - "могу", "должен" и "буду". Если перерезать какой-то один провод - любой - то будет взрыв. То есть всё полетит к чертям. То же самое и про два любых провода.
Так что выбора на самом деле нет. Только все три.
Правой – за горло, левой – нос и рот, приём для бесшумного снятия часового. И взятия в плен. Спасибо лейтенанту Якимовичу за базовый курс АРБ. В этот раз у неё не выйдет изодрать меня – я всё рассчитал, и я нападаю. Неожиданно. Она отчаянно вырывается, впивается ногтями мне в правую руку –  это чертовски больно, но я сжимаю зубы и тяну её на себя. Заколка-крабик впивается в плечо, но я терплю и это. Вот когда пяткой под колено от неё получаю – тут да, вырывается сдавленный стон. Но я не выпускаю её, нет, не сейчас. Потерпи, девочка, скоро всё закончится. Больно не будет. Потерпи.
Она всё-таки затихает, но ногти так и остаются в моей руке. Больно, поэтому аккуратно вынимаю, пальчик за пальчиком. Выступает кровь, достаю платок, вытираю её пальцы, затем на всякий случай обсасываю и снова вытираю – теперь порядок. Закрываю ранки платком и  плотно подворачиваю рукав – вроде и кровь остановил. Ну что ж, заканчиваем. Аккуратно беру Карину на руки и иду к распахнутому окну. Во дворе никого, все дома под кондеями, видимо. А у Карины нет кондиционера – здесь вообще много лет никто не жил. Ну что ж, тем больше похоже на несчастный случай – от жары стало плохо, закружилась голова, и вот. Ставлю Карину на подоконник, она всё ещё без сознания. Последний шанс остановиться. Нет – поднимаю её почти вертикально и толкаю вперёд. Через пару секунд она уже на асфальте внизу. Я же говорил – больно не будет.

Мне дальше доживать с другими гадами,
Что от себя ползти хоть к чёрту рады бы.
За тридцать – и впустую звёзды падают,
Никто не хочет ничего загадывать.


3.

Наяву иногда тоже снятся кошмары.
Мне с недавнего времени это известно.
Я хотел бы работать в Аду кочегаром.
Да, наверное, занято теплое место.

Она лежит на асфальте, ноги неестественно изогнуты, рука тоже явно сломана, вторая скрыта под телом. Это уже не Карина, не единственная девочка на свете, которая меня любила и тащила эту свою любовь через годы, страны, моря, университеты и чёрт еще знает что – это просто труп, кусок мяса. А потому что я это всё с размаху об асфальт. Может быть, единственное, чему я в жизни научился – это брать что-то и с размаху об асфальт. Большой ребёнок, как и Карина. Только она капризный и жестокий ребёнок, а я тупой и жестокий. Люди собираются, кто-то вызвал скорую. Все смотрят на неё, а на меня всем плевать. Как в жизни, так и в смерти. Я могу даже не прятаться, я мистер Целлофан. Мой талант не попадать в объективы в каком-то смысле легендарен. Нашла, кого любить.
Что ж я не ухожу-то, стою тут и палюсь, а рука у меня разодрана. Четыре аккуратных таких дырки от ногтей. Рубашке кранты, надо новую купить. А что с Кариной, где я возьму себе новую Карину, что я наделал. Утверждение, не вопрос. Ты теперь всегда будешь утверждать у меня в голове, да? Делай, что хочешь, только не уходи, Карина. Только не уходи.

Я бы вкалывал сутками. Вкалывал даром.
И меня заменяли бы минимум трое.
Я хотел бы работать в Аду. Кочегаром.
Но, скорее всего, я — увы — недостоин.

Её забирают – никак не признаю, что её больше нет, забирают, конечно же, труп – дворники-таджики готовятся затирать пятно. Вот и всё. И следа не останется, и запаха её духов. Или это галлюцинации у меня. А дождик пару раз пройдёт, так и всё, даже память смоет. Как и обо всём, что я делаю. Ничего после меня не останется – ни хорошего, ни плохого. Чего ради я тогда с одной стороны, напрягаюсь, с другой переживаю?
А что, если и правда по мою душу приехала, а не покуражиться. Нет, всё правильно я сделал – чем дальше, тем жестче она становилась, закрывала какие-то дырки в подсознании, видимо. Как я себя трогательно оправдываю, Марат бы одобрил. И ещё шучу, цинично так, про её покойного брата. Нет, Карина, ты неправа – ничем я не лучше наших ребят, которых видеть не хочу. Ничем. А ещё я тебя убил. Нет мне прощения. Спасибо, что утверждаешь. Я надеюсь, мы теперь навсегда вместе. Как ты и хотела. Точно.

Щедро жизнь по лицу мне наносит удары.
Но смеюсь я в ответ, потому что щекотно.
Я хотел бы работать в Аду кочегаром.
Подарите безумцу надежды щепотку…

4.


Скоро четыре утра, значит, все, кто хотел – уснули.
Можно тупить в потолок не мигая и не мечтать ни о ком.
Если всерьез допустить, что слова – это пули,
Значит, стихи о любви – это пули, попавшие в молоко.

Я думал, как буду уходить в несознанку и уверенно врать ментам – меня же, скорее всего, засняли камеры в подъезде, и звонила она мне незадолго до смерти. Не говоря уж о прочем. Но нет – никто меня не искал. Может, не только мне звонила. Или ей ещё кто звонил. Или просто всем пофигу. Видимо, не только у меня думать – не самая сильная сторона. Это ж ведь не работяг с пивом во дворике принимать, я – преступник, меня хрен поймаешь. 
Или для меня есть наказание поинтересней тюрьмы. Что такое шесть лет и через три по УДО на волю по сравнению с тем, что я утратил всё. Утверждай, Карина, ты права.
Из этой истории, кстати, нет никакого урока и вывода – это просто жизнь и она такова. Прекрасна, потому что несправедлива. И  ужасна, потому что мы все уроды. Интересно, сколько подобного рода историй – когда преступника даже не ищут – происходит в этой стране каждый год. Тысячи, и о них не пишет никто. А ведь именно про это и надо писать, а не про граппу и топинамбур. После настоящей жизни, настоящей смерти, настоящей любви и настоящего несчастья вся эта молодёжная новая искренность выглядит жалко. Плюю на неё и презираю. 

Мысли царапают кость изнутри, как неструганный дилдо.
Мозг превращается в ком зачерствевшей халвы.
Кто-то кого-то, наверное, даже любил, да
Выкинул, выкинул, выкинул, выкинул из головы.

Стыдно мне, кстати? Или, может быть, больно? О, слова бессильны. В моей жизни было очень немного поступков, которыми я бы мог гордиться. Да и вообще немного поступков. Теперь их не осталось совсем – я фактически отменил последний, переиграв его на прямо противоположный  в том же месте, с теми же участниками.  Как выяснилось, жить дальше после этого можно, и довольно-таки неплохо. Очень сильно снижаются ожидания от людей и от себя. От себя так и вообще больше ничего не жду.
Когда сказки заканчиваются, герои и победители живут долго и счастливо. Но что делать, если в сказках нет героев-победителей, как они потом живут, победившие негерои? Я так старательно заканчивал эту сказку назло поперёк авторского замысла, что никогда не было времени подумать, что дальше. Но креатив – говно, а автор – мудак, поэтому сказка не заканчивалась и не заканчивалась. Автор истории то и дело дописывает к ней новую главу, открывает новые обстоятельства. Как я к своему незаконченному роману. Спасибо Цукербергу – теперь я знаю, что у Влада в Гамбурге за клуб. Своя собственная «Пропаганда» с бельгийским пивом и оплатой по карточкам. И все официантки – няши. Влад, ты свинья, ты присвоил общую мечту. Ах, да, двери же открыты. Для своих. Лучше б я тебя убил.
Впрочем, ещё не вечер. И далеко ли до Гамбурга.

Слов недостаточно, чтобы поэзия стала искусством.
Струны молчат, потому что звенит тетива.
Нет в мире более вредной привычки, чем убивать это чувство.
И с каждым разом его все сложней и сложней убивать.

Интересно, а я и дальше так буду все проблемы решать? Ну то есть у меня есть два относительно эффективных, как выясняется, способа – убежать от проблемы и задушить проблему, а потом с размаху об асфальт. Нет, два способа, конечно, лучше чем один – это хорошо, что я не сдаюсь и пробую что-то, как говорит моя жена. Но результатом в обоих случаях является полная ерунда. Надо пробовать ещё. Снова. Другое. Трахнуть проблему, например. А нет, тоже пробовал. Неоднократно. Это не решение. Или я как-то не так трахаю.
И что делать с проблемой, если она одного с тобой  пола – тоже трануть?  Ну трахают же люди, с другой стороны. Карин, я даже закончу за тебя эту мысль – ты с мужиками трахалась, тебе понравилось, а что такого. Но должно произойти что-то посерьёзней твоей смерти, чтоб меня на мужиков потянуло.
Вообще интересно, а другие люди как-то решают проблемы? Или делегируют их, как Гарик расшифровки с репортажами?  Так вот в чём, оказывается, смысл власти одного человека над другим. Как ты здорово, Игорь Викторович, сейчас веру мою в учение Кропоткина, которое всесильно потому, что верно, пошатнул. Прямо штукатурка посыпалась, с веры-то.
Но я как-то задолбался веру утрачивать в последние дни, так что нет. Бебебе.

Для разговоров ночами под водку – главнейшая тема.
Ходят годами по кругу слова, никуда не ведут.
Этот приём, безусловно, на время решает проблему,
Но от того, что вы все говорите, холодно, как в Аду.

И осталось только выяснить, чем многолетняя власть над человеком лучше его – того же самого человека – единовременного убийства.  Мнения на этот счёт есть, конечно, разные, и сейчас Кропоткин с Бакуниным, обнявшись на облачке, дружно плюнут в мою бесстыжую иезуитскую харю, но я считаю второй вариант менее жестоким. И отрекутся от меня. Пацаны, от меня отвернулись Иисус, Булгаков и Карина перед смертью, вы меня своими голыми жопами не напугаете совсем.
 Это не значит, конечно, что я и планирую продолжать в том же духе – я планирую заканчивать. Я не знаю, как это делается и до этого не делал никогда раньше, но всё-таки закончу как получится, и долбись оно конём. Власть одного человека над другим – это преступление. И я его предотвратил. Метод, конечно, не лучший но она не оставила мне выбора, бежать было некуда. Убивать она меня не собиралась, то есть на милость я не рассчитывал. И судя по тому, что никто меня не ищет, не спрашивает с меня и ничего не предъявляет – ничего такое оправдание, проканало на высшем уровне.

Вот и сейчас ощущение – будто в воздушной яме.
Чтобы полет продолжался, надо в себе давить
Страх и соблазн. И, ругаясь матерными словами,
Жертвуем кровь мы для бога крови и любовь для бога любви.

Развод как-то сошёл на нет – автожурналист Вадим в поисках сексуальной гармонии двинул куда-то ещё. Странная штука эта сексуальная гармония, но всё равно – удачи, Вадим, и следи за тем, за что можно подержаться. Если член окажется не в тех руках, назад дороги нет.
Но бланки заявлений я храню на почте, не удаляя письмо. Только отношения лень было выяснять – я с Кариной такие отношения выяснил, после которых общество людей и разговоры с ними стали моим ежедневным концлагерем. Но со мной моя девочка, мой милый ребёнок, моя маленькая дрянь, моё спасение и наказание. Она утверждает, что всё пройдёт. Она вообще утверждает.
С Катей я помирился, назовём это так. Она больше на меня не орала, а я не доводил её до малахитового бешенства. Маша родила здорового мальчика и начала писать, но в отпуск я не пошёл. Гарик как-то заметил с досадой, что куда-то пропала журналистка и на телефон не отвечает, на том всё и закончилось.
Всероссийский тур Полоскиной прошёл триумфально. На вокзалах и в аэропортах её встречали сотни людей, заваливали цветами и поцелуями. Гарик прав – тысячу лет катится, никак не прикатится. И чего я переживаю.
Роман я пишу до сих пор. И стишок раз в две недели. Вот оно, моё уютное несчастьице, никому его не отдам.

И для введения новой, повышенной дозы –
Надо же чем-то заполнить теперь пустоту –
Вскрытие делают ржавым консервным ножом без наркоза,
Ориентируясь пальцами на издаваемый стук.