Совок. Бегство бывших из Архангельска

Первый том книги « «Совок». Жизнь в преддверии коммунизма», который можно приобрести в интернет магазинах, продолжаю публиковать без фотографий.

              Бегство  отца  из  Архангельска.
               
В феврале 49 года, на время зимних каникул отец попросил меня съездить в Архангельск, в котором он уже не жил.
Дело в том, что когда на базе Северодвинского завода судостроения решили развернуть строительство атомных подводных лодок, Северодвинск стал страшно секретным, и бывшие заключенные разузнали, что Архангельск станет запретным для их проживания. Их будут принудительно высылать, и в результате в паспорте появится соответствующая отметка. Чтобы этого избежать, «бывшие» стали покидать город сами.
Папе надо было найти знакомого профессора-администратора, который был бы медицинским начальником в городе, не имеющем ограничений на проживание бывших политических. О том, какие это города, бывшие каким-то образом разузнавали. Он списался с ректором Ивановского медицинского института. Директор когда-то работал в Архангельске и хорошо знал папу. Профессор пригласил папу в Иваново в патологоанатомическое отделение областной клинической больницы.
На первое время ректору удалось даже поселить папу в крошечной комнатушке общежития медицинского института. В комнатке помещалась только одна кровать, вероятно, она была аспирантской.
Папа бежал из Архангельска срочно и просил меня поехать, упаковать оставленные им в Архангельске вещи и отправить их в Иваново багажом на его имя.
Тюки, по оценке видевших, как я это делаю, я обшивал искусно. Все вещи пришли в Иваново в целости.

              Поездка с отцом в Минск.         
А летом 49-го отец предложил мне поехать с ним в Минск. Я приехал  в Иваново, и оттуда мы поехали в Москву. Остановились  за городом у Васильевых, у двоюродной сестры мамы.
В Логойске все сестры Фастовичей млели от местного красавца Кости Васильева. В конечном счете, его женой стала Юля Фастович. Васильевы стали москвичами.
 Когда из Загорья высылали Фастовичей, родные сумели Юлю уберечь от высылки, она удрала из поместья и скиталась по Минску от одних родственников или знакомых к другим и, таким образом, в ссылку не попала. Как она говорила мне: « Это только рассказать, как я скиталась, а ведь мне было только 12 лет».
После отечественной войны Юлия Петровна приехала в Логойск, нашла могилу деда, поставила на место сваленный крест и в этой же ограде поставила «памятный» крест своему отцу матери и братьям. На фотографии он виден вдали с двумя портретами на нем.
Сейчас за захоронениями в этой ограде кто-то ухаживает – там есть еще могилки.
Я поражаюсь и удивляюсь тому, как папа держал связи. Для него Васильевы – логойские знакомые и родственники далекой жены. Но, ведь списался, знал адрес.
К сожалению ее мужа, незадолго перед этим, парализовало, и Юлия Петровна 12 лет несла этот крест. На снимке она крайняя справа, а крайняя слева ее сестра Лидия.

В Минске остановились мы за городом в малюсенькой деревеньке Малявки, где жила папина племянница, дочь тети Собины – Марина Ивановна,  симпатичная молодая женщина, вдова белорусского поэта – Эдуарда Людвиговича Самуйлёнка, получавшая гонорар при переиздании произведений этого поэта. Одновременно с нами жила у нее её племянница Светлана и моя двоюродная сестра, дочь дяди Пети – Лена.
У нее же была и приехавшая из Польши вдова папиного брата – Карла Францевича – Адель Адольфовна с дочерью Марией Карловной. В революционные годы Кароль Францевич, потерявший в Белоруссии состояние, поселился в Польше и занялся в Варшаве извозом. Были у него в конюшне, как слышала, в рассказах мамы и бабушки, Оля (дочь Марии Карловны), отменно хорошие лошади. «Видно это в крови у Камоцких» замечает Ольга.
В 39-м дядя Кароль умер от туберкулеза, остались у него взрослые дети: сын Ян (1920 г.р.) и дочь Мария (1921 г. р.). После освобождения Варшавы от немцев Яна призвали в армию. Ян (художник) после демобилизации поселился  в Варшаве. А Адель Адольфовна с дочкой (портнихой) вернулась на родину в Беларусь. 
 Дочь была болезненного вида, ничего не ела, когда мы с аппетитом уплетали яичницу со шкварками, ей готовили маленькие сырнички – две, три штучки.   Говорили, плохое самочувствие было из-за тоски по Варшаве, где можно было ходить в кино и на танцы, что для молодой, выросшей в варшавской семье, девушки было немаловажно. Исправить ошибку переезда было уже невозможно. Место жительства можно было выбирать какое-то время после революции и после войны. В другое время обратной дороги не было.
Жила Адель Адольфовна у своей сестры в деревушке Гребельки, в двух шагах от деревушки Молявки, и пока мы с папой были там, большую часть времени она проводила в Молявках. Они сидели с папой на скамеечке у дома, и все говорили, говорили. Он ей про свои злоключения, она про свою варшавскую жизнь. В обрывках, которые мне запомнились, говорилось о том, что варшавяне хорошо жили, безработным кино бесплатно показывали, а вот сельским тяжело жилось, и они с надеждой восприняли приход Красной армии в 39-м году. Из папиных реплик, я представлял, что варшавяне крестьян считают белорусами. Может, так и было в те далекие времена. Из того, что в семье Кароля знали о безработных, которым бесплатно кино показывают, можно подумать, что жизнь у них в Варшаве не очень удалась, поэтому и вернулись в маленькую деревушку  Молявки.
У деревень Молявки и Гребельки были землевладения Кароля Францевича (сохранился план землевладения), папа там бывал и был приятно удивлен тем, что я свободно ныряю и плаваю в глубоком месте той реки, которая в молодости была ему непреодолимо глубока. Сейчас эти деревни затоплены водохранилищем автозавода.
Позже, Мария Карловна вышла замуж за Белановского Федора Иосифовича. У них родились дочь Ольга и сын Юрий. Все, что я пишу о потомках Франца Николаевича, я узнал уже в Третьем тысячелетии от Федора Иосифовича и Ольги Федоровны.
В 2008 году нам с Захаром довелось погостить у Ольги Федоровны. Её родители уже умерли. У Ольги двое детей: Юра на 12 лет старше Захара и Алина на годик старше Захара.

Я привез Оле эту книгу еще, разумеется, без всех эти уточнений, она увлеклась историей Камоцких, поведала мне все, что знала и устроила мне подарок, пригласив из Варшавы своих двоюродных сестер: Ядю и Бажену – дочерей Янека, на снимке они рядом со мной, на стене картина Янека.
А в 2010 году Оля, разбирая бумаги матери, нашла документы, которые Адель Адольфовна хранила в иммиграции, и Юра переслал мне их по интернету. Из них я узнал, что моего деда звали Франц Николаевич, а прадеда Николай Степанович.
               Западная Украина.
Из Минска я поехал в Черновицы (Черновцы), где жил Виктор. Раньше были Черновицы, потом переименовали в Черновцы, как теперь этот ныне зарубежный город называется, я не знаю.   Ехал через Львов, и на сутки в нем остановился, чтобы посмотреть город.
Недалеко от города еще шли бои с Бандеровцами с применением авиации. Ночевал я на вокзале, как обычно, лежа на скамеечке. Милиция меня проверила и предупредила, чтобы  я был осторожен и, главное, берег документы.
Знакомство с городом или регионом следует начинать с музея. Музей в этот день был закрыт, но меня пустили, узнав, что во Львов я приехал специально, зная о достопримечательностях города, но времени у меня всего один день. По залам я бродил один. Дежурная музея посоветовала посмотреть кладбище и Стрыйский парк
 Все я посмотрел. И Стрыйский парк, где разбросанные по холмам уголки дикой природы искусно  сочетаются с рядами стриженых кустарников. И кладбище с замечательными скульптурными надгробьями. В Юрском соборе даже попал на дневное богослужение с музыкой, а вечером был в театре, перед которым стоит красивый памятник Мицкевичу. Что за постановка была, не помню.

Черновцы раскинулись на холмах. Застройка, по крайней мере, старого центра, городского типа, т.е. дома каменные примыкающие друг к другу, все улицы мощеные, чистые, некоторые довольно крутые, неширокие.
Витиного отца прислали сюда главным инженером чулочной фабрики. Ему дали очень уютную реквизированную квартиру, оставшуюся или от сбежавшего, или от высланного. Гладкие белые двери и в них толстые, шлифованные «зеркальные» стекла. Уютные комнаты, удобная кухня, балкон. Все это было очень для нас непривычно и удивительно.
Особое впечатление на меня произвел Черновицкий театр. Это был Королевский театр – театр Румынских королей. Я был много раз в харьковских театрах, но, именно здесь я почувствовал себя первый раз в театре – в театральной атмосфере, которая в Ленинграде до меня доносилась из рассказов взрослых и из фильмов. Театр небольшой и очень уютный. Ставили «Лебединое озеро». Видно и слышно было с любого места т.к. все места предназначались для «общества». 
Из Черновиц поехали с Виктором вместе. По дороге в Харьков, на несколько дней остановились у товарища в Киеве. В Киеве я тоже был впервые. Как всё было доступно и просто. Студенческая стипендия на последнем курсе была, в среднем, в два раза меньше зарплаты молодого специалиста-инженера, и на эту стипендию можно было раза три съездить из Харькова в Москву и обратно.
   
         Нормальное  общежитие.
Институт не без нашей помощи, отстроил общежитие. Студенты, как и все без исключения граждане постоянно привлекались к различным работам, требующим неквалифицированного труда. Всем институтом ездили убирать картошку, помогать в уборке хлеба, убирать улицы, строить плотину на Комсомольском озере у парка, и, конечно, что-то делать на стройке общежития – большей частью убирать мусор.

 Если нас посылали помогать сельскому хозяйству, то, как рассказывает Валентин Фастович, архангельских студентов посылали зачищать реки после молевого сплава. На снимке Валентин сталкивает на воду бревна, оставшиеся на берегу после половодья и сплава. 
  В новом общежитии вместе с нами жили и студенты из стран «народной демократии», т.е. стран, из которых мы выгнали немцев и установили послушную нам власть. Подружились с брюнетами болгарами, которые зимой ходили без головных уборов, и венграми, которые, как-то приехав после каникул, с гордостью поделились новостью с том, что и у них в Венгрии, как и у нас, ликвидировали дома терпимости.  Вслушайтесь в название – дома, где женщина должна за деньги терпеть.
Общежитие было рядом со старым кладбищем.   Кладбище летом служило нам местом подготовки к экзаменам. Это была читалка под открытым небом. На кладбище много дореволюционных скульптурных надгробий, большая часть из них повреждена, а от поздних захоронений остались только холмики. Вокруг кладбища сплошь студенческие общежития: сельхоз., университет, два наших, экономистов и еще каких-то.  Из этих общежитий летом жильцы устремлялись на свежий  кладбищенский воздух. На некоторых постаментах от памятников были надписи: «Не занимать – группа такая-то»   
 Зимой во всех общежитиях устраивали танцы, и все ходили то в то, то в другое общежитие. А летом мы старый «Рекорд» выставляли в окно и включали на полную громкость. Окно выходило на улицу, на противоположной стороне которой тротуар образовывал площадку, и на ней по вечерам танцевали. Во время подготовки к экзаменам в комнате днем пластинки ставили по очереди – по пять пластинок. Нас было четверо, пластинка крутится 3 минуты, и режим получался академический: 45 минут занимаешься, потом 15 минут ставишь пластинки, разумеется, и занимаешься попутно. О том, приятно ли слушать этот гром жителям соседних домов, не задумывались. Мне сейчас хочется мысленно перед ними извиниться.

В нашей комнате постановили, что если любой из нас приходит после того, как в комнате легли спать и потушили свет, то ложиться опоздавший должен не зажигая света. Мишка иногда нахально нарушал порядок, и мы в его голову швыряли стоящие рядом с кроватью туфли или ботинки.
Как-то, по дороге в институт, кто-то из полтавских предложил:
- Поехали ко мне в Полтаву, переночуем, а завтра вернемся. Полтаву посмотрите.
Погода была хорошая, настроение веселое, Полтаву посмотреть захотелось, и мы сели на трамвай, и мимо института поехали на вокзал и в Полтаву.
Заночевали на полу у товарища. Про это узнала Мишкина мать и утром возникла под окном со стороны улицы. Нам она видна не была. Мы слышали только её голос:
- Мишка, пферд проклятый….
Она его ругала за то, что он что-то из её посылки в Харьков «заныкал» и не передал сестре. Зашли в музей,  посмотрели «Полтавскую битву», и вернулись в Харьков.

Жизнь уже стала вполне мирной, прошло три года после войны. Наладилось питание. Харьковские столовые вновь стали прекрасными. Столовых в городе было много. Мясной обед стоил около 5 рублей, но можно было и на два рубля наесться без мяса (на первое борщ на мясном бульоне, на второе какая-нибудь каша и затем сладкий чай с белым хлебом). Стипендия была от 250 на первом курсе до 450 на последнем; т.е. мясом на первом курсе не побалуешься, но и голодным не будешь. 
Приезжал в Харьков Хрущев, он был в то время Первым секретарем Украины, прошелся по столовым и ругал руководителей за то, что в столовых мало дешевых и овощных блюд.
В будние дни питались в институтской столовой, а по выходным из общежития любили ходить в диетическую столовую, где были прекрасные мясные шницели, и все было немного дешевле.
В случаях безденежья покупали на базаре кусок грудинки, капустки, картошечки и варили щи. В магазины не заглядывали, так что не знаю, что там было. В нашей комнате родители  всем еще присылали, уж не помню на старших курсах по сколько, но не больше стипендии (вроде бы по 300). Учились мы все хорошо и «наказанием» за удовольствие от полученной на экзамене пятерки была обязанность на радостях купить для общего пользования пачку хорошего табака – «Золотое руно» или «Трубку мира». Мишка таких наказаний не заслуживал.

Часто находили повод выпить, но повод был обязательно. По «черному» никто из нас в рот не брал. Выпивка была не удовольствием от водки, а удовольствием от развязывания психологических пут в общении.
Если без праздничного стола, а так – «по малой», то бутылка на двоих, а может и на четверых – как придется.
Было однажды и так: провожают меня на каникулы. Кто-то раньше уехал, кто-то позже поедет. Вовка вышибает пробку из бутылки ударом руки по дну. Пробки были настоящие, из коры пробкового дерева, залитые сургучом; с белой головкой – московского разлива, с черной головкой – местного разлива. После двух ударов дно отваливается, а его рука по инерции бьет по оставшейся части бутылки. Так что я на вокзал, а Вовка в пункт скорой помощи на Пушкинской.
Если собирались по поводу праздника с девчатами, с праздничным столом, то по бутылке на парня и сколько-то вина на девчат.
Было в нашей комнате и особое торжество. Витя с Володей на кладбище нашли себе невест. Свадьбу Виктора с Симой играли в нашей комнате. Я на свадьбе танцевал вприсядку, одновременно отбивая ритм алюминиевыми ложками, и так старался, что на пальцах содрал кожу почти до крови.

Многолюдные сборища непременно сопровождались нашим пением. В техникуме в Грозном пели Донские и Кубанские казацкие песни, в Харькове и казацкие, и украинские, и русские народные:
Ой, на, ой на горе тай жинцы жнуть,
А по пид горою яром долиною казаки йдуть.
Гей долиною гей, гей
Широкою казаки йдуть

Рэвэ тай стогне Днипр широкий,
Сердитый витэр завыва….
До долу вербы гнэ высоки
Горами хвылю пидыма

Распрягайте, хлопцы, коней, та лягайте спочивать,
А я пиду в сад зеленый, в сад криниченку копать….

Уж забыл все, помню только отдельные строчки:
Ой ты Галю, Галю молодая, пидманули Галю, забрали с собою….

По над лугом зеленэньким….

И русские:
Степь да степь кругом….
Бежал бродяга с Сахалина….
Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя…
Еще какие-то. Были, вероятно, и военные песни, но не помню.

Горланили мы и озорные студенческие песни:
Коперник целый век трудился,
Чтоб доказать земли вращенье,
Дурак!
Он лучше бы напился,
Тогда бы не было сомненья.
Куплеты про других дураков уже забыл. А, еще: «Колумб Америку открыл, страну чудесную такую, дурак, он лучше бы открыл на нашей улице пивную»



Несколько строчек помню про студенческие веселья:
От зари до зари
Чуть зажгут фонари
Все студенты по улицам шляются.
Они песни поют,
Они горькую пьют,
И еще кое-чем занимаются.
Через тумбу, тумбу раз,
Через тумбу, тумбу два
И еще кое-чем занимаются
А Владимир Святой
С колокольни большой
На студентов глядит улыбается,
Он и сам бы не прочь
Прогулять с ними ночь,
Да на старости лет не решается.
Через тумбу, тумбу раз,
Через тумбу, тумбу два
Да на старости лет не решается.
Но соблазн был велик, и решился старик, С колокольни своей он спускается.
Он и горькую пьет, Он и песни поет, и еще кое-чем занимается.
Через тумбу, тумбу раз,…………………………
А Архангел Гавриил Все на небо доносил Что Владимир Святой совращается,
Он де горькую пьет, Он де песни поет и еще кое-чем занимается.
Через тумбу, тумбу раз
…………………………
Помню, что всевышнему не понравилось поведение Гавриила и в результате
И Архангел Гавриил
По мордасам получил,
И с тех пор доносить не собирается.
Через тумбу, тумбу раз,
Через тумбу, тумбу два
И с тех пор доносить не собирается.

И, продолжая тему, вспоминаю, что в Куйбышеве, т. е. во второй половине ХХ века мы пели все больше песни наших композиторов. Но пели под аккомпанемент мандолины и гитары еще хором.
В 50-х, 60-х годах появилось много отличных стихов, на которые была создана масса мелодий, поражающих своим разнообразием и созвучностью с миром природы и мелодиями народных песен. Народные и сочиненные песни мы в это время пели вперемежку. Просто новых было очень много.