Архимандрит Таврион

               
                Цветочки

Христианство было бы совсем пустой вещью, если бы время от времени не появлялись люди, которые исполнили Евангелие в своей жизни. Так все мечты о полетах  в космос были бы ничто, если бы они не осуществились на деле. Вот таким человеком, - живым Евангелием, был архимандрит Таврион Батозский.  Он умер в 1978 году, в возрасте 80 лет. О нем стали писать  сразу, как это стало возможно. 38 лет, как он умер,  сейчас уже есть книги о нем и снято два фильма. И я подумал, что пора и мне написать об этом человеке, которого мне довелось знать, который стал путеводной звездой моей жизни. 
Я приехал в пустыньку в 1975 году,  осенью. Через три месяца после крещения. Я сильно желал тогда постоянной молитвы и не понимал, почему невозможно всегда быть с Богом.  Почему Бог всегда держит тебя на расстоянии. Мне было 22 года, и самым прямым путем к Богу я считал монашеский путь, сердечные драмы были уже позади и ничего не мешало мне встать на этот кратчайший путь к Богу.

На первую службу отца Тавриона я попал в Преображенский храм, каменный. Там службы шли очень редко. Потом я приезжал в пустыньку много раз и жил подолгу, но  больше ни разу в этот храм не попадал. Загадка разрешалась очень просто. Храм не отапливаемый и служили тут только летом. Стояло бабье лето. Никакие тучки не омрачали небо, ласковое осенне солнышко освещало сосновый бор, окружавший пустыньку. 
Началась утреня, на полиелее открылись царские врата, и из алтаря  стали вливаться в храм волны благоухания.  Мне стало легко, я пришел в  себя.  Чудо волшебных запахов сразу объяснилось, в открытые царские врата я увидел, что алтарь от пола до потолка (буквально) весь был заполнен цветами. Цветы стояли вокруг алтаря плотной стеной, цветы располагались и на солее и по стенам алтаря в горшках, кашпо, вазах, и невидимых ведрах. В основном это были огромные, жирные трубы гладиолусов. Гладиолусы были невиданной красоты. Больше я никогда не видел таких.  Только однажды, случайно попав на выставку цветов, увидел  редкие, коллекционные экземпляры. Вот такие, редчайшие цветы и украшали алтарь отца Тавриона.
Потом я много раз слышал пересказы службы отца Тавриона, бывал и на конференциях. Многие клялись, что будут служить так же, как он. Но ничего похожего, ничего подобного нигде не наблюдается. Много сказано, как поворачивался отец Таврион, когда спиной стоял к алтарю, когда лицом к народу. Лицом к алтараю читал Евангелие или лицом к народу. Что он читал по церковно-славянски, а что по-русски. И правильно ли это… Или нарушение.  Из службы отца Тавриона ничего не перепало в современную церковную жизнь, хотя священников, московских священников он воспитал много . Есть даже епископы, выучившиеся читать по церковно-славянски в пустыньке отца Тавриона, а толку все равно никакого. Казалось бы, простая вещь, духовный ты или бездуховный,  кандидат богословия, или уже доктор, укрась свою службу цветами. Никто не возбраняет, никакими канонами не запрещается. Никаких споров вокруг цветов не возникает. Но оказывается, что это сделать невозможно.  Цветы мешаются в алтаре, цветы мешаются на солее, и даже некому их покупать и привозить. Проблемы встают до небес.

В пустыньке цветы в алтаре постоянно менялись, никогда не было увядших. Оставалось впечатление вечно живых цветов, потому что мы никогда не видели работы по их обновлению. Работа совершалась невидимо от наших глаз.  Однажды я поделился своим восхищением от цветов с крестным, и заикнулся, что они у отца Тавриона никогда не сохнут. Крестный не стал возражать, а отвел меня в тихий уголок у алтарной стены, и показал на тачку, заполненную завядшими цветами. Это была целая копна безвидных и жалких, потерявших всю свою красоту цветов, смотреть на которую было ужасно  неприятно и обидно. Так что никаких законов природы отец Таврион не смел нарушать, и цветы у него все-таки увядали.
Часть цветов выращивалась в оранжереях пустыньки, другая привозилась из питомников. Я помню так же огромные, царские, белые каллосы у иконостаса. Они были высокие, так что доставали до икон и обрамляли строгие лики. И казались особенно уместными у иконы Божьей Матери. Они подчеркивали ее женскую природу и красоту. И казалось, что сама Богородица просто счастлива от такого подарочка. И она сияет и улыбается нам с иконки. А один вид гладиолуса прямо таки запал в душу, такого больше никогда не приходилось видеть. Это был хрустально белый гладиолус с красными тычинками. Тычинки были красными не только на кончиках, но по всей своей длине, а на кончиках  пушилась красная пыльца. Кроме того, тонкая красная линия обрамляла края трубочек. Хотелось всеми силами заглянуть  в таинственную глубину раструбов, увидеть красные тычинки. Но это сделать было совсем нелегко, хотя очень хотелось познать сокровенную красоту гладиолусов. Мне удалось. Я заглянул внутрь ... И красные тычинки поразили меня до глубины души, с тех пор ни забыть их, не увидеть их повторно, не довелось. Словно и не было никогда на земле таких цветов. Только на службе отца Тавриона они показались. И то, думаю, не всем.
Цветы дивным образом участвовали в службе. И благоуханием, и своей первозданной красотой. И придавали службе они новый смысл. Вся природа участвует с их безмолвного согласия в этой службе. Так пел, так благоухал когда-то райский сад. Можно себе представить. Оказывается, что на земле вполне возможно устроить рай. Таким раем на земле были службы отца Тавриона.
Он говорил часто в проповеди непонятные слова: «Надо думать о созидании! В созидании надо начать жить. Надо, чтобы  в вашей жизни появилось благоухание Христово! Это необходимо. Вы имеете для этого прекрасную возможность.  Но, конечно, вы не хотите трудиться, брать на себя подвиг».
Или другими словами, та же мысль:
«Не унывайте, что люди как бы не воспринимают  наше слово о Боге, проповедь Евангелия. Старайтесь сеять! Сейте, прежде всего, способом благоухания Христова. Поставьте себя так, чтобы чувствовалось это благоухание. Это благоухание необходимо, особенно в настоящее время. Если мы не будем смотреть  на наше  христианское назначение как на благоухание, мы без ничего останемся».
Казалось бы какая-то католическая или восточная ересь. «Проповедовать благоуханием». Какой-то опять соблазн. Но в Святом Писании, которое он многим заповедовал читать каждый день, апостолы говорили об этом. Это апостольская заповедь, о которой напрочь забыли. Ничего от себя отец Таврион не говорил, и не делал.
Вот что пишет апостол Павел Коринфянам:
«Но благодарение Богу, который дает нам всегда торжествовать во Христе, и благоухание познания своего распространяет нами во всяком месте. Ибо мы Христово благоухание Богу, в спасаемых и погибающих: для одних запах смертоносный, на смерть, а для других запах живительный, на жизнь. И кто способен к сему? Ибо мы не повреждаем  слова Божия, как многие, но проповедуем искренно, как от Бога, пред Богом, во Христе». (2. Кор.2,14-17.)
К Ефесянам он так же пишет:
«Итак, подражайте Богу, как чада возлюбленные, и живите в любви, как Христос возлюбил вас, и предал себя за нас в приношение и жертву Богу, в благоухание приятное». (Еф.5, 1-2)
То есть, и Слово Божие, и проповедь, и сами проповедники, апостолы, и жертва Христа, и Сам Христос это «приятное благоухание» Богу. И ладон, и смирна, и миро, и все «благоухание Ливана» из Песни Песней  (Песн. П. 4. 11.) и  всесожжение Авеля, «приятное благоухание» которое «обонял Господь» (Быт.8.21.)  – все это, непременно сопутствующие Священному писанию, явления, так же как и смрад, который распространяет грех. И мы сами должны  быть приятным благоуханием.
Весь древний мир  стремился принести жертвы Богу в приятном благоухании смирны и ладона. И дымились треножники. Все, самую суть можно узнать по запаху. И запах ада – сера, и запах геенны огненной – веет от помойки.
И весь дом наполняется запахом мирры, когда возлюбленная идет к жениху, в Песни Песней, открывая двери, и масло остается на ручках, потому что она вся в благовониях. И «дом наполнился благоуханием мира» (Иоанна 12.3.) – это уже Христу волосами отирает ноги женщина, разбив сосуд с благовониями над его головой. Так предначертано было, потому что не успеют жены мироносицы умастить тело его к погребению.
Благоухание много говорило мне, оно распространяло понятную проповедь о Боге-Творце, о Боге-Поэте неба и земли, как он назван в Символе веры, и язык цветов я свободно понимал. Мир запахов – это целый космос, это вселенная. И она благоухает. Цветы на службе были особенно близки мне, потому что ничего церковного я, увы, не знал. Не понимал церковно-славянский язык, не понимал, не знал службы, символику и смысл действий, а язык цветов и запахов понимал. Да и Бог мне открылся не церковный сначала, не в церкви я поверил. А цветы были частью той жизни, в которой я увидел Бога.  И на службе я ощущал себя таким же цветком. Поэтому и знал цветочные языки. Пусть не таким, пусть какой-нибудь совсем не коллекционной колючкой, или лопухом, но все равно таким же, растущим, цветущим созданием Божиим.
Я  бывал на службах каждый день, в тот год казалось, что вот-вот, еще немного,  и Господь откроет передо мной все тайны вселенной и сам откроется мне и будет всегда со мной. И я стремился к этому через все тернии и колючки. Я понимал, что даром это не дается,  и упрямо шел вперед, напрягая всю свою волю.  Вспоминая сейчас себя того времени, я думаю, что это обычное неофитское рвение, и обычная призывающая благодать действовала на меня. Но тогда, мир вдруг наполнился тайнами, и  эти тайны открывались передо мной ежедневно, ежечасно и звали и манили, чтобы я их открыл. И жизнь наполнялась новым и новым смыслом и переливалась через край.
Естественно, мой уровень – это рассматривать цветочки во время службы, но никак  не молиться Богу. А ваш уровень, это, конечно, махать кадилом. Некоторые считают, что это и есть «приятное благоухание» Богу. Я всем рекомендую, увидите, у кого в алтаре цветы, - бегите к нему, лобызайте его ноги, следуйте за ним до конца жизни, у него  есть благодать. Он понимает красоту Божию. И он откроет вам райские двери. Потому что цветочки из закрытых райских дверей уже потихоньку перешли к нему, значит, открылась щелочка. А значит, и мы можем заглянуть туда.


                Брачные одежды отца Тавриона

В пустыньке отец Таврион служил почти 10 лет и 10 лет он ходил в одном и том же подряснике, перепоясанном потертым ремешком с пряжкой. Этому свидетели - фотографии. Поверх рясы он накидывал еще и куртку из кожзаменителя. В этом виде он и попался в объектив фотографа Сергея Бычкова.
Но на службы отец Таврион одевался не так. Он одевался изысканно красиво. Этого мало, он одевался - пышно.
Он сам был портным, конструктором одежды и закройщиком. Об этом я узнал, конечно,  потом, намного позднее, из воспоминаний матушек, которые помогали шить церковные одежды.
Но его монашеская мантия, поразила мое воображение сразу. Ее длина была метров пять. Судите сами, когда он во время  шестопсалмия выходил из дьяконских дверей к царским вратам, читать священнические молитвы, то кончик мантии оставался еще за дверьми, не давая им закрыться, и чья-то рука выбрасывала этот кончик на солею. Вот такой длины была мантия. Можно точно измерить. Это был не просто кусок материи, пусть и дорогой, шелковой. Это была сложная конструкция. У мантии была подкладка, которая не давала ей развеваться, прижимала ее к полу, и всегда сохраняла форму. У мантии было два шнурка. Слева и справа. Потяни за один из них, и мантия сворачивалась в бок, если за другой, то в другой бок. Завернув, ее можно было брать на руку и спускаться с амвона, не боясь запутаться и упасть. Можно было тянуть сразу за два шнура, и тогда мантия сжималась, хвост съеживался и не мешал идти. Не нужно было служителям (которых не было) поддерживать и расправлять эту мантию. Отец Таврион все делал сам. 
Мантий было несколько. Вот эта, самая помпезная, одевалась только в алтаре,  на всенощной. Литургию он в ней не служил, потому что она, конечно, мешала его быстрым движениям. В храм "раненьким утром" (его любимое выражение) он приходил в другой мантии, поменьше. Она тоже была внушительных размеров, и долго волочилась сзади, но давала возможность свободно передвигаться.
Мантия была сшита из дорогого шелка. Я обычно приходил на службу, как и все, в темноте, еще до появления отца Тавриона, и, ожидая его прихода, всегда сначала слышал этот непередаваемый звук – свистящий шелест мантии. Когда он входил, то сразу делал поклон, и вся церковь падала, как подкошенная и прижималась лбом к застеленным коврам. Он молниеносно делал три поклона с молитвой мытаря «Боже, милостив буди мне, грешному», и сопровождаемый шелестом мантии, словно шелестом черных крыл, скрывался в алтаре. Поклоны он делал так быстро, что я, молодой и спортивный, не успевал за ним подниматься. И когда он скрывался, то люди еще долго-долго доделывали за ним три поклона.
Храм стоял темный, и только легкое дуновение, коснувшееся лица, удостоверяло, что мимо прошелестела большая, неземная птица. Он летал. Это несомненно. Я сразу это почувствовал. И только потом, после его смерти, читая  различные воспоминания, убедился, что моя интуиция меня не подводит. Его видели на воздухе! Но он запрещал рассказывать об этом при жизни. Теперь можно.
До сих пор всех смущает, как отец Таврион проводил исповедь. Он выходил на амвон, читал положенные молитвы, просил называть имена вслух, потом говорил краткую проповедь. Смысл ее всегда был один и тот же. «Все ваши грехи Господь знает. Кайтесь перед Ним». Затем  все подходили под разрешительную молитву и монахиня записывала имя каждого, кто получил разрешение. Исповеди он не выслушивал. Были случаи, когда отцу Тавриону исповедовались на ушко. Если это было больше семи слов, он обычно прерывал громкими словами: «Звать то как?» И когда склонялась голова перед ним, он повторял «Господу кайтесь, все ваши грехи известны!»
Каялась, исповедовалась вся церковь. Можно сказать точно, что за каждой  литургией причащались все присутствовавшие. 200 и больше человек. Данные взяты не на глазок, они всегда учитывались. Чтобы поисповедовать всех потребовалось бы полдня. Отец Таврион служил один. Поэтому и была такая исповедь, как я описал.   
За литургией отец Таврион переодевался три раза.  Этого никто не делает. Обычно ризы во время литургии священники меняют только на Пасху. А у него каждая литургия была Пасхой.  Фелони у него были особенные.  Они расшивались вручную и поэтому были нестандартные, ни на что непохожие.  Он делал из фелоней произведение искусства. Как потом оказалось, у него были специальные послушницы, которые пришивали к фелоням крестики из витой, серебряной и золотой нити. Вышивали на полях узоры гладью.
После перенесения Даров, отец Таврион неожиданно появлялся в красной фелони. Он переодевался мгновенно. Вошел в Царские врата в белой, или синей, а вышел  уже в пурпурно-красной.
«Верую» у него пела вся церковь, и он сам руководил  пением. Он не позволял растягивать слова, исповедание веры пелось очень быстро, сжато. Это был военный рапорт, а не умильная молитва. Словно мы докладывали Богу выводы богословских споров всех времен. Собранно и сжато. Так он руководил пением.
В течение литургии он никогда не оставлял нас одних. Например, возглас «Встанем со страхом, вонмем, святое возношение в мире возносите».  Он  выходил к нам, обращался к нам, и говорил, превращая этот возглас в разговорный. Это был приказ! Становилось свершено ясно, что нам предписывается делать: «встать со страхом, стоять прямо и внимать с трепетом…»
Все тайные молитвы он говорил громко. При открытых вратах они были отчетливо слышны, так что литургия становилась совершенно понятной. Литургия становилась общим делом! какой она и была изначально и какой должна была бы быть всегда. Собственно, так и переводится это слово "литургия" - общее дело.
Помимо необходимых по службе, он говорил много других памятных слов, это было как бы проповедью, и объяснением всего происходящего. После "Верую", перед началом  анафорной молитвы, он выходил на амвон  и говорил так: «Настали величайшие минуты в мироспасительном служении литургии, Церковь просит, умоляет всем  сердцем участвовать в литургии».
Перед «Отче наш» он говорил неизменно такое краткое слово: «Поем молитву Господню, которой сам Господь научил своих учеников», и добавлял: «Поем всею церковью». Последняя фраза оканчивалась долгим "ю", переходившем в «у», он тем самым давал тон, и все сразу подхватывали эту ноту и дружно пели «Отче наш».
То, что эту молитву, единственную, сочинил сам Господь, он каждый день напоминал. И знаете, неожиданно появлялось чувство, что ты тоже ученик Христа. И от Него ты знаешь молитву «Отче наш», а не из книг.
У отца Тавриона литургия совершалась совместно со всей церковью.  Не создавалось такого впечатления, что священник, или священники что-то делают в алтаре, что не положено нам знать, а потом выносит к народу Чашу. Это тем более было впечатляюще, что и причащались всей церковью. Не было посторонних. Это была первохристинская Церковь в самом  истинном своем значении.
В Москве, я знаю, были такие священники, которые  после перенесения Даров, велели закрывать храм на замок. В храме оставались только верные. Например, так поступал отец Артемий. Но потом, неизбежно, отказывались от этого, и на литургии опять появлялись случайные люди, бродящие по храму во всех направлениях. Отец Георгий К. тоже пытался избавиться от случайных людей на литургии, он применял другие методы. Церковные активисты при дверях, просили людей не входить в храм, пока идет литургия, если они не собираются причащаться. Таким образом, однажды в церковь не были допущены уважаемые люди, которые тоже ратовали за подобные действия. Пришлось им прохлаждаться на паперти, вместо того, чтобы молиться со всеми. Так же и я однажды остался на улице. Верно, такие и должны стоять в притворе. Но получалось пародийно и смешно. Словно какая-то секта захватила православный храм. Все это делалось искренне, от сердца, но получалось неудачно, даже нелепо. Неизбежно и отец Георгий отказался от этой затеи, и все шло своим чередом. Храм превращался в проходной двор.
У отца Тавриона случайных людей: зевак и соглядатаев на службе не было.
После исповеди, все причащающиеся аккуратно записывались монахиней в отдельный синодик. Вот это и был список Церкви Христовой. Книга Жизни. Поименно. И мое имя там было. Наши имена поминались у престола Божия. Они были записаны в книгу вечности. Записки с проскомидии ожидала другая судьба, они огромным стогом выносились на солею,  укладывались на столик. Отец Таврион клал на них руку и говорил: «Помяни всех, здесь поминаемых, имена иже веси». Чтобы прочитать все эти записки,  потребовался бы не один день. Но литургия у отца Тавриона  шла молниеносно, задерживаться казалось невозможным делом.
Во время литургии отец Таврион постоянно говорил импровизированные краткие проповеди.
Особенно часто, он пояснял слова: «За всех и за вся». "Твоя от Твоих Тебе приносяще о всех и за вся". Они ему особенно нравились. Он постоянно говорил, что литургия совершается за жизнь всего мира. «За всех и за вся». Не только за нас. Он говорил, что участвовать в литургии это обязанность каждого христианина. Это его долг перед всеми людьми. Развивая эти мысли, он говорил, что если не будет совершаться литургия, то и мир погибнет. Он говорил часто: «Чашей держится мир». Это звучало как пророчество. Он говорил, что если не будет литургии на земле, то и злаки не дадут урожая. Потому что не за чем будет давать урожай. Хлеб дается нам, чтобы совершать бескровную жертву. Не будет литургии, и хлеба не будет.  Простая мысль, а звучит как пророчество. Я ни у кого не встречал такого исповедания. А кажется, - абсолютная истина. Непреложная аксиома веры. «Если не будет литургии, нас давно бы уже черви съели» - вот его слова.
Литургию он совершал каждый день. Даже в неподходящих условиях лагеря и заключения. Как он совершал ее там, об этом он тоже рассказывал много раз.
Необыкновенно он раскрывал слова молитвы «Отче наш». После того, как церковь пропоет эту молитву, отец Таврион пересказывал ее по-русски, в таком переводе. Это я уж запомнил навсегда.
«Отец наш, сущий на небе. Да святится имя Твое, да придет Царствие Твое, да будет воля Твоя как на небе, так и на земле. Хлеб наш насущный подавай нам на каждый день. И оставь нам долги наши, так же, как и мы оставляем должникам нашим. И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого».
«Хлеб наш насущный даждь нам днесь». Какой хлеб для нас насущный? – спрашивал он. Это хлеб, который дает нам Сам Христос. Хлеб, сошедший с небес, ядущий его не будет больше алкать. Потому что он в жизнь вечную. Христос призывает нас всех участвовать в Трапезе Господней, всех зовет на Тайную Вечерю. Зовет на брачный пир. Это нам нужно на каждый день. Вот какой хлеб для нас насущный – Тело и Кровь Господни.
Я пересказываю эту проповедь своими словами, потому что слышал ее множество раз в разных вариантах.
Даже в этой молитве отец Таврион находил подтверждение, что надо служить литургию  ежедневно. «Хлеб наш насущный подавай нам на каждый день»! А значит, ни дня без литургии.
Литургия у него была воистину «мироспасительной». И мы все, кто  участвовал в ней, ощущали себя хоть и немного, спасителями мира. Однажды в пустыньку приехали иностранцы, говорили, что из комитета «Защиты мира». Приняли их конечно, радушно. А на следующий, день, когда они уехали, на литургии отец Таврион сказал проповедь, мы думали, он скажет «блаженны миротворцы…» а он сказал о бесполезности  работы этого комитета. Только Чаша спасает мир, только сам Христос.  Я конечно и забыл об этом за давностию лет, и вот неожиданно нашел  подтверждение. Проповедь эта сохранилась, была записана на магнитофон и потом расшифрована. Ходила в самиздате. Вот кусок из нее.
«Современные политики все делают в мире, чтобы обезопасить себя. Накопили столько запасов взрывчатых, что могут мир разнести в пыль и ничего живого не оставить. Они воображают, что своими договорами мир спасают и защищают, а мир еще стоит и держится только одним исключительно – Чашей Господней. Пока есть причастники на земле, будет на ней покой, на все воля Божия. Мы с вами слышали слова Евангелия о том, что наступят такие дни на земле, когда великая скорбь придет к людям. Беспросветными станут день и ночь, и сама жизнь будет не в радость человеку. Но сказано еще и о том, что избранных ради сократятся дни сии. Избранных ради. Кто же они? Да мы с вами, все причащающиеся, прибегающие к чаше милосердия, к Слову Божию. Нас ради сократятся дни сии. Вы тут собрались из разных мест, не пожалели сил и средств, чтобы сюда добраться, чтобы вместе помолиться. А Господь с нами. Он – здесь! Вы думаете, Он нас оставил? Совсем нет!»
Причащение у отца Тавриона становилось долгом христианина перед всем миром.
Отец Таврион часто повторял, громко повторял с амвона такую фразу: «Я не пророк!» И это как бы не пророчество, а учение Евангельское. Пока есть причастники на земле – будет мир. Потому что мир держится Чашей. Но все равно, это звучит как пророчество.
Сравнение всех нас, стоящих на литургии с политиками, спасающими мир своими договорами, и то, что именно мы - избранные, а не кто-то другой, это было, конечно, высоко. Это вообще превышало всякие наши амбиции. А приезжали  сюда люди очень амбициозные. Поэты и художники, философы и ученые. Казалось бы, надо их усмирить, призвать к чувству своей ничтожности, но нет. Отец Таврион призывал стать солью земли, светом миру. И не иначе. И всякие амбиции казались по сравнению с этим предназначением христиан смехотворными и жалкими.


Лагерная литургия ("Идеже прилучится")

В лагерях тюрьмах и ссылках отец Таврион провел 22 года, хотя считают по-разному. Расскажу, как он служил в лагере.  Это он сам мне рассказал, я ни у кого не читал и не спрашивал. Что слышал, то и расскажу. Даже у Сергея Бычкова, больше всех написавшего о службе отца Тавриона в лагере, сказано, что он служил там на соках. У другого автора читаю, что отец Таврион служил на клюквенном соке. Сам Таврион никогда такого не говорил. Он служил всегда на вине, которое сам делал. Разница велика. И ничего сложного нет сделать из сока вино. Подождать несколько дней, и сок забродит. Вот и вино. Так что нет никакой причины и необходимости, служить на соках.
Вот как он мне об этом говорил.
«Утром делаешь земные поклоны, а конвоир смотрит в глазок, откроет дверь. «Чем занимаешься?» «Физзарядку делаю» - ответишь. Я и в лагере служил литургию. А откуда вино взять? Пришлют изюм, растолчешь его в воде, он забродит. Вот и вино. А где чашу взять? Кружка одна на весь барак, возьмешь ее и служишь. Потом полагается кружку сжечь или закапывать. Но она одна. Вымоешь ее как следует, повесишь назад к бачку, и все пользуются».
Коротко, но, по-моему, достаточно ясно. Больше он мне лично никаких подробностей не  говорил. Я его слова привожу по памяти, но они словно вырезаны у меня в памяти. Открыто, в проповедях, я не слышал, чтобы он рассказывал, как служил литургию в лагере. А лично многим рассказывал. Много рассказывал об этом покойному отцу Валерию Суслину, который несколько лет руководил в пустыньке левым хором.
Замечу, что винные бактерии живут на самом винограде, или изюме. Поэтому дрожжей не надо, чтобы изюм забродил. Рецепт на редкость прост: «Растолочь в воде» и ждать несколько дней. Потом отцедить, а бражку можно долго хранить в запечатанной посуде. Чтобы не попадал воздух. Превратить сок в вино гораздо сложней. Сок может просто скиснуть, а не забродить.
В одной книге кратко и невразумительно описывается, как сонм епископов служит литургию у озера Байкал. И вроде бы как на воде. Но этому верить нельзя. Отец Павел Груздев тоже рассказывал, как они служили литургию в лагере, на пеньке. Потом, когда их переводили в другие лагеря, в пенек этот ударила молния и сожгла. Охранники очень испугались.
Не могу сказать, каждый день служил литургию в лагере отец Таврион, или нет. Думаю, что по возможности. Это слово он постоянно повторял, когда его спрашивали, как часто надо причащаться. Он всегда говорил одну и ту же фразу: «по возможности». Думаю, что и он сам следовал своему совету. На свободе же ничто не мешало, и служил каждый день. У него был антиминс, подписанный причисленным к лику святых, новомучеником архиепископом Павлином Крошечкиным: «Идеже прилучится». Антиминс этот сохранился до нашего времени, хранится в Москве у какой-то монахини. Показывают его и в фильме. Ветхий, потертый, сложенный во много раз для удобства. А надпись сохранилась. Да, чудом дошел до нас этот антиминс, редкая реликвия. Свидетельница страшных гонений, свидетельница  литургической службы в экстремальных ситуациях.



               Воздвижение Честного Животворящего Креста Господня

Отец Таврион умел удивлять. Удивлять так зрелищно, что потом, никакие шоу мира не могли  стереть эти впечатления от службы. 27 сентября вся Церковь празднует Воздвижение Честнаго Животворящего Креста Господня. В этот день строгий пост, на всенощной в церковь выносится деревянный Крест для поклонения.
Вот наступают торжественные минуты, вся церковь  благоухает в цветах, открываются Царские врата. Большой деревянный  Крест, украшенный  бутонами, отец Таврион, при всем параде, выносит на амвон. Ему ставят маленькую  приступочку, на которую он взбирается. Надо теперь перекрестить все стороны света. Отец Таврион поднимает Крест на вытянутых руках к  самому зениту, держит так, пока хор не начинает петь «Господи, помилуй» 40 раз. Медленно из самого зенита крест опускается  вниз, и когда он равняется с нами, вся церковь мгновенно, как подкошенная, падает на колени, падает ниц, падают на свои лица. Не потому что так  надо, не потому что кто-то дал команду. Невозможно стоять. Невозможно вынести этот медленный  жест, это  монотонное, страшное  пение, словно перед  самим Создателем. Я оборачиваюсь, все лица мокры от слез.  Но это не какие-то жалкие рыдания о своей ничтожной, загубленной судьбе.  Тут страх и трепет.
Чрезмерность его «воскрылий одежд», его «омет», чрезмерность  цветочных клумб, которыми он украшал службу не все воспринимали с одобрением. Чрезмерность и есть чрезмерность. Нарушение гармонии, равновесия. А его длинный хвост мантии иногда мог вызвать и комический эффект. Но в эти минуты... В минуты таких служб, ничто не казалось чрезмерным. Все  благолепие, казалось малым, ничтожным перед этим  могучим жестом, с неба  до земли, перекрестившим весь мир, все человечество.  И только тогда  и только в эти минуты доходила мысль: «За всех и за вся». И эта маленькая, утлая, заброшенная в лесу пустынька, становилась центром вселенной. И судьбы вселенной решались именно здесь, а не где-либо еще.
Крест опускается до земли и касается ее. Хор берет дыхание и теперь нас перекрещивают  по горизонту, справа-налево. И опять невозможно стоять, особенно когда,  достигнув Крестом середины, отец Таврион открывает глаза. В них бездна. Он все делает с закрытыми глазами. И говорит проповеди, закрыв глаза. Потому что он смотрит в себя. И незачем ему смотреть на мир. Но когда он открывает глаза,  вот эта бездна и изливается на нас. И невозможно стоять, невозможно это вынести, и вновь все падают в страхе и ужасе.  Нет, служба отца Тавриона, это не какое-то старушечье пение.
Так перекрещиваются все четыре стороны света.  И когда отец Таврион поворачивается к нам спиной,  и мы видим все великолепие его струящейся бесконечным потоком мантии, то она  совсем не кажется нам комичной и чрезмерной. Это столп, на котором держится мир. Столп и утверждение истины. Столп веры. И мы все под ним, держащим твердь небесную.
Это только начало величания Креста, - орудие позора, орудие позорных казней для воров и разбойников, который стал  орудием нашего спасения. Отец Таврион спускается на землю, в буквальном и переносном смысле. Оказывается среди нас, обступивших его.  Крест выносится в центр храма, кладется на аналой, и начинается  новое его прославление.  Церковь как гром поет тропарь. «Кресту Твоему покланяемся, Владыко…»
Тут пение немного  сламывается, потому что опять все рухнули ниц до земли, но быстро встаем и допеваем: «И святое воскресение Твое славим…» Воскресли! И так бесконечно. Не знаю, сколько раз. Хотелось бы и до конца жизни и всю вечность.
Меня спрашивают, о чем ты с ним говорил, как он руководил… И я задумываюсь, действительно, что он мне говорил, как руководил. И ничего особенного вспомнить не могу… Ничего не помню. Только в ноздрях обоняю благоухание рая, в ушах звучит этот гром «Кресту Твоему поклоняемся…» и народ падает ниц, как подкошенный, и в глазах стоит он... и я закрываю глаза.
Я смотрю на лагерные фотографии арестанта Тавриона Батозского… Ничего особенного, обычный, жалкий зэк.  И не поймешь, как он мог сводить небо на землю. Какими пригласительными жестами, какими просьбами, какими молитвами.  И как эта лагерная песчинка, которую растирали между ладоней в пыль  и сдували… вдруг стала скалой, столпом, на котором держится мир, которой держится Чаша.
Больше всего в службе отца Тавриона поражали неожиданные твердые, повелительные интонации. Течение службы нарушалось, все встряхивались от оцепенения долгих монотонных чтений, когда  отец Таврион вдруг таким грубым, повелительным голосом возглашал: «И да будут милости Твоя богатыя со всеми нами». Буква «г» тут звучала украинская. 
Такие же повелительные интонации появлялись и в возгласах  литургического канона. Они появлялись неожиданно, импровизированно. Они  появлялись от переживания  службы, это делало текст живым, словно он появлялся  заново, из самого сердца, и только сейчас,  непосредственно на службе, а не был заучен и затерт бесконечным, тысячелетним повторением. Например, он мог повелительно, очень конкретно, произнести, непосредственно как бы обращаясь к нам: «Придите, ядите, сие есть Тело Мое, еже за вы ломимое во оставление грехов…» Или:  «Пейте от нее вси…» Не кто-то там, неведомый нам, а именно  все, кто тут, в церкви стоит. И дальше очень конкретно, убежденно:  «Сия есть Кровь Моя,  Нового Завета…» Так, чтобы никто не подумал усомниться, что находится в Чаше.
И только возглас «За всех и за вся» - он обращал к небу. Это о нас. О людях.


                Жизнеописание старца Тавриона

Я постоянно слышу от недоброжелателей: он дружил с католиками, он обнимался с католиками, на одних нарах лежал с католиками.  И вообще, он сам католик. Такой слух шел за ним тенью всю жизнь. Какой ужас. Представляю, этот ужас. Скрыться в тайге на лесоповале, за колючей проволокой, под охраной овчарок валить деревья, а вокруг окружают его папские легаты, политруки Ватикана, и берут его под микитки. А потом и на нары подкатываются и шепчут свои растлительные речи. Обвинять, что он был католиком, просто нелепо, смешно и дико. Я бы добавил, что сам сатана вкладывает такие мысли в критиков отца Тавриона.
Отец Таврион не обращал внимание на пересуды, ничего не боялся и говорил в проповеди и не раз похвалу католикам. «Знал я одного католика, священника, вместе отбывали срок. Ничего плохого не могу сказать, благочестивый человек».  И еще ближе надвигается на отца Тавриона темная туча. От прозвища никогда ему уже не отмыться. А он, вместо того, чтобы решительно отмежеваться от них, опять в проповедях хвалит их. Он не раз говорил, что женатое священство, плохое священство, семья для священника обуза. И в пример ставил католиков, потому что у них все священники не женаты.
«Если долго не женились, то в наше время оставайтесь так. Сейчас женитьба еще одну скорбь прибавляет. Жену по вере близкую найти трудно, а неверующая жена все время в свою сторону тянуть будет. Приезжают семейные священники: нет мира в семье, силы тратятся зря, дети растут в неверии. Какое уж тут пастырство. А вот посмотрите у католиков. У них и вера, и организация церкви сильнее, потому что неженатый клир. Священник – как воин, куда пошлют, туда и идет. А иные, семейные священники? Епископы жалуются, храмы трудно сохранить, семейных священников надо устроить…. Вот и пользуются власти этим, закрывают храмы».

И в пустыньке не оставляли его католики, приносили разные соблазнительные дары. Например, статую Богородицы. Статуя стояла задвинутой в самый темный угол храма. Говорили, что была и статуя Сердца Иисусова. Но ее никто не видел. Наверное, хранилась в кладовке. А вот небольшой крест, подаренный латышскими католиками, стал причиной бунта монахинь. Этот четырехконечный крестик с красным бантиком, ничем не  напоминавший именно католический, был укреплен Таврионом над царскими вратами. Но монахини отказались входить в «оскверненный» по их мнению, храм. Был вызван Архиепископ Леонид, старшая монахиня, перстом указала на вражеский символ, внедрившийся в неприступные православные чертоги, и крестик с позором сняли.
«Католик»,  - первое обвинение. В лагере сидел с католиками. Никуда не денешься, не отвертишься. Сидел, лежал на нарах. Это первое. А главное, что он вообще, не так служил, служил на русском языке, не туда поворачиваясь постоянно при этом. Я мог бы описать и восстановить в памяти каждое его движение. Но я скажу о службе отца Тавриона словами летописца,  который передал впечатления  посланцев  князя Владимира от службы в Константинопольском храме Софии Премудрости Божией.  «Не знаем где были, на земле, или на небе». Отец Таврион  обращен был к Богу и к Богу обращал он нас всех, свидетелей его служения. И мы были на небе. Разумейте, судите, поворачивайте это как хотите.  Он «торжествовал во Христе» и, по словам апостола, «благоухание познания своего распространял  на всяком месте».
Многие составляют жизнеописание  старца Тавриона. Восстанавливают по документам, домысливают. Еще при жизни Тавриона за ним ходили два апокрифа. Один о младенчестве. Однажды ночью мать просыпается, и нет маленького Тихона, так нарекли отца Тавриона родители. Ищет по всему дому, - нет. Вышла на крыльцо и видит, что  ребенок в пеленках лежит на престоле в сиянии света.  Так он был предназначен от рождения на служение у престола Господня. И сам принес себя в жертву Богу этим служением. В благоухание приятное. Он был не человек.  Он был благоуханием.

Второй апокриф написан самим  отцом Таврионом. При мне спрашивали у него,  правда ли это было с ним? Он подтверждал, прибавляя, махнув рукой, такое слово: «приукрашено». Вроде неодобрительно. Я читал этот рассказ еще в том же 1975 году. Его переписывали от руки постоянно, и так он за Таврионом и шествовал следом, рукописно размножался и «приукрашался».  Сейчас этот текст доступен в Интернете. Но с тех пор текст сильно изменился. Основная канва конечно осталась. Послушник Таврион, двадцати одного года от роду, признанный негодным к службе в армии, ранней весной возвращается из Курска пешком в Глинскую пустынь, без крошки  хлеба. Совсем ослабев, он попадает в неожиданно  накрывшее его туманное  облако. Из тумана вышел старец и  угостил его двумя теплыми пирожками, и тут же скрылся. Объяснения этому нет. Откуда взялся? Кто такой? Пирожки были горячие, Таврион их сразу съел. Потом Таврион попадает на остров, окруженный  разливом. Проводит там ночь. На утро его спасают на лодке добрые люди. Наконец, он добирается до родной Глинской обители, но надо преодолеть еще одну преграду, разлившуюся реку. И он, самонадеянно, как он сам пишет, пускается на дырявой лодке в плаванье. В те годы он считал, «для него нет ничего невозможного». Лодка идет под лед, тонет и сам Таврион, но оказывается в воздушном ледяном коконе. В этом главное разночтение. В Интернет версиях ничего не сказано об этом воздушном пузыре, а сказано что вода уже попала в рот и легкие. Как же он тогда остался в живых? В этом коконе он дышит и молится. Описано, как он молится, призывает многих святых, они перечислены. Дает обеты Богу. И неожиданно, течение сдвигает лед, пробивает кокон, и выносит его на поверхность, он цепляется за какой-то ракитовый кусток и через несколько часов его на лодке спасают монахи. Такое приключение. Сам Таврион говорит, что написал это для того, чтобы все знали о чудесах Божиих.
Я уже  писал, как рассказывал мне отец Таврион о своей лагерной литургии. Рассказал он в кратких словах и о своем отношении к репрессиям.
Его отношение к несправедливым,  беззаконным репрессиям было неожиданным для  меня. Он не жаловался, а как бы даже хвалился. Он говорил, что его Господь посылал туда, где он был нужен.  То есть, в лагерь, он считал, его послал Господь, а не определение какого-то суда.  «Тащу я тачку, говорил он, из последних сил, а на душе Пасха».  «Какие тяжести приходилось поднимать! Все вручную». Я передаю точно его слова, не то, чтобы он говорил много и подробно, а я  доношу да вас кратко и сжато. Я слышал от него именно эти два-три слова. И по ним воссоздавалась в воображении вся картина жизни и обстоятельств. Зачем он мне это рассказывал? Не знаю. Но потом это прояснилось, потому что оказывается, он видел во мне будущего «литератора» (его слово) а значит, когда-нибудь я опишу это. «Не умолчим» - так говорил апостол.
После  войны срок  закончился, его освобождали досрочно. Вызвали к начальству и говорят «Подписывай. А там еще один срок». И Таврион подписывал. Очередную несправедливость Таврион оценил так: «А я хотел, чтобы меня еще глубже, еще дальше упекли. Чтобы посмотреть, как Господь, будет меня отсюда вызволять?» И он так хитро  посмотрел, словно школьник. Таких рассказов, конечно, ни от кого не услышишь. Хоть две жизни проживешь.
Совсем не усталое, старческое, а юношеское, живое отношение к жизни он всегда сохранял. И нас заражал этим юношеским азартом приключений. На проповедях он часто повторял такие слова. «А вы не верьте на слово. Вы проверьте все, что тут написано. Так ли?» И он поглаживал томик русского Евангелия, из которого каждый день читал нам с амвона.
«В 1940 году, во второй половине декабря месяца, был репрессирован и определением Особого совещания получил определение – восемь лет трудовых исправительных лагерей, которые отбывал в Северураллаге Свердловской области, город Туринск.
В лагере работал в культурно-воспитательной части как художник.
За отличную работу по зачетам рабочих дней досрочно освобожден.»
Пишет он в дошедшей до нас автобиографии.
«По освобождении в 1948 году направлен в ссылку в Казахстан, где пребывал в Амангельде, Урицке и Федоровке Кустанайской области.
В Амангельде с 1948 года по 1949 год.
В Урицке с 1949, с сентября месяца по 20 января 1950 года.
С 1950 года, с 20 января, по 1956 год, апрель месяц, в поселке Федоровка.
За весь период ссылки работал на государственных предприятиях – промартели «Вперед» в качестве художника, выполняя все художественные и оформительные работы, какие предъявлялись требованием районных потребностей».

Освободился из Казахстанской ссылки отец Таврион в 1956 году. Провел он в ней 8 лет. Шесть лет жил в поселке Федоровка, жил в землянке и в землянке у него была своя церковь. «Господи, ты сам в пещерке родился». Так  пересказывал  отец Таврион свое служение в ссылке. Чашей здесь служила ему консервная банка.
Вот что он пишет в «Автобиографии» дальше.
 «На основании Приказа Прокурора СССР, МВД и КГБ при СМ СССР от 19 марта 1956 года репрессия  снята, получил паспорт, сдал работу и мастерскую, получил расчет и прибыл в город Молотов, к последнему месту моего церковного служения и месту моего канонического подчинения Молотовскому епархиальному правлению».

Казалось бы, все злоключения позади, начинается вольная, свободная жизнь. Можно служить в прекрасных храмах, с настоящим золоченым, потиром. С 25 мая 1956 — клирик кафедрального собора Перми, из которого он еще в 1929 году изгнал обновленцев. Но скорби не иссякают.
Когда в жизнеописаниях дело доходит до того, как архимандрит Таврион в 1957 году стал настоятелем Глинской пустыни, то тут  недоброжелатели с документами в руках нападают на отца Тавриона сильнее, столько обвинений выливают от него, просто потоп. И тюлевые занавески повесил в храме, и акафисты пел с паломниками, восстановил полунощницу, которая после возобновления пустыни в 1942 году, не совершалась и, самое главное, все решал самостоятельно, не советуясь со старцами. Теперь все три Глинских старца причислены к лику святых. Святые преподобные Андроник Лукаш, Серафим Романцов, молите Бога о нас. А отец Таврион - нет.

Полунощница. Отец Таврион часто вспоминал о ней в проповедях. Кратко, мимоходом, как о чем-то великом, и недоступном в своем величии. Полунощница служится по Афонскому уставу. Я не знал что это такое, а он говорил о ней, как о чем-то самом сокровенном в службе. Он говорил, что монахи должны в полночь встречать Христа. По преданию, Христос придет в полночь, судить небо и землю. И надо быть готовым, бодрствовать, не спать. На полунощнице поется  умилительная песня «Се жених грядет в полунощи, недостоин паки еже обрящет унывающа…».
 В пустыньке полунощница не служилась. Перестали ее служить и в Глинской пустыни, когда изгнали отца Тавриона.
Дело, конечно, не в совете старцев, чтобы исполнить полунощницу монахам надо было вставать к 11 вечера, идти в храм. После нее, перед братской молитвой и литургией, тоже урывалось несколько часов сна. А после литургии целый день предстояло работать. Конечно, такой устав был непосильным для братии. В 50-е годы Глинская пустынь работала как огромный совхоз-миллионер. Она давала реки молока, тонны зерна. Диву даешься, когда читаешь статистику жизни Глинского монастыря тех лет. И надо было это разорить? Вообще непонятно зачем это делалось, притом, что во всех продуктах в стране всегда ощущался огромный дефицит.
Братия восстала и отца Тавриона сняли. Об этом написал в своей монографии отец Иоанн Маслов, очевидец тех далеких событий. Что бы мы не говорили, итог один, настоятель отец Таврион только один год продержался в Глинской. И, казалось бы, ничего страшного, мало ли что бывает в жизни. Но до сих пор сохраняется к отцу Тавриону враждебность, и исходит она от Глинской пустыни. Никто ведь не собирается оправдывать отца Тавриона, - изгнан правящим архиереем, ясно. Получил другое назначение. И забыть бы обо всем плохом. Не теребить, не сеять раздор. Но отзыв нынешнего настоятеля Глинской пустыни о книге «Страдный путь отца Тавриона» опять содержит враждебность. Не советовался  Таврион со старцами, как положено, все совершал самочинно. Я никогда не был в Глинской, а теперь и не доведется, она попала на территорию Украины. И почему-то уверен, что и сейчас со «старцами» никто не советуется в Глинской, хотя может быть, и это оформляется в каких-то документах. Не принято собирать в монастырях «совет», все решается единолично настоятелем. И я уверен, что опять не совершается полунощница, хотя она по уставу Глинской пустыни полагается.
Мне передают оценку старцев административной деятельности отца Тавриона. «Братия изнемогает. А Таврион с неба упал. Ему все нипочем. Не все такие».
Так и есть. Небожитель. Не зря матери было такое видение. Видела только одна мама, а вот интересно, теперь и я знаю, и всем это открыто. И никто не сомневается в истинности случая. Как так?
14 марта 1957 назначен, а в январе 1958 его уже перевели в Почаевскую лавру. Но и тут он не прижился, хотя документальных свидетельств конфликта с братией не сохранилось. С 10 апреля 1959 — секретарь Уфимского епархиального управления и настоятель уфимской Покровской церкви.
В 1960 кандидатура архимандрита Тавриона рассматривалась для возможной епископской хиротонии. Уфимский епископ Никон дал ему такую характеристику:
«Архимандрит Таврион Батозский как монах — смиренный, безукоризненно нравственный, благочестивый, богобоязненный, постник, молитвенник, к людским нуждам внимательный, чуткий, милостивый; как администратор — справедливо строгий, умело распорядительный, находчивый. Благодаря его умению, неустанным заботам и трудам были изысканы денежные средства, и по милости Божией, храм Покрова Пресвятыя Богородицы в г. Уфе восстановлен, благоукрашен».
Надо отметить, что провинившемуся бывшему настоятелю, к тому же, «тайному католику» такие характеристики не даются. Значит, конфликты в Глинской пустыне не были такими уж серьезными, священноначалие, как видим, сочувствовало отцу Тавриону. Было на его стороне, а не на стороне братии. Увы, епископом архимандрит Таврион не стал именно по причине ревностного служения. Уполномоченный по делам религии стоял на чеку. Не допустил.
Священный Синод одобрил кандидатуру архимандрита Тавриона, однако его активная деятельность вызвала недовольство властей. Они не только воспрепятствовали его хиротонии, но и, лишив регистрации, вынудили покинуть и Уфимскую епархию.


                Не отврати лица Твоего от отрока Твоего

В Уфе произошла с отцом Таврионом настоящая трагедия. И это не только лишение регистрации, то есть запрещение служить. Ирина Ентальцева, библиотекарь уфимской епархиальной библиотеки раскопала эту историю, обнаружив статью в Уфимской газете 1960 года «Паук». Статья крошечная, невразумительная, из нее вообще ничего не понятно. В ней говорится о каком-то мальчике, попавшем в лапы религиозного «паука». Вот и новое клеймо  - «паук». Я много раз слышал в проповедях отца Тавриона о каком-то его духовном сыне, с которым произошла трагедия. И нашел эту проповедь. И сопоставив статью и проповедь, понял, что говорится здесь как раз о времени его служения в Уфе. Вот она, проповедь, сказанная на Прощеное воскресенье:
«…Это тебя не трогает, не приводит в сознание? Что ж тебе надо? Чем это ты таким оказался? Шлаком? Нет, не шлак! Осознает человек, вы не думайте. Верующий призван благодатным высоким переживанием! А неверующий, вы посмотрите, как он жалок, как он тоскует, как его душа, как у того отрока, плачет: «Не отврати лица Твоего от отрока Твоего».
Однажды мне пришлось встретить такого юношу, которому предстояло и то и другое испытание – тюрьма, потом, чтобы загладить вину, его поместили в дом умалишенных. И вот однажды он мне рассказывает (а он юношей еще был, лет 16-15): «Знаешь, батюшка, меня ничего так не трогает, как те песнопения, которые поют Великим Постом: «Не отврати лица Твоего от отрока Твоего», – это для меня поется!» Посмотрите, какой прекрасный, способный, даровитый юноша, в 16 лет он уже назубок знал английский язык, какие прекрасные у него надежды, способности! А жизнь у него сложилась, так что пришлось ему в жутких, тяжелых условиях находиться в доме умалишенных, а потом на глазах у родителей повесился. Что довело до этого, на ком вина? Родителей и общества!
Душа его чувствовала, когда он был прекрасным, способным, когда он усердно молился Богу. И когда пели эту священную песню, душа его чувствовала, как она поет. Душа его страдала. Пророчески он знал свою мученическую смерть. А вы знаете, умалишенных не судят, им грех самоубийства не вменяют, потому что они вне своего рассудка. Но вот старшие, родители, а часто и общество, доводят человека до сумасшествия. Вот об этом надо думать! Вот для него Христос умер, а душа его бессмертная чувствовала. И вот он приходил и говорил: «Больше в богослужении ничего меня не трогает: «Не отврати лица Твоего от отрока Твоего!» А у самого слезы на глазах. Что такое? Какие глубокие тайны заложены в богоподобной, бессмертной душе человеческой. Так куда же человек может деться?»
И еще  о.Таврион  иногда говорил непонятно к чему.  «Разве веревкой бессмертную душу удавишь?» Совершенно как Пьер Безухов у Льва Толстого.
Прокимен: «Не отврати лица Твоего от отрока Твоего, яко скорблю, скоро услыши мя: вонми души моей, и избави ю». Часто поется Великим постом восьмым гласом. Это стих из 68 Псалма. В этом псалме пророчески говорится о страданиях Христа.



                Недостойно причащаемся

Не знаю, стоит ли ворошить прошлое, но хочется  «во всем дойти до сути», как писал Нобелевский лауреат. Стоит ли вообще помнить  об этих взбесившихся девушках? Стоит, стоит,  их дерзость превзошла все  мыслимые пределы. Ведь их действо, никто так и не осмелился повторить. Хотя ой как пыжились,  накручивались  темные силы. Вставали волной, глумились. Но никто не осмелился. Никто во всем мире. Только наши смогли. Первые. Слаба  Европа во всем. И в добродетели, и в беззаконии, в грехе тоже слаба. Безнадежно ее положение.
Вообще подобное уже было. Иоанн Кронштадский, во время причащения, заметил стоящего неподалеку гимназиста, -  гимназист курил.  Трудно себе это представить, чтобы в той, святой России, во время пения «Тело Христово примите», прямо у чаши, стоял  парень и курил. Он ведь изучал Закон Божий, имел положительные отметки. И не то чтобы был крещен, а и причащен. И вот, довел до такого себя состояния, что ни в грош не ставил ни церковь, ни народ. Ни тот самый, изучаемый в гимназии, Закон Божий, ни закон человеческий, который при воспитании в нас постепенно вкладывается. Батюшка сделал ему замечание. Но гимназист нисколько не засмущался. Напротив, он подошел совсем близко и толкнул священника, так что чаша со Святыми Дарами опрокинулась. Юношу вывели из храма, дальнейшая судьба его неизвестна. Он не стал таким популярным, как эти блудные «плясавицы». Просто явился еще один разрушитель, предвестник «апостасии», страшной Революции и Гражданской войны.
Каменные плиты пола, куда упали Святые Дары по велению Иоанна Кронштадского были  заменены, так чтобы ничего не напоминало о совершенном кощунстве. 
Почему же случилась Революция? Этим вопросом задавались  многие. И ответ на него  давно получен. Сразу получен. Еще в те годы. Хотя мы до сих пор его себе задаем. Ответ один: потому что христиане не исполняли свои обязанности. Вот и восстали темные силы, выпущенные как бы из недр самого ада.
Почему пал Константинополь? Тот же ответ. Почему появился Ислам? Все тот же ответ. Христиане отступили от Христа, перестали  исполнять свои обязанности, соль перестала быть соленой, перестала удерживать мир от разложения.
Меня  смущает, что Пусси Райт не вызвали в церковном сообществе никакого покаянного чувства. А только возмущение, которое ни в собственной стране, и нигде не было поддержано, нигде не нашло сочувствия. Слышалось только мерзкое хихикание. «Ну, и где был ваш Бог?»
И Патриархия обвинила безбожное общество. Но никоим образом не себя.
Этот случай напомнил мне одно давнее событие, о котором я и хочу рассказать.
Это было в 1976 году. Осенью у меня случился отпуск и я в очередной раз поехал в Спасо-Преображенскую пустынь под Елгаву, к архимандриту Тавриону. Об этом старце тогда знала вся Москва. О нем ходили рассказы, которые не вмещались в сознание, превосходили всякое воображение. То он утром перед литургией прочитал с амвона стихотворение, которое было ночью, только что сочинено одним паломником, даже не записано, то он благословил создание системы противоракетной обороны вокруг Москвы. ПВО.  И она создалась! То он дал 5 тысяч рублей одному искусствоведу, которому грозила опасность преследования со стороны КГБ. Откуда такие деньги при пенсии в 50 рублей? Все желали услышать от отца Тавриона откровения относительно жизни, получить путеводные нити. Интеллигенция ринулась к нему.
И вот я живу в пустыньке, тружусь на послушаниях, не пропускаю литургий… и однажды утром, придя на службу, вижу некую заминку.  По церкви мгновенно пролетел слух, что ночью  храм ограбили, воры залезли в самый алтарь и осквернили его. И вроде даже иконы топтали, с престола антиминс сорвали, и вообще все осквернили.
Отец Таврион был уже в алтаре и оттуда слышались его реплики, его указания, и чувствовалось, что идет работа по устранению беспорядка. Ожидали, что литургию отменят, и что  Таврион выступит с решительным осуждением безбожного общества. И шум стоял в церкви. Все обсуждали случившееся. Как же прозорливый старец не предвидел такое? Но, вот, наконец, в алтаре все смолкло и послышался голос Тавриона, он велел начитать, дал возглас… И все смолкло. Началась литургия, как ни в чем, ни бывало. Постепенно все подключались к общей молитве, церковь восстанавливалась.  Мы ожидали проповеди, ожидали, что Таврион обрушится на безбожное общество с обличительной пламенной речью. И только перед литургией верных, мы услышали кратенькую проповедь, которую и проповедью не назовешь. Просто реплика. Таврион вышел на амвон, откуда он всегда говорил. Помолчал и сказал.
«Вот видите, братья и сестры, что случается. А почему? Недостойно причащаемся! Так давайте же усердно молиться Богу».
И после этих слов, скрылся в алтаре. Ни слова осуждения безбожному обществу. Собственное недостоинство – вот причина!
Так вот я думаю, что если бы, Патриархия, РПЦ,  повторили бы эти слова, то никаких насмешек  со стороны либеральной Европы мы бы не услышали.
Но не тут то было! Как это, в храме Христа Спасителя, где служит сам Патриарх, да недостойно причащаются? Нет, уж, об этом и подумать нельзя. Девчонки виноваты во всем, не мы.
 2014 год


                Канонизация отца Тавриона

Глинские старцы канонизированы, а вопрос об отце Таврионе даже и не поднимается. В фильме об отце Таврионе, который легко найти в Интернете, особенно во второй его части, с какой-то ненужной и неуместной ревностью требуют немедленной канонизации старца. Вообще, в фильме, особенно во второй части, все переврано. Ничего, что там говорится, в действительности не было.  Архимандрит никогда не говорил, что нельзя брать новый паспорт, нельзя  брать ИНН, он никогда не охаивал огульно священноначалие. Все это глупая ложь, напраслина и чепуха. И все это, конечно, вредит репутации отца Тавриона. Делает его каким-то олухом Царя Небесного.
Если бы меня спросили, а как я отношусь к канонизации архимандрита Тавриона, к его святости? Я бы тогда рассказал один случай из моей жизни.
На беседу к отцу Тавриону всегда стояла небольшая очередь. Это редко была беседа, просто просили благословение на дорогу. Что потребно душе, он говорил. Очередь начиналась на улице, мы поднимались со ступеньку на ступеньку на крылечке, потом входили в его домик и сразу попадали на веранду, которая в торжественных случаях служила трапезной для приехавшего священства. Все стены веранды были в иконах и репродукциях картин. Иконы поразили меня тем, что казались, они живыми. Совершенно живые лики смотрели на меня. Вышел отец Таврион и обратился к бабушке, которая стояла первой, передо мной.
- Ну, что  приехала, а денег на обратную дорогу нет? -  И он качает головой и даже  посмеивается в бороду. – Нечего ездить, надо чтобы дом стал как церковь! Дома молитесь! – И он сует ей в руки деньги, а бабушка, самая не своя от неожиданности, тут же слезы, и целует руки и кланяется до земли и причитает и кается. О-ох…
 Зовет Отец Таврион меня за собой. Начинает рассказывать о лагерях, наставляет как мне быть с неверующими родителями, дает еще несколько  наставлений, которые до сих пор со мной, дарит иконки, бальзам, многое другое и отсчитывает три красненькие бумажки, - 30 рублей. Медленно отсчитывает, и даже как бы молится при этом, и поднимает голову вверх, словно получая оттуда какую-то невидимую информацию. Зарплата у меня была тогда 65 рублей. Так что деньги неплохие. И дает их мне. Я, памятуя только что произошедшую на моих глазах сцену, гордо отвожу его руку. Достаю из нагрудного кармана билет на поезд и с улыбкой протягиваю ему.
- У меня все есть, батюшка! И даже называю цифры вагона и купе, какое у меня замечательное место и время отправления!
- Бери-бери, - говорит батюшка. Ну, тут отказываться невозможно, надо все принимать по послушанию, и я взял эти деньги.
Поезд в Москву приходил утром и я сразу поехал на работу. Мой сменщик не сразу ушел, задержался, помялся и предложил купить у него молитвенник. И тут же вынул его из сумки. Так как денег у меня никогда не было, а Молитвослов с виду был старинный, я сразу, даже не взяв Молитвослов в руки, осведомился о цене, чтобы отказаться и не сожалеть об этом. Цена была, как вы догадались – 30 рублей.
Я нащупал в кармане три красненьких бумажки, они так и были сложены, в два перегиба, как их сложил старец, и как бы хранили еще теплоту его рук, и передал моему сменщику. Он так же, молча передал мне Молитвослов.
Пухленькая книжечка умещалась на ладони. Она была в черном чехольчике. Я вынул ее. Молитвослов был совершенно новый, видно было, что его никогда не читали. Обложка была красного цвета, из мягкой кожи, слово «Молитвослов» вытеснено золотом, обрез тоже был позолочен.  Бумага была атласной и на ощупь мягкой,  гладкой и немного жирной. Такую бумагу, мне кажется, Гоголь называл «веленевой». На форзаце значились имена, кому принадлежал молитвослов: к-н Александра, и к-ж Евгения. Имена были выведены с легким нажимом, изящным, быстрым почерком, без завитушек. По всей видимости, начертано было гусиным пером.  Сокращения я легко расшифровал: княжна и княгиня. Наверное, мама и дочь.   
Я стал читать. Утренние и вечерние молитвы тут были приведены в сокращении. Да я их к тому времени знал наизусть. Зато в самом начале было то, на что я совсем не обратил внимания, просто пролистнул несколько страниц, как привык  перелистывать всякие ненужные предисловия и передовицы. Когда же, рассмотрев «Молитвослов» до мельчайших деталей, я, наконец, прочитал и начало, то понял, что это Великая ектенья, в которой поминается весь царский род во главе с императором Николаем Александровичем. Та ектенья, которую планировал расстрелять Владимир Ильич Ленин. И которая была и расстреляна, и замучена многими пытками. Шел, напомню, 1976 год. Я еще числился в комсомоле и у меня в столе хранился комсомольский значок и членский билет. В тот же год я прочитал книгу «Тридцать три ступеньки вниз», о последних днях царской семьи. В книге было рассказано практически все, что знаем мы и сейчас. Только выводы следовали там другие. На последних страницах убийство царских детей оправдывалось.   
Ектенья была очень длинная и многих упомянутых там, я не знал, я и предположить  не мог, что царская семья такая большая. Поминались и дяди и брат Государя, и конечно его дети. Сначала я не знал, что делать с этой ектеньей. Но потом, как-то само собой, сложилось так, что стал ее читать каждое утро. Молитвослов был одобрен Синодом и никто не мог мне запретить молиться так, как одобрил Синод. Даже патриархия. Кстати, и молитва «Спаси, Господи, люди Твоя…» там была совсем иная, чем в современных молитвословах.  «Государю императору Николаю Александровичу победы на сопротивныя даруяй, и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство».  Вот что там значилось, черным отчетливым шрифтом по тонкой, жирной и гладкой на ощупь веленевой бумаге. Вот что было одобрено Синодом. И я подумал, если старец  через самого Господа послал мне такой одобренный Правящим Синодом молитвенник, то я самовольно ничего не могу выбрасывать из него. И я молился по нему, вопреки всякому здравому смыслу, в надежде, что Тот, кому я молюсь, все знает Сам и мне ничего не надо менять, объяснять, то есть об упокоении, или о здравии, или им самим надлежит молиться. И ни о каких «властях и воинстве» современной СССР, ни о каких Неронах и Навуходоносорах, а молился я только за русского царя.   
Была этому еще одна причина. Как я узнал в этот же год от родителей, наша фамилия принадлежала к старинному дворянскому роду. Были предъявлены в виде доказательств две фотографии и две дореволюционные серебряные ложки, хранившиеся в засекреченных, потайных местах. Больше ничего не сохранилось, кроме полотенца,  вышитого гладью, которое передавалось по женской линии. От свекрови – жене сына. Этого вполне хватило. Я не знал, как свое дворянское происхождение применить в жизни, и чем я, тем самым, отличаюсь от других современных людей. И вот, наконец, я нашел применение своему дворянству. Дворянин, который не чтит царя, не дворянин, думал я, и вставал по стойке смирно и читал ектенью и пел «спаси, Господи люди Твоя… победы Николаю Александровичу на сопротивныя даруяй…», держа пред собой крошечный Молитвослов, как великую святыню, вызванную словно из чрева левиафана, дарованную как бы из самых тонких рук княжны и княгини. Княжнам я уж точно ни в чем не смел отказать. Партия и правительство, доклады съездов, которые транслировали все три программы телевидения, и доносились ко мне из-за тонкой стены, никак не воздействовали на меня и не убеждали, что мы живем в другую эпоху и к старому возврата нет. То, что я, возможно, молюсь один во всей стране, только подбадривало меня и возбуждало усердие. И мне иногда даже казалось, что я ощущаю близость невидимых женщин, которые настолько приближались ко мне, чтобы лучше услышать слова молитв,  что мне даже слышалось благоуханное обоняние их духов.   
Молился я и о самих далеких, неведомых княжнах, думая, что, возможно, мы и какие-то дальние родственники. И если так, то молиться о них, вообще моя непреложная обязанность.
Молитва имела несомненное действие, и я скоро ощутил ее на себе. Особенно, когда был изгнан отовсюду. Происходили со мной и многие чудеса и явления Божественной помощи, укрепления и поддержки. Потом, в 90-х, когда вопрос о канонизации Царственных мучеников стал особенно актуальным, когда сотни паломников, комиссий и экспедиций, самостийных и полномочных, устремились к Ганиной яме и ее окрестностям, когда одна за другой стали выходить книги о царственной семье, я записал, все что со мной произошло, все чудеса, свидетелем которых довелось быть, с описанием чудесного Молитвослова, и отнес эту повесть в издательство храма Николы в Пыжах, но свет мои записки не увидели. Так они и затерялись.
Так что к канонизации отца Тавриона я отношусь спокойно. Как молился я царственным мученикам в 1976 году, так и сейчас молюсь, как уповал я на помощь отца Тавриона  сорок лет назад, так и сейчас уповаю. Рано или поздно правда воссияет. Только не надо горячиться и торопить события. 



 
(Продолжение следует. Но продолжение все никак не допишу.)