Разоблачение Копьетряскина

А.Власов





Разоблачение Копьетряскина

роман



























Часть первая

Разоблачение Копьетряскина



Среда

В углу, готовясь бить двенадцать, заиграли часы. Заиграли потому, что подошло время, никакой другой причины им, как и рожающей женщине, не потребовалось. Мужчина приподнял от письменного стола голову и хотел чертыхнуться, но в силу той же чертовой своей интеллигентности — в которой всегда и хочется, и колется — только прикусил губу и молча откинулся на спинку кресла, стоявшего промеж двух высоких окон без занавесок. «Полдень… — подумал он и, прикрыв веки, прислушался: каждая нотка звенела длинно и одиноко, навевая грусть. А невеселое то время было, когда часы эти делали… «Чижик-Пыжик» бы туда зарядить!»

Завершив прелюдию, часы вдруг сменили ритм и стали весело бить с таким бодро-бронзовым оттенком, что заставили его застучать в такт ногой, и не то чтобы одной только, а вскоре и обеими. Войдя в ритм, он, от нечего делать, осмотрелся, и тут почувствовал, что и кожаный диван с высокой спинкой, и эти напольные часы на подставке в виде лиры, и бронзовое пресс-папье на столе – все эти древности, придав кабинету еще одно измерение, пытаются увлечь его вглубь веков, в годы своей молодости. «Ну и зачем я вам там? Меня тогда и в проекте не было! Боитесь, что я вас выкину, как изношенную ветошь, в канаву? Напрасно, напрасно изволите беспокоиться, уважаемые!» – почувствовав навеваемые ассоциации, отозвался он мысленно, ибо весь этот, выпирающий оттуда — издалёка — антиквариат внушал ему все тот же трепет, что и год назад: к часам он по-прежнему никого не подпускал, сам подтягивал гирьки; письменным прибором не пользовался, а оставаясь ночевать — укладывался на раскладушке.

Он глянул влево, в проем между часами и диваном, и попался: стены кабинета, чуть ли не от плинтуса, а местами до самого лепного гипсового бордюра, были увешаны портретами и дипломами, почетными грамотами и вымпелами; поймав его взгляд, они стали перекидывать его друг другу, проводя по периметру. «А над диваном… ай-ай, просто провал…» — подумал он, проскочив на второй круг и тогда только впервые заметив непреодолимо-тоскливую пустоту серого прямоугольника, взгромоздившегося прямо на спинку антикварного дивана.

Следует отметить, что изначально на этом месте, загрунтованным тогда чем-то белым, оставляли углем свои росчерки весьма именитые гости. Но времена менялись, да и люди тоже; коллекцию сначала замазали, потом заклеили обоями, так что теперь никто уже и не подозревал о том, что пряталось под слоями бумаги…

«Что бы там повесить? — шепнул себе под нос хозяин кабинета, когда часы смолкли. ; Или кого? Нет, пожалуй, что… горы? Или море? Море: буль-буль… то ли штильное, а то ли»… ; и раскинув руки, он заорал чуть слышно: «Э-э-эй!» — как бы пытаясь перекричать вспомнившийся рев шторма. «Нет уж! ; решил он после выдоха. Бурями нас не удивишь! Этого добра тут и так хватает!» — и опять склонился к столу.

Подписав документы, и.о. главного режиссера сложил их в стопку и дернулся, было, вправо, но потом, описав на столе дугу, сдвинул все по диагонали влево, на самый угол. Встав, подошел к правому окну, к часам. Положив руку на темно-вишневое полированное дерево, постоял, глядя с высоты третьего этажа в переулок, и вспомнил, что давно хотел разобрать один ящик, в который при переезде в кабинет пихал маловажные бумаги и всякую там всячину, ерунду – из тех предметов, выбросить которые почему-то – ну совершенно невозможно! Выдвинув его – ящик – из тумбы, он глянул на часы – на всякий случай, но увильнуть не удалось. «Минут ведь двадцать есть еще…» — подумал он и решился, и вывалил содержимое ящика на стол. Взглянув на образовавшуюся кучу, он поморщился, позвонил жене, и уже за разговором с ней стал откладывать в сторону то, что настала пора выкинуть.

Рука вскоре потянулась к синей папке. «Курсы…» — прочитал он еле заметную карандашную надпись. «Э-эх! Сколько лет минуло… А ведь кем мечтал стать — пилотом! — подумал он и уставился на зеленое сукно стола. Пилотом… да, да, «рожденный ползать…» — и пилотом!»

Тогда, в детстве, будущий режиссер и не знал до поры, что только рожденные летать идут в летчики, а удел остальных — билетные кассы: купил билет, оплатил багаж — и в не… о, увы, увы! Нынче уж даже и не в небо! Потому как после победы в незамеченной войне — самолетов с птицами — небо: звенящее лазурью или собирающееся плакать, или не успевшее снять к утру колье из серебристых облаков, или другое небо, вдруг заигравшее под вечер осьмушками гамму в пастельных тонах — все те небеса, которые воспевали в полете птицы — сменилось изотропным, простите за выражение, воздушным пространством: бесцветным, бездушным, невеселым. Да еще и разлинованным на коридоры. В них-то, воя от тоски, и снуют теперь туда-сюда набитые пассажирами самолеты. Но бывает и так: пути двух идущих на разных высотах лайнеров пересекаются, и тогда… вот и эта пара самолетов уже разлетелась, оставив на небе белый крест, оперев его левым концом перекладины на тучи надвигающегося с запада грозового фронта.

В салоне того аэробуса, что летел с юга, из-за приближающейся грозы уже чувствовалась легкая болтанка. Среди туристов в ярких одеждах, по правому борту у окна, сидел молодой человек лет тридцати в черном костюме и белой сорочке; галстук и запонки не случайно тоже были черными, как и платок, бьющий светом из черноты нагрудного кармана, был не случайно бел. За дни научной конференции лицо мужчины чуть обгорело. Это совершенно не вязалось с его тонким профилем, да и всем слегка ироничным обликом. Во время полета глаза его были прикрыты, но он не спал. Губы время от времени растягивались в полуулыбку; изредка он чуть выпячивал их вперед, принимая из пальцев леденец с привкусом мяты и эвкалипта.

Место рядом занимала красивая шатенка, с загаром цвета кофе со сливками без какой-либо клубники. Её полосатая блузка всем своим видом играючи отвергала соседний мир контрастов. На левой ладони у девушки лежал открытый журнал «Мир диких животных». Еще на земле, во время посадки в самолет, окинув взглядом костюм соседа, она удивилась: «Оля-ля! Памятник черно-белому кино!? Или… а может, имя ему такое дали: Зебр! Вот он и пошел полосами…»

«А туфельки, туфельки-то, у? — усаживаясь тогда в свое кресло, она покосилась вниз, но ботинок не увидела. Да черные, поди, туфельки, лакированные! И с белыми еси отстроченными мысками! И… белые носочки!» Отъёрничав, она погрузилась в свое чтиво. И с тех пор, совсем не обратив внимания на взлет, девушка почти не отрывала от журнала глаз, наслаждаясь качеством фотографий и свежим запахом типографской краски…

Пока она пролистала журнал за середину, двигатели уже выдули почти все полетное время, а вместе с ним — чуть ли не весь запас керосина. Молодой человек справа от нее склонился к оконцу, но поселка, за которым самолеты обычно начинали разворот в сторону аэропорта, видно не было; по изгибу реки он определил, что до него еще минут пять лёта.

Да, собственно, это и не поселок был, а пристроенный к деревне Туманово Академгородок. По трассе на юг от областного центра до него километров шестьдесят, да еще пять после поворота направо. Кирпичные дома, а всего возвели их десятка полтора, встали тупым углом, образовав площадь. В них разместилось все самое необходимое: магазинчики, почта, сбербанк, небольшая пекарня. А про баню забыли, и париться ученые ходили к деревенским, на берег, туда, где стоя палисадниками к реке, доживали за частоколами свой век с полсотни деревенских домов.

Старинную усадьбу на другом берегу занимал детский дом. К нему был перекинут изящный подвесной мостик для пешеходов, машины ездили в объезд. В дальнем углу площади располагалась проходная, перед ней автобусная остановка. Сам институт скрывал сосновый бор; сквозь него по дугообразной дороге до приземистого здания было километра полтора, хотя по тропинке через лес путь был короче.

Маша жила-поживала в доме у площади, на последнем третьем этаже, вместе с шестилетним братом и матерью. Ее комната была самой просторной, окном на восток, с видом на реку и густо синящийся вдали лес. Светло-желтые обои в японском стиле, с ветками сакуры и дымящимися горными вершинами, прорисованными полутонами, местами вылиняли, но переклеивать их девушка почему-то не позволяла.

— Машенька, небо хмурится! Зонтик далеко не убирай! — крикнула ей мама из кухни. — Да и пора уже, деточка!

Наталья Викторовна, симпатичная и не лишенная очарования женщина — но это только если ей в глаза не заглядывать, а сделать это по ее скромности было непросто; так вот, преподавала она в школе русский язык и литературу, да еще заведовала поселковой библиотекой. А с недавнего времени стала Наталья Викторовна как бы вдова: ее Федя придумал себе уехать преподавать, и не ближе, чем куда-то на Ближний Восток. И вот спустя год от него остался только длинный телефонный номер, по которому в любой момент можно было прослушать жалобы на нехватку денег, но проверить что-либо не было возможности никакой. Переводы денежные, правда, иногда доходили, но их суммы не соответствовали тому расстоянию, на которое глава семьи «отошел» на заработки. Не зная, считать ли себя замужней или разведенной, она старалась совсем не думать об этом, иногда надеясь, что все как-то образуется, а иногда, по ночам — наоборот. И тогда-то, не в силах сдержать слезы, прикусывала Наталья угол подушки, чтобы в нахлынувшем отчаянии не разбудить спящих в соседних комнатах детей…

Скромная обстановка этой, достаточно просторной, квартиры дополнялась обилием книг и растений. Книги, перевязанные в пачки, стояли и так, и сяк на полу в коридоре на длинной толстой доске, а цветы — те были повсюду. Весной их аромат дурманил до тошноты, и тогда горшки выставляли на балкон.

Время от времени через комнаты проносилось яркое рыжее пятно. Летом это означало, что в квартиру залетела муха или оса. Сегодня кошка уже притомилась и валялась в своем углу. Маша наклонилась погладить ее на прощание, но та от ласк увернулась и, сев поодаль, принялась чесать за ухом.

— Ну и, пожалуйста! И как хотите, Ваше Мяучество! — просюсюкала обиженная пренебрежением кошки девушка, которая всегда обращалась к ней на «вы». Маша показала рыжей язык и вышла в прихожую.

Там мама уже обувала туфли, придерживая одной рукой неугомонного сына.

— Ты готова, доченька? Присядем на дорожку… — мать опустилась на стул, Митька на сумку, а Маша на скамеечку.

— Ма, ты говорила, там дождик собирается? — вспомнила девушка, застегивая босоножки.

— Да, но… — мать пожала плечами; выдержав все же паузу, она встала и открыла дверь.

— Что ж, идемте! Митя, возьми вот… Дай мне, пожалуйста, пакет! И портфель дай! Дай сюда, говорю!

Мальчик, передав, тут же одновременно взвизгнул, поставил дорожную сумку на голову и упрыгал вниз по лестнице.

А Маша, напротив, из квартиры не вышла, вернулась на цыпочках в свою комнату, к окну. Рыжая подошла и стала тереться о ее ногу, а девушка, окинув взглядом свои горшки с цветами, прошептала творение Буссона:

«Белая хризантема —

и ножницы вдруг перед ней

замерли на мгновенье…»

Прочитала, не поверите, по-японски, что передать здесь нет никакой возможности. Ножниц под рукой не оказалось. Подрезав один из стеблей ногтем, она приложила хризантему к щеке и заспешила к выходу. Выбежав из подъезда, закружилась. Когда глаза привыкли к яркому свету, Маша, заметив в небе над собой самолет, улыбнулась и помахала ему цветком.

Там, в салоне лайнера, молодой человек, почувствовав крен, опять склонился к иллюминатору. Девушку с хризантемой внизу он, безусловно, разглядеть не мог, но дома, деревья, старинная усадьба и церковь у дороги, ближе к перекрестку, были ему видны рельефно, с тенями.

Когда самолет стал выпрямляться, пилот прибрал тягу, гул в салоне уменьшился. Мужчина в черном костюме откинулся в кресле. «Тише стало… — подумал он и покосился влево. Красотка младше лет на десять, а для нее это… я для нее то, что для меня вон та, в седых буклях… М-да!»

Заставив все же себя забыть о красоте соседки, он повернулся и заговорил.

— Милая барышня! — мужчина сделал паузу, но та глаз не подняла. — Вы слышите? Двигатели сейчас совсем заглохнут! Мы падаем, и, кажется, навсегда! Вы знаете «Отче наш?» — не шуточным совсем тоном спросил он.

— А? Notre P;re, qui es… Ах! — воскликнула та и, уронив журнал, изобразила обморок; после первого курса театрального училища она была готова разыграть любого, кто возымел неосторожность дать ей хоть ничтожнейший, без вкуса и запаха, повод.

— Вам плохо? — забеспокоился молодой человек.

— С вами… — девушка дважды обвела пухлые губки кончиком языка. Не открывая глаз, она зашептала: «С вами мне хорошо! Мне так хо, хо…»

Заподозрив розыгрыш, мужчина чуть улыбнулся и откинулся назад. А девушка, еле сдерживая смех, стала думать, как ей выбраться из обморока. Приоткрыв правый глаз, она заметила, что сосед держит в левой руке пакетик с леденцами. Кисть у него была красивая, с аккуратными ногтями на тонких пальцах. «Ах, ах! Какие пальчики! А может и не Зебр, а пианист… у? Раз одевается как рояль!» Тут ее осенило: «Сосульки, сосульки!» — прошептала она, выхватила из пакета несколько леденцов и отправила их в рот.

Пробормотав: «Сасибо!», она села прямо и захрустела, размышляя о причине необычайной серьезности его глаз, которую успела отметить, скользнув взглядом по красноватому лицу.

Сосед, слегка ошарашенный, протянул ей конфетки: «Пожалуйста, берите еще! Они из эвкалип…» Но она уже смотрела влево, ее отвлекло сообщение о посадке. Не дослушав, девушка скинула босоножки, подтянула на коленях белые бриджи в еле заметную полоску елочкой и забралась на кресло с ногами. Так, сидя на пятках, и защелкнула ремни.

Одна из стюардесс, заметив ее выходку, забеспокоилась:

— Извините, пожалуйста, вы… — начала она; их разделяло два кресла, в которых дремала пожилая пара.

— Я? Я! — девушка ткнула в себя большим пальцем левой руки и прошептала: «Я Катя… Катюшка! Я… готовлюсь катюпультироваться!»

Одарив стюардессу обаятельной улыбкой, девушка, не глядя, забрала правой рукой у соседа его пакетик. Закинув голову и обнажив глянцевые белейшие зубы, она высыпала остаток леденцов в рот и опять захрустела, и даже пару раз чавкнула — для убедительности.

«Вот дура-то! Мне б такие… А эта кукла ими леденцы молотит! Ну её к чету!» — подумала стюардесса, покачала головой и ушла в служебный отсек.

Проводив ее взглядом, Катя повернула голову вправо. Она подумала, что пора извиниться за разбой, но сосед уже опять что-то высматривал внизу. «Эй! Ну, и что ты там нашел? Кто-то летит рядом? Зеброневеста? Полублондинка-полубрюнетка!?» — подумала она. Вытянув губы, Катя хотела присвистнуть, но ее внимание привлек затылок с коротко стрижеными волосами, довольно светлыми. «Ага, попался! Макушка-то — чик-чик, как у папы! И скобочка! Тоже вояка!? Потому и глаза такие серьезные? Эх, жаль, что не роялист! Вот уткнулся-то… Эй, неужели обиделся? На меня, на Катю? Ну-ка, ну-ка, эй! — повернись!»

— Ой! — вскликнула вдруг она, почувствовав толчок, — это самолет, выпустив шасси, напомнил об опасности.

Катя, не забыв надуть губки, расстегнула ремень и села, поставив ноги на пол. Подняв журнал, она опять пристегнулась, поправила прическу и стала искать страницу, которую читала до приступа шалости.

Во время посадки сосед сделал еще одну попытку завязать беседу. Катя ответила односложно, не отрывая глаз от журнала. Ее взволновала угроза исчезновения одного из видов южных морских котиков. Мужчина не стал ей докучать. Задумав освежить в памяти список неотложных дел, он откинулся на спинку кресла и достал мобильный телефон…

— Макаров, ты не спишь? — услышал режиссер голос жены в черной домобильной, сделанной из эбонита, телефонной трубке, которую продолжал держать около уха.

— Да? Да, Оль, извини, задумался! — очнувшись от воспоминаний детства, он заглянул внутрь папки.

Увидев там несколько групповых фотографии, перебрал их. Не ощутив интереса, сунул назад. На глаза попался диплом. В нем, кроме вкладыша с оценками, оказался еще один, сложенный вчетверо листок. Развернув его, Макаров узнал свой почерк. «Угу, нужно было описать впечатление от картин», — вспомнил он, прочитав заголовок:

« Тело на картинах Гогена



Я лежал обнаженный на траве, бабочки садились на мое бронзовое тело атлета. Я не удивился и не подумал, откуда у меня такое…»



— У всех была одна тема, — пробормотал он в трубку.

— Ты о чем, Сереж? — откликнулась Ольга.

Статная брюнетка, ростом чуть ниже мужа и лет на десять его моложе, по специальности она была архитектором. И если супруг ее умел создавать коллизии на сцене, то Ольга знала, как просчитать напряженности бетона, и как разрешить их балками, коромыслами и подпорками. Ее женская интуиция, прикладывая это умение к житейским ситуациям, снимала, и не подозревая об этом, генерируемые извилинами мужа семейные конфликты уже на стадии зарождения.

«А фамилии художников были в билетах! Я хвать с краю, а там «Гоген»… Повезло! «Тело» до сих пор помню… «Царица», кажется, — с нее альбом начинался…» — вспоминал Макаров.

 — Да нашел тут одно свое учебное сочинение, — сказал он в трубку, — сочинюшку, пожалуй, даже… Глупость, в сущности. Вечером покажу, если хочешь! Извини, я тебе перезвоню, ладно?

— Ладно… — протянула Ольга и задумалась: «Так он бумаги разбирает! Похоже, опять скоро обернется локомотивом и начнет цеплять к себе людей как вагоны! И тронутся… — в трубке раздались короткие гудки. — И потащатся они, всем табором, сами не зная куда! Да и Бог бы с ними, с этими «бегущими от реальности», — так называла Ольга артистов — но они-то будут с ним в «одном вагоне». Будут хихикать, воплощая его режиссерские фантазии, глазки строить… а что они еще умеют? Ну, а я? А он? Он будет спать по 3-4 часа в кабинете, а мне звонить по минуте в день». Она расстроилась и, чтобы успокоиться, стала думать о сыне.

Когда-нибудь Михаил Сергеевич, до того просто Михаил, вскоре уже Миша, а пока что Мишутка, их четырехлетний сын, до поздней осени жил с бабушкой, мамой Макарова, в южном поселке в ста километрах от моря. Вспомнив озорные глаза сына и последний телефонный разговор с ним, Ольга улыбнулась. «И пусть «бегут», куда хотят… И пусть не звонит — мне есть с кем поболтать!» — подумала она и погрузилась в работу.

«А на второй странице альбома была «Потеря девственности…» Да, а остальные картины я уже и не разглядывал!» — положив трубку, припомнил режиссер и уселся в кресло читать:

« Тело на картинах Гогена

Я лежал обнаженный на траве, наблюдая, как бабочки садятся на мое бронзовое тело атлета. Я не удивился и не подумал, откуда у меня такое: мне было все равно. «Глянь! — бормотал я себе под нос, опьяненный их красотой. Эй, шоколадка! — лети сюда, заходи на посадку!»

Но та, чего-то опасаясь, не снижалась…

«Робкая какая! Вот сиреневая, — вспомнил я, — та опустилась одним махом! Да, всякие были, а вот шоколадницы еще не было!»

Прикоснувшись к телу, бабочка превращалась в тонкий золотистый луч, бьющий вверх. Вдоль него спиралью всплывали бело-голубые переливы; витки трепетали и таяли в вышине вместе с угасающим лучом; вознесение выглядело красиво, но длилось недолго.

Я повернул голову вправо и близ себя увидел гусеницу, утыканную черными волосками. Она лежала, развалившись, на крупном изумрудном листе; под ним паук наслаждался видами серебристой туманности, сотворенной им из себя самого. Глаза у гусеницы были человеческие, но сальное тело вызвало у меня отвращение.

Зеленоглазая личинка опустила веки.

— Поняла! — пропищала она. — Прикоснувшись к тебе, бабочка обретает бессмертие! Ах! И мне бы хотелось…

— Капустница недоразвитая! Еще не родилась, а все туда же! — ответил я, отвернулся и подумал: «Хотелось куда? С чего она взяла, что золотистый свет — это путевка в рай?»

Почувствовав во рту что-то лишнее, я высунул язык: он стал тонким и длинным. Я выбросил его изо рта. Вылетев метра на два, он завис коромыслом. Но я быстро научился управлять им, разыгрался и ненароком задел ту самую шоколадницу.

От прикосновения языка она вспыхнула. Черные хлопья праха, кружась, стали опускаться на тело, о котором я все еще не знал, мое оно или нет. Покружив в посмертном вальсе, пепел осел вокруг пупка, чуть пригнув волоски.

Вальс притих, засветился и остался висеть воронкой, в которой ворочались скрипки. Живот обдало холодом. «Наверное, мое!» — подумал я о теле; в голову тут же полезли вопросы о вечном, мне стало не по себе.

Чтобы отвлечься, я сорвал травинку и нарисовал на небе несколько линий, скрепив их ключом. Потом лишил жизни целую вселенную: поймал ее творца–паука, назвал его Диезом и посадил на ноты. Тот в отместку распластался решеткой. Вальс от этого расстроился и растянулся в траурный марш; воронка растворилась в воздухе, скрипки превратились в трубы, построились, прицелились и одним выдохом сдунули прах в траву. Аккорд заглох, стало тихо; пахнуло свежескошенным сеном.

Взбодренный запахом, я опять взглянул на гусеницу: из ее левого глаза выкатилась слеза; соскользнув по травинке, она, изменив женскому роду, в полете превратилась в брильянт. Упав, он закатился под темно-зеленый лучик осоки. Послышался хруст — это навозный жук засеменил к сокровищу из травяной тайги, намереваясь припрятать его под слоем дерьма.

Гусеница запричитала:

— Ах, ах! Зачем ты так! Она истлела, не успев превратиться в свет! А ведь и она могла… — и вдруг заткнулась, выпучив глаза.

Виском почувствовал я чей-то язык и дернулся влево. Пахнув псиной, меня лизнула какая-то собака. «Вот с-сука! — подумал я. ; Или… кобель!?» Волосы на голове встали дыбом.

Я глянул вверх. Белое глянцевое небо резануло по глазам, зажмурив их.

— Какого… кто украл синеву!? — стоном вырвалось из меня. — Всё! Эй, ты! А ну, подъем! — скомандовал я атлету, самому вставать не хотелось.

Но будильник звонил и звонил…»

«А, вот и автограф «самого»! А воздушно, каллиграфно! Гений – он во всем гений! — подумал Макаров, переведя взгляд на подпись и вспомнив как наставник, элегантно вензельнув, сказал, покачивая пальцем: «Это… вы что же, дружище, неженаты? М-да… излишек эротики, сударь! И конец не назидательный! Одни эти»… Угу, он тогда еще дважды по три раза постучал пальцем по столу и добавил: «Надо было выяснить пол собаки, сэр! Вот! А так — только «Уд.»!

— М-да, авторитет! — пробормотал Макаров, сложил листок и убрал его в карман пиджака.

Заметив, что время вышло, режиссер заспешил вниз, оставив на столе хаос. Через минуту он уже стоял на крыльце служебного входа городского драмтеатра. Одет он был как всегда: в джинсы и темно-зеленый замшевый пиджак; под ним в тот день оказалась черная рубашка, и выглядел он в ней старше своих лет.

Макаров потянул носом. Воздух показался ему более влажным, чем был утром. И тотчас на щеку, подтвердив его подозрения, шальным порывом ветра занесло каплю. Он смахнул ее пальцем и взглянул вверх, но из-под козырька грозовую тучу, нависшую над зданием, видно не было.

«Часы на лире спешат, что ли? Романенко… господин Романенко! — никогда не опаздывает! — подумал режиссер и потер пальцами уголки глаз. Опять недосып… А как мне нужен сегодня уверенный, независимый тон! М-да, тон, полутон… колокольчики-бубенчики… Ага, вот! — бубен надо было захватить! Бубен — вот символ независимости! У иных баба с факелом и списком адресов — ишь, «Поджигательница!» — на какой мы там странице, а? Угу… а у нас… у нас будет с бубном! А? Черноокая, как моя Ольга! Назову ее… «Зажигательница!» Где бы этакую установить? На Камчатке, что ли?»

Спускаясь по ступенькам, он окинул взглядом снующих по тротуару прохожих. Один из них привлек его внимание: «О! парень моего возраста… за сорок и кареглазый. Рост средний и плечи мои, пятьдесят четыре… живота нет, молодец! Жаль, что почти лысый, я-то покамест густой брюнет! И щечки у меня еще розовые, если их выбрить!» — самодовольно подумал Макаров, поглаживая щетину.

Режиссер представил себе того прохожего с бубном: «Вот он поднимает его и, потряхивая, подает знак такси остановиться… Да, теперь так: хочешь ехать на такси — бери бубен! Развесить их, скажем, по столбам, а? Остановил бубном – скидка десять процентов! Угу… пусть эта тачка и… и еще та, синяя, остановятся; водители выходят — один с гитарой, второй пускается вприсядку с дудочкой. Ну да, встретил клиента музыкой – скидки нет! Так, а тот, с бубном, пусть…»

— Сергей Ильич! Сергей Ильич! — донесся до него высокий, почти женский голос.

Оторвав взгляд от синего автомобиля, который так и не остановился, режиссер повернул голову влево. Моргнув над черной крышей бесшумно подкатившего лимузина, отметил на ней рваный край какой-то темной тучи. Посмотрел ниже: боковое стекло на задней дверце было приоткрыто.

— Ах, простите, Савва Сергеч! — шагнув назад, Макаров заглянул в салон и встретился с взглядом серых – или даже, с учетом их теплоты и нежности, цвета стали – глаз Романенко. — Задумался… А вы так тихо… швейцарские часы на резиновом ходу! Только я не Ильич, уж извините, а Я-ков-ле-вич! — напомнил Макаров, — так уж получилось…

— Да вы садитесь, голубчик… — Савва Сергеевич пригладил рукой пышные усы с проседью.

— Ну, что вы? Я-ков-ле-вич, конечно, простите! — продолжил он говорить, когда Макаров сел рядом и закрыл дверь. — Усталость у вас, действительно, а ведь только среда! И вид нездоровый, понимаем! Может быть, лучше в отпуск, Я-ков-ле-вич, а?

В аэропорту заполненный отпускниками самолет остановился наконец у терминала. Катя тут же встала, сняла с багажной полки свою сумку. Сунув туда журнал, она улыбнулась попутчику, проскользнула в проход и, не дожидаясь приглашения, подошла к люку. Стоявшая там бортпроводница хотела сделать ей замечание, но опять только покачала головой, чуть ответив на ее улыбку, не сумев не ответить.

— В отпуск? Нет, спасибо! — Макаров покачал головой. — Рано еще… Потом, зимой… На острова хочется! На эти, Гала… как их? Ну, там черепашки, знаете, такие, у-у… — Макаров широко развел руками, — а супчик — ма-а! Да и жене обещал!

— Ладно, ладно… Давайте к делу! — открыв кожаную папочку, Романенко достал несколько листочков. — Вот оно, ваше счастье!

Режиссер взял бумаги и стал, не вникая, листать договор. Сумма, которая его интересовала, стояла где-то в конце.

— Но… — увидев цифры, Макаров поднял брови.

— М-да… — кивнул Савва Сергеевич, поджав губы. — А иначе и не вышло… Не проперло-с! Ни за ваши карие глазки, ни за мои графские усики! — и он дернул пальцами седые волоски в уголке рта. — Вот так! Получилось на треть меньше… А ты поэкономнее, Я-яковлевич и, этак… поскромнее! Без этих… — и он тоже, выпятив нижнюю губу, под длинное «фи-и» широко развел руками. — Вот… это список инвесторов. Вот, вот все их денежки! А остальные — мои, миленькие, мои! И заметьте — последние, последние деньжата-то! Уж не подведите, голубчик! А вот тут кредиторы еще и на авторские права наехали… Во, глянь, клаузула какая! А без этого никто не соглашался: и так кредит льготный — а риски-то, риски!

Макаров прикрыл глаза. «Острова, говоришь! — с тоской подумал он. – Острова…»

В самолете уже открыли люк и разрешили выход. Катя заспешила к таможенному терминалу; почему-то ей не хотелось, чтобы сосед видел того, кто ее встречает. «Симпатичный пианист, да… Ой! А он не женат? — думала она на бегу. — А впрочем… ему, поди, за тридцать! Да и мама говорила: «Курортные и транспортные знакомства домой не привозят!» — оправдывала она себя, переживая, что не поблагодарила соседа за леденцы. —  И за то, что не приставал, дал спокойно почитать», — уже поняв свое состояние, додумала она.

В очереди на таможенный контроль Катя оказалось второй, впереди стоял немолодой, широкий в талии бизнесмен, прилетевший первым классом. Сумка у Кати была полупустой; получив ее назад, девушка оглянулась. Из очереди ей замахал рукой мужчина в черном костюме. «Э, Зебрик! Что машет, сам не знает! Хочет с Костлявым познакомиться?» — подумала девушка, улыбнулась, взмахнула в ответ рукой и заспешила к выходу.

— И что? Пролет, вот что! — Романенко, сидя в своем лимузине, продолжал сетовать. — Ну, а с вас-то? — что тогда с вас возьмешь? Жена, скажите… дети эти… дитя! Придется все самому… а и без последней вот сухенькой кобылки остаться можно, — тут он с кривой ухмылкой сильно, навыверт, ущипнул чью-то кожу, почти живую: совсем недавно, то есть, натянутую на спинку переднего сиденья. — И записывайся опять в безлошадное крестьянство! — а там очередь, говорят, о-го-го! — ночь не спать, ха-ха! А как потом, ха! в город прикажете добираться? Домишко-то деревенский не близко… Да и он… пшик! — и хи-хи — и хибарочкой погорельца обернуться может! Хе-хе! Мы же в сказке живем! Ха, а такой конец не может быть!? Во-от…

Макаров пожалел, что не взял бубен. «Попели бы… Савва, говорят, заводной. А то и к цыганам бы рванули! — думал он, пока его надежда заработать на контракте летела в тартарары. — Ну пусть, пусть — сделать бы фильм…»

— Да и господин министр, знаете ли… не сам он, а товарищ его… так что, придется того племянника…

 «Ну вот, еще и племянника… — думая, режиссер отвернулся: по окну машины с крыши сливалась вода. — Там потоп, а внутри и не слышно…» Он засмотрелся через стекло на двух неспешно идущих, чуть смущенных своей смелостью девушек, уже насквозь промокших. Тонкие платья плотно облепили их стройные, с плоскими животами, фигуры: груди, бедра, лобок — все стало откровеннее, чем на мраморных скульптурах.

— И без права на простой! — пронеслось мимо ушей, вылетев под ливень.

— Хм! Пора шубы примерять, а они все голые бегают! — пробормотал не к месту Макаров, провожая взглядом красавиц.

В аэропорту, тем временем, Катя попыталась застать своего приятеля врасплох. Выходя в зал ожидания, она держалась позади все того же полного мужчины, выглядывая из-за пологого ската его левого плеча. Но едва переступив порог, почувствовала на себе чей-то взгляд. Катя присмотрелась: впереди, метрах в пятидесяти, у выхода стояла долговязая фигура с объективом вместо лица.

«Уже засек своей «дулей!» Впе-ре-о-д!» — вспомнила она эпизод из фильма про какую-то еще конную войну и помчалась, виляя, через зал. Костлявый мигом вступил в игру вспышками. «Как под обстрелом! — пронеслось в голове у девушки. — Вот! Вот так и умирают на первых шагах, — схватила она ситуацию. — Ты как сжатая пружина, мозги еще адреналина не «нюхали» и… — тут она явственно почувствовала запах пороха. — И вот она, тут как тут, твоя последняя зарница!»

Девушка мчалась «змейкой» между редкими пассажирами, успевая то повернуть голову, то, отбросив волосы, улыбнуться, или, прикусив губу, нахмурить лоб — эмоции ставились под каждый кадр. «Что еще? Ой, да я же убитая! Страшно как! Э, надо упасть! — вмешался сидящий в голове «режиссер». — Пасть, то есть, за Родину! Ну же, ну!»

В лимузине режиссер, почувствовав прикосновение, повернулся налево, к продюсеру. Тот протягивал ему ручку:

— Не отвлекайтесь, голубчик! Эти далеко не убегут… — тоже заметив за окном промокших красавиц, сказал он. — Да, девки ничего… моя – та, слева! Вылезаем? Эх! Первый закон дефиле знаете?

— На первое филе не идет, лучше с косточкой… — ответил Макаров, высматривая место подписи.

— Женщина раздевается с такой же скоростью, с какой ты тратишь на нее деньги… dбабки по dt, если тебе это что-нибудь говорит, ха-ха!

— Закон Дэбабки? Нет, не слышал…

— Шутник! — Романенко покачал головой. — Эх, Сергей Яковлевич! Если ты не потратишь на женщину ни рубля, ты ее получишь? — накось, выкуси!

— Ну, положим, так… — протянул Макаров, а сам задумался, вспомнил холостую жизнь… решив, что, раз человека никто бескорыстно не любил, то он и не поверит, возражать не стал.

— А вот если ты кинешь чемоданчик с мульеном ей под ноги — будет она думать, раздеваться ей, али нет!?

— Ну, большинство, думаю — нет! То есть — да!

— Да, правильно: нет! А почему? Да потому что испугаются, что покамест будут раздеваться, мульен — как бы это по-имманентней выразится… Самая умная, — тут Савва Сергеевич хихикнул в высоких тонах, — разорвет на себе все, что нужно — сиречь, что не нужно — одним движением! Вот… потому что, Серега, деньги, — это как усы и борода, вторичный половой признак! Мужской! Жонщунам таковый иметь не положено! Вот и все эмансипупосисики! А? Длинновато!? Ладно, пусть их… Вот здесь, пожалуй… ста, и здесь…

«С.Я. Макаров», — режиссер подписал два экземпляра.

В эту минуту Костя в зале ожидания, держа одной рукой фотокамеру, «щелкал», не глядя. Он то поднимал ее вверх, то отводил в сторону. Кличка Костлявый тянулась за ним с детства. Но сейчас, в свои двадцать два, он уже не выглядел дистрофиком, а высокий рост и длинные руки позволяли ему снимать поверх толпы. Его взяли за это в газету. Отработав там год, он осознал, что ожидание момента съемки его утомляет. Тогда, бросив фотожурналистику, он засел в ателье. Там было спокойнее. Да и Катя, когда у нее было время, заходила покривляться перед камерой.

Ему нравилось снимать ее, и не только за красоту — фотомодели часто ему позировали, и он знал цену этой их красоте; но те общались с ним на своем языке: «Класс!», да «Фу!» А Катя отличалась от них тем, что, помимо красоты, обладала тонким и быстрым умом, сплавленным с интуицией. Такой бывает иногда у тех, кому выпадает счастливое детство. Она мгновенно улавливала расхождение между впечатлением от фотографии и тем своим внутренним состоянием, которое было у нее в тот момент, когда из объектива «вылетела птичка». Ее радостный вопль мог вознести Костю на небеса. Критика же была беспощадной; он называл ее «мастер-класс» и старался не обижаться…

«Акробатика началась!» — подумал Костя, заметив, что девушка балансирует на грани падения. Он присел, опустил камеру, успел снять в просвет ее грациозный «полет» над полом. Замерев, стал ждать, когда она начнет подниматься. Но та, погрузившись в переживание состояния раненого бойца, не вставала.

Костя не видел, что и она подсматривает за ним. На нее стали оборачиваться. Лежала она неподалеку, Костя рванул к ней, но правее, чтобы снять сбоку — и на секунду потерял девушку из виду. В это мгновение Катя и вскочила на ноги. «Уф, переиграла! — подумал он, останавливаясь. ; Катька — «мировая звезда» — вот так, к верху задом, посреди аэропорта! А? Поторговались бы!»

А переговоры в лимузине уже заканчивались.

— Ну вот… и прокатчики обещали, — Романенко хлопнул себя левой рукой по колену, — через недельку немного дать… Из благотворительности-с, из уважения к искусству! — он убрал свой экземпляр в кожаную папочку и повернулся к режиссеру. — А может и не дадут! — скороговоркой, с деланной короткой улыбочкой, добавил он. — Ну, приступайте! Держите меня в курсе… и не забывайте о сроках! — договор вступает с силу завтра. В двенадцать! Деньги к «ноль-ноль» будут в банке. И плюс пятнадцать дней! Что? Суток? Да, суток! Пятнадцать! Точь в точь! — а иначе неустойка! Это — строго! Учти, Серега! — неожиданно пробасил он. — Потому как реклама сожрет много больше твоего бюджета… На, держи свой экземпляр, отдай этому… факиру своему, финансовому. И помните оба, неустойка нас: и меня, и тебя — уничтожит! Ну, мне пора, дорогой! Удачи!

— Не беспокойтесь… — прошептал Макаров, пожимая протянутую руку. — Я все рассчитал, уложимся! Спасибо вам, Савва Сергеевич!

Дверь лимузина открылась. Сергей Яковлевич, скатав договор трубочкой, сунул его во внутренний карман пиджака, вылез под выдохшийся ливень и взметнулся по четырем ступенькам на крыльцо под козырек. Там взглянул на часы: прошло двадцать минут; в памяти остался запах кожи, подписи и «голые» девушки в платьях. Он обернулся: запах увезли, девушек «смыло».

А в зале ожидания Костя отбросил камеру на ремешке за спину: Катя, с радостными воплями, придурошно как-то прыгала в его сторону. Но чувствовалось, что эта ее эмоция настоящая. Он встал, раскинул навстречу руки и улыбнулся. Бросив на пол сумку, девушка запрыгнула на него, обхватив талию ногами, но целоваться не стала. Она сдунула со лба волосы и спросила: «Леденцы есть?» — и почему-то расхохоталась, откинув голову. Но глаз не отвела — хотела понять, сильно ли он изменился за три недели. «Глаза уставшие, брился вчера вечером…» — успела заметить Катя.

— Нет… — протянул Костя, но вмиг нашелся, прошептал что-то ей на ухо и добавил громко: «С перцем!»

— Фу, пошляк! Пусти мня! — она брыкнулась, намереваясь слезть на пол, но он перекрутил ее под правую руку, обхватил за талию и прижал к себе.

Подхватив и ее сумку, Костя, скользя ногами, двинулся к выходу. Девушка смеялась, щипалась и колотила его кулаками, но он не отпустил, продержался до дверей.

Мотоцикл стоял рядом: черный, со спинкой за вторым сидением, с большим багажником и колонками, но не новый; Костя купил его этой весной, заняв денег. Ослепленная его блеском, Катя нарекла его тогда «Хро». Но Костя продолжал называть свою четвертую машину по привычке: Мотя.

Надев свой полосатый шлем, Катя уселась задом наперед: ей нравилось при обгоне показывать двумя руками «нос» скучным дядькам в лимузинах; те обычно не обращали на нее никакого внимания: покрыв голову шляпой, сидели себе неподвижно на заднем сидении, непрерывно вычисляя сложные проценты от сложных процентов и глядя куда-то вдаль остекленевшими глазами. Чтобы Катя могла повеселиться, Косте приходилось, нарушая правила, обгонять их справа. Но сейчас он, зная, что постовые на трассе из аэропорта шуток не любят, слез и пересадил ее, отбивающуюся и визжащую, лицом вперед.

Закончив представление, Катя достала мобильник, набрала мамин номер, успокоила: «Мамочка, я на земле!» и пообещала перезвонить из дома. Потом выбила на Костиной спине барабанную дробь, завершив ее хлопком ладони по шлему, и Мотя, чуть приподняв для разбега переднее колесо, помчал их в сторону города.

Там, почти в самом его центре, стоя на крыльце служебного входа театра, режиссер вспомнил о визитке, которую ему сунул Савва Сергеевич. «Что там? — он поднес ее к глазам; неровным почерком на ней было написано «Ро о». «Роно? Или Ромо… а, Ромео! — понял Макаров. — Это они мне Ромео сосватали!? У-ух…» — простонал он и, достав телефон, стал искать номер своей помощницы.

А в столице, где из-за разницы во времени было не то чтобы утро, но покуда еще и не полдень, другой мобильный телефон будил племянника товарища министра напоминанием, которое тот записал вчера перед тем, как идти в ночной клуб.

— Восстань, Эль-Кэш! Восстань и звони! — после короткого проигрыша услышал Алексей собственный голос.

Вслепую нащупав на краю кровати аппарат, он отключил напоминание. Протер левой рукой глаза. Найдя фамилию дяди, выбрал один из его номеров и нажал клавишу соединения. В старинном особняке в центре города раздался звонок.

— Слушаю!

— Привет, дядь Николаш! Это племяш, Алеша!

— А, Лешка, привет, как жызъ? — взяв трубку одного из телефонов в своем некамерном кабинете, голосом с хрипотцой ответил Николай Семенович, холеный чиновник лет шестидесяти. — А ты чего на этот номер трезвонишь, его обычно секретарша берет…

— Да? Извини! Дядь, как с тем фильмом, получается что? — спросил Алексей, глядя в потолок и пытаясь вспомнить, как же он вчера оказался в своей однокомнатной квартире.

Жить он предпочитал с родителями — меньше хлопот. Здесь только догуливал, да с девушками встречался. «Значит, я не один? А где же… — пытался думать он, оглядывая кровать, весьма просторную. — Второе одеяло уползло… а, там кто-то спрятался! Наверное, я опять храпел. Стало быть, перебрал… да, и ничего не помню – тоже плохой признак!»

Он приподнялся и посмотрел на ковер: недалеко от окна на полу стояли черные туфельки, в кресле лежала скомканная женская одежда.

«Тоже мне, фильм нашел! Учебный ролик!» — подумал на другом конце линии Николай Семенович и пробормотал:

— У Макарова, что ли, у этого? В этом…

Там, в областном центре, помреж долго не брала трубку. Макаров почти потерял терпение.

— Екатерина Петровна, здравствуй! Ух, догадливая! Да, подписал, денег дали много… Что ура? Много меньше дали… Катя, какая дача! Лето кончилось — время играть! Сейчас же вешайте объявления: везде, где наметили! На разбор мусора два дня… Спасибо! Завтра ровно в восемь псят девять! — режиссер рывком открыл тяжелую дверь и исчез в темноте проема.

Алексей терпеливо слушал, как дядя, посапывая, раскуривает трубку.

— А чему там получаться? — протянул тот после паузы. — Сказали же ему… Он вроде не глухой! И не дурак какой… Савву помнишь? Только что отзвонился, граф недоделанный, осколок империи! Контракт подписан! Через пару дней определяться с составом, так чт вперед… я-то думал, ты та-ам уж…

— Ну, не могу же я, как… типа, с неба звездочка упала…

— Счас, пыджди… Табачок что-то залежался… отсырел, так сказать! — Николаю Семеновичу пришлось зажечь вторую спичку — газ он не любил, а обожал запах серы. Попыхтев трубкой в трубку, он затянулся, выпустил дым и только потом продолжил:

— Поезжай, там тебя пристроят куда-нибудь в общагу… а то и в гостиницу, если раскошелятся… на люкс не рассчитывай… Ты, это… не тяни, кати завтра. Тут недалеко, ночка с хвостиком…

— Угу, спасибо! Хорошо, дядь Николаш, пойду собираться!

— Пойду… не встал еще небось! Знаю я вас, аррр-тистов! Хм… в поезде-то — купешку не купляй! Поближе к народу, потеснее… Народ, его как девушку надо… нежненько так к себе прижимать. А то не даст, ха-ха! Хочешь у станка стоять? Нет? Во-от! Таки буди ласка… Плацкарту, парень, бери! Верхнюю — характеры наблюдай! «Мне сверху видно все», — напел он свою любезную куплету, — «ты так и знай!»

— Дядь, какие характеры ночью, у? Храп один!

— Ладно, давай! Звони, если что! — дядя повесил трубку.

Отложив мобильник, Алексей откинулся на подушку. В голове поламывало. Сунув правую руку под соседнее одеяло, он потянулся, нащупал там что-то теплое и мягкое и ущипнул.

— Хватить спать, Машка, собирайся!

Из-под одеяла появилась хорошенькая женская головка. Похлопав глазами, девушка пробормотала:

— А-алекс-с, я же не Ма-а-ша! И не щипай — я не пиво… то есть не креветка, а шкурка нежная! А Маша к твоему приятелю, к этому… — она зевнула. — Извини… лысый такой… — продолжала она, прикрыв глаза и уронив голову на кровать.

«Блондинка?» — удивился Алексей, а за товарища, своего ровесника, слегка обиделся.

— Маша, не Маша… все равно дура! Потому что не лысый, а бритый! Извини! Принеси томатный сок из холодильника, будь другом!

— Фу, бурбон! — сказала она и спряталась с головой под одеяло.

— Ну ладно, не дуйся, я же извинился! А… а хочешь, на колени встану? — он попытался подняться, но когда оторвался от подушки, напрягаться расхотелось.  — Впрочем, нет-нет, не встану! Русские встают на колени только перед Богом…

 — Да перед женой – чтобы  рога отпилила… — вставила девушка.

— А за «дуру» на колени давно не встают… лет сто уже как! — продолжил Алексей.

«Не Маша» медленно поползала из-под одеяла ногами вперед, спускаясь с торца матраца на ковер. А когда уселась голой попой промеж пяток, лицом к Алексу, то спросила:

— А что, сто лет назад за «дуру» на колени вставали?

— Нет, сто лет назад дур не было! — он повернулся на бок, чтобы лучше видеть незнакомку.

— Как не было? А где же они были?

— Они все замужем были. Ты замужем?

— Нет…

— Ну и дура! Извини, башка ноет!

Девушка с разворотом встала и пошла на кухню. «А ты хорошенькая!» — услышала она в коридоре. «И ты, похоже, все еще хорошенький…» — огрызнулась она мысленно и закрылась в ванной. Думать ни о чем не хотелось; взглянув на себя в зеркало, сморщила нос; ополоснулась под душем, завернулась в полотенце, вышла; пройдя на кухню, подошла к окну и подняла лицо к небу.

«Господи, почему я не замужем? Наверное, и вправду дура? Нет, Алекс этот говорит, что все дуры замужем. Ничего не понимаю!» — подумала она и, взяв из холодильника пакет, пошла в комнату. По пути она отметила, что современный интерьер квартиры, хоть и производит впечатление, но уюта не создает. «Здесь как в отеле… светло-зеленый, несомненно, хорош, особенно с этими красными полосками, но металла многовато… нет, мой старый дубовый шифоньер теплее!» — думала она, осматриваясь по пути.

Алекс, лежа на огромной округлой кровати, играл краем шелковой простыни и дымил сигаретой.

— Ой, да, да! — затянуться! — попросила с порога подружка.

— В обмен…

Передав ей сигарету, он открыл пакет и выпил залпом почти все. «Хочешь? Держи! — он протянул ей сок. — Дай дымило!»

Докурив, Алексей встал, отодвинул зеркальную дверцу шкафа-купе; взяв с полки нижнее белье, бросил через плечо: «Собирайся, дел полно…» Сдернув с вешалки серые брюки с отворотами и подобрав с пола тонкий стильный пуловер, оделся. Джинсы откинул ногой, но в шкаф не попал.

— А ты зачем меня из клуба утащил? — спросила девушка, которая наконец-то смогла разглядеть его при дневном свете; «тренированный, — подумала она, — и лицо симпатичное! И темно-синий ему идет… Пьет только много!»

— Как зачем? Еще раз извиниться?

— И… и что ж ты? — она уже надела трусики и натягивала колготы.

— А что я?

— Что меня не полюбил? Такая страшненькая? — допытывалась она, застегивая бюстгальтер и глядя в окно.

— Как? Да? Забыл, наверное!? А ты что, девственница?

— Я? — она расхохоталась.

— Так и сама могла бы! — он нагнулся, нашел в карманах джинсов портмоне, проверил содержимое и сунул в задний карман брюк.

— Сама что? — спросила она, натягивая черное вечернее платье.

— Ну, извини еще раз! — взяв с постели телефон, Алекс пошел в прихожую.

— За что? — она достала из сумочки помаду.

— А ты что, расстроилась? — Алекс при дневном свете нашел ее милой и уже жалел, что перебрал, да и забыл о ней.

— Ну, так… я дома лучше сплю!

— Тебе больше не с кем, что ли? — спросил он, нажимая на ручку входной двери; пропустив девушку, он нагнулся, чтобы повернуть ключ.

— Что? Не расслышала…

— Да я спросил, чего ты расстроилась? Больше не с кем, что ли?

— Ага, уж полгода! Скоро игуменьей стану! Ты четвертый такой… или обкурятся, или нажрутся, как свиньи! — она вышла вслед за ним на лестницу.

— А я разве перепил? Не ври, я б тогда не встал! У, транспорт подан! Заходи!

«Да так оно и было…» — прошептала она себе под нос уже в лифте. Обиженная тем, что он ни разу не назвал ее по имени, она отвернулась к задней стенке, к зеркалу. Синяков под глазами не было, и настроение от этого чуть улучшилось. Поправив прическу, она улыбнулась, обтянув зубы нежными розовыми губками.

Увидев ее улыбку, Алекс опять пожалел, что не разглядел ее ночью.

— Тебе куда? — спросил он.

— Домой поеду…

— Домой? Ты что, не работаешь? Нет, сюда, направо… — они вышли из подъезда.

— Я же говорила, у меня график — два через два. Завтра выхожу.

— А ты где? Нам не по пути?

— Да я же говорила, загородом живу! — ответила девушка и подумала: «Неужели вправду ничего не помнит?»

— Ну так заезжай вечером? Я сегодня пить не буду! Вообще!

«Ну вот, вроде не запойный!» — подумала она, но решала отказаться.

— Нет, извини! Завтра на работу!

— Ну и… как хочешь! Я завтра днем уеду.

— Куда? Далеко?

Они уже дошли до метро. Он пропустил ее по своей карточке через турникет.

— Не очень… в кино сниматься.

— Ой, правда? Ты что, артист?

Он кивнул.

— Машка мне говорила, да я не поверила… Ты вчера на военного похож был. Несколько раз пытался всех построить… строевым шагом по танцполу ходил, честь отдавал!

— Не отдавал, а козырял! Это я после спектакля… дурачился! Не успел «сквозную линию» от хвоста отцепить…

— А в кино кого играть будешь?

— Ромео!

— Обманщик! Это уже снимали!

— Это они репетировали! За билетом вот еду…

— Вообще-то, тебе пойдет! То есть ему! Я бы в тебя влюбилась! — сказала она уверенным тоном, ей нравились спортивные парни; «о-очень обаятельный, хотя иногда немного выпендривается…» — подумала она.

— А что, еще не влюбилась?

— Нет, я так быстро не могу!

— И… сколько тебе надо? Одной бутылки хватит? Тет-а-тет?

— Глупый какой! И вправду, Ромео!

— А Ромео, ты считаешь, глупый?

— Ты что, немец? Или поляк?

— Зачем поляк?

— Ну, в смысле иностранец!? Извини!

Алекс рассмеялся.

— У нас это по-другому называется! — продолжила она. — Ой, мой поезд! Пока, Ром! Извини!

«Так как…» — он хотел спросить ее, как бы она выразила суть Ромео по-русски и, главное, — в чем она, эта суть, но в вагоне было битком: она не смогла даже повернуться к нему лицом, чтобы махнуть на прощание рукой. Двери закрылись.

«Хм, не такая уж она и дура… Классика читала… может быть. А в школе нынче Шекспира проходят? Если нет — то почему? Хм, а если да — то зачем? Джульетта — та уж точно дура! Глупей Наташки Ростовой! — эта хоть выжила, детей нарожала! Бред! Стоп! Это похмелье! Стоп! Наташки той никогда на свете не было! Не было Наташки, бррр! А вот Лев Николаевич был, «глыба» наша анафемированная, «Человечище!» внецерковный! А вот был ли этот Вильям? Ой, а как же ее зовут… эту, живую-то? Мираж, и только! Приеду — спрошу у Машки!» — додумывал «ватной» головой Алекс, переходя на другую платформу, чтобы на ближайшем вокзале купить билет до областного центра, недалеко от которого, в Туманово, Машина мама, Наталья Викторовна, тоже уже вышла из дома.

Ей было не по себе: запирая дверь квартиры, она сначала не могла попасть ключом в скважину, потом стала крутить его не в ту сторону…

Выйдя из подъезда и увидев, что дочка танцует, она залюбовалась ее грацией. После нескольких па Маша поймала мамин взгляд, подбежала. Втроем они двинулись к остановке. На площади из сумки, которую нес Митька, раздалась мелодия «Сулико».

Брат остановился и повернулся к девушке:

— Машка, твой ноет!

Та достала из сумки телефон. Звонила Капа, соседка.

— Ма унь, при ет! Ты едешь? Я часик збыла, зах ати? — радиоканал глотал буквы, не давая вставить ни слова.

Когда Капа смолкла, Маша ответила: «Антоша сказал, что встретит. Угу, пока! Спасибо!» Положив телефон в сумку, она вернула ее брату. «Ма, я к соседям, Капа свои любимые часики забыла! — Маша повернулась и побежала к дому. — Я быстро!» — крикнула она, заметив заезжающую на площадь темно-синюю маршрутку.

Антон, с которым Маша познакомилась несколько месяцев назад, был воспитанником местного детского дома. В Туманово его перевели в начале прошлого учебного года из захолустного приюта; там он так и остался бы неучем, но у него была хорошая память, и кому-то из начальства стала жалко парня. В Туманово молодые ученые, которые подрабатывали в детдоме, помогли ему подтянуться, и он набрал-таки на экзаменах в медицинский нужные баллы.

Вторую ночь только спал Антон в общежитии мединститута. Поздним утром его разбудил стук в дверь.

— А-а-ээх… Ой, где я? Ах, да! — общага, — узнал он и воскликнул, — входите!

Дверь скрипнула, приоткрылась; в комнату вплыл по воздуху видавший виды чемодан, за ним появились рука, за ней профиль. Прикрыв дверь, гость поставил свою ношу и выпрямился.

— Чече! Ну, попал!

— А? Что? — не понял Антон.

— Это же номер комнаты: ЧеЧе, или черти что!

Вошедший развернулся, и Антон смог его рассмотреть: выше среднего, узкоплечий… «На сосиску похож!» – подумал Антон, чуть позавидовав обаянию узкого, с умными темными глазами и крупным ртом, лица гостя.

— Алексей… Прохоров! — представился тот и, взглянув на своего соседа, подумал: «Вот физия!? А, ну понял! Лоб узкий, бабий, под челку!»

«Голос у него приятный, хоть и похрипывает…» — подумал Антон.

— Эта, что ли, меня ждет? — спросил Алексей, показав на третью, аккуратно застланную нетронутую кровать.

— Ага… Ты откуда?

— Из академки, — ответил тот, проверяя обеими руками упругость матраца. — Пружинный!? Ух, и скрипу будет!

— А ты не вертись!

Алексей, повернув голову, внимательно посмотрел на соседа.

— А ты… опять на первый? — спросил Антон.

— Угу… Ногу сломал зимой… Трезвый был, вот и поскользнулся так… Ездил к предкам костыли осваивать;  папа мой — сельский доктор… Делает все: от клизмы до пересадки сердца!

— Да? А я вот не предковский… из детдома.

— И кем собираешься отечеству нашему послужить? Хирургом, поди?

— Увы! Это не мое — координация плохая!

— Оно и лучше! От вида крови, говорят, не спится, да и спиться можно!

— Мне бы с микроскопом…

— Скопом… всех в венерологи! О! — давай микробов морить! Третьим кто будет?

— Э… — Антон тоже показал на кровать в углу. — Петька там! Не будет он третьим, нет! Он же йог! Молчит все время. И дышит. Но тихо, не мешает…

— Хорошо, хоть дышит! Псих?

— Нормальный! — Антон пожал плечами.

— Йог!? Хм… а ты?

— Что я? А я что? — нет!?

— Пьешь, поди?

— Как? В детдоме? Так там… только компотик!

— Заливай! Вставай, шлепнем — башка болит! А весело в купе было, весело! Эх… Поднимайся, приятель, посвятим тебя в студенты! — Алексей раскрыл сумку, вынул книгу, четвертинку и мятый пакет апельсинового сока.

— Стаканы есть?

— Не… возьми вон мою чашку.

— А тебе куда? Прямо в фарингу? — Алексей покачал бутылочкой.

— Куда?

— В глотку, студент! Без посредников!

— Я — нет, я не буду! Не могу — мне… мне сегодня девушку встречать!

— Девушку? Да ты, брат, следопыт! Такого зверя выследил! Не завалил еще? Как звать?

— Маш… Мария! — ответил Антон.

— Машмари… Ладно, будь здоров! — Алексей, выпив водки, запил соком и плюхнулся на кровать. — Машмари, Машмари! Я, пожалуй, вздремну, Машмари!

Но заснуть он не смог. А немного спустя, когда голову отпустило, спросил:

— А что, девчушка твоя… Машмари — наша, медицинская?

— Нет, библиотечная она… хорошая девушка!

— Хм, книжница… Они обычно серенькие и с идеями на ушах — не то что наши! Лучше медичек, скажу тебе, Антохен, девок нет! Мы с ними насквозь друг друга видим! А потому и любовь у нас — настоящая! Без иллюзий! Слушай, у меня через неделю день рождения, так? К тому времени все родненькие «медсестренки» уже съедутся… Точно! Я тебя познакомлю с кем-нибудь постарше, чтоб прозрачно и без этих… — он помотал пальцем у виска.

Прохоров поступил в институт после армии, с подготовительных курсов. Если считать год до службы, да там, в войсках, да эту академку — по возрасту ему полагалось состоять курсе на четвертом.

Он достал сигарету, понюхал, взглянул на Антона. «Счастливый, Машмари у него есть…» — подумал Алексей и вспомнил свою «первую любовь»: ему было пятнадцать, когда к соседке на каникулы приехала племянница с двумя детьми и подругой. Обеим бабенкам было за тридцать; подруга была полная, приземистая и похотливая…

«Тварь» — разминая сигарету, прошептал Алексей вслед промелькнувшему в голове образу. Он вспомнил, как прятался от нее и как не мог оттолкнуть, когда она, больше от скуки, зажимала его в каком-нибудь сарайчике, хотя ночами несколько раз обещал себе ее зарезать. За месяц она прошла с ним курс «Камасутры по-деревенски», выхолостив, заодно, и зачатки романтического отношения к женщинам. «А вот за это — спасибо! — не в первый раз поблагодарил ее мысленно Алексей.   Так-то оно спокойнее!»

Он поправил подушку, лег повыше и зажег спичку. Но Антон твердо сказал, что они с Петькой не курят.

«Ладно, покамест не буду!» — согласился тот и, привстав, осмотрелся: в комнате стояли три кровати, при них тумбочки. Посередине круглый стол, вокруг него стулья. Между окном и дверью огромный трехстворчатый шкаф с треснувшим зеркалом. Заметив в углу подвешенный к стене малюсенький холодильник, он удовлетворенно кивнул и откинулся на подушку. Прикрыв глаза рукой, бормотнул что-то и вскоре уснул.

Антон сел на кровать. Подперев голову руками, он смежил веки и «оказался» в Туманово. К сугробу подбежала Маша. Она была в шубе. Он долго смотрел ей в глаза. Когда подошла ее мама, была уже весна. В тот единственный раз она так вежливо разговаривала с ним, что и сейчас, вспоминая ее изящно-приторные, будто снятые с торта, безукоризненно построенные фразы, он чувствовал себя частью письменного стола, его нижним ящиком, который ногой пытаются всадить на место.

Когда дочка в разговоре по телефону назвала имя Антона, Наталья Викторовна расстроилась. Пока шли к остановке, она размышляла о том, как бы ей уговорить дочь не встречаться с ним. У маршрутки она отдала сыну портфель и пакет. Тот поставил вещи на сидение.

Прибежала Маша. «Вот и я! — девушка залезла в салон и сунула в сумку коробочку с часами. — Ма-а! — выскочив, протянула она, — а цветочек сломался на бегу…»

Мать вздохнула, притянула ее к себе.

— Машенька, ты одна едешь? — заметив ее в зеркало, спросил Витек: светлоглазый, плотного телосложения мужчина, выпавший в шофера из инженеров.

— Учиться, Вить, в библиотечный! — ответила за нее мать, в Туманово все друг друга знали.

— Не беспокойтесь, доставим! — говорил водитель, другим уже взглядом глядя в зеркало на девушку.

Мать и дочь обнялись.

— Мамочка, не волнуйся, ладно? — почувствовав тревогу матери, прошептала девушка. — Ну, пожалуйста! Я же буду рядом, тут всего-то… — но она и сама чуть было не расплакалась.

— Ладно, Машенька! Будь умницей! — шептала мама, перебирая ее темно-русые волосы.

В кабину влезли с откупоренным пивом двое институтских охранников в черной униформе.

— Ну Мария, э-э… — Витек зажмурился, пытаясь вспомнить ее отчество: «Как же его звали, доцента этого… э… «восток» с ним! Ох, Наталья! Ей бы замуж, чего тянет! Вон седина пробивается… А лицо как у девушки, и глаза сияют! Раз заглянул в них – и готов! Редкой души человек!»

— Поехали! Там у церкви народец какой-то ждет!

Расцеловавшись с мамой, Маша поцеловала и Митьку. Залезла в салон, села на свое место. Брат захлопнул дверцу, встал рядом с матерью. Маршрутка тронулась; напылив, скрылась за поворотом.

Глядя назад, Маша брезгливо морщилась от запаха хмеля. Вскоре она развернулась, хотела читать, но ее внимание привлекла забавная туча с дыркой: тени на ней будто играли в салочки, носясь друг за другом.

Домчали до кладбища. У поворота к храму стояли люди; мужчины были изрядно бородатые, женщины в черных платках. «Э, да это… старообрядцы! — угадала Маша. — Хоронили кого? Здесь? Или на могилу приезжали?»

Старообрядцы сели в маршрутку. Один из них протянул водителю крупную купюру и, сжав его ладонь в кулак, дал понять, что сдачи не надо.

Минуту спустя, уже на перекрестке, трое из них, так и не сказав ни слова, вышли и побрели гуськом в обратную от города сторону, к остановке. В салоне остались четверо; один мужчина пересел вперед, другой продолжал сидеть сбоку от Маши. Две женщины позади молча смотрели в окно: одна направо, другая налево.

Машины двигались плотным потоком: к началу учебного года детей вывозили с дач. Заскучав, Маша уткнулась в свою книжку по истории литературы. Удивленные осанкой девушки, старообрядцы украдкой разглядывали ее. Стояли несколько минут.

Когда Витька наконец смог вырулить на трассу, Костя, наоборот, съезжал с обочины. На полпути от аэропорта к городу, Катя, разглядев невдалеке лес, постучала ладонью по его плечу, показала налево и крикнула: «Туда!» Он развернулся и покатил назад, выглядывая съезд…

На опушке Костя заглушил мотор, повесил шлем на руль. «Небо-то тучится! Что ее сюда потащило? — глянув через поле в сторону города, подумал он. — Дома могли уж быть!» Он слез с мотоцикла и стал разглядывать траву, подыскивая место посуше. Сняв куртку и бросив ее под куст жимолости, замялся.

Катя тоже сняла шлем. Распушив волосы, она откинулась назад, положила ноги на бензобак и прислушалась. Костя плюхнулся под куст. Катя, закрыв глаза, вспомнила шум прибоя. Опять взглянула в небо, впитывая лесное многоголосье. «Лес звучит тише, но полнее, как симфо… И-и, не надо меня дырявить! — прихлопнув на шее комара, подумала она и скосила глаза. — Уже развалился, Костлявенький! Другой бы рядом с пинцетом стоял, да комара ловил!»

Катя слезла с мотоцикла и пошла вглубь леса. Ей вспомнилась желто-голубая пляжная гамма. Она сравнила ее с пьянящим черно-белым ритмом березовой рощи. «И кто каникулы придумал в это время — когда дома так чудно…» — подумала она и закружилась, перехватывая руками стволы деревьев.

Заскучав, Костя пошел ее искать; подкрался, прижал к стволу осины и стал целовать сзади в шею. Она морщилась, думая: «У… теперь скажи: «Соскучился!»

— Ну, раздвинь ножки! — пробормотал Костя, скользнув рукой вверх по ее бедру. — Я так по тебе соскучился! — шептал он ей в ухо, пытаясь просунуть свою огромную ступню промеж ее голеней.

«Ну совсем не в настроение! — думала Катя. — Ну, совсем!» Резко присев, она выскользнула вбок и пошла назад, к опушке; не дойдя, свернула вправо к тропинке, по которой они приехали.

Костя обиделся на то, что она ничего не сказала и даже не повернулась к нему лицом. Присев под деревом, он погрузился в невеселые размышления, пытаясь понять…

Девушка прошла метров пятьсот, когда приятель на мотоцикле догнал ее. В профиль Костя вызывал у дам симпатию. Попав под его обаяние, Катя повеселела. Она уже не дулась, играла: отбрасывала его руку, пытавшуюся то обнять, то ущипнуть. А когда мотоцикл, наехав на бугорок, накренился в ее сторону, она, схватив обеими руками дружка за шиворот, рывком сбросила его на землю. Он откатился, лег на спину и протянул к ней обе руки, предлагая примирение. Но девушка показала ему язык и подхватила Мотю, который все еще тарахтел. Поддав газу, она поехала к шоссе.

Тогда, два года назад, вскоре после знакомства, чтобы чаще видеться, Костя стал заниматься с Катей вождением. Научилась она быстро, ездила резво, но прав у нее не было. Чтобы их получить, нужно было отходить на курсы, но всякое регулярное действие, сверх неизбежного минимума, было выше ее сил.

«Опля! Удерет, любимая, так и до вечера не дойду!» — Костя вскочил и помчался за мотоциклом.

Тропинка была неровной. Катя, чтобы не завалиться, снизила скорость. Для длинных Костиных ног кочки не были помехой, расстояние между ним и мотоциклом сокращалось. Он кричал, призывая подождать. Катя, отбивая идеологическую атаку, стала глушить его голос клаксоном, потом врубила музыку, а когда тропинка сгладилась, прибавила скорость.

Она лихо перемахнула крутую канаву и выбралась на обочину, но выехать с ходу на шоссе не удалось. Костя, сделав рывок, догнал ее; довольный и собой, и ее мастерством, похвалил, а когда Катя улыбнулась, то поцеловал ее в губы. Потом нежно передвинул на заднее сидение и сел к ней лицом. Они целовались еще несколько минут под рев какого-то рока. Заметив, что небо совсем уж обложило тучами, Катя мягко его отстранила.

Надев на девушку ее полосатый шлем, Костя пересел лицом вперед. Вырубив музыку, устроил Моте прогазовку. Слегка взбудораженный, он вертел головой то влево, то вправо, выискивая «дырку» в потоке. И не заметил тронувшуюся с противоположной обочины темно-синюю маршрутку.

Ее водитель начал движение, все еще провожая взглядом в правое зеркало своих необычных пассажиров, только что покинувших салон. Когда у капота мелькнул черный с красными звездами шлем, Витек чудом успел вывернуть руль вправо и остановиться. И Костя, и Катя, выезжая на встречную полосу, смотрели влево и ничего не заметили.

Досталось Маше: ее перебросило на переднее сидение; стукнувшись плечом, она вскрикнула и едва не заплакала от боли. Мотор заглох.

Витька, махая кулаком, сочинил на языке ямщиков пространное напутствие удаляющемуся мотоциклу. Охранники ему «подпели»: один из них в момент торможения оборонил свою бутылку. В салоне еще сильнее завоняло хмелем. Витек высунулся в окно. Выпучив глаза, он проорал в след уже скрывшейся парочке: «Чтоб те жизнь в одном рентгене видеть!» Еще и еще чертыхнувшись, завелся и поехал дальше.

Морща нос и от противного запаха, и от боли, Маша потирала плечо; она так и осталась, расстроенная, сидеть спиной по ходу движения.

Вскоре закапало, и тут же полило. Машины снизили скорость, полицейские попрятались. Ехавший где–то впереди Костя остановился. Отдав Кате кожанку, с опаской покосился на залитое водою шоссе. Прикинув, что вдоль осевой воды поменьше, решил не выжидать и покатил почти по разделительной.

Сидевшие в маршрутке охранники вскоре сошли. Витек, перестав болтать, снизил скорость и сосредоточился на дороге. На остановках подсаживались промокшие попутчики. От сырости Маша озябла. Она поглядывала наружу, протирая время от времени запотелое стекло: местность, люди, запахи — все стало незнакомым; город щурился, готовый и ее судьбу всосать в смерч бушующих внутри него страстей…

Витька все еще тащился в мокром потоке, когда Костя, намного опередив маршрутку, уже подруливал к стоящей углом панельной шестнадцатиэтажке. В их районе дождь закончился. Костя остановился в проезде, не заезжая во двор. Катя слезла с мотоцикла, сняла шлем и куртку, выдернула из багажника свою сумку.

— Насквозь! — она провела руками по бедрам, выдавливая из ткани бриджей воду. — Спасибо, Костик!

— Чего твоя-то? Дежурит сегодня?

— Я не спрашивала…

— А как вечером? Зайдешь?

— Не знаю… Пока! Хочешь — позвони… ну, потом! — она махнула ему рукой и направилась к углу дома, к первому подъезду. Костя, объехав здание, встал у своего, последнего.

Он успел проводить оттуда девушку взглядом; ему захотелось зайти домой и позвонить Кате, позвать ее к себе. Вспомнив, однако, что они, прощаясь, не поцеловались, решил, что свидание лучше отложить. Поставив мотоцикл в гараж за домом, он пошел на автобусную остановку.

Зайдя в свою квартиру на втором этаже, Катя первым делом набрала номер: «Мамочка, привет! Я дома! Что? Да… Не знаю… может быть, в училище съезжу… Хорошо, ма, пока, позвоню вечером…»

Положив трубку, она заглянула в комнаты, втягивая знакомые запахи; потом зашла на кухню и открыла холодильник. «Ой, спасибо!» — вскликнула она, увидев в нем все, что любила — из того, конечно, что не может навредить фигуре.

Кате вспомнился дедушка. В детстве, когда она просила его рассказать что-нибудь из прошлого, он отправлял внучку в морозильник за инеем. И только положив его на руку, начинал что-нибудь вспоминать. Позже и она включилась в игру, и стала выкладывать на заморозку ненужный груз, который накапливался в ее памяти. Вот и сейчас, улыбнувшись, она открыла дверцу морозильника и выдавила туда пирамиду, скифа, обе надоевшие гостиничные пальмы; помедлив, она залила все Мертвым морем, закрыла холодильник и пошла в свою комнату.

Проходя мимо спальни родителей, остановилась. «Бедный папочка! Меня отель, —думала Катя, глядя на одну из кроватей, — в полупустыне достал… а вот ему каково? — второй год в общаге военной академии!»

В общежитии мединститута Антон, уловив тихий храп новосела, встал, натянул джинсы, взял зубную щетку, полотенце и пошел умываться.

В полумраке коридора его, из-за худобы, сутулости и какой-то квелости в теле, можно было принять за бодренького старичка. И, хотя роста он был среднего, некая щуплость чувствовалась в его облике.

Катя зашла в свою комнату. Она настояла на том, чтобы там не было ничего лишнего: встроенный шкаф, диван, над ним бра и несколько книжных полок; кресло, покрытое целиковой мерлушкой, торшер и туалетный столик с пуфиком. Напротив — балетный станок с зеркалом до потолка. На подоконнике стоял папин подарок — горшочек с карминной мини-розой. На него и на свою черную ручку опиралась огромная, больше горшка в диаметре, лупа — вторая часть папиной инсталляции. Внизу, на паркетном полу, развалился колонками музыкальный центр.

Антон умылся, вернулся в свою комнату. Бросив полотенце на спинку кровати, он подошел к окну. Оно выходило на северо-запад, солнце в него не заглядывало, но на верхушки деревьев чья-то невидимая рука метала солнечные лепешки. От них листья колебались, переливались, бегло пробегали по всей гамме зеленого и шуршали… нет, тихо пели: ш ши ш ши ши ш, «эр» слышно не было. «Шелестели…» — схватил наконец Антон ускользавший глагол.

Вспомнив о музыке, Катя включила любимый французский шансон. Подняла руки вверх, потянулась и вдруг, порхая, перенеслась в гостиную. Там села за фортепьяно и стала подыгрывать, развивая тему. Но вскоре закрыла крышку и вернулась в свою комнату. Добавив громкости и оставив дверь в ванную открытой, она разделась и встала под душ.

Там веселые струйки мягкой прозрачной воды дружным напором окончательно вернули ее домой, подарив ощущение то ли подзабытого, то ли отбитого заграницей счастья. «Как мало мне, оказывается, надо…» — думала она, наблюдая, как музыкальные паузы подвешивают к кафелю трепещущие капельки, чтобы через мгновение палочкой ударника подтолкнуть их в такт музыки вниз…

Услышав скрип двери, Антон обернулся: йог-Петька, взглянув мимо него слегка водянистым, как у всех йогов, глазами, кивнул; молча пройдя к своей кровати, он сел на ней в позу лотоса и, смежив веки, погрузился в тоскливое уныние своего бессловесного божества, дышащего не для того, чтобы говорить, а для того, чтобы молчать.

— Слышь, Петь? — прошептал Антон, кивнув в сторону похрапывающего соседа.

— Ом… — выдохнул Петька и расслабил мышцы лица, отчего начал смахивать на мумию.

Невысокий, но подтянутый, с тугими мышцами под загорелой атласной кожей, со спокойным и даже красивым лицом — внешне он был противоположностью не уверенному в себе, малосимпатичному Антону.

— Его Лехой зовут.

— Прохоров, — Петьке встретилась дежурная по общежитию; она-то и сказала ему фамилию Алексея.

— Откуда ты… — прошептал Антон. — Ты что, телепат?

— Ом! — на его языке это означало, что аудиенция окончена…

Перекрыв кран, Катя полюбовалась своей влажной светло-коричневой кожей, свела вместе розовые сосочки, чему-то улыбнулась. Смахнула с груди и живота ладошкой воду, вытерлась, накинула халатик и вернулась в свою комнату, стены которой поверх обоев были увешаны фотографиями редких животных, большей частью занесенных в «Красную книгу». В плакатных форматах «красовались» два каймана, стайка фламинго и черный носорог, бредущий под водой; между ними висело много-много других, более мелких.

«Один спит, второго тоже нет, — подумал Антон и достал мобильник, подаренный спонсорами на окончание школы. — Маша приедет часа через два-три, не раньше… успею позаниматься».

Библиотека была недалеко, в пяти минутах ходьбы. Дойдя до нее и набрав книг, он сел в читальном зале у окна и муравьем пополз по рисунку ключицы, заглядывая в каждую впадинку, исследуя каждый бугорок…

А Катя разглядывала свой домашний «зоопарк». Она была равнодушна к собакам и кошкам, считала их продажными тварями; в душе анархистка, она обожала диких — для которых свобода дороже жизни — животных. Встречи с ними были единственной мотивацией для выбора маршрута путешествий: пляжи она не любила, а мегаполисы ненавидела с восьмого класса — тогда, записав после возвращения домой свои впечатления, она вложила листок в томик любимого писателя:

«Уважаемый Константин Григорьевич! Были мы всем классом на экскурсии в столице. Там красиво. Можно целыми днями ходить по музеям и вообще… — но жаль, что только под присмотром фокусников. У них в обычае… завернув за угол или зайдя в подъезд или в полицию, изменять свой облик. А потом, Константин Григорьевич, они опять выходят навстречу из-за угла! Или, пристроившись, идут следом, скрывая, что видят тебя в сотый раз! Оттого, что у них у всех одинаково-отсутствующее выражение лица, мне было очень-очень страшно! А тех, кто их не боится, они сажают за решетку! Арестовали girafe, elephant и даже tiger! Помогите им, пожалуйста! Любящая Вас, Катя» (этот листок все еще лежит в той книге, никем, кроме, может быть, ее автора, не читанный).

Дойдя до фото-носорога, Катя подмигнула ему и выглянула в окно: «Угу! Ни Костика, ни мотоцикла!» Катя отошла к шкафу. «Уехал, Костлявенький, не позвонил даже… обиделся? Интересно, хоть к вечеру вспомнит? Пока не вспомнил… или вида не подает?» — думала она, перебирая летние платья. Выбрав светлое, в парную зеленую и оранжевую полоски, одела его и поехала в училище…

Там по коридору прогуливались перевозбужденные первокурсники. Катя вспомнила прошлый год и радость поступления: «Сто человек на место было. Вот повезло-то!» Она поднялась наверх, к своему деканату, но и на втором этаже было пусто. Девушка развернулась, пошла вниз и на лестнице натолкнулась на Капу, из первой актерской группы.

— Ой, Катя! Привет! Ну, ты совсем предала белую расу! Где это тебя так?

— На крокодилов охотилась… — ответила Катя и внимательно осмотрела сокурсницу. — Да и ты не Белоснежка! Пойдем, там полное отсутствие всякого присутствия! — она махнула рукой в сторону второго этажа. — Тебя где так подкоптили?

— На Дону, как всегда…

— Была я там! Дон твой… он очень личный — не как море! А казаки — ну, эти вообще… усы, галифе, сабли! Жуть!

— Кать, сабли у тех, кто в шахматы играет, а у казаков — шашки! И знаешь, когда из года в год торчишь летом в одном и том же месте…

Болтая, они дошли до входных дверей. Там рядом Капа заметила приколотую к доске объявлений бумажку и потянула Катю читать.



“Девушки 16 — 20 лет приглашаются для участия в съемках фильма по мотивам пьесы В.Шекспира «Джульетта и ее Ромео» — женская роль (2), массовка (6). Запись на просмотр по тел. 112-73-28 ”

— Ого!? Дай ручку! Листочек есть? Спасибо! Пойдешь? — спросила Катя, записывая телефон.

— Катя, это не мое амплуа! Там полупрозрачные нужны…

— А в массссовочку?

— Надо подумать… Кать! А ты, разумеется, в Джульетты метишь?

Вместо ответа Катя запела на мотив известной оперы: "Что может сравниться с Джульеттой моей…"

— Катя, это же из «Иоланты», там Матильда!

— А какая разница? У тебя есть другие кандидатуры на эту роль? Все, Капульчик! Ты мне теперь — прямо таки родственница! — Катя намекнула на созвучность имени подруги и фамилии Джульетты. — До встречи! Помчалась текст перечитывать!

Довольная — интуиция ее не подвела! — она выскочила из училища и заспешила к автобусной остановке. «Вот осталась бы дома, бумажку бы сорвали и тю-тю, Джулинька, — думала она по пути, — и тю-тю, тю-тю!»

Все это время Антон зубрил латинские термины. Когда он дополз по ключице до плечевого сустава, завибрировал телефон. Пришлось выскочить в коридор.

— Да, Маша, ты где?

— Я уже подъезжаю! Ты меня встретишь? Сумка, Антоша, с вареньями!

— Да, да! Бегу! — студент не выскочил еще из анатомического атласа и не заметил ее невеселой интонации.

Антон вернулся в зал, сложил книги в стопку. И тут с неба — как посеребрённая ширма пала! Ливень топил мостовые — асфальт отбивался пузырями — ветер порывами сгонял их в шеренги и бил, бил головами о бордюр тротуара. Увидев это в окно, Антон на несколько секунд остолбенел: битва стихий притягивала взор. Но времени не было, нужно было идти сдавать учебники.

Тем временем Витька уже зарулил на конечную остановку городского автобуса, где и высадил всех из маршрутки. Не увидев там своего друга, Маша, расправив поверх мокрой лавочки целлофановый пакет, присела на краешек. Потянулась за телефоном, но перезванивать Антону раздумала, только послушала мелодию «Сулико». Загрустив, достала из пакета блокнот и ручку.

Ей захотелось выразить эмоции словами. «Только уехала, а уже столько…» — думала она, перебирая в голове стихотворные размеры. Прикинув, что времени у нее немного, предпочла хайку. Она стала собирать первую строку, стараясь выразить в ней свое состояние. Получилось:

Страшно одной!

Во второй строке должно было быть семь слогов, а тема слез никак не лезла в размер. Маша оглянулась: Антона не было. Плечо побаливало, но плакать уже не хотелось. «Да и не так уж и страшно… просто как-то… А как? Ну же!» — подумала она и вскоре записала в блокнот:

Сети накинуть

Город на душу готов…

Но я затаюсь!

Прошептав хайку вслух, Маша опять оглянулась, ища глазами своего друга.

А друг, чтобы сдать книги, пристроился в очередь за брюнеткой восточного типа в бежевом платье и, сам того не замечая, стал сравнивать ее с Машей. Незнакомка была старше, выше, с полной загорелой грудью. Антон почувствовал: красота девушки притягивает не только взгляд, но и слух, и обоняние, и что-то внутри; все его тело потянулось к ней, оторвав от пола каблуки сандалий; захотелось прижаться, втянуть в себя ее запахи, услышать в ее груди перестук предсердий и желудочков. Отдавшись желанию, он уже начал мысленно опускаться по позвоночнику к малому тазу, но вдруг почувствовал в глубине души какой-то протест. Получалось — ее вид и привлекал, и отталкивал одновременно, и Антон не мог понять, прочему…

Поправляя прическу, брюнетка обернулась. Посмотрела мимо студента обволакивающим взглядом полупрозрачных, не пускающих в глубину души карих глаз. «Первокашка…» — подумала она, перевела взгляд на потолок и встала прямо, каким-то только краем сознания уже оценив Антона: «Странный какой юноша…» — и сразу забыв о нем.

А Маша, записав хайку, закрыла блокнот. Проверила время: прошло всего семь минут, друг опаздывал. Она, чтобы отвлечься, стала вспоминать, зажимая пальчики на левой руке: «Антоша, первое… Да, первый раз я его увидела, когда он заполнял формуляр в библиотеке… Потом несколько раз приходил, брал книги, но мы не разговаривали. Маме он не понравился… а почему? Ну, не красавчик… но ведь у него умный взгляд, да! И вообще, разве внешность — это главное? Второе… как-то он оглянулся у двери, и наши глаза встретились… а спустя пару дней опять зашел…»

И Антон не считал, что внешность — это главное, но наглядевшись уже на черные завитки, он чуть подался вперед, чтобы увидеть профиль. Пухлые губки и тонкий нос с горбинкой только усилили его робость. Он отпрянул назад, да так и простоял, глядя в затылок и не в силах вымолвить ни слова, пока красотка не ушла.

Когда и ему поставили на контрольный листок штампик, разрешающий выход, Антон поспешил вниз; выскочив из библиотеки, он заметил, что брюнетка закуривает у входа под козырьком. «Тоже без зонта» — подумал он, почему-то остановился и сказал:

— Привет! Девушка, простите, а что это вы курите? — Антон имел в виду, что будущим врачам курить не следует.

— Кхе! Пахитоску с ментолом, — прозвучало из полуулыбки в направлении расплывающейся струйки дыма.

— А вы… в общежитии живете? Можно вас проводить?

— Не сегодня, второй день только…

— Как? Что второй день?

— Рег`ел, — уже без улыбки пояснила она, выпустив дым в сторону.

Потом медленно повернула голову, задев его мимолетным взглядом, который мгновенно замутил все внутри у юноши, вырезав его и из пространства, и из времени. Голову вышибло, как пробку-автомат от короткого замыкания; Антон не понял, о чем она… Глядя под ноги, а на самом деле все еще падая в бездну ее глаз, он промямлил заученное: «Извините, я не хотел вас обидеть!» Сбежав по ступенькам вниз, он не совсем твердо зашагал к остановке.

Дождь закончился, вода была повсюду. Поначалу Антон выбирал путь посуше, прыгая то вправо, то влево, но, увидев автобус, побежал навстречу, расплескивая ленивые прохладные лужи — те уже не торопились просочиться в опившуюся землю.

А Маша, сидя все на той же лавочке, продолжала вспоминать: «Что же он тогда сказал? «Девушка?» — нет, не так… А, он спросил: «Вы не помните, как звали первую жену Нестора Петровича!?» — вот дурачок! Я его раскусила: «Мамка Махно!» А он, со смешком: «Разрешите представиться — батька!» — и руку протянул. У меня чуть не вылетело: «Мамка!» Руки его я, естественно, не взяла, но, помню, улыбнулась… Он сам это все придумал? Нет, наверное! И Капе «батька» не понравился… Третье… то, первое прикосновение! Оно же и единственное, пока… Там лужа была, надо было прыгать; я ему мизинчик протянула… будет с него! А, вот и он… и не хочу даже время узнавать!»

— Маша, привет! — пробормотал Антон. — Извини, автобус что-то… — он подхватил ее сумку и черный кожаный портфель. — Извини…

Девушка, боясь порвать ручки, прижала к себе пакет, и они вместе пошли на остановку.

В автобусе Антон принялся рассказывать о новом соседе по комнате.

«Он похож на те-ле-визор…» — подумала вскоре Маша, почувствовав в его голосе какую-то фальшь. Ей стало не по себе; выключить Антона она не могла, и тот говорил, говорил как диктор — не думая: перед его глазами стояла та, из библиотеки. Стояла спиной, как в очереди, но не уходила. Душа ныла занозами поразивших его взглядов, черные кольца локонов то приближались, то удалялись от глаз. Потом вспомнились ее губы, ожил дурманящий запах волос.

Брюнетка была второй, после Маши, незнакомкой, к которой он осмелился обратиться. Антон был и возбужден, и вместе с тем растерян. Досель он  не знал, не пережил, что иногда мужчина может быть не только влюблен в одну, но вместе и околдован другой, или даже другими…

Автобус тряхнуло, красотка вдруг куда-то исчезла. Антон, заметив, наконец, что Маша все молчит и будто отсутствует, замолк.

«Говорит одно, а думает о другом… — успела понять девушка за это время. — Или о другой, да…»

— Маш! Ма-ша! — звучание собственного имени вернуло ее к реальности. — Ты что, не слышишь? — спросил Антон.

— А? Что? Извини, пожалуйста! Что ты спросил? — она боялась взглянуть спутнику в глаза.

— Я спросил, что такое «рег`ел?» Не знаешь?

Маша сморщила лоб. «Рег`ел…» похоже на латынь… а почему «рег`ел?» — «regel!» Ну, да — регулярный! Но ведь это означает и… Ой! Вот так-так! Ай да вопросик! Любой девушке можно задать при встрече!» — пронеслось у нее в голове. И гнев, и стыд стали подниматься из глубины души, готовясь краской разлиться по щекам.

Девушка растерялась; ни ссоры, ни, тем более, разрыва она не хотела. Поправляя в смущении волосы, она огляделась, пытаясь боковым зрением уловить выражение его лица. «Да он, кажется, и не подозревает, о чем спросил!» — оправдала она его, заметив за стеклами очков одно лишь любопытство без какой-либо хитринки.

— Не знаю, извини… — стараясь быть вежливой, произнесла она с безрадостной интонацией.

Услышав, Антон удивился: Машу такой он раньше не видел. Он замялся, стал рассказывать, сколько всего интересного можно увидеть в микроскоп. Она не прерывала. Он увлекся. Так, за монологом, доехали до общежития.

Когда, выйдя из автобуса, они подошли к зданию и остановились на ступеньках, Маша вдруг застеснялась и попросила Антона не входить вместе с ней. Но она уже оттаяла, поблагодарила его за помощь и попросила звонить, не забывать — и он, довольный, поехал к себе в общежитие…

Пока Катя ездила в училище, Костя снимал в студии бижутерию для рекламы; закончив, вернулся домой. Не зная, куда себя деть, он успел за вечер смазать замок, пропылесосить и убрать все то, что можно было воспринять как компромат. Катя его не ревновала, но иногда на нее нападал шпионский азарт. И тогда любая информация, которую ей удавалось добыть, превращалась в улики. Играя с ними, она представляла себя следователем, но бывало, что и наоборот — преступником.

Макаров тоже уже был дома. Болтал с женой, звонил приятелям. Попивал чай. И думал, старательно думал весь вечер ни о чем. Но стоило ему лечь в кровать, как сон начал ему мстить: подошел, посидел рядом и вдруг подленько, трусцой сбежал куда-то вперед, под утро, бросив его один на один с накопленным танином.

Упрямая бессонница, впустив в себя колебания его мыслей, усилила их и сомнениями забросила в ранимую режиссерскую душу. С небольшим заработком он уже смирился, его беспокоило ограничение по времени… «Если гнать, будет брак… неизбежно будет! — думал он, ворочаясь. — А впрочем, — решил он около полуночи, — какое качество за такие деньги? Денег-то — только на капустник! Вот так и будем снимать — как учебный водевиль!» — успокоенный этой мыслью он встал, накинул халат и ушел в кабинет, чтобы что-нибудь почитать, покамест время не снесет его туда, где затаился сбежавший подлец - сон.

А чуть позже, за полночь, Костина мобила заиграла «I can get no!»  Он проскользнул в прихожую, приоткрыл дверь и втянул в квартиру Катю. — «Тсс! — прошипел он, ; бабулька не спит…» — та что-то читала в своей комнате, дверь в которую была за углом коридора; бабушка знала о Кате, но Костя старался, чтобы они лишний раз не встречались.

Поцеловав девушке руку, он провел ее к себе. В комнате творческой личности можно было бы ожидать долю хаоса. Но Костя свои лучшие фотографии по стенам не развешивал. И не разбрасывал, где попало. Соблюдая хронологию, он складывал их в коробки, которые хранил на застекленном балконе.

Катя над ним посмеивалась: «Ты это для будущих биографов стараешься? Что, страшно умирать безвестным? Серия «Жизнь Замечательных Людей», том «Костлявый»? Понимаю… А займись фитнес-йогой – может, в следующей жизни прославишься! Родишься индусом, потом приедешь к нам: чалмой мотать, да девок тантрить! А? Ладно, Костик, не парься! Вставлю о тебе пару строчек в свои мемуары, обещаю!»

В комнате висело лишь несколько его самых удачных карикатур в карандаше на любимых Катиных артистов. Открыл он их ее взору вернисажем, все сразу. А та, тщательно изучив рисунки, сочла свои чувства к кумирам оскорбленными, отчитала его и ушла. Через пару дней, поостыв, она разрешила их оставить, но при условии, что он добавит к ним карикатуру и на нее. Костя пообещал, набросал варианты, но до сих пор ни один не закончил: то вдохновения не было, то боялся не угодить.

Их отношения, невзирая на длительность — а со дня знакомства прошло уже два года — прочностью и глубиной не отличались. Катя во всем сохраняла независимость, срывая их связь и от мамы, и от подруг. «Исчезни я из ее жизни, ей и объяснять никому ничего не придется… Ну, спросит кто: «Кать, а где Костя?» — «Костя? Что за Костя? Какой такой Костя? Ха-ха, да что это с тобой? Кости мерещатся?» — вот и весь Костя…» — так, порой, думал он об их связи, хотя и знал, что близких подруг у Кати нет…

В комнате звучала тихая инструментальная музыка. Костя усадил девушку в кресло. Выключил верхний свет, оставив бра в дальнем углу над кроватью. Налил на дно бокала любимый Катин ликер. А когда наклонился, чтобы поставить его на журнальный столик, заметил в ее руке томик Шекспира. Костя замычал, задвигал бровями, изображая ревность, и попытался классика забодать. Катя, осадив его, рассказала об объявлении в училище.

Костя оживился, бросился к шкафу. Вынув из него чистую простыню, стал накидывать ее на девушку.

— Ну, перестань, Костик, что ты выдумал?

Он не ответил. Притащив с кухни табурет, накрыл его желтой скатертью, взял на руки Катю и водрузил ее на постамент.

— Пожалуйте на балкон, синьорина! — произнес он, драпируя ее белой простыней.

Катя улыбнулась, откинула руку с книжкой и, щурясь, попыталась прочесть текст. Костю подслеповатая Джульетта рассмешила: «Кать, тебе бабушкины очки принести?» — неудачно пошутил он и стал фотографировать. От вспышек Катя непроизвольно жмурилась, и Костя предвкушал забавные кадры. Забавные, но не уродливые — испортить ее красоту, как они уже проверяли, было невозможно даже отвратными рожами.

— Погоди! — попросила Катя. Она прокашлялась, отодвинула назад правую ногу и начала тихим голосом читать из пьесы:

«Неситесь шибче, огненные кони,

К вечерней цели! Если б Фаэтон…»

Костя сделал несколько снимков, отложил камеру, встал на четвереньки и медленно пополз к девушке… Та продолжала читать:

«О ночь любви, раскинь свой темный полог,

Чтоб укрывающиеся могли…»

Костя дополз до табурета и, не вставая с колен, выпрямился. Вытянув шею, он провел языком по ее коже между короткой полосатой майкой и поясом джинсов, но голос у нее не дрогнул.

… «Приди и научи меня забаве,

В которой проигравший в барыше…»

Целуя влажными губами ее загорелую кожу, Костя расстегнул верхнюю пуговицу, развел молнию на джинсах и потянул вниз пальцем нежную резинку трусиков…

«Не велено еще. Но вот и няня

С вестями от Ромео, а тогда

Любой язык красноречив…»

В последний момент Катя стукнула Костю книжкой по голове, но он, восприняв это как поощрение, обхватил ее и одним прыжком повалился с ней на кровать; под его пыхтение она с трудом дотянулась до выключателя прикроватной бра…

А через минуту его мобильник заиграл «I can get no!» Девушка, оттолкнув Костю, вскочила и взяла со столика телефон. «Алло! — прикрыв одной рукой обнаженную грудь, Катя шагнула, поправляя трусики, к окну. — Алло!» — повторила она, но на том конце линии повесили трубку.

 — И что же? Кто это нам по ночам звонит, но молчит? А? Немая Розалиндочка?

Мигом собрав одежду в охапку, Катя спряталась за дверцей шкафа и быстрыми, точными движениями стала одеваться. Скомкав в кулаке полпростыни, Костя бесился, но молчал. Он проклинал себя за то, что не выключил телефон. Но сейчас нужно было не оправдываться, а отвлечь Катю, чтобы она не вздумала перезванивать по тому номеру.

— Та-ак! И кому теперь перед сном ты поешь эту песенку? А, Костлявенький?

«Все! — подумал Костя. ; Сейчас перезвонит!»

— И как это получилось, что у нас в городе кто-то — к полуночи! — и не «сатисфекшан?» Немедленно исправить! — прошипела Катя.

«Она из-за этого? — подумал Костя. — Или играет?»

— Кать, Катюш! — забормотал он, пытаясь обратить все в шутку, — я… мобила чавойта… все входящие на одну тему падают! Я завтра же настрою, вот те крест!

Но Катя уже выскользнула из квартиры и вызвала лифт. Костя, накинув халат, бросился за ней.

— Календарь забыл захватить! — огрызнулась Катя.

А злилась она на то, что он так и не вспомнил об их первой интимной близости, которая произошла как раз год назад.

— Зачем он тебе? Я и так…

— Так? Говори, что ты мне тогда в шампанское подсыпал? — голос у нее задрожал.

Ошарашенный, он вспомнил все, попытался зайти с ней в лифт, но она вытолкнула его и нажала кнопку первого этажа. Катя была уверена, что Костя всыпал ей тогда в бокал какую-то дурь — поэтому-то она почти ничего и не помнила, а память о том, что она чувствовала утром, радости ей не доставляла.

Самого Костю не радовало то, что «это» случилось таким вот образом, но виноватым себя он не считал. «Ну да, перебрал… но ведь и повод был! В театралку поступить, да еще с первого раза! Но Катя мало пила… откуда я мог знать, что она голову потеряет… — оправдывал он себя. — Эх, не надо было после ресторана сюда идти! Отвел бы домой… У нее, верно, была нервная реакция на алкоголь, от переутомления! Попробуй, теперь, докажи что! Так и будет всю жизнь думать…»

Тогда, уже вскоре, он понял, что Катя его не любит. А из-за этих обвинений и обид — уже и не полюбит. Понял, почему и бросить не может: первый все-таки. «Но это пока…» — с горечью думал он.

Немного погодя Костя сделал Кате предложение. По всем правилам: с кольцом, букетом и коленопреклонением. Сначала, когда она взяла цветы, сердце у него екнуло от радости. Катя, понюхав розы, тут же поставила их в вазу; они, как обычно, были в его комнате, к себе домой она его ни разу не приглашала. А кольцо так и оставила в коробочке, не примерив. И даже не ответила, ни единого слова. Перевела разговор на другую тему, о каких-то котлетах из утятины, и вскоре ушла… Через неделю, правда, сама позвонила и сказала: «Что-то я соскучилась». Услышав, Костя чуть на небо не улетел, а она добавила после паузы: «По Моте! Погнали?»

Все это Костя вспомнил, закрывая дверь в квартиру.

Катя, спускаясь в лифте, расстроилась, захлюпала носом, а пока бежала вдоль дома к своему подъезду, думала только одно: «Повезло, что мамочка на дежурстве!»

Костя, уже серый и поникший, вышел на балкон. Его трясло. Выходящее во двор окно Катиной комнаты с него видно не было. Стоя там, он проклинал себя за то, что не выключил телефон, и за то, что забыл об этом дне, и за то, что не ринулся за ней вниз по лестнице. «Я дебил, идиот! Нельзя было отпускать ее одну на такой срок! — подумал он, еле отцепив побелевшие пальцы от перил, чтобы достать сигарету. — Мог ведь с ней поехать, хоть на неделю… А все Моти, козла этого, долги!»



Четверг



«Ох, эти его приятели по холостяцкой жизни… все выспрашивали, за-ради чего он женится… «А не наскучило ли тебе наше общество?» - ехидненько так… или: «Ты че, Серж? Пыль самому вытирать надоело?» — вспоминала с закрытыми глазами Ольга, начав просыпаться под утро, еще до рассвета. «Серёжке тогда пришлось им байку сочинить… как там было: «У хохлушек вместо сводницы знаете что? Правильно! А когда она призналась, что тот роковой борщ сварила теща, которая именует меня «театральной галушкой», было уже поздно…» — угу, примерно так! Умора! Мамуля и щей-то сварить не могла… А вот отказать домработнице от места за невкусный обед, — это запросто!»

Вспомнив тут и о своих вчерашних подозрениях, она протянула шепотом: «Мака-р`офф…» С вечера в ней росла, а пока спала — и вовсе окрепла решимость прояснить, так или эдак, планы мужа. Не то чтоб он был скрытен, нет; но считал, что жена должна быть другом, а не театральным критиком. Или, упаси Боже, артисткой. И даже в начале их романа Макаров неохотно говорил с ней о театре. Ольгу это не задевало, драме она предпочитала оперу, но на всякий случай просмотрела все поставленные им спектакли.

От папиных украинских корней в жизни Ольги была только мелодия «Черемшины» в мобильнике. У отца же она переняла и высокопоставленную реакцию на юмор: рассмешить ее было нелегко, многие шутки казались ей плоскими. Но над теми, которые прорывались через цензуру, хохотала, заливаясь; сама же Ольга вслух шутить не любила, иногда только в ее речь вплеталась тонкая ирония, которую мало кто улавливал.

Она еще не совсем проснулась, воспоминания были отрывистыми и прокручивались короткими сюжетами:

— … «да, полненькая я была после родов… а как он ущипнул меня, гад такой, да еще и сострил: «Мясо салом не испортишь!» Ох, и не думала я, что я такая обидчивая… целую неделю… пока цветы не принес…  и все с шуточками своими: «Ты права, душа моя! Любовь без слов, что секс у коров!»

— … «а тогда, в кафе… «Оль, мы с тобой за полгода ни разу не повздорили — давай поженимся?» — так и сказал, без доли пафоса, поднося ко рту вилку с куском бифштекса… типа: «соль передай, пожалуйста!» — она чуть улыбнулась в своем полусне…

— … «сколько же мне было, когда мы сюда приехали? Девять, кажется… Папу повысили, поэтому и дали эту квартиру. И сейчас порой вижу ее как в первый раз: две большие пустые комнаты, и в них пинг-понгом — гулкое эхо папиных сапог. Мама молчала, а я хохотала и бегала по узкому длинному коридору: то на маленькую кухню, то назад, к входным дверям… а потом спряталась в кладовке. Сколько уже работаю, но столь же упоительно-нелепой планировки не встречала… а когда папа умер — то наоборот, весь дом был забит друзьями и сослуживцами… а мама все плакала, плакала…»

Ей вспомнилось и то, как Сергей за ней ухаживал: не соблазнял, не домогался… просто дружил, но как-то очень нежно. «Не помню, чтобы я была в него влюблена тогда… может, побаивалась разницы в возрасте? Но я тогда уже к нему привязалась, отвыкла от одиночества… вот хитрюга!» — подумала она, хотя знала, что уж чем-чем, а хитростью его Бог обидел…

Ольгина мама считала, что дочка ошиблась, выйдя замуж за «малообразованного кукловода». Макарова она принимала холодно; навязываться они не стали и несколько лет снимали в пригороде домик. Потом случилось неизбежное и, спустя полгода после похорон, они перебрались сюда, почти в центр, в этот красивый дом с дебелыми стенами и ковровой дорожкой от входных дверей до лифта. Здесь можно было и о потомстве подумать…

… «Мы тогда вышли на балкон, а я ему — бац: «У нас будет ребенок!» Что тут началось — медовый месяц, по-другому не назовешь! — Ольга зевнула. Нет, это невозможно! Надо его разбудить, не то я сейчас опять засну! Прости, дорогой!»

— Се-реж… — позвала она шепотом.

Ей представилось, каким он вернется: обросшим, с расшатанными нервами — так было после каждой премьеры… а теперь — этот странный фильм! «Ну зачем он ему? В столе собственная пьеса, да и чужих навалом!» — недоумевала она.

Летом присылаемые ему рукописи Макаров читал в электричке по пути на дачу. Зимой — лежа в ванне. Ольга от скуки стала читать те же тексты и его пометки к ним. Со временем она заметила, что зимой его отзывы были мягче, доброжелательнее. Когда она сказала об этом мужу, тот не удивился: «Это потому, дорогая, что несчастная любовь в стужу — не то, что несчастный «курортный» роман в жару под сорок!»

Через несколько лет, на опыте тех ошибок, которые отмечал на полях рукописей муж, она, скучая в его отсутствие, принялась тайком писать незнамо что: то ли рассказ, то ли повесть, но уже год никак не могла эту свою писанину закончить.

«Мака-ров!» — повторила Ольга чуть громче. Ответа не было. Она повернулась на спину. «Опять смылся… ну, погоди!» — подумала она. Не включая свет, встала, проскользнула в ванную. Приняв душ, хлопнула себя по гладенькой упругой попе и босая, обнаженная вышла в темный коридор. Осторожно заглянула в кабинет: супруг в тапочках и в халате посапывал в старинном кожаном кресле.

Ольга подкралась и осторожно уселась на мужа, как наездница. Склонив голову на его правое плечо, стала гладить его пальчиком по виску. Не просыпаясь, он поерзал в кресле; его правая рука приподнялась и опустилась на ее бедро; какие-то токи прошли в его тело, он чуть вздрогнул. Она покачнулась от сокращения его ягодиц, животом почувствовала его напряжение. Но он все еще спал и, наверное, что-то видел во сне: что-то, возможно, уже эротическое. Вскоре сонный мозг распознал знакомый запах; не открывая глаз, он улыбнулся, обнял ее двумя руками и откинул голову. Ольга вытянула шею и прильнула к его губам…

Когда она появилась на кухне, он, уже одетый, разливал в полумраке чай. — «О! солнце мое! — Сергей часто звал ее одной буквой «О». — Как я тебя люблю, и как вовремя ты меня разбудила!» — пробубнил он и добавил уже четче, деловитее: «Чай будешь?»

«Ага, началось! — услышала Ольга. — Чего изволите? Щи суточные, бефстроганов? Чай, кофе? Со сливками?» — она склонила голову, чтобы он не заметил ее полуулыбки.

— Оленька, собери продуктов на недельку… ну, как обычно… У нас сегодня… горячий какой… просмотр днем… да и завтра… — он говорил не спеша, отпивая в паузах по маленькому глоточку. — Надо бы придти пораньше…

— Сереж, ты что, вчера не мог сказать? Весь вечер слонялся!

— Э… вчера еще можно было передумать, вот… Ну, приступим! — приподняв стакан, он с шумом втянул в себя жидкость, обозначив тем начало творческого процесса. — Ты здесь меня собирай, а я себя там, — сказал он и пошел со стаканом в кабинет.

Час спустя в портфеле были все черновики: заметки, наброски, клочки с отрывками диалогов, раскадровки — все, что накопилось за несколько лет. Ольга успела сходить за продуктами на неделю и разложить их в пакеты по дням.

— Присядь! — сказала она ему. — Путь-то долгий?

— В две недели должны уложиться! — признался муж.

Он вышел в прихожую и сел на пуфик. Ольга устроилась у него на коленях; склонила голову ему на грудь, замерла. Но вдруг вскочила.

— Чуть не забыла! — воскликнула она и с пакетом в руках метнулась в кабинет.

Там достала спрятанную среди книг рукопись. Надписав что-то на полях, Ольга положила ее в подходящий конверт, сунула его в пакет с продуктами и вернулась к мужу.

— Я давно хотела одну… э, ну, там текст — я давно хотела его прочитать, но все времени не было. Он здесь, в конверте… текст, да. Вот… Будешь-бу каждый день читать мне по телефону одну главу! — договорив, она нажала пальчиком на кончик его носа.

— Но, О! дорогая, вслух!? О! это так медленно! У меня времени — в обрез! Я пробегу глазами, обещаю, а потом перескажу своими словами, ладно, Оленька?

Ольга знала, что он читает раз в пять быстрее, чем она, но заупрямилась:

— Нет, вслух! Я хочу слышать твой голос! — «заводилась» она с пол-оборота. — И будешь, будешь! — иначе домой не пущу! Все, милый! Идем!

Они вышли. До театра было полчаса пешком, можно было бы не то что ночевать, но и обедать домой ходить. Но режиссер был уверен, что в процессе созидания лучше быть вне семейных уз…

Ольга повела мужа не обычным коротким маршрутом, а более длинным, но красивым — через парк по мостикам над извилинами искусственного прудика и дальше вниз по бульвару к центру. Было время, когда, гуляя, она разъясняла ему архитектурные стили, но он так и не проникся камнетесной эстетикой, небелковая материя его не интересовала.

Все, что ему нравилось в местном зодчестве, — это нелепые балкончики: один устроили более глубоким, чем широким, три воплотились в форме ракушек, с трубочками для слива воды; и еще один-единственный на весь «глухой» торец восьмиэтажного дома, на уровне третьего этажа, с бельевой веревкой и замурованной серыми керамзитовыми блоками дверью. — «Футуризм!» — пошутил он, разглядев его.

Выгуливая мужа, Ольга не тянула за поводок и внимательно слушала, когда он говорил. Но и его молчание было для нее музыкой, под которую она высматривала для него кошек. Если тварь оказывалась недалеко, он бросался к ней, чтобы отшлепать по заднице сложенной в трубочку газетой или облить пивом, если был с бутылкой; он утверждал, что это укрепляет инстинкт самосохранения. Иногда она расспрашивала его о встречных красотках и о том, что ему в них понравилось, и, как правило, соглашалась. На Ольгу, иной раз, тоже заглядывались мужчины, удивленные блеском излучающих счастье их бытия-вдвоем черных глаз, но сам Сергей ими любовался украдкой: боялся, как бы она, под влиянием его театральной ауры, не вздумала подыгрывать…

Они дошли до прудика. Увидев на мостике прелестную девчушку лет пяти, Макаров вспомнил незакрытую тему:

— Глянь! А?

— Идем домой!? — отозвалась Ольга, прижавшись к нему. — Или прямо здесь?

— Опоздаем! Вот фильм сделаю, и…

— И при чём тут твоя работа? — она поцеловала его в щеку. — А как ты ее назовешь?

Макаров надолго задумался, так что они молча дошли до остановки у театра.

— Никак не могу имя выбрать, не знаю почему…

— А без имени дочке твоей загранпаспорт не дадут! И кто ее без документа замуж возьмет? Вот имя придумаешь, тогда и… Ой, мой автобус! Прощай, дорогой!

Они поцеловались. Он помог супруге забраться на ступеньку, помахал вслед рукой и пошел на службу…

Поднявшись в кабинет, режиссер принялся раскладывать принесенные бумаги; тут же Екатерина Петровна сообщила по телефону, что в коридоре уже очередь из соискательниц. Пришлось спуститься в репетиционный зал.

Там посреди сцены стоял столик. На нем лежали листочки с одним из вопросов: «О чем пьеса?» или «Кто в пьесе главный герой?» Вторым испытанием было чтение одного из монологов Джульетты. Вспомнив об этом, помреж вышла в коридор и передала в очередь часть распечаток с отрывками из произведения, чтобы девушкам было не так скучно.

Екатерина Петровна настояла на том, чтобы «на третье» каждая претендентка что-нибудь станцевала. Правда, она не смогла объяснить, для чего ей это нужно. Макаров, которому до балетов никакого дела не было, пытался было возражать, но потом сдался, сказав: «Ладно, но если я махну левой — то все, отправляй девчонку на выход! Приступили!» — сказал и пошел на свое место в партере, а Екатерина Петровна к двери, за первой претенденткой.

В это же время Капа прогуливалась по бульвару, поджидая Машу. Та опаздывала, и через полчаса они по телефону перенесли встречу в театр. Капа, дойдя до него, зашла в служебный подъезд; сидевший наверху за конторкой вахтер, поймав ее взгляд, молча махнул рукой влево. Девушка поднялась, свернула в коридор и уткнулась в конец очереди. «Мама р`одная! Целый курень! М-да, это до вечера!» — подумала она.

Вскоре и за ней уже вытянулся хвост. Заметив, что очередь еле двигается, Капа прошла вперед, чтобы выяснить, далеко ли до заветной двери. Девчонки, которые стояли вдоль стены, были прехорошенькими. «Одни принцессы! Шансов ноль, что зря время тратить!?»— подумала девушка. Пройдя вперед и увидев, что и тамбур набит красотками, она повернула к выходу, собираясь уйти, но вдруг услышала знакомый голос.

— Капа! Стой, стой, куда ты!? — она почувствовала, что кто-то положил ей руку на плечо.

— Ой, Кать! — Капа увидела рядом с собой улыбающееся лицо.

— Привет!

— А я тебя не заметила!

— Да я присела у стеночки… — вид у Кати был чуток сонный.

— Давно здесь?

— С девяти! Моя очередь вон девки через… нет, уже через одну! Идем, я тебя пропущу! — я предупредила, что не одна!

— Ой, неудобно как-то! Я лучше по…

Но Катя прикрыла ей рот пальчиком и затолкала в тамбур.

— Девчонки, эта актриса — предо мной! — прошипела она.

Капа не успела оглядеться, как ее мобильник запел «казацкий гимн»:

«Казаку бы конь, да гармонь

Что б степь под копытом звенела…»

Она ответила: «Да, Маш! Ты где? Очередь видишь? Угу, иди вдоль, я в тамбуре, у дверей…» — и, убрав телефон, объяснила Кате: «Соседка… договорились встретиться, так она в пробку попала… я уже не могла больше ее ждать».

Открылась дверь, помреж пригласила следующую участницу. Режиссер, сидя в зале, ожидал, кого еще предъявит ему жребий: обычно в первых рядах, замаскировав свое умственное развитие косметикой, гуськом шли глупышки. Девушка переступила порог, и Екатерина Петровна сомкнула за ней створки.

«И не поленились ведь встать до зари, чтоб отштукатуриться! Будто я тут м`аляров набираю!» — думал Макаров, глядя на очередную расписную красотку…

Пока ту вели к сцене, он позвонил финансовому директору:

— Володь, привет! Как смета?

— Считаю… У тебя клюет?

— Пара рыбок выудил, в «зеленой» бултыхаются… — одну из гримерных прозвали так из-за плюшевых занавесок под малахит, которые висели там с позапрошлого века. Кресло, стулья и пуфики в ней были когда-то такими же, но поизносились, и их перетянули серым твидом.

— Джульетту нашел?

— Она «сова», спит еще. Зайди, поговорим…

— Иду! — ответил Фин и отключился.

Помреж и соискательница поднялись на неглубокую, метров в пятнадцать, сцену. «Фигура-то у Кати не хуже, чем у юной фифы», — заметил Макаров. «Да, балет нельзя обвинить в неблагодарности!» И действительно, принеся в жертву танцам свое детство, Екатерина Петровна до пенсии сохранила стройность и подтянутость.

А режиссера, прежде всего, интересовали девушки ростом от 167 сантиметров — он хотел подчеркнуть хрупкость Джульетты, которой, в своем воображении, он не дал вырасти выше 160. Худоба очередной соискательницы вызвала у него и жалость к ней, и беспокойство: «Ни одной толстушки! Как бы не пришлось кого-нибудь из этих «вешалок» ватой обкладывать…»

После просмотра первого десятка ему надоело махать левой, чтобы привлечь внимание Екатерины Петровны, разглядывавшей очередные танцульки. Он попросил ее оставить у телефона только вибратор и сказал, что если ему кто-нибудь подойдет, то он наберет ее номер.

Тем временем девушка на сцене, взяв листок, уже прочитала вопрос. Кивнув хорошенькой головкой, она с улыбкой ответила: «Конечно, про любовь!» Скажи она: «О похоронах!» — и разом получила бы роль Джульетты. Услышав ответ, режиссер потерял к девушке интерес.

Зашел финдиректор, в обиходе «Фин»: наполовину татарин, невысокого роста, худой, энергичный, с живыми карими глазами и весьма сообразительный. Макаров махнул ему рукой и показал на место справа от себя, но тот, зная безусловную актерскую ревность, уселся справа позади, в следующем, шестом ряду.

Пока помреж наблюдала за танцем, режиссер развернулся назад и спросил:

— Ну как, нашел на чем сэкономить?

— Извини, все в упор! Вот если только…

— Колись, не тяни!

— Зачем тебе квинтет, ты ж не оперу снимаешь!?

— Ну, ну… говори!

— Пусти запись, а снять можно одну скрипачку! Это романтичнее, а экономия… — Фин назвал цифру.

— М-да, соло… но тогда без крупного плана не обойтись, а значит скрипачка должна быть фотогеничной… А где такую сыскать? Да и время…

— Ну, а Юля? Ее черная куафюра — какова, а? Класс! И носик изящный!

— Что за Юля…

— Первая скрипка, ты что?

— А, Лисик! Так бы и сказал!

В театре Юлю по имени давно никто не называл, звали Лисиком — уже забыв, почему. Но Макаров припомнил, что когда-то рассказывала ему Екатерина Петровна.

— А знаешь, почему ее так зовут? — спросил он Фина.

— У? — Фин поднял брови.

— Это теперь часть театрального предания… У нее двое детей, с разницей лет в пять. Так вот Юля как-то рассказала на вечеринке, что и тот, и другой ребенок в три годика спрашивал: «Мамочка, а когда же я наконец стану лисичкой?» С тех пор вот и повелось… Хорошо, я подумаю!

Они продолжали обсуждать дела, а Маша, чем-то расстроенная, уже шла по коридору вдоль очереди. Капа, заметив, втянула ее в тамбур и поставила между собой и Катей.

— Катя! — это Маша, мы в одном доме живем! Маш — это Катя, с нашего курса, из второй группы, — познакомила она девушек.

Катя с «сырной» улыбкой сделала реверанс. Маша прошептала: «Здравствуйте! Очень приятно!»

Капа стала рассказывать, кого и для чего отбирают. Катя воспользовалась этим, чтобы разглядеть свою новую знакомую. «Не красавица, пожалуй, но что-то есть… Какая шейка! Пальчики в порядке… глазки умненькие и фигурка точеная… рост не велик, но как держится! Капка, пожалуй, попроще будет! Хм, интересно, а прошла бы она, если бы подготовилась? А впрочем, наизусть-то читать не требуют…»

Она перевела взгляд на ноги, но черная плиссированная юбка прикрывала колени, да и угол обзора был не тот. Катя продолжила досмотр: щиколотки были тонкие, лодыжки узкие, туфельки поношенные… «Троечка за внешний вид… с минусом» — подумала она, а когда, отвернувшись, взглянула на дверь в зал, ей в голову пришла шальная мысль: «А что, если запихнуть туда эту Машку? Ха! Как она там себя поведет? Покраснеет и вылетит пулей, хи-хи… И куда денется эта ее дворянская выправка, и вот это одухотворенное выражение лица: венец накинь, и хоть иконы пиши!»

Катя, заметив, что Маша полезла зачем-то в сумочку, прошептала Капе:

— Слушай, идея! А давай затолкнем твою Машку в зал следующей?

— Кать, ты что?

Маша уже нашла в сумке часы и протянула их соседке:

— Вот они, пожалуйста!

Капа расплылась в улыбке и стала застегивать подарок отца на правое запястье. Тут дверь в зал открылась. Маша, которая пригнулась, чтобы закрыть свой портфель, вдруг почувствовала, что какая-то сила лишила ее равновесия, и она как-то неуклюже вывалилась за порог, в зал.

— Это Маша! — услышала она за собой чей-то голос.

Пробасив ее имя, Катя развеселилась своей выходке и, прикрыв дверь, прижалась к ней спиной. Капа, поняв, что произошло, попыталась отодвинуть сокурсницу от двери, но та, изобразив обморок, схватилась за сердце, застонала и, высунув язык, сползла на пол — но при этом не оторвала спины от двери, и даже еще сильнее прижала ее, опираясь на согнутую в колене правую ногу.

Капа испугалась уже за Катю, нагнулась к ней. А та прикусила ей левое предплечье. Капа в испуге отпрянула, выпрямилась. А когда Катя заулыбалась, да еще и подмигнула, поняла, что та ее разыгрывает. Заметив, что из-за двери обратно никто не рвется, она, опустив руки и качая головой, прошептала: «Катя, Катя! Что ты наделала!»

Но та уже выиграла несколько решающих секунд, когда там, за дверью, легенькая Маша, придя в себя, попыталась пальчиком деликатно надавить на дверь, чтобы исчезнуть. Екатерина Петровна, заметив ее попытку, обняла ее и прошептала: «Ну что ты, девочка, не бойся!»

— Володь, ты там экономь, но без нарушений! — Макаров продолжал беседовать с Фином. Взглянув налево, на входную дверь, он заметил, что Катя ведет кого-то к сцене. Помреж что-то говорила, а девушка, повернув голову влево и вверх, не сводила с нее глаз. «Что это она с ней обнимается? Так понравилась?» — подумал Макаров.

Фин сзади забубнил ему в ухо:

— А в эту субботу я, представь, завалился в…

Но режиссер прервал его:

— Погоди! Вон, кажется, что-то интересное… — сказал он, уже измерив девушку. — Рост Джульетты, стройная! Глянь, как Екатерина Петровна ее приголубила! Может, знакомая?

— Может знакомая, а может сердце прихватило!

— Сердце? Хм, а вот сейчас и узнаем, есть ли у нее сердце!

Екатерина Петровна поднялась с девушкой на сцену и там спросила ее:

— Ну, успокоились? Вот и хорошо! А теперь мне нужно записать ваше имя и фамилию!

— Мария Федоровна Воропаева — произнесла Маша.

— Мария Федоровна? — эхом повторила Екатерина Петровна.

Маша улыбнулась, повернулась к ней и сделала глубокий реверанс. Помреж с изумлением посмотрела на нее. «Вот это да!» — подумал Макаров, отметив, как прямо эта девушка держит и спину, и голову.

— Фин, ты не расслышал, как ее фамилия?

— Вопер-парпер, кажется! А нам, татарам… — сам знаешь! Слушай, завтра пятница, а давай…

— Погоди… извини! — Макаров внимательно смотрел на сцену.

— Мария, возьмите, пожалуйста, листок и прочитайте вопрос! — тихо сказала Екатерина Петровна, почему-то перейдя на «Вы».

А Маша, напротив, уже раскрепостилась. Пластичным движением она как бы «сдунула» пальчиками со столика билет и через мгновение он оказался перед ней. Она отвела руку чуть влево — так было лучше видно, и тут только заметила в партере двух мужчин.

— Ой! — воскликнула девушка и, прижав листок к груди, повернулась к Екатерине Петровне.

— Вы кого испугались? Это наш главный режиссер! — проговорила та и, протянув вдруг руку в сторону зала ладонью вверх, сделала движение, которым обычно поднимают публику.

— И вы преставьтесь, пожалуйста!

Оценив экспромт, Макаров встал, выпрямился. Застегивая пиджак, он заговорил:

— Макаров Сергей Яковлевич, режиссер, — и опустив руки по швам, поклонился.

— Мария Федоровна Воропаева! Студентка библио…

— Как она тебя сделала, Макаров! — послышался сзади сочувственный шепот Фина.

 — …первого курса. Очень приятно! — закончила фразу Маша и улыбнулась, склонив голову набок; делать реверанс перед двумя мужчинами она постеснялась.

— Очень приятно! — ответил Макаров, поклонился еще раз и добавил: — пожалуйста!

— Продолжаем, Мария Федоровна! — Екатерина Петровна растерялась, она предполагала комическое разрешение сцены и не ожидала серьезного ответа режиссера.

Маша отняла листок от груди, склонила голову и прочитала вслух вопрос: «Кто главный герой пьесы?»

— Главный герой? Именно… герой? — переспросила она.

— Да, да! — именно! — откликнулся из зала Макаров.

— Я думаю… — Маша выдохнула, — это Парис!

— Парис? Это еще что за новость? — откидываясь назад, недоуменным голосом произнес режиссер.

Девушка на провокацию не поддалась:

— Да, Парис! Он умер, пытаясь защитить честь Джульетты!

— А Ромео? Ромео не герой?

— Ромео? Нет, он… антигерой! Ведь родители ее пятнадцать лет лелеяли, а он… по-моему, он Джульетту… украл!

— Только ли украл? Впрочем, ладно… И что же, вы полагаете, что Ромео не любил Джульетту?

— Нет! Ведь если бы он ее любил, то… — То? Ну, ну, смелее…

— То… они бы жили долго и счастливо, и…

— Но ведь он ради нее рисковал жизнью? Не любя?

— Ради своего удовольствия? Вот что он любил! Но это даже и глупость-то не великая! — Маша разгорячилась, на щеках появился румянец. — Это другое! — обмахиваясь листком, продолжила она. — Допустим, он был влюблен… и пусть… но любовь — это еще и ответственность, и забота, и готовность к жертве!

— И что ему следовало, по-вашему, сделать?

— По-нашему… не знаю, в то время у нас тут еще, как говорится, «медведи бегали». А вот позже… Помните Анатоля? Курагина, у Толстого? Русский Ромео, только… взрослый. Внешне взрослый… Но мотивация та же — месть!

— Положим, хотя и спорно! Но выход-то какой? Был выход?

— А выход всегда есть: не становиться злодеем! А если совсем по-моему, то помните, в сказках: кто победит Чудо-Юдо, тому и принцессу! Вот и ему подвиг надо было совершить! А украсть у родителей дочь, да еще убить ее брата, — это разве подвиг? Это — подлость! Хулиган какой-то! — тут Маша, рассердившись, притопнула ногой.

В коридоре Капа уже начала волноваться:

— Катя, Катя, что ты учудила! Где моя Машенька?

Катя вытаращила глаза.

— Ею Бармалей завтракает! Присоединимся? Или ты торопишься?

— Ой, да я и вовсе не хотела сюда идти! — Капа расстроилась.

— А я что-то проголодалась! Ребрышки бы жареные выкинули, что ли… Хотя Машка твоя тощая совсем… Наверное, это у меня на нервной почве!

— Сама виновата! — Капе было не до смеха. — Не впихнула бы туда Машуню, уже пончики бы ели!

— Пончики! Это тебе, беспредельщице, пончики! А мне понч`ик. Маленький такой, из одной дырки… Да не волнуйся ты…

Катя чуть приоткрыла дверь и через щелочку заглянула в зал:

— Вон Машка твоя, на сцене… гонит что-то… даже режиссера из кресла выманила! — прошептала она и прикрыла дверь.

Действительно, Макаров, удивившись тому, как быстро девушка впала в тему, встал и подошел к рампе, чтобы разглядеть ее поближе.

— Судя по тому, как вы делаете реверанс, Мария… э… вы занимались танцами? — спросил Макаров, радуясь полному отсутствию следов косметики на ее лице.

— Да, но недолго, меньше десяти лет. В ансамбле народного танца. В родном поселке, в Туманово.

— Академгородок? Слышал… — Макаров повернулся и пошел к своему креслу, думая о том, долго ли он уже занимается режиссурой.

На ходу он сунул руку в карман, достал телефон и нажал набор номера, а через секунду телефон Фина заиграл «Money, Money».

Фин дернулся, а увидев его номер, сбросил звонок.

— Ты че, Макаров? — спросил он.

— Ой, ё! — вырвалось у того.

Он повернулся к сцене и крикнул:

— Екатерина Петровна, дайте девушке анкету!

Когда он уселся, помреж уже увела Машу в «зеленую». Макаров минуту сидел молча, потом повернулся к финансисту.

— Не плохо… для столь юного возраста! А?

— Вот и я говорю: на свежем воздухе мозги лучше работают! Так, слушай, завалился я в ту субботу в… — Фин, бывший приятель Макарова по холостяцкой жизни, стал рассказывать свое последнее похождение, но тот вскоре опять прервал его.

— Извини, Катя вон…

Помреж вернулась, подошла к краю сцены. Сложив на груди руки, она сказала:

 — Макаров, ну ты что, рехнулся? Ей же еще шестнадцати нет!

Режиссер встал, отрицательно покачал головой и ответил:

— Перерыв! Полчаса… И в очередь тоже, пожалуйста, скажите: пусть прогуляются!

Екатерина Петровна направилась к двери. Он, подумав, добавил ей в след:

— Федоровну эту… — не переживай, Катя! — ее покамест только в массовку, а после кинопробы решим.

Но та никак не отреагировала.

Помолчав, Макаров повернулся к Фину:

— Приобиделась… «гапак» не дал посмотреть! Идем кофе пить!?

 Поднявшись на сцену, он вспомнил об отобранных девчонках и крикнул в зал примирительным тоном: «Катя! Позвони, что ли, в буфет… пожалуйста! Пусть в «зеленую» чаю с бутербродами нашим артисткам принесут!» — и вместе с Фином исчез в закулисье.

В коридоре Капа опять уже начала нервничать. Когда дверь наконец приоткрылась, Катя, освободив проход, сказала ей: «Иди ты, скорее Машку свою увидишь!» Но помреж в зал никого не пригласила, а вышла и объявила: «Девочки, запомните, кто за кем! Перерыв полчаса, прогуляйтесь! Пе-ре-рыв!» — она попятилась в зал и прикрыла дверь.

Капа потеряла терпение: «Все! Ты во втором «акте» — первой будешь! А я ухожу, у меня дел невпроворот! Тетя вечером в отпуск уезжает, надо проводить. Пока!»

— Пока… Кап, ты не сердись на меня, ладно? — крикнула Катя ей вдогонку, но та, не ответив, вынырнула из тамбура в коридор и скрылась.

Катя постояла с минуту; обозначив свое первенство в очереди, вышла через парадную дверь на воздух. Девушки толпились у входа, знакомых среди них не было. Толкучку Катя не любила и решила обойти вокруг. Пройдя вдоль фасада, свернула направо в переулок и остановилась у крылечка служебного входа, решив подождать там Машу. Закинув голову вверх, Катя стала от нечего делать разглядывать висящий над крыльцом козырек.

Как раз над ним на третьем этаже были окна главного кабинета театра. Там Макаров уже разлил по чашкам кофе, достал коньяк.

— Ого! — буркнул Фин, разглядывая на бутылке этикетку. — Ух, а запах! Будешь?

— Мне что-то не хочется… Спасибо!

Макаров сел за свой стол и уставился на поверхность кофе. «Этот сорт по цвету коричневее черного…» — отметил он, наклонился к чашке и услышал легкий ореховый запах.

Фин, плеснув себе коньяку, оторвал его от медитации над напитком:

— Сергей! А ты что, на роль Ромео народного ловеласа какого пригласил?

— С чего ты решил?

— Так, а гонорар!? Если его почасовую взять, больше чем у тебя получается!

— Ну, а я то что… — Макаров отпил кофе, помолчал. — Актер нередко больше режиссера получает… Ромео парашютист играть будет.

— Десантник? Ты, в натуре, рукопашную хочешь ставить?

— Нет, не десантник — просто парашютист. Сверху выбросили, из министерства… Чей-то, там… племянник!

— Да, но… он своим куполом почти пять процентов бюджета накроет! Все твои острова!

— А что делать?

— Таки… откажи!

— Не получиться! Веская причина нужна: инфаркт, гипертония, запой… а он еще молодой, у него не та стадия!

— Ну попали!

— Да… Но может он… ну, типа Ромео!?

— Ой, размечтался! Чтоб совсем по пьесе, — это тебе в зону ехать надо, из мокрушников выбирать! В колонии для малолеток! А что? — вот экономия будет!

— Как коньяк?

— Отличный! Откуда такой?

— Автор притащил, в нагрузку к дрянной пьесе!

— Вот молодец! А то вон у Шекспира: пьеса, говорят, хорошая, а коньяка нет!

— Коньяка нет, зато бренд есть! Как ты думаешь, Фин, англичане иностранные языки учат?

— А им на что?

— Вот именно! А благодаря кому они так аглицкий свой раскрутили? Правильно! — во многом благодаря Вильяму! — Макаров задумался… — И вот результат: ремейк, бар, футбол, пиар… Представь, приплываешь ты в Ландон, заходишь в паб, а официант тебе: «Туворриш! Щихрен, кашубуш? Ор баш кусекир?» Что бы ты подумал?

— Или что сдвинулся, или что наши в городе!

— А как еще это юмор назвать можно!?

— Хм… оккупация!?

— Да ну их, много чести… просто русинг! А недавно я обнаружил, какой прием обычно применял этот Копьетряскин для развития сюжета…

— Как ты его обозвал?

— Так фамилия переводиться, но я не об этом!

— А… и что за прием? — Фин отпил из чашки и прикрыл от удовольствия глаза.

— Надо еще придумать, как это назвать… драм-бойней что ли? Он вдруг в завязке, вводит… эм-м, глупость! Да, ахинею… и сразу же, шоком — убийством или самоубийством — заставляет зрителя о ней забыть… Сюжет принимает нужное, с виду естественное, направление… зритель этого заметить не может! Вот в этой, например, пьесе — появляется лестница — ну очевидная галиматья! И тут бац! — убийство…

Я скоро об этом буду беседовать с труппой, ты тоже приходи… А возьми «Гамлета!» Персонаж, думая, что за гобеленом король, протыкает Полония и потом таскает за собой труп, как детскую игрушку… Зато зритель и не задумывается, а что же это за король, который в спальне своей жены прячется за занавеской от ее сына? Ты можешь представить в такой ситуации Цезаря, или Ивана Грозного, или японского императора? Я нет!

— Ну там же сказано: «Прогнило что-то в датском королевстве!» А идея неплохая…

— Ты о чем?

— Будь я художник, картину бы написал: «Царь Иван Грозный прячется под столом от сына!»

— Да ну тебя! — Макаров сделал глоток и продолжил. — Так вот, если бы не труп, да не женщины в зале…

— А они-то что?

— Э… как тебе сказать… зал живет по своим законам, по законам толпы… и женщины, в миг «убийства», блокируют всплеском страха доступ на ментальный уровень всему залу… Ну не важно!

— Как не важно? А если баб на футбол привести? Целый стадион?

— Без толку, футболисты не думают…

— М-да! А если — на чемпионат мира по шахматам?

— Но их еще и напугать чем-то надо! Хм… не матом же!? — сказал Макаров, а Фин заржал.

— Голым королем!

— Ну, слушай! Сиречь думай: если бы там, за гобеленом — на самом деле оказался король? — продолжил режиссер. — То есть Гамлет Гамлетович, как и собирался, заколол бы своего дядю? Какие были бы последствия? Просто так ему бы это с рук не сошло, претендент на трон всегда найдется… Вину за убийство, скорее всего, взяла бы на себя мать! А Гамлет II, вступив на трон, был бы обязан отрубить матушке голову! Тоже сюжет, но «всего» в три трупа, — это скучно!

— Так и в «Короле Лире…» — начал Фин.

Режиссер кивнул:

— Да, и там тоже в конце бойня…  В восьми трагедиях — больше пятидесяти  трупов! Но дослушай! Убийство короля чревато, но если за ковром кто-то другой, то зачем вообще-то убивать? Сиречь у принца мозгов, как в черепе Йорика!

Фин закашлялся, чуть не подавившись кофе…

— Ну да! — в состоянии аффекта!

— Угу, только там не состояние, а обострение… Увы, «Колоть или не колоть?», — это для него не вопрос! Ведь если не колоть, то и не узнаешь, кого бы ты мог не заколоть!

— М-да… так он гностик!?

— Не ругайся… а структура у этих пьес одинаковая: ахинея, убийство — или даже нелепое убийство. Далее некое алогичное действие: путешествие в Англию, в склеп или еще куда. И под занавес — массовое убийство! Догадайся, зачем?

— Ну, ну!

— А чтобы отбить у зрителя желание анализировать пьесу дома. И особенно то, первое убийство! Полоний — Тибальт, Англия — склеп…

— А ты поставь эти пьесы с конца, какая разница?

— Хм… тогда уже меня под занавес разорвут! Кстати, нарочно или случайно, но фраза Гамлета:

… Отныне ничего не будет на уме,

Но только кровь, но только месть.

— звучит уже после убийства Полония…

— То есть, Полоний, он… — протянул Фин задумчиво, — типа лягушки!?

— Нет, типа лягушки — Парис, это в другой «опере», а здесь… далась ему эта Польша !?

— Ты полагаешь, что это символическое убийство!? — помолчав, протянул Фин. — И то, Париса — тоже? Только не Польша, а Франция?

— Этого я не говорил… — Макаров встал и отошел к окну. — Но один классик французской литературы, дав паре левреток имена Ромео и Джульетта, в том же абзаце руками куртизанки завалил самца отравленной жемчужиной, — сказав, режиссер взглянул сквозь стекло на небо.

Под ним, внизу, Кате уже надоело гулять вокруг крыльца. Подумав: «Машка, наверное, уже ушла расстроенная — туда, на бульвар, поплакать!» — она завернула за угол и оказалась с тыльной стороны театра. А за следующим поворотом в глаза плеснуло солнцем. Ее охватила радость; улыбаясь, почти крича, она начала читать из пьесы по памяти:

  …Я воплощенье ненавистной силы

Некстати по незнанью полюбила!

Что могут обещать мне времена.

Когда врагом я так увлечена?

«Ха, «по незнанью! — она примолкла. ; А если б знала, что он Монтекки, то и не влюбилась бы? Врет! Известно ведь, как в ту войну дамочки кое-где с оккупантами зажигали! А все страх мести со стороны своих! — какой экстаз, о-о!!! Как на кухне с водопроводчиком при живом муже, уставившемся в телевизор! Под «Го-о-л!» А потом тех, кого уличили — кое-где наголо брили! И это еще гуманно… да и Джульетту следовало бы… Э, нет, нет — лучше не надо, а то — Катя распушила свои волосы — и мою шерстку пощиплют…

Что-то я отвлеклась… С другой стороны, там половозрелые особи — оккупантские тюфячки! Тьфу-у… — Катя брезгливо поморщила нос, — а Джулия-то у нас — девочка нецелованная! Сиречь чуть только отцелована, но не так чтобы уж очень… Так что, может быть, если б знала, что пан — Монтекки, то и не влюбилась бы? Ладно, это не моя головная боль! Наше дело маленькое, кому скажут — тому и подмигнем! — подумала Катя, заворачивая к фасаду. ; Пойду-ка к зале, соберусь, а то уже скоро начнут!»

— Сколько сейчас? — постояв у окна кабинета, Макаров взглянул на стрелки напольных часов. — Угу, минут пять еще есть. Я как-то случайно наткнулся… — Макаров сел и достал из правого ящика стола старую папочку с тесемочками.

Сдунув в сторону пыль, он развязал ее и вынул мелко исписанный листок: «Вот… Из журнала "Психиатрия и жизнь", январский номер… двадцатилетней давности! Название статьи, слушай внимательно: «Изучение способности выявления смысла больными вялотекущей шизофренией (На примере пьесы В.Шекспира "Гамлет"). Вот я выписал… одно из написанных в дурдоме изложений пьесы, больным ее вслух читали…» — Макаров встал налить себе еще кофе…

Катя уже вернулась в театр и заняла свое место у дверей в зал. Она пыталась сосредоточиться на образе Джульетты, но болтовня стоящих рядом девчонок путала мысли, мешая уловить правильный тон, несущий не только влюбленность. «Должна же была Джульетта испытывать тревогу? А если так, то эта тревога к утру пронзила бы всю ее сущность, если только она не была бревном! Тревога вибрировала бы в ней, как…» — не додумала Катя, кто-то отвлек ее вопросом:

— Слушай, а сколько нас в массовку отберут?

— А, что? В массовку? Вас? Восемь, кажется… или шесть…

«Но как можно выразить тревогу? Тревога породила бы сомнение, сомнение — потребность посоветоваться. Но с кем? О подругах ничего не сказано. С матерью? Но она предлагает ей другого жениха, который ей не интересен…» — Катя продолжала размышлять, не заметив, что немного взволновалась.

— Двоих уже, кажется, взяли!

— А нам сторож сказал, что троих! — доносилось до нее из очереди…

… «она обещала матери поговорить с Парисом, а сама… Можно ли влюбиться за вечер? Точнее, за ночь… Весна, поди! Италия! А, кстати, почему Италия? Э… англичанки не такие темпераментные, они бы на его басни не повелись… да и кровной мести у них не было! А где она была? Ах, да! — на Кавказе! Ну да, вот! — эта «стори» — стара как мир, по типу кавказского похищения: если не можешь дать выкуп, то девчонку в мешок, и к себе в аул! И лезгинка, — тут Катя запустила в голове мелодию и стала отстукивать ее пальчиками, — до утра… А, кстати! Что-то не верится, чтобы кто-то из кавказцев решился бы как Ромео — тайком в чужой сакле… Нет, в горцах было какое-то благородство! а этот…»

— Ну, слушай, — сказал Макаров, сев с чашкой за свой стол; сделав глоток, он начал читать:



«Принц с друзьями смотрит мультик. Появляется рыцарь в доспехах.

— Месть, Гамлет! — доносится из телевизора, — месть, принц! Мне влили в ухо яд!

— Гамлет-не-Гамлет! — шепчет Гамлет, — а голос папин!

Гамлет забегает в театр, оттуда мчится к маме.

— Ма!? Что за яд придумал дядя Клавдий? Папе он не понравился! А тебе?

— Не знаю, — говорила та. — Дегустации еще не было.

— И я! И я еще не пробовал! О, да тут кто-то прячется!

«Колоть иль не колоть?» — думает Гамлет.

— Коли, Гамлет! — опять слышит он голос Гамлета. — Коли, принц!

На пол падает тело.

— Ма, да это не дядя! Это дырявый Полоний! Фу, от него несет!

— Это не от него, это от королевства! — говорит мать. — Не расстраивайся! — подумаешь, ошибся! А ковер зря испортил! Ты поел, сынок?

— Мне-то что? — я же сумасшедший! Ел иль не ел, а ошибки надо смывать кровью! — меня так папа учил!

«Смывать или не смывать?» — думает Гамлет.

— Смывать, Гамлет, — опять слышит он голос Гамлета. — Смывать, принц!

Гамлет бежит еще и еще — ищет и ищет Клавдия, хочет и хочет смыться… Друзья просят его отрубить им голову и голову, но сам он не умеет и не умеет. Зато дает им отрубное письмо к знакомому палачу и дружеский совет.

Прибежав из Англии, принц садиться на гроб Офелии Полониевны и начинает стучать: «Полониевна! Это ты там? Офелия! Открой! Молчит! Спит, наверное!» Сорвав цветок, он начинает гадать: «Любит — не любит, любит — не любит…» Оборвав лепестки, принц хочет бросить их на землю, но замечает череп. Берет его и подносит к лицу.

— О! Знакомая рожа! —  Гамлет скалится. — А я тоже шутник!

Высыпав лепестки в череп, он бросает его за спину. Отряхнув руки, встает и бежит в замок.

— Стой, раз-два! — останавливает его Лоэрт Полониевич. — Ты Гамлет-Гамлет, принц Датский-Датский!? Будем биться-биться!

«Биться-биться иль биться-не-биться?» — думает Гамлет.

— Бейся, Гамлет, бейся, принц!

Лоэрт и Гамлет бьются. Лоэрт принца царапает.

 — Ах, ты! — сердится Гамлет.

— Не пей, Гертрудочка, не пей! — поет дядя Клавдий.

— Пить иль не пить? — отпевается та, принюхиваясь. — Вот в чем вопрос!

— Кольнуть иль не кольнуть? — Гамлет все еще сердится.

— Кольни, Гамлет, кольни, принц!

Гамлет прикалывает Лоэрта к своей полониевой коллекции, а дядя Клавдий стреляет из пушки.

«Ага, мама задремала, Лоэрт трепыхается, а дядя думает… наверное, думает о маме! — думает Гамлет. — И, кажется, плохо думает-думает! Может, уколоть его? — чтобы он, думая — хорошо думал!? Ну-ка, посмотрим!»

— Посмотри, Гамлет, посмотри, принц!

Гамлет проделывает в дяде маленькую дырочку, но подсмотреть, что тот думает о маме, не успевает: ему самому становиться плохо. Все нездоровы. Умирая, они спрашивают друг у друга:

— Быть иль не быть?

— Будь, Гамлет, будь! И не выключай телевизор!»



Фин сжался в кресле, обхватив голову руками. Подумав, он сказал:

— Выходит, что только умалишенный может уловить, что трагедия в том, что Омлет Омлетыч, спрашивая, «Быть или не быть?» — имеет в виду только себя? И этим подменяет вопрос «как быть всем нам?»

— Там была контрольная группа, из здоровых… Все они писали о страданиях утонченной души, приписывая этому певцу суицида все, что нашептывало их доброе сердце! И ни слова об апофеозе отчуждения: от всех и от вся! От всего, включая самого себя! – и все ради воли теле… тьфу, ради воли призрака! Так как надо было возненавидеть отца при жизни, чтобы потом испытывать такое, стирающее инстинкт самосохранения, чувство вины! — вздохнул режиссер.

Он сунул листок в папку, а ее в стол; потом встал, направился к дверям, но посреди комнаты остановился:

— Но это только версия… а вот факт: в пьесе девять трупов, в шести убийствах, прямо или косвенно, повинен Гамлет.

Какое сердце благородное разбилось!

Покойной ночи, добрый принц!

— Да нормальный подход у Омлетыча! — Фин откинулся в кресле. — Современный. Если ты кого и кокнул случайно — не обращай внимания, это же не последняя серия!

— Какие вы, финансисты, циничные! Ладно, оставим этого шизика… Ты допивай, а я исчезаю, девчонки ждут! — Макаров вышел из кабинета и заспешил вниз, в репетиционный зал.

Екатерина Петровна поджидала его на сцене. Выйдя из-за кулис, он кивнул, и та пошла к дверям:

— Кто следующий? Прошу!

— Спасибо! — Катя вошла в зал.

Маша же, заполнив анкету, вышла через служебный вход. Обойдя театр, она заглянула в коридор, надеясь застать там подруг. Девчонок в тамбуре не оказалось. Это ее озадачило. Выйдя из театра, она пошла в сторону бульвара, размышляя о том, где могут быть подруги.

Но вовсю пылающий солнечный день вскоре настроил ее на лирический лад, и она стала сплетать слова рифмами: «Тонна золота… въелась в листья?» Нет… выпало? Да, так лучше: «Сколько золота выпало… ля-ля, листопад загорелся огнем…» — надо будет записать… надо мною само небо синее… небо синее»– любуясь осенними красками и играя образами, Маша брела по бульвару.

Ошарашенная происшедшим в театре, она была в смущенных чувствах: «Что же это, скажите, пожалуйста, происходит? Я ведь приехала учиться, и только! Или это — такой закон города, когда человек будто лишается воли… будто кто-то, вежливый такой, говорит ему: «Будьте любезны! Вот сюда, на эскалатор, пожалуйста!» — и он шагает… и эскалируют его… вправо-влево не шагнешь, вперед бежать круто, назад бессмысленно… остается только по сторонам глазеть… — думала она без какого-либо восторга от нечаянного успеха. — Да, небо синее…» И прочитала вслух:

Сколько золота выпало инеем,

Листопад загорелся огнем,

Надо мною поет небо синее

Песнь победы над серым дождем!

Пока помреж, пропустив вперед Катю, прикрывала дверь, та, окинув зал взглядом, успела оценить обстановку: впереди метрах в двадцати были ступеньки на небольшую сцену, перед которой кто-то сидел. «Ага, режиссер на месте…» — подумала она.

— Очень хоро… — хотела что-то сказать Екатерина Петровна, но, увидев, что претендентка бегом унеслась вперед, смолкла.

Взлетев по ступенькам, Катя двинулась в лезгинке вдоль края сцены. Пройдя в танце до конца, она повернула назад, посередине остановилась и поклонилась в зал:

— Здравствуйте, Сергей Яковлевич!

— Здравствуйте! — привстав, ответил Макаров. — Мы знакомы?

— Нет… Но я вас видела. И слышала. Вы были у нас в училище, на собрании перед выпускным вечером, помните?

— Да, помню. Вы уже закончили?

— Нет, я только на втором!

— Угу! А вот и Екатерина Петровна…

— Как вас зовут, спринтерша? — спросила помреж недовольным тоном.

— Екатерина Соболева, ваше сиятельство! — ответила Катя, подлизываясь; отставив ногу, она поклонилась, потянув в стороны джинсы на бедрах.

— Ну, тезка, берите листочек. Вон на столике!

— Не надо листочек, — сказал режиссер. — Скажите, Екатерина, кто в пьесе главный герой?

— Главный герой? Или главная фигура?

— Да как угодно…

— У-у… мм… — Катя тянула время, перебирая в уме мужские роли: «Кто, кто? Ромео? Нет, зачем тогда вопрос? Кто остается? Парис, герцог или Лоренцо!?»

— Я думаю, режиссер! — ответила она, пытаясь выиграть секунды.

— Ну это при постановке! А в самой пьесе?

— И в самой тоже: режиссер! Лоренцо! — решилась она.

— Вы считаете его режиссером? Или образом автора?

— Так ведь это все он закрутил! Волчина в капюшоне! И венчание, и яд… А венчание-то недействительно, — тут Катя задурачилась: подпрыгнув, она зараз пригнулась, зажала руки между коленями и, качая из стороны в сторону головой, добавила: «Свидетелей не было!»

— Не было… зато желание было! А вот то, что они от родителей все скрыли — это еще хуже! И кого из девушек не спроси — у всех мужчины виноваты! Сама Джульетта — прямо таки святая!

— Ну не святая, но… она же маленькая! И мне кажется, что она подумала, что… если у нее будет ребеночек, мамочки умилятся и простят… а потом и папочки!

— Папочки… папочки тогда — те еще были папочки! Ну хорошо… А как вы относитесь к Парису? — спросил Макаров, вспомнив Машин ответ.

 «Театр, кино… это все визуализация! — думала Маша, идя по бульвару. ; Читать многие нынче ленятся, не хотят буковки разбирать! А как им это объяснить, если невозможно даже объяснить, как это объяснять! Ну, ну это… Вот: книжка — это когда жуешь, а потом глотаешь, а кино по книжке — это когда твою котлетку кто-то уже пожевал… А то кино, что без книжки? Это будто кто-то котлет объелся? Ой, куда меня унесло?» — вдруг спохватилась она.

— Парис… — отозвалась Катя со сцены. «Вот пристал!» — подумала она, поджала губы и села, где стояла, на пол, скрестив ноги. — Мне кажется, он тако-ой большо-ой! — сказала она, разведя руки и подняв глаза вверх.

— Это не важно! — Макаров встал и пошел к сцене. — Можно и маленьким сделать — но ловким и смелым! Я про роль, а не о внешности…

— Как я думаю, или как в книжках написано? — в ожидании озарения, Катя отчаянно тянула время.

— Ну, книжки… истязание белого черным! Вы сами-то как думаете?

«Угу, тебе интересно, думаю ли я вообще! И здесь та же тема: если рожа смазливая, то дура! Вот наказание!» — пронеслось у Кати в голове. Одним движением она встала и сказала:

— Не думаю, что он чем-то лучше Ромео! Он старше, так ведь?

— Допустим…

«Эта принцесса «мозговых» сортов… но в Джульетты не годится! А вот на Розалинду, пожалуй, подойдет! Хотя, с другой стороны, профессиональные навыки… — размышлял Макаров. ; О! Да она еще и красавица!» — заключил он, разглядев ее вблизи.

— Нагулялся, а тут девчонка симпатичная, да и партия неплохая — вот и решил жениться. Но чуть припоздал! — завершила Катя.

— Хорошо, спасибо! У нас еще будет время обсудить детали… Екатерина Петровна проводит вас и объяснит, что к чему. — Макаров развернулся и пошел в зал на свое место, а Катя, в сопровождении помрежа, за кулисы…

«Хватит витать! Ну-ка, поближе к земле! — смиряла себя тем временем Маша. ; Вот — пьеса, массовка… и я!? А там такие девчонки! Да я рядом с ними замухрышка! Все!» — Маша села на лавочку, достала блокнот, ручку и написала первую пришедшую в голову фразу, а точнее, одну из тех, которые там уже вертелись:

«Не в театре суть!»



— Вот Катя! Это самая знаменитая гримерная нашего театра, как-нибудь расскажу вам ее историю… — сказала Екатерина Петровна, отрывая обитую зеленой кожей дверь. — Заходите, пожалуйста! Чай, бутерброды — угощайтесь! А это анкета. Там ручки… Когда будете писать номер телефона, будьте внимательны: проверьте, а то мы вас не найдем! Я вам завтра позвоню, скажу, когда придти! А сейчас до свидания, мне нужно в зал!

«И что добавить? В кино? Да, пожалуй…» — думала Маша, подбирая слова под размер.

Катя осталась в «зеленой» одна; девчонки, отобранные в массовку, ушли еще до конца перерыва, перехватив лишь по одному бутерброду, большая тарелка на столе была почти полной. Катя взяла один, сняла с него кусочек сыра, положила на высунутый язык: своей прохладой и вкусом он напомнил ей завтрак на кухне дома. «Тот же сорт, что любит мама, с кислинкой, — подумала она. — Не хватает солнечного лучика на стенке, аромата кофе со сливками, мерного тиканья настенных часов, да кусочка успокаивающей синевы вверху окна…» — она огляделась: окон в гримерной не было.

«Кино» в Машину хайку не вписалось; с досады она взмахнула рукой, и тут добавилось другое:



Она в душе актера!



Катя взяла с подноса чашку с чаем, но тот уже остыл. Сморщив нос, она поставила ее на стол и уселась заполнять анкету. Пока писала, вспомнила, что решающей фразы: «Вы теперь Джульетта Капулет!» — так и не услышала. «Выходит, для победы нужно еще… Что? Чем я не устроила режиссера, что он не сказал ни «да», ни «нет?» Не в массовку же он меня отобрал?»

А Маша уже вписывала в блокнот последнюю строчку:

Не в театре суть!

Она в душе актера

Свила гнездо!

«Ур-ра! одной хайкой больше! И почему так никто булочку с маком не назовет, они так похожи на вкус! — она поднялась и опять пошла по бульвару. ; А ведь действительно, суть-то не в театре! Надо перечитать пьесу! А пожалуйте-ка, Мария Федоровна, после лекций в библиотеку!» — приказала себе девушка и поехала в свой колледж.

Проверив анкету, Катя отложила ручку, встала и подошла к зеркалу. Недостаток света и легкая утомленность после напряжения в зале делали ее старше, а красоту более зрелой. Заметив это, она улыбнулась: «Вот так я буду выглядеть в тридцать! А это, может быть, будет моя персональная уборная! — нет, без окна не хочу! «Народная артистка…» разбежалась, «народную» до сорока не дадут, до «заслуженной» доползти бы! «Уважаемая Екатерина Дмитриевна, поздравляем вас с присвоением…» и цветы, и аплодисменты, и цветы, и поцелуи, и опять цветы, цветы, цветы!» — Катя, представив себя в вечернем платье и с букетом, закружилась, но тут мобила запела «I can get no!»

«Костик! Прорезался, полдня не звонил, трусишка! Уловил момент! Ладно уж, прощу по случаю получения высоко звания!» — решила она и, сделав серьезное лицо, нажала на клавишу приема.

— Алло! — ответила она строгим голосом.

— Катя, привет!

— Здравствуйте, Константин!

— А ты где?

— В театре, анкету заполняю…

— Надеюсь, ты теперь Джульетта?

— Ты же знаешь, я в массовки не вписываюсь! Массы от меня жухнут и… и распадаются! На… на Инь и Ян! Вот!

— Катюш, а ты домой собираешься? Заехать за тобой?

— Нет… не знаю пока…

Зашла помреж, привела девушку.

— Вечером позвони! — Катя отключилась.

— Катя, помогите девушке с анкетой, пожалуйста! — сказала Екатерина Петровна и вышла.

Кивнув ей вслед, Катя улыбнулась новобранце:

— Привет! Я Катя Соболева! Бери бутерброды, это нам… Чаю отведайте. И вот анкету заполни! На ручку…

— Спасибо! А меня Надей зовут… «Фа» — Панкратова! А ты тоже… красивая! Снималась уже где-нибудь? — девушка взяла тарелку и стала выбирать себе бутерброд.

— Не, времени нет… Учеба все… на швею учусь! — Катя разглядывала ее руки.

«А ничаго девка, симпатячная!» — отметила она лебединую шею Нади и ее длинные тонкие кисти. — Посидеть чуток — может, кого еще завербуют? Или домой отвалить?»

— Ты на танцы ходишь? Куда? — спросила Панкратова.

— На танцы? А, ну да! Да! — на те, что в городском саду, под духовой оркестр!? — хожу, каждое воскресенье! И еще на дискотеки хожу! И на футбол канешно! А че ышо делать-то?

Катя разыгралась, но, завершив фразу, вдруг передумала: «Нет, не стоит терять время, наболтаемся еще!» Она пошла к выходу и уже от двери попрощалась: «Пока, я домой! Увидимся!»

Панкратова, которая с утра ничего не ела, откусив треть бутерброда, закивала головой, моргая и что-то мыча.

Маша, просидев в библиотеке почти до закрытия, к вечеру проголодалась. Не дочитав пьесу до конца, она пошла в соседний корпус, в общежитие. Девушка, с которой она делила комнату, еще не вернулась. «Вот и хорошо, и совсем не хочется разговаривать…»

Перекусив, она прилегла на кушетку и стала просматривать свой блокнот. «Вот пометка: «Розалина-фамилия?» — прошептала она. А, вспомнила: «прелестную племянницу Розалину» — это говорит Капулет-отец! То есть Розалина — тоже из рода Капулет, двоюродная сестра Джульетты по отцу! А Тибальт? Тибальт ее двоюродный брат по матери, фамилия у него другая… сквозит…» — Маша встала и подошла к окну закрыть форточку. И тут только, взглянув на вечерние огни, спохватилась: «Ой, а Капа-то где?» Маша достала мобильный, посмотрела на экран: «И Антон звонил — а я и не слышала…» Выбрав номер Капы, она стала ждать соединения.

— Алло! Маш, привет!

— Привет, Кап! Ты как, скажи, пожалуйста, прошла конкурс? Там перерыв объявили… я прошлась по коридору — вас нет! Ни тебя, ни Кати! Ну я и ушла! Вы уж, пожалуйста, не обессудьте…

— Так и я ушла, тетю надо было проводить на воды.

— У! А куда она поехала?

— В маленький «Ки», в Кисловодск! А ты на Катьку не обиделась? Такие вот у нее шуточки, и это еще что!

— Ну… а вообще-то, интересно было! Екатерина Петровна, помощница режиссера, такая приветливая… и сам режиссер был, имя я со страху забыла, а фамилию помню: Макаров! Слышала?

— Да, и что — он сам отбирал?

— Ага! Сказали, что позвонят, когда на кинопробу приходить!

— Ну, дерзни… В массовке платят мало, но все с этого начинают… и я как-то ходила. А Катя — та говорит, что бессловесные роли ее не интересуют! Но она-то у нас звезда восходящая…

— Думаешь? А как там, на съемках? Мы и главных героев увидим?

— Не знаю, как снимать будут…

— Капуль, скажи, пожалуйста, как ты думаешь — маме говорить?

— Маме? А может, после? Что зря волновать!?

— Тогда и ты не рассказывай, пожалуйста, своим, ладно?

— Хорошо! Слушай, Маш! Тетя на целый месяц укатила. В квартире две комнаты, уютно! Переезжай на время сюда, вдвоем веселее!

— Да? Спасибо! Только вот… а она знает?

— Нет, но я ей позвоню! Думаю, тетя не будет против… Давай, собирайся!

— Хорошо! Завтра, ладно?

— После пяти жду! Пока!

— Пока, Кап, спасибо! Кап, Капа! — Маша хотела спросить, не возражает ли она, если ее Антон проводит, но не успела.

Положив телефон, она включила электрочайник и опять углубилась в свои заметки: «Так… Эскал… Угу, Бартоломео ! Монтекки – Капулеты… кто тут еще? Парис? — да, почему Шекспир назвал его так? Парис, сын Приама… Елена, война с Троей… а погиб он… ага, от отравленной стрелы! Так ведь и у Ромео был яд, когда он набросился на Париса! Не намек ли это на то, что Ромео — подлец, и мог смочить свою шпагу ядом?»

В чайнике забулькала вода; Маша положила в чашку пакетик чая, залила его кипятком и стала думать дальше: «А, кстати, почему Ромео назвал Париса юношей? Сам ведь недоросль еще… Не разглядел в темноте? Не в себе был? Или для храбрости? Не в смысле «юноша прекрасный», а в смысле: «Эй, пацан!» Да, из хамства, чтобы позлить… чтоб разозлиться! Вот если увижу еще режиссера Макарова, спрошу! Интересно, что он об этом думает?»

Макаров в этот момент не думал ничего: вымотанный за день вереницей претенденток, установкой декораций на обеих сценах и, под конец, еще и поездкой в монтажную студию, он сидел за письменным столом и пил чай, записывая дела, которые пришлось перенести…

Выпив полчашки, он вдруг вспомнил о конверте в пакете с продуктами: «Что за текст подсунула мне Ольга? Объем, кажется, небольшой… ладно, пролистаю по диагонали, но вслух читать ей не буду…»

«Дальше, эти… а почему францисканцы? Италия, оплот католичества… — размышляла в своей комнате Маша, макая пакетик с чаем в воду. ; В Англии католиков не любят… да и по католическому обряду такое «левое» венчание не прошло бы, а монах-францисканец — ну кто его там знает, что ему можно, а чего нельзя… В православных монастырях не венчают, а тут… — рехнуться можно, что за чушь! В англиканской церкви тоже бы не вышло… поэтому-то место действия где-то там, где церковные строгости не могут помешать авторским кровавым фантазиям… плясать вприсядку!»

А Макаров уже достал из правого верхнего ящика стола конверт. Открыл, вынул листы. Действительно, это была чья-то рукопись, в прямом смысле: написанная от руки, с нередкими исправлениями. Он присмотрелся и с удивлением узнал почерк жены. На полях первой страницы, поперек, было что-то написано карандашом. Повернув лист, он прочитал: «Макаров, это я сочинила. От скуки! У-у… — это я тебе язык показываю! Доколе не прочитаешь, домой не возвращайся! Если что не поймешь с первого раза — не бойся, звони в любое время. Люблю тебя! Ольга!»

«Ну ты даешь! — подумал он. ; И я тебя люблю…» Он взгляну на время; положив рукопись перед собой, подровнял листы, чтобы получилась аккуратная стопочка, и стал читать:



«           Фьючерсный роман



Глава 1. Питершам



— Мисс… Смит? Пригласите ко мне начальника отдела финансовой разведки, пожалуйста! — хриплым голосом попросил Джон Питершам секретаря, которая днем его любила, а ночью ненавидела.

Ему было около шестидесяти. Это был полный, лысоватый мужчина с крупными чертами лица и оттопыренными ушами. Его так и звали в детстве: «лопоухий». Уши эти, глаза навыкате, полные губы, свисающий над ремнем живот, да еще и кривые ноги — все это создавало ему в молодости проблемы в общении с женщинами. Но сейчас он, пожалуй, даже испытывал некоторую гордость за свою неординарную внешность.

— Мистер Питершам! Шеф-разведчик мистер Гонзони улетел позавчера в Вегас. Э… простите, осмелюсь напомнить, что вы его сами туда отправили!

— Да? Вот осел! Я же пошутил! И он что, не вернулся еще? — в трубке послышался скрежет зубов, но президент был в хорошем настроении и злиться раздумал. — Ну да и хрен с ним! Проиграется — не возьмем его завтра с собой на праздник, хо-хо! А ты, крошка, зайди ко мне!

— Слушаюсь! — ответила та и подумала: «Интересно, а он еще помнит, как меня зовут?»

Секретарша, мисс Смит, была молода — то есть прекрасно сохранилась; стройна — на ее ноги приходилось две трети от роста; умна — никогда не забывала поручений, для чего всегда ходила с блокнотом, и при этом была замужем. Это последнее ее качество «Д'шам», как за глаза называли в компании президента, ценил выше всего: именно им он защищался от ревности супруги.

«Ну что ты, Мэри, успокойся! Мисс Смит принадлежит к пуританской фамилии! К тому же, она замужем!» — успокаивал жену после каждого приступа ревности Джон, особенно когда задерживался на работе допоздна: то есть проводил со школьными друзьями вечер в уютном ресторанчике неподалеку от своего офиса. Несмотря на неказистый фасад, кухня в том заведении была вполне удовлетворительная. Во всяком случае, за пять лет ни одного «десятиногого» там не испортили.

Отобедав, они обычно переходили по подземному переходу в соседний дом, окруженный просторным газоном. Пальмы по его периметру, оживляя своим кокетством двухметровый кирпичный забор с колючей проволокой, заодно загораживали своими листьями от любопытных глаз окна.

Нутро этого строения начала прошлого века хозяева ресторана выпотрошили, оставив только стены с намеками на викторианский, то есть никакой, стиль. Конек зеленой черепичной крыши они застеклили, а под ней устроили бассейн с глубокой ванной, да римскую баню рядом. Оставшееся свободным пространство забили силовыми и эротическими станками. В доме, подобно рыбкам в аквариуме, водились общедоступные девушки, которые, как и кухня ресторана, были не только аппетитными и диетическими — то есть загорелыми и не жирными — но и гигиеничными, как унитазы в пятизвездочных отелях: за этим строго следили.

Все то время, что босс развлекался, секретарь в офисе отсекала звонки его супруги, которая, как только Питершам прыгал в бассейн, начинала трезвонить. Это он вычислил давно, сверив время звонков жены с ходом вечеринок, но как она это чувствовала, понять не мог. Мисс Смит, сняв трубку, всякий раз уверяла ее, что идет совещание, которое вот-вот закончиться, и та, зная ее происхождение из порядочной пуританской семьи, верила ей на слово.

Подгуляв, Джон возвращался к себе в офис. Подремывая в своем кресле, он дожидался следующего контрольного звонка супруги, чтобы пожаловаться на усталость и отсутствие аппетита, и только после этого направиться домой.

Женат он был уже около двадцати лет. Его супруга Мэри, родив и воспитав ему троих детей, в последние годы, после того как Питершам «забаксился» до своих оттопыренных ушей, оставила все дела по дому прислуге, а сама погрузилась в оздоровительные фантазии, пытаясь отодвинуть период естественного увядания за пределы расширяющейся вселенной. Мотаясь от зари до зари по фитнес-кубам, водолечебницам, массажистам, дантистам, парикмахерам и прочим, она изматывала себя, уверенная в том, что эти процедуры способны вернуть ей былую привлекательность; и все потому, что очень уж боялась остаться в одиночестве.

Но разводится с ней Д'шам никакого смысла не видел: упругие молодостью девушки менялись в их «клубе» каждый месяц, а его «занятость» на работе позволяла ему неделями уклоняться от выполнения супружеского долга, ссылаясь на хроническую усталость. «Во-первых, Мэри не храпит! И хорошо присматривает и за детьми, и за домом. А если ее в лупу не разглядывать, она еще ничего, эффектная: и на коктейль сходить не зазорно и… и не отравит!

А что развод? Приведешь в дом какую-нибудь молодую суку — а что от нее потом ждать, проклятье! Даст, с улыбочкой, чего-нибудь понюхать на ночь — и привет! При современном развитии парфюмерии ни один коп не докопается! Вон Элиот-то… Эх, какой парень был! По нечетным первую дозу виски никогда не закусывал, а по четным — и вторую тоже! И это в свои шестьдесят пять! А той салаге и тридцати не было! И вот пожалуйста! И года не прошло, а она уже обеспеченная вдова! Раз, два — и готово! Его под плиту, а сама в Санта-Барбару, брасом на спине плавать! Тварь! Нет, наши мальки в бассейне — это спокойнее, да!» — так Питершам сформулировал свое отношение к разводу, узнав о скоропостижной кончине при не выясненных обстоятельствах одного из своих приятелей. Но, перестав думать о замене жены, развеять ее страхи не спешил: «Пусть она так и считает, пусть боится! — это хорошая отдушина… А иначе еще по-другому как-нибудь бузить начнет!» — думал он о ее звонках.

Пока мисс Смит, пройдя двойные двери, шла модельной поступью по длинному кабинету к столу президента корпорации «FDBY», что означало «Futures contracts of the day before yesterday», или «Позавчерашние фьючерсные контракты», мистер…»

— Ну и ну! — подумал Макаров. Он еще раз прочитал название. — Да как это она? Хм…

Покачав головой, он продолжил чтение:

… «Питершам куда-то звонил, пыхтя своей сигарой. Подняв голову и оскалив белоснежные фарфоровые зубы, он процедил:

— Ну-ка, давай, крошка, залезай! — и кивнул головой на стол.

— Опус номер пять, босс?

— Хо-хо! Ну, валяй!

Расстегнув сзади молнию, Мисс Смит за два шага энергичными движениями бедер скинула юбку. Переступив через нее, улеглась спиной точно по осевой линии двадцатиметрового переговорного стола, задницей к шефу. Поерзав, она принялась махать ногами в туфлях со шпильками, отбивая ладонями ритм какого-то военного марша.

Мистер Питершам запыхтел сигарой. Положив телефонную трубку, он выбрался из кресла и подошел к ней поближе.

— Никто кроме! Никто кроме тебя, детка, не умеет так изображать ногами развевающийся флаг! — сказал он, скалясь.

— Спаси… мистер… Пит… шам! — с перерывами на вдох-выдох выдала секретарша слова благодарности.

Президент постоял рядом еще с минуту, не сводя глаз с ее длинных ног. «Барби, барби-шит!» — думал он. Прикрыв глаза, Джон Питершам вспомнил отца и подаренную им куколку: «Бедный папа, он так хотел вместо меня девочку!»

Мисс Смит уже вошла в ритм. Прикрыв глаза, секретарша извивалась всем телом, радуясь возможности размяться. «Ах, ну что за парень наш президент! Снаружи толстый, рыхлый, лысый, а в внутри — кремень! Ничем его не возьмешь!» — представляя себя развевающимся на ветру национальным флагом, думала она.

Как-то в прошлом году, слегка поддатая, она во время такой же игры ущипнула его за ширинку, но «хоботок» при этом не ухватила. Он тогда пригнулся, пыхнул ей в лицо сигарным дымом и сказал: «Мисс… Смит! Еще одна такая шалость, и вы мисс Дисмисс!»

Намек на увольнение она поняла, но и засомневалась: «А мужчина ли он?» Но трое его детей свидетельствовали в его пользу, и ей пришлось смириться с тем, что она так и не узнает этого опытным путем.

Питершам сочинил около дюжины номеров для демонстрации красоты ее длинных ног. В одном из них она даже жонглировала зажженной сигарой, перекидывая ее, лежа на спине, с одной туфли на другую. Ей пришлось полгода отрабатывать этот номер у себя дома в ванной комнате, прежде чем он ее похвалил. И за все это время он ни разу к ней не прикоснулся. «Чурается, как прокаженной» — думала она порой, чуть ли не обижаясь на него за это: об «аквариуме» с восемнадцатилетними экзотическими «рыбками» она не знала.

— Великолепно, спасибо!

Она слезла со стола, а пока натягивала юбку, мистер Питершам вернулся к окну и уселся в свое огромное кресло. Выпустив в ее сторону густой клуб дыма — а он любил смотреть, как сотрудники по его желанию исчезали в «тумане», Питершам сказал:

— Завтра приезжает из колледжа Пол… Ему захотелось присутствовать на пятилетии компании, так что он полетит с нами. Не знаю, что на него нашло…

Полом звали его старшего сына, а «FDBY» через день отмечала юбилей. Именно в этот сентябрьский день в голову скромному, но веселому банковскому клерку Питершаму из «американской мечты» пришел посыл: мысль открыть свою фирму. Юбилей приходился на вторник, но переносить праздник на конец недели босс не разрешил, желал отметить день в день. Прошло всего-то пять лет, а он уже миллионер.

Один из его друзей рассказал ему, что кто-то из общих знакомых, узнав о его забавах с фьючерсами, прозвал его за эту идею «American Chichick» — «американский Чичиков». Питершам чуть было не обиделся: он был нормальным американцем, республиканцем и, конечно же, понятия не имел, что такое гоголь — птица, рыба или человек. Но страну, где обитали «чичики», он вспомнил сразу: «Это он в Перу съездил, точно, и теперь выпендривается!» Приятель хотел было возразить — а они тогда как раз плавали в бассейне — и понес что-то о душе, но Питершам подозвал Элли — та слыла в той смене самой умной девушкой — и спросил ее: «Детка, чичики где живут, в Канаде или в Перу?» — и, разумеется, выиграл бутылку дорогого виски.

Свой бизнес Питершам вел так: он скупал, за месяц или больше до срока, длинные фьючерсы, про которые становилось ясно, что они будут убыточны. Скупал с символическими затратами, а потом переводил их подставным фирмам, которые его агенты открывали по всему миру. Взяв под эти фьючерсы кредиты в банках, фирма исчезала. Но вот в чем состоял его главный фокус: за кредитом под эти фантики в банк обращалось известное в стране лицо. То есть, конечно, не само лицо, а его двойник — и по поддельным документам, чтобы не только физиономия совпадала.

Там, в банке, его — или ее — узнав, провожали в кабинет управляющего. Тот, польщенный знакомством, после светской беседы за чашечкой кофе уже не мог отказать известной особе в краткосрочном кредите на оплату срочной операции любимой бабушки, покраску яхты, ремонт раритетного авто или чего-нибудь еще в этом же роде. Тем более, что под кредит давали обеспечение! А влипнув, банк, радея о своей репутации, уже не был заинтересован в том, чтобы афишировать: кто, когда и на какие деньги его кинул! Это Питершам знал из собственного банковского опыта. И действительно, за пять лет было только одно заявление в полицию, где-то «на краю земли», но и его вскоре отозвали.

Переждав какое-то время, игру можно было повторить с другой богатенькой конторкой. Суммы, которые давали в кредит, порой достигали немалых размеров; банков разных народов в мире расплодилось предостаточно, но и двойников для них хватало! Так что дело процветало, а Питершам, переходя на все более и более дорогие сорта сигар, приговаривал, обнюхивая табачную роскошь: «А говорят, деньги не пахнут! Ну и дурни!»

Недавно, правда, его огорчили. Ему доложили, что у него появился первый конкурент. И не где-то в Полинезии, а под носом, в Чикаго. Зная тамошнюю шпану, мистер Питершам не мог поверить, что там кто-то сам додумался до его идеи, и теперь подозревал всех в шпионаже.

Своих двойников он называл «мои золотые куропаточки». Список их настоящих фамилий и адресов, который никто, кроме него, никогда не то что не читал, а даже издалека не видел! — он-то и был его сокровенным «Now-How», его «высокой технологией!» А уж тем более — они сами!

Оберегая свои кадры, он решил перенести предстоящий праздник подальше от Чикаго. Пораскинув мозгами, он выбрал Венецию: там днем раньше заканчивался кинофестиваль. Он надеялся, что появление сразу после него в городе сотни парней с физиономиями, похожими на известные в некоторых странах лица, не вызовет заметного интереса. А для пущей скрытности он решил в этот раз не отпускать своих «куропаточек» далеко от арендованного под проведение праздника отеля.

— Так вот, мисс Смит, Пол… — сказал он, щурясь на секретаршу, — мне будет не до него! Мэри в эту жо… в Европу, то есть… лететь не хочет! Она не любит макароны, и поэтому остается дома. Ну а Пола я поручаю вам!

— Я польщена Вашим доверием, мистер Питершам! — ответила мисс Смит, хотя понятия не имела, как там, в чужой стране, развлекать студента первого курса элитного колледжа, которого ни разу не видела. Она знала только, что Полу вскоре исполниться восемнадцать лет, и что он увлекается бейсболом и философией.

— Я рад, что вы согласились, но это и большая ответственность, которая будет, несомненно, вознаграждена! Можете идти готовиться. Ну а я еду домой, нужно отдохнуть перед полетом! Предупредите охрану, что я сейчас выйду!

— Да, мистер Питершам! Спасибо, мистер Питершам! До завтра, мистер Питершам! — проговорила секретарша, закрывая дверь в кабинет, из которого у дальновидного президента был еще один выход, в обход секретаря».

Пробежав глазами главу, Макаров подложил прочитанные листы под низ рукописи. Отставив пустую чашку, он встал. Решив, что по первой главе судить обо всем творении рано, режиссер направился в левый от входа угол кабинета. Там, за неприметной дверкой, притаилась душевая кабинка, в которой он хранил раскладушку. «Лучше встану пораньше… надо попытаться уснуть…» — подумал он, готовя постель.

Маша за это время допила свой чай, прилегла на кровать под плед и задумалась: «Что-то мозг увял, стишок, что ли, посочинять? Эх, и не жалко было, мистеру-господину этому Вильяму, молодых людей так вот, не по-христиански, на тот свет отправлять! Ведь самоубийц — за церковную ограду, без отпевания, а потом прямо в ад: а там не до любви! Э, стоп! У католиков ада, кажется, нет… угу, там «Чистилище», что-то типа химчистки… покрутят в машинке… потом пополощут, отожмут, подсушат и: «Пожалуйте в рай, завтракать… Адвся… ой, райвсянка, сэр!» А сам ведь, поди, в своей постели почил! Впрочем, кое-кто считает, что дядюшка Вильям на сон грядущий яду выпил… по случаю дня рождения… с лекарствами перепутал, старый добрый англикан… туман, капкан… О-э!» — Маша зевнула, уронила блокнот, повернулась на левый бок к стене и закрыла глаза.



Пятница



Задремав в одежде, Маша проснулась на рассвете. Вспомнила вечер. Привстала, огляделась: соседка спала на своей кровати. «И не слышала, как Танька вернулась… Телевизор выключен… ой, а ведь мне снилось что-то…» Она полежала, пытаясь вспомнить сон, но он все куда-то ускользал… Услышав, что кровать скрипнула, Маша спросила шепотом: «Тань, ты спишь?» Та в ответ только простонала с укоризной.

— Тань, а что нужно, чтобы сон не забыть?

— В зеркало не смотрись! — прошептала соседка.

— А чтобы вспомнить?

— Уснуть, а там попросить, чтобы еще раз показали!

— Я серьезно…

— А ты в одежде так и спала всю ночь? — спросила Танька, подглядев одним сонным глазом.

Маша встала, разделась и опять легла. Залезла под одеяло. Закрыв глаза, она попыталась вспомнить то ощущение, с которым проснулась… в голове что-то закрутилось, и вдруг: «Ой, Тань! представь: «Стою я на высоком берегу, в окружении девушек, таких красивых…» — это я вчера на просмотр попала…

— Я тоже ходила, но опоздала, а там столько дево…

— Извини, пожалуйста, я тебя перебью, а то опять забуду! Послушай, пожалуйста:

«Так вот, стою я, а снизу, от реки, парень к нам поднимается. Кричит издали: «Юлька, нам грамоту дали!» Тут рядом со мной бочка из земли — прыг-прыг. Крышка открылась, внутри девчонка сидит. В кокошнике. Выпрямилась она, да и начала причитать: «И что это за грамота-то еще на мою голову, ой!» Он ей лист протягивает, а она: «Ай, да не ученая же я!» — и мне передает. — «А ну, холопка», — это она мне, — «читай!»

— Тань, представь, а!? Ну вот:

«Беру я… лист красивый такой, с витой рамочкой. Посередине большими золотыми буквами: «ГРАМОТА». Читаю ниже вслух: «Ваня + Юля = любовь!» Так она в крик: «Вычислили! Да меня теперь с этой суммой из дому и выгонят! А мы на нее проживем!?» А он: «На кладбище — проживем!»

Вытащил он ее из бочки, и тянет за собой вверх по косогору. Она упирается и вопит старым граммофоном: «Только по родительскому благословению! по благослове…» Посмотрела я наверх, а там — ой, Тань! — нули на палочках! Один больше другого, и витые, и резные, и ажурные - и все белого мрамора! А один даже крутиться, как локатор! Я девчонкам туда, вверх, показываю, а они вперебой: — «Мода такая!», — «Там ее родители похоронены, но они спят до обеда», — «Крестики вчера проиграли и попрятались!», — «Спорим, Юлька на могиле грамоту съест?» А одна: «Как провода смотают, обедать пойдем!» — и показывает вдаль.

Смотрю: там — на том берегу — автобус стоит. На крыше «тарелка». В речку провода какие-то идут; ниже по течению пузыри плывут, пена какая-то и рыба дохлая, к верху пузом. А та же девчонка продолжает: «Видишь, семьдесят шестую мылят! Ты улыбайся, не жмись! Красивая улыбка — пропуск в эфир!» И протягивает мне кусок мыла. А на обертке — ты представь — моя фотография. Страшная, черно-белая. Под ней подпись: «Школьные годы чудесные — 77!» Тут я решила, что надо телевизор включить, и проснулась! Юльку жалко, она такая безграмотная и несчастная! Ей бы благословение получить! Ты не знаешь, куда мне 77-ой кусок отнести, когда его мылить-то будут?

— Ты что, Маш, рехнулась? — привстав, озабоченно спросила Танька.

— А? Ой, прости, и вправду, унесло что-то…

— А мне пчти никогда не снится… че и тебе жлаю… пспим эще? — бормотала полусонная Танька, отворачиваясь к стене.

— Премного ой! вчера впечатлилась… конкурс, лекции! Зря я сонную чушь вспоминать стала! Эх, пробежаться, что ли… — Маша вскочила, натянула спортивный костюм и, взяв мобильник, вышла в коридор; спускаясь по лестнице, она взглянула на экран: «Ой, Антон вечером опять звонил…»

Антон в этот ранний час еще спал в общежитии. Накануне вечером Алексей завалился в комнату с девушкой, пухленькой и веселой. «Я с невестой!» — сказал он. Открыв литровый пакет с дешевым красным вином, предложил выпить, но соседи отказались. Тогда он стал потягивать сухенькое на пару с подружкой.

Йог Петька какое-то время продолжал медитировать, но потом их болтовня его достала. Ничего не сказав, он встал и ушел ночевать в соседний корпус, к землякам. Антон стал думать, куда бы и ему податься; вышел в коридор, позвонил Маше, но та не ответила. Расстроенный, он проторчал час на кухне, а когда вернулся в комнату, девушка вдруг Алексея куда-то увела. Так, впервые за много лет, Антон оказался ночью один. В непривычной тишине он разоспался и не услышал, как Петька, проскользнув «ужом» поутру в комнату, сменил «шкурку» и «слинял» в парк заниматься собой любимым - повышать гибкость тела и медитировать.

Встал Антон после восьми. Взяв из холодильника пакет с продуктами, а из тумбочки сковородку и чайник, прошел на кухню. Там, в правом углу у окна, два иностранца с пятого курса жарили селедку, но его голове в этот момент до запахов, даже самых противных, никакого дела не было.

Поставив чайник на плиту, Антон отправил два куриных яйца в «ад» — так Петька называл раскаленные сковородки — и вспомнил о своем звонке Маше. «Ну не смогла ответить, так почему не перезвонила?» — задумался он. Тут на фоне сворачивающегося белка мелькнула брюнетка из библиотеки. «Желтый ей бы пошел…» — подумал Антон.

Девушку ту он больше не встречал, но вспоминал; всплывая в памяти, она поначалу захватывала и зрение, и обоняние, и слух, пытаясь полностью отключить Антона от реальности. Со временем, обессилев, стала приставать реже. Когда она отступила, Антону захотелось проявить к Маше нежность и заботу, и это желание сейчас всколыхнулось вновь. Но и опять он не смог придумать, как это сделать. Антону вспомнилась последняя поездка в автобусе: «Что это она там так замкнулась… — думал он. — А, понял… И чем они это чувствуют? С Алексеем, что ли, посоветоваться?» Он посолил яичницу. «Да, пожалуй! Надо только дождаться, когда он будет серьезным, а то опять отшутиться!»

Антон вернулся в комнату, поставил на стол сковородку, заварил чай и сел завтракать, контролируя, по совету Петьки, частоту глотательных движений — не более трех в минуту — и размышляя, скоро ли он от этого станет занудой. С такой скоростью съесть все самому не удалось, в комнату со словами: «Привет, медицина!» — вошел Алексей.

— У-умда! — промычал в ответ не успевший проглотить еду Антон.

— Как я вовремя! Что это у нас? — Алексей подошел к столу, взял вилку и подцепил кусочек белка. — Не возражаешь?

Антон принюхался. «Только перегар, кажется, без «свежака!» — подумал он и ответил:

— Ну ты что!? На здоровье!

Алексей отправил кусок яичницы в рот. Проглотив, он провел зубцом вилки посередине сковороды. Покрутив вилкой, подцепил следующую порцию и спросил:

— А что закусываем?

— Ну Лех!? Утро ведь! — пробормотал Антон. — Вон кипяток в чайнике, разливай…

Помолчав, он отрезал кусок белого хлеба и на всякий случай переложил на него со сковороды оставшуюся часть своего завтрака.

— А Петька где? За бутылкой пошел? — спросил Прохоров

— Не, не видел… в парке, наверное… Эту… прану сосет!

— А какой у нее номер? — Алексей коротко хохотнул. — Это им кажется, что они там что-то сосут… но мы-то знаем, мы-то помним — да, Антохен!? — про бесплатный сыр! Ха, вот чудаки…

— Лех, а ты что, учиться не будешь? Так и будешь пить? Ты пойми, я не…

— Антон! Все, что ты зубришь, я уже знаю… Когда мне стукнуло двенадцать, папа поставил в мою комнату скелет, дал мне в руки резец и сказал, чтобы я на каждой косточке название выгравировал.

Антон перестал жевать и выпучил глаза.

— Вот так, брат! Ты ешь, ешь, я пошутил! У меня почти все зачеты есть. Мог еще дома торчать, токо скучно там, да и ребята позвонили, сказали, что в морге место санитара освободилось — а это большая удача, не жить же на одну стипуху!

— Это так… — кивнул Антон.

— Угу… и потом — деньги-то скоро кончатся… Вот день рождения отметим — и завяжем! До зарплаты далеко…

Они помолчали. Поправив очки, Антон решился.

— Лех, а ты можешь объяснить, — начал он серьезным тоном, — как женщины чувствуют… ну то, что им не говорят?

— У! — Алексей сел и, отрезав себе хлеба, тоже положил на него яичницу. — Понимаешь, есть у них один орган… — он хохотнул, — уши называются!

— Ну, чего ты? Я серьезно…

— Серьезник какой! Если хочешь быть мужчиной, учись не обращать внимания на то, что они думают… это от гормонов зависит, а они у них каждые два с половиной часа меняются… скоро узнаешь! Вот вспомнил! — приключилась со мной как-то история…

К этому времени Макаров в своем кабинете уже собрал своих коллег на совещание. Екатерина Петровна и помощник по костюмам расположились на «реликтовом» диване, на самом краешке, а старший оператор и режиссер — с другой стороны журнального столика на стульях.

— Кто хочет кофе? Пожалуйста, еще горячий! — Макаров показал на дымящийся аппарат, стоящий у стены на тумбочке. — На просмотре почти день сэкономили, это фора… Ирина, начнем с вас! Что с костюмами? — спросил Макаров у молодой, немного полноватой, изысканно одетой женщины с округлым лицом.

— Мужские вчера привезли; шляпы, шпаги и аксессуары к ним будут к обеду. А вот с платьями… ателье что-то крутит, ни «да», ни «нет»… сегодня точно не будет, завтра не обещают… и что делать? — ответила Ирина, чья должность называлась «помощник по костюмам».

Макаров задумался:

— Э… Фин придет, зайдите к нему, пусть он позвонит в ателье! А девушек… Может, оденем их в белые туники?

— Макаров, ну какие туники? Это же нижняя одежда. А в бикини не хочешь? Лучше уж в сари наряди! — вставила Екатерина Петровна.

— Ткань для сари дорогая, да по девять метров на каждую! — уточнила Ирина.

— Речь покамест только о кинопробе… ждать не будем! График у всех есть? — режиссер встал, взял со своего рабочего стола стопку листов и переложил ее на журнальный столик. — Вот возьмите!

— Спасибо… — Ирина взяла для себя экземпляр.

— Соблюдать строго! Итак, нужно две туники. Успеете сшить? — продолжил Макаров.

— Так они есть! Только подогнать, это недолго!

— Макаров, а ты и в гроб Джульетту в тунике уложишь? А хоронить — в амфоре будешь, да? — спросила Екатерина Петровна.

— Хороший вопрос! Ирина, в гроб в чем класть будем?

— У нас тюль есть, задрапируем сверху.

— Вот и отлично! — Макаров хлопнул в ладоши. — Для массовки и для мамаш купите сегодня длинные джинсовые юбки. Вы не забыли еще, кто какого цвета?

— Монтекки — синие, Капулеты — черные. Францисканцы — коричневый. Для герцога есть вишневый бархатный камзол с рюшами, — ответила Ирина.

— Как-то не очень — коричневый… Мрачновато! — вставил Михаил, старший оператор. — Девочки, кофе будете?

— Нет, спасибо, мы пасс… — взглянув на Ирину, ответила Екатерина Петровна.

Выждав, покуда оператор вернется на свое место, Макаров продолжил:

— Мрачновато!? Но ведь и пьеса невеселая… а если бежевый?

— Светловат для рясы… будь он обыкновенный католик, одели б в малиновый, а так… — пожав плечами, сказала Екатерина Петровна.

— Тогда придумайте какую-нибудь оживляющую деталь!

— Крест на толстой цепочке! — нашлась Ирина, — И четки: кость с перламутровыми вставками, так красиво переливаются!

— Макаров, ты ему колпак ночной на голову надень, с кисточкой, да красные шаровары, да… — возмутилась Екатерина Петровна.

— Маузер! Погоди, Катя! — прервал ее режиссер. — А еще? — и он опять повернулся к Ирине, та задумалась…

— Еще… перстень «заморского гостя», с большим голубым камнем, но тут монах!

— Да какой он монах! Давайте все, и перстень тоже! Спасибо, Ирина, вы свободны! Дальше у нас что?

Помощница по костюмам встала и пошла к двери, но Макаров остановил ее вопросом:

— Извиняюсь, забыл! — как там груди для кормилицы?

— Готовы!

— Тане понравились?

— Да, уже примерили! Она в восторге! — Ирина улыбнулась.

— Спасибо! У меня все…

В общаге в этот момент Алексей прилег на свою кровать и закурил.

— История длинная… — он вопросительно посмотрел на Антона.

Тот кивнул, и Алексей начал рассказывать:

«Дело было два с половиной года назад. Я тогда из армии вернулся… Папа-док отправил меня в южные края, румянец нагуливать… И оказался я вскоре в поселке на берегу моря, довольно многолюдном: конец мая уже был. Ну снял там каморку, и на берег: весна, все цветет, благоухает… купаться еще холодно, но на набережной оживленно… Прошелся, зашел в кафешку… пообедал, компот пью. Рядом девчонка посуду собирает. Русоволосая, глаза голубые, стройненькая… Подваливаю, говорю: «Девушка, извините, пожалуйста!» — ну и все такое, типа «чем бы нам заняться?»

А она мне: «Скучно? — берите тележку, собирайте посуду…»

«Ладно, — думаю, — погоди у меня…»

— И передничек дадите? — спрашиваю.

— На кухне, слева у двери…

Нацепил я передник и пошел посуду собирать. Народ все идет, мы с ней наперегонки бегаем… Часа через два поток схлынул, я присел отдохнуть. Она подходит, садиться рядом: «Ну как? Устали?»

«Нет, — отвечаю, — нормально. А денег дадут?» Она ухмыльнулась. «Вы тоже, — спрашиваю, — бесплатно работаете?» Она кивнула. «А почему?»

— Исправительные работы, папа наказал.

— За какие такие грехи?

— Дома не ночевала… А тут директором его приятель, у него и живу; он меня и привозит, и увозит…

— А сбежать не пробовали?

— А толку? У меня ни денег, ни паспорта. Припрусь домой — и что? Отец на другой день обратно отвезет…

— И сколько вам еще исправляться?

— Десять дней.

— И что потом?

Она пожала плечами: «Что потом… отец приедет, домой заберет!»

Ну подцепила она меня! А чем — до сих пор не пойму!

— Ну красотой, понятно! – вставил Антон.

— Не, ты не путай… красота – это как крем на мороженом, слизал и забыл… и холод, а тут… это будто сидишь ты с ней на лавочке в ботаническом саду, на уток смотришь, а состояние – вроде как только что по стакану вина выпили… будто и у тебя, и у нее в душе один и тот же колокол звенит… так вот! Ну, слушай:

 «И давай я каждый день к двенадцати — как на работу, посуду собирать, часа на два… Потом уходил, гулял по берегу, по горам, все о ней думал… и ни капли, представь?

На другой день мы были на «ты», вскоре я ее уже обнимал, когда минутка выдавалась, а через неделю мы уходили на мойку целоваться. Попытался я к ней под халатик залезть, так она увернулась, ушла в зал…

Как-то раз к закрытию подошел: вышел шеф, повариха, кассирша, ну и красотка-посудомойка моя. Закрыли кафе, включили сигнализацию, сели в машину и уехали.

На десятый день позволила она мне на мойке себя по голой попке погладить, но и не более того!»

— Я уже весь бешусь, Антон — прикинь? После армии-то… По полночи не сплю, одеяло поправляю! — А, я забыл, ты не в теме!

— Да, ладно! А дальше-то что?

— Дальше, дальше… — бубнил в театре себе под нос Макаров. — А дальше кинопробы! Михаил, придется завтра отдать Екатерине Петровне вашего помощника, не возражаете?

— Это нас притормозит…

— А что делать!? Завтра Катя, как все приготовит, его позовет. Вы можете идти в зал, я скоро подойду! — сказал Макаров, отпуская и оператора.

— Екатерина Петровна, вот — факс пришел! Завтра утром на вокзал «приземляется» этот парашютист, Ромео! Как его…

— Алексей Семенов.

— Ну да… завтра в репетиционном зале снимем вторую сцену второго акта, это ночное свидание в саду. Джульетта — Маша и Катя. Ромео — парашютист… У меня два окна по полчаса… в двенадцать и в два. Постараюсь зайти, но если меня не будет — не ждите. А слайды с текстом?

— Еще вчера принесли! Перевод Аполлона Григорьева! — ответила Екатерина Петровна.

— Хорошо… Сначала снимите Катю, в полдень… Федоровну потом. Девочкам позвоните, предупредите… и помоги им с туниками, чтобы элегантность присутствовала… грима минимум! И Ромео… на него синий джинсовый костюм надо с утра купить, чтобы успел пообмять! Да помоднее… Это себе пометьте, для Ирины… да и вообще, возьмите на себя этого Семенова. Ничего не забыл?

— Вы хотели труппу собрать, текст почитать…

— Целиком читать некогда, но побеседовать необходимо! Что у нас завтра?

— Суббота! В буфете будут к вечернему спектаклю готовиться…

— Угу… — режиссер полистал график. — А в воскресенье после обеда? В два… нет, в три часа дня, пометьте… Только вот где? Сколько нас? — человек двадцать?

— Ну так…

— Где нам сесть… Может, в зрительском буфете!

— Гениально, пи…

— Катя, хватит издеваться! Что тебе опять не понравилось?

— Да, не понравилось! То, что Таня будет по поролоновым грудям коленками стучать! Маммобол какой-то…

— Но… а где нам взять тучную кормилицу? А грудь — это символ…

— Символ чего? Материнства?

— Вот, вот…

— А Лоренцо символы отцовства ты не хочешь подвесить?

— Ну разошлась… — Макаров встал, прошел через кабинет к окнам и сел в стоящее между ними кресло, за свой рабочий стол. — Монаху это ни к чему! Перебьется! Пусть лифчик сошьют… Остынь!

Увидев, что он потянулся к телефону, Екатерина Петровна встала: «Ну тогда я пошла…»

— Погоди… — опустив трубку, режиссер склонился к столу и стал стучать по нему пальцами, вспоминая, — да, кажется, все! Фин приедет — пусть мне позвонит!

— Я помню! — ответила Екатерина Петровна уже от дверей.

— Все, работаем! — кивнул ей режиссер. — И не забудь про Алексея-парашютиста…

Другой Алексей — Прохоров, докурив, встал с кровати, налил себе полкружки чаю и продолжил свой рассказ:

— Ну а я ей говорю: «Я к тебе приеду, ты где живешь?»

— Недалеко, в городе. Запомни адрес… Приезжай завтра, часам к десяти, как раз все на работу уйдут! — и опять вывернулась…

В ту ночь я ну нисколечко не спал! Утром в горячке, но счастливый, сажусь я в автобус. Еду в город, километров пятнадцать. Приехал, погулял с часок, корабли в порту посмотрел и по адресу, ровно в десять! Звоню в дверь, дядя такой открывает: «Те че? Вали, нету тута таких!»

Я обратно. Приехал, мигом в кафе… она увидела меня:

— Привет! Как городок, понравился?

— Да, уютный…

— И тотчас уехал? Ой, да остался бы, в картинную галерею зашел!

— Да так вот…

— Ты не обижайся! Посмотри на кассиршу!

— И что?

— Да она моя сестра! А повариха — мама! Ну, похожи? А дядя, — это не дядя, а папа! Кафе мы в аренду взяли… А ты на что все эти дни смотрел-то? — и хихикнула, глупо так…

Но и я стою, как баран, перевариваю… «Ладно, пойдем!» — это она мне… Поплелся я за ней… проходим через кухню, за ней маленький кабинет. Она: «Па! Мальчик уезжает, денег дай!»

Папаша на меня даже не взглянул; открыл сейф, протянул ей несколько бумажек. Она взяла и пошла молча мимо меня. Ну я за ней… в зале около тележки остановилась, деньги мне протягивает и говорит:

— На вот возьми! Спасибо за помощь!

— А мы что, разве…

— Да ладно, извини!

Положила она деньги на стол и нагнулась, чтобы застегнуть нижнюю пуговицу на халате, демонстративно так… «Мне работать надо!» — это она мне…

Я понял, что свободен… Денег не взял, конечно; вышел пришибленный, купил вина… вечером стал хозяину душу изливать; тому под семьдесят было… он из греков, и говорил сочно так, с южным акцентом. Ну спасибо ему, вправил он мне тогда мозги. На всю жизнь запомнил! Слушай, как:

«Эх, хароший ты парень, да не стратег! — препозицию блюсти не умеешь! Человеку природой дано право подойти к женщине и озвучить любезность! Не глупость, как ты! — ну что ты запрягся, как осел? Понравилась какая — скажи! Но скажи красиво! Потом можно и познакомиться… по глазам поймешь! Эти… емансипированные! — комплиментов не любят. С них беги, бабой сделают! И чужих жен не забавляй, не будь идиотом! По первому долго с ней не болтайся; оно ни к чему… узнай что, да о себе чуток расскажи… и повеселее! А к следующему свиданию реши, что ты от нее хочешь. Романтика для убогих! — мужчина, если он не идиот, обязан понимать, с кем он и зачем… потому как — не им это решать! Если так, флирт — цветов не дари. И говори тихо, но твердо! — тут Алексей перешел чуть ли не на шепот. — А не будет слушать, переспрашивать начнет — стало быть, не о тебе думает! Бросай, не трать время! Бери другую, пусть и не расписную — но с душою! Хороших женщин больше чем красивых! — это я тебе говорю! Коли надоест — не обижай, подарок купи… и не жмоться! А встретишь вежливую и ласковую — женись! И пусть, что не красавица! Меньше будешь дома сидеть — быстрей карьеру сделаешь!»

— И спать пошел — вот так, Антохен! Так жестко, как она, меня никто не кидал… зато с тех пор я все знакомства начинаю с комплимента, и тележки уже не приходиться катать…

Алексей допил чай и спросил: «А ты на Машке этой женишься?»

— Я? Да я-то что… А она захочет?

— А ты ее спрашивай больше! Ты запомнил, что я тебе рассказал? С тебя бутылка!

Тут Алексей опять завалился на кровать. Пробормотав: «Извини, дружище, «невеста» всю ночь храпела и бредила — все мечтала о чем-то…» — он повернулся к стене и заснул.

Антон постоял у окна, размышляя над услышанным: «Природное право»! — вон оно как! Ладно, пора на учебу…»

В театре Макаров, как только дверь за Екатериной Петровной закрылась, пробубнил себе под нос: «Есть еще минут пять». Достав из стола сочинение супруги, он принялся читать следующую главу:



«Глава 2. Саманта



Саманта наклонилась к пульту управления, задала температуру, выбрала морскую соль, шампунь с крапивой и нажала кнопку наполнения ванны. Когда ей надоедала пресная вода бассейна, она любила завалиться в джакузи, чтобы послушать саксофон. Отойдя к тумбе с музыкальным центром, Саманта включила музыку, потом зашла в кабинет отца, набрала код и взяла из оружейного сейфа духовой мелкокалиберный пистолет — отпугивать десятилетнего брата-хулигана.

Обычно она клала оружие на край ванны, рядом с бронзовым смесителем в виде головы льва. Встав на парапет, она начала, по-женски скрестив руки, стягивать с себя рыжую майку в тонкую зеленую полоску.

Брат следил за ней из-за угла террасы. Когда ткань заслонила сестре глаза, он запустил в нее бейсбольным мячом. Бросок был точный и сильный, мяч летел прямо в лоб. Саманта, услышав звук рассекаемого воздуха, присела, но не удержалась. Потеряв равновесие, с поднятыми вверх руками она повалилась спиной в джакузи, в чем была: в джинсах и бюстгальтере.

Мяч, пролетев над головой и отскочив от стены, запрыгал по террасе, а над краем ванны остались торчать две ее изящные ножки. Воды там уже набралось с две трети, и это спасло ее от синяков. Но думала она сейчас не о боли, а о том, как бы не промочить новые босоножки из розовой крокодиловой кожи. Только вчера она выложила за них кучу баксов, а сегодня надела, чтобы немного разносить перед вечеринкой.

Высунув из пены голову с прилипшими ко лбу волосами, Саманта фыркнула, продувая нос. Подняв обе ноги каблуками вверх, она заорала:

— Томас, засранец!

Саманта надеялась, что братец ее услышит и снимет с нее босоножки, но тот уже погнал Питона, домашнего кота, в сад.

Так и не получив ответа, отплюнув мыльную воду, она прошептала: «Ну, слизняк, погоди!» и заскользила на заднице в сторону края ванны, а когда выбралась из джакузи, первым делом выглянула в сад. В обозримой его части брата видно не было.

Сняв джинсы, Саманта их выжала. Потом вернулась к ванне, легла на ее край и на ощупь нашла под слоем пены майку. Валяться в джакузи ей расхотелось. Отжав майку и захватив пистолет, она зашла в дом.

Там поднялась по лестнице на второй этаж в свою спальню, ополоснулась под душем, переоделась и подошла к окну. Увидев, что у бассейна появился брат, она навела на него пистолет, но потом, поняв, что с такого расстояния в его задницу не попасть, цокнула уголком рта и отбросила пистолет через плечо на кровать. Тот, упав, почему-то выстрелил и отколол кусочек золоченого ободка чудной вазы, то ли китайской, то ли японской, но тоже китайской.

— Проклятье! — воскликнула Саманта. — Что за день сегодня! К черту, не могу тут дольше находиться!

Она хотела взять трубку городского телефона, чтобы позвонить подруге, но линию перехватил отец.

— Саманта? Здравствуй, девочка! Мама дома?

— Нет, па, она в это время всегда в супермаркете кофе пьет с соседкой, с этой… ну ты же знаешь!

— Да… а что ты такая невеселая?

— Я раздраженная!

— Угу… А, вон оно что! Слушай, ты можешь мне помочь?

— Что там у тебя? Опять баба какая-нибудь?

— Э… тема не для телефона, приезжай в офис.

— А дашь нам потом на ночь шофера, мы с ребятами хотели на всю ночь в загородный клуб завалиться.

— С какими ребятами?

— Но дэд, мы же с тобой договорились: без имен! Я о твоих поставщиках матрасов не спрашиваю, а ты о моих друзьях!

— О твоих поставщиках перц… э… овощей!? Ну хорошо… Но, Саманта, я тебе жду, детка! Дело срочное!

— Ладно, сейчас выхожу!

— Машину не бери, вызови такси.

— Хорошо! Еду!

Саманта набрала номер диспетчерской, назвала улицу и номер дома, и адрес офиса. Потом спустилась вниз, вышла в сад и пошла к воротам. Увидев, что брат зазевался — встал на кромке бассейна спиной к кустам — она пригнулась, пробралась через них и, двумя прыжками преодолев открытое пространство, начала разворачиваться к нему спиной. Тот не сразу сообразил, откуда донесся шорох, и она успела так приложиться подошвой кроссовок к его заду, что братец улетел метра на три, к середине бассейна. Покуда Томас, вопя, пикировал, а потом всплывал и оглядывался, она тем же путем скрылась. Добежав до ворот, Саманта открыла отпечатком большого пальца калитку и выбежала на шоссе.

Такси уже стояло напротив, ожидая «пробел» в «бегущей строке» из машин, чтобы развернуться. Саманта, перебежав перед грузовиком дорогу, залезла на заднее сидение. «Это я вызывала, — сказала она и назвала адрес. — Двигай, туда можно и не разворачиваясь проехать, а я полежу».

В машине ее укачивало, и она предпочитала ездить, улегшись на заднем сидении и болтая по телефону. И сейчас она позвонила подружке, и за пустяшным трепом не заметила, как добралась до офиса «Chicago Futures United», который уже месяц располагался на девяносто втором этаже делового центра «Money-go-round».

— Здравствуйте, миссис Саманта, прошу Вас! — с такими словами охранник открыл ей дверцу такси.

«Опекают, как соплячку!» — подумала она, ничего не ответив. В свои девятнадцать Саманта была все еще весьма чувствительна к ограничениям собственной свободы. Она поднялась на нужный этаж; пройдя через пост охраны, зашла в кабинет президента компании.

Там кроме отца находилось еще человек пять. Саманта, скрестив на груди руки, встала у дверей. Отец, моложавый подтянутый мужчина чуть за сорок, и тоже, по-своему, красивый, рукой поманил ее к себе.

— Вот и Саманта! — сказал он, когда она подошла.

— Здравствуйте, — выдавила из себя Саманта, стараясь сохранить независимый вид.

Кроме отца и Лауры, начальника службы безопасности, она никого из присутствующих не знала.

— Саманта, дорогая, мы тут посовещались и поняли, что кроме тебя помочь нам некому. Тут такое дело, садись сюда… — и он изложил ей детали придуманной ими операции.

— Ты понимаешь, детка, что лишние люди здесь крайне нежелательны, а из нас никто с этим не справиться!?

— Да? А мне плевать! — как насчет машины?

— Ну конечно, только учти, что тебе и Лауре в три часа ночи надо быть в аэропорту!

Саманта повернулась к начальнику службы безопасности, молодой тридцатилетней афроамериканке, оставлявшей впечатление сбежавшей из заповедника черной пантеры.

— Заберете меня ночью с яхты? У нас выездная сессия! Мы будем на озере, в сорока километрах отсюда. Я в дороге отосплюсь!

Лаура посмотрела на шефа. Тот в знак согласия кивнул.

— Только на другой машине! — сказала она Лауре. — Та пусть еще ребят развезет!

— Но детка… — начал отец.

— Не-по-е-… — завопила Саманта.

— Хорошо, хорошо! Все, договорились, машину можешь взять прямо сейчас! Лаура тебя проводит, а заодно и подготовит немного, а то ночью, подозреваю, ты будешь невменяемой…

— И еще эту тачку на раз, когда вернусь! — она имела в виду все тот же белый длинный лимузин с ванной. В него могло влезть до 20 человек.

— Хорошо! — отмахнулся отец.

— Вау! — прокричала Саманта и запрыгала к двери.

Боясь ее упустить, Лаура устремилась вслед».



— Хм! Слово за слово, а действие разворачивается… И что она там дальше нафантазировала? На мелодраму не похоже, настрой не тот… детектив? — пробормотал Макаров, дочитав главу.

Он сунул рукопись в стол и взглянул на часы. «Три минутки… Еще главку? Эх, не успею…» — вздохнул он и поспешил в зал: съемочный день был расписан вплоть до полуночи…

Антон, просидев до обеда на лекциях, решил, что если Маша до вечера не перезвонит, то пойдет искать ту восточную красавицу. Но только он, поев в студенческой столовой, вышел во дворик, чтобы минут пятнадцать посидеть на свежем воздухе, как телефон заиграл «Сулико».

— Антоша, привет! Ты прости, пожалуйста, я вчера не слышала твоего звонка, сидела в библиотеке. Антош! Ты поможешь мне сегодня вещи перевезти? Пожалуйста!

— Маш, ты что, в Туманово решила вернуться?

— Нет, Капа пригласила с ней пожить. Это не очень далеко…

— Да, конечно, а когда приехать?

— Давай часиков в пять, сможешь?

— Хорошо, в пять у входа.

— Спасибо! До встречи!

Антон чувствовал, что Машина подруга его за что-то недолюбливала, но не мог понять, за что именно. Встретив девушку в пять вечера у общежития, он взял у нее сумку и спросил:

— Маш, как ты думаешь, за что меня Капитолина не любит? За то, что у меня ни лампас, ни шашки нет?

— И фуражки! Шашки — ромашки! Любит — не любит, как гадают, помнишь? Ты что, к ней неравнодушен?

— Ма-аш!

— Ладно, слушай, тут со мной такое приключилось!

Маша всю дорогу в деталях рассказывала Антону о своем попадание в массовку. Закончила только, когда они поднялись на пятый этаж шестнадцатиэтажной кирпичной башни.

— Вот Антоша, как бывает!

— Не верится даже… так вот раз! — и в кино! Здорово, поздравляю!

— Да, ерунда! Я почти об этом забыла… Там такие девчонки, ты бы видел! Так что, мне не светит… А где сороковая квартира? Вон направо! Спасибо! Я Капку не предупредила, что ты со мной… Вдруг она в ванной, или еще что, неудобно будет… Ты не обижайся, пожалуйста, ладно?

— Ну что ты!? А мне косточки зубрить надо! Я так рад за тебя! И Капитолина в массовке?

— Увы! Она решила, что это не ее амплуа! — Маша потянула руку к звонку, но Антон сам нажал на кнопку.

— Спасибо!

— Ладно, я пойду… Какая здесь? Сороковая? Ну пока, созвонимся!

Антон сбежал вниз по лестнице, вышел из дома и поехал в свою общагу.



Суббота



Катя приехала в театр ровно к половине двенадцатого, как и назначила ей накануне вечером по телефону Екатерина Петровна. Та была занята, и девушка попросила пустить ее в репетиционный зал, чтобы привыкнуть к сцене.

Там, на высоте трех метров, она увидела подвешенную к потолку строительную люльку. «Ага! Тот самый балкончик» — поняла Катя. Лезть на него пришлось по канату. Из люльки мосток с веревочными перилами вел на площадку, расположенную на полметра ниже. На ней лежал широкий пружинный матрас, на нем несколько подушек. «Это моя «спальня!» — сообразила девушка. Зайдя на площадку, она обнаружила в углу узкую винтовую лестницу, незаметную со стороны зала. По этой лестнице она и спустилась на сцену; потом опять поднялась в «спальню», прилегла на матрац, встала, вышла на «балкон».

Достав из кармана джинсов текст, она начала читать монолог Джульетты, довольно длинный:

О горе мне!

...

Ромео, как мне жаль, что ты Ромео!

...

Дочитав, Катя задумалась, оценивая верность своих интонаций, а когда опустила руку с листочками, услышала аплодисменты. Она выглянула из люльки и увидела двух мужчин в комбинезонах.

— Простите, мы сад привезли, но побоялись вас прервать! Нам понравилось, вы красиво читали! — сказал один из рабочих.

— Спасибо! А как это, сад?

— Режиссер приказал собрать сюда всю внутреннюю флору.

Рабочие втянули на сцену тележку и стали сгружать с нее горшки с цветами.

— Да — балкон есть! Теперь и сад вот… — сказала Катя, глядя вниз.

— Ну, мы удаляемся, не будем вам мешать! Нам еще фикус тащить с бельэтажей…

Катя перелезла через ограждение люльки и спустилась по канату вниз к цветам. Она отошла немного в сторону рампы, прикидывая, как бы их расположить. Отобрав растения по высоте, она расставила их в два ряда, полукругом в сторону зала. Отойдя к рампе, проверила — да, похоже на клумбу. Подняв большой горшок, она и для него стала подыскивать место, но ее ландшафтное творчество прервала Екатерина Петровна:

— Катя, клумба замечательная, но поставьте лимон. Идемте со мной, загримируемся, да и переодеться надо…

— Ой, спасибо… иду! — ответила Катя тезке, а про себя подумала: «Появляются, исчезают как призраки, психом сделают!»

Они вышли за кулисы. После нескольких поворотов помреж открыла дверь в гримерную: «Сюда, пожалуйста!» Мебель в комнате была светлая, не лакированная; зеркала без рам, вместо пуфиков — венские стулья. В комнате сидели две женщины; пожилую Екатерина Петровна представила как гримера, вторая оказалась помощником по костюмам.

— Катя, сейчас Зинаида Петровна вас слегка загримирует. Потом Ирина поможет вам обрядиться в тунику. Ждите меня здесь, как только сцена будет готова, я вас позову, — сказала Екатерина Петровна и вернулась в зал.

Там она вместе с помощником оператора проверила расстановку софитов и проекторов-суфлеров, которые выдавали текст на большие экраны — нужно было, чтобы они оставались вне кадра. Вскоре появился и Алексей–Ромео, уже в джинсовом костюме, и стал прогуливаться по сцене.

Алексей Семенов прибыл в город на поезде ранним утром. Позевывая, дошел пешком до театра; постучался во все двери, но никто не открыл — вахтера Макаров отпустил. Сам он с «парашютистом» встречаться не захотел, поручил Екатерине Петровне.

Вдоль парапета, по бокам от центральной лестницы, стояли лавочки. Сидя на одной из них Алексею пришлось дожидаться, доколе Екатерина Петровна введет его в театр.

Приехав и открыв служебный вход своим ключом, помреж отвела Алексея в свой кабинет, накормила завтраком. Екатерина Петровна нашла гостя обаятельным и умным, и в душе понадеялась на то, что режиссер сможет побороть свое предубеждение против него. Когда пришла Ирина, она передала артиста ей — снимать мерки…

— Алексей! — окликнула его Екатерина Петровна.

Тот развернулся на одном каблуке и с улыбкой, держа перед собой руки ладонями вперед, пошел ей навстречу.

— Идемте туда… — Екатерина Петровна подвела его в угол к винтовой лестнице, рядом с которой установили один из проекторов. —  Вот запоминайте: — этой кнопкой включаем, а этой — листаем слайды. Там — видите? — экран, на котором вам всегда будет виден текст, потому что играть вы будете вон в той зоне, между скамейкой и фикусом. За горшок не заходите, а то окажетесь вне кадра. Ну вот… жмите сюда и листайте… почитайте покуда текст. Когда начнем, здесь будет стоять ассистент.

— Спасибо, Екатерина Петровна, это… замечательно придумано! — понажимав на кнопки, ответил Алексей.

Помреж его слов не слышала, она уже перебежала налево, чтобы проверить второй проектор. Просмотрев напоследок с разных точек сцену, она пошла в гримерную за Катей.

— Катюша, идемте, Ромео заждался!

— Екатерина Петровна, подождите, сандалии вот-вот подвезут. Ну не идти же в тунике и кроссовках! — ответила за Катю помощница по костюмам.

— Неважно! Вся игра на балконе, ступни снизу не будет видно, там все плющом обвили. Да и крупным планом будем брать только до пояса! — ответила ей Екатерина Петровна и повернулась к девушке: «Катя, надевайте эти… Сколько времени? О, без двух двенадцать! Режиссер придет, а нас нет! Бежим, бежим!» — Екатерина Петровна, поманив девушку рукой, выскочила из комнаты.

Катя, которая успела нацепить только один ботинок, поскакала на левой ноге вслед за Екатериной Петровной, без которой она потерялась бы в кулуарах. «И вправду, театр фата-Моргана, а не драматический…» — думала она вприпрыжку. На сцену Катя заскочила в тот момент, когда и Макаров появился перед рампой.

— Ау! Кто где? — спросил режиссер, хлопнув в ладоши.

— Все тут! — ответила Екатерина Петровна.

— А почему Джульетта не на балконе?

— Ой, я сейчас… — юная Катя присела, чтобы надеть второй ботинок, но поняв, что кроссовки ей не нужны вовсе, скинула тот, что был на ней, прыгнула на канат и с легкостью забралась наверх.

Алексей с любопытством посмотрел снизу это упражнение, не очень-то подходящее для одетой в тунику девушки. Он еще не разглядел Катю в лицо, но ее безупречная фигурка и красивый загар, в контрасте с белизной нижнего белья, произвели на него впечатление.

— Ау, Катя, уйдите в спальню! — прокричал режиссер. — Нет, вернитесь! Втяните в люльку этот канат, пожалуйста! Угу, спасибо! Так… Уходите! Поправьте прическу. Все… Когда Ромео начнет бла-бла-бла, выходите на балкон. Мотор!

— Катя, смотрите на меня! — сказала Екатерина Петровна. Хлопнув, она встала за кадром напротив балкона и сказала: — Ромео, ваш выход!

Алексей вошел в кадр, прижался к фикусу, посмотрел на экран. Переведя дух, он начал:

— Болезнью шутит тот, кто ран не ведал.

Помреж махнула рукой Кате. Пока та медленно шла к порогу балкона-люльки, Екатерина Петровна отметила, как изменилось лицо Алексея-Ромео. «А парень не без таланта» — подумала она и прислушалась к монологу.

— Но тише! Что за свет в окне мелькнул?

— О! То — восход! Джульетта — солнце!...

Первые секунды Катя вслушивалась в речь, чтобы попасть в тональность, но вдруг уловила незнакомые слова. Она вспомнила, что должна шевелить губами, но текст почему-то продолжал расходиться, даже по смыслу, с тем, что она читала час назад.

 

— Вот, вот моя царица, вот моя любовь!

 Когда б она лишь знала!...

Только в конце монолога Катя сообразила, что Ромео декламирует незнакомый ей перевод. Она вышла на балкон, всмотрелась в экран с подсказкой, но и там увидела строфы, которые никогда раньше не читала.

Ромео закончил, но Катя молчала. Екатерина Петровна, как рыба, открывала и закрывала рот, показывая ей рукой на экран с текстом.

— Горе! — произнесла Катя подавленно.

Тут опять вступил Ромео:

— Говорит!

 О, говори же, светлый ангел!

Тут Катя не выдержала, повернулась влево, в сторону режиссера:

— Сергей Яковлевич!

— Что случилось, Катя?

— Я… я не смогу! — голос у нее дрогнул. — Я ни разу не читала этот текст. Это… кажется, это не тот перевод!

— Как не тот? Екатерина Петровна! Что за ерунда?

— На экранах перевод Григорьева… Ах! Девушка, наверное, помнит перевод Пастернака! Простите, Сергей Яковлевич, это моя вина, я забыла Катю предупредить! — Екатерина Петровна молитвенно сложила на груди руки и склонила голову, изображая глубокое раскаяние.

— Угу… забыла!? А девушка, полагаю, поусердствовала и выучила наизусть? Так, Катя? — Так! Лучше бы вы совсем не готовилась! А теперь, представьте, сколько потребуется времени, чтобы забыть этот текст! А та… Федоровна!? С ней такая же история? — Макаров рассердился и принялся ходить вдоль рампы. — Екатерина Петровна, последнее китайское — если еще раз… хоть слово оттуда услышу, — он изобразил ладонями букву «П», — Ух, Катя!

Покачав головой, он остановился и позвал: «Джульетта, Ромео! Подойдите сюда, пожалуйста!» Алексей подошел к рампе. Все ждали Катю, спускавшуюся по винтовой лестнице.

— Катя, что вы там еле катитесь? Вы протянете ножки только во второй сцене пятого акта!

— Я босиком, Сергей Яковлевич! Здесь темно, боюсь пораниться…

— Как босиком? Где Ирина? Найти, привести! Екатерина Петровна, где сандалии? — режиссер стал закипать.

— Привезли, вот только что! Сейчас принесут! — крикнула Ирина из-за кулисы.

— Катя, цепляете ваши шпильки и идите сюда!

— Я в кроссовках, Сергей Яковлевич!

— Тем лучше! Не надо сандалии! Идите сюда! — крикнул он Екатерине Петровне. — И вы, милый мой, слезайте и подойдите, пожалуйста, к нам… — Макаров махнул рукой помощнику оператора, который сидел на приподнятом кране.

Пока тот спускался, режиссер прошелся еще пару раз вдоль рампы, а Катя краем глаза взглянула на Семенова. Разглядывать его ей было неудобно; она только отметила, что если судить по внешности — до Кости ему еще расти и расти…

— Ну, все в сборе? Сделаем вот что… мне пора на монтаж, надо ритм встроить, вы тут без меня… Я вечером просмотрю… сейчас снимем импровизацию… Вы, — Макаров посмотрел на Катю и Алексея, — о театре Арто слышали?

Алексей кивнул в ответ. Катя открыла рот и хотела что-то сказать, но не успела…

— Напомню… по памяти: «Актер должен влезть в кожу роли и срастаться с ней, чтобы потом содрать ее вместе со своей собственной! — Макаров встал в позу, и начал жестикулировать правой рукой, заложив левую за спину.

— И вот когда обнажиться кровоточащее мясо — только тогда и играть…» — в таком вот духе… Текста можете не придерживаться… поменьше копирования и никаких иллюзий! — режиссер задумался, приложив ладонь ко лбу. — Мясо, подать мясо! Итак, снимаем Катю и Алексея в ситуации Ромео и Джульетты, и с их именами, но! — без кожи! Без всякой кожи, включая вашу собственную! Мясо и кровь! Кровь и мясо! — прокричал он, подняв обе руки со сжатыми кулаками вверх.

— Надеюсь, разница понятна? Так вот… ну и слезы, конечно, — больно все-таки! Ха-ха-ха-ха! Или истерический смех — на выбор, для зрителя это одно и то же… Да, а его, зрителя — бросьте потом на… э… на полпути между реальностью и сном! Пусть сам, когда проснется, решает, что ему ближе и куда ему ползти! Вдохновения! — Макаров повернулся и пошел к выходу из зала.

Оператор, поняв, что ему, что с кожей, что без кожи — все равно, полез на кран. Помреж взмахнула руками, взялась за голову и пошла на задник. Поняв, что на сцене она больше не нужна, обернулась и крикнула вслед режиссеру:

— И зачем ты затеял эту мясорубку!? Мясо, кровь… с себя бы попробовал шкуру содрать… или скальп бы снял для начала!

Алексей повернулся к Кате.

— Привет! Так вы Катя, да? — спросил он. — А, простите… вот суета, даже не познакомили! Я Алексей Семенов.

— Очень приятно… — ответила Катя, которая все еще была в подавленном состоянии.

— Катерина, не расстраивайтесь! Вы же не виноваты! Как можно с первого раза прочитать незнакомый перевод?

— Спасибо, что утешили! Делать-то что будем?

— Вы понимаете, что такое «белый» стих? — спросил Семенов.

Девушка кивнула.

— Да? Тогда давайте, что ли, по образу и подобию, только полаконичней…

Екатерина Петровна уже отошла от них и уселась на табурет. «Мясо, кровь… — размышляла она. — Кинопробу можно было бы снять и по переводу Пастернака, который Катя помнит наизусть… ну текст бы не стыковался, дело какое! А значит… выходит, он решил проверить, талантлив ли Семенов? Или хочет завалить? А относительно Кати он, кажется, что-то уже надумал! Но что?»

Актеры за это время о чем-то договорились. Девушка начала подниматься по винтовой лестнице, а Алексей подошел к Екатерине Петровне и сказал, безо всякого, правда, энтузиазма: «Можно начинать!» Помреж, взяв хлопушку, встала перед камерой. Когда Катя поднялась в «спальню», Екатерина Петровна махнула рукой оператору — тот кивнул и уткнулся в камеру.

— Мотор! — прозвучало над сценой.

Ромео вошел в кадр и сел под пальму в позу «лотоса», уложив ноги на бедра стопами вверх. Посидев, поднял голову, прикрыл глаза и произнес:

Вот так я просижу весь месяц!

Ох, ломит с непривычки,

А нирваны — все не видать…



Алексей поправил ступни.

Чу! Кто там ходит?

Это ты, любовь моя?



И он выгнулся, стараясь заглянуть на «балкон». Никого там не увидев, Алексей опять уселся прямо; разведя в стороны руки, открыл ладони, соединил в кружок большой и указательный пальцы и сказал:

Так что ли? Не помню…



Секунд через пять он хлопнул себя по лбу:

Чалму забыл! А если дождь?

Вот фиговый листок…

Сорвав с фикуса лист, Алексей положил его на голову, опять выгнулся и увидел вышедшую на балкон Катю.

Ага, не спит!

Забыть не может,

Мой поцелуй!   (Открывает рот и, высовывая язык, облизывает губы).



Катя наверху молчала. Паузу пришлось заполнить Алексею; развернув торс к залу, он кивнул головой в сторону балкона и почти что крикнул:

— Класс телка, а?



Катя не ожидала от него такой оскорбительной развязности. «Телка! Молодая корова! Это я-то? Ах ты, груздь дырявый! А подоить не хочешь? Ну я тебе припомню, пижон столичный!» — подумала она, еле сдерживая возмущение. От гнева она «пришла в себя», ожила; щеки зарделись, глаза заблестели.

Катя взялась левой рукой за перила люльки, подняла вверх правую ногу, взялась свободной рукой за лодыжку и сделала вертикальную растяжку.

— Ого, вот это Джульетта! — прошептал Алексей, — экстаз! — от увиденного ноги у него выскочили из позы лотоса, и даже Екатерина Петровна улыбнулась.

Катя наверху встала на обе ноги. Заложив руки за голову, она выгнула несколько раз вперед грудь, сознательно дразня Семенова. Потом сдвинулась на шаг в сторону зала и, прогибаясь назад в пояснице, говорила в нос:

А ничего пацан…

Хоть из Монтекки,

Но… что-то есть!

Ума б еще,

Да скромности занять…

...

Ой, совсем забыла!



Она поправила волосы, сделала серьезное лицо и продолжила:

О, горе мне!



Алексей внизу поковырял пальцем в ухе:

Я плохо слышать стал,

Она молилась праотцам…

Потом «Ко мне, ко мне!»

Безрадостно сказала…

Не верит, что приду?



Он приподнялся, встал на четвереньки, выгнул шею и посмотрел вверх. Там Катя заломила руки, прижала их к груди и выдала:

Но если вскроется…

Ой, мне тогда не жить!

А этих Монт-козлов…

Пойдут валить!



Алексей опешил. «Вот разошлась! Не ругаться же нам тут…» — подумал он, и решил смягчить ситуацию.

Ого! Ловить козлов?

Что это с ней? Джульетта!

А хочешь молочка?



Катя, подумав, что пора его легализовать, заглянула вниз и прошептала:


А, Ромео! Какого… молочка?

Твоей волчицы? Нет, пей сам!

Но ты рискуешь, милый!

Наш Моська — волкодав!

Учует — разорвет!



Алексею пришлось сделать вид, что он принял ее насмешку за заботу:

Я для тебя, родная, на все готов!



Но Катя всего лишь искала способ отомстить:

Ловить котов! За что?

А, вспомнила! — достойная

Ха-ха! забава… для жениха!

Да, Ромео! Завтра в полдень

Еще потешней будет:

— ты убьешь Тибальта…



Алексей.

Тибальта? Братана? Кто — я?

Да видела бы ты, как он боролся с мавром!



Катя.

Боишься, что переведет в партер

И петухом кричать заставит?

Ну, а сам грех — не вызывает страх?



Алексей.

Какой? — убийства?

Взжи! туше и труп!

Пришли и унесли.

И вскоре закопали!

Потом забыли –

Было так не раз!

Сама, голубка, все

Прекрасно знаешь,

В Вероне родилась!



Алексей встал под самый балкон:

А зачем ты… спрашиваешь?

Что за шутки? Джульетта!

Джулинька! Малышка!

Давай, мой ангел, это…

Станем… мужем и женой?

Слабо?



Катя опять решила подразнить Алексея:

Что? Мне? слабо?  (Делая вид, что снимает тунику).

Вот тело —  на, люби!

Пока я кожу от тоски сдирать не стала!

Тебе слабо! Ты как сюда залезешь?



Алексей стал подпрыгивать, пытаясь достать до балкона.

Катя.

Горазд махать руками!

Ты как импо…



Алексей.

Как кто?



Катя.

Как… импортный пацан!

Но, все равно, люблю тебя!

А хочешь… по простыне

Забраться прямо в рай?



Катя прискоком убежала по мостику в «спальню». Простыни под покрывалом не оказалось. Чтобы наполнить эпизод действием, она взяла в охапку подушку; вернулась, положила ее на пол и заодно развязала узел, которым к люльке был привязан канат; обернув его конец вокруг поручня люльки и придерживая обмотанную часть рукой, она сбросила второй конец каната вниз и сказала:

Ну, если ты не трус — держи конец…

Давай, ползи сюда, мой… леденец!



Екатерина Петровна встревожилась: «А техника безопасности?»

Алексей снял куртку, плюнул на руки, взялся за канат и с криком:

К тебе, любимая! — полез вверх.



Когда он поднялся до середины, Катя отпустила руку, удерживавшую конец каната, и ослабила виток. Канат заскользил. Алексей, упав с высоты больше метра, непритворно застонал.

Катя.

Ах! Ромео! Ты не разбился?



Алексей.

Ой, Джулинька! Ой-ой!

Но я, на фоне боли, –

Люблю тебя все боле!



Катя.

Да, так бывает…

В первый раз! (Алексей, держась за ушибленный бок, отходит в сторону).



Катя.

А кстати, Ром!

Теперь ты мой должник!

Ведь простыня из шелка!

Заморского!

И новая совсем!

А видишь, порвалась…



Алексей (все еще держась за ушибленный бок).

Ах, оставь! Ой, ой!

Теперь не до нее…



Катя.

Ты, милый, как орел

Летел, расправив крылья!

Жаль, что не выдержала…

Был бы ты стройней!

Ну как Парис!



Алексей.

Парис? Он тоже – ой!

Лазал уж к тебе? Убью!



Катя.

Убьешь… попозже!

Ладно, не ревнуй!

Я пошутила…

На кой мне, черт, Парис —

Я не Елена!



Алексей.

Какая… тут еще… Елена завелась?

Елен в Вероне я не знаю, как фамилья?



Катя.

Любимый! Ты когда учиться бросил?



Алексей (почесывая затылок).

Ты о чем, Джульетта?



Катя.

Ха-ха… да ладно…

Светает! Ну так что?

Ты женишься? Или опять полезешь,

Не спросив у Папы?



Алексей.



Мне без тебя — не жить!

А можешь завтра

Прибежать к Лоренцо,

Что б он нас обвенчал?



Катя.



Да без проблем! Лег-ко!

Мне до него отсюда -

Всего-то пара километров!

Что это для невесты?

А… ми-лый!

Деньги есть на кольца?



Алексей.

Нет… но попробую занять!



Катя с Алексеем так увлеклись, что не заметили, как в зале собралось человек двадцать.

Катя.

Вот-вот… попробуй!

Без колец — какая свадьба?

Да, и еще: свидетели нужны!



Алексей.

А где ж их взять? Голубушка, помилуй!

Да тотчас разнесут по всей в Вероне!



Катя.

Какой неловкий! Пусть

Придут на службу,

Помолятся… потом убьешь!

Всего-то — четыре трупа,

Тебе не привыкать!

Там монастырь, монах

И отпоет, и закопает!

Алексей (играя четырьмя оттопыренными пальцами левой руки).

Четыре трупа! смилуйся, родная!

Ну хоть бы два! А то — четыре!

Да еще Тибальт… Бра-а-тан!

(Оттопыривает пятый — большой палец и смотрит на ладонь)…

Катя.

Два!? Но по обряду — четыре!

Свидетеля должно на свадьбе быть!

Как гроб нести вдвоем?

И кстати, милый! Как обвенчают,

Возьми-ка ты, дружок,   (Зевает).

Фамилию жены!



Алексей.

Что? Стать Капуле-ттттттт-том!?

Мне? Ну, Джульчик, солнышко!

Тогда на трупик меньше…

Люблю тебя…

Или на два!?



Катя.

Ах, милый, ну какой же ты…   (Опять зевнула).

Кро-во-пролито-фоб!          (В сторону: «Ой, спать охота…»)

Бай-бай! До завтра!





Алексей.

Пока, любимая!

Постой, а простыня?



Катя.

Сверни ее. И спрячь в кустах!

Ты думал, что моя? Ром-антик!

Я нянькину взяла… Она сегодня

У своего… ха-ха, дружка.

Нет, он у ней... хи-хи!

Пока, Ромео, скучно!

Когда б залез, а так…

Зеваю я! До завтра!

Мне б свадьбу… не проспать! (Катя отступила на мостик).



Алексей.

Ну я попал, конкретно!

Где кольца взять?

Да двух еще мочить придется!

А кого? Вот девка — страсть!

«Где хочешь», — говорит,

«Возьми и замочи! –

И я твоя!» — Моя! Моя!



 И Алексей, кривляясь, ускакал за пальму.

«Стоп мотор!» — крикнула Екатерина Петровна. Люди, стоящие у рампы, зааплодировали. Катя, разглядев зрителей, от неожиданности закрыла лицо руками; постояв так, она поклонилась, прошла в спальню и спустилась по лестнице на сцену.

Екатерина Петровна не ожидала, что хоть что-то выйдет. «Катя, Алексей! Неплохо! Кое-что захватили точно, и даже рассмешили! — похвалила она их. — Катя, вы свободны, спасибо! Там Ирина за кулисой, она вас проводит. Я вам позвоню». Екатерина Петровна взглянула на часы и сказала сидящему на кране оператору: «Перерыв, ждем Машу!»

 Маша, приехав в театр, минут пять стояла в растерянности у пустой конторки вахтера. Потом решила заглянуть в зал, где проходил просмотр. Пройдя налево по коридору, она узнала знакомый тамбур и вскоре была уже у рампы, с левого края. По сцене ходило несколько человек, но они не обращали на нее внимания. Маша деликатно кашлянула в кулачок, но бесполезно — никто на нее не взглянул. Улучшив момент, она спросила оказавшегося рядом мужчину, где ей найти помощника режиссера.

— Екатерина Петровна, вас здесь какая-то девочка спрашивает! — крикнул помощник оператора в сторону фикуса, за которым та сидела на табурете и что-то рисовала.

— Да, иду! — отозвалась Екатерина Петровна. — А, Маша! Поднимайтесь к нам! Долго вы там стояли? Вас бы и до вечера никто не заметил… Немного опаздываем, придется галопом… Смотрите, вот экран… Вы текст помните?

— Да, Екатерина Петровна! Я выучила!

— Какой перевод? Григорьева?

— Его, Аполлона Александровича!

— Хорошо, если забудете текст — а такое случается! — смотрите сюда, здесь будет подсказка… Теперь, Машенька, за мной, в гримерную…

Через двадцать минут Екатерина Петровна привела Машу назад, чуть в гриме, одетую в тунику и сандалии.

— Маша, гляньте: там винтовая лестница. Та площадка — это «спальня», оттуда мостик на «балкон» Джульетты! Поняли? Поднимайтесь, привыкайте! Прочитайте кусочек, послушаете акустику… Зал прекрасно отзвучивает! «Piano» проводит чудно, но при кульминации может эхануть — не пугайтесь!

«Ничего не поняла же ж!?» — подумала Маша.

— Сейчас Алексей придет, Ромео, то есть. Когда он начнет читать, выходите на балкон… дальше по тексту. Учтите: свет палит, будет жарковато, но терпите! Желаю удачи! И… перед тем как выйти на балкон, постарайтесь расслабиться — это помогает!

Когда пришел Алексей, Маша тихо читала что-то из роли, поглаживая пальчиком плющ на поручнях люльки. Увидев в ее дальнем конце горшок с белыми хризантемами, она не удержалась и сорвала себе одну.

— Алексей, Джульетта уже на балконе! — крикнула Екатерина Петровна. — Маша! — это Алексей, ваш Ромео!

— Привет! — махнул ей рукой Алексей.

— Здравствуйте, сударь! — Маша слегка присела и улыбнулась; Ромео ей понравился, особенно его отрытая улыбка и то, как легко и пластично он двигался.

«Чего это она? — подумал Алексей. — А, ладно, может она только сударей и целует… но как держится! – класс! Да, баба должна быть прямой сзади, а мужчина спереди!»

— Алексей, что вас развеселило!? Прячьтесь за фикус! Маша, уйдите в спальню! Спокойно, не нервничайте, это только проба… Все готовы? — Екатерина Петровна взяла хлопушку: — Мотор!

Алексей крадучись выбрался на четвереньках из-за фикуса, присел на корточки и стал читать свой текст. Маша прислушалась… потом медленно пошла по мостику, робко оглядываясь.

«Идет, как ребенок… никакой экзальтации, ни капли мечтательности! Очень непосредственно и трогательно! — отметила про себя Екатерина Петровна. — Еще один талант открываем, что ли? Третий! — не много ли для одного дня?»

Маша задержалась в проеме. Когда Ромео смолк, выдержала паузу и медленно вышла на балкон. Положив обе руки предплечьями на перила, она присела. Снизу остались видны только скрещенные, свисающие вниз кисти с тонкими пальцами, в которых подрагивал на длинном стебельке белый цветок.

«Горе…» — приглушенное плющом, слово с трагической интонацией улетело в зал.

«Ох, какое замечательное горе!» — похвалила ее мысленно Екатерина Петровна. Алексей тоже уловил трагизм и промолчал.

«Горе!» — повторила Маша уже громче, и тут только Ромео продолжил.

Маша медленно поднялась и выпрямилась во весь рост. Когда наступила тишина, над сценой зазвучал высокий нежный голос:



О Ромео, Ромео! Отчего, зачем ты Ромео?…



Диалог шел так естественно, как будто он действительно происходил где-то в ночном саду под луной. Маша читала по памяти, только из любопытства поглядывая на то, как меняется текст на экране. Вчера она уже несколько раз пережила все, что произносила сейчас с балкона, и с полным вниманием вслушивалась в ответные слова, которые ей вместо Ромео дома читала Капа. Заметив, что мужской голос заставляет ее как-то по-особому волноваться, она стала присматриваться к Алексею… А поймав его взгляд, поразилась, каким отсутствующим он был!

Краем сознания Ромео ощутил тепло ее серых глаз, но Алексея это не задело вовсе: он отсутствовал. Семенов осознавал, что играет «холодным способом», но ничего поделать с собой не мог: произнося имя «Джульетта», он видел, как блестят Катины глаза, как растягиваются ее губы, как колышется ее грудь… Он и сам не мог понять, каким образом ему удавалось считывать с экрана текст, да при этом еще и правильно интонировать его. Страстно хотел при этом он только одного — чтобы все поскорее закончилось, и он смог бы остаться наедине со своей нарождающейся влюбленностью. Многоопытная Екатерина Петровна заметила некоторую отстраненность, но отнесла ее к его усталости, не подумав о таком вот влиянии Катиной красоты.

Маша быстро и ловко залетела в «спальню», обыгрывая реакцию на зов кормилицы, и сразу вернулась, чтобы закончить сцену. Она уже совсем успокоилась, перестала чувствовать стеснение и решилась даже поиграться с Ромео интонацией.

А после «Сто раз тебе желаю доброй ночи!» расшалилась и послала Ромео «воздушный поцелуй»! Убежав в спальню, Маша присела на матрас и почувствовала, что сил совсем не осталось. Встать она уже не смогла. «Как это, оказывается, тяжело! — подумала она. — А из зала этого и не видно, и не понятно…»

В этот раз после «Стоп мотор!» аплодисментов не было: Екатерина Петровна попросила зарыть все двери на ключ, а выход за кулисы позвала охранять вахтера; она понимала, что неопытную Машу и пара глаз, глядящих из портала, выбьет из творческого состояния. «Всем спасибо!» — сказала Екатерина Петровна, но увидев, что Маша не спускается, поднялась к ней. Сев рядом, она обняла ее и сказала:

— Машенька, у тебя все замечательно получилось!

— Правда?

Маша склонила голову на плечо Екатерины Петровны и заплакала. Та все поняла; они просидели минут пятнадцать. Со сцены все уже разошлись, кто куда…

Екатерина Петровна поглаживала Машу по плечу, пока та не успокоилась. Когда кто-то выключил свет, она сказала: «Ну, пойдем, девочка, нужно грим снять, переодеться. Потом кофе попьем, пойдем…»

За кулисами, по пути в гримерную, Маша вдруг спросила то, что хотела узнать у режиссера: «Екатерина Петровна! Я все думаю, почему у Льва Николаевича Соня все рассказала, помогла вовремя запереть Наташу Ростову в комнате, а тут кормилица за деньги лестницу скидывает… Продала она Джульетту, а разве нет!?»

— Да, так!

— Но почему?

— У нас культуры разные, девочка! Ну что с запада взять, кроме процентов? Для них деньги — это все, это не обсуждается! Все остальное потом, вокруг этого… А у нас? У нас главное — подругу от позора спасти, а там — будь что будет! — ответила Екатерина Петровна, хлопнув себя по бедру.

Маша не поняла, шутит она, или говорит серьезно.

— Да, хорошо, что ты спросила, — продолжила помреж. — Завтра в три Макаров будет всему составу «текст читать» и сверхзадачу втирать… проще говоря, мозги вправлять! Обязательно приходи! Ну вот, пришли, переодевайся! — и Екатерина Петровна открыла перед Машей дверь гримерной. — И потом, пожалуйста, ко мне, отметим твой дебют!

В гримерной Зинаида Петровна усадила Машу перед зеркалом. Заметив следы слез, она сняла с нее, ни о чем не спросив, грим, и вышла, сказав на прощание: «Для того и театр, чтобы реветь!»

Маша бросилась к умывальнику, подставила лицо под струю холодной воды и минуту спустя почувствовала себя свежей. Ей захотелось отметить свою премьеру. Встав напротив зеркала, она подняла вверх руки, закинула голову и, подбирая слова к своему состоянию, с минуту стояла неподвижно. Потом с выдохом медленно опустила руки. И вновь протянула к своему отражению ладонь, продекламировав новорожденную хайку:



Мой первый выход!

Как при родах, младенец

Всем сказал, что жив!

После этого она окончательно осознала, что все уже закончилось, и что можно вновь становится счастливой: переодеться, причесаться, и даже выпить кофе с новым другом — Екатериной Петровной.



Воскресенье



Просмотрев ночью отснятые днем эпизоды, режиссер так и не смог решить, кто будет играть Джульетту. «Катя вытянула и диалог, и Семенова!» — думал Макаров. Но и Машин трагизм, нежность и глубина ее интонаций, показались ему очень верными. «С первого раза отыграть такой эпизод не каждая артистка смогла бы. Хотя Ромео и не выкладывался, сцену можно не переснимать… А, ладно, решим утром!» — зевнув, подумал он и достал из стола рукопись жены.

Пробежав глазами по абзацам прочитанной позавчера главы, он расположился читать следующую. «Ну-с, пять минут на сон грядущий… А эта Саманта — она будто специально под юную Катю выписана! Так представим, что это она и есть…» — Саманта — Катя, Саманта — Катя, Саманта — Катя!» — будто зубря, пробормотал он, и перевел взгляд на заголовок.



«Глава 3. Лотерея



— Дорогие коллеги! — произнес Питершам. — В этот прекрасный день пятилетнего юбилея моей… нашей корпорации, я всех вас от души поздравляю! Проделана огромная работа… — Питершам поперхнулся.

Гости разных рас и народов, всех цветов кожи, все в карнавальных костюмах, стояли гурьбой вокруг эстрады ресторана отнюдь не самого дорого отеля города. На сцене в костюме «дяди Сэма» стоял Питершам: красно-белые полосатые брюки и фрак, под ним белый жилет. Выше — черная бабочка, в петлице — красная гвоздика. На уши он посадил черный котелок.

Саманта, в длинном белом с блестками платье и такой же маске на глазах, с игрушечным лорнетом в руках, стоя у колонны, искоса разглядывала приглашенных. Ее все еще подташнивало после вечеринки, и в смысл речей какого-то толстяка, вещавшего со сцены, она не вникала.

— Мы все такие разные, — продолжил Питершам, — но мы прекрасно понимаем друг друга. И не только благодаря прямому и обратному английскому языку, но и вследствие того, что мы связаны одной цепью. Не цепью рабства, а золотой цепью свободы, звенья которой спаяны нашими успехами…

Саманта осторожно осмотрелась. Убедившись, что за ней никто не следит, она незаметно постучала два раза по микрофону, вмонтированному в серьгу — в ту, которая висела сейчас на мочке правого уха.

— Я здесь! — откликнулась Лаура.

— Где здесь?

— В мужском туалете! — ответила та. — Не бойся, но будь осторожна!

Лауре удалось узнать, что женщин будут пропускать на пир только в платьях, а это снижало ее боеспособность. Чтобы одеть мужской костюм, ей пришлось пожертвовать своей роскошной кучерявой шевелюрой и побрить наголо голову.

Саманта прошла в ресторанный зал, сказав охране по-итальянски, что ее пригласил какой-то Пол, которого она в глаза не видела. Те переглянулись, ни слова не поняли, но пропустили. Лаура пробралась в ресторан через окно на кухне.

— Меня тошнит! — призналась ей Саманта шепотом.

— Мешать вчера не надо было! Пей пока сок! — посоветовала та.

— Ага, лимонно-шитовый, ик! — Саманта вспомнила, что сегодня утром действительно не узнала поначалу Лауру, и потом еще долго не могла вспомнить, где она, и почему не в своей постели.

А Питершам все упражнялся в красноречии, упиваясь вниманием своих коллег:

— … не всегда… То есть, к сожалению, редко когда успех корпорации радовал наших контрагентов. Мы - лучшие бегуны за золотым тельцом, ха-ха! Это мы, мы держим его за хвост, а остальные нам завидуют! Думают, это так просто – жить с хвостом в руке!? А отпусти мы его – и что? А? Телец сбежит! – вот что! А вы, парни, хотите жить при коммунизме?

Зал дружно «заржал» с легким истеричным оттенком. Когда стало тихо, Питершам продолжил:

– Но это проза жизни, будни, так сказать. А бывало, мы творили и чудеса! Напомню, в одной бедной африканской стране… Помните, когда мы практически подарили им наши фьючерсы за те центы, которые они дали нам в «кредит» на развитие. И кто не помнит, как тогда развернулся рынок кокосовой стружки? Взял, да и принес им четыреста процентов прибыли! Этот случай нам и следует иметь своим ориентиром в нашей творческой деятельности по продвижению наших не наших фьючерсов! — президент умолк, повернулся к сервировочному столику, на котором стоял поднос с дюжиной бокалов, наполненных шампанским, и взял один из них. Глядя на него, коллеги последовали его примеру: официантов с подносами в зале было предостаточно.

— И теперь, в свете сказанного, позвольте провозгласить тост. За нашу корпорацию! За благополучие и прогресс! За наш фьючерсный успех и процветание!

Все выпили; Саманте тоже пришлось поднести к губам бокал, предложенный ей официантом. Она догадалась задержать дыхание, и имитация участия в торжестве прошла без осложнений. «А этот сосунок, папенькин сынок… Поль этот… Пол, шит! Где он, проклятье!» Она опять провела рекогносцировку. Судя по фигурам и тому, что можно было разглядеть помимо масок, рядом с ней находились вполне взрослые мужчины. Полтора десятка женщин, почти все, что были в зале, оказались с противоположной стороны, у длинного стола. «Видно, сотрудницы головного офиса… — подумала Саманта, — или жены». Вокруг нее были одни мужчины. Они пока не закусывали, но и не пропускали мимо официантов с шампанским на подносах. Возраст некоторых азиатов она определить не смогла. В надежде, что сын Питершама бледненький, в папочку, она перестала их разглядывать.

Президент выпил до дна, поставил бокал на столик и сказал:

— Коллеги, позвольте представить вам моего старшего сына Пола… Пол, поднимись сюда!

Из-за стоящего на полу у сцены рояля поднялся молодой человек в очках. Он был среднего роста, в папашу: полноватый, с такими же, как у отца глазами навыкате, большим губами, и тоже лопоухий. Ни карнавального костюма, ни маски на нем не было. Несмотря на жару, он был в байковой рубашке с какими-то букашками и мухоморами на бардовом фоне. В правой руке, заложив страницу пальцем, он держал толстую книгу.

— Это мой старший сын Пол! — сказал Питершам не без гордости.

Раздались аплодисменты. Пол зарделся, но откланиваться не стал.

— Надеюсь, друзья мои, вы не пожалеете усилий, чтобы ввести его в курс дела! Пол не в курсе покуда наших наисложнейших технологий!

Питершам опять повернулся, взял два бокала и один из них протянул сыну.

— За ваше, дорогие коллеги, здоровье! За здоровье ваших жен и детей. Надеюсь, что когда-нибудь нам удастся собраться всем вместе с семьями, но для этого нужно еще напряженно и эффективно поработать! — Питершам поднял бокал, но на сей раз пить не стал, а только пригубил и поставил на столик позади себя. Пол даже не стал и вид делать, что пьет, и тоже отставил бокал.

— Вы знаете, я не люблю занудства! Многим я еще не пожал руку, но постараюсь поговорить с каждым… Я слезаю, мое место пусть займут более веселые люди! Пойдем, Пол! — Питершам спрыгнул со сцены, сын за ним.

Из неприметной дверцы в углу сцены на нее выскользнула джаз-банда в белых смокингах. С ходу начали свинговать под сурдинку — Питершам попросил их не давить поначалу на перепонки, а переждать часок, чтобы собранные со всего света сотрудники могли пообщаться между собой.

— Лаура, начинаю работать… ты где? — прошептала Саманта.

— Я в сортире, все слышу. Будь осторожна!

Саманта повернулась влево. Рядом оказался какой-то латинец.

— Привет! Как вам речь президента? — спросила она.

— О, да, да!

— Я подружка Пола, а вы? — Саманта слегка коснулась рукой левой серьги, фотографируя «куропатку».

— О, я, я! Уругвай! — он протянул ей визитку.

— Спасибо! Ты душка! Я тебя запомнила! — сказала Саманта.

Помахав куда-то в другой угол рукой и сказав: «Ну бай, меня ждут!» — она сменила позицию.

«Почти две минуты ушло… — подумала Саманта, пряча визитку в незаметный боковой карман на юбке, Лаура продумала и эту мелочь. — Всех не успею прочесать… ну и пес с ними! Надо к сосунку пробираться! Может у него травка есть, хоть он и философ… хренов!»

Подобным образом Саманта собрала еще десятка два визиток. Она ловила пролетающие по залу реплики; по сальности шуток она поняла, что публику набирали не по университетам. Шаг за шагом она приближалась к роялю. Сидя за ним Пол невозмутимо читал свою книгу, поставив ее на полочку для нот. Стоящую неподалеку от него у стены молодую интеллигентного вида женщину — это мисс Смит ожидала там своего часа — Саманта никак с Полом не связала.

«О!» — Саманта заметила высокого африканца; чтобы «обработать» его, пришлось уклониться от маршрута. Пол был уже недалеко, и она понизила голос до шепота. Получив белоснежную улыбку и визитку к ней, она улыбнулась в ответ и прошептала: «Ну пока, мне нужно сказать пару слов Полу».

«И понежнее…» — услышала она в правом ухе голос Лауры.

«Так… — Саманта поморщила лоб, что делала, когда хотела подумать. — Надо чем-то привлечь его внимание!» Она подошла и встала рядом, чуть касаясь полой своей длинной белой юбки его отставленной левой ноги — фортепьянный табурет был ему низок.

— Для сборника нот ваш томик толстоват! — говорила она, но из-за гомона в зале Пол ее слов не слышал.

Зато мисс Смит пододвинулась на шаг ближе. «Интересно, что это за красотка?» — думала она, разглядывая сзади Саманту.

— Гм, хм… — Саманта прокашлялась, но повторять фразу побоялась. Она не могла понять, действительно ли Пол не расслышал ее слов, или только сделал вид.

 В этот момент президент опять залез на сцену и поднял руку. Джаз смолк, галдеж тоже стал затухать. Питершам подошел к микрофону:

— Уважаемые дамы и господа! Дорогие друзья, коллеги… минутку внимания! — он поднял руку и огляделся.

Когда наступила тишина, он продолжил.

— А сейчас! — Питершам отставил руку вниз назад, сжимая и разжимая пальцы. — А сейчас… — здоровенный телохранитель, выйдя из комнаты для музыкантов, поднес ему черный чемоданчик. — А сейчас — лотерея! — Питершам, схватив «дипломат», поднял его вверх.

— Дамы и господа, здесь ровно миллион баксов! — вся наша прибыль за последние два месяца!

Он открыл на колене чемоданчик и предъявил его содержимое к публике. Вид аккуратно уложенных пачек вызвал согласный вздох.

— Играть будем так: сейчас разнесут еще шампанское, на ножке каждого бокала будет цифра. Берите по одному. И не жульничайте, здесь все свои! Берите только по одному… Я тоже играю! — он поставил «дипломат» между ногами, приподнял руку и щелкнул пальцами.

Из дальней двери вышло несколько официантов с подносами. На ножках бокалов с шампанским, действительно, были наклеены маленькие черные ромбики с золотистыми номерами. В зале поднялся шум. Один из подносов проплыл над масками к сцене и вскоре Питершам первым снял с него бокал.

— Шестьдесят шестой, счастливый! — крикнул он в зал.

Раздались аплодисменты. Когда один из официантов приблизился к роялю, Саманта, чтобы не привлекать к себе внимания, тоже сняла бокал, но держала его в стороне от своего носа, стараясь не думать о том, что с ней произойдет, если она унюхает запах алкоголя. «А вот и повод!» — подумала она и сказала бодрым голосом:

— А вы, Пол? Вы не хотите попытать счастье?

— А? — Пол повернул голову.

— Ваш отец… в том чемоданчике миллион долларов!

— А, лотерейка? — равнодушно ответил молодой человек. — Играться с папочкой? Нет уж, увольте! Я лучше почитаю… — пробормотал он и опять погрузился в свою книгу.

«Вот осел! — подумала Саманта. — Ну миллион ладно, эка невидаль, хрен бы с ним, а я то? — она взглянула на ножку своего бокала. — Восемьдесят три… дурацкое число, некрасиво звучит… Шит с ним, меня не миллион отправили выигрывать… А этого-то как брать? Нужно понять, то ли он с комплексом и боится красивых девушек… то ли гомик, или… или импотент, что то же самое! Все, пожалуй! — додумав, она хмыкнула, вспомнив слова Лауры о том, что по ее разведданным девушки у него нет.

— Лаура… — прошептала она, закрыв правую серьгу лодочкой ладони.

— Да, слышу тебя… — ответила та ей.

— Ты где?

— Все еще в сортире… не бойся! Все нормально?

— Он на меня не прореагировал…

— Хм… Вот трюфель! Облей его шампанским, может, очухается!?

— Ага, это запросто! — Саманта воспрянула духом.

«И вправду! Молодец, Лаура! Сейчас… Эй, детка, это не какой-то козел Пол, а твой любимый братец… А ну, заставь его уважать сестру!» — подумала Саманта и взяла бокал в правую руку. Немного отодвинув локоть, она прикинула, как надо дернуться, чтобы облить парня. «Так, кто бы меня уделал…» — она покосилась влево. — От этих дождешься… места в грозу на сеновале! Когда не нужно, они всегда джентльмены!» Но тут она заметила, что в ее сторону направляется официант с пустым подносом.

«О! Этот — мой!» — Саманта приготовилась, представив, что уже не Пол, а официант — не кто иной, как ее переодетый братец. Когда тот поравнялся с ней, она высунула из-под полы розовую туфельку. Сунув ее между ног официанта, она провела классическую, виртуозно отработанную за последние годы «домашней войны», подсечку. Пока «Томас» в фирменной фуражке падал, она, вскликнув «Мать твою!», отпрянула. Рот ей пришлось оставить открытым, глаза вылупленными, а нос брезгливо сморщенным — хотя ее вдруг опять замутило от запаха вина. Гримаса не помешала ей заметить, как выплеск хлюпнулся точно на левый висок Пола и уже оттуда мелкими брызгами атаковал книгу.

— Ой, е-е! Ну книжка-то при чём? — простонал тот.

— Ах, простите… —  Саманта выдернула из-под левого рукава белоснежный кружевной платок и протянула его молодому человеку. — Вот возьмите! Простите меня, я нечаянно!

Пол не глядя на нее взял платок. Протерев страницу и срез книги, он бросил платок под инструмент; смахнул тыльной стороной ладони с левого виска капли вина, сморщил от запаха нос и, так и не подняв головы, опять погрузился в чтение.

«Как официант…» — подумала Саманта, отметив, что и заваленный ею служащий поднялся и удалился, даже не взглянув на нее. Ошалев от поведения Пола, Саманта отошла на два шага, повернулась правым боком к сцене и прошептала:

— Лаура!

— Да, что?

— Слезай с толчка. Иди сюда, сама занимайся с этим увальнем, хватит с меня!

Лаура, помолчав, прошептала:

— Соберись, все образуется… Это длинное белое платье его тормозит! Ну не могли же мы тебя шлюхой вырядить! Потерпи…

— Лучше спусти за собой, советчица! — огрызнулась Саманта.

«Ну его в яп-понскую сауну! Интересненько, что дальше будет? Вдруг в лотерею выиграю, ха-ха! — на всю Чикагу загудим!» — подумала она, отошла от Пола и перевела взгляд на сцену.

Там Питершам уже поглаживал барабан с шариками.

— Ну, кому доверим лохонуть? — спросил он зал. 

Примерно половина прокричала его кличку: «Д'шам», остальные промолчали. «Не все лакеи!» — с удовлетворением подумал он.

— Кто у нас с женами? А ну, давай одну сюда! Не трону, обещаю!

Кто-то из сотрудников подвел свою супругу к сцене. Дама, лицо которой было закрыто вуалью, оказалась представительной, под стать Питершаму. Вдвоем они заполнили собой полсцены.

— Ну что, приступим? — спросил Питершам в микрофон.

Зал ободрительно загудел.

— Прошу Вас, мадам… — Питершам вопросительно посмотрел на женщину.

— Бовари! — сверкнув глазами, басом ответила та.

— Итак, мадам Бовар сейчас составит чье-то счастье! Начали! — он поднял левую руку, щелкнул пальцами, а правой крутанул барабан.

Зал стих. Ударник из джаза начал отбивать дробь. Женщина зажмурилась и остановила левой рукой лохотрон. Достав правой рукой шарик, она зажала его в кулак и подняла вверх.

— Дамы и господа, тираж! Попросим мадам Ба… Бо? Бобсвари открыть нам счастливый номер!

Все захлопали, дама опустила руку, разъединила две половинки и предъявила содержимое залу.

— Итак, номер семьдесят восемь! — заорал Питершам. — Семьдесят восемь — сюда, на сцену, пожалуйста!

На сцену с бокалом, на котором была наклеена роковая цифра, поднялся один из азиатов, который стоял недалеко от Саманты. Хотя лица и были в масках, та уже научилась определять расу по цвету кожи на руках или шее. Питершам нагнулся, проверил на бокале номер и опять крикнул:

— Да, все сходиться, это точно он! Это номер семьдесят восемь! Номер семьдесят восемь, вот ваше бабло, цельный мульйон! — Питершам передал чемодан счастливчику. — Ну, что лыбишься? Расхерачь свой бокал, да спускайся, с тебя причитается!

Азиат сорвал с себя маску сатира и с размаху грохнул бокал о сцену, чем вызвал в зале взрыв восторга. Подхватив чемодан, он, под восхищенные взоры присутствующих, с воплем спрыгнул в зал. Перед ним моментально образовалась дорожка, ведущая к шведскому столу, устроенному напротив сцены вдоль стеклянной витрины, отделяющей ресторан от открытой террасы.

Еще не придя в себя, с миллионом подмышкой, азиат, кланяясь направо и налево, зашагал через зал под аплодисменты ряженых коллег. Но когда он дошел до стола, возникла пауза: Питершам, стоя на сцене, молчал.

Зал, перестав хлопать, затих. Азиат повернулся к сцене, поклонился президенту. Питершам молча поднял руку. Когда все взоры обратились к нему, он снял котелок и сказал:

— Ну, я надеюсь, что… Вообще-то, я всегда делюсь удачей с коллегами! И вы это знаете! — тут Питершам отщелкнул с головного убора соринку. — Короче, парни, кто из вас подумал, что там баксы, а не фантики — можете считать себя уволенными!

Зал разразился хохотом и вмиг сомкнулся, загородив оставшегося позади всех то краснеющего, то бледнеющего азиата. Питершам бросил взгляд к противоположной стене: низкорослого «счастливчика» видно не было. Но президент отметил, что к тому месту, где тот только что стоял, протискиваются две стриженые головы из его охраны. И вовремя: пока Питершам поворачивался, чтобы поблагодарить мадам «Бовари», азиат запустил «дипломат» в левую от себя стену, чуть не разбив подвешенные на ней часы. Он попытался выхватить пистолет, но охранники заломили ему руки, отобрали «пушку» и куда-то увели.

«Ну и шуточки у них! — подумала Саманта; она уже опять вернулась к Полу, который все так же сидел, погруженный в чтение. — А что он вообще-то тут делает? Ну да! — а я-то что тут делаю? Вот и его, наверное, папаша попросил…»

— Я рад, что увольнять некого, — сказал Питершам в микрофон, — и что у нас все соответствуют занимаемым должностям! По крайней мере, в той части, которая касается чувства юмора, ха-ха! Ну а раз так, — это ли не повод выпить! — он хлопнул в ладоши. Двери открылись, в зал опять вошло несколько официантов с подносами.

Президент подождал, пока ему поднесут шампанское. Взяв бокал, он поднял его и произнес:

— За наш корпоративный юмор! И за всеобщий вселенский юмор! За тотальный юмор, вот! И чтобы мы всегда смеялись последними! Ха-ха-ха!

Пока Питершам подносил бокал ко рту, зал подобострастно хихикал. Питершам выпил, на сей раз опять до дна, и крикнул в микрофон:

— А теперь — выпивка и танцы! До упаду!

Зал взревел и зааплодировал. Джазмены опять оказались на сцене и немедля вступили каким-то магическим блюзом. Середина зала очистилась и несколько пар, а округ них и одинокие ряженые, начали танцевать. Остальные сгрудились у стола с закуской.

«Дурдом какой-то! — подумала Саманта. — Что еще от них ждать!? Вот возьмут сейчас, да и оргию устроят!» На всякий случай, чтобы новые знакомые не потащили ее «топтаться», она придвинулась к роялю.

Ее предчувствие оказалось верным. Краем глаза она заметила, что в ее сторону пробирается тот самый высокий африканец, последней из тех, с кем она знакомилась. Она схватилась за ухо. Осознав, что времени на совещание с Лаурой у нее не осталось, Саманта стала лихорадочно искать спасение. В ее голове замелькали варианты: от побега до присоединения к джазистам. Она уже была готова выхватить у щуплого очкарика саксофон, которым неплохо владела, и сыграть соло, но инстинкт заставил ее повернуться к Полу.

— Мистер Пол! Меня, кажется, хотят похитить! Сделайте милость, потанцуйте со мной один танец! — взмолилась она, еле-еле наскребя в опыте своей беззаботной юности толику трагических ноток. Этого оказалось достаточно. Пол оторвал взгляд от книги и поднял на нее глаза:

— Не самое лучшее время для танца… Ну хорошо, пойдемте! — он встал, слегка поклонился и протянул ей руку.»

Дочитав главу, Макаров отложил рукопись и взглянул на часы. «Забавно, местами… Может, еще одну? — подумал он. — Нет, спать! Не убежит, еще работать и работать…» — и пошел укладываться. Прежде чем лечь, он переставил стрелку звонка на будильнике на полчаса назад, чтобы успеть за завтраком еще раз просмотреть кинопробы…

Утро закрутило новыми заботами и осложнениями. Только после двух часов дня режиссер смог уединиться в кабинете; там он решил просмотреть сцены в обратном порядке: сначала с Машей, потом с Катей. «А, собственно, почему бы и не вставить эти эпизоды так, как снято: с Машей — в классическую интерпретацию, а с Катей — иллюстрацией к театру Арто? Хотя, к сожалению, это не совсем Арто… Иллюзий нет, но и псевдореальность не стала очищающим огнем! Вот если бы, скажем, Ромео залез и задушил Джульетту… или в глаз дал! Может, перенести импровизацию в конец? Там она поможет сгладить фарсо-трагизм классической интерпретации…» — думал Макаров.

Пока на экране говорил Ромео, он налил себе кофе. «Риск, что Маша не справиться с заключительной сценой на кладбище, есть, да — игра там тонкая… Но эту сцену можно снять хоть завтра. С другой стороны, если не завтра, то девушка сможет поднабраться опыта… А вдруг с ней провал? — тогда все сцены с Джульеттой придется переснимать! Я не успею, и Савва Сергеевич меня убьет!»

Ромео смолк, Маша начала свой монолог. «А играете ли она? Или только проживает некоторую естественную для нее ситуацию? Назовем ее «ситуация ожидания первой любви, — думал Макаров, внюхиваясь в кофе, как будто в его аромате можно было найти отгадку. — А как бы импровизировала Маша? Может быть, снять вечерком? — он потянулся за телефоном, чтобы позвонить помрежу. — Э, так и в импровизации Маша останется той же… — понял вдруг Макаров. — А это значит… это означает одно: она и есть Джульетта Капулет! Ну и ну… все, будь что будет!»

Нарушив табу, режиссер прилег на антикварный диван. Но отдыхал он недолго, в кабинет постучали. Пришлось подняться:

— Да, прошу!

Зашла Екатерина Петровна.

— Уважаемый Сергей Яковлевич, без десяти три. Кроме Маши, все в буфете, можно начинать…

— Спасибо! Сделаем так: я сейчас забегу к Фину, потом пойду в буфет, а вы подождите Машу! Приведите ее… но, войдя, остановитесь, пожалуйста, у двери!

— Макаров, что ты опять придумал? Поставь ее в массовку, всем спокойней будет!

— Меня здесь нет! — сказал режиссер и выскочил из кабинета, не выключив видео.

Екатерина Петровна, увидев, что крутится запись, позвонила вахтеру и попросила, чтобы он объяснил Маше, как пройти в кабинет к главному, а сама уселась пересматривать ее игру. Ей показалась, что Макаров уже выбрал ее на роль Джульетты. Для себя Екатерина Петровна вчера решила, что им надежнее работать с Катей, да и на качестве это не отразится. «Но как его переубедить? — «Моя Джульетта не выше 162!» — и весь сказ!» Екатерина Петровна задумалась в поисках контраргументов.

А режиссер за это время дошел до буфета на бельэтаже. Там, сдвинув столы, актеры сидели группками, трепались. Ему оставили место во главе стола, но он подошел к середине и попросил одного из коллег пересесть в торец.

— Друзья, мы не на юбилее! Я оттуда до вас не докричусь! — сказал он, но садиться не стал, а продолжил стоя:

— Прошу внимания! У нас пополнение! — вот эти шесть девушек… шесть красавиц! Они внесут драгоценный аромат юности в массовки. И еще двое, Алексей Семенов… — тут Макаров сделал паузу, дав возможность Алексею привстать, — и Екатерина, Катя… э-э, простите?

— Соболева, — напомнила та.

— Екатерина Соболева, спасибо! Многие уже слышали, а некоторые даже и видели, как забавно наши коллеги вчера обыграли один маленький эпизодец!

Собравшиеся похлопали.

— Все, все… не смущайте молодежь! — Макаров опять поднял руку. — И прошу меня послушать внимательно: так как у нас пополнение, мне придется кое-что повторить… Извините! — Макаров, увидев, что дверь в буфет открылась, пошел навстречу Екатерине Петровне и Маше.

Взяв девушку за руку, он чуть ли не полонезом повел ее в собрание. У стола остановился, отпустил Машину руку и сказал: «Дамы и господа, позвольте вам представить Джульетту Капулет-Монтекки! В девичестве Мария Воропаева, прошу любить и… и делиться вдохновением!»

Раздались вежливые аплодисменты. Смущенная Маша поклонилась, прикрыв руками щеки, на которых вспыхнул румянец. Лицо у Семенова вытянулось, а Катя откинулась на спинку стула и уставилась куда-то под ноги…

— Маша, присядьте, пожалуйста… — Макаров оглянулся, свободного места у стола не было. — Ромео! теперь это ваша забота! Подайте, пожалуйста, Джульетте стул!

Пока Маша обходила длинный стол, Алексей принес от стены стул. Только поставил его не рядом со своим, а втиснул в просвет у торца стола, молча показав на него Маше рукой. Там она и села, не осознав еще, что стала исполнительницей ключевой роли.

— Екатерина Петровна, присаживайтесь с нами… Девочки, подвиньтесь, пожалуйста, пустите к себе Екатерину Петровну; она вам пригодиться, у нее есть чему поучиться!

Две худышки поместились на одном стуле, освободив для помрежа место.

— Спасибо! — сказал им режиссер. — Итак, мы собрались, чтобы снять фильм о различиях между театральными школами. Основа для иллюстраций — пьеса Шекспира «Джульетта и ее Ромео», так скажем. Сквозная линия — система Станиславского и особенности русского тетра. Для того, чтобы показать, во что превращается театр, в котором живая связь с подсознанием заменена фантазией, пару сценок поставим по Брехту. Не в обиду будет сказано, но принцип отчуждения мне кажется… впрочем, ладно!

Коснемся и других направлений: театра Арто, психодрамы, восточных традиций. Да! творческая непокорность не возбраняется, импровизируйте! Но все это официальная версия, для отработки субсидии… — Макаров сделал паузу. — Теперь о том, что хотелось бы вложить в форму…

Внимательно оглядев коллег, он продолжил.

— Вам известно, коллеги, что пьесы Шекспира, — это, по большей части, переделки чужих произведений в духе современности… той современности, — Макаров кашлянул.

— Есть мнение, что перелопачивание под имя «Шекспир» огромного культурного пласта — это результат усилий нескольких лиц. Полагаю, это был проект государственного уровня, которым руководила королева известно чего или ее канцлер. Целью этого плана было «присвоение» накопленных разными народами драматических сюжетов. «Присвоение» в кавычках, поскольку авторского права тогда еще не было. Вы знаете, что ряд сюжетов называют «бродячими». Они встречаются в разных культурах… типа «Золушки» можно с десяток насчитать. Вот все такое собрали и создали бренд «Вильям Шекспир». Собственно, все вы читали, что писал на эту тему наш классик… и ворошить это… кх-м… у нас времени нет. Давайте поговорим о выбранной нами за основу трагедии. Ее прообразом является миниатюра «Пирам и Фисба».

Макаров сделал паузу.

— Катя, вы уже прошли в училище Овидия? — спросил он, почувствовав, что той не по себе.

— Нет, Сергея Яковлевич, но я помню… читала, когда к вступительным экзаменам готовилась… Рассказать?

— Если вам не трудно, Катя…

— А можно… я хочу заменить имена: Пирама на Ромео, ну и Фисбу…

— Замечательно, только Овидия оставьте, он древнее!

Катя хотела встать, но режиссер жестом попросил ее сидеть.

— Дело было в первые годы от Рождества Христова, — начала Катя как на уроке, и довольно унылым тоном. — Эту миниатюра писалась на основе древнего вавилонского мифа. Пирам… Ромео, простите, влюбился в красавицу Джульетту. Родители, как водиться, были против… Дома влюбленных стояли рядом, общались они через трещину в стене… В конце концов, договорились о свидании — ночью у кургана, под шелковицей с белоснежными плодами. Джульетта пришла первой. Там на нее напала львица. Девушка убежала в пещеру, потеряв покрывало. Львица разодрала ткань, оставила на ней следы чьей-то крови — кем-то только что поужинала, наверное, и ушла. Вскоре пришел Ромео, увидел окровавленную ткань и вонзил с горя себе в живот меч. Затем Джульетта вышла из пещеры и, тоже с горя, тем же мечом совершила самоубийство. А кровь влюбленных, впитанная корнями дерева, окрасила белые ягоды шелковицы в темный цвет. Вот и все!

— Спасибо, Катя! — сказал Макаров. — Вот такой сюжет о платонической любви… секса, как известно, а Древнем Риме не было. Затем полторы тысячи лет авторы меняли имена и страны, доколе не «приплыли» в Верону. Кто помнит, с чего сдирали пьесу?

Кто-то ответил:

— С одной из новелл Банделло!

— Верно… любовную историю приправили кровной местью, низкопробным юмором и залили все кровью. Кстати, саму миниатюру Овидия опошлили в одной из комедий…

Тут Алексей вставил мрачным голосом:

— А я люблю комедии Шекспира перед сном почитать…

— Верона… — продолжал Макаров, — да, «приплыли» в Верону. Отмечу, что в пьесе Верона более похожа на деревню. Это, однако, старинный город, к семнадцатому веку в нем было воздвигнуто несколько соборов. Так что деревенские мотивы надо исключить… И, князь! — Макаров поискал глазами Виталия Никифоровича, — помните, что за вами не только ваш род, но и внушительная сила институтов власти!

— Поважничаем, милое дело! — отозвался стройный пожилой артист с коротко стриженными седыми волосами.

— Да, и к музыкальному сопровождению это тоже относится! — Макаров поискал глазами звукорежиссера, а потом и скрипачку. — Не надо этих… пасторалей!

Они кивнули ему в ответ, показав, что установку поняли, а Лисик еще и улыбнулась свой прекрасной улыбкой; обнажив великолепные белые зубы, она свернула на Макарова взглядом своих карих глаз, как бы фотографируя его; захватив с собой его образ, она опять ушла в себя, опустив взор на край стола.

Решив сократить рассказ, Макаров сделал паузу. «Да, пожалуй! Нюансы обсудим в узком кругу!» — подумал он и продолжил вслух:

— Теперь о переводах. Кто и зачем заказал Борису Пастернаку в 1941 году новый перевод пьес Шекспира, я не знаю. Перевод Аполлона Григорьева, на мой взгляд, более лиричный. А вот перевод Пастернака, к сожалению, приблизил пьесу к вложенному в нее Шекспиром назначению — быть манифестом сексуальной революции и хлыстом для того процесса, который в английском языке именуется «generation gap» — непреодолимый разрыв поколений. Особо остановлюсь на всем известном эпизоде, перевод Пастернака:



Кормилица:

…взял он ребенка на руки и говорит:

Лицом, говорит, Джулинька, падать не годится. Вырастешь, будешь, говорит, норовить упасть на спину. Будешь? — говорит.

И что же вы думаете?

Утерла моя крошка слезы и отвечает ему: "Да".



И эта «шутка» повторяется трижды! Это говорит о том, что тогда и без всякой науки умели манипулировать… в этом эпизоде устами кормилицы — а для подростков это лицо авторитетное — ставится «якорь» у юного зрителя на то, чтобы девушки в возрасте Джульетты падали и набивали себе шишки…

— На затылке… «староанглийская Камасутра», — Алексей чуть оживился.

— Одновременно и у самой Джульетты активизируется якорь — тот, который ей поставили в детстве. Это — к психологии роли… Маша, вас это касается в первую очередь!

Маша кивнула, хотя ничего еще не успела понять.

— Это, как и снятие запрета на эротику со стороны родителей — я о перспективе скорого вступления в брак, — продолжал Макаров, — предопределяет последующее поведение Джульетты. Читая дальше, мы находим в тексте и методы, коими достигаются поставленные цели: игнорирование традиций, опошление целомудренного образа жизни — вспомните оскорбительную иронию по отношению к Розалине, обман родителей, фиктивный брак… и, главное, зрителю внушается, что для удовлетворения страстей все средства хороши, включая убийства! С той поры эти два призыва — к сексуальному раскрепощению и противопоставлению поколений — столетиями разносятся по миру, внедряясь в коллективное бессознательное народов брендом «Вильям Шекспир».

 — Сергей Яковлевич, а почему брак-то фиктивный? Они ведь венчались! — спросила одна из девушек.

— Тайный брак — это как тайные похороны. Не хватает еще детей тайно рожать… родили, пересадили, кому что надобно, да и закопали… а то и съели!

— А косточки любимому песику скормили!  — Алексей все еще был в мрачном расположении духа.

— Раньше обряд обручения был, а после него год следовало ждать венчание… — тихо вставила Маша.

— Верно, Маша! Подожди Джульетта денек-другой, глядишь, Ромео в какую-нибудь другую девочку влюбился бы! — сказал Макаров. — Правда, Алексей?

— Все зависит от того, кто Джульетту играет! — ответил тот, чуть оживившись.

— Вернемся к пьесе! — продолжил Макаров. — Канву ее составляет кровная месть, борьба с которой мотивирует всю логику событий…

Послушайте вступление:

…И обрела в их гибели ужасной

 Вражда родов исход себе и гроб.



А вот далее:

Лоренцо.

 …По одной причине я помогать решусь:

 Может быть... Кто ведает? брак нежданный сей

 Кончит ссоры вечные ваших двух семей…



И в финальной сцене:



Капулет.

О, брат Монтекки! Дай

Ты руку мне: вот выкуп за невесту!

Я большего не требую.



— За какую невесту, простите? За труп невесты!?

Пока режиссер делал глоток воды, Алексей опять не удержался и вымолвил мрачным тоном: «М-да, специфика английского юмора».

— Кто здесь сошел с ума? — продолжил Макаров, — автор или персонаж? — исполнителям к размышлению… И еще о примирении: какой в нем смысл, если обеим родам, извините за выражение, «кирдык!?» — дети в склепе, племянник на кладбище… Кто, в здравом уме, согласится угробить две юные жизни, чтобы подружить двух стариков, лишив в двух словах одного из них жены? Так что те, кто у нас выходит в финал — подумайте, пожалуйста, как подчеркнуть абсурдность этой мотивации! И ее корни: вы должны четко понимать, что откуда и для чего…

Теперь о Джульетте. В переводе Григорьева она в большей степени предстает как жертва неадекватного поведения Ромео и его «духовника» Лоренцо. Это и станет, вместо кровной мести, основой нашей трактовки трагедии, а сверхзадачей — катарсис, но не Аристотелевский , а исцеляющий от той заразы, которую несет в себе этот бренд, хотя хочется сказать «бред!» Вот вкратце, братцы, мое понимание пьесы и целей нашей работы…

Раздались редкие хлопки, после них воцарилась тишина; выждав несколько секунд, режиссер завершил встречу: «Если вопросов нет, все свободны. Кроме Ромео, Джульетты и Розалины — это у нас Катя, кормилица и Лоренцо. Через пятнадцать минут в репетиционном зале».

Макаров подошел к Екатерине Петровне, попросил принести в зал бутерброды и направился в свой кабинет.

Катя в подавленном настроении поглядывала по сторонам, решая, а не обидеться ли ей, да и уйти: роль Розалины ее не радовала. Алексей, почувствовав ее состояние, подошел к ней и спросил: «Сударыня, позвольте вас проводить на репетицию? — и подставил колесом руку.

Цепляться за Алексея Кате не захотелось, но и отказать прямо она не решилась.

— Мальчики налево, девочки направо! — ответила она и устремилась за Екатериной Петровной, которая уводила с собой в обнимку Машу.

Догнав их, Катя поздравила соперницу с получением роли.

— Маша, поздравляю, какая неожиданность! Я тоже думаю, что это твоя роль. Ты такая свеженькая…

— Катя! — сказала Екатерина Петровна. — Не знаю, что там задумал режиссер, но мне кажется, что эпизоды, иллюстрирующие «эффект отчуждения», Макаров попросит играть вас. Ведь Маша, наверное, еще не знает, чем подход Брехта отличается от системы Станиславского…

— Можно подумать, что Маша знает, что такое система Станиславского! — не удержалась Катя.

Девушка не ответила; сложила на груди руки, склонила голову и опять пожалела, что ввязалась в это дело. Екатерина Петровна, почувствовав, что Катя не простит ей потерю роли, задумалась… «Девочки, пойдемте ко мне! Макаров просил сделать бутерброды — поможете мне, ладно?» — сказала она после паузы.

В обязанности Екатерины Петровны входило поддержание жизнеспособности артистов в то время, когда буфеты были закрыты, для чего Фин выделял ей деньги. Они еще не успели достать все необходимое из холодильника, как в кабинете раздался звонок.

— Это Макаров! Катя, отпусти людей… то есть перенеси на завтра, на два. Спасибо! — сказал режиссер и повесил трубку.

— Девочки, отбой! Все переносится! Приходите завтра к двум в репетиционный!

— Жаль! — пожав плечами, прошептала юная Катя.

Решив, что девчонок нужно разобщить, Екатерина Петровна попросила Катю зайти в зал, передать ждущим там артистам, что они свободны. Помреж проводила девушек до дверей, так что, выйдя из ее кабинета, они вскоре разошлись по коридору в разные стороны.

Маша вышла через служебный вход на улицу и побрела к автобусной остановке. Катину реакцию она поняла, но в ее планы совершенно не входило участие в каком-либо противостоянии. «И почему Макаров дал мне главную роль?» — это оставалось загадкой, и она решила до завтра ничего не говорить об этом Капе.

Выполнив просьбу Екатерины Петровны, Катя, выйдя из главного входа театра, свернула направо к бульвару. Поплакаться было некому: подруги-жилетки у нее не было, Костя был на работе, а маму она не хотела волновать своими проблемами. До вечера было еще далеко.

Сложив на груди руки и глядя в покрытую красно-коричневой плиткой дорожку, Катя шла, не замечая красоты осени. Впервые в жизни ее планы рухнули. «Неудача? — мягко сказано… — думала она. — Это провал! Как горько! Особенно после вчерашнего, хоть и скромного, но успеха! Полный провал, и поделом…» — Катя смахнула тыльной стороной ладони набежавшую слезу. «Не пристал бы кто — убью ведь!» — подумала она, дойдя до оживленного перекрестка.

Желание гулять пропало, захотелось домой: запереться, раздеться, сделать гимнастику; принять душ, очнуться. Оттянув пальцами щеки, улыбнуться. Сделать себе двумя руками в зеркале «нос» и выйти покормить вместе с бабулями у подъезда птичек! — «Пора привыкать к массовкам…» — так думала она глядя под ноги.

Дойдя до остановки, Катя села в автобус. «Все, не хандрить — искать позитив! Во-первых, импровизация… надо копию записи попросить… Да и не нужно будет с этим столичным целоваться, слюней ядовитых напускает в стерильный ротик… Еще один плюс! Ой, да там еще первая брачная ночь! Хочешь — не хочешь, а залапает всю телу нежную… стирай потом хлебными катышками отпечатки! А дублей сколько будет, кто знает? И как откровенно Макаров захочет показать эту сцену? Не отмоешься потом… вот и пусть Ромик эту Машку лапает! И — что там еще?» — Катя задумалась… «Ах, да! Отравление, а потом самоубийство…» — вспомнила она, поднимаясь на свой этаж. «Самоубийство! Самая развязка! Эх, эту бы сценку отбить, да и ладно! Посмотрим еще, как ваша библио-Маша будет в себя кинжалом тыкать!» — подумала Катя, входя в квартиру.

Она прошла, не раздеваясь, на кухню. Взяв самый страшный нож, приставила его к животу. «Вот так? Или в сердце? А как там, в тексте?» — думала она, разглядывая лезвие, кое впервые собралась использовать не для того, чтобы нарезать хлеб.

Катя разделась, приняла душ, надела черный закрытый купальник. Взяв текст и нож, она подошла к зеркалу.

— Темно, сыро… Мыши, крысы… пахнет… бррр! И Ромео, Семенов этот тут, под ногами, смердит. Еще бы не заколоться! Так… что там пишут, как? — говорила она, листая распечатку, которую ей дала Екатерина Петровна. — А, вот… — Катя нашла нужную сцену и прочитала:

А, шум!

    (Схватывает кинжал Ромео).

 Я поспешу... О, благодетель -

 Кинжал!.. сюда! где твои ножны! (Закалывается}.

 Заржавей тут — а мне дай умереть ты!

(Умирает).



— О! Раз — и в дамках! И никаких инструкций! Будто Джульетта каждый день в себе по дырке сверлила! — воскликнула Катя.

«Красиво поставить точку… — или поставить красивую точку? — это искусство! Вершина каллиграфии! Если бы все было так просто, то, наверное, и в петлю никто не лез бы, — размышляя, она подошла к окну. — И с моста не прыгал! Чего прыгать-то? А волевая она, Джулинька эта… С моста… нет… я бы, пожалуй… ну в духовку еще смогла бы голову засунуть или таблеток наглотаться, но так вот? Это уметь надо! Вон на востоке: там и ножи специальные, и технология разработана! Но и то — только мужчины, воины! Как это они там…»

Катя придвинула к зеркалу стул. Поставив на него правую ногу, она пропустила под нее правую руку с ножом и приставила его к животу. «Вот… так, но только нога на весу. И нож кривой… И еще какую-то точку надо знать, если в нее втыкать, то не больно… Ррр-аз! А потом мышцы ноги сокращаются, и все кишки вываливаются… прямо на Ромео! На Семенова на этого! Прямо на его «светлые» очи, на все его наглые столичные хари… О! А если я предложу Макарову и эту сцену в духе театра Арто снять? Супертеатр жестокости! Или театр су… нет, как по-нашему — сверхжесть? А? Что есть более жестокое, над жестокостью? Не понимаю… И что этой Машеньке останется? Стишки читать с балкона? — так это любая дура может… Нет, Маша вовсе не так глупа, как может показаться, иначе Макаров бы ее отсеял…»

Катя ожила. Бросив на пол белую овчину, она до вечера занималась этой сценой, рассматривая в зеркало пластику и мимику самозакалывания. Пробуя разные «охи» и «ахи». Разглядывая позы, которые могло принять тело после смерти. Вдоволь попадав и перебрав полтора десятка вариантов, она остановилась на мучительном желании устоять, сохранить вертикальное положение. Сначала на ногах, потом на коленях — как символ жажды жизни, проснувшейся на пороге смерти, точнее, за ним: за несколько мгновений до того, как дверь захлопнется навсегда!

— А нож-то как втыкать? О Господи, помилуй! Лучше поживее? Рра-з! Или… Нет, харакири не эстетично… придется самой потом падать в собственные кишки! — пробормотала она и спохватилась. «Ой! Ну ты девка совсем заигралась, какие еще кишки, это же театр!» — подумала она и добавила вслух: «Ну вывалю Семенову на рожу пакет куриной требухи, да будет с него!»

Только тут Катя почувствовала, что голодна, и поняла, что уж если появился аппетит, то и кризис прошел. Она развеселилась; поиграв плоским животиком, накинула полосатый махровый халатик и пошла на кухню; там, заглянув в холодильник, стала высматривать, что бы приготовить себе и маме на ужин. Продукты были, но зелени не оказалось.

Пришлось одеться и выскочить из дома, дойти до противоположного угла здания, за Костин подъезд: там развалился овощной рыночек. Купив зелени и фруктов, она пошла обратно. На повороте мимо проскочил на мотоцикле Костя. «Ну Катерина Дмитриевна, дожила! — возмутилась она. — С главных ролей срезают, любовники рук не целуют… даже не посигналят, не говоря уж о том, чтобы остановится, поклонится и подвезти, если уж захирели и нет сил нести на руках!»

Приготовив ужин и сервировав стол, Катя ушла к себе позаниматься. Услышав звук захлопнувшейся двери, она бросилась к маме на шею:

— Мамочка! Еле дождалась! Я такая голодная…

— Ой, крошка моя… потерпи полчасика, я что-нибудь приготовлю!

— Ма, ну ты что! Все готово! Я тебя ждала! — пробасила Катя совсем «взрослым» голосом.

Катина мама, по специальности врач-анестезиолог, сутками пропадала на дежурствах в больнице; то, что они этот вечер проведут вместе, радовало обеих.

— Кать! Как чудесно! А это что? — мама уже зашла на кухню. — Тушеная рыба? С оливками и петрушкой? У, и морковка… где это ты такой рецепт вычитала? — мама принюхалась, но вдруг отвернулась от кастрюли и озабоченно спросила:

— Катенок, признавайся, что случилось!?

— Мам, садись! Вот давай, я тебе салатик положу…

— Ну положи… Очень приятно, спасибо! Давай, Катюш, не крути, рассказывай!

— Мам, да ерунда… все живы–здоровы! Джульеттку отдали Маше какой-то!

— Что за Маша? Из вашего училища?

— Нет, мам… у, отведай рыбки! Вот самый аппетитный кусочек… Нет, она… она из колледжа… из библиотечного.

— Чудеса! Значит, талант! А ты думала, что ты одна такая? Налей мне сок, пожалуйста… все, спасибо! — Так вот, Катенька, с возрастом начинаешь понимать, что главное в жизни вовсе не ум, а направление, в котором мозги работают. Папа наш говорит, что можно иметь тренированный мозг и всю жизнь занимать девятое место на чемпионатах по шахматам…

— Почему, мам, девятое?

— Вот и подумай на досуге… Но, если ты, проиграв, сумеешь сделать из своих ошибок правильный вывод, это будет означать, что выиграла — ты!

— Мам, ну я же… впрочем, да, ты права! Ведь это я — я сама, — и впихнула ее в зал, где шел просмотр. Она и в массовке-то не собиралась участвовать!

— Впихнула? Катя! Расшалилась? Перечитаешь в наказание книжку по этикету!

— Хорошо, мамочка! А может, я лучше посуду помою?

— Не помоешь… Не слышишь, мобильник твой вопит!

Катя прислушалась. Действительно, из ее комнаты доносилась мелодия.

— Иди, я сама! Я еще чаю попью… иди, иди!

Катя поспешила в комнату.

— Да, слушаю! — ответила там Катя, имя своего приятеля дома она не произносила.

— Привет, солнышко! Ты давно зашло?

— Раньше тебя закатилась!

— Кать, как настроение? Зайдешь сегодня?

— Мама сегодня дома… — прошептала она. — Если только не поздно и ненадолго.

— Хоть так!

— Я позвоню из лифта.

— Жду!

Наведя порядок в комнате, она оделась, чмокнула маму в щеку, и вскоре, в строгом черном костюме в еле заметную белую отстрочку и в белой блузке с отложным воротником  уже сидела в кресле у Кости в комнате. Ужин с мамой ее порадовал и развлек, но по пути опять нахлынули вспоминания. Настроение портилось. Не дожидаясь, пока Костя предложит ей порцию ее любимого ликера, она произнесла с хрипотцой:

— Посмотри внимательно, Костик, на кого я сегодня больше похожа? На верблюдиху, жирафу или банальную козлиху?

— Катя, тебе подыграть? Кого изобразить?

— Осла, это у тебя без напряга пройдет…

Костя, что-то наконец почувствовав, замялся…

— Катюш, а режиссерская установка?

— Э… Ну представь: одна козлиха ждала теленка, а ей на виду у всего стада милосердный пастух аборт сделал! Без анастезиии! Вот… это я! Похоже?

Костя молча отошел к балкону и устремил взор вдаль…

— Костик, ты что? Ослом уязвился? Брось, ослики мне нра… — сказала Катя своим уже голосом. — Вот послушай: давным-давно, когда Катя была Катюшенькой, мы отдыхали всей семьей на море, вот… Там к нам на турбазу по утрам спускался с гор ослик, привозил на спинке корзинки с фруктами. Помню, я его сахарком баловала…

Катя взяла со столика кусочек шоколадки и, подойдя сзади, с ладошки предложила лакомство Косте, поглаживая его по тому месту шеи, где у ослов находится грива. Костя, подвернув верхнюю губу, взял шоколад зубами, повернулся и поцеловал Катю. Ей пришлось откусить половинку, но целоваться настроения не было. Катя отстранила Костю и села в кресло. Он подошел и опустился на ковер у ее ног.

— Кать! Так что, правда что ли? Что случилось-то?

— Представляешь, я тогда на просмотре впихнула — от скуки, шутки ради — впереди себя в зал девчонку. Незнакомку, она там случайно оказалась. Угу… и это она теперь — Джульетта!

— Да ну! У тебя счастливая рука! Ка-ать! впихни меня куда-нибудь… Костя прислонился губами к ее колену и стал гладить рукой по бедру.

— У тебя одно на уме, а на осла обижаешься!

— А ту девушку как зовут?

— Да какая разница? Ну Маша… а что?

— А она откуда?

— Да что вы все! — как сговорились! Кто, да кто!? Откель, да откель!? На библиотекаршу учится… А откудова — не доложилась! Не местная она, кажись! — поюродствовала Катя.

— Хочешь я, как настоящий мачо, сделаю ей предложение, от которого она не сможет отказаться?

— Это от тебя-то?

— А что?

— Да она, наверное, еще девочка нецелованная!

— Да брось! А сколько ей?

— Ну… шестнадцать, а то и меньше!

— Во! Ты, Кать, по сравнению с ней — чуть ли не старушка в свои девятнадцать. Бабушка-красотка!

— А ты осел, как и было, сказано! — выпалила Катя, но вскоре сменила гнев на милость.

— Шоколадку хочешь? — ласково сказала Катя, протягивая Косте кусочек. — Маша тебя не станет шоколадками кормить! На, на, на, на, на…

Костя схватил кусок, прихватив зубами Катин пальчик.

— Ай! — вскрикнула она. — Ослозмей! Кость, сделай несколько снимков!

— Ух! Давай, раздевайся!

— И нож принеси! Самый длинный!

— Зарезаться хочешь! У меня «кынжал» есть! Дать? — Костя опять стал дурачиться.

— Настоящий?

Костя вышел на балкон, встал на стул, покопался в каких-то коробках и достал изящный кинжал в красивых ножнах.

— Вот он! Кто-то папашу одарил… Подойдет?

— Ой, здорово! — Катя осторожно взяла кинжал, выдвинула лезвие из ножен и попробовала пальцем сталь.

Потом прижалась к клинку губами:

— Прохладный!

— Пойдет? В ванне синий тазик висит… кровушка коричневой будет! Принести?

— Ну хватить… доставай чик-чикалку! И брось что-нибудь на ковер… Нет, дай мне, я сама…

Костя стал устанавливать штатив. Катя, расстелив простыню, сняла жакет и выпустила блузку.

— Да, и сними, пожалуйста, еще цифровой… сделаешь мне черно-белые отпечатки, под ретро!

— Ладно…

— Костик, учти: надо чтобы лезвия, после того как я его под руку введу, видно не было…

— А юбку кто будет снимать? Я? — Костя, облизываясь, протянул к ней руку.

— Отстань, — Катя шлепнула его по руке. — Юбка пусть будет. Черный — это наш цвет, цвет Капулетов!

— Тогда повернись еще чуть-чуть… хватит!

— Ну вот… а как заколюсь — заходи спереди!

— Ур-ра! — заорал Костя!

— Дурак! — Катя дала Косте пинка под зад.

— Погоди, я цифру тут положу. Потерпи секундочку… — Костя включил юпитеры и расставил их так, чтобы в кадре не было теней. — Ну все, я готов!

Катя встала, взяла кинжал, продекламировала:

 «Кинжал!.. сюда! где твои ножны! (Закалывается}.

 Заржавей тут — а мне дай умереть ты!»



Костя, поснимав со штатива, забежал спереди и стал работать второй камерой. «А Катька на подъеме!» — думал он, нажимая на кнопку.

Катя медленно опускалась, как отрепетировала днем: сначала на колени, потом на пол. Уже лежа она подумала: «А ведь Джулька к этому моменту могла быть беременной! А на двойное убийство у Вильяма наглости не хватило!» Она изобразила позднее раскаяние, погладив себя внизу живота, и со слезами прошептала: «И ты иди со мной, мой нерожденный сын!»

Потом Катя выдернула из себя в отчаянии кинжал, последним усилием подняла его вверх, представляя, что разглядывает падающие с него капли крови. Ее рука дрогнула, ослабла, и кинжал оказался над переносицей. «Сейчас капли крови упадут на лицо, одна из них попадет прямо на слезинку и смешается с ней. Это надо снять крупным планом! — подумала она. — И еще пару капель крови… на губы! Одну за меня, на нижнюю, и одну за Ромео — на верхнюю… Все!» Катя опустила вбок руку, кинжал воткнулся в пол. «Символично!» — подумала Катя, отпустила кинжал, сжала руку в кулак и закрыла глаза.

Сделав еще пяток снимков, Костя положил камеру, выключил свет и лег рядом с ней на пол. Он положил руку ей на лоб — тот был холодным. Костя поцеловал несколько раз Катю в висок, потом в губы. Через несколько минут он поднял ее и перенес на кровать…

— Все Костя, подъем! — воскликнула она через полчаса. — Мне пора, мамуля дома! Катя протянула вверх руку, поискала выключатель и зажгла свет. — Посмотри, где бабушка…

Костя выглянул, махнул рукой; завернутая в простыню Катя, держа в охапку одежду, проскользнула в ванную. Когда она вернулась, Костя уже вынул пленку из камеры.

— Костик, к завтрашнему дню напечатаешь?

— Постараюсь, если с утра аврала не будет… Могу за тобой в училище заехать.

— Да, отвезешь меня в театр к двум. Фотки, пожалуйста, не забудь! — Катя подставила для поцелуя щеку и заспешила к лифту, провожать себя она не разрешала.



Понедельник



Около двух часов пополудни Катя прогуливалась в сквере театрального училища. «Мотю, что ли, некуда приткнуть?» — подумала она, заметив медленно двигающийся над крышами машин черный в звездах шлем, и свернула к воротам.

Когда она вышла на проезжую часть, Костя делал второй заход в поисках места для стоянки. Увидев рядом свою девушку, он затормозил у ее ног и расплылся в улыбке: «Катя! Привет!» Та в ответ щелкнула ноготком по его шлему; вынув из багажника свой, полосатый, Катя надела его, села на заднее сидение и шлепнула приятеля ладошкой по кожаной куртке.

До театра доехали за двенадцать минут. Напротив главного входа Костя остановился. Девушка слезла, сняла шлем и опять уселась на мотоцикл, но только боком, поставив ноги на тротуар. Костя тоже развернулся, перекинув левую ногу через руль.

— Костик, а фотки?

— Прямо сейчас? Кать, а давай я тебя тут подожду? Потом вместе и посмотрим!?

— Ко-стя!

— На снимках ты лежа!? Вот так и смотреть надо! — Костя потянулся губами к ее ушку. — Сравним…

— Фу! Из театра видно! И не надо меня ждать, давай фотки!

— Катенька… — Костя сунулся носом в ее волосы.

— Ну, Костлявый! Костлявый!

Костя знал, что такое обращение,— это последний Катин довод. За ним мог последовать неуправляемый скандал. Промычав что-то нечленораздельно-обиженное, он достал из кармана куртки пакет с фотографиями.

Тем временем на противоположной стороне улицы из такси вылез артист Семенов. Прикрыв дверцу, он выпрямился, взглянул в сторону театра. Узнав со спины Катю, замер. Придя в себя, успел хлопнуть ладонью по заднему стеклу двинувшейся машины. Та остановилась, Алесей открыл заднюю дверцу.

— Шеф! Мне, оказывается, еще рано! Можно, я посижу минут пять-десять? Я заплачу, — говорил он водителю, возвращаясь на заднее сидение.

— Пожалуйста, — буркнул шофер и выключил двигатель.

Противоположная сторона улицы просматривалась хорошо. Катя, сидя на сияющей хромом машине, что-то рассматривала вместе с мотоциклистом. Положив тому на плечо руку, она то кивала, то покачивала головой из стороны в сторону. Ветер игрался, набрасывал волосы на глаза; поправляя локоны, девушка поворачивала голову на четверть в сторону; абрис лица, красота рук и пластика жестов заворожили Семенова. «А что они там… не фотографии ли смотрят? — догадался он. — Так байкер сей — он что, ее любовник!? Этот — ее?»

— Шеф, тот мотоцикл сколько стоит?

— Черный? Да новый — прилично! — и водитель назвал сумму.

— Где бы такой купить?

— При въезде в город, около автомобильного рынка. Там стоянка есть. На ней перегонщики ночуют. Подъезжайте к ним, может и повезет…

— А вы сможете вечером меня туда отвезти?

— Засветло надо ехать, часиков в пять, этак… потом они гуляют.

— Тогда в пять здесь, договорились?

— Договорились, — кивнул водитель.

Катя, просмотрев по первому разу все фотографии, перебирала вдругорядь пачку. Отобрав пяток, она сунула их к себе в сумочку. «Спасибо, Костик! Пока!» — сказала она мимо подставленной для благодарственного поцелуя щеки; выбив ноготками по шлему приятеля дробь, Катя пошла к театру.

Костя проводил ее глазами. Отметив, что она зашла через главный вход, завел мотоцикл и отъехал.

Лица соперника Семенов не разглядел, но номер мотоцикла на всякий случай занес в мобильник. После этого расплатился, пересек улицу и тоже направился к главному входу.

Проехав чуть вперед, Костя развернулся и воткнул мотоцикл между двумя автомобилями. Прихватив колесо цепью, он достал из багажника сумку с фотокамерой и пересек улицу; подойдя к главному входу, вспомнил, что за углом есть еще и служебный, и направился туда. Войдя внутрь, зашагал через ступеньку вверх по лестнице к вахтеру.

— Здравствуйте! — сказал он. — Я из редакции журнала «Горожанин», из отдела культуры, — придумал он, показав мельком удостоверение сотрудника государственного издательства, с которым когда-то сотрудничал. — У меня задание сделать статью о новом фильме… несколько вопросов к режиссеру… — Костя стал копаться в сумке с камерой, — э-э… забыл фамилию…

— Режиссера? Коего? У нас их ныне двое… Что фильм снимает, того Макаров фамилия! — помог вахтер. — А вы договаривались?

— К сожалению, не успел. Я только что из командировки, — Костя положил на стол вахтера пару купюр. — Номер горит, срочно нужен материал! Ну, пожалуйста!

— Ладно, проходите! — вахтер смахнул с конторки деньги. — Актеры в репетиционном зале собираются, скоро и Сергей Яковлевич подойдет! Только недолго, пожалуйста!

— Постараюсь! А где зал?

— Вот сюда, наверх, там налево. Поодаль, справа в нише высокую дверь увидите — туда и заходите!

— Спасибо!

Держась стены, Костя двинулся по коридору. Чувствовал себя он неловко: попадись ему навстречу Катя, он не смог бы объяснить ей свое присутствие в театре. «А если еще и с фотоаппаратом застукает… тогда труба! — думал он. — Слежки она мне не простит!»

Справа, действительно, вскоре показался тамбур. Костя приоткрыл дверь, заглянул внутрь, присмотрелся: «Это Катюша куда-то пошла… там пожилая женщина и парень… Ромео, что ли? Интересно, какая у него харя!? А, вон и соплячка в белой блузке и черной плиссированной юбочке… как школьница! Она-то и есть Джульетта! — Маша, Машенька… Сейчас мы тебя сделаем!»

Костя прикрыл дверь, достал фотоаппарат. Проверил, отключена ли вспышка; после этого присел и опять приоткрыл дверь. Наведя объектив, стал ждать, пока Маша, которая стояла около какого-то пульта, поднимет голову…

Сделав снимок, Костя быстро зашагал к выходу, на ходу убирая камеру.

— Все? Так быстро? — спросил вахтер.

— Увы, сегодня не получилось! Попросили сначала созвониться…

— Ну приходите, если что…

— Спасибо! — поблагодарив старика, Костя выскочил из театра и заспешил к мотоциклу.

В репетиционном зале штатные актеры, назначенные на роли Лоренцо и кормилицы, сидели в первом ряду и о чем-то беседовали. Алексей бродил по сцене и думал, как подъехать к Кате, которая принялась поливать цветы из полиэтиленового пакета. Воду в него она набирала из пожарного крана. Маша стояла у экрана, читала тексты Ромео. Помреж прохаживалась вдоль рампы. Все ждали Макарова.

Екатерина Петровна находилась в приподнятом настроении: все запланированные утренние эпизоды отсняли успешно, работа заметно продвинулась. Подойдя к Маше, обняв ее, она говорила:

— Маша, взгляните! — Екатерина Петровна кивнула в сторону левой части зала. — Того артиста зовут Павел Владимирович, рядом Татьяна Николаевна. Паша занят в трех спектаклях, Таня в двух. Вы видели их на сцене?

Маша глянула в партер: на первом ряду сидел полный розовощекий мужчина лет около сорока, а справа от него молодая женщина; волосы у них были одинакового светло-русого оттенка.

— К сожалению, — Маша покачала головой, — в театр я давно не выходила!

— Макаров отбирал из тех, кто ранее в пьесах Шекспира не играл. «А чтобы не цеплялись за авторитет бренда» — так он говорит. Татьяна Николаевна к нам из детского театра перешла. После родов она чуть раздвинулась в бедрах, и после этого на роли мальчиков в сказках претендовать не смогла. А видели бы вы, Машенька, как она замечательно их играла!

Екатерина Петровна вспомнила, как пыталась вчера отворотить Макарова от того, чтобы снимать Машу в роли Джульетты. Помреж опасалась, что девочка может оказаться в центре какой-нибудь интриги. Но режиссер уперся: «Тезка твоя насквозь пропиталась духом того перевода. Искать замену — времени нет! Да и зачем? Маша идеально подходит на роль: ростом, пластикой, пониманием трагедии! Цельностью натуры, в конце концов!» Екатерина Петровна привела последний аргумент — юный возраст, но тот не воспринял: «Вот и хорошо! Джульетта должна быть свеженькой!»

Екатерина Петровна очнулась. «А, кстати! — сказала она. — В первых постановках пьесы роли — и Ромео, и Джульетты — исполняли мальчики! Вот так! Чем бы заняться? Почитаем что-нибудь вместе?»

Семенов, тем временем, поняв, что Катя его игнорирует, задумался над тем, как бы ее разговорить. «Хреновый, ты, Эль-Кэш, актеришка! Ну давай, давай! — обыграй ее! Точно, надо с ней сыграть! Кого бы ей предложить? Офелию?»

— Катя, а вы «Гамлета» читали? — спросил он, присев рядом с девушкой у горшка с «горящей огнем» настурцией.

— Ах! Алексей… — Катя на секунду замялась… «Поумней бы чего спросил! Как бы его отшить?» — подумала она и решила идти ва-банк. — Вы хотите спросить, смогу ли я Гамлета сыграть? — говорила Катя, выпрямляясь. — А это я куда дену? — добавила она низким тоном, положив обе руки под груди и приподняв их вверх, чуть ли не выдавив из разреза блузы.

— Э… — Семенов растерялся; «Эпатируем? Однако! — подумал он. — А буфера супер! Ох, Катька!» — Я имел в виду вас — в роли Офелии! — продолжил он вслух.

— О-о! О-фел`и! — Катя продолжала изгаляться. — А вы будете играть Гамлёта? Но я от вас с ума не с`ойду, как не играйте!

Привыкший к легким победам, Алексей еле удержался, чтобы не ляпнуть что-нибудь вроде: «Все так поначалу говорили!», но чутье подсказало ему, что на её чувстве неполноценности не сыграешь. И он отступил: «Да я так, от скуки… что-то режиссера все нет!»

Катя молча развернулась и пошла к пожарному крану.

«Идиотина! — отругал себя мысленно Алексей. — А ты думал, что она плясать вокруг тебя начнет? М-да… Напроситься, что ли, воду носить!? — хм, почти как пятки лизать! Нет уж, перебьется!»

«Слабо, Катенька, на троечку! Следовало полюбезней: «Но от Вас, уважаемый драм-гений столичного уезда…» — и так далее… — думала Катя, идя к крану. — А так после репетиции опять банным листом обернется, «добрый молодец!»

Екатерина Петровна их разговора не слышала. Она помогала Маше вставит в проекционный аппарат пачку слайдов. Проинтуичив какие-то завихрения в центре сцены, помреж подняла голову и увидела расходящихся Катю и Алексея. «И здесь что-то зреет! — подумала она. — Получается, Макаров и в том прав, что поле трагедии захватывает и ведет помимо воли? А, вот и он!»

— Всем привет! — сказал режиссер из зала. — Павел, Таня! — поднимайтесь, поработаем!

Зайдя на сцену, Макаров пошел в правый угол за «походным», как он его называл, креслом, которое переносили туда, где предполагался разговор. От длительного сидения на обычном стуле у него поламывало поясницу. Поставив кресло спинкой к залу, он встал рядом и сказал:

— Пожалуйста, коллеги, берите стулья, рассаживаемся в кружок! Маша, садитесь напротив, чтобы я вас получше видел.

Успев просчитать ситуацию, Семенов занял место между Катей и Екатериной Петровной.

— Вам, Ромео, можно желание загадывать! — подтрунила Таня, сев напротив Алексея.

Тот, уловив игривые нотки в голосе, удивился. «Разведенка, что ли?» — думал он, приглядываясь. Под мальчишеской стрижкой он обнаружил правильные, хотя и мелковатые черты лица; отметив стройность шеи и красоту плеч, дальнейшее изучение отложил. «Из двух Кать одну бы сделать!» — хотел было отыграться он, но сдержался, поняв, что Макаров-то уж точно поймет экивоку.

— Меня Алексеем зовут… А что до Ромео, так тому бы промеж Джульетт оказаться! — выкрутился Семенов.

— Начнем, пожалуй! — режиссер сел и хлопнул в ладоши.

Все стихли: Маша перестала дышать, Катя — выстукивать левой пяткой по полу что-то из своего любимого шансона, Павел Владимирович вынул изо рта жвачку и приклеил ее под стулом, Таня бросила сканировать боковым зрением Алексея, а тот попытался отвлечься от мыслей о Кате.

— Уважаемые коллеги! Я пригласил вас, чтобы обсудить… э… критические точки динамики ролей присутствующих исполнителей! М-да… Такая вот неумная фраза получилась, извиняюсь! С кого начнем? С Джульетты?

Кроме сидящих на сцене, образ Джульетты интересовал еще и Костю. Он в своей студии только что напечатал Машину фотографию. «М-да, не красавица! Не безобразна — но и не более! Понятно… — подумал он с разочарованием. — Тем паче Катя переживает! Придется намекнуть соплячке, что она заняла не свое место!? Эй, подруга! — он приблизил фото к своему лицу и рявкнул: — А ну марш! Место! В библиотеку!»

Но девушка на сцене услышала другую фразу:

— Маша! и все-все–все! До третьего акта первой сцены, то есть до разговора с кормилицей и, фактически, до появления Джульетты, каким вам представляется ее психологический портрет?

Все притихли. Екатерина Петровна высказалась первой, психология была ее «коньком».

— Макаров, ты  имеешь в виду психотип? Типичный сенситив! Все признаки: боится обидеть собеседника, не может никому сказать «нет!»

— Лоренцо, прошу! Нарушьте тайну исповеди! — Макаров повернулся к Павлу.

— Ну что могла открыть четырнадцатилетняя девочка? Что маму ослушалась? Или что в пост сметанки лизнула? Думаю, Джульетта была более зрелой, чем наши современницы ее возраста. И более готовой к взрослой жизни. Психологически, конечно, не в смысле обладания каким-то объемом знаний. Тогда мало знали, но, думаю, глубже… да, нутром!

Режиссер задумался.

— Угу, сейчас… Вот: глубокое осознание малого количества простых сущностей вместо современного поверхностного знания несметного количества сложных? Точнее, их оболочек! Симулякров, как теперь говорят… — и Макаров самодовольно задрал нос.

Павел кивнул:

— Да, именно! Именно — симулякров! Но это общие соображения, а с точки зрения роли… По сути, Лоренцо не священник. Это ж надо, над людьми опыты такие ставить! Он естествоиспытатель в рясе, да! — Павел хлопнул руками по коленям и посмотрел на Машу. — Верующий на такое бы не пошел. А коли так, то что мне за дело до ее души?

— Неожиданное откровение! — усмехнулся Макаров, пока Павел поворачивался вправо.

— Машенька, покропить вас святой водичкой? — спросил он, мастерски размазав по всему лицу масло лицемерной улыбки.

Увидев, что девушка растерялась, Макаров похлопал ладонью по деревянному подлокотнику кресла.

— А вы, Ромео, знали до вечеринки у Капулетов о существовании Джульетты? — спросил режиссер у Алексея.

— А то! Она ведь родственница Розалины!

— И что вы о ней думали?

Алексей пожал плечами: «Я не думал… не о Розалине!»

— То есть, вы допускаете, что Ромео ее знал и видел, но как сексуальный объект не воспринимал!? Маша, вы что скажете?

— По моему мнению… — Маша не успела закончить фразу, Катин мобильник запел «I can get no!»

Катя мигом выхватила телефон и сбросила вызов, но Макаров по первым тактам узнал мелодию. Он нагнул голову, чтобы скрыть и удивление, и зачатки улыбки. Потом поднял глаза. «Кроме меня, похоже, никто не въехал…» — заключил он, пробежав лица по кругу.

По тому, что Катя не ответила, Костя понял, что она еще на репетиции. «Надо гнать туда! — сегодня я знаю, во что эта Машка одета!» — решил он. Взяв отпечаток, Костя вышел из студии, сел на мотоцикл и рванул к театру.

— Мне кажется, — продолжила на сцене Маша после паузы, — что Джульетта не была лишена поэтического восприятия мира. По пьесе, она умела читать. Знала рецепты ядов… И стихи, как все девочки, думаю, любила: баллады там, Данте, или еще что…

— Катя?

— Беспечная она, и без понятия о реальной жизни! В своей семье как за каменной стеной. Ей не приходилось задумываться о последствиях своих действий. Главное — играть по правилам!

— Стало быть, она не чистый сенситив? Екатерина Петровна! кто у нас любит играть по правилам??

— Эпилептоиды… но у Джульетты этой составляющей почти нет, иначе она обязательно захотела бы устроить нормальную свадебную церемонию: «Как у всех!» И, соответственно, истероидности в ней с «гулькин нос», ибо иначе она бы вырядилась: туфельки, фата и прочее…

— Кормилица? Кому, как не вам?

— Ну что сказать… единственная дочь в богатой семье! Балованная, без сомнения! Думаю, что я подзадоривала ее на капризы, и не без выгоды для себя! У нее только-только начала пробуждаться сексуальность, и она уже не девочка — она девушка. То есть первая менструация случилась довольно давно — иначе бы родители не стали говорить о браке. Что еще? Она не знает истинной цены тем благам, которыми пользуется, это точно! Отсюда и пренебрежение к родительским пожеланиям!

— Итак, отнюдь не ангел; неплохо для своего времени образованная, но беспечная! Далекая от реальной жизни, с сенситивной доминантой. Помните, мы говорили о том, что кормилица встроила ей в личное подсознательное «якорь» на начало половой жизни? И, взгляните: вот она этот «якорь» активизирует, и почти одновременно родители дают благословение на брак! Вот как было…

Маша! При первом появлении вы девушка, которая все еще иногда разговаривает со своими куклами. А на вечеринке вы в возбуждении от осознания приближения взрослой жизни с ее сексуальной свободой. Этот начавшийся расцвет и чувствует в вас Ромео своим собачьим нюхом. А после двух поцелуе… уже ночью, на балконе — эротика будто плотину прорывает! Это должны все слышать! Представьте, как плотина по имени «Табу» в последний раз выдерживает удар волны! — так надо сказать «Горе!» Как «Прощай «Табу!» И отсюда, начиная с этого допущения, плотина рушится! И вас сносит, уносит… Вот так можно!

Макаров выпрямился, выдохнул. После паузы он продолжил.

— Впрочем, не знаю, стоит ли переснимать ту сцену на балконе. В первой попытке, как и в первом впечатлении, есть неуловимое обаяние новизны… — он откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза, вспоминая Машин дебют, — трудно выразимое, такое… стеснительное, что ли?

А Костя, уже подъехав к театру, объезжал вокруг квартала, высматривая, где бы приткнуть Мотю. Да так, чтобы Катя не наткнулась на мотоцикл, если выйдет раньше Маши. Намаявшись, он, заехав в арку одного из домов на улице с тыльной стороны театра, оставил мотоцикл во дворе.

Обойдя здание театра, он постоял напротив главного входа. Решив, что Катя, выйдя, пойдет в сторону бульвара, двинулся вдоль фронтона здания вправо. Заметив невдалеке на другой стороне улицы газетный киоск, встал рядом с ним. Постояв с минуту, заскучал; достал мелочь, купил газету с объявлениями. Раскрыв ее, взглянул на мобильник. «Ну, Машка! — молись своим книжным полкам! — прошептал он. — Время пошло!»

— Двигаемся дальше! — говорил в театре Макаров. — Итак, там, глубоко в душе, в личном подсознательном, плотина целомудрия уже взорвана! Джульетту несет, впереди уже виден… и даже слышно, как бурлят пороги перед смертельно опасным водопадом! Но она еще можете спастись. До какого момента? Как вы думаете, Маша? Или уже не можете?

— Сама — нет… подсознательное же! Лоренцо мог бы спасти, если бы он был достойным священником! — сказала Маша. — Я бы подчинилась авторитету Церкви!

— Ха-ха! Это ты-то? — вставила Катя.

«Действительно, ха-ха! — подумал Макаров. — Ха-ха! — А? Каково?» — он еще не осмыслил значения насмешки, и только наутро до него «дойдет»: «То ее «ха-ха» было неосознанным пониманием того, что семья, ведущая вендетту, далека от христианских идеалов, а «яблоко от яблони»… м-да, женская интуиция!»

— По секрету, я ею крутила, как хотела! И, разумеется, могла ее отговорить! — высказалась Таня-кормилица. — Но оно мне надо? Помнится, я уже принялась собирать деньги на тихую старость…

— Ромео? — спросил Макаров. — Вы не испытывали желания удрать? Впрочем, ладно, это обсудим позже… Что скажут наши Кати?

— Если бы я узнала, что Ромео предложил за меня деньги, я б его по мордам отхлестала! Вот так, — махая перед собой руками, вспыхнула Катя, еще не забывшая вчерашнего оскорбления, — по щекам, по рожам и по всем харям! — А субретке этой… язык бы ее поганый выкусила! Тьфу! не сама… кочегару б приказала! А так… разве я могла, находясь в таком состоянии, предположить измену? А монах этот… не думаю, чтобы он мог что-то изменить! Маша предположила, что подчинилась бы авторитету Церкви… но для этого надо верить в Бога. Была ли Джульетта верующей? Формально — да, а по сути? Она ведь предала родителей, вступив в тайную связь с одним из врагов семьи! Иуда в юбке! Это можно объяснить влюбленностью, но не оправдать!

— Строго! — режиссер о чем-то задумался, а Катя нашла момент подходящим.

— Сергей Яковлевич, можно спросить? — тот кивнул.

 — А что бы вы назвали сверх-жестокостью? — спросила она уже спокойным тоном.

— Э… ну, может быть, ситуацию, в которой смерть принимается как акт милосердия со стороны мучителя… но… все можно, не все нужно выражать словом. Скажем, когда человека рассматривают как сырье, не слова нужны… Ну, продолжим! Екатерина Петровна? Джульетта обречена?

— После смерти Тибальта? — да! — с грустью ответила та.

— При чём тут смерть Тибальта!? — усмехнулся Алексей.

— Его смерть отвлекла родителей. Они перестали чувствовать дочь… и грозящую ей опасность!

— Но отец настоял-таки на срочной свадьбе с Парисом! Не означает ли это, что помимо горя, он ощущал и какое-то беспокойство? — уточнил Макаров.

— Или это уже мудрость: он опасается попасть из одной беды в худшую… — ответила Екатерина Петровна.

— И вы настаиваете, что очередной переломный момент — это смерть Тибальта!? А не венчание? — не унимался режиссер.

— А что венчанье? — тогда «ЗАГСов» не было! Это только демонстрация намерений со стороны Ромео. Вы представляете свадьбу единственной дочери в нормальных условиях? Даже на фоне похорон Тибальта свадьба с Парисом не откладывалась. Как ее предполагалось провести, помните:

…С полдюжины друзей, и — все тут.



— то есть скромно, но о сокращении обряда речь не идет. Там было бы все: платье, карета, лепестки роз… — тут Екатерина Петровна оживила речь балетом рук. — Итак, Джульетта жертвует самой красивой церемонией в своей жизни. Жертвует за срочность. И получает то, что, как ей кажется, она хочет: Ромео и статус замужней женщины. И снимает угрозу брака с Парисом. Нет, венчанье не изменяет ее психику! Напротив, она последний час или два чувствует себя счастливой. И, наверное, думает о том, как легализовать их отношения.

— Маша, вы согласны с такой трактовкой?

— В целом — да! Думаю, венчание для Джульетты формальность, но формальность спасительная, и потому необходимая!

— А как вы воспримете смерть двоюродного брата?

— Не знаю… как удар под дых! — Маша поморщилась. — Согнусь от боли и буду задыхаться!

— Катя? Смерть Тибальта? — спросил Макаров.

— Мм… в двух словах не смогу выразить! Очень сложная эмоция! Но дальнейшее поведение Джульетты либо безумно, либо аморально!

— Какая сегодня Катя строгая! Будь вы такой вчера, Ромео ушел бы со сцены с пятнами на шее от ваших пальчиков! — вставил Макаров.

— Предпочел бы в них остаться, мало ли что… — съязвил Алексей.

— Макаров, тебя через полчаса в монтажной студии ждут! Только-только доехать… — напомнила Екатерина Петровна.

— Да? И вправду… Спасибо! — Макаров бросил взгляд на часы. — Как время летит!

Он помолчал, потом добавил:

— Хорошо, если завтра платья девочкам не привезут, продолжим…

Катя набралась смелости:

— Сергей Яковлевич, не уделите мне минутку?

Макаров кивнул: «Если что-то конфиденциальное, то, пожалуйста, проводите меня, по пути поговорим…»

Катя догнала его, прихватив свою сумочку. Покидая сцену, режиссер обернулся: «Думайте об убийстве Тибальта! Всем спасибо!» — и вместе с Катей направился за кулисы.

Снаружи Косте уже наскучило играть в филера. Он осмотрелся и сел на лавочку за киоском, чуть дальше от главного входа в театр. Вскоре он решил, что если Катя выйдет первой, то он с большим удовольствием отвезет ее домой, чем будет тратить время на эту Машку, по отношению к которой он не имел какого-либо плана.

Четверть часа спустя Костя увидел, что из театра вышли двое мужчин и две женщины. Одна из них, в светло-голубом плаще, откланялась и пошла в его сторону. Костя опять уставился в газету, поглядывая искоса на театральную дверь. А через пару минут над обрезом листа он заметил белую блузку. Подняв глаза, Костя понял, что это и есть та особа, которую он поджидал. Маша уже сняла свой плащ и несла его, перекинув через руку. «О! На сачка и бабочка!» — подумал Костя; отпустив девушку метров на двадцать, он встал и пошел за ней.

Вскоре Маша остановилась около цветочного развала и достала из сумочки телефон.

— Антоша, добрый день! Да… я отключала мобильник… только что освободилась… — она подняла лицо к небу и беззаботно улыбнулась.

Костя как раз с ней поравнялся. Мельком взглянув на девушку, он заметил, что ее глаза стали голубыми. Он остановился неподалеку и сделал вид, что разглядывает цветы.

— Не хочется в кино, спасибо! Погода хорошая, давай погуляем в пешеходной зоне? Да? Спасибо! Хорошо, у памятника! — Маша отключилась и пошла дальше.

«И голос у нее приятный! — подумал Костя. — Там, в «зоне», только одна «голова»… этого… — черт, опять забыл! тоже синеглазка…» — Костя развернулся и пошел назад, к мотоциклу.

Маша еще далеко была от памятника, когда Костя уже припарковался и поджидал ее на безопасном для слежки расстоянии. Он присмотрелся и заметил, что около бюста поэта прогуливается молоденький очкарик с белой розой. «Наверное, это тот Антон, с которым она разговаривала…» Костя отошел к мотоциклу. Там поставил «дулю», как он называл телеобъектив, и стал целиться. «Попался, голубчик! Вот ты в профиль! — шептал он, — а вот в анфас! Ну и хватит вас!»

Парень начал посматривать на мобильник. «Ага, минутки считаем!? — заметил Костя. — Очки протри, сейчас мамзель твоя подгребет!»

Действительно, Маша без спешки приближалась к месту встречи. Всю дорогу от театра она размышляла над установкой режиссера. «Изобразить, — вспоминала она, — уносимую потоком любви… нет, потоком смерти… Опять не то! Ну, чем? А, эросом! Да, по-нашему — страстью!

Юность Джульетты неслась в небытие, а она и не заметила! Сколько минут… нет, сколько метров отведет ей Сергей Яковлевич на пленке? — Маша прикинула на пальцах размер одного кадра. — От плотины «Табу» до… до водопада «Эрос!» Сколько там будет? Метров сто? Двести? Потом плюх с него! — и летишь, и крутишься в бурлящей водице… нет, это с виду вода — кипяток страстей! А внизу головой о камень — бац! — Маша поморщилась. — Ужас! Если не повезет, приду в сознание… в склепе… что остается? — бросок со следующего порога. И опять головой о камень — бац! бац! бац! Мрак! И все так быстро! И больно! Ужас! — Маша взялась двумя руками за виски. — Получается, что все, что мне надо сыграть, должно идти на фоне нарастающего ужаса!?»

Представив себе судьбу своей героини, Маша захотела выразить это на понятном ей языке. «Спокойно, надо взять себя в руки! С чего начать? «Потоком смерти?» — Маша задумалась, посмотрела время. — Присесть бы, да Антон ждет!»

Девушка шла, глядя себе под ноги… «Потоком смерти, потоком смерти… — повторила она несколько раз. — Поток? А если патока? — в смысле, фальшивый мед…» Вскоре она достал блокнот и записала на ходу:



Патокой смерти

Мед твоих речей, Ромео,

Станет для меня!



Хайку ее не порадовала. «Нет, это не булочка с маком…» — подумала она, убрала блокнот и продолжила свои размышления:

«Остается тот кусочек жизни: от плотины до водопада. Поток… что я в нем чувствую? Чистая прохладная водичка струится по коже! — будто Ромео меня гладит… это приятно! Но вот течение ускоряется… Первая стремнина, меня чуть крутит — появляется головокружение, веселое, без страха — это он меня целует… эйфория! А вверху голубое небо, — она подняла голову, — облачко веселое кучерявое… И вдруг — скала! На ней кондор — страшный! Ах! Взмахнул крыльями… бросается на меня, как на падаль! Вижу когти… а вместо клюва — рот пиявки! Ой-ой-ой! Фу-у! — Маша сморщила нос. — Гадость какая… А музыка будет? Малер? Его «Песни об умерших детях» — как раз в тему! Там и тревога, и страх…

А публика — как ни выкладывайся — только по интонации поймет ли она то, что хочет донести до нее Сергей Яковлевич? Ой, а что он хотел-то? Ах, да! Что меня сносит-уносит, потому что я жертва! Да, да! — я жертва, жертва! Слезы не годятся, нигде не читала, чтобы жертва плакала — она обычно уже в шоке! Кролик перед удавом — он разве плачет? Нет, у него слюнки текут, он и сам готов змеюку ту переварить… Ага, вот и я буду в шоке после смерти Тибальта! И у меня, когда я правильно сыграю, слюна выделится! Что же? — дочитать тот монолог и сплюнуть!? Правильно сказала Катька-вредина, это сложная эмоция!»

— Маша! — услышала она издалека знакомый голос; погруженная в свои мысли, она прошла памятник.

— Ой, привет! Антоша, извини, пожалуйста, задумалась…

— Машенька, это тебе! — Антон, смущаясь, протянул ей белую розу.

После истории, которую ему рассказал сосед, он решил, что будет на каждом свидании дарить Маше цветы. Пусть хотя бы только и один, пусть и самый маленький цветочек. На эту первую розу он откладывал деньги два дня, питаясь одной овсянкой.

— Антоша! — Маша всплеснула руками. — Ну зачем ты… Студентам не обязательно дарить девушкам цветы! Ну все равно, спасибо! Какая красивая! Очень приятно, правда! — Она поднесла цветок к лицу, вдохнула аромат. — А запах! — чудный-пречудный!

Костя из своего «далёка» уже засек встречу. Он увидел, как очкарик указал рукой в противоположную от него сторону, туда, откуда пришла девушка. Парочка развернулась и побрела в том направлении.

Сев на мотоцикл, Костя поехал по соседнему переулку. Заняв позицию в подворотне, расположенной минутах в десяти пешего хода от памятника, он осторожно выглянул: «объект» был еще далеко. Вдруг в арку со стороны пешей зоны вбежали двое ребят, по виду беспризорники.

— Эй, пацаны! А ну, идите-ка сюда! — Костя поманил их пальцем.

Дети, им было лет восемь-девять, остановились и с опаской посмотрели на Костю.

— Те чо, дядь? Мы ж ничо… — заныл один из них и закашлялся.

— Ты, что ли, старший? — спросил Костя, но на всякий случай отступил на шаг.

— Ну я… — ответил пацан.

— Как зовут?

— Да те че, дядь?

— Дело есть. Заработать хотите? — Костя достал из нагрудного кармана куртки несколько купюр и помахал ими.

— Давай! Дядь, а че делать-то?

— Еще ребята есть?

— А сколько надо?

— Ну хотя бы еще троих. Всем заплачу! — Костя достал из внутреннего кармана свернутые в трубочку и прихваченные резинкой деньги.

— Двое только. Еще баба Зина есть…

Костя задумался.

— Давай! И бабу тоже!

— Кривой дуй на базу труби тревогу, чтоб через минуту все хари тут хрюкали хватить кемарить! — без пауз, на одной высокой ноте, выкрикнул безымянный командир товарищу.

Того как сдуло. Костя выглянул из арки: парочка, мирно беседуя, приближалась. Он еще раз внимательно всмотрелся в очкарика. «Рохля! Этот ногой в живот бить не будет!» — по умильному выражению лица очкарика определил Костя.

Вскоре в подворотню вернулся Кривой, привел еще троих: все примерного одного возраста, худые, кто во что одетые, но умытые. Бабой Зиной оказалась загорелая кареглазая девчонка тех же лет в пестрой кофте и в обрезанных зеленых рейтузах под красной юбкой; то ли хилая, то ли миниатюрная по природе, она была ниже всех ростом, с короткой стрижкой. Загар делал ее похожей на цыганочку.

Костя отошел подальше от выхода из арки и поманил их рукой.

— Эй, сюда, ко мне! Я вам сейчас покажу парочку… — присев, зашептал он, — нужно их окружить, накричать на них. Застращать! — ясно? Главное — чтобы девушка испугалась. Поняли?

Дети кивнули, но прижались друг к другу.

— Орите, что хотите, только не матом! Свистите, улюлюкайте! — но обязательно вставляйте: «Капулетке — капут!» Поняли?

— Малолетке — капут! — донеслось из банды.

Дети рассмеялись.

— Отставить! — рявкнул Костя. — Повторяю, «Капулетке — капут!» Ну или «Капуледи — капут!»

Один из мальчиков, тот, что стоял рядом с Зинкой, ткнув ее локтем, спросил:

— Ты, эй! Что за Капулетя?

— Ну ты козел! Это сыр в пиццах! — прошипела в ответ Зинка.

— Дядь, аванс дай! — сказал вожак.

— Да, на вот… — Костя протянул ему пару купюр. — Остальное потом. И еще: девушка с цветком, с розой. Кто сломает — тому премия, ясно?

— Ясно! — в один голос ответила «банда».

— А теперь прижмитесь, — Костя хлопнул ладонью по той стенке арки, что была по ходу движения парочки, — и молчок!

Дети послушно выстроилась. Костя встал спиной к улице, между ними и выходом; косясь через плечо, стал ждать «объект».

Когда Маша с Антоном прошли мимо, Костя подманил к выходу из арки старшего, но подбежала вся шайка.

— Вон та, в белой блузке. Рядом ее ухажер. Выждем, пусть отойдут… — сказал он. — И еще: девушку не лапать, под юбку не лезть! Одежду не пачкать!

Подождав, он добавил:

— На все не больше двух минут, а то ментам попадетесь. Как только сломаете розу — все врассыпную. А ты, шестерка, — ко мне за деньгами! — сказал он вожаку, щелкнув его по стриженой макушке.

Тот состроил обиженную физиономию, но промолчал. Костя выглянул, убедился, что «объект» достаточно отошел от командного пункта, и махнул рукой:

— Пошли! И, бл… чтоб не плеваться! — крикнул он им вдогонку.

Шайка плотной стаей вынеслась из подворотни и побежала в сторону ничего не подозревающей парочки. Догнав, дети разделились на две части. Когда двое прошмыгнули между Машей и Антоном, беспризорники схватились за руки и стали кружиться вокруг девушки.

«Каких генералов теряем!» — оценил маневр Костя.

Антон пытался пробиться к подруге, но ему не давали, брыкая и толкая его. Кружась вокруг девушки, они с криками оттесняли ее к стене дома.

— Да что вы, дети, что вы! Пустите! Пожалуйста, прекратите! — повторяла девушка, отталкивая их. — Антоша! Антон!

До Кости доносились улюлюканье, свист, завыванье и редкие, но разборчивые возгласы: «Капулетке — капут!»

«Стараются! — подумал Костя. — Прохожих не много, повезло! А не снять ли мне это дело?» Щелкнув пальцами, он метнулся к мотоциклу и секунд десять спустя уже наводил телеобъектив.

За эти секунды Машу почти прижали к стене. Косте пришлось, чтобы лучше видеть стычку, выйти из арки. «Им не до меня!» — успокоил он себя, мельком оглядев прохожих, но камеру под куртку убрал. Лицо девушки видно не было. Его внимание привлек очкарик, который схватил кого-то из детей двумя руками за шею…

— Щелк! — это Костя нажал на спуск.

Антон потянул захваченного пацанчика из круга, пытаясь разорвать боевой порядок. Зинка, заметив его действия, подскочила к очкарику и укусила его за руку.

— Щелк! — опять сработала камера.

Отпустив детскую шею, Антон пригнулся и прижал левую ладонь к правой.

«Ого, до крови, что ли!? — подумал Костя. — Хм! Надо будет бабе Зине премию выписать!»

И вдруг все бросились врассыпную. Главарь шайки бежал назад, к арке.

Отпустив свою раненую руку, Антон здоровой левой ухватил пробегавшую мимо Зинку за волосы. Почти зависнув, она развернулась и ударила ногой Антону в пах.

— Щелк!

 Парень согнулся.

«Попала…» — посочувствовал Костя.

Он увидел, что Маша присела у стены на корточки. Рядом, слева от нее, белела сломанная роза. Девушка потянула к ней руку.

— Щелк! — и Костя скрылся в арке.

Вскоре туда прибежал главарь.

— Дядь, бабки гони! — сказал тот, тяжело дыша.

Костя отсчитал деньги.

— Кто розу «завалил»? — спросил он вожака.

— Я, а хтож ыщо! — придержав дыхание, ответил тот, и криво улыбнулся.

 — Вот премия! А это — бабе Зине! Лично от меня, за отвагу! — протянул он пареньку крупную купюру. — Чтоб отдал, проверю! А то получишь, как тот… И все молчок, а то урою! — пригрозил он на прощанье.

Костя повернулся, прошел в глубину арки. Убрав камеру в багажник, он сел на мотоцикл и выехал в соседний переулок.

Неподалеку Антон, поборов боль, прижал к ране платок и подбежал к Маше, помог ей подняться. Он хотел броситься за беспризорниками, но девушка, сдерживая слезы, принялась его успокаивать. Она убеждала его, что эти несчастные не в себе — перенюхали клея или чего-нибудь наглотались.

— А вдруг цыганка бешеная? — сказал Антон, сделав круглые глаза.

Девушка испугалась, а он рассмеялся. Но она, как он не клялся, что пошутил, настояла на том, чтобы сделать перевязку. На это ушло немало времени: пришлось ехать на автобусе в травмопункт, сидеть в очереди, потом возвращаться домой; расстались они уже вечером, у ее подъезда.

Маша поднялась на свой этаж и позвонила в квартиру. Капа не открыла. Пришлось лезть в сумочку за ключами; оказалось, что подруга в ванне. Обрезав сломанную розу, Маша поставила ее в древнюю бутылку из-под молока: прозрачную, с широким горлышком. Девушка пристроила ее на подоконнике. «Ну вот, как будто и не было ампутации…» — подумала она.

Заварив чай и сев за стол, Маша стала перебирать в памяти детали прошедшего инцидента. «Муку перемалывать», — вспомнила она мамино выражение.

Прокручивая в голове атаку беспризорников, ее внезапность и быстроту, Маша так и не смогла поверить в ее случайность. К тому же, еще днем она почувствовала какую-то напряженность. Тогда она заметила, что Катя… Маша задумалась о том, как это определить: «Как ревность, что ли?» И со стороны Алексея чувствовала Маша небрежение. Сейчас она поняла почему: «Он явно хотел бы играть с Катей! А коли так, стало быть, я ему мешаю!? — подумала она и призналась себе: — Что же, Катя такая красивая!»

Но Маша не смогла допустить, что кто-то из них мог организовать такое… «Пожалуйста, Мария Федоровна, еще раз… С Антоном мы договорились встретиться когда? Когда я из театра вышла, по телефону…» — весь вечер ее мысли, не находя покоя, ходили по кругу.

Антон, проводив Машу, дал волю ярости. Он как безумец до полуночи метался в пешеходной зоне в поисках своих малолетних врагов. Облазил все внутренние дворики, обшарил все открытые подвалы, но следов шайки не обнаружил. Ему и в голову не пришло заглянуть на вокзал, но после отхода поезда это делать было уже поздно: шайка забилась в купе проводника и «тряслась» загорать и купаться в теплом еще море.

Зинка с ними не поехала; недавно только вернулась она с одного курорта, где у нее была знакомая шпана. Главарь здешней шайки в этот раз с ней честно рассчитался, даже премию отдал. Денег было на месяц. Попрошайничать, а тем более воровать, уже не хотелось.

Подозревая, что очкарик наверняка прибежит мстить, Зинка решила отсидеться недельку на чердаке. Чтобы не скучать, она прошмыгнула в детскую библиотеку и взяла там «напрокат» книжку с картинками, которая оказалась учебником по рисованию. Его-то она и рассматривала, снова и снова, при отблеске уличного фонаря, временами поглядывая из чердачного окна: не рыщет ли где тот очкарик? — желания встретиться с ним один на один у нее не было…

Чайник был еще горячим, когда из ванны вышла розовая Капа и стала тискать подружку.

— Ой, Капочка, пусти, пожалуйста, задушишь! — Маша не ожидала такого наплыва чувств. — Садись, я тебе чай заварю!

— Машка, я по тебе соскучилась! Ты что припозднилась? Где тебя носило? — Капа уселась на табурет, как на коня; из-под намотанного на ее голову тюрбаном полотенца выпала прядь мокрых волос; с нее, как с трамплина, на шею запрыгали капли. Белый банный халатик не удержал благоухания молодого распаренного тела — Маша втянула носом воздух.

— Жуть, какая ты вкусная! — среагировала она на запах. — Где я была? Гуляла по центру… Ой, знаешь, Кап, а что бы ты… — и тут Маша вдруг решила отложить разговор о происшедшем. — Извини, «вшивый о бане!» Ты что думаешь об убийстве Тибальта?

— Да что нам о нем думать, Маш! Это работа режиссера? Вот и пусть у него думает то, чем он думает, и болит там пусть у него! Тебе, рано или поздно, все объяснят! А не объяснят – переживем!

— Кап, ты знаешь… атмосфера трагедии так действует на меня… одно дело — прочитала, да забыла, а тут… мне в последние дни бывает очень страшно… будто меня живой несут в склеп!

— Привыкнешь! Вообще-то, «ложиться в домовину» — как у нас говорят о съемках в гробу — плохая примета. Но я в приметы не верю, ерунда это все…

Заметив, что подруга не в духе, казачка утихомирилась, но время от времени пощупывала Машу взглядом, пытаясь понять, что с ней стряслось.

Поздно вечером, перед сном, Маша начала было рассказать Капе о происшествии на прогулке, но вспомнив о ее неприязни к Антону, опять запнулась. Сначала она решила не говорить о том, что кто-то из несчастных детей сломал первую, подаренную ей мальчиком, розу, и о том, как Антону при этом досталось. Сказав, что вечер был чудный — теплый и тихий, она вдруг поняла, что весь рассказ теперь сведется к описанию налета беспризорников, которые, покричав «Капулетке — капут», разбежались!

«И что в этом случае сможет сказать Капа утешительного? Это и так ясно: «Ой, Машуня! Эти дети прочитали пьесу и решили разыграть влюбленную парочку. А тут ты и попалась им со своим Антоном!» Да еще добавит: «А он тоже ведь без родителей рос?» Нет, не хочу! — подумала Маша. — Да и сама она только расстроится… как-нибудь потом!»

Вскоре она легла спать, но из кокона нерассказанного сюжета, не давая надолго уснуть, продолжали тянуться нити интриг: они то скручивались между собой, образуя фатальный клубок событий, то распускались в разные стороны, делая вид, что ничего не произошло…

Примерно тоже происходило и в голове Антона. Он то представлял себе чуть ли не мировой заговор против Маши, то вдруг решал, что они совершенно случайно стали жертвой ряда нелепых совпадений. Обыскивать еще и чердаки Антону в голову не пришло. Он сел на автобус и поехал в общежитие. У входа в корпус встретился с Петькой. Тот два раза щелкнул пальцами, сказал «Ом!» и махнул рукой в сторону соседнего корпуса. Антон все понял.

Действительно, в комнате Алексей опять кого-то обнимал на свой кровати. Головы были прикрыты одеялом, из-под него высовывались три ступни. Лениво поскрипывали пружины. Было душно. На тумбочке стояла ополовиненная бутылка водки, заткнутая огрызком соленого огурца. На столе Антон увидел открытые консервы, обертку от шоколадно пломбира, недоеденный бутерброд, в кучке — шкурки от колбасы. «Эта «невеста» попроще…» — подумал он, вернулся к двери и еще раз ее захлопнул, уже с силой. Из-под одеяла никто не выглянул.

Присев на краешек своей кровати, Антон задумался. Проситься к кому-нибудь переночевать было поздно. «Здесь не уснуть… если «леди» наша, то это еще ничего, уйдет через часок, а если нет, то только утром, а то еще и завтракать будет», — Антон мысленно обобщал полученный уже опыт.

За эти дни он заметил, что вечерняя «леди-до-того» отличается от утренней «после-того-леди». Не зная причины, он объяснял это тем, что косметика на их лицах устаревает: ведь стоило им обновить хотя бы помаду, как к «невестам» мигом возвращалась уверенность в своих чарах.

Только почему-то сразу после этого Алексей их «деликатно» выпроваживал, начиная собираться в морг на вскрытие. Чтобы не затягивать расставание, он приводил такие анатомические подробности, что «после-того-леди» вскоре выскальзывала в коридор, чмокнув Алексея на прощание в щеку.

События под одеялом продолжали развиваться: к поскрипыванию добавилось оханье. «Скоро стонать начнут, «мученики»! — подумал Антон, вышел в коридор и, пройдя в торец, сел там на подоконник. — Минут через десять «невеста» в его рубашке, с накинутым на голову полотенцем, пойдет под душ… Тогда можно будет зайти, спросить, оттуда она пришла и куда уйдет… то есть когда…»

Разбинтовав руку, Антон посмотрел укус. «Грамотно хватанула! Как зверь — не резцами, а бочком! Вон от клыка дыра… глубокая! — Антон провел ногтем по своим зубам. — Третий верхний, справа… Хорошо, мяса не выгрызла, шрам бы остался… Надо плоскогубцы купить! Найду ее — удалю ей тот клык, будет знать!» — он уже плохо контролировал свои мысли, от усталости и пережитого хотелось спать. И не просто спать, а забыться, уплыть вдаль, причалив где-нибудь недалеко от вечности, чтобы время снесло этот вечер в недоступное прошлое, под замок истории.

Послышался щелчок, заскрипела дверь. «Вышла!» — понял Антон, но оборачиваться не стал. После того, как хлопнула дверь душевой, он зашел в комнату.

Над койкой соседа тлела сигарета, окно рядом было уже открыто.

— Привет, Энтони! Это ты заходил недавно? — спросил Алексей.

— Да, я… спать хочется! — ответил Антон.

— Да ты ложись! Она, может, и не храпит!

— Она наша, медицинская?

— Нет, продавщица мороженого… Любишь мороженое? — говорил Алексей через затяжку. — А я, оказывается, люблю!

Антон не ответил, начал раздеваться.

— Я Дедом Морозом прикинулся… Девка игривая оказалась… Я, говорит, снегурочка!

Нырнув под одеяло, Антон натянул его на голову.

— Вот… — Алексей затушил сигарету. — Пришлось объяснять, что я не был женат, и что она мне не внучка! Да ты спи, извини уж…

Сон к Антону пришел быстро; несколько минут к нему пытались пробиться какие-то голоса, шорохи и скрипы, но сознание их отвергло…



Вторник



Крепко заснула Маша только под утро. И вскоре услышала Капин голос — та пыталась с кухни разбудить ее. Приняв душ, Капа присела рядом с Машей на диван и стала тормошить подругу, но та, пробормотав: «Капочка, я не поднимусь… не спалось почему-то», — забралась под одеяло с головой.

И Антон спал плохо. Первую пару он проспал. Второй была его «любимая» химия. Механически, ничего не понимая, он записывал лекцию, а в голове складывались-перекладывались фрагменты вчерашней атаки. По детским домам он насмотрелся всякого… но он не вспомнил ни одного случая, чтобы кто-то творил зло от нечего делать. «Бывали драки и за лидерство, и из-за девчонок, но так — взять и укусить!? А цветок? Цветок-то зачем ломать?» — розу ему было особенно жалко.

Антон искал в действиях беспризорников мотивацию и не находил. «Хорошо, предположим, проигрались в карты, — думал он. — Но кто мог такое придумать? Сами не могли! Без участия взрослых не обошлось, так? — так! И что еще странно: матом не ругались… Получается, кто-то инструктировал. Так? Выходит, нас выбрали не случайно? А если в Машу кто-то влюбился и решил нас поссорить? И что тогда ждать дальше? Надо будет вечером с Лехой посоветоваться!»

А Маше опять приснился сон. Немного выспавшись, она стала вспоминать, не открывая глаз:

«Опять снится всякая чушь! Опять бочка, но только в городе. Вокруг беспризорники танцуют сиртаки, и я с ними. Потом машины подъехали пожарные… две. Вышли мужчины: в зеленых халатах и с этими… с фонендоскопами в ушах. Какие-то шланги разматывали, к бочке их тащили… Из нее девчонка вчерашняя высунулась, в зеленых рейтузах… Дети закричали: «Кусака, Кусака проснулась!» — и врассыпную! А та шею свою вытянула метров на пять, да за ногу и укусила! Помню, я присела и застонала! А хирург-пожарник нагнулся и спросил: «Тебе больно, девочка?» И плещет на ногу томатным соком из пакета! А потом… как это он…



Не лей на гроб

Соленых слез, рыдай —

Томатным соком!



Реклама, что ли? Псих какой-то… такую соленую хайку придумал!»

Маша пошевелилась и на самой деле почувствовала боль. «Ой, ой! Ой, ногу свело, спала в неудобной позе. А, понятно!» — тут она вспомнила теорию о том, что время на грани сна идет в обратную сторону. И даже не идет, а летит. И вот сегодня сначала нога заболела, а все остальное потом приснилось, в долю секунды. «Ясно! Это реакция на боль — на фоне вчерашних переживаний… — успокоила она себя, — только… кто хайку сочинил?»

Пришлось с осторожностью выбираться из постели и прыгать в ванну на одной левой; там горячий душ, распарив мышцу, снял боль. Ополоснувшись, она собрала портфель; а сидя в уголке кухонного диванчика в ожидании, когда свариться каша, вдруг расплакалась. Сначала, сами собою, потекли слезы. И вскоре, даже не успев вспомнить подробности вчерашнего вечера, она заревела от невысказанной обиды…

И только когда пшенка, подгорев, едким запахом вернула ее к жизни, девушка встала и выключила огонь. Бессознательно поставила ковш в раковину. Открыла окно на кухне и балконную дверь в гостиной, и пошла в ванную.

Сделав ладонями с десяток холодных примочек, она отерла лицо, вернулась к плите и задумалась. «Вот каша сгорела! Не лучше ли все это бросить?» — Маша не привыкла к конфликтам, напряженная обстановка утомляла ее, лишая душевного покоя и радости жизни…

«Легко сказать! — думала она, драя ковш. — Игра захватывает! А люди! Екатерина Петровна… Да и Катька эта, вредина препротивная! Где еще такую встретишь? Да и деньги — мамина зарплата за полгода! Ладно… а правильно я сделала, что не все рассказала Антону — вот он и не обратил внимания на их крики! Ой, как время-то бежит! А где молоко? Чаи некогда распивать, чашечку кофе — и вперед! — спохватилась она, глядя на часы. — Разгильдяйка вы, Мария Федоровна, и плакса-вакса!»

Позавтракав, Маша вернулась в комнату и села в кресло. Она все еще чувствовала себя разбитой, если не сказать — опустошенной. Обдумав, что нужно взять с собой, она вскоре заставила себя выйти из дома и поехать в театр.

В голове крутились мысли о вчерашнем нападении: «Я так и не решила ничего, слабовольная распущенная девчонка! Удобнее думать, что это случайность, но это не так! И я не позволю себе так думать! Да это пренеприлично, Мария Федоровна, думать так! А тогда — кто это придумал? Катя? Алексей? Но он не местный… он ни города, ни людей не знает. Остается Катя… А как узнать? — может, так и спросить прямо? А вредина покрутит пальцем у виска и скажет: «Вы что же, и взаправду Джульетта Капулет, Мария Федоровна?» — да еще и добавит: «Я вам говорила: — «Читайте букварь от Константина Сергеевича!» — и будет права! М-да… еще придумай, Мария Федоровна, что это все Антон устроил… бред какой-то! Он почти ничего не знает… только то, что я была на каком-то кастин… тьфу, чтоб ему! И разве это оправдание тому, что вы ничего не прочитали, не обдумали, не прочувствовали! И что вы, Мария Федоровна, сегодня режиссеру Макарову Сергею Яковлевичу говорить будете?» — укоряла она себя.

Только в театральном коридоре Маша заметила, что идет быстро и нервно: сказывалась бессонница и стресс. «Стой! Ой, простите, Мария Федоровна! Мария Федоровна, голубушка, остановитесь, пожалуйста, на минуточку! — приказала она себе. — И будьте любезны, голубушка, расслабиться… Ничего не было, ни слухом, ни духом! Вы только представьте себе ту, что так переживает! Представили? И чем вы можете ей помочь? Ничем? Тогда, пожалуйста, забудьте о ней. Да, да – навсегда! Забыли? Премного вам благодарна! А теперь, пожалуйста, Мария Федоровна, идите-ка, куда шли, с миром!» — и она вошла в репетиционный зал вполне спокойной и собранной.

Там по сцене в одиночестве бродил Алексей. Увидев девушку, актер кивнул ей, но ничего не сказал.

— Добрый день, Алексей! — приблизившись, тихо сказала Маша.

— Здравствуйте, Маша! — ответил он, не останавливаясь.

«Не он!» — услышав спокойный и равнодушный голос, подумала она. Маша поднялась на сцену, прошла вглубь; включила проектор, подобрала слайды и стала перечитывать отрывок об убийстве Тибальта.

Вскоре из-за кулис, вместе с группой актеров и двумя рабочими по сцене, ворвался режиссер. Помахал руками, объясняя что-то рабочим, попросил актеров рассаживаться и опять куда-то выбежал. Павел и Таня сели на свои места.

Маша видела, что рабочие что-то подхватили и унесли. Еще несколько человек, которые вышли с режиссером, уселись на скамейку поодаль, на заднике, почти в самом углу. «Наверное, хотят послушать…» — подумала Маша. Выключив проектор, она села на тоже место, между Таней и Пашей.

В этот момент в зал из коридора влетела Катя. Махая рукой, она прокричала издалека: «Актерам привет! Привет актерам!» Катя пребывала в веселом настроении. Взбираясь на сцену, она бросила Маше вместо приветствия:

— Джульеттики!

Потом, уже сидя на своем месте, не удержалась и съехидничала:

— Машуня! А вы тазик приготовили, а? Сегодня ваш муженек, — сказала она с дурацкой кривой ухмылкой, показывая оттопыренным большим пальцем в сторону Алексея, — собирается кровопускание делать! И кому, как ни вам, кровушку собирать!?

Услышав, Таня и Паша переглянулись…

Алексея эта реплика добила; и не видя сопровождавшей ее гримасы, он все понял по интонации.

«Тазик не потребуется! Я всегда, Катенька, мочу аккуратно. Крови — только несколько капель, как при дефлорации», — волна гнева заколебала голосовые связки Алексея, но ему удалось сдержаться — и не без усилий!

Он с таким нетерпением целый час поджидал Катю, что и так был зол на нее за то, что она, этим своим появлением минута в минуту, не дала ему ни единого шанса. Этой ночью до самого рассвета ее грудь, глаза, губы, да и сам «Его Величество Запах», просачиваясь из памяти сквозь раненное самолюбие в сознание, лишали его сна.

Вчера вечером, после того как он простился с коллегами, таксист, с которым он договорился днем, отвез его на стоянку перегонщиков. Там Алексей арендовал у одного из байкеров на две недели черный мотоцикл той же марки, что и у Катиного парня. Хозяин того мотоцикла пообещал найти гараж, оформить доверенность и перезвонить…

— Ма-ша! — протянула Катя.

Но Маше не хотелось отвечать на Катины подковырки. Она сидела, понурив голову и глядя на свои руки, сложные на коленях ладошкой в ладошку, и вслушивалась в Катин голос, думая о вчерашнем… «Нет, нет, нет — не она! — решила Маша. — Веселая такая… и в глаза смотрит! Но тогда кто, кто, кто?»

Катина подколка так и повисла в воздухе. Алексей, хоть и сдержался с трудом, но толи родившуюся, толи ввинтившуюся в голову мысль зафиксировал. А когда успокоился, то задумался о том, как это он так подумал то, что подумал. Он в жизни никого не лишил невинности. И вообще обычно сторонился девственниц, стараясь избегать возможных осложнений, типа «испортил-с — жэнысь!» «Странная, странная мысль! — заключил он. — А как бы среагировала Катя, если бы я все-таки это сказал? Хм… Наверняка, ответила бы что-нибудь вроде: «Съесть та он — съесть! Дахтожэму дасть!?» Попробовать, что ли? Нет, тогда уж точно на Катеньке придется крест поставить. И так не пойму, за что она на меня взъелась? За то, что я оттель? Да я вроде и без понтов, и не выпендриваюсь… хотя порой и скучновато тут с ними…»

Он посмотрел на Машу, потом скосил глаза на Катю. «Да, разница заметна… Уж она-то… да, теперь уверен, что она уже не девочка, Катерина эта, королева красоты! А чего она тогда? Хм, а Макаров-то это как… Он ясновидящий, что ли? И Машку предпочел… феодал! Катьку он зараз понял, и не видя ее с любовником. Вот только как? Мастер! Странная, странная мысль!» — последнюю фразу Алексей подумал уже нараспев, на мотив какого-то невеселого шлягера. Он прислушался, чтобы найти повод включиться в разговор ни о чем, но тут вернулся режиссер.

— Ну, разомнемся? Э… Екатерина Петровна пока в творческой командировке… — пояснил Макаров, взглянув на пустой стул. — Итак, Маша! Как вам, пришлась по душе весть об убийстве двоюродного братца?

— Сергей Яковлевич, у автора все в тексте, кроме одного — что я после венчанья уже не Капулет, а Монтекки… и Тибальт мне уже не… нет, брат все-таки, но не так сильно! Вот… и я представляю себе это так: Джульетта счастлива тем, что ей не грозит брак с Парисом. Она ждет первой брачной ночи, надеясь, что рождение ребенка примерит двух смертельных врагов: их любимых папочек! Так ведь? Это монолог в начале второй сцены третьего акта, так?

Макаров кивнул, но потом добавил:

— Э… почти так… о ребенке там, в явном виде, ничего не сказано, Вильяму дети не нужны! Продолжайте, пожалуйста!

— Да, спасибо! — ответила Маша. — А после этой вести — об убийстве Тиба, я схожу с ума. То есть Джульетта сходит… то есть мы… ну почти что… это видно из двух последующих монологов противоположного содержания. Наше… сознание Джульетты не выдерживает этого удара и раскалывается! Но мне все равно… все равно она жертвует собой ради любви — и это ее возвеличивает!

— Хорошо! — кивнул Макаров, — есть и такой момент! Катя, что это и вы улыбаетесь? У вас есть что добавить?

Катя не удержалась от того, чтобы поддеть Машу:

— Это я сокращению: «Тиб!» Это, право, находка, поздравляю! Ну, а по теме: я думаю, что если б не смерть Тиба, — можно, Маша?

Маша это польстило. Она кивнула и даже улыбнулась в ответ.

 — Если бы не его смерть… точнее, его убийство, то… я не смогла… нет, не смогла бы я устроить… это как на сеновале, или в баньке какой! Втайне так вот взять и устроить первую брачную ночь в родительском доме! Это уже слишком! Будто я «Кукла надувная одноразовая, «фенси», латекс натуральный, перед употреблением смазать!» — на одном выдохе выдала Катя какую-то дурную рекламу и после паузы продолжила:

— И дальше что? Он так и лазил бы ко мне туды-сюды, туды-сюды… Пока, наступив на усы, седой бородой в лестнице бы не запутался и не простудился б на ветру? В конце концов — да и очень скоро, а не в конце, — засек бы его кто, да и проколол! И не «некто», а Тиб, царство ему небесное! А что мне? Мне — репутация шлюхи и женский монастырь! И чего ради? То есть в любом случае пришлось бы сообщать родителям о браке! А коли так, то какая разница, когда? Не лучше ли без вранья обойтись!? А в свете этого подготовка веревочной лестницы — это идиотизм! То есть сразу после брака Джульетта уже ничего не соображает! Она не понимает ни смысла происходящих событий, ни возможных последствий! А убийство Тиба! Да почитайте те два ее монолога! Действительно, убийство делает ее тихой, но законченной шизофреничкой!

— Неплохо! — сказал Макаров. — Есть другие мнения? Паша?

— С учетом того, что сказала Катя, получается, что тайное венчание не только глупость, но и преступление! — я ее подставил от имени Всевышнего! — сказал Паша.

— Подложил! — уточнил Алексей.

Он встал и изобразил поклон с отмашкой воображаемой в правой руке шляпой, положив левую на эфес отсутствующей шпаги:

— Премного благодарен!

— Таня! А вы, как наш ведущий специалист по детским ролям, — может быть, вы оправдаете Джульетту?

— Да запросто! — Таня встала, вышла из круга, развернулась и, приподняв руки, потянула их к собеседникам со словами:

— Вы! Вы все! Вы, взрослые злые дяденьки! И вы, девочки-интеллектуалочки! Вы забыли, что ей и четырнадцати еще не исполнилось тогда! У-ы…» — Таня сделала вид, что рвет на себе волосы.

Резко сбросив руки, она закончила свою мысль: «Тогда, лет пятьсот назад! Да для нее это — игра!» — протянула она последнее слово.

— Ага, получается игриво-чокнутая! — съехидничала Катя, вжав голову в плечи.

— Таня, вы думаете, что ее психика защитилась, обратив все в игру? — спросил Макаров.

— Думаю, что так! — ответила Таня. — Чтобы сойти с ума, нужно все-таки переживать события по взрослому, с полной мерой ответственности, а как это могла сделать Джульетта в свои четырнадцать лет? Да для нее это забава! Она не думает не только о родителях, или о будущем, или о ребенке — да бросьте вы! — она вообще ни о чем не думает, и это спасает ее рассудок!

— Ой, да какая разница? Зачем ей рассудок, если несколько дней спустя ей капут! — вставил все еще мрачный Алексей. — Ка-пут, однозначно!

Маша вздрогнула. «О, Господи! — услышав «капут» подумала она. — Так все это вчера Алексей устроил? Или опять совпадение?»

— Молодца! — продолжал тем временем Макаров. — Сбросить бы вам, Таня, лет пятнадцать! — не обижайтесь!

— Двадцать хочу! — чуть обиделась Таня.

— Да на что обижаться-то, Макаров! — выйдя из-за кулис, на ходу вступила в «бой» Екатерина Петровна. — Не ты ли говорил, что роли типа Джульетты или Наташи Ростовой не играль… не игри… тьфу!

— Неигровые, — тихо вставила Маша.

— Вот, правильно, Машенька!

— Идите к нам, Танечка! — продолжила Екатерина Петровна, когда, уже со своего места, заметила, что Таня все еще стоит вне круга. — Макаров считает, — обратилась она уже ко всем, — что эти роли сыграть невозможно! «Молодые не сумеют, а зрелые не убедят: «морщинки в уголках глаз предадут!» — твои слова? — Екатерина Петровна повернула голову к режиссеру.

— Ага! И морщинки, и прокуренный голос, и дрожащие пальчики… К сожалению, это ведь так! — признался Макаров. — А разве нет? Но двинемся дальше… Итак, чтобы не сойти с ума, Джульетта все бессознательно превращает в игру. И что у нас дальше — первая брачная ночь? Это меняет ее психологию? Маша?

— Я… я не знаю… — Маша растерялась. Почувствовав, что краснеет, она опустила голову.

— Катя?

— Макаров, перестань изуверствовать! Ты обещал не акцентироваться на этом! Отстань от девчонок! — Екатерина Петровна вскочила и даже притопнула ногой.

— О, браво, Катя! — режиссер похлопал в ладоши. — Ладно… Действительно, проигнорируем это событие, как не сценическое!

— Да как это? — встрял Алексей. — Эротическое — и не сценическое!? Очень даже сценическое! Лично я гарантирую: что-что, а уж психология-то точно измениться!

— Верю! — хохотнул Макаров. — Ну, если ресурсов хватит, то можно будет попробовать прокрутить и эту сцену!

— Да что это с вами сегодня!? Макаров! — воскликнула Екатерина Петровна.

— Что делать, Катя! — сейчас время такое. Немного эротики не помешает… Если Алексей уверяет, что справиться, — съязвил он в ответ.

Маша с надеждой смотрела на Екатерину Петровну, но та, глядя на режиссера, только качала из стороны в сторону головой.

 — Коллеги, сосредоточились! Первую брачную замнем… пока! Дальше… Маша! Ромео изгнали, и что? — спросил он.

— Ну что… Я надеюсь, что у нас будет ребенок! Пеленочки, погремушки… В порядке игры, конечно — если уж мы приняли за основу эту концепцию!

— А как мы можем ее не принять? Игра — это наша профессия!

— А неплохая мысль, Макаров! — воскликнула Екатерина Петровна.

— Весьма польщен! — он, привстав, поклонился ей.

— Ой, Макаров! Я имела в виду Машину мысль! — отомстила Екатерина Петровна. — Дадим ей погремушку в склеп?

— Точно, вместо кинжала! Пусть попробует ею подавиться! Мы же интеллигентные люди! Да и крови меньше… — вставил Алексей и опять подумал: «То была странная, странная мысль…»

— Можно еще вон там, на люльке, повесить несколько штук! — включилась Катя. — Ну, положим, выпила бы Маша яду играючи… но как, играючи, вонзить в себя нож? Машенька, хотите попробовать? — спросила Катя, не поворачивая головы. — Ну хотя бы перочинный!?

— Маша, вы сможете играючи проснуться в склепе? — Макаров смягчил Катин вызов.

— Боюсь, Сергей Яковлевич, что там я уже совсем доиграюсь! — ответила Маша. — То есть, простите, я хотела сказать, что Джульетта как раз там и поняла, что доигралась!

— И что? Так она там сумасшедшая? Уже, или все еще? Или уже нет? Я сам тут с вами перестаю понимать, что там-где-когда у нее в душе происходит.

— У нее что-то с психикой… А сравните ее двойственную реакцию на смерть Тиба — и то, с каким спартанским спокойствием она «воскресла» в склепе! Если бы она осознала, что с ней — да бедная девушка взвыла б на всю Верону! — ответила Маша.

— С точки зрения судебной медицины: да, пожалуй, она действует в состоянии аффекта. Мне вчера рассказали… Катя, можно? — спросил Макаров.

Катя кивнула.

— Катя мне вчера рассказала, как она репетировала дома эту последнюю сцену, самоубийство. Оказалось, что это далеко не так просто — взять и заколоться! В здравом уме, конечно… Еще Катя предположила, что последней мыслью Джульетты перед смертью была мысль о ребенке, и что после этого она уже не хотела умирать, но было поздно…

— Как бы там ни было, она не слушается Лоренцо, когда он приглашает ее в женский монастырь, — вставила Катя. — А почему? Потому что чувствует, что беременна!

Но по тону Макарова она уже поняла, что ее вчерашняя попытка захватить эпизод самоубийства не удалась.

— Хм… Какая утонченная издевочка! Вы не считает? — вставил Алексей, посмотрев в сторону Паши. — Интересно, а если бы он ее к себе в келью пригласил — она пошла бы? — добавил он и опять уставился в пол.

— Так получается-то, что тренировочное усыпление, которое Лоренцо устроил, притупило инстинкт самосохранения! — в это же время выдала Катя.

— Эх, вот бы, как с водичкой…  — подыграл ей Паша. — Воткнул кинжал — умер, вынул — ожил!

— Да, пожалуй, в склепе концепция игры не проходит, она действует в состоянии аффекта! — согласилась Таня.

Макаров задумался.

— Катя прекрасно проработала последние мгновения жизни Джульетты, спасибо ей за этот труд! Я сейчас говорю о фразе, которую предложила Катя: «Иди и ты со мной, мой нерожденный сын!» — я правильно цитирую?

Катя кивнула.

— Красиво звучит, конечно, но… — продолжил Макаров, — мы можем кое-что вырезать… но не имеем права делать вставки. А без озвучивания этой идеи предложенное Катей решение зритель не поймет…

— А если голыша дать ей в левую руку? В правой нож, а в левой куколка? Пусть к животу приложит! — предложила Таня.

— Ага, будто зритель УЗИ смотрит! — добавила Катя, но Макаров только слегка приподнял руку.

— Примем, все же, действие в состоянии аффекта, — продолжил режиссер. — А то, что она умирает без мучений, будем считать милостью Божьей к несчастной девушке! Это мы подчеркнем музыкой! Что скажете? — режиссер откинулся на спинку кресла. — Ничего? Тогда короткий перерыв, буквально пара минут, а потом Лоренцо и кормилица! — после паузы сказал Макаров. — Я сейчас вернусь…

Кроме него никто не встал. Алексей думал о Кате, о том, как «взломать» ее защиту и нейтрализовать соперника; Маша была в растерянности от перспективы сцен первой брачной ночи, а Таня прикидывала, как завладеть вниманием Алексея; Павел, привыкший к амплуа положительного героя, размышлял, как наполнить образ Лоренцо негативом, и каким именно, а Екатерина Петровна негодовала на Макарова за его посягательства на интимную сторону личной жизни: по ее представлениям, настоящее искусство могло обойтись без демонстративной эротики.

Первой нарушила молчание Катя: «А цветочки-то сегодня не поливали!?» — задала она сама себе вопрос, и, найдя пакет, отправилась набирать в него воду.

Тане очень захотелось сесть на ее место, рядом с Алексеем, но она сдержалась, постеснялась Екатерины Петровны. Каких-либо планов по отношению к гостю из столицы у нее не было: во-первых, Алексей был младше; во-вторых, он был тут в командировке. Но со дня развода прошло больше года, Таня уже пришла в себя, и ей хотелось проверить свои чары, да и просто развлечься. И ее тянуло к Алексею, которого она нашла обаятельным, умным и талантливым. Она обратилась к Павлу:

— Дорогой Лоренцо! А что вы знаете о францисканцах?

— Только то, что ордер основал святой Франциск Ассизский, преславный нелюбитель денег…

— Ордер основан, кажется, в начале тринадцатого века, — заметил Алексей от скуки…

— А у нас филиалы есть? — спросила Таня, надеясь втянуть его в диалог.

— Где-то писали, что они в инквизиции переусердствовали… так лучше уж деньги копить, чем людей жечь! — добавила Маша, но разговор не клеился, и все опять погрузились в свои переживания.

Катя, набрав воды, шла к клумбе. Заметив сидящих под люлькой людей, от неожиданности шарахнулась от них, вскрикнув: «Ой!», но тут же нашлась:

— Привет! А вы за Монтекки или за Капулетов?

«Чума на оба ваши дома!» — процитировал в ответ Игорь, худощавый невысокий брюнет, стажер балетной группы театра и исполнитель роли Меркуцио.

— А, вы Меркуцио? Это у вас что-то типа скамейки запасных? — пошутила Катя.

— Нет, это скорее музей восковых фигур! — ответил Игорь. — Вот, пожалуйста, все вспомогательные покойнички собрались, знакомьтесь: это наша уважаемая и заслуженная Роза Семеновна — мать Ромео; вот Тибальт, он же Гриша; это Парис, Иван по совместительству…

Катя сделала реверанс. «Милая компания! — сказала она и крикнула в сторону рампы: — Джульеттики! Маша! Вам сюда, идите на эту лавочку! — здесь все покойнички собрались!»

Маша сжалась внутри, но потом встала, извинилась перед собеседниками и, подойдя к лавочке, поздоровалась.

— О! моя невеста пришла! — вскрикнул стройный симпатичный парень.

Сделав нижайший поклон, он представился: «Парис, ваш верный друг!» — и наклонился, отставив одну ногу далеко назад, чтобы приложиться к ее ручке.

— Парис! Мечтала с вами познакомиться, правда! — Маша улыбнулась и протянула ему руку, но не для поцелуя, а для рукопожатия. — Вы уж извините, я не барыня!

— Коли вам нужна барыня, Парр, так это ко мне! — среагировала Катя.

Она грациозно преподнесла ему руку для поцелуя, но единственным ее желанием при этом было уколоть Семенова, и она заговорила громко, чтобы он слышал:

— Дорогой мой, милый Парисик, вы не поможете мне? Приподнимите, пожалуйста, вот этот цветочек! Спасибо! — Катя принялась лить воду в горшок.

Алексей задумался, услышав в Катином голосе незнакомые до этого нотки. Он не видел ее жеста, но голос! В нем билась непреклонная аристократическая любезность. «Неплохо, — оценил он, — каждую минуту использует!»

Вернулся режиссер. Оценив ситуацию, он иронически улыбнулся: «Вах! Целомудренная Розалина, обхаживающая Париса! Это та самая импровизация, от которой автор в гробу перевернется! Этак и до благополучного завершения недалеко! Продолжим! Пожалуйста, по местам!»

Когда все расселись, Макаров начал:

— Несколько слов о кормилице… ее обычно преподносят в комедийном плане, как шута в юбке. Чаще всего это полная и слегка придурковатая женщина. Полная — это стереотип… только потому, что, по тексту, она выкормила не только Джульетту. Насчет ее придурковатости… да, это простонародный персонаж, с грубым юмором. Однако если призадуматься, не такая уж она простая… Я хочу сказать, что комедийный налет только маска, прикрывающая и хитрость, и алчность.

— Да, я поняла! Никакого комедиантства. Я буду мерзкой, хитрой и коварной. Смесь Бабы-Яги и злой мачехи! — сказала Таня, воспрянув от ощущения подзабытого духа сказки.

— Нет, напротив! — возразил Макаров. — Никакой сказочности, в том-то и дело! Это трагедия, а не сказка! — Макаров задумался.

— Кормилица, или няня, — продолжил он, — это важнейший персонаж! Автор, сознательно или бессознательно, использует его для установки «якоря», я позавчера об этом рассказывал… Это в начале. Потом она совершает целую серию нелояльных по отношению к хозяевам дома поступков. Они-то и приводят к гибели нашей девочки. Сводничеством кормилицы устраиваются и тайное венчание, и первая брачная ночь; но она полностью отдает себе отчет в том, что делает — и именно потому, что делает это не бескорыстно! И эту мотивацию — алчность, вам, Таня, надо будет подчеркнуть. А термин «хрычовка-греховодница!», которым ее характеризует переводчик, — это эмоциональная реакция Джульетты, не знающей, что ее элементарно продали!

— Я подумаю, как это сделать! Спасибо, Сергей Яковлевич! — ответила Таня.

— Теперь Лоренцо, — Макаров глянул на часы. — А знаете что, друзья мои… девочек мы разобрали, давайте-ка мальчиков отложим до следующего раза!

Он бросил на актеров довольный взгляд и сказал в завершение:

— Вопросов нет? Тогда на сегодня все, всем спасибо! Катя, Маша — Екатерина Петровна вам позвонит, когда определимся со временем.

— «Спасибо!» — «До свидания!» — «До свидания, Сергей Яковлевич!» — девушки по очереди попрощались и пошли в сторону кулис.

— Маша! — воскликнула Екатерина Петровна. — Подождите меня, пожалуйста, секундочку. Макаров, я скоро! — крикнула она режиссеру и поспешила за девушками.

— Чего это она? — подумал Макаров, проводив ее взглядом. — Алексей, идемте! — Макаров встал и направился вглубь сцены. — Взгляните, пожалуйста, — вон там, на лавочке под люлькой, наш штрафбат сидит: Тибальт, Меркуцио, Парис, да и ваша маменька там… вы со шпагой дружите? У нас нынче война по графику! Пойдемте, я вас познакомлю!

— Фехтование? Увы, это не мое амплуа! — ответил Алексей.

— Да? Ну ничего! Во-первых, у вас будет дублер, а во-вторых, можно снять один эпизод в духе триллера… Как вы отнесетесь к тому, чтобы зарубить Париса саперной лопаткой?

— И заодно проверить, хорошо ли она заточена? — ответил Алексей. — Саперной, — это, как правило, в горло! Море крови! Нет! Чем угодно, хоть прищепкой для белья, хоть спицей — но минимум крови, несколько капель!

И тут его осенило:

— Разве вы не поняли, Сергей Яковлевич, что Ромео боится крови?

Макаров поиграл мимикой, но не нашел, что ответить. Они дошли до угла сцены.

— Ну парни, война! — сказал он. — Шпаги в руки!

Костя в своей студии в эту минуту взял в руки отпечатки снимков, сделанных во время нападения беспризорников. Один кадр ему очень понравился: на нем Маша, присев у стены зоомагазина, тянулась к сломанному, упавшему на асфальт, цветку. Пленка запечатлела сложную гамму чувств: недоумение, страдание, страх и, одновременно, жалость к беспризорным детям. Трагизм подчеркнули набегающие слезинки. Они не текли, но влага в уголках глаз сделала лицо очень выразительным…

«Жаль девушку! — подумал Костя, но тут же одернул себя: — Да, ладно! Какая из нее Джульетта? Ну кто, кто в такую влюбится? Вот Катя, — это да! А этой лучше между полками шмыгать, как мышке, а не портить людям карь-е-ру! Каждый должен заниматься своим делом. Я вот не лезу на сцену Ромео из себя выламывать!» Подержав отпечаток в руке, Костя решил взять негатив этого снимка домой. «Может быть, удастся когда-нибудь показать на выставке…» — подумал он.

Подсушив кадр, Костя сунул его за обложку водительских прав. Несколько раз сегодня он звонил Кате, надеясь, что та скажет ему хоть что-то, связанное с проведенной им устрашительной акцией, но по телефону девушка говорила с ним, как и раньше, в своей беззаботно-снисходительной манере, и ни словом не упомянула Машу. От встречи она, сославшись на нехватку времени, уклонилась. Но это было похоже на правду, Костя знал, что она серьезно относится к учебе. «А тут еще кин`а эта»… — подумал Костя и опять взял в руки Машино фото. «Ну Машуня! — беспризорниками тебя не проймешь? — спросил он у фото. — Смелая? А покатать тебя на мотоцикле? — И добавил, уже зло: — Держись крепче!»

Костя собрал все негативы и отпечатки, сунул их в сумку с камерой и отправился домой.

Антон тоже пошел к себе в общежитие, сдав книги раньше чем обычно. Алексей — о чудо! — был трезв и лежал на койке с каким-то детективом.

— Лех, дело есть! — поборов удивление, сказал Антон.

— Во! Мужчина! А Петька будет?

— Да полноте, Алексей! Я ведь серьезно, совет нужен.

— Серьезное дело надо начинать с перекура! Погоди-ка, сигаретку возьму…

Антон сел за стол.

— Ну, валяй! — закурив, сказал Алексей.

Антон начал рассказ. Спустя минуту Алексей отложил книжку. Через две он уже сидел напротив Антона за столом. Дослушав до конца, он даже посмотрел укушенную руку.

— Ого! А я решил, что у тебя порез! — сказал он, осмотрев рану.

— Так ты что думаешь?

— Или конкуренты, или враги! Это не дети придумали, кто-то их нанял!

— Но кто! И зачем?

— Сейчас не узнаешь, они неделю прятаться будут! Потом, может быть, и появятся. Напомни, сходим туда вместе…

— Спасибо!

— Не спасибо, а бутылка!

— Ладно, если дрянь эту маленькую поймаем, поставлю!

— Ну вот, другой разговор! В каком, говоришь, месте это было? Около зоомагазина?

Антон кивнул. Алексей собрался и куда-то ушел.

«Да, неделю придется выждать! Но как бы что с Машей не случилось…» — подумал Антон и сел штудировать анатомический атлас, за которым и просидел до полуночи.

Приехав домой, Костя некоторое время посвятил Моте, а после ужина сел работать карикатуру на Катю, но один вопрос не давал нему сосредоточиться. «Где же ты, чертовка обитаешь?» — думал он о Маше, размышляя, как бы поленивей организовать за ней слежку. Рисовать расхотелось. «А как там Катенька?» — вспомнил он и понял, что соскучился.

Выйдя на балкон, Костя закурил, достал мобильный и набрал любимый номер. Катя была дома; из разговора с ней он понял, что в театр завтра она собирается только во второй половине дня.

— Солнышко, как настроение? Зайдешь сегодня? — без какой-либо надежды спросил он.

— Может и зайду… если ты мне из пьесы вслух почитаешь, — Кате вдруг захотелось послушать, как Костя воспроизведет тексты Ромео.

— Да хоть до утра, но с перерывом на кофе! — Костя еле сдержал радость.

— Кофе на ночь вредно, — тоном непонятливой простушки ответила Катя.

«Машины фотографии надо припрятать!» — вспомнил Костя. Мысль «Если Катька их найдет…» он смог додумать в цензурных терминах только до многоточия. Прибравшись в комнате, он опять сел за карикатуру, ибо по неписаным правилам после такого разговора Косте полагалось не доставать больше Катю своими звонками и вопросами «когда?» или «скоро?», а быть дома и ждать.

К этому времени Семенов «уложил» на репетиции с полсотни трупов. Время так растянулось, что в какой-то момент ему показалось, что он всю жизнь только этим занимался. И только после того, как он своим потом сплавил мимику, пластику и интонацию в одно целое, эпизоды ожили, заиграли, проявились различия состояний его души в моменты первого и второго убийств.

Именно этого и добивался режиссер, который, к удивлению Алексея, на производстве оказался другим человеком. В отсутствие Екатерины Петровны он не сидел на своем месте в пятом ряду, созерцая творческий процесс. Борясь за каждую минуту, Макаров бегал по сцене, крича «Низко!» или «Не верю! Манкуй!»; от его мягкости и задушевность не осталось и следа. Махая мобильником, он с криком влезал в кадр, чтобы взбодрить снизившего уровень эмпатии или утратившего чувство правды актера, нисколько не жалея его самолюбия. Потом, присаживаясь на свое место в зале, он извинялся, называя это «помощью по выманиваю вдохновения». Актеры не обижались, они знали, что без напряга на сцене зрителю ничего не передать.

По плану шла дуэль Ромео с Тибальтом. Ставилась она с размахом. После серии схваток, Ромео, не в силах одолеть противника, шел на хитрость: чтобы отвлечь внимание Тиба, он перебрасывал шпагу из правой руки в левую, потом назад в правую. Повторив перехват, он бросал шпагу как кинжал в шею противника. Поэтому и сниматься должны были дублеры, а вот они-то почему-то и не приехали.

Тогда Макаров взялся за сцены с Ромео, кормилицей и Лоренцо. В девять вечера, поистрепав всем нервы, он, отпустив Таню и Алексея, остался вдвоем с Пашей добивать монологи монаха, но мысли его крутились вокруг рокового боя. «Как подчеркнуть кровную месть?» — думал режиссер, не удовлетворенный тем, что ее полностью затушевала личная неприязнь Тибальта к Ромео. Ему хотелось, чтобы внешне эффектные фехтовальные поединки стали бы и более глубокими по смыслу. Наконец, он решил, что нужно скрыть лица дуэлянтов за масками родов враждующих семейств…

Алексей, сняв грим, умылся, переоделся и вышел; он так устал, что, окликни его кто-нибудь на улице: «Эй, Ромео!» — он бы отозвался.

Остановив такси, Алексей попросил отвезти его в гостиницу. На следующем перекрестке, когда машина стояла на светофоре, он заметил на тротуаре Таню, собравшуюся переходить улицу. Алексей открыл дверь и позвал ее:

— Татьяна Николаевна! И вам в эту сторону? Садитесь, подвезу!

— Спасибо, Алексей! — поблагодарила она и, подойдя к машине, добавила: — Признаться, я немного устала!

Алексей вышел, открыл перед ней заднюю дверь и сел рядом. Он удивился, увидев на ней юбку, на репетиции она была в джинсах.

Таня назвал адрес, машина тронулась. Ехали они молча. Крюк до ее дома оказался небольшим. В пути Алексей чувствовал несколько раз на себе ее взгляд, но Катин образ уже вновь пленил его. Говорить о чем-то или о ком-то ему не хотелось.

Чтобы не показаться неучтивым, он, когда они подъехали к ее дому и вышли из машины, поцеловал Тане ручку.

— Рад, что мне посчастливилось познакомиться с такой талантливой актрисой, как вы, Татьяна Николаевна! — вполне искренне сказал он.

— Спасибо, Алексей! — ответила та, и он почувствовал, что рука ее чуть вздрогнула. — Покойной ночи! — глаза ее на мгновение зажглись.

Чтобы скрыть удивление, Алексей молча поклонился. «Жаль, что это не Катины глазки…» — думал он, глядя ей в спину, пока она брела к подъезду. Но он не развернулся, не сел сразу в машину, а еще несколько секунд смотрел ей вслед. Помогая Тане выбраться с заднего сидения, Алексей отметил модельную стройность ее ног. «Хотя возраст и не юный, но…» — заключил он, не поняв в тот момент, что выразил этой мыслью свое согласие. Если бы Таня услышала ее, то развернулась бы и пошла назад к машине, уверенная в том, что он откроет ей дверь не только на заднее сидение…

Но секунды летели, не хлопать дверью становилось неприличным: Таня могла оглянуться и что-нибудь взглядом спросить. Этого и испугался Алексей, не осознав еще, что уже не сможет отрицать, что чего-то ждет от этого знакомства…

Сев в машину, Алексей опять попросил отвезти его в гостиницу. Закурив, он уткнулся в свой мобильник: днем было несколько звонков. «Это «манечка», и это — «манечка… — так он называл девушек, — и это… А ты кто? И опять… Два звонка… а, байкер, наверное! — понял он. — Ясно, насчет мотоцикла…» — но звонить из машины не стал, а вот Катя, которая в эту минуту зашла в Костин подъезд, позвонила: «Я в лифте…»

Открыв дверь, Костя удивился: Катя была на каблуках, в шляпке и перчатках. — «Уй-я!» — не удержался он. Девушка ничего не ответила, но повернулась в профиль, потом в три четверти, из чего Костя понял, что она в хорошем настроении. От других комментариев к ее нарядам — это он уже давно усвоил — лучше было воздержаться. Как и от вопросов: «Есть хочешь?» или «Ликер будешь?»

Катя прошла в комнату, села в кресло и достала распечатку текста.

— Вот Костик: отсюда и дальше… все, что от лица соблазнителя, но только там, где он к Джульетте или к Кормилице обращается. Водички попей!

— Фу! Коньяк только! — ответил он про свои предпочтения, но потом достал бутылку и налил Кате ее любимый ликер. Двадцать граммов, этого было достаточно. Катя, опуская в ликер кончик языка, только смазывала им губы, а иногда и вовсе только нюхала.

— Спасибо! Только, Костя, ты встань, пожалуйста! Сидя заснешь, там такая тоска!

— Да, ладно! Я же читал!

— И что, дочитал до конца? — спросила Катя.

— Нет, а зачем? Конец и так всем известен!

— Признайся, кто тебе рассказал?

— Да никто, я телеспектакль смотрел как-то…

— Ну, давай, с выражением! И не прерывайся, пожалуйста, на болтовню. Наскучит — я тебя сама остановлю!

— Хм, а если мне надоест?

— Тебе? Тебе — не считается! Ты мне что обещал?

Костя включил настольную лампу, поставил ее на шкаф, прислонился к нему и начал читать с той страницы, что открыла Катя. Это был диалог на вечеринке у Капулетов.

— А целоваться? — дойдя до поцелуя, спросил Костя. Катя ничего не ответила, и ему пришлось продолжить.

Алексей к этому времени уже поднялся в свой номер. Раскрыв холодильник, он размышлял о том, стоит ли есть на ночь, или ограничится стаканом кефира. Мобильник затянул какой-то модный шлягер. Звонил байкер. Он сказал, что «лошадь» в «стойле», в квартале от гостиницы, и что доверенность у него на руках и дело только за деньгами. Алексей извинился за то, что не смог ответить днем, и договорился встретиться следующим утром у гаража.

Костя в своей комнате продолжал читать пьесу.

«Голос хрипит… это от сигарет. А тогда уже курили? Колумб, Колумб… на сто лет раньше! Получается, что могли и курить!» — думала Катя.



  Так, чем же

 Велишь мне клясться?»



«Угу, это в саду… А он довольно скучен, этот Ромео… Всю сцену Джульетта вытягивает! — Катя вслушивалась в его голос. — Старается. Но интонации… кошмар! Туповат Костик эмоционально! — решила она. — А, кстати! Отличный способ мальчиков тестировать! Попросила почитать — и все ясно!»

Катя обрадовалась своему открытию. Но, поразмыслив, поняла, что толку от этого не много: «С девяноста семью процентами мужчин и так все ясно, а те три, прежде чем тестировать, еще найти надо…» — заключила она.

Все получалось не так, как она думала. Она надеялась, что, слушая, сможет отыскать новые, незамеченные еще ею оттенки авторской мысли. Но оказалось, что неправильное интонирование только раздражает, не давая сосредоточиться на смыслах. «Ага, так и в театре! Если актеры — да хоть один, ведь ему в ответ и второй, и третий — лгут голосом, то зритель перестает соображать, — подумала она. — А потом? Потом начинает скучать и… и уходит. Так вот, когда хотя бы у одного исполнителя нет таланта, и проваливаются спектакли! А режиссеру надо все эту ложь услышать и зачистить! Прямо как ассенизатор… тяжелая работа!»

Она хотела уже завершить эксперимент, но решила, что стоит подождать до момента, когда Ромео предложит няньке деньги…

Алексей прикинул, какую сумму ему нужно снять утром через банкомат, принял душ, выпил кефир и лег в постель читать диалоги с Джульеттой. Вскоре он заметил, что внутри себя обращается не к Маше, а к Кате. Как он ни старался, Маша после нескольких слов куда-то исчезала, ее место занимала Катя, манила его глазами, губами, поворотами головы, но не отвечала, не слышала его, смотрела мимо. Алексей знал, что это не правильно, что он не сможет столь же искренне повторить это вслух с Машей; не сможет наполнить текст живым чувством, заставить его пульсировать в ритме своего сердца, но поделать с собой ничего уже не мог: сил совсем не осталось. Даже Катиной улыбке в этот вечер не удалось надолго удержать его внимание — он заснул, не выключив свет…



Прощай! служи лишь верно: награжу я...

Прощай, синьоре кланяйся своей!»

Дождавшись строчки о подкупе, Катя воскликнула: «Костя, тормози!» Тот перестал читать и с удивлением посмотрел на нее.

— Что ты кормилице пообещал? — она откинулась в кресле, поигрывая бокалом.

— Э… награду какую-то, а что?

— За что? — Катя посмотрела сквозь бокал на Костю.

— Там же написано… — Костя заглянул в текст. — За верность, а что?

— За верность в чем? Ты что, переспать с ней успел?

— Кать, ну ты что?

— Так что за верность? — Катя поставила бокал.

— Ну нам верность! Тебе, мне! — Костя стоял у шкафа, как школьник на уроке.

— И в чем эта верность, по-твоему, должна заключаться?

— Ну что она нас не заложит…

— А мы что, сделали что плохое? Или противозаконное?

— Нет, ну как…

— Ну да, как? Я обещала, что с тобою тайно обвенчаюсь? Так? — не унималась девушка.

— Ой, правда? Кать, поехали прямо сейчас! У друга батюш`ок знакомый есть…

— Перестань! Отвечай!

— Ну да!

— А я с тобой договаривалась, что мы этот брак скроем, когда он будет уже заключен?

— Нет! А что?

— А то, что ты, не спросив меня, все сам решил! Решил… решил, что залезешь ко мне, как Самсон к Далиле!

— Как? Кто — куда? А мне можно? — попытался разыграть ее Костя.

— Я тебе что, шлюха, что ли?

— Кать, ну ты что разошлась? Слушай, я дальше читаю…

— Нет, хватит… поздно уже. Надоело, лучше свет выключи!

Вылупив глаза, Костя щелкнул выключателем и прыгнул к ее креслу.

«Надо же! Хоть и читал как пень, а подействовало! Видно, так уж мы устроены! — неустойчивы мы к мужскому голосу… романтическому…» — подумала Катя, пока Костя, лаская ее бедра, стягивал в темноте зубами с ее пальчиков перчатки…

Антон, придя в общежитие, как всегда, около десяти вечера, застал Алексея Прохорова с девушкой, одетой во все черное. Ему бросился в глаза широкий ремень на тончайшей талии. «Оса, да и только!» — подумал Антон. Они сидели за столом, смеялись, чокались. Водки не было, на столе стояли две бутылки шампанского.

— А, Антошка! Знакомься, это Лида! Это Антон, — Алексей показал на него ладонью. — Он атлас наизусть знает!

— Правда? Даже Австралию? — оживилась девушка.

— Да нет, он не географ, а костевед. Антош, хочешь попугайчика? Лида организует, она в зоомагазине работает! — сказал Алексей и подмигнул.

— Да я, в общем… очень приятно, — Антон понял, что Алексей «заклеил» продавщицу из того самого зоомагазина, вблизи которого их атаковала шпана.

— Вы уж извините, не смогу составить вам компанию, завтра зачет!

— Да? уж не по малому ли тазу? — хихикнул Алексей.

Антон взял атлас, зубную щетку и пошел ночевать к сокурсникам, в другой корпус.

Катя, которая, кроме того самого случая, никогда не оставалась ночевать у Кости, тоже уже шла домой. В тоже время режиссер Макаров, отпустив измученного им Пашу, поднялся к себе в кабинет. Налив чай, уселся за стол. Сделав несколько глотков, он пришел в себя и вспомнил вопрос Алексея. «Понял ли я? Да, интересное наблюдение… Джульетта — та крови не боится, хоть и девчонка… Назвать Ромео совсем уж трусом нельзя, порой он идет на риск… но боится ли он крови? Как бы узнать? У него самого, что ли, спросить?»

— Ой! — Макаров хлопнул себя ладонью по лбу. — А Катя-Саманта-то что там делает?

Он открыл стол, достал рукопись и принялся за следующую главу:



«Глава 4. Расстрел



Саманта…»

— Не Саманта, а Катя! — пробормотал Макаров, решив, что при чтении Саманту надо переименовывать. «Легче будет удержать в голове образ Кати, — подумал он. — Ну-с, приступим…»

«Саманта опять покосилась влево: ее знакомец застыл метрах в пяти от них. Спасительный ход, сделанный ею, озадачил и мисс Смит. — «Э…» — промычала та, почувствовав, что Питершам может навалять ей за то, что Пол танцует с незнакомой девушкой, и решила, что надо узнать ее имя.

Пол не пошел далеко от сцены. Сделав нескольких шагов, он остановился, повернулся к Саманте, коснулся двумя руками ее талии, но к себе не прижал, а затоптался на одном месте, как бы отбывая повинность.

Саманта решила не тратить попусту слов, а задействовать тайное оружие, которое дала ей Лаура. Пробормотав «Простите!» она подняла обе руки вверх, делая вид, что поправляет на затылке вставленный в волосы красно-бурый гребешок из панциря биссы, морской черепахи. «Ну парень, читать ты умеешь, — подумала она, подняв на Пола полные любопытства глаза. — Проверим, милый, как у тебя с химией!» Придерживая гребень левой рукой, она оттянула ногтем большого пальца правой второй с краю зубчик, выпустив в воздух порцию феромонов.

Вверив себя науке, Саманта успокоилась. И та не подвела: уже через минуту Пол притянул ее к себе. Саманта добавила «контакта», расплющив о его нижние ребра свои упругие груди третьего номера, и даже чуть поерзала ими. Пола это добило: Саманта почувствовала, что между ног у него что-то зашевелилось. «Я бы так и назвала этот гребешок: «Сосунок!» — подумала она и улыбнулась, повернув голову в сторону. Но успех нужно было закрепить. Саманта задумалась, к какому результату ей нужно привести беседу с Питершамом-младшим.

Старший в это время — а он был внизу, в зале, недалеко от них — хохотал над историей с одним из полученных кредитов в компании двух латиноамериканцев, поглядывая на стенные часы. Вдруг джаз смолк. Из-за дверцы, которая вела в комнату для артистов, раздались два выстрела. Все остановились, смолкли, повернулись в сторону сцены. Пол замер. С силой прижав Саманту к себе, он оторвав ее от пола и держал в подвешенном состоянии. «Ого, перебрал феромо…» — подумала девушка.

Домыслить ей не дал истошный вопль старшего Питершама: «Убивают!»

Со сцены раздались автоматные очереди. Зал взорвался криками ужаса, Саманта даже зажала уши ладонями. Стрельба продолжалась несколько секунд, потом кто-то проорал: «Все на пол, лицом вниз!» И опять автоматная очередь. — «Лежать, руки на затылок!» — громыхнул другой голос. — «Лежать!» — и опять очередь. Все это Саманта слышала, лежа на лопатках. Пол, как только услышал крик папаши, повалил ее на пол, прикрыв своим телом.

Автоматные очереди не смолкали, зато на полу все заткнулись. Каждый из тех, кто лежал лицом вниз, достоверно мог знать только одно: что он еще жив и пока даже не ранен, и поэтому лучше не шевелиться.

Когда все вжались в пол, один из автоматчиков «причесал» пулями шведский стол, расколошматив половину оставленных на нем бокалов.

Саманта сжалась и с такой силой вцепилась в рубашку Пола, что ее пальчики побелели от напряжения. С ужасом она думала о том, что будет дальше.

А еще через полминуты из микрофона раздался хохот Питершама.

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха-ха!» — заливался он. — Ну, вставайте, кто жив остался! Патроны кончились! Ха-ха-ха! О, один жив! Ха-ха! Ты давай, смейся тоже, постпоследним! Ха-ха-ха!

Люди начали поднимать головы и вскоре, помогая друг другу, встали. Некоторые попробовали улыбнуться. Пол отжался на руках и хотел встать, но Саманта успела обнять его за шею и поцеловать в губы. Правда, не так самозабвенно и продолжительно, как ей хотелось бы. Пол ей робко ответил, но ему вдруг стало стыдно за отца. Он вывернулся, встал сам и помог подняться Саманте, старательно отводя глаза.

Увидев, что все поднялись, Питершам перестал ржать и показал руками на двух автоматчиков в масках, которые стояли по краям сцены, справа и слева от него.

— Ну, друзья мои, спасибо за шок! Маски долой! Народ хочет знать своих героев!

Парни сдернули лыжные шапочки, и все узнали охранников, которые дежурили на посту при входе перед началом вечеринки. Забыть их было невозможно: один из них был низенький и круглый, со свиными глазками и полными губами, которые причмокивали сами по себе; второй повыше, среднего роста, худой и рыжий, с наглой физиономией, покрытой веснушками.

— Поаплодируем нашим снайперам! — крикнул Питершам в микрофон и захлопал в ладоши. — А это тебе! — президент вынул изо рта сигару и сунул ее в чмокающую пасть охранника.

Из зала раздались жидкие аплодисменты. Охранники, забрав оружие, ушли в угловую дверь, но та не захлопнулась. Из нее вышел высокий коротко стриженый мужчина. Подойдя к президенту, он что-то зашептал ему на ухо. Питершам, покачав головой, выслушал, потом что-то ответил. Когда мужчина вышел, он опять взял микрофон:

— Ну, очухались? Ха-ха! Сейчас там все уберут, — он махнул в сторону стола, — и мы продолжим. Надеюсь, никто не обделался? Кстати, проверьте там, как они стреляют!? — я им запретил вискарь истреблять!

— Бутылки целы! — донеслось из зала.

— Вот видите, какие парни нас защищают, а вы перепугались! Ха-ха! Открою вам секрет: пули были в презервативах! Ха-ха-ха-ха-ха!

Из зала послышались ответные смешки и аплодисменты.

— А, вот! Ваши аплодисменты, пожалуйста!

Саманта, которая уже опять стояла около фортепьяно, вздрогнула: на сцену вывели Лауру. Руки, схваченные наручниками, та держала перед собой. Саманта, увидев ее, сообразила, что нужно отключить микрофон. Незаметным движением она повернула жемчужину в правой серьге.

— Вот вам еще один сюрприз! — продолжил Питершам. — Покамест парни обстреливали вас тут «жвачкой», их коллеги схватили в мужском сортире вот это… — Питершам повернулся к Лауре. — Ха-ха, схватили вот так! — он сунул руку ей между ног и сжал кулак. — Ха-ха, схватить то схватили — да ничего не ухватили! Ха-ха-ха-ха-ха!

Зал поддержал его, снимая нервное напряжение.

Он взял левой рукой Лауру за подбородок и приподнял голову вверх. Потом пригнулся, ткнул ей указательным пальцем правой руки в живот и завопил, тряся рукой:

 — Ой-ой, больно! Ха-ха-ха, тренированная! Молчит! Ну ничего… Мы не любим тех, кто не хочет с нами разговаривать! Правда, парни?

Парни из зала ответили дружным «Да!»

— Но кое-что мы узнали: в ее телефоне забиты чикагские номера!

Из зала с разных сторон раздались грозные выкрики:

— Парни, летим в Чикаго! — В Чикаго! — В Чикаго!

— Ну его на хрен, этот Чукчаго! Но за боевой дух — спасибо! — Питершам, сжав кулак, согнул правую руку. — Это прокол, детка, где тебя учили! — сказал он, слегка щелкнув Лауру по лбу.

Та грозно сверкнула глазами.

— Ты мне за это ответишь! — прошипела она еле слышно.

— Ха-ха! А еще у нее нашли вот это! — он показал малюсенький черный предмет, меньше пуговицы. — Из уха выковыряли! А микрофон она проглотила! — Тут Питершам сделал паузу и прошелся вокруг Лауры, которая думала только о том, как ей вытащить из этой передряги Саманту.

Питершам опять подошел к микрофону, поднял верх букашку-наушник и сказал: «А это значит!?» — и замолк, глядя в зал.

— Этот «шит» говорит нам о том, что среди нас еще один… — и он нырнул ладонью снизу вверх.

— Крот! — дружно, в сто глоток, рявкнул зал.

Питершам заметил, как пристально мужчины стали посматривать вокруг себя.

— Правильно! Двери заблокированы, и сейчас мы его поищем!

Услышав это, Саманта села на колени к Полу; тот уже опять читал, покручиваясь на фортепьянном табурете. Она обняла его за шею; он тоже, не отрываясь от книги, обнял ее левой рукой и стал гладить средним пальцем ее обнаженное плечо.

— Давайте вместе аплодисментами пригласим сюда наших контрразведчиков. Они, сами понимаете, будут в масках, ха-ха! — сказал Питершам в микрофон и захлопал.

Зал подхватил. Хлопки перешли в овацию. Питершам, вспомнив успехи чикагских команд в играх на льду, крикнул «Не так!» и задал аплодисментам тот же ритм, что и на хоккейных матчах.

Выдержав паузу, из дверей для официантов вышли четверо мужчин в масках и стали водить какими-то блестящими палочками вокруг голов и по одежде присутствующих.

Саманта занервничала. Дело у контрразведчиков спорилось, и вскоре они должны были оказаться рядом с ней. «Что делать, что делать… Лаура, бестолочь, вляпалась, и меня туда же! И папочка хорош: «Плевое дело, игра — икра — шампанское! Лаура тебя подстрахует!» Подстраховала! И что, выйти в туалет? Нет, схватят, они не идиоты! А этот, — она покосилась на сцену, — еще и обыграет, скажет: «А вторую шпионку мы поймали в женском сортире, ха-ха!» Так, спокойно! Что делать? Снять серьги? Нет, заметят! Да и куда их? В фортепьяно? Меня в них видели… Взять Питершама в заложники? Хотя бы шпильку, не каблуком же его резать!»

Один из проверяющих был уже совсем рядом, когда на его устройстве замигала лампочка. Охранник с ласковой улыбкой взял какого-то молодого парня, по виду европейца, за локоть и крикнул: «Вот еще один!»

— Ха–ха! — раздалось со сцены.

Питершам, потирая руки, подошел к Лауре.

— Знаешь того? — спросил он ее, указав в зал, но она, поджав губы, отрицательно помотала головой.

— Давай его сюда! — крикнул Питершам охране, окружившей лазутчика.

Саманта услышала, как щелкнули наручники. Молодого человека подвели к сцене. Один из охранников забрался на нее и оттуда, приподняв за шиворот, втащил второго шпиона наверх.

— Ну, голубчик, где микрофон? Не спускать же нам с тебя штаны при дамах?

Тот показал подбородком на наружный карман пиджака. Питершам сунул туда руку и вытянул «жучок».

— Вот оно! — он показал находку залу. — Алло, алло! Как слышно? Ха-ха!

Из зала донеслись смешки и реплики.

— Что? — Питершам несколько раз приложил ладонь к уху, показывая, что не расслышал.

Кто-то медленно и громко повторил.

— Правильно! — Питершам, наконец, понял.

Он поднял над головой радиомикрофон и разжал пальцы. Когда тот упал на сцену, он, со словами «конец связи», с хрустом растоптал микрофон.

— Ну, что с вами делать? — президент повернулся к стоящим на сцене лазутчикам. — Ты ее знаешь? — спросил он молодого человека.

Тот отрицательно покачал головой. Питершам задумался.

— А давайте на них кататься? — предложил он. — Пол, ты где, сынок? Хочешь прокатиться на кентавре?

Пол даже не поднял головы.

«И все же, зачем он сюда притащился, читал бы дома!?» — подумала немного успокоенная Саманта.

— Молчит? Он у меня стеснительный! Но мы ему первому кентавра не дадим, молодой еще! Уважаемые дамы и господа, кто хочет прокатиться на кентавре? Что? Проверить на выносливость? Разумно… — Питершам обвел зал глазами. — А, вот вы, — идите-ка сюда!

На сцену «закатился» кругленький толстяк килограмм на сто сорок в костюме клоуна.

— Вы откуда? — спросил его Питершам. — Филиппины? Замечательно! Как кличка? «Банан?» У вас там кентавры водятся? Нет? Ну тогда будет что рассказать, когда вернетесь! Так… следите, как бы не сбежал! Нужна уздечка! Ковбои, у кого с собой уздечка?

«Не прокатиться ли и мне на Лауре? Только что это даст? Если у нее во рту будет уздечка, то она разве что мычать сможет… А вот если наручники снимут, то можно будет попробовать удрать! Надо быть наготове!» — подумала Саманта.

Какая-то дама сняла чулки и передала Питершаму.

— О! Прекрасно! Подойдет! — воскликнул тот. — Огромное спасибо! Все, несите шампанское!

Официанты с подносами гурьбой ворвались в зал, точно только и ждали команды президента.

— Разбирайте бокалы! А ты, друг мой, спускай своего «кентавра», — Питершам протянул толстяку один чулок.

Тот, зайдя сзади, спихнул арестанта со сцены… Слетев, парень еле устоял на ногах. Потом «Банан», присев, стек вниз сам. Подойдя сзади к молодому человеку, он стукнул кулаками по его ногам позади коленных чашечек. Арестованный присел, и толстяк добавил по ему по загривку. Парень оказался на коленях. Все зааплодировали.

— Еще не пьем, еще не пьем! — прокричал Питершам со сцены.

Толстяк пригнул его, сел на спину и взнуздал его чулком. Было видно, что «кентавр» с трудом держит его вес. «Банан» щелкнул пальцами официанту и взял себе бокал.

— Прекрасно! Предлагаю тост за новое домашнее животное! И за животноводство! Поехали! — скомандовал Питершам со сцены.

Толстяк дал «кентавру» «шпоры». Тому ничего не оставалось, как двинуться по освободившемуся проходу к столу. Пока арестованный под таким весом, да еще и в наручниках, еле двигался по залу, всадник чокался с ряжеными.

«Наручники не сняли… — с сожаление подумала Саманта, — что делать, что?»

Когда толстяк был посреди зала, два официанта вынесли огромный, в полтора метра диаметром, торт. За ними еще один нес стул. Дойдя до того места стола, к которому полз «кентавр», они поставили торт на стул, на карачках до стола было не достать. Официанты удалились, а Питершам, который продолжал стоять на сцене с бокалом шампанского, сказал в микрофон:

— Это «овес» для «кентавра» вынесли! Спасибо, ему так удобнее будет! — прокомментировал он вынос кондитерского чуда. — Мы ведь любим животных, правда, парни? Как мы их любим, ну-ка!

Парни закукарекали, заблеяли, замычали, замяукали, зарычали, оживив шествие Банана. Но когда «кентавр» почти дополз до стола, он, рывком выпрямив ноги, вдруг скинул седока вперед. Толстяк, который в этот миг, подняв голову, делал из бокала последний глоток шампанского, влетел лицом в середину стоящей на стуле горы крема.

«Кентавр» же, выскользнув из-под его тела, поднялся, повернулся в сторону сцены и, как римский гладиатор, поднял вверх обе руки со сжатыми кулаками. На каждой болтались «браслеты», которые только что еще были соединены цепью.

— О! Произошло чудо! — воскликнул Питершам. — Впервые в мировой истории домашнее животное освободилось от рабства! Революция «кентавров!» Так выпьем… за свободу! — он поднял свой бокал и стал пить шампанское.

Зал поддержал его, многоголосым эхом усилив тост. О вымазанном от макушки до шеи кремом, завалившегося на бок и под стол, и пытающегося стереть там крем с глаз толстяке все тут же, сомкнув ряды, забыли. Когда стало тише, Питершам опять наклонился к микрофону.

— Ну а тот, кто подумал, что наш сотрудник может оказаться предателем, может увольняться! Ну что, отпустим второго шпиона? То есть шпионку? Голосуйте!

Зал, как когда-то в Колизее, дружно поднял кулаки с отогнутым большим пальцем вверх, даруя Лауре жизнь и свободу: после шампанского настроение у «куропаток» было веселое.

Подняв вверх руку, Питершам обошел Лауру, обхватил сзади и, взяв за запястья, резко раздернул ее руки в стороны. Крайнее звено, к удивлению Лауры, с легким щелчком отскочило от левого браслета. Саманта от удивления открыла рот, а Лаура, после того как Питершам отпустил ее руки, так и продолжала стоять, качая склоненной головой в такт покачивающейся цепочке.

Питершам опять вернулся к микрофону.

— Ха-ха! Эта моя новая идея: «Наручники универсальные увеселительные», и она уже запатентована! Но вот здесь вы не угадали! — сказал он, показывая рукой на Лауру. — Эта прелестная мисс будет играть в новом рекламном ролике, который я только что задумал. Она получит в нем главную роль: будет катать на своем нежном животике… — он опять ткнул в ее пресс пальцем — кого? — спросил он, глядя в зал.

Из зала доносились разные варианты. Питершам прислушивался: «Президента? Нет, ну как можно, я ведь женат… Вот, да, — это правильно! она будет катать мужа… А как его зовут? Ну-ка, все вместе, по слогам: э-лек-тро-у-тюг!»

Зал, поняв, что тот, конечно, будет включен в сеть, захохотал. Рот у Саманты закрылся, зрачки от ужаса расширились: она поняла, что от того положения, в котором оказалась Лаура, ее отделяет всего один шаг, а уж второй утюг Питершам найдет.

Под хохот зала президент вытянул из внутреннего кармана пиджака еще одни наручники, поднял их за одно из колец вверх и, держа перед собой, сказал: «Это настоящие! Мы сейчас наденем на нашу гостью эти браслетики, чтобы угостить ее свадебным тортом!» — крикнул он, и зал, в который раз, разразился аплодисментами.

Лаура, больше от страха за Саманту, чем от перспективы услышать запах собственного жареного мяса или измазаться кремом, подумав: «Если они погоняться за мной, девчонка сможет смыться…» — спрыгнула со сцены в зал, встала на четвереньки и поползла, как и первый «кентавр», к столу.

После нескольких ее движений, ряженые, думая, что это продолжение шоу, расступились, образовав дорожку к испорченному торту с уже бесформенной массой крема. Чтобы притупить их внимание, Лаура, изобразив из себя вставшую на дыбы лошадь, заржала кобылицей и двинулась дальше. Мотая в обе стороны головой, она заметила, что за ней с каждой стороны пристроилось по охраннику.

Не привыкший к тому, чтобы у него перехватывали инициативу, Питершам замялся, соображая, как бы обыграть новую ситуацию. Лаура поняла, что у нее всего несколько секунд. Выгнув шею вверх, она заржала во всю глотку и перешла с шага на галоп. Залу это понравилось, даже Питершам на сцене ухмыльнулся.

Лаура же десятком скачков, не переставая ржать на обе стороны, приблизилась к столу, а когда до него оставалось метра полтора, вдруг поднялась на ноги и рывком бросила свое тренированное тело вперед, с ходу запрыгнув на стол. Подхватив снизу стул, она, прикрыв его сиденьем голову и выставив вперед четыре ножки, с криком «Чао!» бросилась в застекленный толстым двойным стеклом проем, отгораживающий зал от террасы.

Раздался треск, звон и чей-то визг. Разбив окна и опрокинув какой-то стол, Лаура приземлилась на бетонный пол террасы. Стекла все продолжали сыпаться. На руках, ногах и спине Лаура чувствовала глубокие порезы, со лба капала кровь, но, поняв, что переломов нет, и что падающие стекла, каким-то чудом, не перерезали ей сухожилия, Лаура перемахнула через ограждение террасы и бросилась бежать направо, вглубь квартала. «Идиотка, надо было ствол в кустах спрятать!» — пронеслось у нее в голове.

Питершам, заметив на себе вопросительный взгляд начальника охраны, отогнул мизинец на левой руке, что на их языке означало «ждать» — идея погони по улицам не пришлась ему по душе. Он не хотел высвечивать здесь свои проблемы, тем более, что нельзя было предугадать, чем могло закончиться преследование.

— Смылась! — постучав по микрофону, чтобы привлечь внимание, спокойно сказал Питершам. — Второй кентавр обратился в «Терминатора» и смылся! Бывает и такое! Испугалась утюга! Они там, в Чукчаго, все такие — боятся прогресса! Но ничего, скоро сама придет! — он повернулся налево, в сторону фортепьяно и, глядя на Саманту, добавил: —  Эй, детка! Иди-ка сюда, а то у нас все приколы кончились!

— Вы мне? — переспросила Саманта и в тот же миг ощутила у себя на шее, за ушами, чьи-то крепкие пальцы, — это мисс Смит наконец дождалась своего часа.

Пол, не отрываясь от своей книги, прошептал Саманте на ухо: «Иди, не бойся! Папа шутит!»

Саманте было не до того, шутит ли папа или нет, деваться ей было некуда — стараниями цепкой мисс Смит ее «головная часть» начала отделяться от корпуса и, чтобы не закричать от боли, Саманте пришлось вскочить. Так, с рукой секретарши на шее, прикусив от боли губу, она и забралась на сцену.

— Благодарю, мисс Смит! — сказал Питершам. — Ну а ты, детка, вынимай-ка все из трусиков! Ха-ха!

Поняв, что ее все равно обыщут, Саманта достала из потайного кармана юбки два десятка собранных ею визиток и протянула их Питершаму.

— Молодец, красотка! А теперь, — продолжил он, разглядывая визитки, — скажи нам, кто твой папочка и где он живет!?

Саманта молчала. Питершам, перебрав визитки, сказал за нее:

— Папочка твой Сэм Грэм… Эй, парни! Это я тем, кто отдал этой девке свои настоящие визитки, а тут таких больше половины! Я не буду называть имен, некоторые из вас тут с женами, но премию в этом квартале не ждите! — он потряс над своей головой отобранной у Саманты пачкой, и опять повернулся к ней. — Папочка твой бывалый охотник до женских прелестей, а теперь вот и наш бизнес стал его возбуждать! А ты Саманта, старшая и единственная его дочка… Парни! — после паузы, уже без микрофона крикнул он в зал. — Узнаем, во что оценит папочка-миллионер свою ненаглядную девочку? Ты ведь еще девочка, правда?

— Узнаем! — донеслось в разнобой, вперемешку со смехом, из зала.

Тут Саманта, «почувствовав» носом запах своего собственного, жарящегося на утюге, мяса, спрыгнула со сцены и рванулась, было, по той же дорожке, по которой только что скакала Лаура, но стоящие внизу мужчины ее поймали и со смехом водрузили обратно на сцену.

Лаура же, пробежав за эту минуту метров пятьсот и не заметив, что за ней кто-то гонится, заскочила во двор попавшегося по пути здания почтового отделения, чтобы отдышаться и подумать, что делать дальше. «Да, недооценили мы этого шута… А Сэм, если я вернусь без его дочки, сам меня утюгом встретит!» Она ощупала тело: в спине, прорезав жакет, застрял приличного размера осколок стекла, ноги и руки были в порезах, но не они ее обеспокоили. «Голова… — она нащупала на затылке одну неглубокую рану, которая кровоточила. — Нужно отремонтироваться и вернуться за Самантой!»

Выйдя на улицу, она дождалась такси и подняла руку. «Меня сбил какой-то козел на мотоцикле, да еще и сумочку выдернул!» — сказала она водителю.

Тот ее кое-как понял и посочувствовал:

— Вам надо в полицию, мисс!

— К чертям полицию, у меня самолет через два часа! Подбросите меня до отеля?

Отель бы один из лучших, и водитель кивнул головой назад:

— Садитесь туда, мисс, если уж вам не нужна полиция. У вас и на лице кровь…

Ехали они меньше десяти минут. Выйдя из машины, Лаура поблагодарила водителя:

— Спасибо! Я сейчас заплачу, не уезжайте!

Тот пожелал ей здоровья, но Лаура не услышала — она уже взбегала по лестнице к парадным дверям. Швейцар покосил на нее, но узнал и без вопросов распахнул перед ней дверь. Лаура, повторив историю про мотоциклиста, попросила портье отдать водителю деньги, взяла ключ и взлетела к себе в номер.

Скинув одежду, она залезла под душ, ополоснулась; достав из аптечки перекись, смочила раны; взяв зеркало, ухитрилась ножницами выковырять из спины осколок стекла. Было больно, в глазах темнело. Чтобы не стонать, пришлось прикусить губу. Дотянуться до раны рукой она не могла, та продолжала кровоточить. «Хрен с ней, не до нее…» — подумала было она, но потом решила, что  кровь нужно остановить. Найдя в аптечке пластырь, она, склеив несколько кусков в один квадрат, со второй попытки приклеила его на рану; захватив ножницами вату, отерла кровь. Подождала немного, а когда убедилась, что кровь остановилась, стала одеваться.

Взяв ствол, запасную обойму, парик, зачехленную теннисную ракетку, деньги и запасной телефон, она выскочила из гостиницы, удивив своей живучестью и портье, которому на бегу отдала долг, и швейцара, почтительно снявшему ей вслед фуражку. Остановив такси, она села на заднее сиденье, назвала адрес, а сама нашла в телефоне номер знакомого итальянского копа, которому когда-то помогла у себя в Чикаго.

— Тони? Это Лаура, помнишь? Ты что делаешь? Играешь в теннис? С министром? Нет? А, ну так пошли его, а то у меня проблемы… Нет, я в Венеции… И ты тоже? Что? Дежурил на фестивале? Отлично… Угу… Поможешь мне? Еще как срочно! Подъезжай к ресторану отеля… с террасой, красивый такой, знаешь? Ага, позвони мне, как доберешься!»

— Ну и ну! — пробормотал Макаров, взглянув на часы. — Буффонада, и только! Но на нашу сцену не влезет. А если и мне утюг кому-нибудь на живот поставить? Лоренцо, например! Что он скажет? Хм! Все, спать!





Среда



Страдания о Кате этой ночью не нарушали сон, и Алексей проснулся бодрым, с ясной головой. Выключив бра, он набрал номер байкера, извинился за ранний звонок и договорился о встрече. Напоследок напомнил: «Шлем захвати, не забудь!» Отложив телефон, он вскочил с постели.

С удовольствием сделав гимнастику, Алексей спустился в буфет позавтракать. Оттуда отправился к банкомату за деньгами. Оставалось найти гараж.

В десять Алексей постучал по приоткрытой двери металлического бокса и заглянул внутрь. Увидев его, байкер слез с мотоцикла, распахнул ворота и вышел наружу.

— Слышь! Сырьем не несет! Хорошее стойло, сухое! Только света нет, но тебе ж ненадолго… — сказал он. — Слышь! На вот: доверенность, техпаспорт… Проверь!

Алексей просмотрел бумаги.

— Порядок! Как и договорились, половина сейчас, половина при возврате! — сказал он, передавая байкеру деньги.

— Ладно! Только ты это… Слышь! Ты замок поменяй… так, на всякий! Караул хозяин предупредил… ну, насчет тебя… но ты тоже, дай там, денег. Да, вот — на тебе… чуть не забыл! Вот глянь, пенал. Здесь, глянь, ключи от ворот, пропуск, ключи от бокса. Не теряй! Все, вроде…

Алексей оглядел парня. Он был пониже Катиного любовника, но в плечах такой же. Да и кожаный костюм был похож.

— А ты где будешь эти дни? — спросил его Алексей.

— Да куда ж я… на стоянке поживу. У нас весело… ты мне такой соцстрах устроил! — ответил байкер, имея в виду, что денег за аренду мотоцикла ему хватит на нескучную жизнь.

— У вас там блондиночки нет какой-нибудь, не очень страшной и в меру смешной? Я хочу несколько снимков на мотоцикле сделать. С девочкой. Но нужна только блондинка! И в короткой юбке!

— Попробую! У нас там пасется пара крашенных, может какая и согласится. Денег дашь?

— Не вопрос, договоримся!

— Ладно, перезвоню… Ну, бай! Слышь? До встречи! Коня не обижай! — байкер махнул рукой в сторону гаража. — Да, у него живот полный, с таким же отдашь! А ключ там, в голове торчит, — он ткнул указательным пальцем правой руки прямо в центр своего лба, махнул левой внутрь бокса и двинулся к выходу.

— Эй, а шлем-то?

— Там шлем, там! На ручке, глянь, висит! — бросил он, не оборачиваясь.

Алексей зашел в гараж, подошел к машине, неспешно обошел вокруг. «Как и договаривались! Чистенький, заправленный! И колпак в звездах, один к одному! Молодец! — подумал он. — В запасе часа два, надо обкатать!»

Надев шлем, Алексей выкатил мотоцикл и запер гараж. «По коням!» — скомандовал он сам себе, сел и повернул ключ. Двигатель завелся. Послушав его рокот, Алексей включил первую передачу, повернул ручку газа и осторожно покатил к выезду из гаражного кооператива.

Категории, разрешающей вождение мотоцикла, у него не было, и на улицу он выезжать не стал. Покатав немного по проулкам внутри квартала, он почувствовал, что замерзает. Его тонкий джемпер при движении уже не спасал. Пришлось вернуться. Загоняя машину в бокс, вспомнил о новом замке. «Ох, нашел приключение — под собственную задницу!» — подумал он, запирая ворота.

На выходе из гаражей Алексей переговорил со сторожем, дал ему аванс. Купив новый замок, вернулся, чтобы навесить его на ворота, на свободные петли. «Осталась кожанка… — подумал Алексей, взглянув на часы, — и время еще есть…» —  проверив замки, он отправился покупать мотоциклетную куртку, похожую на ту, в которой был у театра Катин любовник.

На колесах в это утро был и Костя. Он опять дежурил у общежития библиотечного колледжа. И опять Маша не появилась. «Вот соня! — подумал он, проторчав час за кустами. —  Опять сачкует! Нет, что-то не так! Первоклашки каждый день ходят! Наверное, живет не здесь! А где? Снимает? Нет, это дорого! У родственников? Или у подруги? А, так Катя говорила, что ее подружка привела. Понятно! — она уже на лекциях… И Катя сказала, что у нее сегодня опять то ли съемки, то ли репетиция… — вспомнил он. —  Вероятно, и Машка там будет!» Костя сел на мотоцикл и поехал на работу, решив по пути, что «сядет на хвост» вечером у театра.

Но он ошибался, думая, что Маша на занятиях. Проводив утром Капу в училище, она села на кухне с чашкой чая. Ей захотелось перечитать еще раз тексты Ромео, но уже с учетом той концепции образа Джульетты, которую они приняли в эти дни.

Текст действительно вызывал вопрос за вопросом. Она взяла тетрадь и стала записывать их, излагая вкратце и свой вариант ответа. Но Маша чувствовала, что эти вопросы — пустые, от ума… «Вот Катя, — думала она, — та ведь глубже меня проникает в тонкости пьесы, но как? Как она это делает? Она похожа… на Шиву! Да, на шестирукого индийского бога! И к каждому пальчику, даже самому тридцатому, ведет какая-то ниточка, связывающая с сюжетом! Да! Кажется, что Катя как паучок скользит по поверхности пьесы, чувствуя все, что происходит в каждом ее узелочке. И я ведь чувствую, но не так! А почему? — и тут Маша поняла: — Да потому, что у нее опыта больше. А у меня за спиной — только скучная жизнь в Туманово… Так, а почему… Что же, Макаров меня и выбрал потому только, что у меня опыта нет? Ну, ну же, Мария Федоровна, шевели мозгой, тупица! — Маша от волнения встала и заходила по кухне. — Ну, давай же, думай… а если опыта у меня меньше, то… то меня легче и обмануть! Все! Катю бы Ромео не обманул! То есть она бы обманулась… сыграла! А Макаров хочет, чтобы он, Ромео — чтобы он, он сам меня обманул. Ага, так… Ура, мне не надо ничего читать!»

Маша запрыгала на радостях по квартире, хлопая в ладоши и напевая: «Мне не надо ничего читать! Ничего читать не надо! Не надо, не надо, не надо!»

— Да, я все-все-все поняла! Мне без разницы, как они интерпретируют образ Ромео! Ведь я все равно, все равно, все равно — ему поверю! — подытожила она свои мысли. — Ур-ра! Можно идти гулять! — напела Маша, прокрутилась несколько раз на одной ноге, сделала ласточку и принялась собираться.

Она прикинула, сколько времени займет дорога до театра. Оказалось, что часть пути можно пройти пешком. Под осенним солнышком, не без помощи легкомысленного ветерка, само собой родился перевод на единственно понятный теперь для нее язык:



Ромео, милый!

Любую чушь неси ты -

Всему поверю!



«Да, Джульетта — она такая! — подумала Маша, повторив хайку еще раз, — но как все безысходно…» — и ей стало грустно.

До театра было уже недалеко. Она не торопилась, думая, что если придет раньше, то опять застанет на сцене мрачного Алексея. «Скучает, наверное, в нашей провинции! — подумала она. — И что — ходить по улице туда-сюда? Нет, лучше зайду, текст почитаю… да и настроиться надо!»

Однако в зале по сцене прогуливалась Катя. Маша на секунду замялась, не зная как к ней обратиться, на «Вы» или «Ты», но Катя сама ей окликнула:

— Джульеттики! Приветики!

— Приветики! — откликнулась Маша, но чувство неловкости не проходило.

К ней вернулись воспоминания о беспризорниках, и в голове опять закрутился безответный вопрос «Кто?» Но на этот раз он не успел захватить все ее внимание: из-за кулис неслышно появилась Екатерина Петровна.

— Ой, девочки! Здравствуйте! Только что платья привезли! Пойдемте, нужно примерить! — со скрытым торжеством в голосе проговорила она, гордая тем, что ей удалось заставить Макарова дождаться выполнения заказа, и не в ущерб графику.

Они вместе отправились в костюмерную. Ирина успела уже распаковать платья и повесить их на вешалку.

— Ирочка, я девочек привела! Они в вашем распоряжении! Я буду у себя, — сказала Екатерина Петровна и вышла.

— Так, Джульетта… Маша, да? — спросила помпокост.

Маша кивнула.

— Ну, Машенька, с какого платья начнем? С белого? Или с черного?

— Но… а почему два? — спросила Маша, — простите!

— Не знаю… Макаров приказал! Ладно, скажу по секрету… — она понизила голос. — Кажется, Машенька, «похоронить» — в кавычках, конечно, — ну после этого… «димедрола»… Так вот, «похоронить» вас — ну, то есть Джульетту, — он хочет в белом, а проснетесь — в склепе — уже в черном! «Чтоб крови не было видно» — так и сказал. Ужас, да? — прошептала она. — Но, девчонки, я ничего не говорила! Наше дело заказать, подоткнуть, да подогнать! Идите-ка сюда… Вот, Маша, одевайте сначала белое… А это вам… Розалина, да? Черное, но зато с декольте!

— С декольте? — удивилась Катя. — А я, вроде как, в монастырь собиралась…

— Да, и я тоже переспросила… — Ирина показала пальцем наверх, подразумевая главного режиссера. — Его! И знаете, что он сказал? «После знакомства с Ромео, монастырь не самый плохой вариант!» — шутник, да? И добавил: «С декольте-с!» Ой, Кать, у нас на декольте колье есть красивое, в комплекте с диадемой, я вам потом покажу… А еще он добавил: «И покороче, насколько возможно!» — Ну вот, пока так… Переодевайтесь!

 Маша и Катя, подхватив платья, скрылись в кабинках. Ирина, волнуясь в ожидании их появления, присела на пуфик.

Содрав с себя блузку, сбросив на пол джинсы и нырнув под юбку, «отстрелив» влево занавеску, первой появилась Катя. Босоногая, до середины икр в черном с декольте платье, с растрепанными волосами на откинутой голове, с заигравшей на фоне черного белоснежной улыбкой, прижав широкую юбку двумя руками, так что она обтянула бедра, победной поступью спускающейся с небес греческой богини, глядя поверх Ирины куда-то за горизонт, вышла она, готовая благословить павшую ниц толпу…

— Ах! — Ирина, зажав рукой рот, вскочила с пуфика. — Он гений! Макаров — он гений, гений!

— Почему гений? — со счастливой улыбкой спросила Катя.

Они обнялись и уселись рядом на один пуфик. Катя стала разглядывать себя в зеркале. Ей определенно нравился ее наряд, и мысленно она уже примеряла на себе колье и диадему.

— Катя! Вы бесподобны!

— Катя, ну ты вообще… Национальное достояние! — подтвердила Маша, выглянув из своей кабинки.

— Национальное? — Катя прицепилась к реплике. — Когда у нас так говорят, это значит, что скоро на экспорт отправят!

И добавила, уже про себя: «Не дождешься, крыска ты наша, библиотешная…»

— Не знаю… — продолжила Катя вслух. — Под диадему придется прическу делать… Может, хватит одного колье? А почему гений-то? Нет, я не спорю… просто интересно!

— Так он ведь мне так и сказал, описывая платье Розалины, я помню слово в слово: «Представьте Ирина: Розалина на балу; она выходит на балкон и видит, как кто-то внизу пристает в Джульетте. И когда она, по фигуре, по движениям узнает Ромео, ей остается только… ну, скажем, поднять презрительно подбородок и, сложив веер, легким движением указать им Тибальту на фальшивомонаха…» Катя, вы когда вышли, я так все и вспомнила; будто он, глядя вот тут на вас, все это и описывал!

— Ирина! — Катя встала и погладила ее по плечу. — Так ведь получается, что не только он, но и вы — гений! Ведь это — ваше творение!

Раскинув полы платья и склонив голову, Катя присела перед Ириной в глубоком реверансе.

— А вот и я! — раздался тихий голос.

В костюмерной воцарилось молчание. Блистание Катиной красоты затмило нежное сияние Машиных глаз, которые кротко глядели из глубины комнаты в ожидании приговора.

И опять Ирина опустилась на пуфик.

— Маша! — воскликнула она. — Катя! — прозвучало через секунду после того, как она повернула голову влево. — Девочки! Ой, мамочки!

Но Катя уже пришла в себя и, обойдя Машу, объявила:

— Джульеттики! Я согласна! Да, согласна нести вокруг аналоя твою фату! И даже без колье!

— Спасибо, Катя! Только… ведь этого нет в пьесе!? — с доверчивой улыбкой ответила Маша.

— А сама, дурочка, и отказалась! — Катя хлопнула в ладоши, покружилась и отошла в угол.

Маша не нашла, что ответить. Ирина, зажав губами с десяток булавок, попросила ее вытянуть вперед руки и стала подкалывать рукава платья до нужной длины.

«Какая я тупица… и как быстро она соображает, Катька эта! — размышляла Маша. — Лепит, что в голову придет… нет, будто дома все ответы зазубрила! А если бы я ответила на вопрос о фате по-другому? Ну, например, что я пока замуж не собираюсь? Что бы тогда Катя сказала? Ну да, понятно! — выдала бы что-нибудь типа: «Еще бы! Кто ж тебя второй раз-то возьмет? Ромик-то твой — давно отравился! Довела муженька?» Нет, так было бы еще хуже! Ее не переиграешь… Ой, да помалкивайте Вы, Мария Федоровна, тогда за не дуру, может быть, и примут!?»

— Ну вот, Машенька, все — рукавчики как раз… так, не дышите… Все, можно опускать! — Ирина отступила на шаг, разглядывая платье. — Замечательно! Теперь ваши рукавчики, Катя!

Ирина повернулась, собираясь и Катю попросить вытянуть руки, но тут в костюмерную ворвалась Екатерина Петровна:

— Девчонки, Макаров в зале, у нас две минуты добежать, все уже расселись! — выпалила она. — О, здорово! Идемте прямо так!

Но тут она осела, попав не глядя на пуфик — сказалось чувство родного дома.

— Ой, мамочки! Девочки! — повторила она Иринины слова, будто подслушивала под дверью. — Ой! Нет, так вам нельзя сейчас выходит! Если мужчины наши увидят вас в этих платьях, у них мозги скукожаться! Три минуты переодеться в наше время, ждем вас на сцене!

Там, в ожидании девушек, на своих местах уже сидели Таня, Алексей и Паша. Григорий, исполнитель роли Тибальта, поставив свой стул вне круга, уселся у Паши за спиной. Грише было за тридцать. Смуглый кареглазый шатен, высокий и плечистый, с бородкой и красивой осанкой, он, в отличие от молодых исполнителей ролей Меркуцио и Париса, не производил впечатление юноши. Тибальт, по концепции Макарова, был вполне взрослым человеком.

Устав на съемках, мужчины сидели молча. Таня вспомнила, как, идя вчера к подъезду и чувствуя на себе взгляд Алексея, считала про себя, на сколько секунд хватит у него интереса к ее ножкам. «Дверь машины хлопнула на девятой, минус три — на то, чтобы повернуться и сесть. Итого: шесть секунд внимания столичного гения. Неплохо для начала!»

Желая намекнуть сегодня Алексею, что оценила его драгоценное время, она надела недлинную юбку, самую короткую из допустимых, в рамках принятых в их провинциальном театре приличий. Излишек длины она компенсировала каблуками. Прическе тоже пришлось придать известную степень свободы: завитки стали фривольнее, а челка, вкупе со светлой помадой, придала Таниному лицу еще более юный вид. Вот так и сидела она напротив Алексея на сцене, положив, в отсутствие Екатерины Петровны, ногу на ногу, а обе руки сверху, одну на другую.

Сидела с кротким видом и безмятежным спокойствием в душе. Таня понимала, что задействовала весь свой арсенал, даже блузка была расстегнута на две пуговицы, следующая находилась уже на животе. Она могла бы добавить еще нежность и ласку, но для этого «голубчик» должен был сначала попасть ей в руки.

Сам же «голубчик», то есть Алексей, опять был разозлен Катиным отсутствием. Он не знал, что девчонок увели в костюмерную, и ревность нашептывала ему, что она — Катя — у Макарова в кабинете. Но режиссер сам вскоре пришел, уселся и стал ждать.

Вскоре он начал закипать, встал, походил по сцене, прозвонил Екатерине Петровне пословицей «семеро одного не ждут» и куда-то выскочил. Тогда ревность шепнула Алексею, что Макаров пошел в костюмерную. «Ага, старый хрен решил поглядеть в щелочку на раздетых девочек!» — подумал он, но голос звонившего кому-то из-за кулис режиссера отравил и эту усладу.

В таком положении — когда бороться за женщину приходилось не только с соперником — Алексей оказался впервые. Самого Катиного любовника он в расчет не принимал: «Дыму воспоминаний о нем самое место в выхлопной трубе его туберкулезной «клячи». Чтобы их туда отправить, достаточно покатать ее по Парижу на «Мерсе…» нет, лучше на «Бентляхе», Катя того стоит! Какая женщина устоит против роскоши, ха-ха! И портрет на Монмартре заказать! Первым делом по приезде и заказать, пусть с ним в обнимку катается… Но вот что делать с сопротивляющимися — и кому? — мне! — да как они смеют! — обстоятельствами? Ну почему так не прет? — повторял он про себя. — Непер, непер… Надо как-то ломать ситуацию, а то не успею!»

Оторвав глаза от пола, Алексей заметил почти над центром образованного их стульями круга светло-бежевую женскую лодочку, под ней чуть ли не гвоздь для наружных работ, а внутри нее точеную стопу, держащуюся на щиколотке сетью тонких сосудов, обтянутых полупрозрачной кожей. «Но похоже, что это ситуация ломает меня! — всплыло у него в голове. — Точнее, Таня ломает ситуацию, а меня вместе с ней! Зачем я ей? Пофлиртовать? От скуки? И как далеко она готова зайти?» — Алексей поднял взгляд еще выше, скользнув по коленям, юбке, остановился на последней застегнутой пуговице блузки. Ползти по Таниной фигуре выше ему не хотелось. «Там уже и глаза недалеко, и надо будет как-то реагировать на взгляд… — думал он. — Что ж, кожа у нее классная… Но грудь… и что силикон не поставит? Денег нет? Или не прочь родить второго ребенка, и боится, что молока не будет? О! Макаров идет!» — Алексей уловил звук размеренной мужской походки.

— Так, дамы и господа, пора начинать! — сказал режиссер, усаживаясь в свое кресло.

На сцену из-за кулис вышла Маша. За ней, несколько секунд спустя, вприпрыжку влетела Катя. Она уселась на свой стул первой. И только после коротенькой паузы, дав Маше подойти к своему месту, сказала: «Здравствуйте, а вот и мы!»

Алексей даже не успел ее разглядеть, но оценил, как она выключила Машу. «Учись, играя!» — вспомнил он надпись на своем детском конструкторе.

— Так, милые мои! — сказал Макаров. — Платья прибыли, теперь нам «философствовать» будет уже некогда. Надо бы сегодня завершить обсуждение… Ага, вот и Екатерина Петровна! Все в сборе…

Макаров достал из пиджака текст и стал читать:



 …Сейчас же мой угрюмый сын от света

 И, запершись, заслонит окна спальни

 И, выгнавши отрадный свет дневной,

 Создаст себе искусственную ночь он…



— Итак, это слова Монтекки-отца, — сказал он. — Екатерин Петровна, что за психотип у сына?

— Угрюмый? Ну явно не гипертим, таксист бы из него не получился! — ответила та. — Быстрая смена объектов влюбленности — или несколько их одновременно — это свойство именно гипертимов. Далее, он не астеник: то есть не гипотим и не шизоид, иначе бы он всю свою жизнь млел от Розалины, как Петрарка от Лауры. И он не сенситив: боязни обидеть кого-либо своим поведением у него нет и в помине. Следовательно, Ромео относится к высокоэнергетическому психотипу. Притом он не эпилептоид, ибо плевать он хотел на условности. Безусловно же, он истероид: наш человек, прирожденный артист! Но не стопроцентный, с примесью параноидальности, проявившейся в его решимости идти до конца… в упрямстве, проще говоря!

— Ясно, спасибо!… — кивнул Макаров. — И он либо болен шизофренией в начальной стадии, либо находится в состоянии глубокой депрессии. А давайте спросим духовника? А, Паша?

— Э… Лоренцо называет его ребенком… и ветреником. Однако ветреность — это когда сегодня одна, завтра другая, а послезавтра третья! А его отношения с Розалиной не однодневные! И потом, попробуйте, заставьте ветреника жениться! Да он из-под венца сбежит!

— Ну не уверен… — ответил Макаров. — Ветреник — это легкомысленный человек, без мозгов. А чтобы жениться, не мозги нужны…

— А может быть, влюбленности Ромео, — это перенос нарциссизма на внешний объект? Тогда смена объекта вполне объяснима, независимо от психотипа! — вставила Катя.

— Какая-либо оценка им самого себя в тексте отсутствует… и за самолюбованием в зеркале его не застукали, поэтому о нарциссизме мы говорить не можем! Ну, а то, что он считает себя достойным любви, — это несомненно:

 

Перестань, о, падре ты так меня бранить!

За любовь любовью же та, кого люблю я,

Платит мне; другая ведь так не поступала!



— прочитал режиссер.

 — Ты меня — я тебя! Как на базаре! — вставила Катя. — Интересно, этот олух — если бы остался жив — к каким годам он бы понял, что любовь — это счастье дарить, а не меняться?

— Ну, Катя! Еще вот так посидим, и вы заставите Ромео крестную смерть принять! — вставил Макаров.

— Не богохульствуй! — встрепенулась Екатерина Петровна.

— Ну ладно, ладно… прошу прощения! — миролюбиво ответил тот. — И правда, не будем отвлекаться, время-то идет! Вы что? — спросил он, взглянув на растерявшихся девушек. — В театре и не такое бывает! Ведь это наша работа: срывать маски, надевая их! Паша, Таня! — что скажите?

— Мне кажется, мы не можем объяснять что-то депрессией или шизофренией: у нас театр, а не клиника. С Джульеттой — там да, мы это обсуждали, но у Ромео подобных текстов нет… Надо понять личность… Легкомысленность Ромео ведь может быть следствием его инфантильности? — спросил Паша.

— Инфантильность — в смысле недоразвитости? Ну то, что он недоразвит, и так ясно! — вставил Алексей.

— Это откуда же? — спросил Макаров.

— Так ведь вникните в смысл текстов, которые он напевает Джульетте. Типичная средневековая модель эффективного соблазнения, не более того… Давайте опросим женскую половину, кто бы повелся на такое… «сусло»?

— Интересная мысль! Давайте! — ответил Макаров. — Послушаем, что Екатерина Петровна думает по этому поводу? — ехидно спросил он, мстя ей за ригоризм.

— Ой, Макаров! — нараспев произнесла Екатерина Петровна, покачав головой. — Ладно, я отвечу! В молодости — нет, не поверила бы! Мне слюнтяи никогда не нравились. Мне нравились настоящие мужики, способные на поступки! Ну, если брать из пьесы, то Меркуцио, Тибальт!

— Князь, Катя, князь Веронский! Дукатов у него тьма была… — перебил ее Макаров.

— Не перебивай! — она наклонила голову и вздохнула. — А сейчас уж и не знаю… — тут Екатерина Петровна встала, обошла вокруг своего стула. Присев, она, положив руки на спинку стула, прислонилась к ней головой и, глядя в сторону Сергея Яковлевича, попросила:

— Макаров! А почитай мне что-нибудь? Хочешь, я в люльку залезу!?

— Катя, за удовольствие увидеть тебя в люльке, я бы всю пьесу прочитал, да боюсь, жене донесут!

— Вот! Ты тоже трус, как Ромео! — попыталась взять реванш Екатерина Петровна.

— Ой, Екатерина Петровна, извините, пожалуйста! Мне непонятно… пожалуйста, поясните, почему это вы решили, что Ромео трус? Пожалуйста… — попросила Маша.

— Ишь, заступается! — съехидничала Катя.

— Машенька! Он трус — потому что с собой покончил! — изобразив что-то руками, ответила Екатерина Петровна.

— Ага! А во время войны, наоборот, в плен бы сдался! — вставила Катя.

— Э-э… — начал Алексей, но сдержался. «Черт, а ведь она… она вообразила, что этот Ромео тут, на диспуте… посадила его вовнутрь меня и, издеваясь над ним, смеется и надо мною! Да, талант… Но Джульетту — прав, прав Макаров! Джульетту — так, как Маша — ей не сыграть! Невинность-то… в ломбард не принимают, и назад ее не выкупить! — думал Алексей, уязвленный точной Катиной интонацией. —  Нет, надо что-то решительное делать, иначе мне ее не взять!»

— Коллеги, давайте по очереди высказываться! Таня следующая…

Таня нагнула голову и медленно вздохнула, пытаясь сосредоточиться. Она понимала, что говорить надо осторожно, чтобы не оттолкнуть Алексея, который волей-неволей уже сроднился с ролью.

— Ну, во-первых, я согласна с Екатериной Петровной насчет его трусоватости… Мужчина должен держать удар! Мужчина ушел бы в монастырь: и свои грехи замаливать, и за Джульетту молиться… Но у таких, как Ромео, ум не прорастает в разум, а переплавляется в хитрость… А во-вторых, насчет его песенок… Если уж он «соловушка» такой сладкогласный, послушать можно… а что он пел Розалине? То же самое? Ладно, не в этом дело… Я вот в детстве жила с родителями в коммуналке, в одной комнате. И сестра еще с нами… А ведь он вешает Джульетте лапшу на уши, не давая придти в себя и задать элементарный, чисто женский вопрос: «Ромео, милый! — а где мы будем жить?»

— Где, где — в шалаше! — пробубнил Алексей. — Да чего там им оставалось-то? — меньше недели!

— Ага, или как в моей семилетней мечте: с мачо на мачте, в корзине впередсмотрящего матроса. А знает кто, как она по-морскому называется? — спросила Катя, чуть заскучав.

— «Марс», кажется — ответил Паша, вспомнив из детского увлечения голубыми просторами и белыми парусами.

— Ну, не будем отвлекаться… Давайте послушаем, что нам Маша скажет? — перевел Макаров стрелку.

— Я уже все решила. Если уж я полюблю, то поверю всему, что он скажет.

— Как Джульетта или как Маша? — переспросил Макаров.

— И как Джульетта, и как Маша!

Режиссер, довольный, улыбнулся, а Катя вставила шепотом: «Машка, ты чокнутая!»

«Ну и пусть!» — подумала Маша и опустила глаза.

— Ну Катя, и до вас очередь дошла!

Макаров, а за ним и все, посмотрели на Катю. Алексей, не поворачивая головы, откинулся назад и скосил на нее глаза.

— Дошла! А вот до его песенок со мной дело бы не дошло! Как только бы я поняла, что он не монах… — Катя вскочила, согнула руки в локтях, сжала кулаки и под каратистский крик «Кийа!» двинула коленом вперед и вверх. И так, с поднятой ногой, замерла.

— Добавить, что ли, контрольный — под капюшон? — побормотала она, стоя на одной ноге и то сжимая, то разжимая кулак правой руки. — Да, ладно, хватит, и так не скоро встанет!

В момент демонстрации она стояла спиной к Алексею и не видела, как он инстинктивно сжал колени. «А это уже невроз!» — понеслось в тот момент у него в голове.

Выдержав паузу, Катя выпрямилась, поправила прическу, опустила руки. Потом, что-то вспомнив, сцепила их за спиной, нагнулась с вывертом вправо и, глядя в пол, произнесла:

— Ау, милый! Ты жив? — Катя представила себе Алексея: стонущего, корчащегося от боли и катающегося по полу. — Вот теперь ты настоящий монах! — добавила она, послала фантому воздушный поцелуй и выпрямилась.

Воцарилось молчание. Первым зааплодировал Паша.

— А что, и поделом!

— Браво, Катя! Вы настоящая Капулет! Позвольте вашу… — Макаров привстал и поцеловал Кате руку, которую она, с ненаигранным смущением, протянула ему из глубокого реверанса. — Спасибо, присаживайтесь!

— Давайте прочитаем еще эпизод… — продолжил Макаров. — Вот тут есть… — он зашелестел листами. — Вот послушайте:

 Тибальт.

 О Ромео! ненависть моя один лишь

 Привет внушить мне может: ты подлец.



— Это после венчанья… — продолжил Макаров. — Что дало повод Тибальту назвать Ромео подлецом? По тексту только то, что Ромео проник к ним в дом под видом капуцина. Подлый это поступок или нет? Что вы, коллеги, думаете?

— Вообще-то, он не хотел идти… это не его идея! — сказал Паша.

Екатерина Петровна взялась двумя руками за виски и задумалась. Поскольку других реплик не поледовала, она, помолчав, сказала:

— Если Тибальт, поставив себя на его место, решил, что он бы так не поступил — то да, пожалуй, он мог и вызов послать, и подлецом назвать, если это противоречило его представлениям о чести.

— Ага! Тибальт умница! Он просчитал, что завалиться на бал к врагу можно только из-за женщины — чтобы ее похитить — и был недалек от истины… — добавила Таня.

— Хорошо, а теперь скажите мне, почему Ромео не открыл свой брак с Джульеттой?

— Так это понятно! — воскликнул Алексей. — Он хотел для начала переспать с ней. Убедиться, что товар не имеет скрытых дефектов и соответствует веронским стандартам. Сертифицировать, так сказать…

— Крутая формулировочка! — после недолгой паузы вставила Катя, разглядывая свой маникюр.

— Может быть, есть более мягкие версии? — режиссер понял, что, щадя Машины уши, хотел сказать Алексей.

— Думаю, Ромео попытался применить тот прием, к которому он привык, и который доказал свою эффективность: он понес что-то там о любви, пытаясь «заблаблаблабить» Тиба, но в этот раз сбоило. А объявить о тайном венчании боится, — это ведь действительно подлость! И это бы придало Тибальту силы: чувствуя свою правоту, он наверняка бы убил Ромео! А герцог бы Тиба оправдал. Ну или наказал бы — символически! Вот… такая версия мягче? — закончила вопросом Катя.

— Нет, не мягче! — ответила Маша. — Ромео влюблен, он в состоянии эйфории, он еще не спустился с небес на землю и не понимает, чего к нему привязался этот Тиб противный! Растерян он, вот как мягче!

— Да, любовь все оправдает! — улыбнулся режиссер. — А кто-нибудь сможет опровергнуть позицию Маши?

— Да запросто! Только вы мне объясните сначала, куда делся кусок между убийством и венчаньем. Что было после него? Джульетта пошла одна домой? Какая прелесть! А он куда, если он такой влюбленный, такой пылкий и жаждущий? Сметанки пожрать, да выспаться наперед? Нет! Он отправился мочить ее братца, чтобы не было проблем с ночным сексом — лесенка-то не бронированная… Да о какой любви тут можно говорить! Попробовал бы кто-нибудь не проводить меня до дома… даже объяснять не буду! — ответила Катя.

— А ведь Катя права! Темный пацан этот Ромео! Мужчины так не поступают, — вставил Паша.

— Молодцы. На этой фразе и закончим… — но договорить Макарову не удалось.

— Нет, нет! Минуточку! Не спеши, Макаров! — возвысила голос Екатерина Петровна. — А презумпция невиновности!? В тесте не сказано, что он ее проводил, но там и не сказано, что он ее не проводил! А сомнения должны толковаться в пользу бедного мальчика! Да он вообще мог еще не знать, откуда дети берутся, вот! — тут Екатерина Петровна чуть перевела дух…

— Итак, по справедливости, относительно отсутствующего куска может быть только одно мнение: он не должен использоваться против Ромео! Мало ли, что там еще пропущено: может, животом его прихватило! Нельзя же все на парня вешать! Я точно так же могу предположить, что Лоренцо предоставил им свою келью на часок! Почему бы и нет? Но это в то время вставить в текст уж никак нельзя было! Да Вильяма, или кто там все это писал — сожгли бы на костре! Всю компанию! Так что, дорогая тезка, здесь ничего доказать нельзя!

— Вот так! Все знают, что у Екатерины Петровны единственный сын? — разоблачил ее Макаров.

— Теперь, Макаров, уже все! — огрызнулась она.

— Так что же, по данному эпизоду принимаем Машину позицию? — уточнил Макаров.

— Не получается! — ответил все еще хмурый Алексей. — А деньги? А лестница? Веревочная… Хм, «Сколько веревочке ни виться…» — народная мудрость! Лестница, кажется, стала ключевым артефактом пьесы!

— Но… хорошо, согласна — здесь сюжетная ошибка! О лестнице, пожалуй, надо было договариваться после убийства Тиба… — уступила Маша.

— Ага, а бабло отстегивать утром, по факту! — прервала ее Катя. — Оставил бы тебе сотку баксов на тумбочке, и в эту… забыла, куда его там, вместо «Крестов?»

— Катюша, не третируйте Джульетту!– пожурил ее Макаров.

 — Да, после убийства! Тогда лестница приобрела бы другой смысл, было бы хоть какое-то оправдание… — закончила свою мысль Маша.

— Пожалуй! Но в этом случае после венчанья Ромео должен был бы предложить какой-то иной план развития событий. Какой?

— Да залез бы и вырезал всех Капулетиков, кроме Джульетты! Чего ему стоит? — предложил Алексей.

— Хм! Но Джульетте-то он этого не мог сказать… — возразил Макаров.

Все молча искали спасительный сюжетный ход, но вот так, с разбегу, с ходу — он не просматривался.

— Молчите? — спросил Макаров. — Вот и авторы этой штучки ничего другого придумать не смогли! Или не захотели… — Макаров помолчал, как будто что-то вспоминая.

— Года три назад у меня сложилось одно продолжение… Будете слушать?

— Да! Да! Конечно! — раздалось хором.

— Так вот… представьте, что после венчанья Лоренцо дает свое снадобье обеим, и Ромео, и Джульетте, и они одновременно выпивают его, каждый у себя дома. Естественно, и хоронят их одновременно. А Лоренцо на похоронах объявляет, что обвенчал их… Тогда общее горе объединяет враждующие семьи, и молодых погребают в одном новом склепе. А ночью они пробуждаются… Какая экзотическая первая брачная ночь, а?

— А склеп с душем? — не удержалась Катя, но на нее зашушукали.

Когда все притихли, Макаров продолжил:

— Ну ладно, ладно… нормальный вопрос! Так… Вспомнил… всю ночь шел теплый летний дождь, временами переходящий в ливень.

Его опять прервали, на сей раз аплодисментами.

— А шампунь-кондиционер, два в одном? «От червячков и тли!» — веселилась Катя.

— Слушайте дальше… Утром Лоренцо объявляет, что его молитвами Бог молодых воскресил. Все радуются и плачут от счастья. Песни, танцы, ликование!

— И карнавал! — вставила Катя.

 — Отлично! — согласился Макаров. — И, заметьте, ни одного трупа! Лоренцо рукополагают в епископы Вероны, он крестит каждого из их семерых детей. Они живут долго и счастливо, и умирают в один день! Нравится?

Ответом были аплодисменты.

— В один день! — и тоже не без посторонней помощи!? — хлопнув пару раз, съехидничала Катя, но ее никто не расслышал.

— Прелесть, Сергей Яковлевич! Это по-нашему! Назовите это «Роман Юлии» — прекрасный сюжет для театра юного зрителя! — воскликнула Таня.

— Вот и мне нравится! — признался Макаров. — Но такое решение расходиться с целью этой пьесы, к сожалению!

— Макаров, так что же? — спросила Екатерина Петровна.

— Успокоились, коллеги! Продолжим! Что же, если мы не можем использовать версии о депрессии или шизофрении, то, увы… — Макаров сделал паузу.

— Да подлец он, Ромео этот, чего тянуть! — выпалил Алексей, которому было все равно кого играть. — И трус — крови боится! Поэтому и наглотался яда! А Джульетта — смелая и искренняя…

— Отчаянная! — вставила Катя.

— …девчонка, он и мизинца ее не стоит! Жаль, что чокнулась…

— Вот! Но чтобы установить это, нам только сегодня потребовалось больше двух часов. Столько идет весь спектакль. И зритель, несомненно, такой вывод сделать не успевает. А это значит? — Макаров замолк и оглядел всех по кругу.

Катя с расстановкой отчеканила:

— А это и значит, что под видом положительного героя в подсознание зрителей внедряется образ подлеца!

— Умница, Катя! — кивнул Макаров. — Ну а поскольку он плод своего «духовного» отца, то Лоренцо, по своей сути, представ…

— Придурок он, и без всякой сути! Извините, что я вас перебил, Сергей Яковлевич! Но теперь я знаю, как его – человека без сути — играть! — вставил Паша.

— Хорошо! Без сути, — это хорошо! — кивнув, ответил Макаров.

— Сергей Яковлевич!

— Да?

— Объясните, пожалуйста! Если Ромео двигало чувство мести, то он меня — Джульетту, то есть, простите! — не любил? Так?

Режиссер кивнул.

— Но почему тогда он вернулся с ядом в Верону?

— Э… если исходить из пьесы, то этот суицид — следствие депрессии, описанной в начале. Даже в наше время это заболевание может так закончится, если его не лечить. Но есть и другой аспект… автору необходимо как-то добить Джульетту. Добить — чтобы избежать рождения ребенка. Вы не понимаете зачем?

Маша помотала головой из стороны в сторону.

— Растление — одна из завуалированных целей пьесы. Для того необходимо отделить в подсознании зрителя секс от деторождения, превратив эрос из инструмента продолжения рода сначала в самоцель, а потом и в предмет культа. Поэтому-то, как я уже говорил, Вильяму дети и не нужны! Вот так, друзья, мои!

Собравшись с мыслями, режиссер продолжил.

— Ну а напоследок вернемся к дуэли. Напомню: Тибальт уже не чужой Ромео, он его свояк. Вспомните-ка, не было ли в нашей истории схожей ситуации? Подскажу: позже несколько идеализированной…

— А, «Како подыму руку на брата своего?» — воскликнул Павел.

— Да, духовное разрешение стычки с Тибальтом именно таково… Как вы думаете, заколол бы он Ромео, если бы тот бросил шпагу и сказал: «Не могу поднять руку на брата моего?»

Все промолчали.

— Вот и я не знаю… — вздохнул Макаров. — Но это, по крайней мере, было бы не самоубийство! Все, отдыхайте, а завтра с утра за работу! Всем спасибо! — режиссер встал и направился к выходу за кулисы.

— Макаров, девчонкам еще платья надо подгонять! — окликнула его Екатерина Петровна.

Режиссер приостановился.

— Тогда сначала Катю, а Маша нужна будет только во второй половине дня, — ответил он.

— Сергей Яковлевич, уделите мне минутку? — окликнул его Григорий, который за все время беседы не проронил ни слова.

— Хорошо! Идемте туда… — Макаров указал в портал, свернул к лестнице, а когда спустился, сел на первом ряду.

Заметив, что режиссер покинул сцену, Алексей, сказав: «До завтра, коллеги!» спрыгнул с рампы в проход. Подхватив плащ, который оставил на втором ряду, он чуть ли не выбежал из театра.

Григорий сел через одно место от режиссера и повернулся к нему.

— Сергей Яковлевич! Мне подумалось… а если просто снять фильм об актерском мастерстве? И не будить спящих собак? — спросил он.

— Э… А, вот что вас волнует — отход от традиционной трактовки!? Хм, но люди-то меняются… Сегодня мы имеем дело не с «gomosapience», а с «gomovartus», с «человеком опустошенным». «Традиционной трактовкой» его не заманишь! А если он и зайдет, то в ту реальность его уже не вживишь, не поверит! Но гораздо важнее то, что за прошедшие века разлагающее влияние пьесы забурилось в коллективное бессознательное…

— Но… — Гриша задумался. — А вы не переоцениваете влияние одной пьесы?

— Одной? Как бы ни так! Это уже и фильм, и балет, и музыкальные опусы! Эта пьеса — таран, способный пробить брешь в нравственном иммунитете любой нации! Вдогонку ей сотнями хлынут фильмы с таким же, — тут режиссер сморщил нос, — тухловатым ливером. А возразить не дадут — прививка-то сделана! Поколения «вдруг» распадутся, древние рода — опоры национальной самоидентификации — рухнут… Устная и письменная речь заразятся метастазами… джипинг, твою мать! Простите! Вербальный иммунитет иметь надо, чтобы блевать тянуло от иного слова! Верблюдинг! Произведений искусства потеряют очистительную силу, нация забудет свои духовные идеалы, начнет пить, колоться… Останется слить народ в какой-нибудь союз и поиграть с ним в индейцев… И все без единого выстрела, экономно, чистенько, почти фри`и и никакой кров`и! Вот… простите за паф`осинг!

Заметив, что со сцены все давно уже ушли, Макаров сказал:

— Все разошлись, пойдемте и мы…

— Но ведь и раньше… — Григорий тоже встал, они двинулись к выходу.

— Когда не было массовой «культуры», нацию объединял религиозный культ. Но и тогда были способы… В одной стране, помните, под наследников престола принцесс одной национальности подкладывали, подкладывали, подкладывали, подкладывал и… — бах, бах, бах! — постреляв из «пистолета», Макаров, замахав над головой «шашкой», закричал: «Ур-ра!»

— Но… ведь они и сами эти пьесы у себя ставят!

— Да! Но там к ним и отношение другое! Догадываетесь, почему?

— Нет… — протянул Григорий, — а почему?

— «Нет пророка в своем отечестве!» — как ни банально, но… Ну, скажите, как вы относитесь к сказкам об Иванушке–дурачке? Да как к своей ноге или руке, потому что Иван-дурак — порождение нашего собственного менталитета, как Ромео — западного… М-да… Читают нынче мало, если не считать кулинарных рецептов! Все «сами с усами» — не хотят, то есть, современные люди разговаривать с авторами… Но более удручает то, что и с Богом не хотят разговаривать, да-с… А вы, поди, оптимист?

Григорий, чуть помедлив, кивнул.

— В молодости это нормально! — сказал режиссер. — А насчет спящих собак — я бы их и собаками-то не назвал, так… В фойе он повернулся к артисту и протянул ему руку:

— Ну, готовьтесь завтра умереть достойно! На сцене, конечно!

— От укола в спину?

— В спину? Вы так уверены, что в честном бою Ромео бы вас не победил?

Гриша ухмыльнулся и сказал: «Пусть попробует!»

— Интересная мысль… Спасибо, я подумаю… — и Макаров пошел к себе, наверх. «Нет, бой будет в масках, а в спину… может быть, Парисика!?» — думал он, поднимаясь по лестнице.

Зайдя в кабинет, режиссер скинул пиджак, прошел к окну и глянул из окна на мостовую: лимузина внизу не было. «Странно! — подумал он. — Савва Сергеевич никогда не опаздывает… Чем бы заняться? Ага, а маски-то?»

Набрав телефон Ирины, он рассказал ей о своей задумке. Поняв, что заказывать объемные маски в японском стиле времени нет, решили купить несколько защитных масок для сварщиков и прикрепить к ним снизу деревянные ручки. Ирина взялась разрисовать маски в стилях родовых гербов, которые они когда-то придумали: Монтекки — синий с золотом, Капулеты — черный с серебром.

Закончив с масками, Макаров, вспомнив о рукописи жены, достал ее и положил перед собой.

— Вместо того, чтобы так вот попусту ждать… — как бы извиняясь, пробормотал он и пододвинул к себе страницы. «И не забываем, что Саманта — это Катя!» — напомнил он себе и стал читать:



« 4. Побег



Пока Лаура восстанавливалась, то есть по уважительной причине отсутствовала, Питершам решил, что Саманту надо наказать.

— Видите, кто стал «кентавром» — тот обрел свободу, а кто не смог стать «кентавром» — тот останется рабом! Правильно? — сказал он.

Ряженые захихикали, местами захлопали.

— А если так, то придется ее сховать! Путь там, — он показал на дверь в комнату музыкантов, — покуда порепетирует, а когда научиться превращаться в «кентавра», мы ее тут и объездим! Желающие, — крикнул он, стараясь заглушить смех, — есть?

— Есть! — рявкнул в ответ зал.

Взяв Саманту под руку, Мисс Смит провела ее по сцене в угол. Втолкнув девушку в комнату для музыкантов, она захлопнула дверь.

Оказавшись там, Саманта осмотрелась: одну стену занимал встроенный шкаф, посередине стоял внушительных размеров стол, за ним черный кожаный диван; в дальнем углу было темно-красное кресло, освещенное желтым абажуром торшера. Окон в комнате не было, но были еще две двери. За одной оказался туалет. Другая дверь, как Саманта ни дергала за ручку, не поддавалась. В панике она разбежалась, врезалась в дверь плечом и — взвыла от боли. Но страдала она не зря. Дверь отворилась, из нее выглянул огромный охранник — тот, который выносил «дипломат» с фальшивыми долларами.

— Спокойно, Ляля! Выпускать тебя не велено!

Саманта выругалась. Потирая плечо, она отошла вглубь помещения. Но успела заметить, что дверь ведет в какой-то длинный коридор. Охранник скрылся, а в комнату со стороны сцены с книгой подмышкой вошел Пол. Саманта, поняв, что сейчас он — единственная надежда на спасение, бросилась ему на шею. 

— Пол, Пол! Я не хочу становиться «кентавром», — зашептала она, умоляюще глядя на Пола и «поправляя» на голове гребешок.

— Да? Погоди!

Пол задумался, пытаясь понять, почему отец, услышав на сцене его шепот: «Папа, я хочу к ней!» с безразличной гримасой махнул рукой в сторону этой комнаты.

— А там что? — прошептал Пол, кивнув в сторону двери в коридор.

— Охранник! — ответила Саманта и, округлив глаза, обрисовала руками его габариты.

— Понятно… — протянул Пол. — Вот что… Я сейчас буду тебя насиловать, а ты кричи вовсю!

— Да… — растерянно ответила Саманта, не понимая, что из того может выйти.

— Иди сюда, к столу! — Пол взял ее за руку.

Саманта мигом включилась в роль и заорала:

— А-а! Пусти, негодяй! Помогите! Как ты смеешь!

Пол, опрокинув ее на стол, начал задирать юбку. На сцене папаша Питершам, расслышав крики, ухмыльнулся и подумал: «Молодец, сынок!» Уверенный в том, что комната музыкантов под надежной охраной, президент спустился в зал пообщаться со своими «куропаточками».

— Оставь меня, ублюдок! — орала в комнате за сценой Саманта. — Козел, сучий потрох, тварь…

Заподозрив, что это уже не шутка, она решила обороняться всерьез и собиралась уже укусит насильника, но Пол, решив, что достаточно разогрел ее, вдруг отошел и стал барабанить кулаками в дверь.

Пока охранник открывал засов, Саманта, соскочив со стола, поправила трусики и прижалась к стене, продолжая то ныть, то ругаться. Охранник, увидев в комнате Пола, узнал его и спросил, похлопывая электрошоком по руке:

— Она вас обижает, сэр?

— Хм! — Пол оскалился. — Слушай, подержи ей ноги, брыкается, сука!

Охранник задумался, входит ли это в его обязанности, и не получит ли он за это по шее, но Пол обломал его:

— Потом и сам можешь…

Перед таким десертом телохранитель не устоял. Он вошел в комнату и прикрыл дверь изнутри. Пол окинул взглядом его двухметровую атлетическую фигуру. «Сам я с ним не справлюсь!» — подумал он.

Раскинув руки, они стали медленно обступать Саманту. Девушка заорала еще сильнее, застучала ногами. Когда на глазах у нее появились слезы, они бросились на нее, скрутили руки и уложили на стол. Саманта отчаянно отбивалась, пытаясь кусаться.

— Браслеты есть? — крикнул Пол.

— Нет! — прохрипел охранник, мотая из стороны в сторону головой.

— Держи ее! — сказал Пол. — Я ремень сниму, руки стянем.

Охранник кивнул, навалился на девушку всем телом. Под ее визг Пол, отойдя на шаг, сделал вид, что расстегивает ремень. Но как только «бобби», спасаясь от зубов Саманты, отвернулся, Пол размахнулся и долбанул изо всех сил по его стриженой макушке книгой, которую после этого аккуратно поставил на пол у ножки стола. Пока охранник ошалело мотал головой, он выхватил у него из чехла электрошок, ткнул контактами в шею и нажал кнопку. Раздался щелчок, потом жужжание — здоровяк вскликнул и обмяк.

Откинув его на пол, Пол потянул Саманту, все еще кричащую, за руку к двери. Глотая ртом воздух, она хотела о чем-то спросить, но тот отмахнулся, крикнул ей: «Бежим!» и утянул вглубь коридора.

А такси, в котором ехала Лаура, уже приближалось к отелю. Когда они проехали мимо, и еще метров двести, она попросила водителя остановиться. Расплатилась, надела темные очки, вышла и села на лавочку за лотком с мороженным. В белоснежном теннисном костюме она выглядела прелестно, короткая юбочка подчеркивала длину ее стройных, крепких, но исцарапанных ног. «Эх, помаду забыла!» — с сожалением подумала Лаура.

Она посмотрела в сторону отеля, лезть туда одной ее совсем не хотелось. Взглянула на время. «Тони уже на подъезде, подожду!» — подумала она и решила пока съесть порцию мороженого. От любимого рожка с карамелью ее оторвал телефон.

— Да, мистер Грэм! Лаура слушает! — ответила она шефу.

— Что случилось, почему тот твой номер не отвечает?

— Уронила в унитаз, шеф, прошу прощения… у нас все в порядке, скоро отвалим!

— Ага, будьте осторожны, не напивайтесь там… — шеф отключился.

«Не напивайтесь! — передразнила Лаура. — Тебя бы сюда!» Она опять было включилась в поедание мороженого, но аппетита уже не было, звонок напомнил ей о возможных осложнениях, о которых раньше ей совсем не хотелось думать. Она провела рукой по чехлу с ракеткой. Нащупав выпуклость, в которой, вместо теннисного мяча покоилась граната с нервнопаралитическим газом, она немного успокоилась.

«Саманта с бодуна, ее от газа точно вывернет… Ладно, пусть проблюется, ей полезно! А, вот и Тони» — Лаура заметила черный кабриолет своего знакомого. Машина медленно приближалась к ней по противоположной стороне дороги. Она помахала приятелю зачехленной ракеткой. Тот тоже поприветствовал ее, направив в ее сторону на несколько секунд бескомпромиссные черные очки. Подкатив, он остановил машину напротив нее, но она рукой показала, чтобы он подал немного вперед, прикрыв ее от окон ресторана. Выкинув недоеденный рожок в урну, она пригнулась, пресекла улицу и прыжком с сальто плюхнулась на заднее сидение кабриолета.

Тони, кучерявый метис засекреченной рецептуры, сдержанно улыбнулся ей в зеркало и проговорил, не оборачиваясь:

— Привет, Лаура! Похоже, на тебя напал крокодил?

— Привет, Тони! — ответила Лаура. — С крокодилом бы я справилась. Сотня пьяных невменяемых «куропаток», как тебе? Они в том ресторане, что справа.

— Это ты из той дыры вывалилась? — спросил Тони, увидев разбитое стекло.

— Да, со стулом над головой!

— Работа есть работа! Чем могу помочь? Прикрыть? Или еще ребят позвать?

— Ребят не надо. Гранату можешь туда зашвырнуть? Я боюсь, что не доброшу!

— Ты что, рехнулась? Она там с полсотни парней, если в кучу попадет, уложит!

— Ты не понял, извини! Она с газом! Полежат, поскучают, повоют и спать пойдут! А то больно уж там у них весело!

— Давай так… — подумав, ответил он. — Ты садись за руль и кати потихоньку. Как я с заднего сиденья отметаюсь, ты гони сразу, до хлопка! Как?

— Отлично! — Лаура привстала, пересела на место справа от Тони, а потом, когда тот перекинулся назад, перебралась за руль. — Она в ракетке, — сказала Лаура.

— Хорошая штука! Не отличишь! — Тони поиграл беленькой ворсистой гранатой, перекидывая ее с одной руки на другую. — И вес нормальный, долетит! Ты готова? Трогай!

Лаура нажала на газ и, поглядывая в зеркало на Тони, повела машину к ресторану. Когда она повернула голову в сторону здания, Тони открыл свою спортивную сумку, сунул туда гранату, взял обыкновенный теннисный мяч и махровое полотенце. Потом вынул из-за пазухи пистолет, обмотал его полотенцем и положил рядом с собой.

— Внимание! — сказал Тони, когда они почти поравнялись с разбитой витриной.

Лаура сосредоточилась на дороге и приготовилась утопить педаль газа. Краем глаза она уловила, как Тони, привстав, размахнулся и метнул «гранату» в дыру. Крикнув ей «Гони!», он плюхнулся на заднее сидение. Лаура вцепилась в руль и вдавила педаль до упора в пол, а Тони под рев двигателя выпустил всю обойму в воздух, а потом еще и силой хлопнул ладонью по коже заднего сидения.

— Эй, детка! Они сбили твою гранату! — прокричал он, привстав, в ухо Лауре.

— Как сбили? — не поняла она.

— Из пистолета! — ответил он. — Слышала выстрелы? Кто-то попал… меткие они, твои невменяемые! Они поджидали тебя за бордюром террасы! Хорошо, что мы сами туда не сунулись!

Он был отчасти прав. Выпив шампанского и поболтав с сотрудниками, Питершам послал проверить, что там, в комнате для музыкантов. «Покамест девка не остыла, пусть парни тоже позабавятся!»– подумал он, забираясь на сцену и прикидывая, какой бы конкурс устроить для желающих поразвлечься с дочкой конкурента. Но когда охранник вышел из комнаты за сценой и что-то прошептал ему на ухо, Питершам сам бросился туда. Увидев своего самого здорового телохранителя без сознания, он сплюнул, выругался и, выбежав обратно, рявкнул в микрофон:

— Друзья! Чикагская пантера вернулась и похитила Пола. Пять стрелков на террасу, за барьер! Охране — догнать и отшитить!

Несколько самых уверенные в себе парней выбрались через дыру на террасу, где рассредоточились вдоль внешнего бордюра. Влетающий в дыру мяч и на самом деле был принят за гранату. Тот, кто заметил его первым, заорав «Ложись!» бросился на пол. Остальные мужчины молча, а женщины с визгом, сделали то же. Да и сам Питершам завалился на пол у сцены, прикрыв голову. Мяч, отскочив от потолка, долбанул по си-бемоль второй октавы, попал кому-то из распростертых на полу «куропаток» в голову и укатился под стол. Там он уткнулся в живот вымазанного кремом толстяка, уже потерявшего интерес к жизни от выпитого с горя виски.

Донесшиеся с улицы вслед за «увертюрой» выстрелы дополнили картину атаки. Секунд через пять кто-то из парней, что затаилась на террасе, сообразив, что гранату бросили из той машины, что уже исчезла за поворотом, проорал через дыру в зал:

— Не взорвалась! Та полубаба — в черном кабриолете!

Ряженые стали подниматься. Некоторым показалось, что это очередная шутка расшалившегося президента, и в зале раздались осторожные хлопки.

— Что хлопаете, идиоты! — проорал в микрофон Питершам, который уже успел залезть на сцену. — Это не шутка! — он выхватил свой ствол и пальнул из него в потолок. С воплем: «Хватит жрать! Всем искать Пола! За мной!» — президент исчез со сцены.

Проскочив через комнату для музыкантов, он, пыхтя, побежал по коридору. Тренированная часть сослуживцев бросилась за ним, остальные стали вылезать на террасу и прыгать через барьер на улицу.

А Пол с Самантой за эти минуты уже успели пробежать полкилометра до той почты, за которой меньше часа назад Лаура ощупывала свои раны.

— Все, Пол, я больше не могу! — Саманта в самом  деле выдохлась.

— Иди сюда! — Пол завел ее за лестницу крыльца служебного выхода. — Постой тут!

Заметив во дворе пустые коробки, он взял несколько штук и состроил из них табурет, постелив сверху свой платок. Девушка уселась, а когда отдышалась, то заметила, что Пол все еще со своей толстой книгой.

— А это что? Что за хрень? — спросила она, ткнув в темно-синюю коленкоровую обложку пальцем.

— А… — Пол замялся. — Это Кант, «Критика чистого разума».

— А… Я думала, что библия! Толстая какая… критика! Я, кажется, тоже читала! — сказала она, для убедительности хлопнув ресницами, но, заметив, что на лице Пола что-то дернулась, добавила:

— Давно, в детстве! Уже и не помню ничего!

Пол, тоже захлопав ресницами, так и не нашел, что ответить, и не стал развивать тему.

— Я поначалу подумал, что ты из газеты! Не люблю журналюг!

— А… Нет, твой предок угадал! — я действительно Саманта Грэм из Чикаго…

Почувствовав, что ветра в закутке нет, Саманта «пощупала» свой гребешок.

— Страшно! Домой хочу!

— Домой!? — воскликнул Пол.

Он чувствовал себя по уши влюбленным и совершенно не хотел расставаться с девушкой, любуясь ее красивым лицом и фигурой, которые и разглядел, и оценил только что, имитируя изнасилование.

— Ага… — протянула Саманта. — Ты знаешь, а я ведь и вправду испугалась, когда ты… ну там!

— Да? Извини! — ответил Пол. — Хорошо, что все обошлось!

— Да, спасибо тебе! Если бы не ты, возила бы я сейчас на спине ваших бандитов! — сказала Саманта, добавив мысленно: «И не только на спине!»

— Бандитов? Почему бандитов?

Саманта недоверчиво взглянула на него.

— Как… — начала она, но потом решила, что не стоит обсуждать эту тему. «В коне концов, каждый делает деньги, как умеет!» — подумала она и закруглилась:

— Спроси лучше у папочки! Нам-то как теперь быть?

— Мне с тобой в Чикаго нельзя!

— Ну… да, лучше не надо! Да и мне там надоело! Чего ради, ты думаешь, я сюда поперлась!? Я пить хочу!

— Сейчас! Посиди здесь!

Оставив Саманту, Пол обошел здание почты и взошел на ее фронтальное крыльцо, осматривая окрестности в поисках киоска или магазина. Справа, метрах в пятнадцати, с визгом затормозил черный кабриолет, заставив Пола повернуть голову.

— Это он там на крыльце! Сынок хренов главной «куропатки»! — сказала сидевшая за рулем Лаура.

— Да? — Тони осторожно оглянулся. — Думаешь, и девчонка где-то рядом?

— Надеюсь! А иначе — для чего он оттуда свалил?

— Постоим?

— Хочешь — езжай! Я его сама попасу!

— Да, так лучше! Машину они, я уверен, засекли и уже ищут… Я ее отгоню, тут недалеко есть стоянка. Поставлю ее там, возьму где-нибудь другую и подкачу сюда, к почте. Как?

— Годиться! Я выйду за углом! — сказала Лаура и тронулась, высматривая ближайший поворот, чтобы не вылезать из кабриолета на глазах у Пола.

Перекресток был через дом от почты. Свернув направо и проехав чуть вперед, Лаура вышла, а Тони перелез на переднее сидение.

— Давай! — махнул он Лауре рукой. — Скоро буду. Звони, если что! — и сорвался с места.

— Пока! Жду! — крикнула она вслед и поспешила дворами назад, к зданию почты».

 

Пробежав глазами главу, Макаров встал из-за стола и опять выглянул в окно. Лимузина все еще не было. «Что ж, задержался где-то… или это знак, что денег больше не будет? Ну что же, пусть так… пора в монтажную…» — он убрал рукопись, взял портфель и вышел из кабинета.

Алексей уже стоял перед театром, размышляя о том, куда пойдет Катя. Он знал, что Таня, выйдя, свернет направо, а встречи с ней ему сегодня надо было избежать. Поэтому он свернул налево и пошел от театра, оглядывая противоположную, более удобную для наблюдения за главным входом, сторону. «Вон лавочка… нет, слишком открытое место. Да, к тому же, там уже сидят… Байкер, что ли? По ботинкам — похоже! Сесть рядом, поболтать о мотоциклах, чтобы время скоротать? Нет, это может отвлечь… О, газетный киоск!» — Алексей дошел до будки, прислонился к ее левому углу и приготовился ждать.

«Ну вот, видно хорошо… Но если Катя пойдет сюда, что я буду делать дальше? Эх, в жизни все сложнее, чем в книжках… Ага, вот Паша… А это? Кажется, звукооператор. По пиву, что ли, двинули? Катя, Катенька! Где ты, Катя? Звонит любовнику? Хм…» — почувствовав, что щеки зарделись, Алексей понял, что ревность опять перешла в наступление.

Прошло несколько минут, дверь опять открылась, вышла Маша. Постояла, свернула налево и пошла в сторону Алексея. «Этой еще тут не хватало! Ну и куда теперь?» — Алексей растерялся. Уходить с позиции было нельзя, Катя могла проскользнуть в другую сторону. «А где дверь? Дверь-то должна где-то быть! — Алексей оглянулся и разглядел за киоском узкий проход. — Ага, там и спрячемся!»

Он понаблюдал за театром еще пару минут. Потом, пятясь, встал за задним углом киоска, просматривая одним глазом пространство по ходу движения Маши. «Ага, вот она! Все, прошмыгнула, можно выходить…» Алексей вышел, опять прислонился к переднему углу киоска, и тут заметил знакомую фигуру.

«А это кто? А, тот байкер, который сидел на лавочке… Стоп, так это… Ба! Так это Катин полюбовник! Его, его рост! И курточка его! И куда он, милый, двинул? За цветочками? Ах, молодец! И без Кати, надо полагать, он не уйдет! Пойдем и мы цветочки понюхаем…» — Алексей, выждав, оторвался от киоска и двинулся за байкером.

И вскоре заметил, что тот идет как-то осторожно: останавливается, вынимает телефон, но при этом не звонит. Маша мелькала своей белой блузкой где-то перед ним, но она Алексея не интересовала. Дошли до цветочного развала, но байкер прошел мимо, даже не взглянув на розы. Алексей подошел к прилавкам…

«Неужели я ошибся? Или они поссорились? — думал он, нюхая цветы. — Почему он и не звонит, и назад не идет? Черт… Вернуться? Уже бесполезно, она могла проскочить…» — Алексей достал мобильник, взглянул на часы. — Прошло уже семь минут! Всё! Опять упустил!»

Алексей попытался отыскать нужную голову, но она уже не маячила над людским потоком. Он метнулся вперед, лавируя между прохожими. Пробежав метров двадцать и заглянув в уходящий налево переулок, он заметил знакомую фигуру, но та опять исчезла, свернув направо. Алексей стартовал с высокого старта, стягивая на бегу плащ. Спустя несколько секунд он уже притормаживал перед поворотом.

За углом, метрах в семи, байкер сидел на мотоцикле, застегивал шлем. Алексей растерялся. «Идти вперед? А если он развернется?» — но тут он заметил, что байкер отвел в сторону локоть. «Ключ повернул!» — понял Алексей. И действительно, мотоцикл тронулся с места и покатил вперед. Алексей ускорил шаг, побежал.

Мотоциклист, проскочив за секунды два квартала, у светофора свернул направо, к той улице, по которой они шли от театра. «Все! — подумал Алексей. — Сейчас вернется к театру и заберет свою… хрен, мою! — Катю… Так тебе и надо, идиот!» — отругал он себя, перейдя на шаг. Пройдя метров сто, он тоже свернул направо. И опять чуть было не уткнулся в байкера — тот сидел на стоящей у тротуара машине с сигаретой в руке. Двигатель был выключен.

Ошалев, Алексей прислонился спиной к стене дома. Подняв голову, посмотрел на небо: оно уже начинало темнеть. «Спокойно, не нервничать, он же меня не знает!» — успокоил себя Алексей; потом повернул голову вправо и опять затаил дыхание: перед мотоциклистом на автобусной остановке, чуть в стороне от толпящихся под козырьком людей, стояла Маша. До нее было метров тридцать. «Так… он за ней следит? А я за ним! И что из этого следует? Не знаю… Думай, дурень, что дальше будет? Подойдет автобус, Машка сядет, байкер рванет за ней, а ты, придурок, так и останешься стоять к стенке прислоненный, как пьяный осел!»?

Перекинув плащ на левую руку, Алексей перебежал через перекресток. Отойдя назад еще метров на двадцать, он подошел к краю тротуара, чтобы остановить такси. Одна из машин затормозила. Алексей подошел к шоферу:

— Шеф, по городу покатаешь? Оплата почасовая, сколько возьмешь? Оплачиваю каждые полчаса!

Водитель назвал цену. Алексея она устроила; обойдя машину, он сел на заднее сидение.

— Постоим здесь; время заметь, пожалуйста!

Прошло минут пятнадцать. Алексей еще видел Машу, но уже темнело. Наконец мимо проехал автобус. Запомнив его номер, Алесей стал ждать, сядет ли в него Маша. Когда автобус подошел к остановке, байкер завел мотоцикл.

«Да, он следит за ней… — понял Алексей, — но зачем?» Он стал перебирать возможные причины слежки, но ничего вразумительного в голову не приходило.

— Поезжайте, пожалуйста, за этим автобусом, — сказал Алексей, когда Маша зашла в салон. — Или… вы знаете его маршрут? Тогда обгоняйте, подождем его на второй остановке, — ему не захотелось ехать за мотоциклистом.

Водитель объехал мотоцикл, обогнал автобус и вскоре, преодолев подъем на холм, затормозил перед автобусной остановкой.

Когда подошел автобус, Маша из него не вышла. Алексей оглянулся: «И мотоциклиста нет! Похитил он ее, что ли? А не могла ли она выйти на той остановке! Нет, нет! — она в автобусе. Стоп, а Машка мне зачем? Мне-то нужен байкер!»

Автобус отошел от остановки.

— Пожалуйста, на следующую… — попросил Алексей.

Машина тронулась, они обогнали автобус, спустились с холма и оказались в районе новостроек. Через два квартала, увидев знак с буквой «А», он попросил остановиться метров за двадцать до него. Там огляделся: на противоположной стороне, на автобусной остановке встречного направления сидел на лавочке байкер. Мотоцикла видно не было. «Он, гад, местный, какие-то свои ходы в городе знает…» — догадался Алексей.

Вскоре подошел автобус. Последней из передней двери вышла Маша. Подождав, пока автобус тронется, она перешла улицу и направилась по пешеходной дорожке к стоящему за широкой зеленой полосой новому дому. Байкер встал, потянулся, надел перчатки и пошел за ней.

«Что ему надо? — подумал Алексей. — Как бы не убил!» Он хотел выйти из машины, но заметил, что Маша уже почти догнала какую-то идущую в обнимку парочку. «Ладно, подождем!» — решил он, заметив, что байкер укоротил шаг.

Влюбленные остановились, стали целоваться. Дорожка была узкая, Маша обошла их по траве и направилась к единственному подъезду кирпичной «башни». Алексей, заметив, что байкер остановился и смотрит Маше вслед, успокоился. Маша подошла к двери, набрала на замке код и вошла внутрь.

Мотоциклист развернулся, вышел к дороге и остановил идущую в сторону центра машину.

— Пожалуйста, на разворот и за той серой… — сказал Алексей водителю.

«А пацан не прост, мотоцикл вещь приметная!» — оценил он хитрость байкера. «Пасти» его пришлось недолго: оказалось, что мотоцикл он оставил почти там же, только не перед остановкой, на которой Маша села в автобус, а чуть за ней, по ходу. Как раз напротив него и остановилась серая машина.

«Наверное, он поедет в эту же сторону или налево, — понял Алексей, — иначе бы он не оставил здесь мотоцикл… но, собственно, зачем он мне теперь? Катя уже ушла…»

— Я, пожалуй, выйду! — Алексей расплатился, накинув чаевых, поблагодарил водителя. Когда тот отъехал, он перешел на другую сторону.

Катин приятель за это время перебежал дорогу и оседлал мотоцикл. Заведя двигатель, он развернулся, еще раз повернул и промчался мимо Алексея. Тот остановил идущую в центр машину и попросил подвезти его, назвав, для конспирации, вместо гостиницы находящийся неподалеку от нее ресторан, чему и сам секунду спустя удивился.

«Ты что-то заигрался, Эль-Кэш! Да и вообще, бестолковая прогулка получилась! — посетовал он. — То, что байкер за ней следил — было понятно и на остановке. А адрес Машки мне на кой черт? Мог бы и у нее самой на репетиции спросить! Вот бы она обрадовалась! Во время поцелуя, ха-ха… И что теперь в сухом остатке? Не только Катю, но и Таню упустил! А завтра Макаров как запустит свой «мотор» на полные обороты, сто потов выжмет! Пойти, что ли, в какой-нибудь клуб? Или в номере расслабиться? А между стопочками и обмозговать, зачем этот Длинный следит за Машкой…»

Переночевав у сокурсников, Антон еще утром заглянул к себе, но ни зоо-леди, ни Алексея в комнате не было, увиделись они только вечером.

— А, привет! Ты вчера усек, студент? — девка из того самого магазина! — сказал Алексей, лишь только Антон зашел в комнату. — И я все понял: на вас напали, чтобы я там с Лидой познакомился. Все, женюсь!

«Женюсь» Антон уже слышал.

— Ну, а что она? Знает что?

— Ага! интересные дела… Боюсь, твоя стипендия уменьшится вдвое!

— Ладно, не тяни!

— Ты говорил, что, когда они разбежались, Машка твоя присела около витрины. Лидка испугалась, вышла из-за прилавка, выглянула из дверей: ну мало ли что, шумно ведь было… Машка твоя уже вроде бы встала, да только Лидка вдалеке парня с фотоаппаратом заметила, он потом в арке скрылся. Во всем черном, как мотоциклист. Так что, вот: взял вас кто-то в разработку!

— Слушай, я за Машу боюсь…

— Пока не говори ей ничего, не пугай попусту! Если шпана опять появится, Лидка скажет. У них все и выпытаем!

— Спасибо, Лех, что бы я без тебя…

— Ладно, отобьемся! А покамест готовься, в пятницу мой день рождения праздновать будем! В разгул — ура! Начнем завтра мальчишником, келейно! Это чтобы в пятницу с утра настроение хорошее было! В субботу отдышимся на пикничке, а в воскресенье опохмеляемся и… завязываем до Нового года! Честно!

Многодневный загул не вызвал у Антона никакого энтузиазма. Он давно не видел Машу и надеялся на выходных с ней встретиться. Но и отказать Алексею он не смог. «А что подарить? С Петькой скинемся, купим что-нибудь!» — засыпая, думал Антон невесело…



Четверг



Утром, вспомнив о вчерашней Гришиной идее, Макаров перелистал раскадровки… «Угу, нападение со спины, — это, несомненно, подлость, а значит и правда! М-да… и Бенволио там был… А зачем он вообще-то его убил, придурок? Князь бы и так посадил Тибальта, или повесил… Не терпелось, не терпелось пацану! — ночь-то близко! Эге… да еще нужно заставить зрителя забыть о том, что венчались без свидетелей! — режиссер заварил себе кофе и уселся с чашечкой в кресло. — То, что укол нанесен в спину, можно определить, даже если он сквозной. Но в этом случае дуэль при расследовании превращается в подлое убийство, и тогда изгнанием дело бы не ограничилось!» На последнем глотке из чашки, на самой границе кофейной гущи, позвонила Екатерина Петровна и напомнила, что у него в запасе только пятнадцать минут.

— К-эх! — крякнул Макаров, поднимаясь из кресла, накопленная усталость уже чувствовалась.

Выйдя на основную сцену, режиссер огляделся и отметил, что из тех, кто был нужен, нет только Кати.

— Здравствуйте, коллеги! А что Катя? Не пришла еще? — спросил он у Екатерины Петровны.

— Она в костюмерной, — ответила та.

— Хм, ладно… Давайте закончим с Тибальтом и отпустим дублеров! Эй, господа каскадеры! Гриша, Алексей! — боевая тревога! — крикнул Макаров, собирая участников сцены.

 Эпизод не давался. Режиссер провозился с ним до часу дня, стыкуя движения актеров и дублеров. Почти все, кто был в этот день занят на съемках, устав ждать, разбрелись. Таня, заметив, что Алексей имеет привычку спускаться со сцены с левой стороны, села напротив, в пятом ряду.

Она уже начала ерзать в кресле, когда ее терпение было вознаграждено: Макаров оставил только дублеров, отпустив и Гришу, и Алексея. Тот опять, не заметив ближайшую к себе лесенку, прошел через сцену и спустился по той, напротив которой села Таня. Он кивнул ей, устало приподняв правую руку, и хотел уже присесть на третьем ряду, но сидевшая с краю Таня передвинулась на соседнее место и поманила его. Алексей, сделав несколько шагов, опустился рядом.

Таня повернулась к нему и сочувственно улыбнулась.

— Устали?

— Есть немного, — ответил Алексей, доставая платок. Он взглянул на нее, встретился взглядом, но она не отвернулась и глаз не отвела.

— А где народ? Сегодня ведь массовку собирались снимать? — спросил Алексей, хотя его интересовал только один вопрос: «Где Катя?»

— Кто лясы поточить вышел, чтобы вам тут не мешать, кто — кофею испить, — ответила Таня.

— В буфете? Он работает?

— Зрительский закрыт… но есть еще служебный.

— Я там не был… выпьем по чашечке? — спросил он, надеясь где-нибудь по пути встретить свою пассию.

— С удовольствием! Идемте, — они вышли из зала в боковой коридор. — Можно не через сцену, если знать заветную дверку!

— Это наверху, в фойе бельэтажа?

— Нет, там мы собираемся только тогда, когда нас много… Стоп! Туда не надо! Идите сюда, за мной, — удержала она Алексея, свернувшего в коридоре направо, к центральной лестнице; занятый мыслями о Кате, он был рассеян.

Тем временем Ирина проводила Катю к выходу на сцену зрительного зала. У кулис Катя глубоко вздохнула и сделала свой первый шаг на основную сцену театра. Та показалась ей огромным плавающим островом, скрывающим под своей поверхностью раскаленные потоки бушующей лавы, которым для взрыва не хватает несколько капель влаги. «Или слез! Моих, например!» — додумала она и замерла.

Запомнив момент, Катя вышла, осматриваясь, на середину. Вышла без какого-либо смущения. На сцене было человек двадцать, и никто из них не смог оторвать от нее взгляда: так хороша она была в черном.

«Ага, пространство разбили на части!» — поняла Катя по цветовой гамме. — Ну-ка, ну-ка…» Она огляделась: в левом дальнем углу сцены на двухметровой высоте был устроен ограниченный по дуге помост, в глубине которого стояло торчком несколько синих гробов без крышек; на помост серпантином вели опирающиеся на козлы доски-горбыли. Задернутый на треть от стены синий занавес прикрывал часть пространства под помостом, но было видно, что там, в полумраке, стоят артисты в синих костюмах. «Это территория Монтекки!» — смекнула Катя.

Покуда она изучала сцену, Таня завела Алексея в один из гардеробов партера. Там слева была дверца с засовом, за ней лестница. Они спустились в подвал и прошли в полумраке метров сорок в сторону сцены. Свернув налево, прошли еще немного, повернули направо, поднялись по ступенькам и вышли в уже знакомый Алексею закулисный коридор, в который выходили двери гримерных. После нескольких поворотов Таня открыла невысокую дверь. Войдя, они оказались в помещении без окон, но с кондиционером. В полумраке Алексей разглядел буфетную стойку и круглые столики.

— О! Хо-хо! Прелесть! — сказал он, заметив в углу огромного розового слона. — Как зовут?

— Бутафорыч! Говорят, он сюда после «Маугли» забрел, да и остался! Можете покормить…

Не увидев в буфете Кати, Алексей приуныл. Он с удовольствием пошел бы и дальше бродить по кулуарам, но Таня уже остановилась у одного из свободных столиков.

На сцене Катя продолжала рекогносцировку: по центру на заднике лежал темно-красный ковер, на нем стояла раздвижная алюминиевая лестница с алой подушкой на верхней площадке. «Ого! Сам трон веронский!» — угадала девушка.

Слева от «трона» стоял круглый коричневый вращающийся табуретец от фортепьяно, на котором, подперев подбородок, сидел Меркуцио, то есть Сергей; чуть левее опирался на стену темно-красный гроб, прикрытый крышкой; справа от лестницы, чуть глубже, она увидела пенек. «Да не пенек, а… — целый пень! — заметив значительную толщину, уточнила Катя. — Ах, как зеленых веточек не хватает! Полить его, что ли?»

В пне «сидел» изящный зачерненный туристический топорик с черной же, наплавленной на металл, пластмассовой ручкой; противоположная лезвию сторона топорища была сделана как боек молотка, а окончание ручки как гвоздодер.

Предмет этот стал любимой игрушкой двухметрового ражего парня, исполнявшего роль и телохранителя князя, и, по совместительству, веронского палача: за плечами у детины висел черный капюшон с дырками для глаз. Актера этого ангажировали на неделю в детском театре, где он играл страшил и злодеев.

Топорик пришелся здоровяку и по душе, и по руке. Он ловко, пугая режиссера, поигрывал им, следуя как тень за веронским князем в каждом эпизоде с его выходом. Беспокойные возгласы Макарова: «Палач, миленький, осторожней!» — имели на него весьма кратковременное воздействие. Топорик раз за разом взлетал вертикально вверх из-за княжеской главы. Сделав несколько оборотов, он вкладывался, как в ножны, в огромную пятерню ухмыляющегося гиганта. Когда упражняться с топором было опасно, он скалился в обе стороны на толпящихся вокруг князя веронцев, не разбирая их званий. А то и пугал их, накидывая на голову свой зловещий капюшон и ретиво рыкая из-под него — но этих эпизодов Катя еще не видела.

Алексей в буфете чуть замешкался, но ему ничего не оставалось, как отодвинуть для Тани стул.

— Прошу… что будем кушать? — спросил он.

— Здесь только салатики, да сосиски… Я еще не проголодалась, спасибо! У нас запросто и чайку выпить можно — со своими бутербродами! Да вон в углу титан с кипятком! А если хотите, скажем, заказать два кофе, надо поднять правую руку с двумя пальцами, вот так. А чтобы чай — то левую.

— Правда? Проверим, — сказал Алексей.

Он поднял левую, но сразу опустил ее и выставил два пальца на правой. Бармен, точнее, женщина за стойкой кивнула. Вскоре на столе появились дымящиеся чашечки.

— Вкусно пахнет! И горячий! — оценил Алексей.

— Да, Фин у нас молодец, на приятных мелочах не экономит!

Алексей вопросительно поднял брови.

— Фин? Это Володька, наш финансовый директор… Познакомитесь, когда дело до зарплаты дойдет, — ответила она.

— А что музыки нет?

— Это, наверное, чтобы было удобнее подслушивать наши секреты… — отшутилась Таня.

Они проболтали ни о чем еще несколько минут.

На сцене в это время Катя продолжала осваивать сценическое пространство. В правом углу была зона Капулетов. Туда рабочие уже перенесли все конструкции из репетиционного зала. Люльку подвесили, но отодвинули на задник. Теперь посередине помоста, там, где раньше был выход из комнаты на балкон — то есть в люльку, торчал параллельно полу на высоте двух метров трамплин для прыжков в воду. Фин выпросил его на время съемок в каком-то бассейне. Гробы под помостом, то есть под комнатой Джульетты, лежали навалом, в беспорядке, образуя хаотическую кучу. Были они, разумеется, черного цвета. Не поняв смысла сделанных изменений, Катя подумала, что монтаж этого угла еще не закончен.

В следующей по кругу зоне, справа на авансцене, боком к залу стояло глубокое кресло, коричневая кожа которого точь-в-точь совпадала по тону с рясой Лоренцо. Добиться полного цветового совпадения было идеей помощницы по костюмам. Ее мысль Макарову пришлась по душе. «Это подчеркнет кукольность персонажа! — подумал он. — А уж кто кукловод, пусть зритель решает сам!» Воплотить этот замысел оказалось не так просто. Но зато теперь, когда Лоренцо садился в кресло, ряса, казалось, будто ныряла под кожу обивки, и монах в кресле превращался в кресло с лицом и кистями рук.

Над креслом висел гладкий католический крест из нержавейки. Слева, недалеко от стены, дверцей в сторону зала белел прямоугольник холодильника. Это был единственный уголок, в котором не было ни одного гроба. «Странно… — отметив это, подумала Катя, и тут до нее дошло: — Да здесь сам Лоренцо в роли гроба! Ой, а не через чур ли? Вдруг не поймут?» — схватила Катя символику, с помощью которой Макаров выразил и сущность Лоренцо, и тяготы его монашеской жизни.

Катя развернулась на пол-оборота. Левый угол авансцены был отведен под склеп. Его символизировала невысокая арка, повернутая по диагонали в сторону угла Капулет. Левая стена, от пола до потолка и метров на пять вглубь сцены была завешена полотном; на нем были изображены черные, синие и темно-красные гробы; ряды их были плотными и стройными, а полотно еще и подсвечивалось изнутри.

«Эффектно!» — оценила мастерство художника Катя. Она взглянула вниз: там, на полу за аркой, символизирующей вход в склеп, узкой частью к залу стояли четыре деревянных гроба; ближайший к стене, темно-красный, был пуст. Во втором, черном, лежал, покуривая и свесив ногу в мир, уже многократно сегодня убитый Тибальт. Еще ближе к арке стоял третий пустой и тоже черный гроб. «Это для Париса спальное место… — поняла Катя. — Но тот, четвертый? Синий? Ах, да — это для мамочки Ромика! — вспомнила она. — Ну что же! И поделом! Воспитывать надо было сыночка в традициях русской классической литературы, а не Плиниевых да Вергилиевых почитывать, или кого там еще…» — сочинила она предложение, забыв задуматься над его содержанием.

В буфете Таня, почувствовав, что Алексей заскучал, взяла инициативу в свои руки.

— Как-то не очень весело, правда? Это потому, что все излишества запретили!

— Торты-пирожные? — уточнил Алексей; ему нравилось, что Таня была естественной, не играла.

— Коньяки-ликеры. Коллеги взяли было за привычку приходить с друзьями и сидеть тут до полуночи. Поэтому только до трех дня сделали, а раньше было — до последнего!

— И как теперь? Приносите с собой и разливаете из-под полы?

— Теперь здесь нельзя! Хотите, открою вам еще один секрет? Поднимите правую руку, как бы заказывая кофе, а левой покажите кружок, вот так, — Таня соединила большой и указательный пальцы.

Алексей повторил жесты, и через несколько минут на столе опять появились две чашки кофе, но уже на маленьком круглом подносе, вкупе с несколькими салфетками.

— Чудеса! — сказал Алексей. — А что дальше? Поднять две руки, указать пальцами сверху на чашки и туда с потолка коньяк закапает?

— До такого мы еще не доросли! — Таня прикрыла чашечки салфетками и встала. — А теперь, пожалуйста, возьмите, сударь, поднос и идите за мной.

«Хо! попал! — подумал Алексей. — А если Катя встретиться? Вот влип, ё-хо-хо!» Но деваться было некуда, пришлось взять поднос. Держа его на пальцах правой руки, он пошел следом.

— Не споткнитесь, здесь порог! — Таня придержала дверь.

— У вас тут все еще коммунизм?

— Ну прямо! Василиса запишет сейчас все в тетрадочку, а отчет отдаст потом Фину…

— А откуда она знает мою фамилию?

— Так Монтекки же… — Таня рукой поманила его за собой, и Алексей покорно пошел за ней по коридору.

У обитой темно-зеленой кожей двери она остановилась; достав ключ, отворила замок. Открыв дверь, пошептала: «Прошу вас, сударь!»

Войдя в гримерную, Алексей облегченно вздохнул: он боялся, как бы Катя не увидела его с подносом.

— Вы еще не были здесь, Алексей? Это самая уважаемая гримерная! Ее еще называют «зеленой», — продолжила Таня, прикрыв дверь.

— Что-то слышал… — Алексей осмотрелся. — И вправду, зеленая! «Как только теперь из этой зелени выскочить?» — пронеслось у него в голове.

— Вообще-то, это неофициальны кабинет Зинаиды Петровны, нашего старейшего мастера, кудесника грима. Она вчера приболела… Мы с ней приятельствуем!

Таня уже стояла посреди комнаты. Она покружилась, раскинув руки, юбка слегка приподнялась.

— У меня от этой комнаты свой ключ… А еще — у нас тут имеется тайничок… — она прошла вглубь гримерной. Там открыла гардероб и повернулась, уже держа в руке початую бутылку. — Вот! — она протянула ее Алексею.

— Ого! Неплохой сорт! — сказал Алексей, разглядев этикетку.

— Это гастролеры нашу Зинаиду Петровну задаривают! Но сама она не пьет, так что не смущайтесь…

— Хорошо, — сказал Алексей, — вам сколько?

— Э-э, много не надо, кофе испортим! Грамм десять — это пара чайных ложечек! Все, все, хватит! Спасибо!

Алексей плеснул и себе в чашку, но не меря, и сделал глоточек. Коньяк, попав в объятия кофе и «растаяв» от его гостеприимства, отдал в ответ и свое сокровенное, продубленное надутыми щеками бочек, тепло.

— А режиссер не унюхает? — спросил он.

На сцене Макаров заметил наконец Катю:

— Вот! инокиня наша капулетская! Идите, Катя, к нам! Девочки уже построились. Вставайте тут, в первой паре, как ближайшая родственница!

— Ой, спасибо, Сергей Яковлевич! Хоть какое-то место нашлось для несчастной брошенной девушки! А то всю сцену обошла — ни уголка своего, ни гробика!

Режиссер не откликнулся, ему было не до того: он не понимал, как «похоронить» Джульетту.

Катя присоединилась к стоящим в два ряда девушкам, одетым в черные джинсовые юбки. Макаров подошел к центру и замер, подняв голову.

— Внимание! Музыка! — он махнул звукорежиссеру. — Поднимаем гроб и плачем все… та-та та-та-та, тра-та-та-та тра-та-та… — режиссер замахал рукой, дирижируя процессией, которая стала раскачиваться на месте под траурный марш Шопена.

Четверо мужчин в черном, подхватив пустой черный гроб, двинулась из-под «комнаты» Джульетты по диагонали в «склеп». Режиссер, спрыгнув в зал, несколько раз промчался взад-вперед вдоль рампы, рассматривая процессию под разными углами, потом опять забежал на сцену.

— Стоп, назад! Никуда не годиться! Так только бомжей хоронят! — пробурчал он и опять ушел в зал. Сев на свое место, он уставился в пол, бормоча: «Не так, все не так!»

Таня в «зеленой» не скрытничала:

— Макаров в перерывах и сам с Фином кофе с таким же вот — она щелкнула ногтем по горлышку бутылки — удовольствием попивает! Ему тоже дарят… а куда девать–то?

— Такими «фужерами» чокаются? — спросил Алексей, поднеся чашку к лицу.

Тепло, попав в легкие, разнеслось по телу. Он почувствовал, как нервы размякли, утишив беспокойство прошлого о будущем и просветлив его, будущего, тени, падающие на настоящее: на это ускользающее, нежелающее быть здесь мгновение, то пугающее срывом в минувшее, то манящее за собой вдаль…

«И зачем я здесь? — сделав глоток, подумал Алексей. — Я как вращающееся на центрифуге зеркало, пытающееся поймать себя в себя же!» Он еще мог бы оседлать эту мимолетность и проскочить на ней сквозь стены, но от пощечины второго глотка она свернулась в нечто, меньшее сейчас и, сбросив узду реальности, ускользнула безвозвратно.

— Лучше чокнутся и жалеть, чем жалеть, что не чокнулись! — тоже отпив, ответила Таня.

С вежливой улыбкой Алексей отвел руку с кофе назад для разгона. Чашечки были фаянсовые, с толстыми стенками, и стук получился глухой. По этому сигналу его чашка высунула узенький черный язычок. Он завис в воздухе, огляделся и метнулся в прилипшую на мгновение зеркальную форму, образовав дугообразный мостик; спрыгнув с него, несколько капель приземлились на Танину щиколотку и разбежались по паутине колготок.

— Ой! — вскликнула она, отдернув левую ногу, но каким-то чудом удержав свой кофе в чашке.

— Больно? — спросил Алексей.

— Терпимо! Да и все равно переодеваться! — Таня погладила себя ладонью по атакованной ноге; движение получилось таким выразительным, что Алексей отвел глаза.

Они молча сделали еще по паре глотков. Алексей почувствовал, что коньяк «отсек» ему голову. Он весь как-то обмяк, глаза заблестели, мышцы лица расслабились, губы слегка растянулись; он и не заметил, как позабыл о Кате.

— А неплохо действует, а? — спросил он. — И быстро!

— Угу, но это ненадолго, минут на пять! — ответила Таня. — Ты допивай, я сейчас.

Она встала. Сделав еще один глоток, поставила чашку на столик и прошла в глубину гримерной. Задернув метра на полтора шторку, перегораживающую комнату, достала из шкафа черный джинсовый костюм.

На сцене Екатерина Петровна, почувствовав, что пауза затянулась, вышла к рампе:

— Макаров, ну что ты хочешь? — спросила она, положив хлопушку себе на плечо. — Давай, отвези ее на лафете!

— Ну, Катя! Она же не гусар! Не знаю… не нравится мне! Все как-то не так… Где Маша? Гроб вон по ней скучает!

— Ну что за глупые шутки, тебя бы туда!

— Сама согласилась! — ответил он, сделав рожицу и подвигав оттопыренным большим пальцем вправо, в сторону кресла Лоренцо. — А меня пка низя! Вот фильм представлю — тада пжалста! Могу даже со своими гвоз…

— Макаров, а не отвалить ли тебе домой на денек? — прервала его дурачество Екатерина Петровна. — Маша должна скоро быть. Переоденется и выйдет, — сказала она, а сама подумала: «Что-то происходит с людьми… скорее бы всё закончилось!»

— М-да… надо смотреть с ней, живьем! Ждем-с! — ответил Макаров.

 В гримерной Таня, сняв за ширмой блузку и юбку, и натянув джинсы, разглядывала свою куртку. «Ну что? Так и будешь одеваться? — подумала она. — Шубу еще одень, дура! Ну, решайся же!»

— Алексей! Спасите, помогите!

— Да что ж там? Мышь? — вскрикнул он, вставая.

— Ой, нет! Подойдите на секундочку! Ну, пожалуйста! — жалобно пропищала Таня.

Алексей заглянул за занавеску. Там Таня, согнув шею, дергала застежку на джинсах, при этом рука ее при каждом движении срывалась.

— Заела! Ни туда, ни сюда! — пожаловалась она. — Ой, как неудобно! — и Таня приложила левую руку к зардевшейся все же щеке.

— Ерунда, сейчас исправим! — сказал Алексей.

Он залпом допил кофе и поставил чашку на гардероб.

— У, плоскогубцы бы… — он осмотрелся. — А, ладно! так справимся!

Алексей повернулся к Тане. Пробурчав: «Пардон, мадам!» он встал перед ней на колени и взялся одной рукой за пояс джинсов, а второй за кончик замка молнии. Та не сдвинулась. Но он не видел, что Таня только что кончиком заколки вдавила в зазор замка катышек букле, которым было обито стоящее рядом кресло.

— И вправду, что-то… — пробормотал Алексей, не поднимая глаз, после нескольких попыток.

Она посмотрела на его макушку, положила обе руки ему на голову и взъерошила растопыренными пальцами волосы; коньяк подействовал и на нее: она забыла, что оставила снаружи в замке ключ…

Женщина уже почти потеряла чувство реальности, когда из коридора ворвался скрежет. Вспомнив, что дверь открыта, она одной рукой сжало голое плечо мужчины, а второй прикрыла ему рот, приглушая его стенания. Он замер и заглянул ей в глаза. Она кивнула в сторону двери. Скрежет еще усилился, но потом удалился и стих.

Алексей, поддерживая Таню левой рукой, правой чуть отодвинул от стены занавес и, откинув голову, заглянул в переднюю часть гримерной. Там никого не было.

— Никого! У-у… –сладострастно застонал он на выдохе…

Когда Маша появилась на сцене, Екатерина Петровна хотела ее окликнуть, но вместо этого попятилась к креслу монаха и провалилась в объятия пахнущей стариной кожи. Маша отказалась от колье, которое ей предлагала Ирина, но и без него от нее нельзя было отвести глаз: так эффектно она выглядела в своем длинном белым колоколом платье и перчатках до локтей. Все взоры обратились к ней, и даже Катя, склонив голову на бок, с восхищением смотрела на нее: «Ну прямо как в сказке о гадком утенке! — подумала она. — Нет, о гадкой библиотечной крыске…»

Маша, совершенно не смущаясь, шла через сцену в сторону «гнезда» Капулетов. Не смущаясь — не потому, что воспринимала все как должное, а потому, что погрузилась в себя и не чувствовала устремленных на нее восхищенных взоров. И только когда чуть ли не уткнулась в группу девушек, очнулась и спросила:

— Ой, здравствуйте! Я не сильно опоздала?

— Нет, Джульеттики, как раз вовремя! Вот твой гробик! Нравиться? — ответила Катя.

Екатерина Петровна не могла слышать этих реплик, но, почувствовав неладное, выбралась из мягкого плена и пошла к «зоне» Капулетов, крикнув по пути в зал: «Макаров, мотор!»

Задремавший режиссер вскинул голову. Поняв, что Екатерина Петровна пошутила, он встал и пошел к рампе. А Маша стояла над гробом и молча созерцала пустое ложе, обитое белым атласом. Вспомнилась Пасха и такой же пустой гроб под фигурой Воскресшего Христа. «Христос Воскресе! — отозвалось в глубине души, подняв ей голову. — Цветочков не хватает!» — прошептала Маша, стараясь скрыть свои чувства.

— Машенька, девочка моя! Ты просто чудо! — обняла ее сзади Екатерина Петровна. — Это же только репетиция! Будут цветы! Настоящие! Целое море роз!

— Правда? — Маша попыталась улыбнуться.

— О! Маша! Да вы Джульетта! Да, да! — прокричал от рампы Макаров. — Парис! Уложите-ка Джульетту в гроб! Палач! А вы на что? Помогите Парису!

Покамест Иван топтался рядом, не зная, с какого боку зайти, чтобы не помять чудное платье, из-под помоста зоны Монтекки появилась огромная фигура «телохранителя» князя. Несколькими размашистыми шагами он преодолел расстояние до гроба. Маша, впервые увидев вблизи такого огромного мужчину, отпрянула, но осталась на месте — Екатерина Петровна все еще держала ее в своих объятиях.

Палач накинул на голову колпак.

— Хемм! Эт мы ща! — гаркнул он во всю глотку. — Это по шпецальности! Эх-хе-хе! — прогремело на весь зал из-под сверкающего белками глаз черного конуса.

Маша испугалась и прижалась к Екатерине Петровне.

— Олежка! Перестань, черт, пугать Джульетту. Это тебе не «Золотой ключик!» — вскрикнула Екатерина Петровна, давно знакомая с играющим палача артистом. — Маша, ты его не помнишь? Это Олег Григорьев! Он в «детском» Бармалея играет! И Карабаса! Да он самый добрый человек на свете!

Олег сбросил колпак, улыбнулся и сделал глубокий поклон. «Ах, простите, Джульетточка! Я не хотел…» — со словами на Машу блеснули веселые и добрые серые глаза. Девушка улыбнулась в ответ.

— Правда, правда, я вас вспомнила! — ответила она. — Правда, вспомнила! И как вы меня туда упакуете?

— А идите-ка сюда! — палач поманил ее к гробу.

Когда Маша приблизилась, он поднял над домовиной свою правую руку. «Хватайтесь, как за перекладину, и раскачивайтесь!» — придумал он для нее игру. Маша подняла руки, вытянулась, положила кисти на руку телохранителя и потянула вниз — рука не шелохнулась. Она потянула сильнее, и еще сильнее и, убедившись в надежности опоры, повиснув, стала раскачиваться. Вскоре, поняв, что слабеющие пальцы вот-вот отцепятся, девушка воскликнула: «Ой, мамочки! Сейчас упаду!»

— Парис! — воззвал Олег.

Тот метнулся к ним и на следующем взмахе вперед, обхватив развевающееся платье, поймал Машины ноги. Вместе с Олегом они мигом уложили девушку в гроб. — «Ой, ой!» — только и успела воскликнуть она. Режиссер похлопал в ладоши, артисты его поддержали, да и Маша похлопала Олегу из гроба.

— Ну как? — улыбаясь до ушей, спросил Олег.

— Здорово! Даже не заметила, как умерла! — ответила Маша. — А здесь уютненько!

Вспомнив уличное нападение, девушка с еще большим восторгом посмотрела на богатыря; а повернув голову и увидев стоящую рядом Катю, расшалилась.

— Розалинушка, поправьте, пожалуйста, подушечку! — попросила она, улыбнувшись странной улыбкой, в которой на миг сплавились робость, веселость и грусть.

— Слушаюсь! — Катя сделала книксен. — Для нас это большая честь! — сделав то же па в другую сторону, Катя наклонилась, помогла Маше приподняться, но никакой подушки у нее под головой не было.

— Ага! Прикалываемся, Джульеттики!?

Повернув лицо к Екатерине Петровне, Катя пожаловалась:

— И вправду! Подушки-то нет! А покойнику положено! — чтоб головушка не болела!

— Это я забрал! — раздалось из «склепа».

Меркуцио вылез из «своего» гроба. Подкидывая на руке подушечку, он зашагал к центру сцены.

— Вот, Маша, извините, что я своей дурной головой осмелил…

Катя, фыркнув, вырвала у него подушечку и, присев, положила Маше под голову.

— Спи спокойно, дорогой товарищ! — сложив молитвенно руки, равнодушно-мстительным голосом произнесла она.

Маше поморщила лоб, но не нашла, что ответить, и только прикрыла веки.

— Как там, все готово? — послышался из портала голос режиссера.

Екатерина Петровна повернулась, кивнула и пошла искать свою хлопушку. Та оказалась на холодильнике.

— Раз, два, начали! Девочки, построились. Палач, с глаз долой! Нет, постой! — Макаров забежал на сцену. — Олег, а слабо одному гроб до склепа донести? — спросил он.

— А то! — ответил Олег.

— Ага… — Макаров огляделся. — Тогда так! Садись на свой пень… Как они гроб приподнимут, ты выйди в горе, весь в слезах… зашатайся так… этих отгони, бери гроб на плечо и неси в угол. Только не беги. А там поставь аккуратненько…

— Макаров, ну не сходи с ума! Где ты видел, чтобы один человек нес гроб? Вчетвером несут! Я против, против, против! — Екатерина Петровна затопала ногами. — Уйду! — пригрозила она и замерла.

Макаров задумался.

— Ну горе у человека! — он показал на палача. — Кать, а давай так: он донесет, а они снимут!

— Ну хорошо! Пусть несет, будет вместо катафалка… и только на горбу! А ставить на спину и снимать будут все четверо! — пошла на компромисс Екатерина Петровна и отвернулась, давая понять, что этот вопрос закрыт.

— Внимание, приготовились! Девушки! Внимание, мужчины! — поднимаем гроб! Музыка! — он махнул звукорежиссеру.

Соскочив с пня, Олег с рыданьями подлез на карачках под гроб, принял его на спину, утер слезы, взялся за ручки и медленно понес Машу к склепу. За ним двинулась и вся процессия.

На минуту Маша осталась наедине с собой. Она лежала, подглядывая в потолок, почти не следя за событиями. На нее против воли нахлынули воспоминания. То, что она увидела недавно в зеркале «зеленой» гримерной, опять встало перед глазами…

Так получилось, что, когда Маша пришла этим днем в театр и заглянула в репетиционный зал, там никого не было. Она прошла за кулисы, но забыла, где дверь в костюмерную. Пройдя коридорами, Маша заметила, что в двери «зеленой» торчит ключ. «Зинаида Петровна! — вспомнила она. — Да, ту бабушку зовут Зинаида Петровна, можно у нее спросить!» Сзади раздался шум. Маша оглянулась: рабочие выволокли в коридор металлический шкаф и потащили его со скрежетом по полу. Она постучала; поняв, что ответ не услышит, чуть приоткрыла дверь.

В ближней части гримерной никого не было; зеленый занавес, разграничивающий комнату на две части, был наполовину задернут. Маша не стала заходить в комнату, но когда она закрывала дверь, ее взгляд упал на широкое, во всю стену зеркало, и в нем она увидела то, что скрывала занавеска…

Это и всплывало теперь у нее перед глазами: обнаженная, выгнутая спина, закинутая назад голова… Лица видно не было, но по короткой стрижке она узнала Татьяну. А когда в зеркале на голую вспотевшую спину легла мужская рука — легла и соскользнула вниз — она поняла, кто был там с ней…

«Ну зачем, зачем здесь-то, в театре? И даже не закрылись!» — думала она, опираясь спиной на уже прикрытую зеленую дверь. Сейф завернул за угол. Шум вскоре стих, а Маша все стояла, не в силах двинуться дальше. Придя в себя и сообразив, что те, за дверью, могут выйти, она, не разбирая пути, пошла по коридору, покамест не уткнулась в какую-то незнакомую дверь. Она толкала ее не в ту сторону, но тут дверь кто-то открыл — за ней оказался буфет. Маша заглянула, но не смогла никого узнать, и даже по Бутафорычу скользнула безразличным взглядом. Там, в дверях, ее и увидела Ирина, которая зашла в буфет выпить чаю. Она отвела девушку к себе и помогла облачиться в платье…

В «зеленой» в ту минуту уже одевались.

— Лё-ошь! А с молнией-то как? Так и все? Что с ней делать-то? — спросила, переминаясь с ноги на ногу, Таня.

Распутывая лямки бюстгальтера, она стояла на паркетном полу босая, в одних трусиках.

— А? Да, сейчас! — Алексей был как во сне.

Он уже натянул джинсы, но еще не осознал происшедшего и с трудом понял, что «Лё-ошь!» — это теперь он и есть. Ему оставалось заправить рубашку, застегнуть ремень и сунуть ноги в кроссовки.

— Дава-й, посмотрю! — в последний миг успел он перейти на «ты». — Секундочку!

Натянув нижнее белье, Таня накинула на плечи куртку. Запустив правую ногу в джинсы, она придумала: «Знаешь, пусть ее! Я под поясом булавкой скреплю, под курткой не видно будет, — она вдруг испугалась, что он поймет, почему заклинило замок. — Залезть бы только!» — сказала она, уже вставив в джинсы вторую ногу и пытаясь перетянуть стянутую молнией верхнюю часть брюк через ягодицы.

— Подожди! Слезли же они как-то!

— Это их страстью сдуло!

Алексей подошел к ней сзади и, взяв за пояс, дернул вверх. От такого потрясения ее ягодицы поджалась и въехала на свое место за задними карманами.

— Порядок! Даже мылить не пришлось!

— Хорошая мысль, спасибо! Намылю, когда снимать буду… — сказала Таня, скрепляя не застегнутую часть молнии булавкой.

— Ты проход под сценой найдешь? Зайди с той стороны, через боковую дверь, если тебе не трудно… а я из-за кулис выйду. А то, поди, ищут уже! «Найти, привести!» — спародировала она режиссера.

— Ладно, попробую! Ключ дай!? — Алексей был рад закончить свидание.

— Да там открыто! — ответила Таня…

 «И как теперь быть?» — все еще лежа в гробу, продолжала думать об увиденном в «зеленой» Маша, когда вдруг знакомая мелодия вернула ее назад, а точнее — вперед, в настоящее.

— Это что за самодеятельность? — услышала она голос Макарова и вспомнила, что не выключила мобильник, который по пути на сцену всунула под платье за боковую молнию.

— Стоп! — скомандовал режиссер. Процессия остановились, траурный марш стих, Машу опустили на пол. Все молча стояли и слушали доносящуюся из гроба мелодию. Маша привстала и, понажимав пальцами вслепую туда, где под платьем были кнопки, сбросила звонок. Потом сказала:

— Простите, пожалуйста! Я совсем о нем забыла…

— И замечательно, Машенька, и чудесно! — ответил ей Макаров. — Катя, Катя — представь, под эту, под эту мелодию… под «Сулико!»

Екатерина Петровна стояла молча: она не ожидала от главного режиссера такой экзальтации… «Что это с ним? — подумала она. — А, понятно! Ностальгия по Кавказу!»

Но она ошиблась. Макарова обрадовала не сама мелодия. То есть и она тоже, но более — возможность проиллюстрировать с ее помощью потенциал народной музыки, ее универсальность.

— А потом Ромео пусть бродит под нее вокруг склепа… А ты помнишь, помнишь какие там слова:



Долго я бродил среди скал,

Я могилу милой искал!

Так и не нашел ничего,

Где же ты моя Сулико!



— напел Макаров, хлопнул в ладоши и добавил: «Вот оно!»

Он взбежал на сцену и встал на колени у гроба.

— Маша, Машенька! — он схватил обеими руками руку девушки и с трепетом поцеловал. — Чудо вы наше! Спасибо, солнышко, спасибо!

Маша ничего не поняла, но на глаза почему-то навернулись слезы. Режиссер поднялся.

— А где Ромео!? Ромео где!? — воскликнул он.

— В буфете был, кофе пил, — ответил кто-то из клана Монтекки.

— Найти, привести! По местам! — крикнул режиссер.

Чтобы найти Алексея, который, отворив дверь «зеленой», в этот момент осторожно выглядывал в коридор, достаточно было выйти из-за кулис. Убедившись, что в коридоре никого, Алексей выскользнул из гримерной. Прикрывая дверь, он заметил торчащий снаружи ключ. Тут до него дошло, почему Таня испугалась скрежета и все ему «смазала». «Ну артистка! — он вдруг осознал, что если бы она вынула ключи и заперлась изнутри, то и вся «естественность» сюжета мигом рассыпалась бы… — Да, ловко, я бы не сообразил!»

Он брел подвалом, не испытывая никакой радости и надеясь, что засов на дверце в гардеробе все еще открыт. «А скажи-ка, — спросил Алексей сам себя, пройдя половину пути, — как бы ты объяснил эти нежности Кате? Ведь чисто на гормоны этакую «любовь» не спишешь… здесь что-то другое!»

До знакомства с Катей он бы и внимания не обратил на такое приключение: «Ну выскочила на проезжую часть от лесной скуки газель. Волоокая, из плоти и крови, а тут я на велосипеде! Весна, вся обочина в землянике, птички поют… отчего бы и не растянуться на солнышке… — подумал он. — Эх, если б так!»

В эти минуты им владело иное ощущение: ему казалось, что кто-то разделил его, как молоко в сепараторе, на разные фракции. «Осталось только изъять ядро… нет, даже не ядро, а так, малюсенький фрагмент… и отплюнуть! А все открученное-отжатое заставить катиться колесом — нет, шиной, пустышкой — дальше, до первого поворота…»

— Ой, ее… — он ушибся, задев в полумраке ногой за какую-то железяку. — Что-то нет у меня ощущения, что завтра все забудется… А темпераментная бабенка! Но как Кате в глаза смотреть? А ты — ха-ха! «Лё-ошь!» Ну Танька! А ты вот, «Лё-ошь!», возьми, да расскажи все Кате! — может, и посоветует что! — бормотал Алексей, уже поднимаясь по ступенькам на первый этаж.

Лампочка над лестницей не горела, у двери было темно. Он задумался было о том, как бы, не привлекая к себе внимания, проскочить в зал, но поймав себя на этом, толчком каблука открыл дверь. Не прикрыв ее, он пошел через гардероб к входу в зал.

В самой раздевалке было пусто. А вот в коридоре где-то рядом гремела ведрами полусогнутая уборщица. Увидев Алексея, она пробурчала: «И что ходют, как кр`оты, подземелями, грязи таскают!»

 «А ведь и точно», — подумал Алексей. — Танька меня в крота обратила. Ромео-крот! Кроторомео! Теперь понятно, как Кате в глаза смотреть — а никак! Нет глаз у кротов! Завтра утром проснусь, а вместо рук — ковши экскаваторные! Да… «Крот и Джульетта…» Он оглянулся: на полу остались белесые следы. «Извините! — буркнул Алексей, — заблудился!»

— За… фу-у… — уборщица тяжело выдохнула, — блудился, — донеслось отразившееся от пола бурчанье. — Он заблудился, а ты мой тут опять, горбись!

Алексей поморщился; у входа в зал остановился, поправил воротник и манжеты рубашки. Приоткрыв дверь, заглянул в зал: Таня уже была на сцене. С гигантским бюстгальтером на шее сидела она на фортепьянном табурете, болтая ножкой.

А «У Капулетов», как окрестил правый угол Алексей, стояли обе Кати, Маша и Макаров. Процессию только что отсняли одним дублем, чему все были рады. «Вот стану режиссером, и буду стоять рядом с Катей…»

— Идиот! — оборвал он свои мысли вслух и открыл дверь.

— Идет, Ромео идет! — Екатерина Петровна поманила Алексея.

Пока Алексей, хлопнув дверью, шел к сцене, Макаров повернулся к собравшимся в склепе актерам:

— Остаются Маша, Катя, Алексей, Лоренцо, кормилица… Таня! А где Таня?

— Да вот я, вся здесь, Сергей Яковлевич! — крикнула с задника Таня.

— А? Да? — удивился Макаров, обнаружив ее на заднике. — Хорошо… Остальные свободны — до утра!

Он отошел на шаг и посмотрел на мостик.

— Вот Машенька, ступайте туда, покачайтесь… Сейчас с разбегу и снимем, без рэпетэ… Дайте ей… поставьте вот сюда экран с текстом!

Пока Маша поднималась, Екатерина Петровна поставила напротив мостика суфлерский экран; развернув его плоскость немного вверх, пошла под помост, чтобы навести на него проектор. Так что, когда Маша ступила на мостик, на экране уже был текст.

— Только я Машу не вижу… — крикнула Екатерина Петровна из-под помоста.

— А… — отозвался Макаров. — Маша, а вы читайте вслух, пожалуйста, вас снизу не видно!

— Сейчас, я только к качке привыкну… — Маша уже стояла на мостике.

Макаров, увидев, что она раскачивается все сильнее и сильнее, забеспокоился: «Маша, Машенька — сильно не надо, упадете еще, будете с перевязанной головой, как раненный партизан…»

— Макаров, что ты несешь! Как Джульетта может стать раненным партизаном, в таком-то платье? Ты что, в детство… то есть в соцреализм впал?

— Спокойнее… чуть-чуть… вот так, достаточно! Чисто символически! — отрегулировал он амплитуду колебаний.

— Джульеттики! А слабо оттуда прямо в гробик слететь? А, ласточка? — подковырнула снизу Катя.

— А что, если Олег придет, так и спрыгну: хоть головой вниз! — Маша, все еще качаясь, отвела ногу назад и вверх, изобразив пикирующую чайку.

— Девочки, девочки! — одернула их из-под помоста Екатерина Петровна. — Катенька, идите вот лучше сюда, полистайте Маше слайды, а то мне скоро хлопушить…

— Мотор, мотор! — заорал Макаров.

— Где, где! Бегу, бегу! — Екатерина Петровна, мотая головой в поиске хлопушки, дернулась из-под навеса.

— Шутка, Катя, в духе соцреализма! — расхохотался Макаров.

— Ой, умора! Всё, всё! — режиссер умолк, собрался и попросил:

— Маша, прочитайте текст разочек, чтобы Катя темп уловила…

Катя уже стояла под настилом, оттеняя своим черным платьем покачивающуюся белизну Джульетты.

Алексей, когда поднялся на сцену, ушел в «склеп» и уселся на гроб, приготовленный для мамочки Ромео. Но, ловя боковым зрением Катю, он отметил эффектность контраста белого и черного.

«В этом что-то есть» — подумал режиссер о том же, и вдруг скомандовал, показав руками над головой крест.

— Стоп! Перерыв! Катя, иди-ка сюда! — позвал он помрежа.

Зайдя за холодильник и усадив Екатерину Петровну в кресло, он стал с ней что-то обсуждать, показывая рукой в угол Капулетов.

На мостике Маше стало одиноко. Пройдя поверху в угол, она спустилась по лестнице вниз. Катя, отойдя к угловой опоре помоста, жестом подозвала Машу к себе. Когда та подошла, Катя повернула ее спиной к стойке и надавила руками на оба плеча. И затылок, и позвоночник девушки прижались к острой грани опорного бруса. Косточки хрустнули, Маша даже взвизгнула: «Ув-уй-я!»

«А где это вы, Джульеттики, утром были? Книжки перекладывали? — у Кати, как и у большинства людей, представление о библиотечном деле было поверхностным, а точнее — никаким; не дожидаясь ответа, она продолжила: — А я вот по шпионила, да и узнала… — Катя склонилась к ее уху, — что у этого вот позорненького столбика и будет Ромик наш Ляксеич губки твои лобызать! Они уже всю массовку-вечеринку отсняли, только орально-эротическая картиночка и осталась! По твою душонку, по тряпичную!»

Катя выпрямилась, взглянула Маше в лицо, чтобы насладиться эффектом. Маша прикрыла глаза, хотела осмыслить ее слова, но Катя опять склонилась к ее уху и продолжила, уже шепотом:

— Джульеттики! Когда Ромик твой тебя целовать будет, ты ножки-то — пошире расставь!

— Да зачем же, Катя! — Маша уже пришла в себя. — Под платьем-то все равно не видно. Оно же — вон какое длинное! — ответила Маша.

Катя опешила; откинув голову, внимательно посмотрела на Машу.

— Чего не видно-то? — произнесла она уже другим тоном, а, сказав, отвернулась и, склонив голову, ушла под помост, к проектору.

 Режиссер закончил совещание и вывел, держа под ручку, кивающую головой Екатерину Петровну из-за холодильника. «Мы тут с девочками обсудили кое-что… — он оглянулся. — Ромео, Таня! — идите поближе!»

Когда все собрались, Макаров продолжил:

— Вот взгляните на Машу, а теперь на Катю… понятно?

— Да, я тоже заметил, — сказал Алексей.

— Что? Что-то с платьями не то? — спросила Таня.

— Наоборот! — ответил Макаров. — Дело вот в чем… получается, что Катя, то есть Розалина — это первый, бытовой… или, лучше сказать, католический… нет, опять не то… Катя, как лучше объяснить? — призвал он помрежа на помощь.

— Да, понятно, Макаров! Откуда тебе слово «добродетельный»-то знать!

— Вот правильно! Розалина — это добродетельный вариант развития событий. Идеальный такой вариант, «платонический». А Джульетта — трагический, реальный и физический, вот! А? — Макаров откинул голову и, приподняв бровь, одним глазом посмотрел на помрежа.

— Поэтому! — он поднял вверх руку. — Внимание! Поэтому теперь во всех сценах Розалина будет молча оттенять собой Джульетту — как альтернативная судьба! А? Будет все время в кадре, по возможности, но молча. И это не запрещено! — ведь в тесте не написано, что ее там нет, а значит — она могла там быть. И будет там, вот так!

— И в спальне тоже? — хихикнула Таня.

— Ну я же сказал — по возможности! — ответил Макаров.

— А может, Катя нам свечку поддержит? — ввернул Алексей, и тотчас пожалел об этом, заметив, как под помостом глаза девушки сверкнули гневом.

«А, и поделом вредине, чтоб не приставала с глупостями!» — подумала Маша.

— Ну нет — она ведь Розалина Капулет, а не наложница чья-нибудь! — Екатерина Петровна попыталась шуткой приглушить пошлость, заодно шлепнув Алексея.

«Ох, что это со мной!» — и без того уже подумал тот. Приложив ладони к вискам и склонив голову, он пробормотал: «Простите! Это от усталости, наверное…»

— Так что, вот! — продолжил Макаров. — Кто у нас свободен? Кормилица? Таня, у вас бюстгальтер съехал! — сказал Макаров, заметив, что гигантские бутафорские груди переместились на живот. — Впрочем, так и носите, это живит образ… или как портупею! И смените, пожалуйста, Катю за «суфлером!»

— Девочки, по местам! Маша — на мостик, а вы, Катя — встаньте здесь, снизу, и сохраняйте свою жизнь, любовь и красоту для Господа.

— Ни себе, ни людям, по-нашему… — вставил удалившийся в склеп Алексей.

— Сейчас проверим, выйдет из вас артистка, или нет! Шучу! — спохватился Макаров.

Екатерин Петровна, расслышав ремарку Алексея, поднялась на защиту женского рода:

— А вы бы, Ромео, как все люди — сватов бы послали! А может, и не отказали бы!?

— Ага, сватов! Да с теми вон гробами… тогда верняк! — подхватила Катя, махнув рукой в сторону склепа. — И еще с этой вот пьеской, чтобы почитали — каково нам, Капулетикам, будет, если откажем!

Макаров хмыкнул, но встревать не стал. Он показал Кате место под мостиком, на котором уже раскачивалась Маша: «Розалина! сюда, пожалуйста!» Присмотрев в прищур, он немного развернул Катю в сторону склепа, в три четверти к залу: «Вот так! У вас есть веер, глаза и улыбка!»

«Уши забыл, Макаров!» — вставила Екатерина Петровна, но тот вместо ответа показал рукой «ква-ква», как обычно изображают кваканье лягушки. Помреж поняла, что он приказывает ей взять хлопушку, чтобы отснять эту сцену не репетируя, доколе девчонки не очухались и не заумничали эпизод.

— Машенька, готовы? Чуточку поменьше амплитуду, чтобы не казалось, что вы хотите на небо улететь. Вы просто колеблетесь… Катя? — спросил он.

Катя кивнула.

— Мотор! Нет, стоп! Дайте Маше бутылку со снотворным. Ромео, в холодильнике пустая четвертинка. Принесите, пожалуйста!

Алексей в прискок бросился за бутылкой.

— Маша! Там не водка, там снотворное! То самое, от Лоренцо! — уточнил режиссер.

Алексей, подойдя под мостик, аукнул и подбросил Маше бутылочку.

— Там еще нож по тексту, Сергей Яковлевич! — поймав чекушку, сказала Маша.

— Да откуда нож в спальне у девушки? Катя, у вас в спальне есть нож? — спросил ехидно Макаров.

— Нет, у меня только веер! — натянуто улыбнулась Катя.

— Вот! Правильно! Охлаждать пыл страстей! — сказал Макаров и повернулся к Алексею. — Вы поняли, дружище, почему у вас с ней ничего не получилось? Из-за веера! — Макаров подразумевал неудачу Ромео с Розалиной, но Алексею стало не по себе, и он отвернулся.

 — А, где-то я видел… — режиссер повернулся и пошел к склепу. Там, заглянув в гробы, достал из одного из них кинжал. — Тибальт вот отстегнул, когда в гробу отдыхал, и забыл, — Макаров вернулся к мостику.

Найдя какую-то палку, он воткнул в нее кинжал и поднес его Маше под руку.

— Машенька, вот вместо ножа, пристроите его там куда-нибудь!

Маша взяла кинжал и положила у ног.

— По местам! — Макаров выдержал паузу и «спустил курок»: — Мотор!

Екатерина Петровна, хлопнув, ушла из кадра за холодильник наблюдать игру.

Держа в руке бутылку, Маша покачивалась на краю мостика. Она подняла четвертинку, посмотрела ее на просвет, открыла, понюхала, сморщила нос. И только после этого начала свой монолог.

Читая о ноже, она подняла кинжал, взяла его двумя пальцами за конец рукоятки, а когда дошло до того, чтобы прятать его под подушку, прицелилась и отпустила: кинжал воткнулся в самый кончик мостика.

Маша продолжала читать, поддерживая колебания. С каждой фразой она чуть сдвигалась назад, к помосту, из-за чего амплитуда колебаний уменьшалась.

Розалина стояла внизу, под Джульеттой. Стояла, подняв голову и открыв рот, как бы пытаясь понять, что там происходит. А когда Джульетта дошла до фразы: …«Могу ль с ума я не сойти?», она прижала к груди веер и медленно, склонив голову, опустилась на колени, приняв молитвенную позу и противопоставив безумству Джульетты свою покорность воле Божьей. Так, в молитве, она и простояла до конца монолога.

Маша наверху, прочитав: «Вот мой фиал!... Пью за тебя его», — повернулась к залу спиной.

Поднеся четвертинку ко рту, она, не отрываясь от нее, села на мостик. Потом прилегла на него правым боком, свесив левую руку с бутылкой за спиной вниз. Катя потянулась, взяла четвертинку. Взглянув на этикетку, она гневным движение отбросила бутылку в сторону «кельи» Лоренцо; когда та, поскакав по сцене, уткнулась в холодильник, Катя наклонила голову и опустила руки.

Режиссер подал знак мастеру по свету и лампы медленно погасли, чтобы через секунду вспухнуть вновь.

— Прекрасно, девочки, спасибо! — довольный Макаров спустился в партер перевести дух.

Маша села; болтая ногами, стала играться платьем. Монолог ей не понравился. Чувства, которые ее наполняли, совсем не располагали к экспериментам с незнакомыми напитками. «А прав был Сергей Яковлевич, что не стал репетировать! Ведь если вдуматься…» — Маше захотелось поделиться своими сомнениями, но она не понимала, как теперь слезть с мостика, да еще и платье не испортить, и решила пока не думать.

Екатерина Петровна, заметив, что Маша не может спуститься, поискала глазами Алексея. Найдя его все там же, в склепе, она попросила:

— Алексей, подайте уж Джульетте ла-скалу, сделайте милость!

— Э… — хотел переспросить Алексей, но тут, взглянув на задник, сообразил, что имела в виду помреж; он взял трон, снял с него подушку и подставил под ноги Маше. — Извольте, сударыня! Можете потоптать престол, доколе князь на прогулках…

— Благодарствуем! — сдержанно улыбнулась Маша и с божественной грацией спустилась по ступенькам на сцену; Катя, увидев, аж губу прикусила!

Но лишь Машин взгляд упал на державшую лестницу руку, как за ней появилась голая спина в капельках пота. Маша отвела глаза; улыбка исчезла, настроение упало, лицо осунулось.

Макаров, по пути в зал, остановился в склепе и что-то там разглядывал.

— Катя! — позвал он.

«Не меня! — по интонации поняла юная Катя, — он так Екатерину Петровну зовет!» Она оглянулась: действительно, помреж уже подходила к склепу.

— Екатерина Петровна! Как Джульетту класть будем? Эти-то мертвые, а она-то еще тепленькая! — пробормотал он, показав рукой на гробы. — А ведь у нас, у артистов, «гусь свинье не товарищ!»

Маше захотелось посетить уголок Лоренцо. Завернув за холодильник, она обнаружила, что в кресле уже сидит Катя.

— А, Джульеттики! На исповедь пожаловали? Э… Про-шу! Во имя Отца, и Сына, и… Чем согрешила, дочь моя?

Маша не ответила. Она подошла к стене. Протянув руку, тронула крест пальчиком.

— А вы покайтесь, покайтесь! Господь милостив, простит! А хотите, вот — «отведайте» монашеских кресел! — Катя, хмыкнув в кулак, встала и отошла к холодильнику, но Маша игры слов не поняла.

— Так еще гроб Ромео… — донеслось из склепа.

— Да ну, гроб ему еще… самоубийце. Вон для него на складе мешок из-под кофе нашли. Джутовый!

Екатерина Петровна опять рассердилась:

— Так ты и Джульетту вывалили из гроба, как навоз на землю, да и все! Она тоже…

— Ну нет. Там другая статья — доведение до самоубийства. Уголовное дело прекратят в связи со смертью подозреваемого!

— Тогда прислони ее вертикально к стенке, пусть постоит до пробуждения… — ответила Екатерина Петровна и заторопилась в «келью» — она боялась оставлять девчонок одних.

«Хорошая мысль! — осознал ее фразу Макаров. — И не живая, и не мертвая… Вот здесь, у стены, поставим под наклоном гроб, а Ромео пусть ноги целует, да тут же и падает. А она проснулась — и пошла, пошла! Прямо по его заднице, хе-хе! А?» — он обернулся к Екатерине Петровне, но та уже ушла в правый угол.

— Девочки, о чем задумались?

Маша повернулась и плюхнулась в кресло:

— Вот примеряемся к креслицу Лоренцо!

— Ага, на монашеские подвиги потянуло… — съехидничала Катя.

— Екатерина Петровна, садитесь, пожалуйста! — Маша встала.

— Спасибо Машенька, я в нем уже сидела.

— Екатерина Петровна, а можно спросить? Как вы думаете, ведь Джульетта могла бы и не пить этот раствор? Ведь Лоренцо не осмелился бы обвенчать ее с Парисом, правда? — спросила Маша.

— Да, пожалуй! Макаров говорил, что Лоренцо за повторное венчанье наказали бы сильнее, чем за первое тайное. У католиков и сейчас с разводами строго!

— Ой, да он-то тут при чём!? — воскликнула Катя. — Вы, Джульеттики, и сами могли бы признаться на венчании! Там спрашивают: «Есть ли препятствия к вступлению в брак?» Вот и сказала бы, что клубничка, — Катя чмокнула уголком рта, — второй свежести, прокисла малость… Испугалась, что лишат веронской прописки, вот и наглоталась этой его дряни! А в наше время — подсела бы на иглу!

— Да? Я не знала… — растерялась Маша.

— Девочки, не заводитесь! Мы уже выяснили, что Джульетта на грани помешательства, а логика в таком состоянии не работает!

Екатерин Петровна повернулась к склепу и крикнула: «Макаров, ты девчонок еще будешь мучить?»

— А? Я хотел сегодня еще эпизод на вечеринке снять, Джульетта с Ромео. Алексей, будете сегодня с Джульеттой целоваться?

— Всегда готов! — ухмыльнулся тот, лежа в гробу, и даже не повернув головы.

Маша, услышав, побледнела. «Как! Эта рука из «зеленой» меня обнимет и он… после той… Это ведь… нет, только не он, нет! — подумала Маша и вздрогнула. — Что же делать? Господи, помилуй!»

Выручила, как всегда, Екатерина Петровна: «Макаров, давай эту сцену на конец отложим, или совсем уберем: ее и так все знают!?»

Режиссер подошел к ним.

— Но… это важная сцена! В ней и обман, и дерзость, и безотказность! — сказал он.

— Ну если так, давай отложим, — Екатерина Петровна взяла его под руку и повела обратно в склеп. — Ты слепой что ли? — Маша, девочка моя, бледненькая какая сегодня! Отпусти девушек, сделай милость! Нам есть ведь чем заняться, а!? Снимем интим «под занавес», завтра или послезавтра!

Макаров почему-то оказался сговорчивым, повернулся и крикнул: «Девочки-Капулеточки, спасибо! На сегодня все! Завтра с утра… Катя, а где Лоренцо? Найти и привести!»

Алексей поняв, что «его» Катя сейчас уйдет, привстал и спросил с «того света»: «Сергей Яковлевич, а мне можно уйти?»

Макаров, прикинув, что Алексей еще может понадобиться, решил его не отпускать. Он повернулся к Семенову и ответил с известной всем актерам интонацией:

— Монтекки! А вас я попрошу остаться! На одну минуту…

Алексей понял, но не улыбнулся; чтобы скрыть разочарование, он сел на гроб лицом к залу.

Пока ждали Лоренцо, его вдруг осенило: «А чего я парюсь? Я артист, а не следопыт! Угу, так и кто у нас будет следователем? — он достал мобильник и стал листать справочник. — «Манечки» отпадают… так… ага, вот! у него, кажется, кто-то из родственников — мент с большими звездами, надо попробовать! Но что это будет стоить? Что он потом может попросить? Не билеты же в театр! Ресторан? Но он почти не пьет… Ладно, разберемся… Катя стоит дорого, и она того стоит! А как там Таня? Еще не обиделась, что я к ней не подхожу? Только бы без женских козней обошлось…»

Алексей поискал глазами Таню: та опять уселась на вращающийся табурет. «Эка ее внутри крутит… — сообразил он, увидев, что она вертится. — Хоть на меня не смотрит, уже легче!»

Но он ошибся, Таня все время внимательно за ним наблюдала, но только по-своему, по-женски: ушами и боковым зрением. Она понимала, что ему сейчас непросто, и что малейшее насилие с ее стороны подействует на него, как аллерген. «Так что, придется поскучать… — думала она, — может и продолжение высидится! — но надежда на это в ее душе еле теплилась. — Ладно, первую партию я выиграла, а там видно будет!»

Алексей покопался в адресной книге, встал с гроба и вышел в коридор. Послал вызов. Приятель ответил и, после обмена любезностями, сказал: «Ладно, старик, не тяни! Я прекрасно понимаю, что ты не будешь оттуда трезвонить, чтобы поинтересоваться, как мое похмелье! Давай, выкладывай — чем могу?»

— Извини, я вспомнил, что у тебя там есть кто-то… тут адресочек бы пробить одной местной красотки, никак не могу выйти на неформальный уровень…

— Понятно… что, так хороша? Сейчас! Давай, записываю!

— Катя Соболева, лет 18-20…

— Артистка? В штате?

— Нет, еще учится!

— Хорошо, результат будет — перезвоню, — и друг отключился. 

«Фу-у-уф…» — выдохнул Алексей. Диалог занял не больше минуты. «Вот так надо! А не по улицам топтуном шататься!» Он почувствовал облегчение. «Наша столичная машина хоть и медлительная, но остановить ее нельзя, потому что некому!» — вспомнил он дядину формулировку. Следом всплыло и продолжение: «А знаешь, племяшек, как дуру от умной отличить? Ща скажу: «Дура — та хочет знать, сколько у тебя денег, а умная — кто твои кореша!» — и заржал, и все его «друзья» за ним. «Хоть и цинично, но верно! — подумал Алесей; в окне показалось солнце, засветило ему глаза и вернуло в театр. — Ладно, надо идти в зал…»

Там Паша уже сидел рядом с Таней, а режиссер о чем-то беседовал в склепе с Екатериной Петровной.

— А, все в сборе! Лоренцо! — прошу в кресло! — Макаров показал рукой в угол. — Сейчас весь кукольный театр отснимем…

Паша был в рясе. Сев в кресло, он почти растворился. После того, как помощник оператора расставил дополнительные светоотражающие экраны, Лоренцо остался совсем без тела, как и положено идеальному монаху. На верхнем краю спинки висело лицо, а с толстых округлых подлокотников свисали кисти рук.

— Даже не вериться! — сказал Макаров. — А ну-ка, Паша, скажите чего-нибудь!

— Пожалуйста:



В сердце ль человеческом иль в цветке, равно

С благодатью смешано воли злой начало...

Если перевес оно в твари удержало,

Смертию быть пожранной твари суждено!



Паша украсил монолог издевательской интонацией и плавными движения красивых рук, при полном отсутствии мимики лица.

— Браво! Полный любви христианский текст!

— Макаров, не христианский, а Шекспировский! Ну у тебя что — паранойя обострилась? Всем уже давно все ясно, а ты все что-то доказываешь, словно сам себе не веришь!

— Так Катя, в этой строфе все самообличение пьесы! Сколько зла в этом Ромео, если все соприкасающиеся с ним гибнут!

— Так ты это зрителям объясни, мы-то уже поняли!

— Ах, так? Хорошо, сейчас объясню! Лоренцо! — там, за холодильником, бутылочка валялась, четвертинка. Возьмите-ка ее! Так… Ква-ква!

Екатерина Петровна взяла хлопушку и крикнула: «Мотор!»

Кивнув, Макаров повернулся к Павлу и продолжил:

— А теперь, Лоренцо, отвернитесь, пожалуйста, и сделайте вид, что мочитесь в этот фиал! И прочитайте нам еще раз то же, но с четвертинкой в руках! Это у нас будет эпизод в духе театра абсурда!

Павел все выполнил, но потом решил еще четвертинку понюхать и поставить в холодильник. И когда захлопывал дверь, произнес: «Пусть настоится, скоро пригодится!»

Макаров ехидно улыбнулся и скомандовал «Стоп мотор!»

Екатерина Петровна не знала, как среагировать…

— Макаров, ты что? Решил Джульетту монашеской мочой напоить?

— Ха, Катя! Ты что, забыла? Тот эпизод уже отсняли, всё! Это у кого из нас паранойя?

— Так ты же… эти-то кадры — перед теми смонтируешь? — Екатерина Петровна вышла на центр сцены. — Макаров, если ты напоишь Джульетту мочой, я не только уйду… я, я…

— Ну, ну, Катя! Это нервы, нервы!

— Екатерина Петровна, простите! Вы не видели… Сергей Яковлевич мне после «мотора» подмигнул! Это был розыгрыш! — «растворенный» в кресле Павел попытался сгладить ситуацию.

— Я! Мне… меня? Ух-х! — Екатерина Петровна бросила с размаху хлопушку, так что та дважды подпрыгнула, и пошла за кулисы.

— Все! Половина девятого! Я пошла домой! — добавила она, не оборачиваясь, ровным уже, впрочем, голосом; при том на часах было только шесть.

Мужчины не могли сдержать улыбок, немного смущенных, но Тане стало грустно. Она вспомнила, что Екатерина Петровна всегда защищала девушек от впавшего в раж режиссера, а тут вот никто не смог ей помочь, предупредить хотя бы, что будет розыгрыш…

— Ну вот, Катю обидели! Это я виноват, я! Думал, она поймет…

— Мрачноватый какой-то юмор, Сергей Яковлевич! — осмелела Таня.

— О! Вы ее не знаете! Она отыграется, вот увидите! Это мне, мне теперь бояться надо… Всё! Давайте поработаем, сделаем несколько эпизодов! Кормилица, Ромео! — идите-ка сюда, к князю поближе, на нейтральную территорию. Таня, где ваши груди? Найдите! Где хлопушка? Сам похлопаю, я тоже умею!

Отсняв эпизоды, Макаров всех отпустил.

Когда Таня попрощалась и, перекинув через плечо гигантский бюстгальтер, пошла в гримерную, Алексей выскользнул из театра. Он только что получил на телефон список с адресами пяти Соболевых, которых звали Катями. Поразмыслив, он не стал выспрашивать Катино отчество. Это могло вызвать если не недоумение, то нездоровый интерес.

Выйдя на улицу, Алексей присел на лавочку, открыл в телефоне полученный список и переписал адреса в записную книжку. Названия улиц ему ничего не говорили; он перечитывал их снова и снова, покусывая кнопку шариковой ручки. «Как там Макаров напевал? — «Где же ты моя…» Где же ты моя Катино… Ну-ка, вылезай!»

Алексей зажмурился, помотал ручкой и наугад ткнул ею в список. Потом встал, подошел к обочине и поднял руку. Какая-то машина остановилась, он назвал водителю адрес: «На Селянскую отвезете?»

Тот кивнул. Ехали долго, все на север. Алексей до этого никогда не выезжал из центра и не предполагал, что город такой растянутый и какой-то… «Какой-то вертлявый… — подумал он. — Интересно, метро у них тоже зигзагом?» Водители вокруг были, как один, лихие, с разных сторон доносилось повизгивание шин. Через пятнадцать минут Алексей не выдержал и спросил:

— Визгливо как-то, нет?

— Не нравятся наши скрипки? Погодите, через месяц гололед наползет… тогда вместо струнных — ударные вступят, — ответил водитель и затушил в пепельнице окурок.

Показался трамвайный круг; они повернули и на следующем перекрестке машина остановилась.

— Приехали! — шофер показал на пересекающую их путь улицу. — Направо, налево?

— На разворот! Спасибо! — Алексей расплатился и вышел.

Посмотрев на номера домов, он пошел направо. Вскоре серые пятиэтажки сменил частный сектор. За частоколами прятались деревянные домишки. «Нет, не то…» — подумал Алексей и повернул назад. Остановив таксомотор, он сел в машину и назвал первый адрес из своего списка…

В тот же час, помня о намерении Алексея Прохорова устроить мальчишник, Антон заглянул в соседний корпус к сокурсникам. Там свободной кровати для него не нашлось, и он отправился восвояси.

Когда Антон пришел к себе, в комнате было пятеро гостей; девушек, как и обещал Алексей, не было. Воздух от сигарет уже стал сиз. Петька тоже почтил мальчишник своей божественной эманацией; не пил, сидел на подоконнике. «Интересно, а что он Лехе купил?» — подумал Антон.

У Петьки по четвергам была физкультура, на которую он, после того как прошелся перед тренером через зал на руках, мог не ходить. Антон, чтобы самому не прогуливать, попросил его подыскать подарок.

«Вон он, наверное!» — на спинке Лехиной кровати висел красный спортивный комплект: трусы с белым кантиком и такая же майка. «Петька решил его к спорту приобщить? Ну, угадал!? теперь он, весь в красном, будет со своими «лед`ями» сухенькое на бегу потягивать…»

Гости, почти трезвые, вели себя степенно, говорили по очереди. Под столом Антон заметил коробку с водкой, а на шкафу пакеты с томатным соком и банки тушенки. На подоконнике, рядом с Петькой, стояла миска с квашеной капустой. По окружности стола змеился орнамент из граненых стаканов, ритм которого нарушала оранжевая миска. В ней хвостиками вверх торчали маринованные корнишоны. Посередине стола чего-то ожидала круглая пустота. «Картошку в мундире пекут!» — Антон вспомнил запах, который слышал в коридоре.

Пятеро парней, которые сидели вокруг стола, по виду были старшекурсниками. Антон их уже видел, но по именам не помнил. Алексей в комнату водил только девушек, а с друзьями встречался где угодно, но только не в их комнате. «Хоть этим нам не хочет мешать!» — понял как-то Антон его тактику. «Как, еще и не начинали? — испугался он, но тут заметил у Петьки под ногами пару пустых бутылок. — Нет, два круга уже прошли…»

По второму адресу из записной книжки Семенова находилась двенадцатиэтажная панельная башня, нужная квартира была на первом; семья крутилась на маленькой кухне, их Катя оказалась полной русоволосой девушкой.

Алексей сел в машину и назвал следующий по списку адрес. Ехали долго, опять через центр и потом еще минут десять на запад.

— Э… с наступающим! — поздравил Антон рожденника с некоторым смущением, — в детском доме им говорили, что раньше срока это делать не принято.

— Спасибо! Садись двадцать второй провожать! — Алексей принципиально отмечал день рождения по той же схеме, что и Новый год.

Он нагнулся, вытянул из ящика бутылку. Пробка с нее будто сама свинтилась. Водка забулькала, с перезвоном наполняя за стаканом стакан, по часовой стрелке.

— Мне чуть-чуть! — попросил Антон, когда очередь подставлять стакан дошла до него, — он знал Лехину привычку пить до дна.

— Не хочешь? — не пей! — Алексей был уже навеселе.

Гости тихо, «косточками», то есть нижними частями стопок, прихваченных сверху пятерней, чокнулись, выпили, на закуску шумно выдохнули. «Откуда взялся этот странный обряд? — подумал Антон, взяв огурчик. — Чем-то поминки напоминает…»

— Что не закусываете, а? — спросил он.

— Ты что сюда — жрать пришел? — раздалась казарменная шутка, но все заржали.

«Угу, уже действует…» — подумал Антон.

— Кушай, Антон, не стесняйся — сказал Алексей. — Мы горячее блюдо ждем! — сегодня у нас поросенок жареный. Не откажешься отведать?

После третьей языки развязались; гости стали вспоминать «подвиги», которые Леха совершил за год. Сам он признался только в том, что в ноябре прошлого года помог слеповатой бабушке перейти дорогу и подсадил ее в автобус.

— Лех, да ты перепутал! Это в позапрошлом было! — вспомнил кто-то.

— Нет! Это… тогда другая была, не такая слепая! — Алексей не сдавался.

Разлили еще по дозе, выпили. Завели о девушках. Вскоре кто-то предложил выпить «За наших красавиц!»

«Красивый район!» — подумал Семенов, выйдя из машины. Он подошел к нужному дому, нашел подъезд и, просчитав, определил, что квартира на втором этаже. «Повезло, что стемнело! Вот олух, хотя бы шляпу купил!» — подумал он, поняв, что его появление около дома, заметь его Катя, могло бы создать весьма затруднительную для него ситуацию.

Подняв воротник плаща, он быстрым шагом перешел через детскую площадку к опушке какого-то лесочка; там присел на лавочку, посмотрел на подъезд, вычислил расположение окон квартиры. «И не только осел — лежал же бинокль в гримерной…» — мысленно укорил он себя.

Вспомнив про «зеленую», Алексей опять раздвоился: «Хорошо, что уехал из центра, а то мог бы опять с Таней… — и тут он вспомнил, что не знает ни ее телефона, ни адреса. — Эх, телефон-то надо бы взять, мало ли что? — и он с досады задвигал ногами по жидковатой глине. — Ну, а Катя-то где? Неужели и этот адрес не ее?» — он не сводил глаз с подъезда и окон.

Вскоре свет на кухне на секунду мигнул. «Ага, кто-то есть! Кто-то что-то туда отнес… чтобы взять — нужно больше времени. Отнес — чашку, например…»

А в общежитии продолжалась вечеринка.

— Скажу вам по секрету: завтра Антона будем женить! — разоткровенничался Алексей. — И Петьку!

Из-за стола посыпались бессвязные реплики:

— Верно! Или ты их — или они тебя!

— А йогам низя… ни на вот столечко, а то чакра откроется – и хана!

— А тебе в монастырь рано!

— Откроется – огурцом заткнут!

— Правильно, пусть того… размножаются! Йога – тожа чэлвек!

Кто-то, подняв пустой стакан, крикнул: «Горько!»

Алексей опять полез под стол за бутылкой: «Не горько, а за прекрасных дам…» Разлив, он поднял стакан: «За дам! За прекрасных дам, которые пышным букетом обрамляют уставленный яствами стол!» — пьяно-пафосно выдал Алексей избитый тост.

— За дам! — поддержали гости хором, но разнобой исказил возгласы в невнятный гул.

Антон тоже глотнул, но решил, что эта доза — последняя. Он встал, подошел к окну. Ухватив пальцами из кастрюли капусту, отправил ее в рот.

— «Ц!» — не глядя на него произнес Петька, имея в виду изобилие витамина.

— «Ц!» Ты здесь спать будешь?

Тот отрицательно покачал головой: «Накурят!»

Не желая участвовать в пустом трепе, Антон лег на свою кровать, на спину — чтобы сохранить видимость причастности к застолью, но сам в болтовню не вникал, крутил в голове кости предплечья. Вдруг все — и Петька с ними — встали и вышли. «Что это они? Будто драться пошли!» — подумал он. Вскоре с улицы раздался выстрел. Антон вскочил испуганный, бросился к окну. В небе уже горела красная ракета — кто-то из друзей принес сигнальный пистолет и заряды. Раздалось нестройное «Ур-ра-а!» Антон опять лег и приготовился считать выстрелы, но после второго все стихло. «На завтра оставили!» — догадался он и вскоре задремал.

Семенов, тем временем, все еще сидел на лавочке. В окнах квартиры ничего не изменилось. «Зайти с той стороны? Бесполезно, даже если там свет горит, на втором этаже обычно всегда шторы! Остается только ждать!» — решил Алексей.

Минут через пятнадцать из-за угла появилась девушка в джинсах.

— Вот она! Катька! Ур-ра! — прошептал Алексей. — Да, это она! Спутать ее с кем-то невозможно!

Девушка скрылась в подъезде. Через минуту в окне кухни на втором этаже появился отсвет из прихожей. Вскоре на кухне задернули шторы.

— Приятного аппетита, любимая! — крикнул Алексей в сторону дома и послал воздушный поцелуй. «Ну остальное — дело техники!» — взбудораженный участившимся сердцебиением, думал он, идя со двора на улицу. По пути взглянул на часы: было без десяти одиннадцать. «Угу, а это интересная мысль… стоит попробовать!»— Алексей достал телефон и набрал номер байкера, у которого арендовал мотоцикл.

— Алло! Привет! Это твой арендатор. Ты нашел блондинку? — говорил он, не скрывая своего возбужденного состояния и вытягивая свободную руку, чтобы остановить проходящее такси…

Подвыпившая компания вернулась в общежитие, прихватив с кухни запекшуюся картошку. Кто-то позвал и Антона, но тому пить больше не хотелось…

Ночью он проснулся, привстал и увидел, что окно и дверь открыты. На столе, чуть ли не стекая на пол, млел кавардак. Прохоров лежал на своей кровати лицом вниз. «Отрубился!» — понял Антон и перевел взгляд в другой угол: там, на Петькиной койке, дрых один из гостей.

Антон встал, прикрыл плотнее дверь; подошел к окну, нагнулся: вдоль батареи выстроилось восемь пустых бутылок, рядом несколько банок из-под тушенки. В комнате все еще пахло никотином. Антон раскрыл настежь окно, заложил створки. Выглянул наружу: там чуть забрезжило.

В кроне стоящего напротив тополя Антон поискал глазами знакомую ворону, но та, видно, уже выспалась и улетела куда-то завтракать. Он вспомнил, как недавно птица эта допивала газировку из пластикового баллона: всунув клюв в горлышко, она разжала его и, удерживая на нем бутылку, взлетела на забор; там, вскинув голову, с полминуты допивала трофей из задравшейся вверх «полторашки», которая была почти в два раза длиннее ее самой; выпив все, тварь скинула бутылку под забор и, довольная своей смекалкой, приподнимая крылья и переминаясь с лапы на лапу, долго смотрела на нее сверху вниз…

Жизнь за окном только-только начала пробуждаться и разглядывать было нечего. Да и зазевалось. Накинув на Алексея сползшее одеяло, Антон отправился досыпать.





Пятница



Ненавистный звон будильника разбудил Катю раньше обычного. Ее Розалину ждала ответственная сцена, и нужно было уложить волосы. Мама оставила Кате на кухне сырники и записку: "Уехала на дачу, буду к вечеру".

Душ, прическа, завтрак — времени, как всегда, не хватило. Выскочила Катя из дома в обрез, только-только доехать, и бежала на остановку с надеждой, что повезет с автобусом. А прождав минут десять, поняла, что опоздает. «А что, если Косте позвонить? Вдруг он в гараже?» — подумала она и стала искать в сумочке телефон, но тут из-за поворота появился автобус. Завидев его, девушка отошла немного назад. Но лишь только она опять повернулась лицом к дороге, как автобус обогнал черный мотоцикл. «Костя?» — мелькнуло у нее в голове при виде знакомого шлема. Тормозить мотоцикл было поздно, да и автобус был почти рядом, до него оставалось метров пятнадцать.

Мотоцикл пронесся мимо. За пригнувшейся фигурой байкера сидела блондинка в короткой юбке. Она была без шлема, с распущенными волосами. «Крашенная!» — отметила Катя и спохватилась: «Что? Ах ты, змей! Кобелино!»

— Так он по утрам эту моль развозит! Еще тепленькую, только из постельки? — шептала возмущенная Катя, глядя вслед мотоциклу.

Она чуть было не упустила автобус. Проскользнув в прикрывающиеся двери, девушка прошла в конец салона. Встав на задней площадке, Катя вернулась к мыслям о коварном изменнике. «Да как же… он ведь вчера вечером звонил мне… Проверял? Зачем, я и так без звонка не прихожу… что-то не вериться…»

Катя опять достала телефон, набрала номер.

— Аюшки, Катенька! — отозвался Костя и зевнул. — Извини, поздно вчера лег… С добрым утречком! А что это урчит?

— Автобус. А ты где?

— Как где? Дома, сплю еще… а что?

— Тут кто-то пронесся мимо на мотоцикле, я подумала, что ты… Так ты еще не выходил?

— Катя, ну ты знаешь, я обычно к десяти…

— Ну мало ли… блондиночку какую прокатить, или еще что…

— Катя, не злись, я бы тебя отвез, но ты же не сказала!

— Ладно, плохо слышно… Пока! — и она отключилась.

«Любопытно, что это за близнец у Моти появился! И тоже с колонками? Эх, не туда смотрела! А ноги у нее неотесанные…» — вспомнила она блондинку.

А вот Прохоров, как ни старался, никак не мог вспомнить, как оказался вчера в своей постели. Он, кряхтя и стеня, поднялся и припал к миске с остатками квашеной капусты.

— Антош, спишь? — втянув спасительного сока, спросил он.

— У-ху… — пробормотал Антон, переворачиваясь к нему лицом. — А ты не замерз ночью?

— На таком топливе не простужаются! Что это мы так? А, день рожденья же! — он закурил. — Дело серьезное! Поможешь закупить компоненты?

— Да там вон сколько!

— Это все водка… а у девушек другое горючее: шипучее! Они же, Энтони, змеи по натуре! Шампусики их рудиментарным извилинам шипящие комплименты самцов напоминают… — он встал.

— А водка у них во второй ступени, для выхода на орбиту. Да и на закусь надо что-то… Ананас, клубничка, персики… девочки это любят! Что почем на торжище, не знаешь?

— Моей стипендии только на морковку хватает… Петьку спроси!

— Ну, вставай! Голова не болит? Потерпи, сгоняем на центральный рынок, а потом уж…

Собравшись, они вышли из общаги. На конечной остановке их поджидал тот самый автобус, из салона которого в центре города вышла Катя. В театр она опоздала. Выглянув на сцену, поприветствовала от кулисы Екатерину Петровну и поспешила в гримерную. В коридоре, напротив «зеленой», ее встретилась Маша.

— Приветики, Джульеттики! Похоже, сегодня все Капулетики — опоздатики!

— Да и Монтек… кики тоже! — ответила Маша, глядя в пол; объяснять Кате, что только что встретила в коридоре запыхавшегося Алексея, она не стала. — А я и не опоздала! Гляньте! Сергей Яковлевич попросил колье надеть… Ирина это посоветовала, под топаз! Сегодня карнавал у наших снимаем, — Маша вздохнула.

— Какой камешек холодненький! Не ахти как! Под Ваши глазки, что ли? Карнавал, говоришь?

— Вот Ромику-то счастье! Дорвется до клубнички! — добавила в никуда Катя, отходя; через пару шагов она уже забыла о Маше и задумалось о том, что сейчас делает Костя: «Что, что… повернулся на другой бок, и спит себе…»

Но после Катиного звонка Костя уже не заснул. «Как-то странно… — подумал он. — Она сама редко звонит, а уж утром… нет, звонить без причины поутру она бы не стала!»

Он вскочил, заварил кофе и вышел с чашкой на балкон, глотнуть свежего воздуха и взбодрить себя никотином. «Что-то нужно делать с этой Машкой, а то и кино-то уже кончится! — думал он между затяжками. М-да… Надо знакомиться!»

Завтрак пришлось отложить. Костя поспешил в гараж, там оседлал Мотю и помчался к Машиному дому. «Мне надо определить этаж и номер квартиры… хотя бы этаж…» — думал он.

Оставив у автобусной остановки мотоцикл, Костя напрямую по газону пошел к «башне», считая этажи. «Шестнадцать… — пробормотал он, разглядывая дом. — Стоп, а зачем мне квартира? Знакомиться-то придется на улице…»

Костя, отбрасывая один вариант за другим, вернулся к мотоциклу и поехал к театру. По пути он вспоминал, как знакомятся с девушками, и какой вариант лучше сработает с Машей.

А та в эту минуту все еще стояла у дверей «зеленой», где наткнулась на Катю. Ее так и тянуло внутрь! Хотелось заглянуть в то самое зеркало, вспомнить, как выглядела в нем та мужская рука, смазывающую мелкие капельки пота… Усилием воли Маша заставила себя сдвинуться с места и побрела на сцену.

«Мамочка, как же быть? Как? — она не могла, не хотела допустить, чтобы Алексей стал тем первым мужчиной, который коснется ее губ. — И вспоминай его потом всю жизнь! Действительно, хоть отраву эту, «От Лоренцо», пей, только бы избавиться от этого… всеядного!» – из деликатности Маша пропустила слово «хряк». Пройдя кулисы, она вышла на сцену со сцепленными до боли пальцами, без жизни в глазах.

Там царило оживление, все было готово к съемкам вечеринки. Маша, вспомнив, что Джульетта в начале этого балагана не участвует, забралась на помост Капулетов.

Екатерина Петровна уже взялась за хлопушку, а Макарову вдруг приспичило, чтобы Розалина вышла во двор в паре с Тибальтом, намекая этим, что он с ней по-родственному близок и знает о домогательствах Ромео. Но Катя еще не переоделась, и тогда перешли к фокусам, выкрутасам и приплясам «делегации» Монтекки.

А когда вышла Катя, режиссер, вспомнив поговорку «свиная рожа — везде вхожа», стал переснимать первое появление группировки клана Монтекки у ворот Капулетов: он попросил их построиться «свиньей», то есть клином, с Ромео во главе.

«А прав Сергей Яковлевич! — подумала наблюдавшая сверху Маша, — самое место для «хряка!» Екатерина Петровна встала было на защиту Ромео, убеждая режиссера, что тот не хотел идти, но режиссер настоял на своем, сказав, что Ромео и есть первопричина этого непрошеного визита, и что без него никто бы и не пошел, и поэтому место ему — в «пятачке» шествия.

Косте, на полпути к театру, тоже встретилась процессия, только не шутовская, а похоронная. Возглавлял ее длинный черный лимузин, который еле двигался, точно и сам был при смерти. Бесшумность и необратимость его приближения к последнему пристанищу покойного была, по сути, зримым воплощением хода времени, спектаклем для избранных, пригласительные билеты на который получали только поклонники исполнителя главной, но заведомо провальной роли.

Приличия ради Костя заглушил двигатель. Вереница машин растянулась метров на сто. Последним ехал открытый пикап с венками: «Любимому отцу», «Дорогому супругу», «От партнеров» — читал Костя надписи на лентах, и вдруг подумал: «А где у нас ближайшее ритуальное бюро?»

Достав мобильник, он набрал номер городской справочной и узнал адрес. Когда перекресток освободился, Костя, вместо того чтобы ехать в центр, свернул налево и помчался в печальное заведение.

А Маша все сидела, пригорюнившись, на помосте. Она уже не надеялась на Екатерину Петровну: та была так занята, что забыла о девушке.

Отсняв торжественное появление Розалины под руку с Тибальтом, который был заметно опьянен близостью красавицы, режиссер, наконец, вспомнил и о главной героине:

— Маша, ау! Идите к нам!

Девушка вздрогнула. «Все, конец!» — подумала она в тот самый момент, когда Костя, припарковав Мотю, вошел в похоронное бюро. Неровные стены приемной были в дешевых обоях, пол из крашеных досок скрипел, нарушая траурную тишину. «Здесь лимузины не предлагают…» — подумал Костя, оглядываясь.

Справа, на стоящем между окнами черном диване, сидели два человека в черной одежде, мужчина и женщина, которые с плохо скрытым удивлением разглядывали его. «Что вылупились, байкера никогда не видели? А, не могут понять, траур у меня, или я номером ошибся!?»

— До… — тут ресницы у ревнивых служащих взметнулись, в глазах появился укор. — Кх-кх! При… Э, мое почтение! — нашелся Костя.

Мужчина встал, подошел к нему вплотную, чуть не касаясь; опустив глаза, сказал еле слышно, с ощутимыми трагическими нотками: «Примите наши искренние соболезнования в связи с кончиной ва…» — тут он сделал паузу и посмотрел на Костю.

«Если бы!» — подумал тот, но вслух ответил: «Кузины…» Чтобы не прыснуть со смеху, он закрыл лицо и сделал шаг вправо, к окну.

— Бедная девушка… — сказал черный клерк. — Пожалуйста пройдемте сюда в кабинет и все обсудим.

Он склонился и жестом пригласил Костю к двери. За ней оказалась маленькая комнатка. В ней стоял черный диванчик, столик, несколько стульев. Пропустив Костю и прикрыв за собой дверь, похоронный агент сел на стул и опять забормотал на одной ноте:

— Присаживайтесь пожалуйста когда это случилось какое горе.

— Третьего дня, — ответил Костя. — Кузина вышла погулять и попала под колесо, бедная наша девочка! Она жила загородом… Да, загородом, вот… жила, а теперь не живет! Там все уже организовали, сами-то будут дальше жить… а ее похоронят… — Костя всхлипнул и скривил нос, — на сельском кладбище. Я был в командировке и не мог принять… да, участия… а и мне хотелось бы, знаете ли, да, в последний раз… и мне! Можно у вас заказать венок? Поскромнее, чтобы его можно было быстро изготовить?

— Сами венки готовы нужно только сделать надпись на траурной ленте, — ответил агент, достав бланк заказа и ручку. — Вы обдумали текст надписи.

— Нет еще… э… давайте так…

Склонив голову набок, Костя задумался и вскоре изрек:

«Дорогой Джульетте от друзей» — как, а?

— Джульетта, где вы? Поживее! — крикнул Макаров, заметив, что Маша еле двигается.

Екатерина Петровна взглянула на девушку и пошла к режиссеру. Глядя в пол, стала что-то объяснять ему; тот, показывая на часы, потрепал помрежа по плечу.

«Ну вот, не помогло! Пропала я!» — Маша выдохнула и подняла голову.

— Маша, Катя, Алексей! — все сюда, — Макаров хлопнул в ладоши. — Текст вы, надеюсь, помните? Хорошо… Маша, вот сюда, к опорному брусу. Ромео! Пойдете к Джульетте по диагонали, со стороны склепа. Э… вот что… можно вас на минутку? — сказал режиссер и отошел с артистом на задник.

Катя, используя паузу, подошла вплотную к Маше и шепнула:

— Ну, что я говорила? Сейчас он тебя… — вытянув губы, она издала негромкий, но смачный звук. — Да и про ножки не забудьте, Джульеттики, не портите мальчику первое свидание! — сказав, Катя открыла свой черный веер и отошла в сторону.

«Змеюка подколодная!» — подумала Маша. Она попыталась улыбнуться, но на глаза навернулись слезы: «Вот он, капутненький ваш «kaputt», Мария Федоровна!»

— Все, пожалуйста, по местам… Эй, Монтекки! — идите туда, к себе в угол! — прикрикнул Макаров на артистов из свиты Ромео, которые стояли посреди сцены, а сам спустился в зал и отошел вглубь, чтобы посмотреть издалека, все ли в порядке.

— А Розалина! — вспомнил Макаров и подошел к рампе. — Тибальт! Принесите Кате стул! Вот сюда, перед князем, немного левее и вперед… вот здесь! Катя, садитесь! Тиб позади. Когда Ромео дойдет до центра, Катя! — укажите на него веером! Тиб! — обнажите шпагу и переспросите… Когда Катя кивнет, идите на Ромео, а потом вдруг под помост, к дяде. И оглянитесь в гневе, и дернитесь к нему, но сдержитесь — из-за Розалины! Катя, остановите его взглядом!

Катя кивнула. Режиссер уселся на свое место в зале и скомандовал:

— Тихо! Внимание! «Мотор!»

— Мотор, эй! мотор! — замахал Прохоров рукой выезжающему из подворотни такси.

Водитель услышал, развернулся и подъехал к стоявшим у обочины студентам. Загрузив в машину вино, коробку шоколадок медальками и две сумки с фруктами, Алексей назвал адрес общежития. Добравшись и подняв груз в комнату, они сели за стол.

— Все! — сказал Алексей, открывая картонный короб с дюжиной бутылок шампанского. — Леди придут — пусть оформляют! А мы приступим! Душевно вчера посидели, нет?

— Ой, а этот-то где? — Антон показал на пустую Петькину койку.

— Петручио?

— Да нет, тот, твой…

— А… на боевом посту! Мы вместе служили… он потом в охрану подался… смена у него! — сказал Алексей, снимая с бутылки фольгу.

— Мне показалось, что он… интернационалист!

— Ну да! Ему же все равно кого охранять! Давай стакан!

Алексей налил по полному.

— Если хочешь, можешь меня поздравить!

— Да, Лех… что медик может пожелать? Будь здоров!

— Спасибо! — Алексей залпом осушил стакан. — Фу-у… хорошо! С утреца-то, а? Славненько как! А ты это — чего сачкуешь-то? За здоровье же! Хочешь, чтобы я умер маленьким?

Под таким веским доводом Антону тоже пришлось выпить до дна. А после того, как через пять минут усталость как рукой сняло, и даже почувствовалась бодрость, ему подумалось, что если такой вот прием с девушкой прошел, то остается только подливать… «Хм, гениально!» — подумал он.

— Лех, а кто тебя научил?

— Ты о чем?

— Ну этот прием, «За здоровье!» — и до дна!

— Так это… э-э! Эка новость! Это инструкция к шампанскому! Она на каждом пузыре есть! Ты изучал эту этикетку изнутри? Нет? Вот слушай! — Алексей взял бутылку и стал читать, глядя через стекло на оборотную сторону наклейки: «Продукт охладить, откупорить, разлить по фужерам. Дождаться, пока пена осядет. Поднять бокалы. Произнести тост. Чокнуться, выпить до дна, поцеловаться, закусить по вкусу шоколадом, сыром, черной икрой или фруктами, и читать сначала!»

— Да ладно! Дай! — Антон протянул руку.

— Не веришь? На, сам почитай!

Антон, впервые взяв в руки бутылку шампанского, стал внимательно всматриваться в зеленое стекло… а в похоронном бюро черный клерк не менее внимательно взирал через свои круглые очки на Костю.

— Покойную звали Джульеттой, — монотонным голосом изрек он после паузы.

— Нет, по паспорту — Юлией, а в жизни… Джу, Джулия… и Джульеттой тоже… Это важно?

— На венках принято писать имя а не кличку.

— Э… давайте поменяем, можно? Лучше так: «Милой Джулиньке от Мон… от Мони», как? Хочется, чтобы лично, от себя!

— Ваше имя Моня, — произнес агент.

— Нет, это кличка, как вы говорите. У меня правый глаз слеповат, в юности я монокль носил… Но она меня именно так и звала: «Мо-ня!» Помню, крошкой еще была… Я только подойду к калитке, а Джу уже бежит ко мне: «Монечка приехал!»

— Вы знаете это все против правил… как на собачьих похоронах. Вы удивлены… и такие бывают. Простите… Давайте так либо перепишем чтоб с именами «Юлии от…» — агент внимательно посмотрел Косте в глаза. — Или уж простите тогда неформальненько без квитанции и концы так сказать в воду. А то знаете… — и он, пригнувшись, зашептал: «Придерутся уволят! Тут такая конкуренция как… как у той стены понимаете?»

— Да, да! — в воду, в воду концы! — а куда еще? — отшептался Костя.

— Можно в `огнь! — глаза черного клерка блеснули сполохами крематорской печи. — Так как окончательно…

— А если… — протянул Костя, вспомнив Катин прием: чтобы не расхохотаться в лицо хоронителю, он до боли без жалости прикусил губу и удивился, когда на глаза навернулись слезы.

— Ну ну не надо так уж … — увидев это, похоронный агент усомнился в своем подозрении, приоткрыл дверь и прошептал: — Воды, пожалуйста!

За перегородкой что-то звякнуло, булькнуло, и в дверном проеме появилась рука со стаканом воды.

— Вот выпейте пожалуйста, — сказал похоронный, не забыв прикрыть дверь.

— Спасибо! — ответил Костя и сделал глоток, и тут его «осенило».

— Простите… а давайте так: «Безвременно ушедшей Джулиньке от безутешных Ромиков» — так по правилам?

— Ромики… — клерк приподнял брови.

— Это наша фамилия — Ро-мик, — протянул Костя.

— Да, конечно, простите, редкая фамилия, — ответил агент и углубился в подсчеты. — Сами понимаете чем длиннее текст тем длиннее лента…

— Да, да — понимаю…

Костя с нетерпением ждал, во что обойдется ему шалость с венком. «Не упекли бы за мелкое хулига…» — подумал он, но клерк отвлек его.

— Итак это будет стоить… — он назвал сумму. — И как договорились… Вам придется поверить мне на слово.

— Верю, — ответил Костя, отсчитывая деньги. «Прилично… понял, что для прикола?» — подумал он.

— Если срочно то вам придется самому забрать венок сюда его привезут только завтра утром. Через час… нет мне еще надо позвонить. Через час и две минуты заказ будет готов. Передайте пожалуйста наши соболезнования семье покойной… — он встал, склонил голову и открыл дверь, пропуская Костю. — Вот пожалуйста здесь адрес нашей мастерской, — агент дал Косте визитку. — Примите еще раз наши соболезнования и будьте здоровы…

— И вам не хворать! — ответил Костя.

Шрифт на визитке был мелкий, и ему пришлось прищурить глаза, чтобы прочитать адрес.

— Ну, прочитал? — спросил Антона в общаге Алексей, еле сдерживая смех.

— Да нет там ничего!

— Э… это ты вчера мало выпил! Там тайнопись! Бухал бы наравне со всеми, и все тайное стало бы явным! Вот!

— Да ну тебя! — Антон понял, что Алексей его разыграл.

Помолчали.

— Сам придумал?

— Нет… это через брудершафт передается!

— Как?

— Из уст в уста! Сегодня узнаешь!

— Это не опасно?

— Не опасней, чем жить! Давай по второму!

Они допивали, когда гурьбой завалились вчерашние парни и с ними три девушки. Ребята подняли Алексея вместе со стулом, а девчонки завели вокруг него хоровод и запели: «Леха, Леха, Леха! Леха, Леха, Леха! К нам приехал, к нам приехал…», ну и так далее, минуты на три, проорав «под занавес» на весь студгородок «Многая Лета!» Получилось звонко и весело, настроение у всех поднялось.

Девушки занялись сервировкой. Пьянеющий от шипучей накладки на вчерашний кайф Алексей стал рассказывать анекдоты. Говорил заразительно, точно на эстраде, смеясь первым.

Вскоре девушки, перемыв, очистив и порезав незамысловатую закуску, разложили ее по тарелкам и принялись переносить из кухни в комнату.

— Стоп! — сказал Алексей. — Не сюда, здесь тесно! Давай на пятый, в гладильню, — это в торце. Берите все, и музыку захватите, а я сейчас!

Покамест компоненты переносили на верхний этаж, Алексей уже вернулся с ключом, открыл комнату и махнул рукой:

— Давай сюда!

В просторном помещении с двумя окнами, действительно, имелись четыре гладильные доски. Они стояли за дверью, одна на другой, почти под потолок. Судя по крытому кафелем полу, когда-то здесь было служебное помещение. Теперь в комнате стояли две вполне приличные кровати с тумбочками, застланные чистым бельем. Вдоль стены напротив входа остались широкие стеллажи, второй от пола настил по высоте вполне подходил для фуршета.

— Друзья, я пообещал койки не мять, так что надо несколько стульев принести! Красавицы, тарелки по второму стеллажу! Парни, бутылки на первый! Антон, помоги мне, пожалуйста! — Алексей показал жестом, что нужно сделать.

Они поставили кровати одна на другую; тумбочки подкатили к стеллажам, сдвинули и превратили в столик. В комнате стало просторно.

Девушки улизнули освежить раскраску. Алексей пошел кого-то встречать. Парни, давно между собой знакомые, беседовали, встав у окна.

Антон, не зная, куда себя деть, присел на стул и осмотрелся. Ему доводилось проходить мимо этой комнаты, но внутри он оказался впервые. «А девчонки симпатичные! Из прошлогодней Лехиной группы? Хм, интересно, он с ними тоже? Нет, не похоже! — они его даже в щечку не поцеловали! Наверное, их ребята привели. А Петька где? Пойду, проверю — может, пришел уже…»

Антон спустился на свой этаж, зашел в комнату. Петьки не было. «Тихо… А где Маша? Уже в театре? — Антон достал из тумбочки мобильный. — Ой, разряжен! Хорошо, что вспомнил!» Он нашел зарядку, подключил телефон и пошел наверх.

Алексей на пролет его опередил. Он поднимался, держа под руки двух девушек. Те над чем-то хихикали. «Наверное, над очередным дурацким анекдотом», — подумал Антон. Когда он зашел в гладильню, Алексей уже стоял посереди комнаты, представляя девушек друзьям.

— Дама и господа, позвольте! Это Лида! Она красавица! — Алексей, как на ринге, поднял своей левой ее руку.

Лиду Антон узнал еще на лестнице, сзади, по осиной талии.

— А это Лариса! Она красавица! — Алексей поднял и правую. — Боевая ничья! Подробности биографии — в процессе застолья!

Опустив все четыре руки вниз, он обнял красавиц за талии и подвел к стеллажу.

— Прошу, выбирайте стаканчики! Лидочка, хочешь вот этот, с собачкой…

Антон зашел сбоку, а узнав вторую девушку, остолбенел. «Оп-паньки…» — только и смог вымолвить он, прикрыв глаза, — рядом с Алексеем стояла та самая брюнетка недельной свежести, из библиотеки…

— Отцы, г-товсь! — скомандовал Леха друзьям.

Ребята взяли в руки по бутылке.

— Антон, а ты что сачкуешь?

— Да я как, я не…

— Как — как! Как обезьяна! Бери, учись!

Вынув из ящика бутылку, Антон стал ее разглядывать.

— Шире круг! Девочки, присоединяйтесь! В потолок только не пяльтесь, пиратами станете! Парни, разбирайте брют! Между прочим, еле отыскали холодный!

— Фу, брютики — кислятина! — поморщилась Лариса.

— Для сластен восточных есть одна бутылка полусладного! Вон Антон ее тискает. Двигай к нему.

Лариса передвинулась и встала рядом с Антоном.

— Нет, хлопать если — фольгу можно не снимать… Вас, оказывается, Антоном зовут? Дайте, подержу ваш стакан!

От ее голоса покров созерцательности с Антона куда-то сдуло, он почувствовал себя магнитной стрелкой, разворачивающейся на южный полюс, который Лариса случайно проглотила.

— Все готовы? Тогда приказываю: в ознаменование…

Антон, подглядывая на соседа, раскручивал проволочную оплетку пробки.

— …двадцать третьей годовщины моего рождения произвести салют из шести залпов! Пли!

Бутылка, которую держал в руках Антон, была теплая и хлопнула первой.

Хлопок раздался и на сцене. Запустив дубль, Екатерина Петровна отбежала за кадр. Ромео вышел из склепа, боязливо оглянулся и двинулся к Джульетте. Та подняла голову и посмотрела вверх. «Лучше бы умереть…» — подумала Маша.

Когда Ромео приблизился к центру сцены, Розалина нахмурила брови. Сложив веер, она указала им на своего бывшего поклонника. Тот вдруг встал посреди сцены, заколебался.

Отыграв установку, Тибальт шел под помост, но Ромео какая-то сила не пускала дальше: на каждый шаг вперед он делал один или два меленьких шашка назад, не приближаясь, а удаляясь от цели. Несколькими такими колебаниями он сдвинулся назад в сторону «склепа» метра на два, как бы освобождая себе место для разгона. И вдруг замер в какой-то нелепой позе…

Постояв, пригнулся, отвернул капюшон, посмотрел в зрительный зал, как бы поверяя, не следят ли за ним; скривив рожу, подмигнул и, завернув правую руку за спину, ущипнул себя за ягодицу. «А-а-яй!» — воскликнул Ромео, в два прыжка оказался вблизи Маши, наклонился и стал медленно протягивать к Джульетте правую руку, читая, почти отрывистым, как лай собаки, голосом авторский текст:



Коль осквернил я грешною рукою

 Святыни неприкосновенный клад…

 

«Вот… это она! Это та рука, та… ямб! которая гладила потную спину, которая сломала розу — рука смерти!» — вдруг мелькнуло в голове у девушки. Маша охнула, потеряла равновесие.

— Джулька! — вскрикнула Катя, но та, держась одной рукой за опорный брус, а другую откинув в сторону, сделала шаг в сторону «трона», развернулась, замерла и стала падать назад.

В гладильне Антон, отшатнувшись от вырвавшегося фонтаном шампанского, еле удержал равновесие; шипучка залила ему рубашку и очки. Если бы Лариса не выхватила у него бутылку и не воткнула ее горлышком в свой стакан, то все обещанное ей полусладкое вылилось бы на пол. Следом серией прозвучали и другие хлопки. Отскочив от потолка, пробки запрыгали по кафелю в середине круга, воздух наполнился шипением.

— За здоровье нашего друга! Ура! — крикнул кто-то.

Его поддержали, дополнив какофонию горловых звуков звяканьем стаканов.

— До дна, до дна… — настаивал Алексей, присматривая за девушками и за Антоном.

Завязалась болтовня. Антон все еще протирал очки, когда Алексей попросил сплотить ряды: «Э, девочки! не обнимайтесь там, порозовеете! Все встали между мальчиками!» Но девушек было на одну меньше, и от него слева оказался один из друзей. Справа от него стояла Лариса, а за ней Антон. «Шаш-ки наголо!» — проорал Леха, вытянув вперед руку со стаканом.

Все последовали его примеру.

«Сом-кнуть ряды!» — раздалось позвякивание, и стаканы столпились в центре. «Нали-вай!» — скомандовал рожденник.

Выждав, пока пополнят стаканы, Алексей предложил поднять бокалы за студенческое братство: «Начиная с первого курса, этот тост пьют брудершафт, да не оскудеют ряды наши вовек! Мальчики лобызают девочек и… взамно! По кругу, по часовой. Па-целуи начи-най!» — и подтолкнул локтем своего приятеля слева.

Пока Семенов, готовясь к поцелую, глядел на белый колоколом подол и облизывал сухие губы, Олег уже сорвался со своего пня, с которого наблюдал игру, и с каким-то утробным криком бросился к оседавшей Маше. Преодолев в два гигантских прыжка почти все расстояние, он, как вратарь, в падении успел подхватить, поймать ее головку в свою, размером со сковородку, ладонь.

Все бросились к ним. Олег, поддерживая Машину голову, полз к ней, разворачивая свое огромное тело, ставшее без одной руки неуклюжим. Екатерина Петровна, обронив хлопушку, выскочила из-под помоста Монтекки, наклонилась и погладила девушку по голове.

— Ой! Маша, Машенька! Что с тобой? О Господи!

— Врача! Найти, привести! «Стоп мотор!» — закричал Макаров со своего места из зала.

Артисты только двинулись к центру сцены, а Олег, подняв Машу на руки, уже шагал скороходом за бежавшей впереди Екатериной Петровной, отдергивающей для него занавесы и отстраняющей встречных сослуживцев.

— Сюда, Олежка! Осторожней! Машенька, что же это! Неси ее ко мне! — направляла она его путь.

Все, кто оказался рядом, двинулись за ними: Катя за Олегом, за ней гурьбой остальные. Следом шел Макаров, последними брели Алексей и Таня.

«А, кстати!» — подумал Алексей и повернулся к ней:

— Привет, Танюшка! Как спалось?

— Ой, что это с ней? — ответила Таня невпопад. — А, извини, ты что-то сказал?

— Забыл твой телефон записать!

Она оглянулась: там, у выхода на сцену, уже никого не было. Все столпились впереди по коридору, метрах в двадцати, у кабинета Екатерины Петровны.

— А… сейчас, иди сюда! — они только что прошли «зеленую», всего на несколько шагов; Таня, пятясь, потянула Алексея за рясу назад, открыла ключом дверь и увлекла его в гримерную, не забыв закрыться изнутри.

— Постой, там же… — попытался он сказать что-то.

— Да никто не видел! — ответила она. — Зато у нас есть полчасика…

Таня скинула кроссовки; расстегнув молнию и спустив до колен джинсы, прижалась к Алексею. Зрачки у того помутились.

— Дверь-то хоть закр… — но она не дала ему договорить, обняла двумя руками за шею, наклонила к себе его голову и прижалась к губам…

 В гладильне эстафета поцелуев стартовала по часовой стрелке: сосед Прохорова продел свою правую руку под руку Лиды и чокнулся своим граненым стаканом с ее изящным бокалом. Пригубив вина, он, дождавшись, когда девушка завершит глоток, довольно бесцеремонно приложился к ее губам, придерживая ее голову левой. Лида, хихикнув, передала поцелуй по кругу.

Антон еще «хлопал глазами», пытаясь сообразить, что к чему, как почувствовал холодное прикосновение сжатых губ соседки справа, которое не вызвало у него никаких эмоций. А вот когда он с растерянным видом повернулся налево, Лариса помогла ему, сама подставив губы. А после того, как она пустила в ход язычок, голова у Антона от первого такого поцелуя закружилась, глаза выкатились, а дыхание сперло. Лариса не спешила. Подаренные ею секунды показались Антону вечностью.

Лишив его блаженства, она повернулась влево к Алексею. Тот, отметив ее усердие, завопил: «Восточного темперамента на всех хватит!» — и завершил коллективный брудершафт таким затяжным поцелуем с Ларисой, что Антон понял, что это у них невпервой.

Все как по команде перешли на «ты». Алексей, притянув к себе Лиду, пустил праздник на самотек. Поначалу делились впечатлениями от недавних каникул, но с каждым тостом, то есть с каждой новой выпитой бутылкой, общение становилось все более непринужденным: всплывали неожиданные темы, находились общие знакомые…

Когда появился Петька, Антон, изрядно поддатый, переходил от одной девушки к другой, млея от приветливого приема, который те ему оказывали, как уже старому своему знакомому.

Поздравив еще раз Алексея, пить Петька, как всегда отказался, но зато стал присматривать, чтобы в гладильне не курили. Он перезнакомился со всеми девушками и одну из них вскоре отвел в противоположный от стеллажей конец комнаты.

Антон несколько раз подходил к нему и говорил:

 — Петь, ты настоящий друг! Ты м-ме-еня не бросай! Ладно?

— Ладно, уложу! — говорил Петька одну и ту же фразу. — Иди, тебя Леха зовет!

— Где? — отвечал Антон, поворачивался и уходил, сразу забыв куда.

Выйдя из похоронного бюро на улицу, Костя, под воздействием адреналина, пошел не в ту сторону. «Однако, напрягает… — оценил он свой первый актерский опыт. — Катя бы мне двойку влепила! Ей бы «черный клерк» через пятнадцать минут и венок принес, и сам бы надпись иголкой вышил!» Пройдя метров пятьдесят, он перепугался, вскликнул: Мотя! и побежал назад; только найдя мотоцикл по другую сторону от входа, он успокоился.

Зайдя в сквер, Костя сел на лавочку и вытянул ноги. «Опять себе проблему придумал! Даже две… Теперь номер квартиры нужен обязательно — это раз! Там, кажется, восемь на этаже… шестнадцать на восемь — сто… много! И как венок везти? Себе на шею повесить?»

— Так… все ясно, — Костя наклонился и хлопнул себя по обтянутым кожей коленям. — За Машкой, к театру!

Там Олег уже положил девушку на диванчик. Кто-то вызвал «Скорую». Екатерина Петровна, взяв руку, измерила пульс.

— Ровный… Перенервничала, наверное! — сказала она ходившему по кабинету Макарову.

— Будем надеяться, что обойдется! Идемте, коллеги, идемте! Сейчас доктор приедет! — режиссер, расставив руки, выпроводил сослуживцев в коридор и вышел сам.

В кабинете остались только Олег и Катя, которая, сманеврировав, встала в уголок за диванчиком.

— В зал! Все, пожалуйста, в зал! Нужен свежий воздух и покой! Пожалуйста! — командовал режиссер в коридоре. — Э-э… Парис, Ваня то есть — встретьте, пожалуйста, «Скорую», и сюда… Пожалуйста!

Люди разошлись. Кто-то вернулся на сцену, кто-то завернул в буфет. Настроение было не рабочее.

Олег почувствовал, что и он лишний; помялся, сказал: «Я там, в буфете буду, если что!» — и пошел к выходу. Пока Екатерина Петровна его благодарила и прикрывала дверь, Маша открыла глаза.

Заметив это, Катя присела около нее и зашептала:

— Ну что, Джульеттики? — я ведь говорила, что ножки пошире надо расставлять! Вот и не свалилась бы!

Но Маша не услышала. Она не понимала, что произошло. В голове крутился стих, которого она не сочиняла. Узнав Катю, она прошептала:

— Катя! Запишите, пожалуйста!

— Завещание, что ли? — Катя похлопала глазками, как кукла: она не совсем поверила в обморок и все еще чуть подозревала розыгрыш.

— Нет, хайку:



А честь моя?

Тебе она, Ромео,

По барабану?



— Бпфру… — Катя фыркнула от неожиданности. — Так мы еще и стишки пописываем? Текста классика нам не хватает?

Маша уже узнала кабинет Екатерины Петровны, однако боялась спросить, что случилось. Но она поняла, что если Катя продолжает иронизировать, то, скорее всего, ничего страшного. Боли она не чувствовала, дышалось без затруднений: Екатерина Петровна расстегнула ей сбоку молнию.

— Машенька, Маша! — позвала Екатерина Петровна. — Как ты, девочка?

— Хорошо… немного неясно только… А что со мною случилось?

— Обморок! Как Ромео к тебе подскочил, ты как-то обмякла и…

— Кто? Ко мне? Ах, да, Ромео! Да, вспомнила! Он зачем-то так на меня набросился, как… собака! — Маша хотела сказать «как хряк», но постеснялась.

— Это режиссер так придумал! Он не предупредил? Эх, экспериментатор! Ты не обижайся на него… Мужчина, Машенька, не может представить себе страха перед самим собой: того страха, который подсознательно испытывает перед ним женщина… Как ему испугаться самого себя? — он-то себя любит до самозабвения! А потому не может предсказать нашу женскую реакцию…

Дверь открылась, появился Иван:

— Сюда, пожалуйста, доктор! Вот на диванчике!

В кабинет вошел врач «Скорой помощи», следом за ним санитар с его саквояжем. Врач был в возрасте.

— Я в коридоре побуду… — сказала Катя и вышла.

— Это так неожиданно… — начала Екатерина Петровна, но доктор прервал ее.

— Я уже в курсе… — он подошел, посмотрел белки глаз, горло, пощупал пульс.

— Ну, как мы себя чувствуем? Не тошнит? — спросил он Машу.

— Нет… хорошо, доктор, спасибо!

— От «хорошо» в обморок не падают! Падают от «нехорошо!» Раньше такое было?

— Нет… нет, не случалось!

— Угу… Ну что? — в больничку, доченька, поедем?

— Ой, нет, доктор! Нет! Пожалуйста! Да вот я сейчас же и поднимусь, доктор! — Маша приподнялась, но врач ее удержал.

— Спокойно, спокойно! Полежите! — он достал тонометр и стал мерить давление.

Вокруг все затихли.

— Слегка понижено. Живете далеко?

— Минут двадцать на автобусе… — ответила Маша.

— Угу… Вам бы полежать день-другой! Вы ведь без нее обойдетесь пока? — спросил он Екатерину Петровну.

— Бесспорно, доктор, как скажите!

— До понедельника пусть отдохнет! Желательно постельный режим… Выспаться надо непременно. Будете плохо спать, настойку пустырника попейте… — доктор стал собирать саквояж. — Но если, не дай Бог, повторится — непременно в больничку! — он встал и пошел к двери, фельдшер за ним.

Екатерина Петровна поднялась и вышла вместе с ними. В коридоре доктор повернулся к ней.

— Не волнуйтесь, у девушек такое иногда бывает, знаете, перед месячными… перенервничала, думаю! Да и особа, видно что, утонченная, экзальтированная… пройдет с возрастом!

— Спасибо доктор! А вам не по пути?

— Ну это как водитель!

— Да, конечно, доктор! Я помогу ей переодеться и отведу в машину. А деньги сейчас принесут…

— Хорошо, только недолго, пожалуйста! А насчет денег — это тоже к водителю… — пробормотал он.

Мотоцикл в городе — почти то же, что машина со спецсигналом, и уже вскоре Костя притормозил за квартал от театра.

«Ну дела! — пробормотал он, заметив перед входом в театр «Скорую». — Главного, что ли, стукнуло? Режиссура — дело нервное! А вдруг с Катей что? — забеспокоился он. — А как посмотреть? Там и Катя может выйти…»

Проводив доктора, Екатерина Петровна вернулась в кабинет, помогла Маше сесть и снять платье. Потом принесла ее одежду: всё туже белую кофточку и черную плиссированную юбку. Пока та одевалась, она позвонила Фину, попросила дать денег водителю, и выглянула за дверь: там Катя все еще прогуливалась по опустевшему коридору.

— Катенька! Возьмете в той гримерной Машин плащ, пожалуйста. И сумочку, если есть…

— Портфель… — донеслось из комнаты.

Когда Катя зашла с плащом и портфелем, Маша уже оделась.

— Вот, Джульеттики, пожалуйста! Только шляпки не хватает! — она протянула Маше вещи.

— Спасибо, Катя! А вы запомнили тот стишок, который я уже забыла! — со смущением спросила она.

Катя повернулась, подошла к столу и написала три строчки:

— Первый раз, Джульеттики, слышу, чтобы обмороки вирши слагали!

— Спасибо! — поблагодарила Маша, спрятав листочек.

Думая все о том же, она была рада, что получила отсрочку, но расстроена тем, что доставила беспокойство стольким людям.

— Пойдем, Машенька, я тебя провожу! — обняв девушку, Екатерина Петровна повела ее к выходу.

Встав недалеко от театра, Костя огляделся по сторонам: залезть было не на что. Он открыл багажник, достал камеру и навернул телеобъектив. «Хоть на столб карабкайся! — думал он, выискивая приподнятую позицию. — А, вон! — Костя увидел в соседнем доме открытое окно, за ним была лестница. — И подъезд открыт!» — он бросился туда, взлетел на второй этаж.

Окно было высоко, даже при его росте пришлось подпрыгивать и отжиматься, чтобы забраться на запыленный подоконник. Он сел боком, открыл створку и навел объектив на здание театра.

Вблизи главного входа стояла группа женщин, по виду не актрис. Костя достал сигарету, закурил. Когда парадная дверь приоткрылась, он приник к видоискателю: «Двое в белых халатах, тетка… — он сделал еще несколько затяжек. — Ага, Машка, а за ней Катя… подрались, что ли?»

— Щелк!

Костя нервно перехватил сигарету в другую руку, потом выбросил ее вниз, на улицу. «Ага, Катя отошла… Во! Машка в кузов лезет! Катюха ей наваляла? Что-то она не веселая…»

— Щелк!

«Сейчас рванут, и не догонишь!» — Костя соскочил с подоконника. По два прыжка на пролет — и он на улице. «Извините! Простите! — надевая на ходу шлем, Костя врезался в прохожих. — Корова, не видишь, человек с «дулей!» Пресса, твою мать!» — молча злился Костя, опасаясь за телеобъектив.

Когда он завел мотоцикл, «Скорая» уже тронулась. Ехать за ней мимо театра было нельзя, Катя могла все еще стоять у дверей. Мотоцикл взревел и на одном колесе рванул метров на пять. Повернув в соседний переулок, Костя пронесся позади здания театра. Прихватив еще два квартала, он повернул направо и уже доехал до улицы, по которой пошла «Скорая»; но и та все это время не дремала: с включенной сиреной машина пронеслась на красный у него под носом.

А в «зеленой» Алексей, выйдя из-за занавески, оправился и огляделся. Увидев на столешнице часы, он прошептал:

— Время-то… Не пора ли?

— Да подождут! — Таня отдернула занавес и прошла к двери; там прислушалась и медленно повернула ключ.

— Кажется, никого… — шепнула она и замахала рукой, показывая Алексею, что он может выйти.

Тот подошел к ней, встал рядом. Таня повернулась и вжалась в него, положив обе руки ему на ягодицы, а голову на грудь. Постояла так, но, не получив отклика, отстранилась. Подняв голову, она прошептала: «Ну, давай!» — и приоткрыла дверь.

Алексей выскользнул из комнаты, дверь за ним неслышно притворилась; он глянул влево вдоль коридора и замер.

Налево, вслед красному кресту, поглядывал с перекрестка и Костя. Поворот ему был запрещен; встав на осевой, он ждал, когда «красный» остановит встречный поток. «Догоним!» — прикинул он, глядя на набирающую ход «Скорую».

Включился желтый. Костя рванул следом, думая: «Куда ее везут, в какую больницу? Черт, если Машку уже выключили из игры, то я зря за венок деньги отдал? М-да… Внимание! В команде «Капулет» замена! Вместо выбывшей из игры Машки Х. на сцену выходит Катя С.!»

Он был уже на хвосте у «Скорой», тормозившей для правого поворота. «А куда это она? Там только роддом! К гинекологу? Изнасиловали ее, что ли? Главный? Ха-ха! Или Ромео не сдержался?»

В «связке» они проехали еще два квартала, машина опять повернула. «Э, так они Машку домой везут!» — сообразил Костя, рванул на обгон и пару минут спустя остановился у башни.

А пару последних бутылок шампанского Алексей Прохоров решил оставить девушкам; хлопнув над головой в ладоши, он дал новую вводную: «Настоящие мужчины переходят на водку, а подруги — на водку с соком! Особи нежные могут допивать шампанское!»

Парни встретили приказ аплодисментами, кто-то завопил. Появился лед и соломинки. Антона пожалели: сделали ему вместо водки слабенький коктейль и усадили в углу на стул, а когда он задремал — отвели вниз и уложили на кровать.

В то же время Костя, заехав за угол дома, в котором жила Маша, снял шлем и куртку. Сунув все в багажник, он заспешил к подъезду: «крестоносцы» уже сворачивали с улицы к дому. «Что делать? — думал он на бегу. — Ехать вместе в лифте? Нежелательно…» — Костя отошел на газон и встал за дерево, спиной к дому.

В коридоре театра, узнав со спины Катю, которая, поигрывая своей черной юбкой, медленной походкой удалялась от него, Семенов замер. «Только что развернулась! — понял он. — Если бы не шуршание юбки, засекла бы, и…»

Сделав тихий вздох, он привстал на цыпочки и замер. Потом стал пятиться, но был готов двинуться вперед, если бы Катя, почувствовав чье-то присутствие, оглянулась. «Иди, Катенька, иди ласточка… — уговаривал он ее мысленно, боясь, что вслед за ним выйдет и Таня, — иди, любимая, иди ты…»

— Идемте, я вас провожу, — сказал санитар Маше, помогая ей выбраться из «Скорой», которая, подкатив к ее дому, остановилась напротив подъезда.

Костя чуть развернулся, скосил глаза: молодой парень в белом халате, прикрыв дверь в кузов, повел девушку к дому. Костя пристроился позади. Дойдя за ними почти до подъезда, он достал телефон и пригнулся, делая вид, что набирает номер.

— Лифт-то работает? — участливо спросил фельдшер.

— Спасибо, утром работал, — ответила Маша, открывая портфель.

— У вас какой этаж? Высоко?

— Нет, пятый, не беспокойтесь, пожалуйста!

Они остановились у двери.

— Какая квартира? — спросил парень, приблизив указательный палец к цифровому блоку домофона.

— Сороковая. Только там сейчас никого…

Услышав номер квартиры, Костя зашагал дальше. Маша нашла электронный ключ: «Вот он! Спасибо вам, мне уже лучше! Я и сама дойду, даже и без лифта». Сворачивая за угол, Костя слышал, как девушка, желая поблагодарить доктора и водителя, еще раз, уже громче, сказала: «И вам спасибо!»

Маша вошла в подъезд, поднялась в квартиру. Сбросив обувь и оставив в прихожей портфель, она прилегла на диван в гостиной и прикрыла глаза.

Лежал на своей койке в общежитии и Антон. Он только что очнулся. Понимания не было. Когда он смог приоткрыть левый глаз, потолок закачался, а маленький холодильник, который висел на стене у двери, кивнул. «Не ври! — мысленно ответил ему Антон и погрозил пальцем. — У тебя в утробе только полпакета молока…»

В комнате стоял полумрак. Иногда раздавался тихий стон или поскрипывание кровати. Антон посмотрел по привычки на место Алексея, но там никого не было. Это его озадачило, он напряг силы и приподнял голову.

К его изумлению, Петькина койка была полна жизни: на животе лежала почти голая, в одних трусиках, девушка; перед ней, на месте подушки, стояла какая-то книжка с картинками, а на ее ягодицах сидел Петька, тоже в плавках, и массировал ей спину. Время от времени девушка сладостно постанывала.

— Пть, ты нстащий друг! — сказал, удовлетворив свое любопытство, Антон.

Он опять упал на кровать, но не заснул. «Массаж — дело интимное!» — подумал он, кое-как поднялся и вышел в коридор. Там, пошатываясь и держась за стену, стал подниматься по лестнице на пятый, в гладильную.

А до той лестницы, что вела в подвал театра, Алексею оставалось еще несколько опасных шагов назад. «Вот она… — нащупал он носком ботинка первую ступеньку, — и раз, и два, и три…» — тут он заметил, что Катя занесла левую руку назад. «Поворачивается!» — испугался он и присел. Встав на карачки, он энергично попятился вниз. «Что за напасть, е-м… что твориться! В прошлый раз кротом стал, а теперь вот — раком. Эх-хе! Рако-Ром! — Ха! А вот если бы я сейчас на Макарова задом наткнулся!? — Уф, еще смешнее было бы! Это ему по специальности… вот стану режиссером… и буду по театральным подземельям голым гулять!» — он уже ступил на пол и, сделав шаг вбок, оказался за углом.

Там выпрямился, прислонился к стене и прислушался… «Тихо! Ушла, кажется, малышка! Пронесло! Ага! Хм… Таня с Катей — как селедка с молоком!» — подумал он и, вытерев платком пальцы рук, зашептал: «Ну что, Кроторак, поползли дальше? Теперь что передом, что задом — все вслепую!»

Алексей оторвался от стены и двинулся в полумраке коридора известной уже дорогой. Шел он, вертясь через каждые несколько шагов, то спиной по ходу, то лицом, и приговаривал:

— Вот я крот… а вот я рак… крот еще, и вот… вновь рак! Кроторак и ракокро… у-м-е-уй… — он ударился ногой о ту же железяку, что и днем раньше и, взвыв от боли, присел.

— Кротограбли, ё, подложили! Р-раковилы! — простонал он, растер ногу и двинулся, прихрамывая, дальше — без баловства, лицом вперед и почти на ощупь, чисто как крот.

Дверь в гардероб была не заперта. «Хоть здесь везет!» — подумал он и прошел, все еще припадая слегка на левую ногу, в зал. Там было пусто: то есть вообще никого не было ни видно, ни слышно — ни внизу, ни наверху. Пройдя вперед, он присел на кресло в середине первого ряда и закинул ногу на ногу.

Когда боль утихла, Алексей встал, подошел к яме, положил на барьер руки. Покачиваясь, актер стал шептать вслух:

— Так… Где Макаров? Найти и привести! Ага, не нашли? Сам нашелся? Что, тут и стоял? Сергей, перевстаньте! — вот сюда! Где вас учили так стоять? Актер должен стоять так, как будто он сидит, а сидеть так, будто он актер! И лежать так, как будто он стоит! — Алексей распалился и стал, пародируя режиссера, жестикулировать. — Что вы помните, какой еще там бур? У нас не Африка. Я сказал каламбур, а вы что? Ламур? Лямур через «я»! Как «Я» нет? Таких алфавитов не бывает! И что при Александре? Да, его отец, и что? Рабство отменили? А кто вас просил играть раба? Я говорил выдавливаться! Как куда? — дайте ему пепельницу! А кто унес капельницу? Поставьте к столу, уже горячее несут! А причем тут особенности национальной печени? Что вы заканчивали? Институт кинематографии, отделение игральных автоматов? — тут Алексей, уловив позади скрип кресла, замолк и прислушался…

Прислушивался и стоящий за углом Машиного дома Костя. Когда дверь подъезда захлопнулась, он оторвался от стены и осторожно выглянул за угол. Увидев, что «Скорая» тронулась задним ходом, Костя завел двигатель и даже включил скорость, но с места не сдвинулся. «Ты куда гонишь? За венком? И что? Наденешь себе на шею и будешь ездить по городу? А кто Машку стеречь будет?» — Костя выключил мотор, спрятал в багажник шлем и пошел на засаженный кустами газон перед подъездом.

Встав под дерево, он закинул голову и стал искать окна сороковой квартиры. «Тут по восемь на этаже… стало быть, пятый! Нумерация по часовой… последняя — это вон та, справа от лестницы. Там кухня, это гостиная, третье окно — спальня…» Вдоль всей квартиры шла лоджия, окна были утоплены вглубь здания и плохо просматривались; Костя некоторое время смотрел вверх, но признаков жизни не обнаружил.

Наверху в квартире Маша лежала, вытянувшись, на диване. Задержав дыхание, она прислушивалась к телу. Болей не было, но слабость ощущалась. «Утомленность… наверное, это нервы! Нервная вы девушка, Мария Федоровна!» — подумала она, достала листок и прочитала записанную Катей хайку:

А честь моя?

Тебе она, Ромео,

По барабану?



Под окнами Костя, увидев, что на детской площадке пусто, сел на край песочницы, достал мобильник и стал листать список телефонов. «Бум, бам, бом… О! На этом «гонщике» висит долг за ремонт, сейчас мы его вместо денег подпишем Машку стеречь…»

Набрав номер, Костя стал объяснять ситуацию. На том конце возражений не было, оставалось подождать двадцать минут. Довольный, он вернулся к мотоциклу, выкатил его к углу дома, чтобы чуть видеть подъезд, и принялся осматривать машину, посматривая на окна пятого этажа.

В квартире Маша поправила подушку, легла повыше. «По ба-ра-ба-ну! — вот Катька, злюка… нет, она хорошая, только так завистью мучается! Но ведь она и права, как это в обмороке можно хайку сочинить? — подумала Маша. — Да, но как они вообще-то складываются? Не знаю… подсознательно… хайку рождает… подсознание! Да, да… если ему не мешать творить…»

— Как, как? — спросила она вслух.

Замерев, с минуту лежала она неподвижно, стараясь не дышать, потом сказала:

— Вот! Так, так! — она приподнялась и потянулась за карандашом. — Надо записать! — опять вслух сказала Маша и вывела в блокноте:

Сердце замри -

Взрыв подсознания

Хайку рождает!

«Катя все равно не поймет…» — пробурчала она и задумалась: «Этот вот пирожок испекло подсознание…» Перевернув страницу назад, Маша перечитала хайку про честь и барабан. «А этот… а эту… — она поднесла страницу к носу, — а эту хайку — обморок! Нашатырем отдает…»

«Катики, ну кто же кладет нашатырь в булочки с маком? — спросила она, пародируя ехидство соперницы. — А, Катики?»

Накинув плед, Маша свернулась под ним калачиком, положив под щеку ладошку. «По барабану, по барабану, по барабану…» — повторила она несколько раз мысленно.

— По барабану!? «Свинья чести не знает», — вспомнила она пословицу, — на то она и честь! По барабану, так по барабану! — прошептав, Маша сомкнула веки.

Девушка чему-то улыбнулась и вскоре заснула, не подозревая, что к ее дому уже подъехал мобилизованный Костей молодой байкер; даже по военным меркам, он почти не опоздал.

Костя, поставив передним ним задачу, приказал выступить на охрану подъезда. Он уже было укатил, но с выезда на улицу, вспомнив, что у него с собой Машина фотография, вернулся.

— Эй, всадник! — он достал из куртки Машино фото. — Смотрим сюда! Запомнил? Это на случай, если она вдруг будет не в своем дурацком голубом плаще. Держи вот фотку, потом отдашь! Повторяю задачу: если она выходит — именно эта! — отслеживаешь передвижение и докладываешь! Усек?

— Усек! — ответил должник; парнишка был совсем молоденький и щуплый, на плохеньком мотике, почти на «осле»; вид сверкающего Костиного «табуна» вызывал у него благоговение.

— И не светись особо, мало ли чего! Откати-ка свой мопед… Да вон за кусты! Там и сиди, спицы протирай! Давай, дежурь!

Удовлетворенно кивнув, Костя выехал на улицу, засек время и помчался в ритуальную мастерскую.

А стоявший у рампы Семенов медленно обернулся. На пятом ряду, откинув голову, с полузакрытыми глазами сидел режиссер. Поймав взгляд артиста, Макаров захлопал. Потом встал и пошел к нему: «Похвально! Выговориться полезно… Кстати, если здесь шептать, то по всей зале слышно!»

— А вот и Кати дуплетом! — сказал режиссер, увидев выходящих из-за кулис женщин. — Как Джульетта? — крикнул он в их сторону.

— Маша уже дома… я потом ей еще раз позвоню. Господин режиссер! Ну разве так можно! Будто не знаешь, что готовность к неожиданностям — это особая техника!? Что ей учиться надо! А ты нашу Машу этому научил? А зачем тогда Ромео затравил? — Екатерина Петровна была все еще сильно взволнована.

— Я? Я Ромео на Машу не натравливал. Я на Джульетту… оживить эпизод, подчеркнуть характер! А кстати, — он повернулся к Алексею, — хорошо сыграли, с первого раза на пять!

— Спасибо! — промямлил Алексей, похвала после обморока визави стала для него неожиданностью.

— Маша сказала, что испугалась Алексея, как он на нее…

— Да это она поцелуйчиков испугалась! — вставила юная Катя.

— Да? Может, ни разу не целовалась? — Алексей попытался вступить с ней в диалог. — Наверное, и мальчика еще не…

— Ага, девочка нецелованная! Чуть что — в обморок! Кто ж поцеловать-то успеет?

— Катя, ну зачем вы так! Может быть, это и вправду — упадок сил! — заступилась Екатерина Петровна.

— Что сказал доктор? — поинтересовался Макаров.

— Доктор сказал, что ничего страшного, но посоветовал ей до понедельника отдохнуть! А ты, Макаров, скажи, что не против!

— Я? Да я хотел к понедельнику закончить… — режиссер взглянул на часы. — Ну ладно, ладно… покуда займемся монтажом, да материал озвучим … А не снять ли нам покамест все, что там без Джульетты осталось?

— Хорошо, попробуем… Но это четыре эпизода, до ночи провозимся!

— До ночи не получиться, а до утра можно. Сегодня пятница, вечером спектакль… — Макаров сжал пальцы в замок и добавил: — Катя, собирайте всех, кто нужен! Где операторы? В буфете? Найти и привести!

Екатерина Петровна ответила «Есть!», с придурью козырнула, развернулась по-военному и направилась за кулисы. Но вскоре оглянулась и поманила за собой юную Катю: «Идемте Катенька, вы сегодня больше не нужны, можете переодеваться…»

Костя за это время подкатил к одноэтажному бараку, в котором располагалась ритуальная мастерская. Сделав скорбную физиономию, он зашел внутрь; осмотрев венок, забрал его, вышел и набрал номер своего филера: «Как там? Все спокойно? Ты потрись около подъезда, запомни код какой-нибудь, может пригодиться! Я скоро буду, отбой!»

Подойдя к мотоциклу, Костя понял, что на нем везти венок нельзя: «Не класть же его на Катино место… Если только на шею надеть — до первого постового! И что делать… машину поймать?» — Костя подошел к обочине и поднял руку.

Катя в это время шла по закулисью в гримерку, а в театральном зале, после того как женщины их покинули, Макаров повернулся к Алексею:

— Пожалуй, Алексей, и вы на сегодня свободны… У вас остались две сцены… самые эротические! М-да, с Машей… А может быть, и только одна, потом решим!

«Может и с ней, но лучше с Катей!» — подумал Алексей. Он не ожидал, что его отпустят и обрадовался. «Наконец-то повезло! Я свободен, Катя покуда здесь… это фора! Последняя!»

— Спасибо, Сергей Яковлевич! — Алексей поклонился, повернулся и пошел по центральному проходу к выходу из зала, мгновенно погрузившись в мысли о своей возлюбленной…

Недалеко от дверей Макаров его окликнул: «Алексей! А вы не видели Таню?»

«Эй, тебе куда?» — окликнул Костю водитель притормозившей машины, но разглядев у его ноги венок, махнул рукой и уехал. Остановились еще несколько, но венок везти никто не хотел.

«Ослы суеверные!» — Костя почувствовал раздражение. Он простоял минут десять, доколе не сообразил остановить «каблучок». Забросив венок в кузовок, Костя сел на мотоцикл и поехал впереди. Номер дома он, на всякий случай, утаил, назвал только улицу и добавил: «Держись за мной. Там тормознем, тогда расплачусь!» Они тронулись.

Въехав в город, Костя почувствовал, что в боковом кармане вибрирует мобильный. Он достал телефон. «Катя? Опять? Что это с ней сегодня?» Костя сбросил вызов и на следующем светофоре перезвонил.

— Катик, здравствуй! Извини, я на трассе! Вот на светофоре пока…

— Я поняла… Ты далеко? Ага… Костик, забери меня через часик, успеешь? Ну, пожалуйста!

— Да, буду! Давай за театром, в переулке!

Выбора не было. Катино «пожалуйста» на самом деле означало: «А ты только попробуй, опоздай!» — о том, чтобы и вовсе не приехать, и речи быть не могло. «Впрочем, она не злоупотребляет… попусту ни разу не гоняла… — оправдывая то ли ее поведение, то ли свое малодушие, думал Костя. —  И что теперь… — впереди уже была видна развилка, — к Машке налево, театр прямо…» Костя махнул пикапу, принял вправо и остановился.

Пикап проехал чуть вперед. Костя догнал его и попросил минутку подождать. Отъехав на несколько метров, он позвонил на пост.

— Что новенького? Не выходила? Слушай, такое дело… ты код узнал? Молодец! Тогда так… иди сейчас на улицу, увидишь серый «каблук» — подними руку. Он остановится. Возьми в кузове венок. Какой? Ты что, кретин? Ну не из васильков же! Аккуратно неси, и не по дорожке, а кустами… да кому ты нужен! Что? Нет… слушай! Венок в кустах поставишь… Догадливый… прикол, конечно! Нет, подожди, пусть стемнеет! Зайдешь и поставишь венок перед дверью сороковой квартиры, понял? Чтоб ленту было видно! Да я тебе еще сверху столько же дам… никакого криминала! Квартиру не перепутай, а то бабка какая помрет со страху… Нет, она молодая — хихикнет, и дальше пойдет! Нет, в дверь не звони… Стоп, подожди… а, вот еще! Если она вдруг раньше выйдет, ты с венком за ней… кустами. И пусть отойдет… Как одна окажется — венок ей на шею, да не вверх ногами, проверь! И пинка ей под зад, чтоб носом зарылась, а сам в кусты и бегом оттуда! «Осла» своего там не заводи, откати за башню. Все!»

Убрав телефон, Костя объяснил ситуацию водителю пикапа, отдал ему деньги, и тот на развилке свернул влево. «Еще ехать и ехать, не опоздать бы» — подумал Костя и на зеленый помчал к театру.

 Там, в зале, Алексею пришлось сделать еще целых три шага, чтобы, расставшись с мыслями о Кате, обдумать ответ: «Нет, не видел!» — А почему спрашивает? Засек? — шаг. — Нет, он же был там, рядом с Машкой! — еще шаг. —  Заметил, что нас не было в коридоре? Вот! И что? Понял, провокация!»

Алексей остановился, развернулся и ответил:

— Так как же! Была она на сцене, под помостом!

— Да? Спасибо! — ответил Макаров и пересел в кресло на первом ряду. «Прикрывает, дурачком прикидывается! Хм, Танюшка… — Макаров вспомнил, с какими муками он спасся из-под ее «обстрела», когда она только перешла к ним в театр, поначалу на полставки. —  Да, до беременности она хороша была, фигура в стиле «вечной школьницы!» Шарм в ней был, был шарм… хоть отбавляй! Да и сейчас есть! Прогнись я тогда — довела бы до развода, артистка! Если Алексей ей попался, «живым» ему не уйти… А впрочем, если он и в Катю втюрился — шиза ему в ребра! Вон как за задницу себя ущипнул: с ненавистью! М-да… но и не без таланта!»

«Дурачком прикидывается! Ему-то она, наверное, давно надоела… даже не смотрит на нее… — думал, выходя из театра Алексей. — Ну а если и заподозрил что? Пусть вот теперь мучается, я-то скоро: ту-ту…» — Алексей, который считал всех режиссеров владельцами гаремов, поторопился списать все на ревность.

Добраться до гостиницы было делом пяти минут, но нужно было еще и правильное решение принять. «Взять мотоцикл? Или так, своим ходом? На машине можно и упустить, кто ее знает, куда она попрется, а мотик можно и оставить где-нибудь…»

Накинув кожаную куртку, Алексей побежал в гараж. Вскоре он был уже за квартал от театра, с той стороны, куда должна была пойти Катя. Он пару раз спросил у прохожих, как добраться до улицы, на которой та жила. Ему назвали номер маршрута и показали, где можно сесть в автобус. «Лучше встать так, чтобы и остановку было видно, и выход из театра, — решил Алексей и переехал в другую точку. — Вот здесь спокойно, да и Танька пройдет там, мимо, ха-ха… — прикинул он, но на всякий случай надел шлем. — Так даже Макаров не узнает!»

Слежка оказалась занятием не веселым: пятнадцать минут спустя он понял, что смотреть все время в одну точку утомительно. Но только краем сознания Алексей отслеживал вход в театр. Мысли его были заняты Катей. Фантом «Таня» изредка, помимо воли, влезал в его мысленный монолог, перемещая фокус его сознания ниже пояса, но думать о сексе он не желал. «Есть — так есть, нет — так нет, мне все равно», — убеждал он себя, отмахиваясь от сладостных воспоминаний плоти. Если «Таня» становилась назойливой, он заставлял себя думать о нежностях с Катей: улыбался ей, гладил за ушком, мурлыкал, щекотал ресницами. «Таня» тогда куда-то ускользала, пряталась — но ненадолго, доколе его мечтания не выдыхались. А уставало воображение быстрее бессловесных плотских наваждений, охватывающих всегда неожиданно, но с разной степенью тяжести, все тело, с головы до ног. «Да, Танюшка свое дело знает! — расхохотался он, когда «ее» язык вдруг начал лизать бензобак. — Видели бы прохожие… хм! Нет, надо походить, покуда не чокнулся!»

Алексей слез с мотоцикла, дошел до ларька, купил себе мороженое и стал лакомиться, прохаживаться около мотоцикла. «Тане» прогулка не понравилась, она затаилась, а мечтания о Кате сменились разработкой реального плана.

«Если Машка не очухается, то Катя попалась! — ни я, ни старик Вильям… мы ее не упустим…» — думал он, решив, что Катя не сможет после поцелуев отделить себя от Джульетты, и тогда влюбленность в Ромео перенесется на него любимого: Алексея, Алекса…

«Молодая еще… сама не справиться, это точно! Но вот если тот байкер ей поможет, то тут облом случится, есть такой шанс… нет, с ним придется как-то решать… или ее после поцелуев прямо из театра увозить: с гаку, чтобы не очухалась! Но куда? В аэропорт? Или на вокзал… на местный сервис она не клюнет! Взять купе «люкс»… а куда? Туда-сюда? До полустанка и обратно? Бред… Тогда в аэропорт. Надо узнать расписание, выбрать что-нибудь… несколько вариантов: день, вечер… Цветочки любит!? — где у нас… «у них» где цветочки растут? Египет — банально… Индия? Далековато, да отсюда и не летают… в сутки бы уложиться! На режиссера, ради такого дела, можно и забить, монтажом позанимается. Нету и нету, мало ли что… а потом уж и все равно! Лондон? Париж? — была, поди! Венеция? — вот Венеция! А, ё-й!» — Алексей выругался громко на самого себя и даже присел, обхватив руками шлем, который согласно щелкнул опавшим козырьком.

«Верона, козел, В Е Р О Н А! Все, она моя! Там и памятник есть… Кто в Вероне не бывал, тот Джульетту… ха-ха, не видал! От такого она не откажется! Сколько стоит? Плевать на деньги! А тогда можно и на пару дней! Позвоним оттуда, скажем, что за вдохновением ломанулись! Да, Макаров обалдеет! — все это в четверть бюджета на его ролик встанет! Как лететь? До Рима, а оттуда на такси? Красиво, но долго! Тогда как-то с пересадкой? Узнаю в кассе… Спокойнее, с этим все! Все? Баран, а виза!? Я ей свою многоразовую на лоб наклею, что ли? М-да… придется через столицу дипломатический паспорт делать… ой, если за день — это бабок… воз! Эх, бяха-муха моя новая! Да ладно, на старой поездим… блестит еще, да и Кате, кажется, все равно… Но тогда… придется посаботировать, чтобы растянуть удовольствие дня на четыре! А Макаров орать будет… Плевать! Все, с мечтами разобрались! Дальше…

А дальше хуже: на то она и реальность. Что делать, если Машка очухается? Стало быть, это не с тем байкером разбираться надо, а с ней! Бедная девочка! Ничего личного, но ведь тут судьба решается! Надо помягче… ушиб, синяк под глазом? Нет, синяк закрасят… А вот если губы опухнут, она и сама не придет! Каких-нибудь уродов найти, нормальный мужик девчонку бить не станет! Да… ну а что делать? Или этих алкашей со стоянки нанять? В крайнем только случае — перелом пальчика, не более! До свадьбы заживет! Пригласим ее свидетельницей… ха-ха! Пальчик… Мизинчик — чик! Ну да! Куда она с гипсом? Бедная девочка! Но как узнать номер ее квартиры, башня та ее не маленькая! Она не местная, адрес не пробьешь! Не в театре же ее выключать! В женском туалете, ха-ха! Джульетта вышла пописать — и не вернулась! А пусть не импровизирует, в пьесе этого нет!» — и Алексей откинул забрало, то есть светозащитный козырек шлема.

Темнело и в гладильной. С верхним светом оказалось не уютно, танцевали в полумраке. «Настоящие мужчины» были уже в том состоянии, когда быстрые телодвижения на кафельном полу противопоказаны. После нескольких падений вместо любимого Лехой «тяжелого» рока запустили попсу и разбились, для устойчивости, на пары.

Антон, побродив среди танцующих, всех изумил: выпил водки, водкой же запил и даже не заметил. Алексей решил, что надо бы его опять уложить. Выждав момент, когда Лида и ее очередной партнер, танцуя, сдвинутся в противоположный угол, он подозвал Ларису и что-то прошептал ей на ухо, незаметно поглаживая по бедру. Та кивнула и сделала так, чтобы Антон ее нашел. Когда он уткнулся носом в ее волосы, она ласково направила его к выходу из гладильной, сказав: «Тебе бы на свежий воздух, Антонио, прогуляться!»

А нагулявшемуся уже Семенову не терпелось приступить к действиям, но Катя все не выходила. От скуки он лизал уже второе мороженое, на сей раз шоколадный рожок. Покончив с ним, он собирался сменить позицию: дверь театра была уже как в тумане. И, поведи он в этот миг глаза за какой-нибудь красоткой, — и все! — он бы «зевнул» выскочившую из двери и в момент исчезнувшую за углом театра Катю. — «Во дает!» — воскликнул Алексей. Отбросив рожок, он метнулся к мотоциклу. «Что это с тобой милая? Слежку почувствовала?»

«Ага, ее еще нет! Хорошо, что успел…», — встав за минуту до этого за театром, подумал Костя. Сняв шлем, он достал телефон и опять набрал номер своего цербера:

— Как там? Тихо? Свет горит? Что где? Я зачем назвал тебе номер квартиры!? А ты еще и окна не вычислил? Пятый, справа от лестницы три окна… Не горит? Может, спит!? Дома она, точно! Давай так… как стемнеет, оттащи туда венок и дежурь дальше! Какая девушка? У тебя девушка есть?»

— Представляю! — прикрыв ладонью трубку, усмехнулся Костя. — Не ной, я сказал «Заплачу!» — значит, заплачу! Купишь ей мороженое. И на кино хватит, не ной! — тут он почувствовал хлопок по плечу. — Все, давай!

— Катя, привет! — сказал он, поворачиваясь.

— Па-чему опаздаль? Бландинку апять падвазиль? — девушка дурачилась, радуясь предстоящей вечером встрече с одноклассницами.

— Да я же не опоздал, я тут уже…

Семенов, свернув в переулок, резко затормозил. «А если она навстречу идет? Нет, не может быть! Она бы там пошла, к остановке». Он опять тронулся, опустив на шлеме щиток. И вдруг повернул ручку газа. Успев набрать скорость, он пронесся мимо стоящей спиной к нему Кати и любующегося на нее в зеркало байкера.

— Не верю! Искусство не проведешь! — Катя была еще в театральной ауре. — Вруша! Мне из театра все видно! — но это был блеф, с задней стороны здания были только прикрытые гостиничные номера. — А с кем треплешься? Где ты ее высадил? За углом?

«Все, Катька завелась! Говорил же, — тут Костя строго посмотрел на себя в зеркало, — не опаздывай!»

— Сказал, что поехал в детский сад сестренку забирать? А кого ты нанял блондинку развлекать? Сколько ты ему обещал? Штуку? За час? А может, я бы и сама подписалась! Ты меня спросил? Может, мне тоже деньги нужны? — Катя жестикулировала, юродствовала, кривлялась, обходя мотоцикл по кругу. При этом на Костю ни разу не взглянула.

«Улики ищет! Или ждет, что «блонди» перезвонит? По пути-то не услышит!» — пытался понял ее Костя.

Не найдя улик, Катя выдала:

— И так сил нет, с пяти утра на ногах, а тут еще измена кругом!

Достав из багажника свой полосатый шлем, понюхала его. Надев, застегнула ремешок и, мгновенно изменив тон, тронула, ласково так, Костю за плечо:

— Чего Костик ждешь? Давай, пришпорь Мотю!

Проехав, тем временем, два квартала вперед, Алексей развернулся и встал у тротуара. «Ой, ё! И что теперь! Я ж за ним не угонюсь!» — подумал он и, пятясь, загнал мотоцикл под арку в стене какого-то дома. Там спешился, выглянул: Катя уже надела шлем.

Почувствовал, что девушка обняла его за талию, Костя, наслаждаясь моментом, осторожно тронул мотоцикл с места. Алексей, увидев, что они отъехали, повернулся и пошел назад вглубь арки.

— Шпоры Моте, шпоры! — привстав и выкинув вперед руку со сжатым кулаком, крикнула Катя другу в шлем.

 По звуку взревевшего движка Алексей понял, что Катю «угнали», и что покамест он выкатиться — их и след простыл.Он прижался к стене. Но Катя при всем желании не смогла бы его заметить: Костя уже так разогнался, что промчался мимо за долю секунды. В конце переулка, притормозив на повороте, он вдруг подумал: «Странно, а почему Катя ни слова не сказала о Машке?»

Маша, открыв глаза, оглядела комнату с четким осознанием того, что знает, как ей нужно поступить. «Я до понедельника одна…» — она вспомнила, что Капа собиралась сегодня после занятий уехать на выходные в Туманово. «Позвоню Антону, пусть приедет и меня поцелует, хоть раз!» Девушка взволновалась, встала, принялась ходить по комнате. «А почему только раз… пусть целует, сколько захочет! Да и вообще… пусть, что хочет, то и делает! Вот… а как это? Нет, не хочу! После свадьбы — тогда пусть… Интересно, Антон уже с кем-нибудь целовался?»

Лариса, выведя Антона из гладильной, поняла, что он до первого этажа не дойдет. Она потихоньку довела его до койки, отпустила и села рядом. Они были одни: Петька, закончив массаж, ушел провожать девушку, уже уставшую от вечеринки.

— Ларис, как я тебя люблю! — забубнил пьяный Антон. — Ты такая пья-нящая! Ну, дай, я поцелую тебе ручку! — он взял ее пальчики, погладил и стал целовать.

— Поцелуй лучше ножку! — пошутила она.

Антон, приняв ее слова всерьез, стал целовать и гладить ее колени. Его неуклюжесть ее пленила.

— Подожди! — сказала она.

Не поняв, Антон откинулся на подушку и закрыл глаза. Она встала, отошла к двери. Оценив оттуда его состояние, передумала и уже хотела выйти. Но, увидев, что в коридоре свет еще не зажгли, захлопнула дверь и повернула ключ. Подойдя к койке, она стянула через голову платье, сняла лифчик и легла рядом с Антоном…

Дело, по его неопытности, было недолгим, а когда он откинулся, то почти сразу вырубился и захрапел. Она прикрыла его одеялом, оделась и выскользнула из комнаты; потом спустилась на женский этаж, привела себя в порядок и поднялась в гладильню.

— Ну как? — спросил ее Алексей.

— Заснул! — ответила она с усталым видом.

— Спасибо, Ларчик! — Леха по-дружески даже не поцеловал, а скорее, чмокнул ее в щечку, но Лида, которая стояла рядом и все хорошо слышала, уловила в его голосе оттенок нежности.

«Угу, что-то у них было… да и осталось!» — подумала она, враз невзлюбив Ларису.

— Лариса, а вас зачем-то Петька искал! — демонстративно посмотрев на часы-кулон, съехидничала Лида, и мстя, и проверяя Ларису, которую еще после кругового поцелуя записала в соперницы.

Но та не смутилась и с ходу солгала:

— А, так он там, в комнате! — безразличным голосом сказал она. А про себя подумала: «Лидка, значит… Лидочка! — ну и стерва!»

Но Лида не лгала. Совсем недавно Петька действительно был в гладильне. Проводив до остановки свою новую подружку, он вернулся, но нашел свою комнату запертой изнутри; рассудив, что сам Антон мог, разве что, упасть, да и придавить дверь, но никак не закрыться, он поднялся в гладильню и обвел глазами танцующие пары. Алексей был там, но не было Ларисы. Петька ничего не сказал и не спросил — все было ясно. Сняв с себя обязанности опекуна Антона, он счел для себя вечеринку завершенной и решил заглянуть к друзьям в соседний корпус. Но обнаружив, что забыл взять мобильник, с полпути вернулся. Найдя дверь не плотно закрытой, он, постучав, вошел.

Антон спал голый, с открытым ртом. Часть одеяла, которым его прикрыла Лариса, была на полу, но вещи были аккуратно повешены на спинку кровати. «Заботливая какая… наверное, это любовь!» — усмехнулся Петька. Подойдя к своей кровати, он разгладил еще раз и так безупречное, без единой морщинки, покрывало, взял свой телефон и вышел, прикрыв дверь.

В это время Семенов, убитый промелькнувшим мимо арки счастьем, уже пришел в себя и понял, что ему ничего не остается, как ехать в сторону Катиного дома. У поворота к ее микрорайону он встал на светофоре, и тут на встречную полосу вывернул знакомый мотоцикл с переодевшейся Катей на заднем сидении; крышка багажника была приоткрыта, из-под нее виднелось что-то, упакованное в белый пакет. Алексею повезло — он стоял за автобусом, и те его не заметили. Развернув мотоцикл, он поехал за ними, держась на расстоянии.

Вскоре пришлось включить габариты. Потом зажглось и уличное освещение. Алексей опять стал чувствовать себя неуверенно, теперь уже из-за темноты. Ехали куда-то целых полчаса. Проехали центр, опять пошли спальные районы. Вскоре парочка, свернув к многоэтажному дому, покатила вдоль него обратно, навстречу Семенову.

Подъездов у дома было много, выходили они в сторону улицы. «Приехали, кажется!» — подумал Алексей. Решив, что и с улицы все видно, он притормозил у середины здания. «Надо чуток переждать, — решил он, — может, сейчас забросят сверток, да поедут назад…» Он слез, чтобы немного размяться. «Квартиру ищут… похоже, здесь они в первый раз!» — он помахал руками, разгоняя кровь.

Где-то у середины дома мотоцикл остановился. Катя слезла, сняла шлем, взяла из багажника пакет; махнув Косте рукой, она поднялась по ступенькам к двери и склонилась к домофону, набирая номер какой-то квартиры.

В своей квартире Маша подошла к окну гостиной. «Сказал бы хоть… Ох, отчего такая тоска на сердце? — подумала она. — Сказал бы хоть, «Я тебя люблю!», прежде чем целовать… а то как-то…»

— Как то… а как? Как еще? — сказав, Маша отошла на середину комнаты. «Да по-разному…» — подумала она, и стала вслух перебирать варианты:

— Я тебя люблю!

— Я люблю тебя!

— Тебя люблю я!

— Тебя я люблю!

— Люблю я тебя!

— Люблю тебя я!

«Чудный наш язык! Здесь и ямб, и хорей, и смена рифмы… Абсолютная свобода! – подумала Маша. — А если…» И опять задекламировала:

Я тебя люблю!

Люблю тебя я!

Тебя я люблю!

Люблю я тебя!



«Угу… это вам не 4 раза одно и то же! Это не признание, это… — тут Маша произнесла парные строки слитно, и на стыках зазвучало: «люблюлюблю!»

— Вот! Это воркование голубка! Так и назовем!» — она запрыгала, хлопая в ладоши, но потом замерла. — Но ведь хочется и пирожок с маком! — сказала она и задумалась.

Пройдясь по комнате, она опять оказалась у окна и вскоре, посмотрев в предзакатное небо, прошептала:

Люблю тебя я!

Тебя люблю я, тебя!

Я люблю тебя!



— Наконец-то! — устало воскликнула Маша, — только мне этого не услышать…

Почувствовав слабость, Маша пошла на кухню; там обнаружила в холодильнике приготовленные Каппой бараньи тефтели с рисом; поставила кипятиться воду, заварила прямо в чашку чай; не ощущая вкуса, съела пару холодных тефтелей; все без эмоций, без мыслей… Когда заметила, что ее никуда не влечет и ничто не трогает, не удивилась. «Чему еще теперь дивиться? Стоп, стоп, стоп, Мария Федоровна!» — одернула она себя, почувствовав, что опять улетает мысленно за дверь «зеленой» гримерной. «Запомните, пожалуйста, дорогая моя: вам и дела нет до других! У вас и на свою личную жизнь не хватает времени! Вот! Это запомните! — Маша встала. — Ну, пожалуйста, не трусьте, Мария Федоровна, ну!»

«Ну дела… — подумал Алексей, когда Катя исчезла за дверью подъезда. — И что теперь? Ждать ее здесь? А может, там бабушка заболела, и моя «красная шапочка» выйдет только утром! Скучно здесь! А покатаюсь я покуда за ее полюбовником… Вдруг он еще с какой-нибудь кралей заквасится… Так мы это вмиг обыграем!»

Не дожидаясь, пока соперник вернется, Алексей сел на мотоцикл, развернулся, проехал за ближайший перекресток и остановился. Прикинув, что у него есть еще несколько минут, слез с мотоцикла. Купив в палатке банку газировки, уселся на остановке, вытянув ноги. Однако посидеть спокойно не удалось, Катин байкер уже стоял на светофоре.

«Резвый какой!» — подумал Алексей. Залезать на свой, точно такой же, мотоцикл на глазах у соперника он не решился и отошел за поперечный щит остановки.

 Когда дали зеленый, Алексей хотел уже бросить банку в урну и рвануть за байкером, но тот, вместо того чтобы газануть, тоже свернул к тротуару и поставил мотоцикл метрах в десяти перед машиной Алексея. Тому пришлось отступить уже за длинную, продольную сторону.

«Ё! я ключ из замка не вынул! — вспомнил Алексей. — Вот возьмет сейчас и сунет его себе в карман!» — но было уже поздно, сняв шлем и массируя шею, байкер приближался. На еще один мотоцикл он не обратил никакого внимания.

Дойдя до той же палатки, он что-то купил, открыл и сел на скамейку, с которой только что соскочил Алексей. Через полупрозрачное стекло тот видел, как байкер, сделав из бутылки пару глотков, приложил руку к уху.

Маша тоже взяла телефон. Выбрав из списка номер Антона, она нажала кнопку вызова. В трубке раздался гудок, потом второй, третий… Она опустила руки и села. Очнулась только от сообщения оператора, что абонент не отвечает. «Ну вышел… сейчас!» — Маша набрала текст: «Антон! Ты мне очень нужен! Я жду тебя дома, у Капы. Если забыл адрес — позвони! Маша».

Еще несколько нажатий, и «телеграммка» удалилась куда-то… Маша забралась с ногами на диван, укуталась в плед и стала, стараясь не думать, смотреть в поблекшее небо… Просидев так с полчаса, она собралась и успокоилась. «Ну вот и хорошо… мысли стали гладенькими. Жалко, небо звезды скрыло… — ой, хорей полез, ну его… Ах, какие скромники! — сами собой не о себе говорят, а о соседе… Ямб… хорей… ямб… Хореем! Нет, ямбом! Да, вот: ямбом воспою хорей… Ага, и наоборот:

Ямбом воспою хорей,

А хореем — ямб!



А дальше — куда их? Чтобы… «чтобы стало веселей»? Не-а, не то! Скучно, скучно, скучно! Хочется булочку с маком!»

Прошло с полчаса; хайку не рождались, Антон не звонил…

«Подожду еще… мыслей что-то нет, и в голове вата, и двигаться не хочется… А что хочется? Не знаю… ничего… это ли не счастье? Счастье! Счастье — это… это ямб! — Маша зевнула. — А… «Счас…» — это… это то, что длится час, или около! И целый час не хочется ничего менять. И мне ничего не хочется… Нет, как же! Лжете вы сами себе, Мария Федоровна! Какая вы бессовестная девушка! Признавайтесь! Да, я жду Антона! Жду, жду, жду! И хочу, чтобы он приехал! Или не хочу? Не хочу, хочу, хохочу… хо-хо-хо… опять крестики-нолики разыгрались! А Олег бы приехал? Через минуту!? Нет, помню, кто-то его о сыне спросил — выходит, он женат! Как-то совсем и не романтично! А как тогда? Ну и пусть не звонит… и пусть не едет… А если я жду — то я и несчастна!» — Маша склонила голову на спинку дивана и заплакала.

Слезами горе,

Если не во сне ревешь,

Не потопить!



«Вот еще одна… и опять я-не-я сочинила! Надо встать, записать!» — Маша поднялась.

Было почти темно. Найдя ручку и блокнот, стоя занесла туда текст, но возвращаться к дивану не захотела, присела на стул у письменного стола.

«Вот и час прошел…» — подумала она, «нет, лучше так»:

Вот час прошел, и…

Представился Последний:

Я, Час пришел Твой!



— Мамочка! Мне страшно! — воскликнула Маша, и перевернула страницу.

«Что это? О Господи! Я так не хочу, не хочу, не хочу!» — думала она, а на глаза опять навернулись слезы. Пересилив себя, Маша взяла ручку и записала строчки в блокнот. Одна слезинка соскользнула со щеки. Увидев, что она попала на «Час», Маша чуть улыбнулась и, не вытирая слез, дописала чуть ниже еще три строчки:

Вот так нашла ты

В вечность путь, моя

Последняя Слеза!



— и поставила точку. Потом еще одну. И еще. Страха уже не было.

Записанные в блокнот стихи Маша перечитывать не стала, но только она его закрыла, как в голове опять забилось, застучало и забарабанило: «По барабану! По барабану! Бей барабан по барабану! Бой барабанов! Смертельный барабанов бой! Барабан, повышай надой! Прохожий, стой! Твой барабан — пустой! — с ходу пробормотала она скороговоркой, и опять погрузилась в себя. «Интересно… а честь куда делась? И это что, свойство такое барабанов — честь отнимать? А у барабанных палочек есть такое свойство? Нет? Ну и ну их!»

Осознав, что барабаны смолкли, она опять набрала номер Антона. И опят никто не ответил. «М-да… Антошка, Антошка… экий ты… не барабанный бой!» — вздохнув, Маша зашла в спальню. Там, увидев на кресле какой-то «глянец», взяла журнал в руки, полистала в потемках… включила свет, стала разглядывать: «Ага, вот! Сделаю покуда себе эту прическу! По случаю первого поцелуя! Если Антон все-таки приедет… А звонить ему больше не буду!»

«Кате, кобель кожаный, звонит!» — в следившем за байкером Алексе начала закипать ревность. «Алло! Как дела! Свет зажгла? Давно? Да? Я уже еду!» — уловил он несколько реплик.

«Что за бред! Зачем он спрашивает у Кати, зажгла ли она свет? Он ее за идиотку держит? И куда он тогда едет? Обратно к ней?»

Байкер пошел к своей машине, покосился на похожий мотоцикл, оглянулся и присел около него, что-то разглядывая в двигателе. Потом махнул рукой, встал, положил в урну недопитую бутылку. Закурив, надел шлем, сел и покатил дальше.

Увидев, что соперник покуривает, Алексей понял, что тот не спешит и гнать пока не будет. Он постоял, отпустил его метров на пятьдесят, опасаясь неожиданного разворота, и только потом тронулся следом, соблюдая дистанцию.

«Едет прямо… Стало быть, звонил не Кате! А кому? У какой-то бабы проблемы со светом? Или проверяет, не забыла ли она где-то лампочку включить? Где? В аквариуме? Нет… что-то не так! Только не нервничать… скоро выясним! Только бы не потерять его…»

Найдя в шкафчике ванной комнаты бигуди и фен, Маша, посматривая в журнал, провозилась с прической больше часа. Поначалу не получалось, волосы не слушались, приходилось переделывать… Только после нескольких попыток результат ее удовлетворил. «Приди я так в театр — никто и не узнал бы! А, еще и ресницы красят! Только вот как?» — задумалась она.

Заиграла мелодия. «Наконец-то! Нашелся, гулена!» — Маша бросилась к телефону.

— Да, Антош, привет! Спасибо, что перезвонил!

— Машенька, извините, это Екатерина Петровна! — ответила помреж после паузы, отметив взбудораженность ее интонации.

— Ой, простите, пожалуйста! — Маша растерялась.

— Машенька, как ты? Как здоровье?

— Спасибо, Екатерина Петровна, все нормально… даже и не знаю, что это со мной вдруг…

— Вот Сергей Яковлевич рядом, он тебе привет передает! Мы на сегодня закончили, скоро спектакль начнется, если хотите — приходите посмотреть, можно с кем-нибудь, вас пропустят! Можно и опоздать, ничего страшного… Придете?

— Спасибо, Екатерина Петровна… — Маша замялась, идти опять в театр ей не захотелось: она забоялась, что нахлынут неприятные воспоминания.

Но Екатерина Петровна и не настаивала:

 — Или, Машенька, лучше побереги себя, посиди сегодня дома… выспись как следует, хорошо? Обещаешь?

— Екатерина Петровна, я постараюсь… мне, правда-правда, уже лучше! Спасибо!

— Ну хорошо, золотце, мы все тебя любим и ждем!

— Да, я знаю, я это чувствую… Я вам очень благодарна, и Сергею Яковлевичу…

— Ну до свиданья, Машенька, до воскресенья!

— Я уже и завтра могу, Екатерина Петровна!

— Нет, нет… раз доктор сказал… отдохни! Нам есть чем заняться! Завтра я позвоню… Ну, поправляйся, не буду тебя утомлять!

— Спасибо, Екатерина Петровна, до свидания! — Маша отложила телефон. «Как приятно жить, когда кругом столько хороших людей! Даже и Алексей этот! Хрюша-всеядка… а ведь талант! Пусть его… Но вот куда Антон пропал?» — и она опять набрала его номер, но вспомнив, что уже не хотела больше звонить, сбросила вызов.

Антона не разбудил ни первый, ни последний Машин звонок. Очухался он от тошноты. Когда мутить перестало, он прислушался. Из гладильной не доносилось ни звука: там кому-то пришла идея пойти купаться; девчонки ее поддержали, а о пьяном приятеле никто не вспомнил.

Привстав, Антон осмотрелся: в комнате было пусто. Он бросил взгляд на холодильник, но тот уже не кивал. Сев на кровать, он прислонился спиной к стене и сам несколько раз с укоризной кивнул холодильнику. Тот не отозвался. Антон, не понимая, что пьян, попытался встать и чуть не упал, но успел ухватиться за стол. Повернув голову, увидел на тумбочке телефон. Сделал шаг, попытался взять его; но ноги не послушались, и его занесло на кровать.

Постенав и поохав, Антон вновь приподнялся; постепенно сдвигаясь, дотянулся до телефона и завалился с ним на подушку, чтобы посмотрел список звонков.

— «Эт Мша мъя мне звнит! — с гордостью пробормотал он. — А я ей не звню, птму чт я пыян! Вот! А это че? Кто см присл? Ща псомтрим! — Антон собрался с силами и сел. — Это тже Мша мъя! Как я ее лблю! И эту… ну ту… тже лблю! Ой! — тут он понял, что сидит без трусов. — А кто трусы взял? Ай! — он вдруг вспомнил все, что было с Ларисой. — Ум-ма, класс… Мша не обидся… ей то что! И шо она тм напсала… чем заньмается? Тоже, что ли? Хи-хи… не, Мша мья не ткай…»

Посидев в тишине, Маша вспомнила о макияже. «Итак, ресницы…» — она перелистала журнал, но инструкции не нашла. Зато нашла в прихожей ершик и тушь. Несколько раз ей пришлось смывать с глаз краску, покуда та наконец не легла ровно. «Вот так! А теперь прическа растрепалась!» — и ей пришлось опять заниматься волосами.

Антон с третьей попытки открыл «смс», но без очков не смог ничего прочитать.

— Мм… аачки где? Ачки? — очки Лариса положила на стол. — Вон вжу!

Чуть не упав, Антон достал очки, надел их и стал читать Машино письмо.

— Нужн! Я всем нужн! Нужн — ща приеду! Я все помню,да! К Маше — преэду! Ща, преэду! Прям к Маше м… ей! Я и ще мгу, да!

Маша, закончив краситься, рассмотрела себя в зеркало. «Катька! — воскликнула она и сделала зеркалу нос. — Ну и чего ты выпендриваешься! Если нас, мышек сереньких, подкрасить — оказывается и мы тоже ничего, вкусненькие! — пробормотала Маша. — Да только она почти и не красится! Да и, по справедливости, почти и не выпендривается… Это у нее натура такая — супер-арт! Такая вот она, Катька-вредина!»

Маша перешла в прихожую, к высокому зеркалу. «Вот… ничего, кажется! Вблизи! А издалека… чего-то не хватает!» Она опять взяла глянцевый журнал… «А, поняла! Помада! Но это потом…» — решила она, и углубилась в разглядывание нового для нее мира, а когда заметила, что все красотки на каблуках, воскликнула:

— У-у… каблуктоидши! Где бы взять… У Капы ножищи… А тетя!? Ну, думаю, она не обидится, если я только примерю…

Выйдя в прихожую, Маша примерила обувь. Тетины тапочки оказались ей почти впору. «Так, а туфельки где?» — подумала она, оглядываясь.

Она заглянула в прихожей во все шкафчики, но туфель с высоким каблуком не увидела. В задумчивости вернулась к журналу, надеясь найти замену этим… — она уже рассердилась на них: «Гвозди, шпильки, костыли — скоро на иголки встанут!» — но альтернативы им не было. Маша откинулась в кресле.

Взгляд, заскучав на потолке, стал скользить по периметру комнаты. «Вон! — похоже, в тех коробках обувь! — она разглядела то, что видела уже не раз: на шкафу у стены лежали одна на другой коробки. — Только как-то неприлично это, в чужом доме… А так примерить хочется… в обувной что ли, пойти?»

Она встала, подошла к зеркалу. «Ну как я… в плиссированной юбочке — туфли на каблуках мерить? В журнале такой нет!»

Пройдя в прихожую, Маша спустила с антресолей свою сумку и заволокла ее в комнату. Открыв, стала смотреть, что из одежды можно надеть с каблуками. В одном из пакетов увидела свою, не новую уже, замшевую юбочку. Подошла к зеркалу, прикинула ее на себе и засомневалась: «А не коротковата ли?» Она повертелась, приглядываясь. «Это уж точно надо смотреть с каблуками… Придется, все же, посмотреть, что там у тети на шкафу!» — решилась она.

Подставив стул, она достала кончиком пальца до крышки нижней коробки, сдвинула, потянула, но они поехали все, и все разом посыпались, полетели на пол.

В них, действительные, хранились туфли; одна пара совсем новых, стильных, только что из магазина. Маша взяла их в руки: «Вот так штучки! — блеск, как в журнале! — подумала она, но надевать туфли не стала. — Это будет совсем уж свинство!» — решила она и положила их обратно в коробку.

Раскладывая все по местам, она заметила в коробке с зимними сапогами еще и красные босоножки на высоком каблучке, не новые. «Вот! То, что надо! — подумала Маша. — Потертые… думаю, тетя их носить уже не будет!»

Уговорив себя, Маша примерила обувь. Босоножки оказались чуть велики, на полразмера. «Да ладно, Антон все равно не заметит!» Она надела замшевую юбку и подошла к зеркалу. В фас полы немного топорщились. «Ага, сейчас… — Маша сообразила, что если приспустить юбку, то она будет лучше сидеть. — Так, получилось!»

Она отошла от зеркала на середину комнаты, потом опять подошла и опять отошла… Минут двадцать Маша осваивала осанку и новый способ передвижения. «Ну вот, это уже кое-что! Станцевать пока не смогу, но до остановки дойду… да и по лестнице поднимусь! Ну, теперь помада!»

Помада нашлась у Капы в косметичке. Маша вспомнила, как мажутся в кино. «Вроде так… не слишком ярко? Ну да ладно!» Она опять приблизилась к зеркалу. Посмотрелась, отошла, прошла вперед, назад, встала боком… «Для перового раза сойдет! Все! Надоело!» Она взглянула на часы: «Ой, надо же! — столько времени убить! Если, действительно, тратить на это всю жизнь, то женщиной лучше и не рождаться!»

Маша выключила ненужный свет. Оставив только торшер, села в кресло, сложив руки. «Позвонить, что ли, еще раз? — но тут она вспомнила свои недавние мучения. — Нет, такие красавицы, как я, сами не звонят! Все!»

Она включила музыку, просидела в ожидании полчаса, перебирая в памяти события последних дней. Потом встала, подошла к зеркалу: «Ну не разрушать же такую красоту! Это будет… как самоубийство!» — сказала она себе.

Тем временем в общежитии Антон, немного полежав и собрав всю волю, свалил себя на пол, дополз на карачках до шкафа и достал трусы.

— Ой, я и свинья, Маша звонит, а я не отвечаю! Щас, щас…

Он оделся, накинул куртку, вышел. Спустился, шатаясь, на первый этаж. Там шарахнулся о дверь плечом, не успев поднять непослушную руку. Повиливая, доплелся до дороги. Опираясь одной рукой на фонарный столб, стал махать попутным машинам.

Те, притормозив, объезжали его, не желая связываться с пьяным студентом. Наконец кто-то остановился. Сев на заднее сидение, Антон, тщательно выговаривая каждое слово, несколько раз вставив «пожалуйста», назвал адрес. Водитель вздохнул:

— Только не спи. Заснешь — в вытрезвитель отвезу! Деньги давай!?

— Хрошо! Вот! — он протянул водителю купюры и всю дорогу щипал себя за ногу, боясь заснуть; в голове у него крутилась одна и та же мысль: «А зачем я ей понадобился, Маше моей, а?»

Маша вышла в прихожую, достала сумочку и пересчитала деньги. «Немного… но на кофе, наверное, хватит. Взять, что ли, еще из заначки? Возьму, но постараюсь не тратить…» Она вернулась в свою комнату, достала отложенную из крошечной стипендии денежку, сунула в кошелек.

В прихожей Маша еще постояла перед зеркалом, привыкая. Подумав, расстегнула на блузке вторую сверху пуговицу. «Все, Мария Федоровна! Остановитесь, пожалуйста! Вы уже и так все рамки приличий перешли!»

Девушка выключила свет и вышла. Еще не захлопнув дверь, прислушиваясь в ожидании щелчка, увидела прислоненный к стене рядом с дверью венок, который в полумраке подъезда напомнил ей ослепленного циклопа. Но она не испугалась, даже улыбнулась.

— Ну естественно! Час-то уже пробил! — сказала она, вспомнив хайку. — Только вот опоздали-с немного! Где это вы, «Уважаемый Венок», валялись, скажите на милость?

Она потянула было к нему руку, но подумала, что его, наверное, украли с могилы. «И что с ним делать? Ладно, Антон приедет, попрошу — снесет на помойку! — закрыв дверь, Маша пошла к лифту. — Это точно не Катька, станет она с кладбища венки воровать… Идиоты какие-то!» — думала она, спускаясь вниз…

Костин наймит, увидев снизу, что свет в окнах квартиры погас, проехал на своем легком мотоцикле по газону и затаился недалеко от остановки.

«Ага, вышла! И что?» — достав мобильный, он вызвал заказчика и прокричал в трубку:

— Шеф! Она идет!

— Да? Хм… Одна? Подожди, сейчас перезвоню.

Костя взял вправо, к обочине. «И правильно, что не спешил! Пусть отрабатывает!» — подумал он.

По пути была заправка. Он завернул на нее, встал в сторонке и набрал номер.

— Але! Девка где?

— К остановке идет.

— Как одета? Плащ, чемодан есть?

— Чемодана нет, плащ через руку. На каблуках… Симпатичная!

Костя хмыкнул.

— Нравиться? — забирай! Только за губу укуси посильнее! Я в центре постою, а ты езжай за ней. Поймешь, че-куда-как, доложишь! Не перепутай!

— Что не перепутать? — но Костя уже отсоединился, не ответив. «Балбес! Зато теперь будет думать, что не перепутать!» — Костя отметил время и решил, что успеет долить в бак горючего.

«Тоже, что ли, подзаправится?» — заметив маневр байкера, подумал Алексей, но оказалось, что его бак еще наполовину полный. «Хм, экономная машина», — удивился он и встал за какой-то грузовик, припаркованный недалеко от выезда с заправки.

Залив бензин, Костя вырулил на дорогу. Алексей пристроился за ним.

Неспешное передвижение по пустынным улицам Костю расслабило, он был почти счастлив: «Кайф! Катеньки только не хватает! Но стоп, хватит балдеть! Девчонка что-то придумала! Куда это она, на ночь глядя? Почти девять, ей спать уже пора! Сидела бы дома, с венком играла! Кате бы такую забаву, до утра бы снимать пришлось. Но почему она венок не вынесла? Куда дела-то? Не в квартиру же занесла? Спустила этажом ниже? Ну а как бы я поступил на ее месте?»

Он был уже почти в центре, движение усложнилось, надо было решать, куда и как ехать. «Если она едет к очкарику, то, судя по погоде, опять попрутся пешком гулять… Да, наверное…» — и он свернул к бульвару.

Поставив машину недалеко от памятника, Костя слез, проверил телефон. Новых звонков не было. «Хорошо… И все же, как бы я поступил на ее месте? Угу, вот: открываю дверь, выхожу, а там венок! «Костлявому от заказчика!» — и что? Ну!? — Костя пнул ногой по воздуху и заорал: «Ах вы, суки! Найду — урою!»

Случайный прохожий шарахнулся в сторону.

— Простите! — крикнул вслед ему Костя. — Это я не вам!

«Ого! Как это Катя назвала бы? Гнев? А Машка как гневается? Плачет? Кусается? Рычит? Надо у Кати спросить!?» — звонок прервал его размышления.

— Але? Я! Да ты что!? Во дает! Одна? Да не… Точно? Я скоро подъеду, перезвоню… Ты выясни, с кем она там. Если еще одна, садись рядом, болтай, угощай. Не дай ей за кого-нибудь там уцепиться! — и Костя пошел назад к мотоциклу. «Вот как они гневаются: взяла, да пошла в кафе одна! В самое крутое! Зачем? Ясный пень, покровителя искать! Эх, плохо дело! Если тертого пацана снимет, то как бы тот венок на меня не надели…» — подумал Костя и рванул к кафе.

«Встать рядом? Опасно! — он тормознул у сквера, метров за сто от входа. — Она, если одна выйдет, куда повернет? Правильно, на остановку! Направо, значит, и повернет… Поднимется там, вдоль дома, к проспекту, пройдет квартал и свернет еще раз направо, потом перейдет улицу… там мне и надо вставать! И там безопасно… Угу, идиот! А если Катя раньше позвонит, как тогда? Туда бежать, а потом ехать в тоннель, да еще до разворота пять минут… Нет уж! Ей туда, мне — сюда!»

Переехав по газону через сквер, Костя откатился метров на двадцать от кафе вправо. «Вон тут и встану, под фонарем… Мотя целей будет!» — он поставил мотоцикл на упоры, открыл багажник. Достав цепь с замком, прихватил колесо. Погладив бензобак, пошел в сторону кафе, звоня на ходу.

— Ну что она? — там отключились. — Черт! — Костя прибавил шаг, но уже на ведущей к дверям кафе лестнице мобильник зазвонил.

— Ты что отключаешься! — заорал Костя.

— Как? Я с ней за столиком сижу… вышел, типа в сортир!

— Да? Молодец! Сиди, я вас найду. Народу много? Я рядом сяду. Как рукой махну, начинай ее лапать, а я буду спасать… Не прерывай! Бить не буду, оттолкну — и все! И свободен! Да… За деньгами завтра подгребешь!

«Еще и должен теперь… — Костя уже пожалел о своей затее. — Чешется… приключений ищешь! А если сейчас Катя позвонит?»

Он поднялся по лестнице. Вывеска «Арт», которая обычно светилась поочередно тремя цветами, еле тлела. «А, так поэтому она сюда и приперлась… подумала, что здесь артисты собираются!? Да, это точно! Это она угадала! Артисты, и еще какие!» — Костя пнул дверь и вошел в кафе.

Студент, тем временем, уже добрался до дверей знакомой башни. Вспомнив код, Антон со второго раза все-таки набрал его правильно. Мысль вычислить этаж в пьяную голову не постучалась, и он стал подниматься пешком, держась за стенку и посматривая на номера квартир.

Поднимаясь на второй этаж кафе, Костя пытался вспомнить, когда последний раз заходил сюда. Кафе пользовалось дурной репутацией, Катя им брезговала. Зайдя в зал, он осмотрелся. Интерьер, как и прежде, художественными изысками не отличался: не очень хороший паркет, столы под блеклыми скатертями пастельных тонов; только пару огромных квадратных светильников темно-зеленого стекла на потолке можно было условно отнести к предметам прикладного искусства. «Вон шкет, а девчонка-то где? Ё, так это она и… ё!? Какая краля!» — в новом оформлении Маша очаровала даже Костю.

Он сел позади, за два столика, спиной к ней. Потом повернулся, показал «своему» рукой: «Подожди, мол, пока!»

«Пусть посидит, примелькается, мало ли что!» — подумал он и заказал большую чашку кофе и еще что-то, с дурацким непроизносимым названием. Сзади доносился бубнеж подсадного, и изредка тихий Машин голос. Минут через десять, выпив полчашки, он, не глядя, дал «своему» отмашку рукой. Но ничего не изменилось, парочка тихо о чем-то беседовала. «Не заметил, кретин!» — подумал Костя, потянулся и махнул еще раз, уже с большим размахом.

Вскоре сзади послышался звук. «Ага, придвинулся! Сейчас лапать начнет!» — Костя откинулся на спинку, для виду расслабился, но приготовился встать, чтобы первым придти на «помощь».

— Ой! Да что вы озорничайте!? Ну, пожалуйста, отсядьте обратно! Так нам неудобно будет разговаривать! Пожалуйста! — Маша чуть повысила голос.

Опять заскрежетал стул. «Это уже Машкин, кажется! Пора, а то удерет!» — Костя медленно встал, повернулся и сделал несколько шагов к их столику. Маша взглянула на него снизу вверх. Он наклонился к ней и сказал с улыбкой:

— Какая очаровательная девушка! А что случилось? Кофе пролился?

— Нет, нет… Спасибо, не волнуйтесь, пожалуйста! Все нормально! Это так… это пройдет, спасибо!

«Молодец, не ябеда!» — подумал Костя и сказал: «Да, конечно, — и пройдет, и выйдет!»

«Без сучка, без задоринки…» — добавил он, приподнимая «своего» одной правой за ремень. Подержав его на весу, Костя показал ему на девушек, которые сидели за столиком рядом с эстрадой.

— Красоток тех видишь? Иди вон на них тренируйся! — он слегка оттолкнул парня, но тот подыграл и отлетел много дальше, не по силе толчка.

— Ненормальный какой-то! Псих! — прошипел шкет, погрозив издалека кулаком. — Ну, подожди! Ща, ща! — погоди! Ща ребят приведу! — наймит развернулся и убежал.

Костя, уже разложив мысленно его игру на два занятных кадра, сказал довольным тоном:

— Извините, здесь всякая бывает публика!

— Спасибо! Но… — Маше вдруг стало жаль парня; тот был повыше ее, но и ему не пришлось бы нагнуться, чтобы спрятаться Косте «под крыло», — но скажите, пожалуйста, зачем вы так?

— Ничего, этим полезно… У вас ничего не пропало? — спросил Костя, чтобы сменить тему.

Взяв со стола свою сумочку, Маша заглянула внутрь.

— Нет, не беспокойтесь, пожалуйста… Да он, как мне показалось, неплохой человек! Так вежливо заговорил со мной… А знаете, он музыкант! Флейтист!

Костя еле сдержал улыбку.

— А вы — простите, пожалуйста, мое любопытство! — вы артист? Или художник?

— Почему вы так решили? — ответил Костя. — Можно? — спросил он, присаживаясь напротив.

— Ну как же, кафе-то «Арт» называется! Это сокращение от «артистическое», не так ли?

— У-у? А я всегда думал, что сократили «аристократ», да на «тире» денег пожалели! Вас тянет к богеме? Ой, простите, пожалуйста! Давайте пересядем! — Костя встал. — Вот сюда, за мой столик, чтобы нам ничто не напоминало… Вы позволите?

Костя одной рукой взял Машину чашку, а второй отодвинул для нее стул:

— Садитесь, пожалуйста! Как, простите, вас величают?

— Мария Федоровна, Маша!

— Очень приятно! Петр Петрович!

— И мне тоже, Петр! Знаменитое имя! Обязывает…

— Мария, Машенька! Слышите запах… жарят что-то. А давайте ужинать? Признайтесь, вы ведь проголодались!

— Нет, нет, что вы! Я зашла на минутку, только чтобы почувствовать артистическую среду, а она, оказывается, даже и аристократическая! Вы, простите за любопытство, из дворян?

— Несомненно! Но и вы, Мария Федоровна, кажется?

— Чуточку, на осьмушку… или меньше? На одну шестнадцатую… Мне рассказывали, что мамина прабабушка… ой, или прадедушкина мама? Кто-то, в общем, учился в заведении для благородных девиц… вот и всего лишь…

— Так вы — столбовая дворянка?

— Ой, ну что вы… просто тогда кто-то из весьма знатных господ заплатил за обучение моей прапрабабушки… а ни поместья, ни выезда, ни даже герба своего у нас не было… Так что, все это не имеет значения!

— Зря вы так думаете! Именно голос крови, Мария Федоровна, и позвал вас в свой круг! — сказал Костя и подумал: «И как вовремя позвал…»

— Может быть, шпаньского — за знакомство? По глоточку?

— Нет, нет! Благодарю!

— А каков, Машенька, ваш род занятий?

— Студентка я, библиотечному делу учусь!

— Какая вы умница! Это чрезвычайно важно! Без забот о сохранении культурного наследия невозможно воспитать аристократов духа, а без этого голубая кровь может прокиснуть! — И Костя поморщился, представив себе смесь синих чернил, крови и квашеной капусты.

 — Хорошо как вы говорите! Очень приятно слышать! Обычно, услышав о книжках, все усмехаются!

Костя и сам удивился, с чего это его так несет. «Катя меня все же давит, притормаживает… — думал он, — если не сказать, зажимает! Вот женюсь на этой Машке, будет знать э-э…» — он чуть было не добавил: «стерва!» — чему и сам удивился, и тотчас переспросил сам себя о Кате: «Нет, погоди! Ты за что это, дурень, на нее обозлился?»

— А это сложная система: шифры там, коды? — спросил он вслух.

Маша начала обстоятельно объяснять, какие большие задачи стоят перед библиотечным делом. Костя смотрел на нее чуть ли не с любовью, она нравилась ему все больше и больше. «Ну, хватит… может, еще и пожалеешь ее?» — одернул он себя и подозвал официанта.

Вскоре принесли еще кофе и какие-то засахаренные груши в желто-синих тонах. Маша, продолжая рассказывать, сделала несколько глотков. О библиотеке она говорила, будто отвечая урок, а сама думала, нравится ей все это или нет. «Я теперь только то, что режиссер Макаров имел в виду, говоря об эросе, теперь только и поняла! Про потоки эти… фу-у! Это вот как они тут на меня смотрят: того и гляди слижут заживо… как устрицу. Посолят, поперчат – и слижут! Кадык только раз вверх-вниз дернется, и все! Вон у того в углу, у двери на кухню, глаза какие… Раньше так на меня не смотрели… А Петр этот… внимательный, только скрытный, не смеется совсем! А тот, маленький, смеялся, а потом руки распустил… Ничего не понимаю! Капа вот вернется, обсудим!»

Время шло, Костя забеспокоился. Катя могла сдернуть его в любую минуту, а он пока так ничего и не добился! «Как бы… — что? Сам не знаешь? Возьми вон бутылку шампанского — с того вон столика — да и проломи ей голову! Не хочешь? А что хочешь? Ну, спроси, что с венком сделала!? Интересно ведь!»

— Так вы… в городе недавно? — спросил он Машу.

— Да, меньше двух недель!

— Город у нас особенный! Все, кто сюда ни приедет, со временем начинают замечать, что с ними что-то такое происходит… непонятное! Вы, может быть, видели: фильм такой был, про разумный океан?

— Да, помню! Я и читала! И со мной тоже… тоже было… — Маша уже хотела было рассказать, но подумав: «Ну, вы что это, Мария Федоровна? Подружке Капе — ни слова, а тут первому встречному — всю душу на изнанку?» — запнулась.

— Да? И что же, простите за любопытство?

— Сейчас не хочется, простите! Это не совсем приятная история… Я вам в следующий раз расскажу! Обязательно расскажу…

— Ну можно и так! — ответил Костя и подумал: «Сорвалась, поганка! Та еще гадюка, нутром чует!»

В подъезде на пятом этаже Антон в эту минуту свернул вправо; то, что квартира была там, — это он помнил. Увидев нужную цифру, он нажал кнопку звонка. Потом еще и еще. И только поняв, что за дверью никого нет, взглянул под ноги и заметил венок.

— О! Кто-то умер! А что написано? — он нагнулся, чтобы почитать, но завалился на ступеньки лестницы.

— Не хошь чится — кахош! Я у Мши счас спршу! — он достал телефон и, найдя ее номер, нажал вызов.

В кафе чуть слышно заиграла мелодия «Сулико». Маша обрадовалась: «Антон! Нашелся-таки!» Она вынула из сумочки аппарат.

— Привет! Добрый вечер! Весь день тебе звоню! — с ходу отрапортовала Маша в трубку.

На сей раз, действительно, звонил Антон. А точнее то, что от него осталось:

— Ма-ашш! Я тут… у-ум… тока я… ты небось, Маш! А тут тбе внок пслали! Видла? А он чтатся не хочт! Ма-ашш! Что? Ты скорбудш? Я паджу, на леснце… тут вт!

«Ой, мамочки! — да он совсем пьян!» — поняла Маша и ответила:

— Да? Хорошо, подожди меня, пожалуйста, там, у двери! И не пей больше, пожалуйста!

— Ма-ашш! Ты скро будш? Я пджду, на леснце… — на том конце Антон, не слыша ее, говорил, говорил…

Через полминуты он, спрятав телефон, уселся на ступеньки, прижался к стене и заснул.

Когда Маша отключилась, Костя все уже понял: «Отлично, от-лич-но!»

— Извините, тут один друг… — Маша в сердцах чуть было не добавила «бывший». — Мне надо идти, простите! Ой, извините, как бы мне за кофе заплатить? Пригласите, пожалуйста, официантку, если вам не трудно!

— Вы не волнуйтесь, я заплачу… — предложил Костя.

— Нет, нет, это так неудобно, ну как же…

«Да вали ты, чертовка, со своими копейками!» — подумал Костя и сказал:

— Ну что вы… Если уж вы так щепетильны… Хотите, оставьте тут мелочь, я передам!

— Правда? Спасибо вам! Приятно было познакомиться! — положив деньги, Маша поднялась, улыбнулась и повернулась в сторону лестницы.

Костя встал, поклонился:

— И мне, и мне — очень и очень! Может быть, увидимся как-нибудь?

— Обязательно увидимся… непременно! — у нее в глазах появилась грусть. Посмотрев куда-то в себя, она добавила после паузы: — Спасибо, Петр! Извините! Я… простите, мне пора! — сказала Маша и пошла в сторону лестницы.

Костя посмотрел ей вслед. «Как будто кто-то объектив крутит… — подумал он в изумлении от ее походки. —  Какая пластика… Будто подвешена за что-то! Эй, все!» И он еще раз, зло уже, посмотрел ей вслед: «Плыви, лети, вали, топай, канай! Сгинь, короче! Иди, подожди автобуса, я скоро подъеду!»

Костя прикинул: «Тут до ее дома минут пять-семь ночью… она раньше, чем через полчаса, не доберется… Ага, надо, чтобы меня тут запомнили! Спешить не будем! Итак: очкарик, похоже, нажрался! Она его ждала — не дождалась… Невеста, ё! А он там пьяный! Жених — урод! Комбинация из трех пальцев: несильный толчок, Машка в кустах… Звонок в полицию: пьяный очкарик пытался девушку изнасиловать, я его спугнул… Кто — я? Еще не хватало! Пусть шкет звонит! Он его… кто - кого? Короче, очкарика спугнули, но он скрылся в ее подъезде. Почему в ее? Да потому, что пьяный! Девчонка, кажется с пятого… И приветики… Ха-ха… Главное, силу толчка рассчитать… вывиха достаточно… недельку полежит — и ладно! А очкарик тогда зачем? На всякий пожарный! Да ему и полезно! Менты вздуют, пить меньше будет! Стоп… что-то не вяжется! А, нашел: «У него нож!» С такой страшилкой менты рванут, как на сотку…»

Довольный, Костя собрался повторить всю комбинацию еще раз, но тут заиграла знакомая мелодия. «Ой, Катенька, ну ты, как всегда, вовремя!» подумал он, отвечая: «Да, Катя! Я уже еду!»

— Костик, мы уже торт режем! Будешь с нами… жрать? — Катя была в настроении, смеялась заразительно. — А ты где?

«Э-е… а я где?» — отвечать надо было мигом.

— В кафе зашел перекусить, чтобы домой не тащится. Тут недалеко…

— А… Ну, блондинке привет! Можешь отвезти ее домой, в постельку уложить… Не забудь пятку полизать!

— Кать!

— Я серьезно!

— Кать, ну ты что?

— Костик, ну ты на чем сидишь, тем и думаешь? Нежной трепетной девушке прохладно уже на твоем зонтичном полу-ландо! Мы еще часик посидим, потом облаву на «такс» устроим, нам троим в одну сторону!

— А где…

— Я не последняя, не бойся, одной нашей мадонне еще дальше! Ее папа встретит. А я у подъезда выйду, там наши бабки, поди, все еще астрономией занимаются! Ну все, пока, а то уже и неудобно… Девки вон торт вовсю тиранят… — Катя не выдержала: прыснула и отключилась.

— Фу-у! — Костя с облечением выдохнул.

Он глянул на часы. Время еще было, он опять набрал номер своего должника:

— Это я! Слушай сюда и запоминай! По моему следующему звонку, не отвечая, выйдешь, найдешь жетон для автомата… не перебивай! Пусть смотрит! Это даже хорошо… Выйдешь на пять минут в туалет и вернешься! Надо будет в полицию позвонить, сказать… — Костя объяснил что именно.

— И все? А денег еще дашь?

— Дам… Все, жди звонка!

«Пока все идет, как по маслу! — подумал Костя. — Нужно идти!» Положив на стол деньги, он вышел, спустился к тротуару. Подойдя к мотоциклу и сняв цепь, сел, завелся. Взглянул на лестницу и… увидел выходящую из кафе Машу. «О, ё-ё… вот тебе и планы… а ее животом прихватило! И сколько еще ждать? А Катя? Приедет домой и может позвонить… и что?» Костя завел мотоцикл и повернул голову направо: девушка быстро шла, почти бежала в сторону проспекта. «Давай, давай, еще прибавь! — может, шлепнешься!? Небольшая травма решила бы все проблемы…»

Час спустя дежурный хирург травматологического отделения восьмой городской больницы, подойдя к каталке, пожал врачу «Скорой» руку и спросил:

— Кто, с чем?

— Девушка, без сознания, черепно-мозговая! — ответил тот. — Ну, вези, что размяк! — воскликнул он, заметив, что молодой санитар, толкавший каталку, остановился.

— Давай на третий, бегом! — поторопил его и хирург.

— В какую палату? — переспросил тот.

— В операционную! — хирург повернулся к окошечку в стеклянной перегородке и буркнул сидящей за столом медсестре:

— Пикни наверх, пусть готовятся!

Сестра нажала кнопку. Наверху в ординаторской под негромкий гудок замигала красная лампочка. Первой торопливо вышла врач-анестезиолог. У медсестер и второго хирурга оставалась еще минутка-другая, чтобы выпить по глоточку кофе.

— Сколько ей? — спросил внизу хирург у коллеги.

— Восемнадцать, не больше!

— Бытовая?

— Нет, на улице подобрали…

— ДТП, что ли?

— Неизвестно… — врач пожал плечами.

— Спасибо, коллега!

Хирург повернулся к медсестре, дежурившей в приемном отделении: «Позвони в полицию…»

— Да, доктор! — отозвалась та.

Хирург развернулся и скрылся за распашными дверями, которые еще покачивалась после того, как проглотили каталку. Грузовой лифт уже отошел. Он зашел в соседнюю маленькую кабину, нажал на кнопку третьего этажа…

Через несколько минут, войдя в операционную, он выпадет из времени, забыв себя: свое имя, рост, вес и все житейские проблемы. Да что время! — и сама операционная, с ее массивными стенами ускользнет куда-то, лишь только рука в резиновой перчатке зависнет над желтым от йода, обложенным полотенцами участком тела человека, имени которого в больнице иной раз и не знали. Рука опуститься, коснется кожи: сначала зайчиком от скальпеля, потом и им самим; слегка надавит на нож — и тут безымянная страдающая душа отзовется, брызнет в ответ алым фонтанчиком, показывая, что она здесь: жива и полна надежды…

А внизу, в приемном отделении, время вело себя как обычно: в никуда не исчезало и даже показало, что следователь приехала уже через полчаса. Сев рядом с дежурной, миловидная женщина в форме с погонами капитана, прочитав заключение врача «Скорой», стала что-то писать.

На столе зазвонил телефон. Выслушав, медсестра положила трубку. Набрав какой-то номер, она попросила отделение нейрохирургии. Потом спросила, кто дежурит и намечены ли на ближайшее время операции. Говорила и еще что-то, но следователь потеряла нить разговора и уткнулась в свои бумаги…

— Плохо, видно, дело! Попросили нейрохирурга вызвать из военного госпиталя, — положив трубку, сказала дежурная.

— Да он когда доедет-то?

— Они недалеко! — медсестра щелкнула пультом внутренней связи: — Отправьте, пожалуйста, машину в военный госпиталь за нейрохирургом! Срочно!

Оставалось только ждать. Минут через пятнадцать по коридору, не взглянув в сторону приемного отделения, в накинутом на плечи белом халате пробежал молодой коротко стриженый мужчина.

Через полчаса местный телефон зазвонил опять. Медсестра сняла трубку и после паузы ответила:

— Да, полиция давно уже приехала… передам…

— Девушка скончалась, — опустив глаза, словно принимая на себя часть вины, сказала она следователю.

— Сожалею, — без эмоций ответила та. — Принесите мне, пожалуйста, ее вещички.

«Вот так… Съездите, Полина Анатольевна, на полчасика в больницу… Там только протокольчик составить! Ну, выручи, Полина, некому больше!» — вспоминала она слова дежурного по отделению. «Скорая» туда девку какую-то привезла, без сознания. Да проститутка, наверное! — напилась, упала, да и заснула!»

«Да, и заснула… — подумала Полина, — и заснула, мать ее, вечным сном! Ни документов, ни свидетелей… вся надежда на мобильник!» — Полина вздохнула.

Сестра вернулась из камеры хранения, принесла вещи. Следователь осмотрела одежду. «Юбчонка-то довольно откровенная… А здесь что,у?» — она  высыпала на стол содержимое сумочки: немного денег, блокнот, ручка. «Ой, мать! Вместо ксивы — полблокнота стихов! Ну и шлюхи нынче пошли!»

Полина взялась пальцами за уголки телефона. Повертела его, разглядывая: «Мобилу оставили… дилетанты? Стало быть, убивать не собирались… или решили одурачить? Дешевенькая модель… Нет, она не шлюха — те любят навороченные!» Полина нажала карандашом кнопку — аппарат мигнул, но не включился, запросил код.

«Таинственная была девушка, шифровальщица… И что прятала? Может, вправду, шлюха? Ладно, разберутся…» Оставалось исследовать обувь. «Туфельки поношенные… каблук на левой шатается… могла ногу подвернуть. Нет, по обуви — не шлюха, нет!» — думала Полина.

— Одолжите мешочек? Я заберу телефон и туфли под расписку. И… — могу я поговорить с хирургом?

Сестра набрала номер, попросила доктора спуститься в приемный покой. Вскоре до Полины донеслось дребезжание дверей старенького лифта.

— Чем могу быть полезен? — спросил хирург, войдя в комнату, где сидели Полина и медсестра, и сам продолжил: — Медицинское заключение будет к утру. Результаты вскрытия — завтра к вечеру. Диагноз: повреждение костей основания черепа. Причина: несовместимая с жизнью травма, результат удара или падения. Пока все…»

В их отделении смертность по плановым операциям была невысокой. Но в те дни, когда больница дежурила по городу, «Скорая» привозила тех, кого подбирали на улице. Всякое бывало… и привыкнуть к этому было нельзя.

Сегодня, в моральном плане, было легче. Коллега-нейрохирург подтвердил, что медицина бессильна. Иначе он опять мучился бы с неделю, раз за разом прокручивая в памяти операцию в поисках ошибки. После вскрытия черепа, увидев, что поврежден червь мозжечка, они уже не вмешивались. Остановив кровотечение, ждали чуда… но его не произошло. И от этого тоже на душе было скверно. «И почему так, — думал он, — почему…»

— Она сказала что-нибудь? — спросила Полина.

Слова не сразу достучались до его сознания. «… Почему так устроено, что и сотня спасенных жизней не мешает быть без вины виноватым… Иной раз и саперам позавидуешь!» — пронеслось у него в голове.

— Нет… она… не приходя в сознание.

— Вскрытие завтра без нашего медика не начинайте, пожалуйста! — попросила Полина. — Он будет у вас с утра, около девяти.

— Патологи подчиняются главврачу, я могу только передать им ваше пожелание!

— Спасибо, доктор! И еще, если кто-то вдруг будет ее искать… ну, вы знаете! Вот мой телефон, звоните в любое время! — Полина дала ему и медсестре визитки.

— Мы в восемь утра меняемся, я передам смене. Если у вас все, то я, пожалуй, пойду… — и хирург удалился за болтающиеся двухстворчатые двери с резиновым стыком.

«Зайти в морг, взглянуть на нее? — подумала Полина. — Или потом? — все равно придется идти фотографировать!» Она позвонила к себе в отделение, попросила фотографа и собаку. Хотела поработать подольше, чтобы с утра дело передали кому-нибудь еще, а ее отпустили поспать.

Но дежурный сообщил, что, когда девушку забирали с улицы, автоинспектор уже обвел тело по контуру мелом и даже поставил ограждение. Потом добавил, что ночью, скорее всего, ничего не найдешь, а животные уже поели и спят. Вместо собаки дежурный прислал за Полиной машину, которая и отвезла ее домой.



Часть вторая

Веронский вирус





Суббота



Ночью в полицию звонил пьяный: ныл, говорил, что потерял свою девушку; нес какую-то чушь о беспризорниках, называл в разнобой сорта шампанского, имена друзей и марки водки; сказал, что сидит на лестнице. Номер дома он назвать не смог, знал только район, в котором находился, и этаж. Его попросили уточнить свое месторасположение, но он не перезвонил. К утру о нем забыли; разговор был аппаратурой записан, но в рапорт происшествий за ночь не попал…

«Ветки какие-то… ой!» — чуть приоткрыв правый глаз, подумал Антон. Припав носом к листьям, он не обратил внимания на их ровный матовый зеленый цвет. Он вдохнул, ожидая услышать осенний аромат. Запаха не было. Тогда он прихватил один лист губами. Потянул, пытаясь оторвать — не вышло. Антон ткнулся глубже, набрал в рот листьев, стал жевать — и опять ничего не почувствовал: ни хруста, ни горечи, ни запаха.

Ему стало не по себе. Он отрыл оба глаза, а через пару секунд, распознав краску на стене, отшатнулся. Увидел алую ленту, вскочил. Бранясь, стал неловкими со сна руками скидывать с себя венок, на котором, прижав его плечом к стене, и проспал, сидя на лестнице, всю ночь. «Кто меня в него сунул? — недоумевал он. — Не сам же я его надел!» Ни своего ночного звонка в полицию, ни того, как оказался в подъезде, он не помнил.

Сойдя на площадку, Антон приподнял венок и расправил ленту. Перечитал шепотом надпись, но смысла не понял. И лишь посмотрев на номера квартир, вспомнил, где он.

«Э! Там же Маша моя! А… а почему она мне не открыла?» — пробормотал он и нажал на кнопку звонка. Потом еще и еще. Но в ответ из квартиры не донеслось ни звука.

— А-а! Маша говорила, что Капа домой собирается… с ней, наверное, и уехала! — пробормотал он себе под нос, так и не вспомнив о последнем разговоре с девушкой.

Он опять уставился на венок. Вскоре до него дошел смысл сделанной на ленте надписи. «Опять чьи-то дурацкие шутки! — подумал он. — Ах да, мы с Лехой хотели… Ой, я и нажрался вчера! А весело было… О! А еще и любовь моя эта… Ларисочка!» — в памяти задрыгались какие-то подробности. Вспоминались они не телесно, руками или плотью, не обонянием или кожей, а так, будто он смотрел со стороны порнофильм… нет, порноклип: с Ларисой в главной роли. Он прислонился спиной к стене, сполз по ней вниз, присел на корточки и попытался упорядочить в голове все, что всплыло в памяти. От того, что вспомнилось, особого восторга он не испытал; а если и было тогда, в постели, какое-то бессловесное упоение, то в памяти оно почему-то не отложилось…

«И это все? Так это же… но зато теперь я мужик! Эх!» — Антон сел. Теребя левой рукой гениталии, правой схватился за голову. «Ну дела… герой-любовник — это я! Но как теперь быть с Машей? А дети? Не-эт! А вдруг? Ой, попал!»

Где-то наверху хлопнула дверь. Вызвали лифт.

Шум привел его в чувство. Он встал. Чтобы разогнать кровь, помахал руками. Дважды подпрыгнул — и чуть не упал, потеряв равновесие. «Надо что-то делать! В общагу, а потом фотографа искать! — подумалось ему. — Мы с Лехой ему… мы ему покажем Ромиков!»

Когда Антон вышел из подъезда, солнце еще не поднялось. Автобуса видно не было. Ему стало холодно. Он решил прогуляться до следующей остановки, проветрить мозги. Там дождался автобуса. Пока ехал, укачало; к горлу опять подступила тошнота. Полусонный, он еле дотащился до общежития.

В комнате никого не было. Антон посмотрел время: «Половина восьмого! А библиотека открывается в десять. А Леха где? Опохмелиться бы!»

Вспомнив о гладильне, он поднялся наверх, надеясь найти там глоток шампанского, но дверь была заперта. «Отгулялись…» — подумал он, вернулся в комнату и прилег на спину, не сняв обуви.

Сон не шел. Скинув ботинки, он повернулся на бок. В похмельных мучениях не заметил, как прошло время, и солнце поднялось над деревьями. Общага под его лучами в течение нескольких минут проснулась: начиная с пятого этажа, а потом все ниже и ниже, захлопала дверьми, зашаркала коридорами, зажурчала кранами, заклокотала унитазами, защекотала ноздри ароматами завтраков — словом, зажила неспешным субботним утром.

Крогда запахи проникли в комнату, Антона опять замутило. Он повернулся на живот и стал заглатывать воздух, пытаясь унять тошноту…

И Полину подташнивало, но от голода. Отужинать ночью не хватило сил, позавтракать утром не достало времени: в восемь она уже сидела в своем кабинете, и вскоре выехала с помощниками на место происшествия, а в техотделе занялись взломом телефона.

Приехав туда, где нашли девушку, Полина присмотрелась к меловому контуру тела: верхняя часть туловища лежала на тротуаре, а таз и ноги на проезжей части. Получалась, что падала она вперед. «Так можно разбить лицо, а не затылок! — Полина поняла, что девушку переносили. — Кто, откуда, куда? Привезли на машине и бросили? Или только подтянули к тротуару, подальше от проезжей части? Спасибо, хоть в «Скорую» позвонили…»

Справа и слева от контура стояли машины. Полина сверилась с бумагами: номера совпали. «Подали задом и вытащили из багажника? Бред… А там что? Кафе? Вот оттуда она и шла, со свиданки! Следовательно, надо с фотографией туда!»

Полина отошла метра на два от бордюра. Заметила канализационный люк, посмотрела на него, что-то соображая… подозвала фотографа, попросила снять. Потом вернулась на тротуар, шедший широкими ступеньками вдоль жилого дома немного вверх. Осмотрела асфальт, потом и отштукатуренную стену дома. На ней, примерно на высоте метра, обнаружила черный след — полоску сантиметров в двадцать длинной. Она указала на нее фотографу:

— Свежак! Сфотографируй на всякий случай!

«Ну все… ждем экспертиз!» — решила Полина и вместе с сотрудниками поехала в отдел.

На рабочем столе ее ждал включенный телефон. «Молодцы, взломали! — она полистала адресную книгу. — Ну вот, и мама есть… с нее и начнем!» В списке последних вызовов были исходящие звонки, но только на один номер. «Ну а входящие? И здесь последний — с того же!»

Она набрала номер техотдела:

— Привет! Пробей пару номеров! И адреса заодно… Ага, звони!

«Все, можно кофе попить… Ах, нет! Чуть не забыла!» — она набрала номер медэксперта.

— Привет! Коль, ты уже в больнице? Подъезжаешь? Возьми, пожалуйста, прядь волос с затылка… Отдай потом химикам, ладно? Я поеду к родственникам. Да, пусть ржавое железо поищут! Спасибо!

«Теперь все… разве я не лапочка, разве не заслужила я чашечку кофе?» — подумала Полина. Вынув из сумочки бутерброды, она достала из тумбочки баночку с молотым кофе, но крышка вдавилась так плотно, что ногти не могли ее подцепить. Полина подняла голову и огляделась, подыскивая, чем бы открыть банку…

— Открты! — услышал стук в дверь, выдавил из себя Антон и перевернулся на спину, в надежде увидеть кого-либо из знакомых.

В комнату вошел молодой лейтенант полиции, невысокого роста, без кителя, при галстуке на серой рубашке. Офицер был не худой, широкоплечий. Глаза у него были карие, губы пухлые.

За ним маячила пожилая дежурная по общежитию. Офицер оглянулся на нее, та кивнула, и тогда он представился:

— У-участковый о-оперуполномоченный Кравец! Вы как, один здесь проживаете?

— Нет, еще Петька… — пробормотал, приподнимаясь, Антон, — и Леха.

— А они где?

— Не знаю, спят еще… где-то… у кого-то… а… — через деланный зевок ответил Антон, — а что?

У офицера взметнулись брови.

— Почему не знаете? Вы сами-то здесь ночевали?

Антон покосился на дежурную. Поняв, что врать бесполезно, промямлил:

— Я… нет, я там… туда-сюда… да, вот: гулял я!

— У вас есть мобильный телефон? Можно на секундочку?

Антон протянул ему свой аппарат; участковый отметил, что рука студента дрожит. Взяв телефон, он пощелкал клавишами; достал свой аппарат, отошел к окну и куда-то позвонил.

Антона почувствовал тошноту. Он встал, оперся на стол и попытался задержать дыхание; смысла телефонного разговора он не уловил.

— Да, есть! — участковый убрал свой мобильник, повернулся к студенту и сказал: — Одевайся, прокатимся!

— Так я… А что я сделал-то? Почему это? — Антон подумал, что можно и съездить, то есть — придется, но вот то, что прямо сейчас, — это показалось ему несправедливым. «А как же…» — желание выпить не отпускало.

— Там тебе все объяснят! Давай, на выход!

— Вам волю, всю общагу засадите! А нас — вона было! — заныл, пытаясь выпрямиться, Антон. — А я что, крайний, что… — фразу он не закончил, лейтенант коротким прямым с правой слегка двинул ему в челюсть.

Упав спиной на кровать, Антон замычал. Он хотел подняться, но полицейский схватил его за ворот и за ремень. Сбросив студента на пол, он перевернул его на живот и заломил руки. Достав из кармана наручники, офицер защелкнул их у него за спиной. Потом помог встать и пихнул к двери.

— Ну-ка, постой «доктор!» — он подхватил ботинки Антона, связал их шнурками и, сказав:  «На, держи!» — сунул в сцепленные сзади руки.

На улице, сунув босого арестанта в кузов воронка, участковый сказал что-то водителю, но сам в машину не сел. Везли Антона долго и неспешно, без мигалки. Проехали через центр. Потом еще минут пятнадцать куда-то. Студент все это время сидел, запрокинув голову и не думая ни о чем, хотя это был его первый арест. Беспокойства какого-либо в душе он не ощущал, потому как никакой вины за собой не чувствовал.

Заехав во двор, огороженный забором, над которым шло несколько рядов колючей проволоки, машина остановились у дверей белого двухэтажного здания с «крыльями». Водитель вышел, открыл задние створки «воронка» и махнул рукой ментам. Двое спустились с крыльца, подошли вразвалку. Выволокли Антона из кузова. Взяли под руки и, пригнув лицом к земле — хотя он и не думал сопротивляться — завели в отделение. За ним влетели его ботинки.

— Че в браслетах, кататься не хотелось? — дежурный с ухмылкой снял с его рук «железо». — Давай, вынай все из карманов сюды на стол! А, вона и лапти твои летающие, сапоги-скороходы! На, цепляй!

Губа у Антона распухла, и отвечать ему уже не хотелось. Пересчитав деньги, дежурный записал что-то в журнал, ткнул пальцем, где расписаться. Потом сказал: «Вали, отдохни часок…»

Молодой конвойный отвел Антона в отгороженное решеткой помещение.

— Милости просим! Погуляйте тут… Следователь вернется, вызовет!

«Ну попал! — подумал Антон, услышав лязг закрываемого замка; его мозги почему-то сразу включились. — Петька? — нет, Петька йог! С Лехой что-то… Что? Да мало ли что, по пьяни-то!»

За решеткой Антон находился один. Заглаживая изнутри языком ноющую губу, он осмотрелся. «Обезьянник», он самый! Вот ты какой!? А это — нары!? Здравствуйте, нары, здравствуйте!» — Антон отвесил им глубокий поклон.

Нары — деревянные, из выкрашенных коричневой краской гладких, отполированных телами толстых досок, шли от стены до стены, на уровне колена. Обращенный к решетке торец белел свежей «вагонкой». Он прикинул: «Человек на пятнадцать! Скоро всех соберут… ну дела!»

Вскоре Антону надоело шататься из угла в угол. Он присел. От скуки попытался вникнуть в обрывки фраз дежурного. Но телефонные разговоры состояли из реплик и междометий: «Да! Есть! Убыл! Нет еще! Так точно! Доложу!», и вскоре Антону надоели.

«Очки не взял… — посетовал он. — А заставят бумаги подписывать? Что мент искал в моем телефоне? Хотел узнать, кому я звонил? А я помню? А… А-а-а! — Антон многозначительно покачал перед собой указательным пальцем. — Понял! Я вчера, наверное, набрал какой-нибудь номер… и случайно попал в «малину», к бандитам! Ой, я все еще пьян… Ну попал… А туда, на хазу, группа захвата приехала… и тут я — дзинь! — «Этот, наверное, предупредить их хотел» — это они про меня решили… — Антон прилег на нары и дал волю фантазии. — Поэтому и взяли… Ну попал… теперь мною служба собственной безопасности займется, а я и не знаю ничего… — выстраивал Антон свою версию событий, с любопытством наблюдая, что еще придет в его похмельную голову.

А в трезвую голову режиссера, после того как он полночи просматривал отснятый материал, пришло много больше того, что можно было успеть снять за оставшиеся дни. Половину намеченных на переделку эпизодов Екатерина Петровна отстояла. Однако на исправление того, что осталось в списке, одного дня, как ни крутись, не хватило бы, и режиссеру пришлось перенести съемку любовных сцен на два последних дня; до того нужно было завершить монтаж, наложить музыку, титры, наговорить комментарий, поясняющий игру актеров и другие моменты: паузы, декорацию, световые и музыкальные эффекты.

«В обрез идем… — думал он. — А если время на эротику сократить? Нет, рискованно! — ну а как Маша опять в обморок упадет?»

— Екатерина Петровна! Подойдите сюда, — он взял список исправлений. — Смотрите, вот это… и тут — здесь только крупный план. Декорации не нужны, так?

— Ну положим…

— Вот и переснимите все это на той сцене, а здесь мы драться-колоться будем! Возьмите камеру и актеров — кто там… Вот кормилица! — э, вон сиськи валяются, не забудьте! А здесь Парис… Его первым, он мне понадобиться…

— Слушаюсь, — ответила помреж без энтузиазма. — Таня, Ваня! Идите, пожалуйста, в тот зал! А где Григорий? И вы! с «инструментом», идемте! — Екатерина Петровна махнула рукой помощнику оператора, дежурившему у своего штатива в глубине сцены. Тот не расслышал. Она, хлопнув дважды в ладоши, повысила голос: «Вторая камера, хватит там спать, идемте с нами!»

— Хорош спать! Поднимайся! на выход! — полицейский загремел ключами, открывая «обезьянник».

— Куда это? — спросил Антон, искоса поглядывая на внушительную связку ключей. «Сколько камер! Целый пансионат!»

— На допрос! Шагай, давай! — дежурный кивнул в сторону молодого, чуть старше Антона, конвоира. — Иди вон перед ним! И не балуй — пинка получишь!

Антон пошел, стараясь не шататься, по коридору. Потом по лестнице на второй этаж. И опять вдоль всего коридора, в самый торец. Там конвоир постучал в дверь.

— Войдите! — раздался приглушенный женский голос.

Полицейский потянул за ручку, приоткрыл дверь и впихнул Антона в кабинет. Приложив руку к козырьку, притворил дверь. Подняв глаза, Антон увидел стулья, стол, за ним — женщину в форме. Рядом в углу серый сейф. «Волосатая какая…» — мигнуло у него в голове.

— Присаживайтесь!

Студент подошел к столу; присев на край стула, уставился в пол. «Ну и что из того, что волосатая? — думал он, — и что?»

— Полина Анатольевна Осташкина, старший следователь, — представилась женщина. «Не совсем трезв!? — определила она. — Нет, почти пьян! Тем лучше!»

— Что не веселый такой? Похмелье? Классически смутное?

Антон не понял; хотел переспросить, но не смог — в глотке, пониже «яблочка», появился позыв. «Если заблевать стол, будет вонять! — подумал он и замотал из стороны в сторону головой. — Тогда точно отправят в вытрезвитель! А потом еще и штрафанут…»

Пока Полина разглядывала Антона, у нее в голове проносились происшедшие с начала дня события: она уже съездила к матери в Академгородок; там наудачу и подружка покойной нашлась. Обеих и отвезли на опознание. Страшная сцена в морге все еще стояла перед глазами…

«Какая девчоночка! Эх, найти бы гада! — думала она. — А может, это он и сидит!?»— Полина покосилась на стоящий в углу сейф, где хранила пистолет.

Чтобы успокоиться, она встала со стула и повернулась к окну, приложив ладони тыльной стороной к прохладному стеклу. Выждав несколько минут, услышала сопение; она повернулась и увидела, что Антон спит. «Вот это фрукт! Ничего не боится, отморозок!»

— Ну, чего сидишь? Рассказывай! — заорала она.

— А? Что? — Антон вздрогнул.

Он поднял голову, посмотрел перед собой. «Откуда букет? Кто принес? — подумал он. — А из чего?» Он пытался сфокусировать взгляд. «Нет, настольный… настольная лампа!»

— Все рассказывай!

— Ну выпл! Я… мы… и что? С кем не бывает! День рождения же! — его взгляд стал чуть осмысленнее.

— Чей?

— Соседа по комнате, Алексея… Прохорова.

— Много выпили?

— Эх! Не мало! И намешали… и томатный сок, и эти… шоколадные медальки!

«Я ему сейчас врежу!» — подумала Полина.

— Намешали! А что ты со своей девушкой сделал? — заорала она. — Не помнишь? Говори, кобель!

— С девушкой? С какой? С Машей? Или с Ларисой? — Антон отшатнулся и прижался к спинке стула. Осознав, что не все помнит, испугался. «Где же они?» — подумал он, оглядываясь.

— С обеими! — Полина включила все свои легкие.

«Вот это да… — Антон втянул голову в плечи. — А с Машей когда? Нет, как? — она ведь уехала… С Ларисой? — так она сама, сама захотела! Я не… да я спал почти! Изнасилование шьют? — испугался Антон. —  И что, обеих? Или только Лариска заявила!?»

— Так рассказывай, рассказывай… а я запишу, — чуть ли не замяукала Полина, решив стать «милой». — Как явку с повинной оформим. Получишь, но совсем чуть-чуть!

— Чуть–чуть! А учеба? Да что я сделал-то! Ну выпили! Так я… нас вон сколько было!

— Много? А попался один! Ну, говори, дружок, где и как провел вечер?

— Не помню!

— А где ночевал?

— В подъезде, под Машкиной дверью… где Капа… тетя ее. Их не было, я звонил! Я звонил, звонил… Поспал, и опять позвонил. Домой, наверное, уехали… Да проверьте! — там венок лежал! Его кто-нибудь да видел! — Антон повернулся к Полине и выкатил глаза.

— У! И венок уже приготовили? Сколько тебе заплатили?

— Я? Вы что? Я проснулся, а сам весь в венке… То есть он на мне, а я в нем!

— Что-то не вижу я у тебя на шее венка! — Полина привстала, пристально посмотрела ему в глаза. — И на лбу тоже нет! — Полина откинулась на стуле, не сводя с Антона глаз.

— А я его на помойку снес, не оставлять же его там! Это фотограф все…

— Какой фотограф?

— Да что, что случилось-то? Что вы меня тут держите? Чево шьете та? — Антона оскалился. — Гхы, гхы…

— Вопросы задаю я! — заорала Полина. — Понял? — и стукнула двумя ладонями по столу. — Что за фотограф! Быстро!

— Да не знаю я! Он нас с Машей фотографировал, это Лидка видела!

— Кто эта Лидка?

— Продавщица в зоомагазине. И атакой он командовал! Он… — Антон вылупил глаза и прошептал: — он предводитель малолеток, главарь!

«Идиот, что ли? — подумала Полтина. — Стоп, стоп… спокойнее, ближе к делу!»

— Какая еще атака? — Полина не снижала темп, не давая ему задуматься.

— Да беспризорников… — Антону пришлось рассказать всю историю в пешеходной зоне.

Говорил он долго и путано, но Полина его уже не прерывала, стараясь записать все как можно подробнее.

— Что, не верите? На, вот укус, видишь! Не зажил еще! На, на! — Антон продемонстрировал раненую ладонь.

— Ну ладно, ладно, предположим, что здесь ты не врешь! — опять миролюбиво сказала Полина и, вдруг привстав, заорала во все горло:

— Где ты венок взял, отморозок! Забыл? Где? Отвечай!

Антон вжал голову в плечи: «Не помню, про венок ничего не помню. Нет, во сне его помню…»

«И все же он идиот!» — подумала Полина и тихо прошептала: — Ты! — ты и есть тот самый фотограф! А ну, выкладывай все!

— Я? Нет, нет! — я не умею! Я… детдомовский я! И Лидка ведь его видела…

«Достал, алкаш! Ничего не видел, ничего не знает — даже то, что Воропаеву в роли Джульетты снимали! Путь проспится!» — Полина нажала звонок, дверь открылась.

— Уведите! Нет, назад! Позже! — она махнула на конвойного. — Иди, позову!

— Позовите, пожалуйста, кого-нибудь из руководства! — еле слышно попросила Капа вахтера театра, куда приехала после вскрытия; Машину маму она оставила в квартире тети под присмотром подруги.

Увидев черный платок и ее заплаканные глаза, вахтер ничего не спросил. Он выбрался из-за конторки, взял девушку под руку. Проведя ее по коридору, подвел к входу в репетиционный зал. Приоткрыв дверь, кивнул в сторону сцены:

— Та, что постарше, — помощник режиссера, Екатерина Петровна. — Вы, девушка, к ней подойдите, пожалуйста… — и, пропустив Капу в зал, прикрыл дверь.

Закрыл дверь кабинета и конвоир.

— Сиди тут, жди! — сказала Полина студенту. — Может, вспомнишь что! Это в твоих интересах! — и минут пятнадцать еще заканчивала в тишине протокол допроса.

Антон почувствовал, что смертельно устал; ему все стало безразлично, он опустил голову на грудь и задремал. Полина, увидев, что он опять посапывает, покачала головой: «Это кретин даже не подозревает, что ему грозит…»

— Эй, студент! Проснись! Вот здесь подпиши… — Полина указала ему место внизу страницы.

Полусонный Антон дрожащими руками вывел какие-то каракули: не то что, не читая, а даже не видя без очков букв.

Полина нажала под столом кнопку вызова конвоя.

Когда Антона увели, она встала, подошла к окну. «И что мы имеем? Этот… он что, идет в несознанку? Дурачком прикидывается!? Алиби нет… да! Но и улик нет! Саданул, по пьяни, сзади кастетом, хулиган детдомовский, и все забыл, отморозок! М-да, надо характеристику запросить… А мотив? — ревность? Ну да! — а что еще!?»

Подняв трубку телефона, Полина набрала номер экспертной группы: «Коль? Есть новости? Да… А как у нее с сексом? Как это — никак? Девственница? Да ну!? А в альтернативных полостях? Тоже ничего!? — получается, не шлюха? Что? Следы ржавого железа на волосах? Спасибо!»

«Ржавчина! Так что же, не кастет? Кусок трубы!? Да… ревность не пройдет, трубой из ревности не бьют! — судья не поверит. Или несчастный случай, или… Фотографа искать надо!»

В дверь постучали, вошел полицейский. — «Вот просили передать…» — «Спасибо!» — ответила Полина, открыла конверт и достала сделанные в морге фотографии Маши…

— Маша… — ответила стоящая у рампы Капа на немой вопрос Ивана, который первым заметил ее, и опять заревела в мокрый платок.

Актер забеспокоился. Подойдя ближе, он присел и спросил:

— Здравствуйте, девушка! Вы кого-то ищите?

— Екатерина Петровна! — повернувшись, позвал он и спросил у Капы: — Да что это с вами? Маши сегодня не будет, зайдите завтра, во второй половине. Завтра, она завтра будет!

Капа уткнулась в край сцены и пустилась в рев. Екатерина Петровна подошла поверху, присела рядом:

— Ну что с вами? Ну, успокойтесь, пожалуйста, зачем так уж… — и тут осознала, что та в черном платке.

— Нет, не б… не будет… Маши не будет, никогда уже не будет! — Капа закрыла лицо руками, отвернулась и пошла к выходу.

— Да что такое!? — повернулась к сцене Екатерина Петровна. — Парис, Ваня, догоните-ка ее, надо же разобраться! — и побежала к лестнице, причитая: — Да что случилось-то, что случилось?

В два прыжка Григорий оказался в зале, догнал рыдающую Капитолину и усадил ее в кресло.

— Воды, дайте воды! — крикнул он.

Побледневшая Таня, бросив на сцене и поролоновые груди, и гигантский бюстгальтер, который она только что покручивала за лямки, бросилась за водой. Капу попоили. Она перестала рыдать и, всхлипнув, повторила:

— Маша — она больше не придет! Нет больше Маши!

Все, кто был рядом, человек пять, молча стояли вокруг нее, не зная, ни куда смотреть, ни что говорить.

Екатерина Петровна присела рядом. Она вспомнила, как совсем недавно, обняв, вела Машу к сцене. За эту неделю девушка стала для нее почти как дочь. У нее в груди что-то сжалось, она почувствовала в сердце боль, полились слезы…

Спустя пару минут, взяв себя в руки, она наклонилась к девушке, обняла за плечи, приподняла и сказала стоящим вокруг актерам: «Посидите здесь, пока все прояснится…»

«Ничего уже не прояснится!» — услышав ее слова, среагировала Капа. Она опустилась в кресло и опять зарыдала. Екатерина Петровна, уже силой подняв ее, повела за кулисы. На ходу позвонила Макарову: «Бросай все, беги в свой кабинет!»

В эти минуты на главной сцене репетировали схватку Тибальта с Ромео. Актеры прикрывали лица масками, к ручкам которых кто-то придумал привязать алые канатики длиной метра по полтора. В движении те извивались, символизируя ручейки столетиями проливаемой во вражде крови.

По задумке режиссера, Ромео, сдвинув на мгновение свою маску в сторону, тут же наносил смертельный укол. После падения пронзенного тела в кадр опять вкатывался метрового диаметра алый надувной шар с прорисованными белой краской контурами черепов.

И тут уже не покойник Тибальт, как это было после убийства Меркуцио, должен был отправить этот «мяч смерти» ногой под помост врага, а Ромео. И тогда на табло под потолком, слева, под надписью «М», появилась бы единичка, сквитав — один-один — счет по убийствам; до того лидировали Капулеты.

Макаров объяснял Грише: «Твой Тибальт стоит в этом эпизоде на метр выше соперника. Но, взглянув на открывшееся лицо и увидев его самого — а не ту маску, которую все время носил этот хрен, Ромео, — от неожиданности вдруг чувствует себя кроликом перед удавом! Он вдруг опускает руки. И смертельный укол, вслед за взглядом, пронзает его насквозь: снизу вверх, от печени к сердцу. Сам придумай, что он там увидел…»

— А зритель, Серей Яковлевич? Он-то как поймет, что я себе представлю?

— Вот ты и сыграй так, чтобы и они представили, пусть каждый по-своему…

— М-да… — протянул Григорий, — а падать-то как?

— Работай, работай… — буркнул встревоженный звонком Макаров и почти что выбежал из зала, оставив фехтовальщиков одних.

Заметив на лице режиссера беспокойство, Катя решила, что он направился в репетиционный зал.

Она могла в этот день оставаться дома, но не усидела, приехала; сидели в зале и девчонки из массовки. Катя уже несколько часов наблюдала, как Тибальт, Ромео и оба дублера снова и снова исполняют свой смертельный танец, стараясь не проткнуть случайно алый шар: кто-то, развлекаясь, выкатывал его из-под синего помоста им под ноги.

Все работавшие на сцене мужчины были молоды и хороши собой. Время от времени кто-нибудь из них украдкой поглядывал на сидевшую в полумраке красавицу. Та, скользя взглядом поверх голов, вскоре заметила, что в выражении глаз Алексея появилось, помимо привычного для нее восхищения, еще что-то; но что именно, распознать не смогла.

Вскоре фехтовальные забавы «мальчиков» ей наскучили. Катя ушла в себя, вспомнила вчерашнюю репетицию, Машин обморок и свои шутки про поцелуйчики… «Идиотка…» — отругала она себя, почувствовав беспокойство в душе.

Вчера, у машины «Скорой», провожаю Машу, она хотела извиниться, попросить у нее прощения. Но остаться наедине не получалось, а извиниться при людях она не смогла. «Ладно, завтра с ней помирюсь, обязательно…» — решила она, переключив внимание на съемочный кран, который зачем-то поехал вниз.

Это оператору наскучило сидеть одному; он опускался, чтобы скоротать время в компании актеров.

Тут из-за кулис появилась заплаканная Таня. Хлюпая носом, она прошла к центру сцены и остановилась у рампы.

— Идите все сюда! — взмахнув платком и всхлипнув, пробормотала она.

Все, кто был на сцене и в зале, двинулись к ней. Гул утих, оператор подогнал свой кран поближе; только звукорежиссер, увлеченный какой-то книгой, не услышал в своей ложе Таниного призыва. Выждав, Таня продолжила:

— Мы там снимали… пришла девушка, разревелась… подруга Машина… сказала что Маша… нет ее больше, умерла! Все…

Всхлипнув, Таня закрыла лицо руками, но через щелку между пальцами заметила, как вздрогнуло лицо Алексея: тот стоял поодаль, держа в одной руке за шток черно-синюю маску, а в другой шпагу. Алексей тут же прикрыл маской лицо.

— Больше ничего не знаю… не знаю… — услышали от нее те, кто стоял рядом. Пройдя в угол сцены, Таня упала порыдать в кресло Лоренцо.

Одна из пожилых актрис, до которой первой дошел ужас случившегося, заголосила по-деревенски. Звукорежиссер, услышав вопли, свесился вниз, пытаясь понять, что происходит. Паша стянул с себя рясу, бросил ее на холодильник; достав оттуда чекушку, он побежал за водой для Тани.

Алексей, поняв причину Таниных слез и осознав, как Машина смерть может изменить его жизнь, прикрыв глаза, прошептал: «А вот это совсем не входило в наши планы, Катенька!» — и отшвырнул шпагу.

Пока та, звякая, прыгала по сцене, он, опустив маску, широким шагом прошел мимо рыдающей в кресле любовницы к лестнице и спустился в зал. Взглянул оттуда на Катю, но та стояла к нему спиной. Ощутив, что держит в руке маску, он положил ее в кресло и вышел из зала через боковую дверь.

Сцена заполнилась трагедией: Катя, да и все остальные актеры, без какого-либо наигрыша хватаясь за голову, шептали примерно одно и то же: «Ужас!» или «Как?» или «Но почему?» Менее эмоциональные бубнили себе под нос более длинные фразы: — «Не может этого быть, это абсурд!» — «Не верю, это похоже на дурацкий розыгрыш!»

«Этого студентика… — инструктировала Полина в это время из своего кабинета дежурного, — а сколько там времени с момента задержания прошло? Почти три… тогда выпустите пока… да куда ему ехать, он детдомовский… под подписку? Да никуда он не денется… он и сейчас еще не проспался… Пинка дайте на дорожку… Нет, ничего не говорите!» — и Полина положила трубку.

— Займусь, пожалуй, покуда мелочевкой… Позже заедем в кафе, поговорим… — пробубнила она себе под нос.

«Приказ» Полины по Антону дежурный по отделению выполнил с удовольствием.

— Иди-ка сюда, — поманил он его к окошку после того, как Антона выпустили из «обезьянника». — Распишись здесь… из города не выезжать! На, забери свою мелочь! И ключ. Здесь тоже распишись, — он ткнул пальцем в журнал.

— А теперь пойдем, я тебя лично провожу! — сказал он, улыбаясь левой стороной лица.

У выхода дежурный пропустил Антона вперед. На пороге, придержав за шиворот, пинком вытолкнул его во двор. Едва не упав, Антон поспешил выскочить с милицейского двора через проходную у ворот.

Завернув за угол, он пробежал на всякий случай квартал и присел на автобусной остановке. Там набрал Машин номер, но на его звонок никто не ответил. «Да, похоже, уехала с Капой, а мобилу дома оставила… Маша-растеряша! Ладно, появится! Мне бы, как Леха говорит, здоровье поправить!» Антон пересчитал свои монеты и обнаружил, что хватало либо на пиво, либо на автобус. Купив бутылку, он, еле волоча ноги, поплелся в общежитие пешком.

Макаров напротив, был полон энергии; прыгая через ступеньку, он оказался у своего кабинета раньше Екатерины Петровны. Увидев заплаканную девушку и мокрые глаза своей помощницы, понял, что случилась что-то непоправимое. В голове закрутились имена пожилых сотрудниц… «Нет, гадать не хорошо… все скажут… это племянница, наверное, или внучка.»

— Пожалуйста, уважаемая, простите, как Вас… пожалуйста, — с него уже слетел режиссерский кураж, он опять стал мягким и деликатным. — Вот сюда, присаживайтесь… и пожалуйста, перестаньте рыдать, пожалуйста! — Макаров подвел девушку к дивану.

— Выпейте воды… Катя, еще водички, пожалуйста!

— Ты бы сел, Макаров! — холодно сказала Екатерина Петровна, вспомнив вдруг, как противилась назначения Маши на роль Джульетты.

Режиссер ссутулился, обошел письменный стол и сел в кресло.

Екатерина Петровна отошла к окну. Выждала, пока Капа выпьет воды и успокоится. Зачем-то закрыла форточку.

— Маша… с ней вчера произошло несчастье! — поворачиваясь к его столу, начала Екатерина Петровна и тут же, не выдержав, закрыла лицо руками и прошептала: — Она погибла!

И чуть было не добавила дрожащими губами: «Это ты убил ее, Дон Кихот! И этот твой призрак — Вильям!»

Макаров вздрогнул, побледнел. Он сгорбился в кресле, положил на стол руки и уставился на них. Увидев его лицо, Капа затихла.

А режиссер сидел, втянув голову в плечи, глядя перед собой…

«И как теперь мы… А как же фильм? Ой, о чем это я… гнусно! Маша, Машенька… Да, я не имел права… не имел. Я обязан был осознать, что без жертв не обойдется! На войне как на войне! А я разавоськался… на войне за это расстреливают! Но почему не я? Да, а кому я нужен!? Как бы там ни было, я один виноват! Знал ведь, что в жертву всегда приносят чистоту и невинность… Дорогая цена оказалась у моих навязчивых идей! Зачем же она вышла… ушла из дома? Чтобы внести свой вклад в превращении себя в жертву… А обморок был «звоночком?» Но не могла же она этого хотеть? Или могла? Да что это я… Ее уже не вернешь! А мать! Бедная ее мама…»

После минут гробовой тишины он поднял голову и сказал дрожащим голосом: «Давай решим, что мы должны сделать… Расскажите, пожалуйста, все по порядку», — попросил он девушку.

Капа рассказала, что знала.

«Помусолят, да в долгий ящик… — прошептал Макаров, — надо что-то предпринять!»

Он снял трубку, достал записную книжку, покопался в ней, набрал номер: «Здравствуйте! Это Макаров, режиссер. Я по делу. У нас несчастье, девушка погибла… Мария Воропаева… Спасибо!» — он опустил трубку.

— Возьмет на контроль… Побудьте, пожалуйста, здесь, — сказал он Екатерине Петровне и пошел в зал.

Там Катя все кружила по сцене, смотря не вовне — на людей или вокруг себя — а в спокойные серые глаза Маши, которые глядели на нее откуда-то изнутри. Ей казалось, что Маша где-то рядом, что она хочет поговорить с ней.

После похорон бабушки смерть уже много лет не приближалась к ее жизни. Но несмотря на слабость рефлекса, помогающего пережить горе, слезы вскоре нашли свое русло.

«Какая грустная, но чистая музыка» — подумала Катя о мелодии, которую включил звукорежиссер. Немного придя в себя, она сложила руки на груди, посмотрела вверх и прошептала: «Господи, она же… Зачем? Что ей делать там, у тебя?»

В душе ее уже поднимался ропот на Бога, когда на сцену вышел режиссер. Тихим хриплым голосом он сказал, что все свободны. И ушел, ничего не объяснив.

Увидев его лицо и выражение глаз, Катя поняла, что многим в этот час тяжелее, чем ей; всхлипнув, она двинулась под правый помост.

Макаров поднялся к себе в кабинете. Там Екатерина Петровна сидела на диване, обняв Капу. Обе плакали.

— Екатерина Петровна, текст составьте для руководства, передайте туда по факсу. Пусть только попробуют… И подберите себе в помощь несколько человек… Володю возьмите. Надо в контору, на кладбище… ну ты знаешь!

Екатерина Петровна кивнула. Подняв Капу, она повела ее к двери. На выходе повернулась, сказала: «Мы будем в моем кабинете», — и прикрыла дверь.

Полина, закрыв дело Антона, положила его перед собой на стол, а на него мобильник. Потом со сложенной слева стопки взяла верхнюю папку. «Что тут у нас на очереди? А, сосед избил собаку соседа… Какой не хороший человек… ща мы его…» Телефон покойной заиграл «Сулико».

«Какая нежная мелодия, чем-то на мою «Мурку» похожа! И кто это нам звонит? — Полина взглянула на экран. — А звонит нам «Антоша!» А это значит… то есть — возможно, что он и не при делах… Фотограф, фотограф… Ладно, собачка тоже хочет жить…» — и Полина вновь углубилась в чтение.

— Ну не дают работать! — она отодвинула дело, взяла трубку и набрала номер дежурного. — Это Полина! У меня просьба, свяжитесь с участковым по адресу этой… Нет, думаю, что она не проститутка… вылетело, как ее… Воропаева, да! Нет, не в Туманово, а здесь! Там в рапорте он есть! Угу… пусть посмотрит на помойке венок… в одном из мусорных баков… наверное, по пути к остановке, пусть поищет… Принц какой! Ну не захочет сам — пусть дворника возьмет! А как найдет, к нам пусть отправит. Все! — И Полина смогла наконец заняться судьбой обиженной собачки.

Макаров, тоже один, сидел в кабинете за рабочим столом, подперев голову руками. Машина смерть не осознавалась, отвергалась сознанием, казалась ему абсурдом. «Кому она, дух радости и счастья, могла помешать? «Ангел во плоти…» — как ни банально… именно тем и помешала, что ангел! Несчастный случай? Но чтобы несчастный случай мог произойти, человека нужно сначала сделать несчастным!? Нет? Ведь счастливыми не погибают!? Да, да – ведь это глупость!? А она была счастлива? А вышла зачем? Поиски счастья есть несчастье… Я ведь с ней так ни разу и не поговорил… скромная… А я все: «Маша, встаньте там… Маша, поднимите руку, Маша так, Маша этак…» А теперь? Девушки нет, а вопросы остались. И кто мне на них теперь ответит? Убийца? Да, убийца! Не верю я в несчастный случай! Кто он?»

И в голове Антона тоже крутились вопросы, только не его, а следователя. Они переплетались с ответами, а между ними сновали мысли о том, что тетке той идет милицейская форма, и что в молодости она, видно, была весьма недурна собой… «Лохматая такая! А юбка-то коротковата! — чем они там занимаются?» — мысли в его голове перебивали одна другую. Пиво не помогало, лучше не становилось — наоборот, через пару минут после того, как он допил бутылку, его вырвало. Он еле успел отскочить с тротуара в кусты и согнуться, чтобы не испачкать джинсы.

Вскоре, утомившись, он сел в автобус и проехал «зайцем» несколько остановок.

На подходе к общежитию, пытаясь выбросить все из головы, он запел пересохшим горлом: «Вдоль по Питерской, по Тверской-Ямской…» Запел, заорал громко, хрипло, некрасиво и фальшиво — несмотря на свой музыкальный слух. На него стали оглядываться. Он заметил, заткнулся.

Поняв, что пивной алкоголь успел всосаться, и что он теперь опять пьян, уже в дверях Антон постарался собраться: поправил волосы, выпрямил спину и даже попытался улыбнуться вахтерше. Но ни улыбки, ни даже подобия ее не получилась — мышцы лица не слушались. Та что-то сказала ему вслед, но он не расслышал. Поднялся к себе. Там опять, как и ранним утром, повалился, не сняв обуви, на кровать.

— Ой, как тяжело… — простонал он, — где ж кумпания-то?

Поворотившись и так, и сяк, и не найдя удобной для себя позы, сел. Открыв верхний ящик тумбочки, уставился на лежащие там деньги, которые отложил на цветок для Маши.

— Не, это… нет! — пробормотал он, задвинул ящик и опять лег.

Стеная, он ворочался, доколе не устроился на животе, сунув голову под подушку. Голова закружилась, выкинула его вверх ногами куда-то в космос и встала.

А Катя под помостом остановилась у деревянной опоры, к которой еще вчера прижимала тепленькую нежненькую трепещущую Машку. Она повернулась спиной к брусу и встала так, как стояла тогда девушка. Вспомнилось все: и ее глаза, и завиток на лбу, и даже хруст косточек, который услышала, прижав ее к балке…

Катя перенеслась назад, в тот миг; там вдавила себя в ее тело и уже не умом или сердцем, а похолодевшей плотью ощутила ужас смерти… Через короткий вздох страх вернул ее вперед, в сейчас. Закрыв лицо руками, она вслепую пошла под «свой» помост. Одна половица скрипнула, и Катя сорвалась, разрыдалась в голос.

Там, в глубине под помостом, она опустилась на пол и припала к какому-то гробу, лежащему за винтовой лестницей, ведущей в спальню.

По другой лестнице, ведущей в подвал, Алексей, выйдя из зала, уже спустился вниз. Он шел знакомым подземным переходом в гримерную, чтобы переодеться. «Катя, Катя! Если съемки прекратят — все, все рухнуло! — потрясенный, думал он. — Ну Машка! — выкинула импровизацию на прощание! Нет, чтобы так и загнуться, как жила: потихонечку, чтоб никто и не узнал, засохнув на какой-нибудь книжной полочке! Так, поворот… еще один, теперь осторожнее…»

— Анафема! Оп-пять… — прошептал он, дойдя до знакомого болезнетворного места.

Чуть зацепившись, он переступил через торчащую из бетона железку и пошел дальше, но после несколько шагов вернулся. Присев, чиркнул зажигалкой.

 «Вот они, эти грабли! Хм, как это тебя так закрутили… и зачем тут оставили?» — думал он, глядя на завязанную в два узла ржавую арматуру. Ее острые концы торчали из пола вверх и в стороны, образуя в проекции на стену полумесяц. «Ну тогда, с Танюшкой: мы шли рядом, а эта штука оказалась между нами… К счастью? Хм! Или, наоборот, лучше бы задели? Опасная штука, особенно с этой стороны! — он провел пальцем по одному из рожков. — Ногу насквозь проткнуть можно…» — покачав головой, Алексей пошел дальше.

Полина между тем уже перечитала материалы дела, но не нашла, к чему бы прицепиться, чтобы защитить собачку. «Эх ты бобик мой миленький, придется тебе бегать обиженному всю оставшуюся жизнь…» — пожалела она.

Зазвонил служебный телефон. Полина закрыла дело, положила папку на стопку справа и сняла трубку: «Отлично, несите ко мне!» — сказала она кому-то.

Через минуту в комнату постучали.

— Разрешите войти?

— Ага, давайте! — Полина встала и поставила на середину комнаты стул. — Сюда! Как вам, нравится?

— Обычный венок! — пожал плечами занесший его полицейский.

— Обычные после смерти заказывают! Где нашли?

— На помойке, около бункера.

— Акт составили?

— Да! Он у нас в отделении. Разрешите идти? — спросил полицейский.

— Сва-бодны! — Полина, расправив ленту, отошла на середину комнаты. «Итак, если с кладбища украли — то статейка уже есть… — и она еще раз прочитала надпись. — От Ромиков? Ну-ну! Ленту сами делали? Стоп, если он ворованный, то… то ничего не докажешь! А если заказывали, то и убивать не хотели, кому это в голову придет — так светиться! Выходит, или не умышленное, или доведение до самоубийства… Нет, этого не доказать… Девчонка внутри хрупкая была, даже близкой подруге не все рассказывала. Угу… придется колоть! Но сначала надо поймать. Сколько уже? Пятнадцать часов одиннадцать минут, скоро можно и в кафе ехать!» — Полина перенесла стул с венком в угол и села за свой стол.

А Семенов, войдя в гримерную, сел перед зеркалом. Он вытер лицо, умылся. Переоделся, выглянул в коридор: никого. Алексей усмехнулся: «Макаров? Нет, сам он не пойдет… Екатерина, наверное, уже сказала, что все свободны. «Театральная бабушка!» А эти ходят там по сцене, переживают друг перед другом… как режиссерскую вводную. А Танюшка-то! Талант! Разохалась, разахалась, слез море — а сама сквозь пальцы на меня подглядывает! Думала, не замечу!? Интересно было, как среагирую? Как? — да как прикажете! А Катя? Катя! Ей сейчас не до меня — переживает, поди, как все бабы… Ахи, да охи, бабьи вздохи! Им, сколько не пересказывай монологи Сократа, как не объясняй, что смерти нет — все без толку! Как кто отлетит — бабье в крик! Нет, надо отваливать! Разведут сейчас сопли до вечера… А то еще и в похоронную команду запишут!» — думал он, идя к выходу.

На улице взглянул на солнышко, достал сигарету и осмотрелся, где бы присесть. Но оставаться вблизи театра не хотелось. Взмахнул рукой, он остановил такси.

В машине вернулись мысли о случившемся. «Да… но ведь трагедия таки! Бедная Машка, не повезло ей! Но: «Смерть да жена — Богом суждена!» Судьба! А с другой стороны — она уже в раю! — а куда её еще? М-да… — мне там место не светит… Надо будет денег дать на похороны: она, похоже, из бедной семьи… Кто же ее добил? Ну шлепнулась! — но от этого не умирают! Катькин байкер? Ну да, а кто еще? Но… а мотив?»

Выйдя из машины, Алексей в гостиницу идти раздумал. Он пересек наискосок улицу и вошел в кафе. Скинув плащ, сел за столик у окна, спиной к залу. Подошедшей официантке — та была в белом переднике на синем платье — бросил по-барски, не повернув головы:

— Водки-селедки, сигареты! И… пива! — а заметив свой полуглумливый тон, подумал: «Что это на меня нашло? Защитная реакция? Страх?»

Официантка выждала несколько секунд; клиент молчал, время шло. Подумав: «Все? Ну и хрен с тобой!» — пошла в буфет.

— И побыстрее, пожалуйста! — донеслась до нее ровная бездушная фраза.

Почти таким же неодушевленным был и Антон. Он не заметил, сколько пролежал, засунув голову под подушку. Запах, которой еще не улетел с наволочки, вызывал из памяти Ларисочку: то ее упругую попочку, то кисловатый от сухого вина вкус ее губ, через которые вдруг начинали с шипением просачиваться пузырьки шампанского… Потом, когда восточная красотка оделась и ушла, вдруг появились глаза Маши. Он вспоминал ее нежную улыбку… — «Антоша, Антоша…» — слышал он, но ответить не успевал — ласковый Машин зов глушил крик следователя. От него он сжимался и оказывался на лестнице, жующим безвкусную листву венка. Сняв венок, он изо всех сил старался восстановить провалы в памяти, а устав, начинал падать куда-то в искрящемся вращающемся пространстве, которое при этом еще и стремилось занять всю его расширяющуюся до размеров вселенной голову. И опять звучал, пульсируя в венах на висках, позывной: «Антоша, Антоша…»

Не в силах встать, он время от времени начинал заглатывать в желудок воздух, борясь с приступами тошноты. Вспоминая надпись на венке, хихикал и кому-то грозил. Иногда вздрагивал всем телом, как бывает при засыпании. От этого ненадолго успокаивался, ожидая, что вот-вот уснет, но забыться не удавалось, спасительный сон не приходил.

Но и бодрствованием его состояние назвать было нельзя. По-сиротски чуткий, он не услышал, как в комнату проскользнул Петька. Скривив от запаха перегара нос, он покосился сверху на неподвижного Антона, переоделся в тренировочный костюм и убежал в парк.

Катя тоже была где-то между сном и бодрствованием, и тоже потеряла счет времени. Когда слезы иссякли, она заметила, что потягивает сквозняком. Ей почудился кладбищенский холод. Она не поднимала головы; ей казалось, что это склеп напротив оделся в мрамор, наполнился сыростью и привел в движение воздух. Музыка стихла. Она услышала, как наверху хлопнула дверь ложи звукооператора.

Повернув голову, Катя огляделась: в конце зала через открытую центральную дверь пробивался свет. «Ни души… ушли, обо мне забыли…»

Её не забыли, но разговаривать попусту никому не хотелось; актеры, разделив горе, без лишних слов разошлись.

«Ну и пусть, пусть…» — думала девушка, идти ей никуда не хотелось, да и нужды не было: суббота, занятий нет, а планов на день она не строила. «И Ромео отвалил…» — вдруг подумала она.

Ей захотелось умыться. Встав, она пошла за кулисы. Коридор отозвался гулом шагов. Постучала в дверь костюмерной, подождала ответа. «Хорошо, что не переодевалась… шла бы сейчас домой в бальном платье…» — подумала Катя и прошла дальше в сторону буфета, недалеко от которого был кабинет Екатерины Петровны. Но и за его дверью было тихо. «Что же это? Человека не стало, а уже никому и дела нет?» — думала она с грустью, не догадываясь, что Екатерина Петровна, выполнив часть формальностей, уехала с Капой и Фином, который взял для несчастной семьи всю театральную наличность, на тетину квартиру, выразить соболезнование Машиной маме.

Катя прошла в фойе. Зайдя в туалет, привела себя в порядок. Там вспомнила, что режиссер с начала съемок ночует в театре. Катя пошла в сторону лестницы, остановилась. Опять двинулась, глядя в пол. Дошла до лестницы. Не отрывая взора от ступенек, стала подниматься вверх.

Только на площадке между этажами, подняв глаза, увидела она Машин фотопортрет: черно-белый, в траурной рамке, с черной лентой в нижнем правом углу, он был внушительных размеров. Подписи не было. На маленьком столике под портретом лежало несколько букетов цветов.

«Когда же они успели? Ой, какая я дрянь…» — подумала Катя, осела на холодные мраморные ступени, уткнулась головой в балясины и заплакала.

Порыдав, она встала, добралась до третьего этажа. Пройдя в административное крыло, постучала в кабинет Макарова, потом в дверь с табличкой «Администрация». Ей хотелось хоть с кем-то поговорить, увидеть живые глаза, услышать человеческий голос. Но из-за дверей никто не отозвался.

А вот дверь в кабинет Полины распахнулась без стука. Увидев над паркетом лампасы, она вскочила и отрапортовала:

— Товарищ генерал, старший следователь Полина Осташкина…

— Вольно! — скомандовал начальник всех полицейских города. — Чем занимаетесь, товарищ капитан?

Начальник отделения стоял чуть позади генерала, подавая ей какие-то знаки губами, глазами и руками. Но Полина не успела понять, что он хотел ей подсказать.

— Разгребаю накопившуюся мелочевку товарищ генерал! — с полуулыбкой бодренько рапортовала она.

— Мелочевку? — повторил тот скороговоркой. — Мелочевку! — одобрительно кивнув, он с кривой улыбочкой повернулся к начальнику отделения. Отступив на шаг, «лампасный» заорал во всю глотку: « …!» — далее последовала тирада матом на полминуты, после которой генерал посулили краснокожей Полине пожизненное место начальника собачьего питомника в звании сержанта.

— Су… Сутки! Нет, сутки — это у вас! — генерал повернулся и ткнул пальцем в полковника. — А! А почему до сих пор не передали в убойный отдел!?

— Так суббота, весна… нет, осень, простите! Дача… Товарищ генерал, это несчастный случай… ее только ночью… — пытался оправдаться начальник отделения.

— Случай!? Молчать! Всех на службу! А у вас, — он повернулся к Полине, погрозил ей пальцем, выкатил глаза, постучал по циферблату своих золотых часов и… почему-то уже спокойно сказал: — Вам время до утра!

Лампасы заволновались, скрутились и исчезли. Полковник, глядя в пол, покрутил пальцем у виска и заспешил за генералом, не закрыв дверь.

Полина села. Положив локти на стол, она покрутила пальцами у каждого из своих висков. Потом зажала ладонями голову: «Идиотка! Мелочевка! О Господи! Дура соломенная! Дура, дура! — зашептала она. — К несчастью, генерал прав! А я дура… Служишь, служишь, и потом за минуту все на… — на кота… под кота, вот! Идиотка! — от расстройства Полина впилась зубами в губу и вцепилась руками в волосы. — У-м-ух! Все… была бы, дура, на выезде, все бы и обошлось… Отрывай ленивую задницу, поехали…»

Закрыв дверь, Полина набрала номер дежурного.

— Уехал? — спросила она. — Досталось — не то слово… поимели, как вы там любите говорить! Наш молчал… Мне бы машину, да дежурного опера в помощь, кто там у нас?

— Стажер из академии… Водитель обедает, давай через полчасика!

«Вот так, обед у них — дело святое!» — подумала Полина и заорала:

— Это не челобитная, это приказ генерала, мать вашу! — и положила трубку, но вниз не пошла.

Минут пять Полина металась по кабинету от окна к двери и обратно. Когда успокоилась, решила выпить кофе. «Надо собраться с мыслями… Полковник наш сейчас убойщиков вызывает, но раньше шести они не появятся; приедут к концу обедни, заберут дело, да и весь лавровый лист к нему… Так куда спешить? Лаврушка, лаврушка… вон один венок уже есть! Эх, коза-дериза! Думай лучше, как в питомник не загреметь!» — мечтой Полины было получить звание майора и перебраться в какой-нибудь паспортный стол, в начальники.

«Как бы в том кафе все обыграть?» — задумалась она; место было дурное, если не сказать — гнилое; ей не хотелось, чтобы официантов вызывали на работу — это могло их насторожить и вызвать утечку информации…

В другом кафе — в том, куда зашел Алексей, официантка уже несла к его столику двести грамм водки, семгу и кружку пива, прихватив несколько пачек сигарет на выбор.

— Угадали! Спасибо! — сказал Алексей, взяв «свои»; закурив, он затянулся. Разглядывая проходящих женщин, подцепил штоф двумя пальцами за ободок на горлышке. Он долго смотрел водку на просвет, раздумывая, стоит ли выполнять за официантку прицеливание. Подняв рюмку за ножку, внимательно изучил и ее. Игривая форма не показалась ему соответствующей случаю. Покрутив графин, он выпил всю водку из горла, в два больших глотка, за упокой души… — «Пусть земля ей будет пухом!» — прошептал он, понюхал рыбу, но пробовать не стал, отложил. — «Коллега, все же!» — добавил Алексей и закусил лежавшей с краю долькой лимона. Потом закурил и опять уставился в окно, потягивая пиво и стараясь ни о чем не думать…

Полина в эту минуту тоже смотрела в окно: на оцепленный колючей проволокой двор отделения. Помешивая ложечкой горячий кофе, она размышляла: «Что мне нужно? Фотки девчонки? — Полина заглянула в папку, чтобы проверить, не выпали ли фотографии. — На месте… А если… да, начнем с этого недоделанного студента, вдруг он там был… Пусть думают, что мы из-за него приехали… А девушку потом, как бы между прочим…»

После нескольких глотков кофе она успокоилась. И вдруг всплыла приглушенная до того обида, вызванная генеральским криком. На глаза навернулись слезы. «Мог бы и не орать, великий-могучий, или уж без мата… Но все, все — хватит ныть! А генерала-то кто натравил? В субботу! Мать? Не похоже… Знакомые ее подружки? Ой-е! Ясно одно, сам он приехать не мог! Еще одна загадка, хоть в отдельное производство выделяй!»

Достав влажную салфетку, она протерла лицо. Встала, переоделась в серый костюм. Надела черные колготки, туфли. Переложила фотографии в сумочку. Подтянув живот, покрутилась перед зеркалом. «Орут еще! А куда они без нас, без баб-то?» Полина выпрямила спину и пошла к выходу из отделения…

Катя тем временем, спустившись с первого яруса вниз, брела к служебному входу; заметив сверху, что в кассе горит свет, свернула к парадным дверям.

Окошко кассы было открыто, через стекло виднелась рыжая с проседью макушка кассирши, объяснявшей кому-то по телефону, что вечерний спектакль отменен. Кассир положила трубку, стало тихо.

«Как все изменилось за несколько часов» — отметила Катя, выйдя на улицу. А постояв с минуту, привыкая к свету дня и шуму машин, подумала: «И как ничего не изменилось!»

Она дошла до цветочного развала, спросила, какие цветы покупают на похороны. Услышав, что любые, взяла в охапку белые астры и вернулась в театр. Положив цветы на столик под портретом, она постояла, то глядя на Машу, казавшуюся на фотографии еще более строгой, чем в жизни, то прислушиваясь к себе — но мыслей уже не было никаких. И слез не было.

Прошло несколько минут, в душе и театре стояла тишина. А по щеке вдруг опять скатилась слеза. Одинокая слеза. И ею, этой слезинкой, Катя почувствовала, что вместе с Машей из театра ушла любовь.

Что любовь ушла и из его жизни тоже — этого Антон еще не знал.

Из полуобморочного состояния его вывел телефон.

— Лех, ты? — не взглянув на экран, с жаждой в голосе спросил он. — Двай дрябн, сдохнуща! — похрипел он на выдохе и застонал.

— Нет, Антон, — услышал он после паузы тихий голос. — Это Капа, Машина соседка…

— А, здравствуйте… — Антон повернулся на спину. «Ой, е… Машке настучит!» Он знал, что Капа его не любила. К ней он обращался на «Вы» и по полному имени.

Но Капа не стала дожидаться, покамест он полностью выговорит «Капитолина»; перебив его, она продолжила:

— Извините, Антон! Вы уже знаете, что произошло?

— Нет, а что?

— Маша… с ней случилось… несчастье, — Капа сделала паузу.

— Что, что с ней? — привстав, закричал Антон, в голове которого все предыдущие события стали выстраиваться в одну логически ясную цепочку.

— Она умерла… — тихо сказала Капа и повесила трубку.

Антон выронил телефон; развернулся, опустил ноги на пол и откинулся к стене. Не зная хорошо Капы, он нутром чувствовал ее крепкий казацкий нрав. Мелькнувшую было мысль о том, что это может быть злая шутка, дальше затылка он в голову не пустил.

«Умерла Маша… Моя Маша, ее больше нет… как это? Умерла Маша… Моя Маша, ее больше нет… как это?» — повторял он про себя, пока в голове не всплыла ее последняя фраза, которую он не мог вспомнить с самого утра.

— Я не ушел, не ушел! — пошептал он в ответ. — Это ты не пришла! Я не ушел, а ты не пришла! Еще раз: «Подожди меня там, не уходи!»

«Я же ждал, ждал… ждал там», — повторял он, полулежа поперек кровати с распростертыми руками. Голова его опиралась на грудь подбородком и покачивалась из стороны в сторону. «Я ждал, а она не пришла…» — шептал он с закрытыми глазами.

Антону стало тяжело дышать. Он протянул руку к подушке, переложил ее к стене, под спину, чтобы приподнять голову, и вновь услышал запах женщины. — «Ларисочка… — он с шумом втянул носом воздух. — А Ларисочка жива — вон как пахнет, у-у-ва!»

Он поднял глаза и увидел ворону, вернувшуюся с обеда в гнездо.

— И ты тут… Вот и ворона жива! Все собрались! И Ларисочка, — он опять втянул носом воздух, — и ворона! Все такие красивые, теплые, милые…

На глаза ему попался телефонный аппарат:

— Вот и Капа заходила… А что с Машей? Ах да, она умерла! У-мер-ла! И ты, Антон, должен это понять и передать по команде… Моя Маша — умерла! И это — факт! А факт требует… по факту! Последние почести! — Антон оторвался от стены, нагнулся, открыл тумбочку и достал отложенные на цветок деньги. — На караул! Р-равняйс! Смирно! Моя Маша — умерла! — замяв в кулаке купюры, он встал и скомандовал сам себе: — Торжественным маршем, равне-не-не-ние на прра-во! Ш-шагом м-марш!

— Ну пошли! — взглянув на кафе, сказала Полина помощнику и открыла дверцу неприметной черной машины.

— Может, перекусим заодно? Не каждый день приличное кафе трясем! — а, Полина Анатольевна? — предложил стажер.

— Угу, с коньячком… Только вот приличным это кафе не назовешь! Ты генерала сегодня видел?

— Я? Нет… Он, говорят, прямо на ваш этаж рванул, через ступеньку! Тренированный! А нашего он, говорят, с собой привез и …

— Отставить! Слушай! Официанты, скорее всего, те же… они, как правило, неделями работают. Я буду их «перетряхивать», а ты по сторонам гляди… смотри в оба!

— Ага, понял! — ответил помощник и открыл перед ней дверь.

Далеко от кафе, пред другой дверью, прислонившись лбом к косяку, стоял режиссер Макаров. Собравшись, он нажал кнопку звонка. Сергей Яковлевич надеялся, что жена дома. Он хотел, чтобы Ольга открыла ему дверь, обрадовалась, улыбнулась, спросила что-нибудь — сам он не знал с чего начать.

— Здравствуй, Сереж! — жена не удивилась. Наклонив голову, Ольга впустила его в квартиру и отвернулась, чтобы затворить дверь.

Он успел заметить, что с ней не все в порядке. «Она не в настроении или… Да, кто-то, похоже, уже сообщил…» — понял Макаров.

— Здравствуй, Оля! — выдохнул он и сел в плаще на пуфик.

«Устал, родной? — спросила она и сняла с него шляпу. Положив руки на голову мужа, прижала ее к себе, взъерошив волосы. — Я все знаю! — сказала и замолчала, но не потому, что ожидала ответ. — Катя мне позвонила, я с ней наревелась… — призналась она после паузы, избавляя его от необходимости рассказывать обо всем самому. — Иди на кухню, я только-только чай заварила! Я скоро! Прополощу белье и приду…»

Макаров знал эту женскую привычку. И Ольга тоже, когда она была чем-то взволнована или расстроена, бросалась вытирать пыль или стирать. Вот и сейчас из ванной комнаты доносился шум стиральной машины.

Он снял длинный светлый плащ и обувь, зашел в спальню. Театральную «униформу» — джинсы и замшевый пиджак, которые носил в театре, повесил на спинку стула; перебрал в шкафу вешалки, ища халат, и даже снял его, но одевать раздумал, накинул на открытую дверцу. Постояв, натянул спортивный костюм и, забыв закрыть шкаф, рухнул на кровать, лицом вниз, прячась и от себя, и от доносившегося гула.

Вскоре стало тихо. В спальню зашла Ольга. Заметила кавардак, который образовался за те секунды, пока муж был в комнате. Задержав дыхание, строгим, но теплым голосом сказала:

— Соберись, вставай! Я тебя жду, чай пить!

Семенов, предложи ему кто в этот момент выпить чаю, расхохотался бы в лицо… Когда алкоголь подействовал, пиво в кружке почти закончилось. «У-у! Чуток полегче…» — заметив это, он жестом попросил, чтобы принесли еще одну.

Мысли перестали дергаться, а ситуация интуитивно прояснилась. Но не в лучшую сторону. «А если это все же Катькин байкер, то стоит ему правильно сыграть — то есть грамотно подставить — и мне конец! — подумал он. — То есть тюрьма — что одно и то же… Стоп, но если он все рассчитал — то кто он!? Даже мне, при всей игривости моего воображения, такая комбинация в голову бы не пришла! Кто он, кто он… А какая… теперь разница, раньше нужно было думать! Но он же поехал в другую сторону? А потом вернулся? Вернулся — и чего ради? Мотив, мотив-то какой? Тоже Катя? Но убивать-то зачем? Тогда что? — случайность? А если все же он? Значит, только сделал вид, что уезжает? Так получается, что он меня еще раньше засек? Где? Вспомнил! — там, на проспекте! На остановке, когда я воду пил! Или раньше, у того дома? Когда в мою сторону рукой махнул? Может, это он Катю спрашивал, знает ли она меня? Но это уже не важно! Нет, скорее на остановке! Помню, он присел тогда у мотоцикла… и наверняка заметил, что тот такой же, как и его собственный!»

Официантка принесла пиво. Алексей глотнул из второй кружки. Закурив пятую подряд сигарету, он опять погрузился в размышления. «Сходство не могло его не удивить — не в мегаполисе живет! А интересно, номер запомнил? Выходит, что после этого не я его пас, а он меня? Поэтому и ехал так медленно — чтобы я его ненароком «не потерял»? И чтобы можно было за мной рвануть, если бы я отвалился… Вот это номер!»

«Капа! Да, надо узнать номер ее телефона! Может быть, она что-то знает!?» – выйдя из театра, подумала Катя и поехала в училище.

Там она обнаружила, что учебный корпус закрыт. Да и в шумном по будням дворике не было ни души. Она прошла вглубь сквера, под вековые клены, которые опекали там разносортную поросль, рвущуюся к небу сквозь густые кусты сирени.

Присев на лавочку, Катя уставилась себе под ноги на видавший зимы серый асфальт. И вскоре заметила, что не может сосредоточиться: серая бугристая поверхность и не отражала взгляд, как икона или зеркало, и не поглощала его, как туман или голубая даль, а рассеивала. «Как мелкая мозаика… или калейдоскоп! А у Маши… был у нее в детстве калейдоскоп? Нет, это не асфальт виноват! — вдруг поняла она. — Это мой взгляд такой: пустой и безжизненный!»

Подняв голову, девушка взглянула на созревшее, налившееся синевой осеннее небо, ставшее фоном для росписи красным и желтым по зелени крон. И почувствовала, что ни первые причуды осени, ни романтика окружающей старинной архитектуры сегодня не созвучны ее настроению. Ей захотелось перенестись домой, лечь на диван и смотреть — не двигаясь — в стену, в один завиток на обоях, в одну точку…

В спальне Макарова кровать стояла посреди стены, торцом к ней; думая, он обычно сосредотачивался взглядом на кончике люстры. Когда Ольга начала говорить, он перевернулся на спину, но жена, не дожидаясь ответа, вышла. Сергей Яковлевич обвел глазами комнату: за эти дни в ней ничего не изменилось. Но он чувствовал, что находится во власти какого-то странного зрительного эффекта. «Как дэжавю, только наоборот! — подумал он, — вю… вюжадэ!»

Он понял, что ему кажется, что тут, в своей спальне, он впервые. Все предметы остались до деталей знакомыми, но при этом вдруг стали чужими. Однако ни изучения, ни разглядывания при этом не требовали. «И ничего похожего на отстранение… Нет, это другое… Это будто ты встретил бывшую любовницу, лет двадцать спустя! — подумал он. — Хочешь сказать: «А ты совсем не изменилась!» Но не можешь, потому что сам уже не тот! Вот в чем дело! Это я — я изменился! Поэтому…» — понял он, продолжая оглядывать комнату. Он даже пощупал двумя пальцами, как обычно это делают в магазине, материал своего спортивного костюма, но по ощущениям не признал его своим… «Час от часу не легче…» — подвел он черту и встал.

Голова слегка закружилась. «Вот еще новость… Кажется, это называется сердечная недостаточность!» Он прошел в ванную комнату. Там подставил голову под струю теплой воды, постепенно добавляя холодной. Досчитав до ста, выключил воду, накинул на голову полотенце и вышел на кухню. Сев на табурет, откинулся к стене. Прикрыв глаза, стал наблюдать, как кровь оживляет охлажденную голову, доставляя туда тепло и глюкозу.

— Повесили Машин портрет, она такая там… — простонал Макаров, не открывая глаз, но Ольга прервала его:

— Не надо, Сереж! Поверь… я тебе так сочувствую, всей душой! — она не хотела пускать в дом смерть. «Девушку жалко! Но это чужой человек, со своей судьбой… А я должна помочь ему выстоять… Ну три дня траура до похорон, поминки — и все, все! — она не из нашей семьи!» — так Ольга решила после разговора с Екатериной Петровной.

Макаров замолк; он ожидал большего сочувствия, а ее позиции еще не понял. Ольга наполнила его чашку.

— Выпей чаю! Взгляни, какой цвет!

Он повернулся к столу, пригнулся и стал отпивать, прихлебывая, чай.

«Ой, и седины, что ли, прибавилось!?— встревожилась Ольга, а заметив его позу, схватилась за виски. — Боже, да он не ранен — убит, убит!» — подумала она и пересела на его сторону. Обняв супруга, она положила голову ему на плечо и стала вслушиваться в тяжелое дыхание.

— Спасибо! — сказал Сергей, опустошив чашку. — Чай вправду замечательный!

Но Ольга по тону поняла, что это только вежливость… На секунду обняв жену, он встал и отошел к окну.

— Поедем со мной в монастырь? — спросил Макаров, осознав, что не в силах оставаться дома.

— Он мужской, зачем я там? Надеюсь, ты не навсегда?

— А мне нужно… нужно посоветоваться! Да и вообще, я…

— Ты мне не ответил… — Ольг встала и подошла к нему.

— Я? А, про «навсегда?» Я подумал, что это риторический…

— Спасибо…

— Это тебе спасибо, О! Меня от тебя — только на кладбище… — он повернулся, обнял жену, прижался щекой к ее лбу.

«Вот и хорошо! Раненый, но живой… — подумала Ольга, но ответить ничего не смогла, только всхлипнула: слезы опять навернулись на глаза. — Живой, это главное… а я выхожу!»

А вот студента выхаживать было некому: компания — и Ларисочка тоже — уехала к Лиде на дачу «на шашлыки», догуливать. Антон вышел, не прикрыв дверь, из комнаты. Как сомнамбула, с полузакрытыми глазами спустился вдоль стены с четвертого этажа. Выйдя из общежития, добрел до перекрестка. Зайдя в цветочный павильон, не сказав ни слова, вынул правой рукой из ведра белую розу. Его занесло. Левый кулак, в котором он держал деньги, в попытке сохранить равновесие разжался. Купюры, виляя как листья, опустились на асфальт. Не взглянув на продавщицу, он повернулся, вывалился на улицу и пошел к общежитию.

Цветочница, прикинув, что денег достаточно, окликать его не стала.

Антон, вытянув перед собой правую руку и держа в ней розу как знамя, дошел до общежития и стал подниматься по лестнице.

— Совсем рехнулся парень! Ну и алкаши! — прокомментировала вахтерша.

Войдя в комнату, Антон закрыл за собой дверь. Не выпуская из руки цветка, выдвинул из-под кровати свой чемодан и достал сверток с документами. Пошарив в нем одной рукой, вынул маленькую Машину фотографию полугодичной давности, вырезанную бритвой из какого-то общего снимка, висевшего на стене в тумановской библиотеке. На ней девушка была в белой блузке и с косичками.

Пнув чемодан ногой под кровать, он повернулся к столу. Перевернув граненый стакан, подвинул его к себе. Приставил к нему Машину фотографию. Сделал шаг назад. Наклонив голову, присмотрелся.

Вынув из тумбочки карандаш, взял в руки фото; нарисовав траурную рамку, опять прислонил к стакану. «Вот так правильно!» — прошептал он.

Подойдя к окну, Антон с минуту пялился на ворону. «Не скучай без меня!» — выкатив глаза, сказал он ей и вдохнул аромат розы. Прошептав на выдохе: «Я скотина!» — он отошел назад, к столу.

Взглянув на Машину фотографию, встал на колени. На глаза навернулись слезы. Дрожащими руками Антон медленно преподнес Маше свой последний дар, опустив цветок на стол перед ее портретом.

Постоял, плача, на коленях; не вытирая слез, встал. Поднял голову вверх, нащупал на столе длинный кухонный нож и приставил его к сердцу. Замер; подумав: «Нет, здесь я любил ее!» — перенес нож к шее, приставив к сонной артерии. Успел сделать вдох — рука не слушалась.

— Нет, не так… Пусть все знают! — прошептал он.

Взяв со стола большую ложку, зажал ее зубами; расстегнув ремень, спустил джинсы и сел на пол. Вдохнув, он резким движением двумя руками воткнул нож в пах со стороны левой ноги. Боль рванула вверх, согнув тело; поняв, что чуть промахнулся, взял нож на себя и с легким скрежетом пересек воротниковую вену. «Все… Прости меня!» — подумал он.

Еще крепче сжав зубы, чтобы не закричать от боли, Антон с жутким стоном последним усилием воли откинулся назад, на пол, до боли, до белизны сцепив на животе пальцы рук — чтобы не тянулись выдергивать нож.

Спустя минуту ему стало легче, он совсем протрезвел. «Давление упало, как хорошо… еще чуть-чуть…» — подумал он и закрыл глаза…

Семенов уже немного пришел в себя от выпитой «за упокой» водки; привыкнув к легкому опьянению, он опять почувствовал себя как бы трезвым. Быстро допив пиво, он подозвал официантку и расплатился.

Идти в гостиницу не хотелось. Он прошел вдоль улицы, вышел на бульвар и побрел по нему, размышляя: «Но зачем с Машкой-то так круто? Так вышло? Или чтобы меня засадить? Догадался, что мне нужна Катя? А как? Ага, предположим, что она рассказала ему, что видела «его» на мотоцикле с блондинкой — а у него было алиби! И он понял, что кто-то его подставляет… А потом видит на проспекте мотоцикл, и… и понимает — по ключу в замке — что я где-то рядом… и прячусь! И спрашивает себя: «А чего это ему прятаться, если он тут случайно встал?» Но если он дал мне за собой следить, то и видел меня… плохо дело! Если он и на репетиции побывал — забежал на Катю посмотреть — то и достоверно знает, кто я и откуда!

Или… или это мания преследования? Но теперь, по любому, выбора нет, я обязан его переиграть! Но как? И если все так, каковы будут его действия? Стукнет ментам? Как? Да запросто: позвонит, назовет номер и скажет, что я сбил девушку! А как она умерла, от чего? Черт, ничего не сказали… Так, но это если он запомнил номер! Чушь! А след на теле? След-то должен быть! Да и мотоцикл уже далеко… вовремя я его скинул! Но что бы такое придумать? Ах, Катя, Катя!»

Катя поднялась и вышла из скверика. В ожидании автобуса перебирала имена тех своих знакомых по училищу, у которых мог быть номер телефона казачки. Звонить мальчикам, да еще по такому вопросу, она не могла, а близкие отношения с сокурсницами у Кати досель не сложились: они блекли в ореоле ее красоты и старались держаться поодаль.

Поколебавшись, она набрала номер девушки, рядом с которой частенько сидела на лекциях. Та была смуглой брюнеткой с копной кучерявых волос; у нее был совсем другой тип внешности, рядом с Катей она не обесцвечивалась, и зависть ее не терзала.

Разговор с ней получился длинным и нескладным. Не сразу поняв, кто звонит и что случилось, и почему нельзя подождать до понедельника, сокурсница ограничилась советом — подсказала, что все номера есть у старосты Капиной группы. А вот кто там исполняет эту обязанность, — это она не знала.

«Тупик… подумала Катя. — Вот так! Проверка показала, что я в социальной изоляции! Красотка-изгой… Или лучше — изгой-красотка?» Она вздохнула и убрала телефон.

Подошел полупустой автобус. Катя, стесняясь своей зареванной красоты, спряталась у окна на сидении, стоящем за кабиной водителя. Опять достала телефон, еще раз перебрала все номера. «Ну вот же! — можно с Екатериной Петровной связаться…»

С минуту держала она аппарат в руке, глядя куда-то мимо. Катя пыталась понять причину своего и желания, и нежелания звонить помощнице режиссера. Она мучительно подбирала первую фразу. Но слова не складывались, разбегались, не хотели быть вместе. И не желали звучать в тон с ее сердцем.

Она убрала телефон в сумочку. И тут же расценила это как малодушие. К скорби прибавилось еще и огорчение от того, что не может предложить Машиным родным свою помощь. К физической слабости добавилось ощущение моральной ущербности: Катя опять, но уже не только от горя, но и от огорчения за свое малодушие, да и от чувства одиночества тоже, готова была разрыдаться.

Она отвернулась к окну, пытаясь сдержать слезы. Вспомнив, что психологи советуют плакать, она полезла в сумочку за платком, сжала его в кулаке. Смахнув полкапельки со щеки, так и просидела, стиснув его, всю дорогу, но слез уже не было.

У Петьки тоже не нашлось слез, когда через полчаса, прибежав с тренировки, он увидел Антона в луже крови. Не услышав дыхания, он понял, что уже поздно. Заметив на столе Машин портрет в траурной рамке, он уселся на свою кровать в позу лотоса и, глядя поверх трупа в стену, стал мычать мантры; когда на телефон Антона кто-то позвонил, он даже не моргнул.

А Макаров, услышав телефонный звонок, бросился в спальню.

— Сергей Яковлевич, это Катя. Дела такие: Фин поехал в ритуальное бюро, а я… мы едем в Туманово на нашей машине, можно?

— Можно, конечно… все можно. Как Машина мама? Поговорили? Утешили?

— Как смогли… Но она против того, чтобы устраивать прощание в театре, как ты предлагал… Говорит, что Маша не народная артистка, и что очереди на улице не будет. Хочет, чтобы все происходило у них в Туманово, в церкви! По-другому — никак!

— Что ж, это ее право, пусть… — ответил Макаров и задумался: «Может, тогда и не ездить никуда? Ну что мне там скажут? Итак, ясно, что придется многое переснять… если не все! Да, но… Нет, поеду! Поеду! — иначе я здесь Ольгу измучаю!»

 — Катя, меня сегодня — да и завтра, может быть, — дома не будет. Звоните на мобильный!

— Стоп, как так? А похороны? Вас не будет и на похоронах?

— Почему не будет?

— Машина мама — Наталья Викторовна — хочет хоронить завтра в полдень. Маша скончалась в пятницу, до полуночи, завтра третий день! Говорит, что все успеем…

— Я понял… Не знаю, успеете ли… позвони мне, пожалуйста, когда уже точно определитесь со временем! И с поминками помогите!

— Поминки уже обсудили: соберутся дома, соседи помогут. Водку, посуду из буфета и часть продуктов Фин вечером отвезет туда на машине. Остальное захватим утром. Девчонки из буфета обещали придти пораньше, все к девяти приготовить и упаковать. Что-то упустили?

— Памятник.

— Временно поставят деревянный крест, но уже во вторник его заменят мраморным — Фин узнал, где есть готовые, белого камня. В понедельник утром он все оплатит, и плиту тоже…

— А усадка?

— Обещают следить…

— И… я же ангела просил!

— Говорили… ангел будет, но позже, к сороковому — его долго резать. Эскиз красивый. Сделают из отдельного камня, потом смонтируют с крестом. Будет как монолит.

— Спасибо, Катя… — отключив телефон, Макаров решился:

— Оленька, мне надо сегодня ехать, сделай мне бутерброды, я вернусь после полуночи!

— Не поздно ли? — спросила она.

— Завтра уже похороны, дорогая, по-другому не получается!

— А послезавтра? Там что, оракула украдут, что ли?

— Я потому и еду сегодня, дабы мне помогли понять, что делать послезавтра! Со стороны виднее… Извини! И не беспокойся, пожалуйста! Если не успею вернуться, переночую там…

— Хорошо, не раздражайся… Ты хоть душ прими! А я пока узнаю расписание электричек, да еду приготовлю! — сказала она, ожидая в ответ свою любимую фразу: «О! ты моя радость!»

Но Макаров произнес только: «Слушаюсь…» — и ушел в ванную.

— Сергей! Термос возьмешь? С чаем? Или кофе заварить?

— Нет, дорогая, спасибо… два-три пакетика чая, кипяток там есть, — ответил Макаров, выбирая обувь для поездки за город; поздним вечером на автобус рассчитывать не приходилось, а от станции до обители было около пяти километров, да и дождь мог пойти.

Выставив на пол три пары, он решил надеть свои туристические ботинки, довольно поношенные, но все еще крепкие.

— Сергей, они ведь высохли! Жать не будут? — спросила Ольга.

— Сейчас проверим… — Макаров присел на пуфик и стал расшнуровывать правый ботинок.

— А что кроссовки не оденешь — они легче…

— Да, легче… и мягче, но… не под настроение!

Ольга вздохнула; несмотря на желание расшевелить мужа, он оставался в каком-то мрачном оцепенении. Она чувствовала, что он не замечает ни ее ласковых интонаций, ни того, что после долгого перерыва оказался у себя дома.

Ей казалось, что и на тот уют, каждый штрих которого они создавали вместе, он смотрит уже как-то иначе, не как соавтор. «Он будто в лабиринте с картинами вместо окон… да, он хочет увидеть солнце и небо, а вокруг ложные перспективы чужих фантазий! Или… будто пришел в музей с девушкой, а побродив и поняв, что она дура, хочет смыться! Ну и пусть идет!» — в отчаянии думала Ольга; из последних сил она сдерживала себя, понимая, что заплакать нельзя.

Заиграл мобильный. Поняв, что это продюсер, Сергей Яковлевич ощетинился. Голос стал жестким, почти враждебным:

— Да! Макаров, слушаю!

— Слушай, Сергей Яковлевич, слушай! До меня дошли слухи, что в твоей епархии происшествие?

Макаров не сдержался, чертыхнулся. «Уже донесли! Сегодня, в субботу! Эх, лопух! Надо было телефон отключить… Ну, ну! — что, что ответить?» — пронеслось у него в голове.

— К сожалению, Савва Сергеевич, жизнь преподнесла вот… коленце вот такое выкинула… — промямлил он вслух.

— Ты думаешь, я позвонил пособолезновать? Это так, безусловно, так… скорблю со всеми, да-с, я же не зверь какой! Но ты, Сергей Яковлевич, слушай сюда со всем своим рассеянным вниманием! С-с, так сказать, самозабвением: чтобы забыть, как тебя самого зовут… Помнишь, позавчера утром я тебе звонил, и ты дал добро, было дело? Так вот деньги-то на оплату рекламы ушли, и обратно их не получить! Помнишь, сколько там? Слушаешь? Молодец, теперь дальше: уже и рекламный ролик сделали, завтра начнут крутить! И время премьеры перенести нельзя, за зал заплачено. Ты чуешь, чем пахнет! — тут вежливенького Савву Сергеича прорвало, его и так обычно высокий голос взвился куда-то под облака, и он заорал, почти завизжал в трубку:

— Да кто позволил тебе разрешать артисточкам самовольно увольняться, да еще на тот свет! Ты что, запереть эту сучку в сортире не мог, или себе под бок подложить, чтобы слышать, как она дышит, а, главное, чем? Да ты на поводке должен был ее водить, а ты… — дальше последовал неожиданный нецензурный экспромт, — … силой, ты…

Макаров прижал трубку к груди, чтобы Ольга ничего не услышала, и выскочил на кухню. Через минуту голос перестал визжать, чуть понизился, утих и опять зажурчал:

— Ты, Сергей Яковлевич, запомни одно: не сдашь в срок свой ролик… Эх, четыре дня ведь всего-то осталась? Не обижайся, родной, но — ты помнишь, я тебя предупреждал: отвечаешь всем своим имуществом? Да? Так вот, милый! Не сдашь в срок — считай, что ты бомж, понял?

— Понял, Савва Сергеевич! Понял… — ответил еще более мрачным голосом Макаров.

Зайдя в прихожую, где все еще стояла жена, он, прикоснувшись средним пальцем правой руки к ее щеке, пробормотал:

— Вот Оленька! — а ты говоришь… Нет, теперь уж обязательно надо ехать!

Ольга, почувствовав через это прикосновение глубину его несчастья, смутилась. Ей стало стыдно за свой эгоизм, за то, что она еще минуту назад думала. Сергей не сказал, кто и зачем звонил, но по его лицу она поняла, что происходит и еще что-то… и что это тоже относиться к фильму; заметив на лице мужа оттенок отчаяния, она решила отложить все вопросы до его возвращения.

Макаров, понурив голову, надел ботинки. Зашнуровав их, прошелся, поскрипывая, по коридору.

— Вроде не жмут… Все, я готов! — сказал он, накидывая поверх черного свитера простую, без подкладки, брезентовую туристическую куртку с капюшоном, давно не зеленого, а какого-то болотного цвета.

Ольга прижалась к нему, положила руки на плечи, а голову на грудь.

— От тебя костром пахнет… — сказала она.

— Спасибо тебе, О! — невпопад сказал Макаров, гладя ее по голове кончиками пальцев.

Постояв, он кашлянул в кулак.

— Да, пора! Поезжай, Сереж! Я тебя люблю и жду!

Когда муж вышел, Ольга, скрестив на груди руки, зашла на кухню и подошла к окну, чтобы посмотреть, как он будет идти к остановке. На улице мигнули фонари. «Освещение проверяют…» — подумала Ольга.

Мигнули фонари и на бульваре. Семенов подмигнул им в ответ правым глазом, и, как по команде, со всех сторон появились девчонки: парочками, по росту. «Вот дуры! — подумал он. — И чего они по росту-то паря… спаря… О! — сдваиваются? Нет, чтобы наоборот: одна повыше, другая пониже; одна потолще, другая постройнее… нет, потолще — не звучит… помясистей… у-ух! А другая — покостистей, типа «бульонка», ха-ха! Вот, а Танька — то, что надо… и не толстая, и не худая! Только старая… Нет, не так: не юная! А кожа классная, чистый шелк! — не у всякой соплячки такая! Ой, ладно…»

Алексей присел на лавочку и поднял голову, наслаждаясь легким теплым ветерком, которым воздух в эту минуту ласкал закат.

«А Таня-то… — опять вспомнил он. — Та-нюшка! Неужели и сегодня потащила бы меня туда, если б я не смылся? Ну бабы… А впрочем… пожалуй, я бы и не отказался! Как неплохо ощутить, что жизнь продолжается!» — Алексей хмыкнул, он не ожидал от себя таких мыслей.

«Ну а коли так, Танька-то — на кой она мне для этого? Пусть себе ревет! Вон девчонок сколько, какие красотки! И глазки веселенькие! Развеяться, что ли? Ой, ой, мамочки, забыл! — я же влюблен! Да, я теперь Катю люблю! Вот она, водка-то, что делает, если пивом ее забить! Катя, ты где, милая моя? Нет, сегодня лучше к ней не лезть…»

Встав, Алексей пристроился за парочкой симпатичных девочек. Но вскоре отстал — мысли вернулись к тревожащим его обстоятельствам. «Как он меня подставит, я потом от следователя узнаю… А мне-то что делать? Надо его как-то сдать, пусть сам доказывает, что это не он! Ведь следил же он за Машкой? Следил! И срочно, по горячим следам! — а менты уж пусть разбираются! Да и — всяко полезно! — как его свинтят, Катя его пошлет… Эй, а девчонки куда-то свернули! Ну и… не до них. Надо бы съездить туда, к кафе, понюхать, что к чему! Хм, сонная провинция… Катя, наверное, уже дома… наплакалась, поди!»

Действительно, Катя уже была дома. Там ей стало легче. Пролежав без сна и мыслей лицом к стене больше часа, она успокоилась и стала думать, что и как сказать маме, чтобы не взволновать ее. «Да еще и лицо опухло, теперь и захочешь скрыть — не получится… что делать, что делать? Маску? Да, без этого не обойтись…»

Она приготовила состав от отеков и наложила на лицо. «Держать нужно минут пятнадцать… скоро мама приедет… и чтобы подействовало, еще час нужно… — Катя вышла на кухню, заглянула в холодильник. — Продукты есть, ужин готовить не надо… а часок можно и погулять…»

Вскоре она вышла, пересекла двор. Их дом стоял на краю жилого массива, заселили его лет пятнадцать назад; они всей семьей участвовали в осенних посадках, и несколько деревьев Катя помнила совсем тонкими саженцами. Она и не заметила, как углубилась в лесопарк, который был немного моложе ее самой.

Пройдя молодую рощу, метров через пятьсот вышла к детской площадке, устроенной на ухоженном склоне. Трава была пострижена и еще зелена, опавшие листья собраны в аккуратные кучки. «Ой, там мои старые качели! Скрипят еще?» — она подошла, раскачала пустое сидение, но качели оказались смазанными и тишины не нарушили. Обойдя детские лесенки и песочницы, она пошла дальше по присыпанной красной кирпичной крошкой дорожке. Катя почувствовала, что дыхание стало более глубоким. «Совсем я перестала здесь гулять, надо выбираться иногда — подумала она и сразу подметила эту перемену: — Вот уже и планы строю… какая я, все же, эгоистка…»

Стало зябко; прикинув, как выйти к дому, Катя прибавила шаг.

Тем временем Алексей, так и не сообразив, в каком конце города он был вчера вечером, вышел на проезжую часть и остановил машину.

— Мне бы на… — заговорил он, сев спереди, но запнулся, потому что не знал названия улицы. — Простите, мне бы к… — и снова замолк, так как и названия кафе за деревьями не разглядел.

— Идиот! — прошипел он.

— Не понял!? — потянул водитель и, наклонив голову, стал разворачиваться к нему всем телом.

— Нет, нет, извините! Это я о себе! — спохватился Алексей. — Забыл адрес… там такой перекресток, кафе и тоннель… не знаете?

— У нас не деревня. Тоннелей с десяток, да и кафе вон на каждом углу…

— Ясно… Спасибо! Возьмите за беспокойство… — он положил на «торпеду» купюрку и вылез из машины.

«Мать твою, кретин! — отругал он себя, выйдя на бульвар. — А впрочем… — он прокрутился на каблуке, оглядывая соседние дома. — Во! То, что нужно!» — решил он, заметив позади себя вывеску «Пивной ресторан». «Свою-то гостиницу я еще помню… — направляясь в заведение, думал он. — А завтра, как проснусь, карту надо купить… тоже мне, «не деревня»!

Кате карта была не нужна. Заблудиться она не боялась и вскоре вышла из леса у дальнего конца дома; бросила взгляд в сторону своей квартиры: свет на кухне уже горел. Погладила лицо, проверяя, прошел ли отек. «Забыла косметичку взять…» — пожалела она.

Обойдя дом, Катя увидела, что и в Костином окне горит свет. «Зайти, что ли? Заодно в зеркало посмотрюсь! Так не хочется, чтобы мама видела слезы! — это ее расстроит… Зайду, да и расскажу ему все — вдруг опять расплачусь! Лучше сначала выплакаться, а домой после…»

По пути к подъезду Катя набрала номер своего приятеля. Услышав удивленный возглас, сказала в ответ: «Извини, я сейчас поднимусь!» — и отключилась.

 Костя только что закончил-таки карикатуру на Катю. Он вставил рисунок в самодельную рамку из цветного картона и уже определил ему место на стене. Пока Катя поднималась в лифте, Костя завесил свое творение бумажной салфеткой, приколов ее булавками к обоям.

— Любимая! — шепнул он, открыв дверь и только мельком взглянув на нее. — Катя, а у меня для тебя сюрприз!

«Сюрприз» поджидал и Прохорова. Уже почти в темноте он, будучи в пост-юбилейном состоянии, ввалился в общагу в обнимку с какой-то девушкой, не с Лидой, и с какой-то глупой шуткой включил свет.

Девушка, взглянув на залитый кровью пол, даже не видя загороженное от нее стулом лицо Антона, обезумела. Она бросилась к окну, выбив из обнимавшей ее за плечо левой руки Алексея бутылку шампанского. Ее вопль заставил вздрогнуть всех насельников общежития.

Она уже стояла одним коленом на подоконнике, когда Петька, очнувшись, в один прыжок оказался рядом. Он успел схватить ее, и завалил, кричащую, на свою кровать. Руки он ей зафиксировал, но с ногами справиться не смог: она продолжала долбить ими и по стене, и по спинке его кровати, не чувствуя боли и вопя во всю глотку.

Алексей так и остался стоять, держа руку на выключателе. Бутылка шампанского, улетев под окно, разбилась о чугунную батарею. Вино, шипя, потекло по коричневой краске в сторону трупа. Вскоре оно влилось в лужу подсыхающей крови и смешалось с ней, так долго ожидавшей в жилах Антона этого мгновения. Кровь, став розовой, забулькала и будто ожила… Привычного к ее виду Алексея — когда он представил себе вкус этого «коктейля» — вырвало. Он еле успел зажать рот рукой, согнулся и под истошные вопли подружки выскочил в коридор.

Минуту спустя у комнаты собралась толпа студентов. Прибежала и вахтерша. Заглянув внутрь, взвыла и упрыгала вниз вызывать полицию.

Из туалета Прохоров вернулся совершенно трезвым. Вытолкнув всех, и Петьку тоже, из комнаты, он переставил цветок и Машину фотографию на тумбочку у кровати Антона, а все остальное, что было на столе, перенес на подоконник. Отодвинув стол, снял скатерть. Прикрыв ею Антона, Алексей вышел и встал снаружи у дверей.

Макаров тоже был уже за дверью своей квартиры. Мысленно поблагодарив жену за то, что не затянула проводы, он вернулся к своим проблемам. Накинув на плечо ремень полупустой сумки, в которой кроме бутербродов были только толстая рабочая тетрадь и ручка, пошел к остановке автобуса.

Перепалка с продюсером высветила события в новом, еще более кошмарном ракурсе. По тому, как тот напрягся, Макаров понял, что это были не пустые слова, и что он стоит на краю пропасти. И что от правильности его решения зависит не только судьба фильма и карьера, но уже и благополучие семьи.

Только от одного понимания этого пользы было мало. Он знал, что ситуацию нужно еще и осознать — и только тогда можно будет найти выход. «Вот преступник… пусть он знает, что завтра его казнят… — думал он по пути на вокзал, стоя в автобусе. — Да, завтра утром ему отрубят голову, и что делать? Голову всю ночь щупать? А может, плюнуть, да сладко поспать!? Или всю ночь в грехах каяться? Но каяться — означает меняться… в душе меняться. А это и есть: осознавать… Ведь только поняв, можно и не изменится еще… ну не хочется… да, пусть рубят… и продолжаешь делать по-своему! Смаковать, например, преступление… А осознать — это и понять, и принять… душой! Допустим… Но это, если ты преступник, а если нет? Ну вот… вдруг тебе стал известен день собственной смерти… и день, и час. И этот час — завтра, за завтраком. И что? Не завтракать? Или наоборот, устроить пир? А если на сценическом языке? Вот: пустая сцена… поставим стол, стул… За столом старушка — бодренькая, даже веселенькая! Что делает? Да гадает на картах! Задорно так, беззаботно… ага, как на святках: на жениха! А тут вдруг звонит телефон: «Алло, старушенция? Ты…» — нет, лучше на «Вы», смерть надо уважать! — «Алло, старушенция? Вы завтра умрете! За завтраком!» — и все, повесили трубку!

Макаров уже вышел из автобуса. Он так глубоко нырнул в неожиданную, нечаянную ментальную свободу, что только случайный взгляд на вокзальные часы уберег его от опоздания на электричку. Пришлось бежать за билетом, потом до платформы. Электричка тронулась спустя секунды после того, как он, заскочив в последней вагон, сел у окна…

Усадив Катю в кресло, Костя направился к противоположной стене, намереваясь устроить торжественное открытие своего произведения. Но Катя неожиданно встала. Подойдя к шкафу, открыла ту дверцу, на внутренней стороны которой было зеркало. Рассмотрев свое лицо, отметила, что оно еще не вернулось в обычное цветущее состояние, и что отпечаток скорби придал ему взрослое выражение. Заметив Костино веселое возбуждение, она подумала: «Счастливчик! А может, и не говорить ему?» Катя поправила волосы, прикрыла шкаф и опять села в кресло.

Застывший с поднятой рукой Костя, разглядев ее лицо, замешкался. «Приболела, что ли? И когда она успела простудиться? Хм… А главное — где и с кем?» — вдруг заревновал он. Смутившись, он опустил руку, уже готовую представить карикатуру, и, подойдя к бару, достал бутылку и бокал.

Вспомнив, что сладким не поминают, Катя сказала: «Ликер не надо, Костик, спасибо!» И после паузы добавила:

— У тебя водки нет? Одной рюмки?

— Водки? — переспросил Костя. — Нет, водки нет! Ты же знаешь — я только коньячок… ну или ром! Будешь? Тебе какой? — Есть вот… — Костя оживился, приготовившись к описанию вкусовых свойств имеющихся в его коллекции напитков, но Катя в игру не включилась, перебила его:

— А внизу в магазинчике есть? Хочу водки…

— Ну откуда там хорошая водка? — попробовал увильнуть Костя.

— Сиди, нюхай свой клопомор! Я сама схожу! — приподнимаясь, сказала Катя. — Денег только одолжи, пожалуйста, я с собой не взяла! Сколько…

— Ну Катик… — начал он и вдруг осознал, что она сегодня вся в черном, гладком и ровном, без намека на полоску, линию или цветовой перелив. До него еще не все дошло, но он успел осадить ее.

— Сиди, сиди! Прости, Катя, я сейчас! Прости! Это тут, рядом! Пять минут туда, пять обратно.

Он вынул из внутреннего кармана висевшей на стуле кожаной куртки бумажник; взяв нужную сумму, Костя бросил его на журнальный столик.

— Я сейчас, — пробормотал он и выскочил из квартиры. Не дожидаясь лифта, заскакал вниз по лестнице, преодолевая марши в два прыжка и ругая себя за невнимательность: «Идиот! Приболела… это от слез, тупица! Она же вся в черном! Что же случилось?» Родственник? Или знакомый? Нет, театр тут ни при чём, она бы сказала… нет, самому спрашивать неудобно… что расскажет, то и услышим… Представляю, что она обо мне сейчас думает! Ну я и кретин!»

К этому времени Макаров, успокоенный стуком колес, немного пришел в себя. Глядя в окно, он задумался: «Вот мы зрители; сидим в зале, а на экране — вот этот видеоряд… Или вот: снять его, да и показать по телевизору! Без слов, без музыки, без комментариев… Хорошо… и вот сижу я дома в кресле и вижу это уже на экране. И что? Измениться мое состояние? Несомненно! — появится ожидание! Ведь если по телеку показывают, то что-то должно произойти! А здесь? — здесь ровно наоборот! Мы сидим и не только не ждем, но и не желаем, чтобы что-то произошло! — нам бы доехать, да и, Слава Богу!

Стало быть, вот он, «идеальный», зритель: приходит в театр и ждет только одного — когда спектакль кончиться. А все то, что происходит на сцене, для него — как для меня то, что сейчас там, за окном! А если окна закрасить? Или забить? — тогда будет, как в метро! А это значит… Зритель приходит в театр, а актеров нет, пустая сцена. И даже не пустая, а мертвая… Пассажиры метро — они вроде зрителей мертвого театра! А как из пустой сцены сделать мертвую? Сложно… на сцене большой кулек… из него вылетают фантики – это несыгранные роли… нет, просто так не получится! Надо полноценный спектакль разыгрывать… Ай-ай, а моя старушка-то! Надо додумать, как там было… вот вспомнил: 

«Алло, старушенция? Вы завтра умрете! За завтраком!»

Ага, а теперь поставим в угол комнаты косу. И что? А вот что:

— Алло, старушенция? Вы завтра умрете! За завтраком!

— Простите, вы кому звоните?

— Это смерть?

— Да,да! Смерть у телефона… а вы кто?

— Я твоя смерть!» — так… и что? Что она ответить? Ага, а если так:

«А, коллега!? Ну заходи с утреца, пого… перетрем, ха-ха!» — и вешает трубку. Хмыкает, опять тасует карты и продолжает гадать… Но теперь уже не просто гадать, а коротать время до утра… до предсмертного завтрака.

А дальше… что дальше? Спать ей надо? Нет, спать ей не надо: смерть не спит, даже и не дремлет! Дальше утро, за окном светает… и пусть опять звенит звонок. Обычный утренний вопрос:

— Алло, что будете на завтрак? Кролик тут бегает…

— Бегал… подавайте кролика… — она продолжает гадать…

Да, только пусть еще пальцем щелкнет, перед «бегал…» пару раз путь щелкнет!» — Сергей Яковлевич не заметил, как начал балансировать на грани между бодрствованием и сном… тук-тук — сон, тук-тук-тук — не сон…

Смотрел он продолжение уже во сне, или ему показалось, что во сне…

Выйдя из электрички, он вспомнил: «Ну да — скелет… Утром открывается дверь, вкатывается тележка… скелет в передничке… он… или она? — пусть будет в косыночке! Скелет тот ставит на стол прикрытое колпаком блюдо… серебряное, пожалуй, да! «Кушать подано!» Старушка берет вилку, открывает блюдо и, покамест она разглядывает, что там, под крышкой… да, пусть еще и спросит: «Как тебя звали, милый? Или ты дикий?»

А на сцену вкатывается зеркало. Нет, лучше трельяж… треснутый… вкатывается и становится напротив… и пусть та положит себе кусочек… потом садится, поднимает голову и смотрит в зеркало:

— О, уже пришла! А я и не заметила…»

«Чуть не проспал!» — подумал он, осознав, что стоит на платформе. Забыв, в какую сторону идти, огляделся. «Ага, народ потянулся через пути… Да, вроде бы туда!» — вспомнил он и пошел, как и все, к лесу.

Но попутчики вскоре рассеялись, кто куда, и в обитель он входил в одиночестве, если не сказать наоборот: длинная монастырская вечерня уже закончилась и богомольцы потянулись навстречу, из монастыря — кто по своим домам, кто по съемным углам.

На воротах висела табличка с требованием отключить мобильные телефоны. Макаров подчинился. Зайдя за ограду и пройдя мимо храма, завернул за дальнее крыло братского корпуса. Там он увидел очередь, вьющуюся от крылечка монастырской приемной вглубь небольшого заросшего садика.

Подойдя к концу очереди, он спросил:

— Простите, пожалуйста! Кто сейчас принимает, не подскажете?

— А он сам, батюшка наш, отец Корнилий, и принимает! — ответил не худенький, не высокий и не седой старичок, который что-то бубнил себе под нос.

«Блаженный… — подумал Макаров и пристроился за ним. — Хоть в этом повезло! Не придется искать другого способа, чтобы переговорить…»

Катя воспользовалась отсутствием Кости, чтобы поговорить по телефону с мамой. Та, заметив ее невеселую интонацию, спросила, не случилось ли чего?

— Ну так… потом. Я так устала, мамочка… Я скоро приду и все-все тебе расскажу… Целую!

 Убрав телефон, Катя опять открыла шкаф. Рассмотрев себя в зеркале, нашла, что отек почти спал. «Да и в глазах появилось немного жизни… Костик, хоть он, как и все мужики, полный дебил в эмоциях, но как на меня действует! Ведь я даже с ним взглядом не встречалась… да и в мыслях ничего не держала! А вот, пожалуйста, в глубине глаз появился игривый блеск!» — призналась она себе и добавила: «Да, а у бедной Маши ее чудные серые глазки уже навсегда закрыты! Лежит себе бедная девушка где-то, а я тут… Стыдно, все же! Лучше уйти!? Да, пожалуй…»

Сев опять в кресло, Катя увидела Костин бумажник и взяла его, чтобы занять чем-то руки. Повертела им, постукивая по столику, и не удержала: он выскользнул, а упав на ковер, раскрылся.

Собрав вложенные в него деньги и визитки, Катя заметила обложку водительских прав. Зная, что Костя с детства «на коне», она подумала: «А сколько ему там на фото? Восемнадцать? Или шестнадцать?»

Открыв корочки, она вынула карточку. «Безусый! Совсем, совсем юный!» — думала Катя, разглядывая фото. Защитная пленка обложки отсвечивала. Вынимая карточку из обложки, она заметила, что на ковер упал какой-то негатив. «Один из моих припрятал…» — отметила она не без удовольствия. Рассмотрев на фото мальчишеский облик Кости, Катя вложила права в обложку и нагнулась за выпавшим кадром.

Подняв его и глянув мельком на просвет, она с удивлением обнаружила на нем вместо себя какую-то девушку. «Одна из его «блондинок…» — не без брезгливости подумала она. Слово «блондинка» давно уже стало у нее оценкой умственного развития манекенщиц всех мастей — и светлых, и рыжих, и брюнеток, — которые фотографировались у Кости. Но взглянув еще раз, она поняла, что это не обычное рекламное фото. Поза девушки отличалась от тех, которыми обычно с выгодой преподносят женские прелести: в кадре не подчеркивалась ни округлость груди, ни длина ног, ни стройность шеи, ни густота волос. «Нет, это не реклама…» — сделала вывод Катя.

Она подошла к телевизору. Включив и его, и присоединенное к нему устройство для просмотра, вставила туда кадр. Выбрав пультом нужный режим, Катя не смогла сдержать возгласа, слившего в себе и изумление, и возмущение: с экрана телевизора на нее смотрела Маша; сидя у стены, она пыталась достать лежащую неподалеку на асфальте белую розу.

— Вот это да! Откуда? Когда! — Катя, отойдя, опустилась в кресло и откинулась на спинку. Вопросы один за другим всплывали в ее голове, на глаза навернулись слезы. «Маша, Машенька… А Костя? Ну, Костлявый! Гад, какой гад! Ну и ну! Да разве это может быть случайностью!?»— всхлипнув, Катя достала платок, вытерла слезы и села прямо.

«Спокойно! Взять себя в руки!» — она взглянуло на часы. С момента ухода Кости прошло около десяти минут. «Сейчас, сейчас… как бы вывести его на чистую воду? Ведь может быть, что, что…» — но как ни уговаривала себя Катя, уверить себя в том, что Костя непричастен к смерти Маши, она не смогла. Как не смогла поверить и в то, что он в чем-то виновен. «Нет, нет, Костя не такой! Да и мотива нет… А откуда фото? Ну фото… Шел мимо, а Машка там… он мог и не знать, что это она… А она-то там что делала?» — Катя еще раз взглянула на экран и заметила, что роза сломана.

Под взглядом девушки она всхлипнула и выключила телевизор. Еще раз взглянула на часы: прошло больше десяти минут. «Нет, все равно ничего не понимаю…» — Катя встала и стала ходить по комнате, массируя то виски, то затылок.

— Ничего не понимаю! — по слогам повторила она и тут услышала звонок в дверь.

— Явился, гаденыш! Ключи забыл! А если бы я ушла… — прошептала она и бросилась в прихожую.

Открывая дверь, она даже не взглянула в глазок: ни смотреть на Костю, ни разговаривать с ним там, в прихожей, желания у нее не было. Катя развернулась, чтобы уйти в комнату. Но, не уловив за собой движения, она обернулась и увидела в дверном проеме женский силуэт. Удивленно вскликнув, она вернулась к открытой двери и хотела уже спросить гостью, молодую женщину в сером костюме, о причине визита, но та, «сфотографировав» Катю из-под густых ресниц, опередила ее, проговорив ласково:

— Девушка, скажите, пожалуйста, а Костя дома?

От Кати ее не женский взгляд не укрылся. Отбросив мысль о том, что у Кости с этой тетей могут быть какие-то личные отношения, она ответила:

— Костя? А вы не ошиблись, уважаемая, квартирой? — спокойно произнесла Катя и вернула женщине такой же оценивающий, но более медленный и уже не профессиональный, а женский взгляд.

— Нет, это та самая квартира, голубушка! И в том самом доме! — в тон ей с полуулыбкой ответила женщина. — Так что же?

— А знаете… он вышел! — выдавила из себя Катя, почувствовав недоброе.

— Вы-ышел!? Придется нам подождать его вместе! — ответила женщина так же ласково, незаметным движением достав откуда-то удостоверение с гербом.

— Старший следователь Полина Осташкина, — открыв корочки, представилась она другим тоном. — В квартире есть еще кто-нибудь?

— Ах, Полина! Ну да, да! Что-то я о вас слышала! Вы, кажется, учитесь водить мотоцикл? — отомстила Катя. Скривив носик, она добавила: — Терпеть не могу запаха машинного масла, так что ждите его здесь, на лестнице!

Сделав шаг назад, Катя хотела захлопнуть дверь, чтобы как-то предупредить друга, но ее остановил шум тормозящего на этаже лифта. Через секунду двери кабины раздвинулись.

На площадку вышел Костя. Увидев Катю, он подумал, что она собралась уходить, и попытался остановить ее:

— Катя, вот же! — он поднял вверх бутылку, — там небольшая оче… — заметив, что у двери стоит еще какая-то женщина, он замолк.

И тут на этаж из второго лифта вывалились двое мужчин. Один из них, выдернув из Костиной руки водку, завернул ему руку за спину. Другой, поймав вторую руку, защелкнул наручники. Женщина в сером повернулась к двери квартиры спиной и сказала:

— Константин Завадский! Вы арестованы по подозрению в покушении на жизнь Марии Воропаевой! Поедете с нами!

Она повела плечом, но вместо того, чтобы развернуться к входной двери, вдруг крикнула в сторону лифта:

— Постойте! Дайте-ка пузырь!

Взяв водку, вернулась к Кате; протянув ей бутылку, Полина сказала:

— Вот она, ваша водочка, на здоровье! Но думаю, что с вами, милая, мы еще увидимся!

Катя машинально взяла бутылку. Полина повернулась и пошла вниз.

Услышав, каким медленным, торжествующим шагом женшина-полицейский спускается по лестнице, Катя, обессилев от унижения, горя и стыда, начала, опираясь на косяк, сползать вниз. Обмякнув, не в силах даже прикрыть дверь, тут же, в дверном проеме, опустилась она на колени. Осознав, что ее предали, она от беспомощности заплакала, зажав бутылку с водкой между коленями.

Тем временем Макаров, успев еще раз перебрать мысленно свои не решаемые логикой проблемы, заметил, что он почти не продвинулся к крыльцу. С небольшими перерывами из садика все подходили, вставая в очередь перед ним, немощные паломники, которые, не в силах долго стоять, ожидали там: кто сидя на лавочке, а кто и прямо на траве. Некоторые, тяжело дыша, еле забирались по ступенькам на крыльцо. Совсем слабеньких поднимали под руки и заводили внутрь двое крепких молодых послушников. Затем они опять вставали по обеим сторонам лестницы.

По другой лестнице, в Костином подъезде, Полина спускалась в одиночестве; ее помощники уже курили, открыв окна, на заднем сидении машины. Полина не спешила, наслаждаясь легким возбуждением, вызванным выбросом адреналина во время ареста.

«Молодцы, убойщики! Взяли как котенка за шкирку! — похвалила она мысленно работу коллег. — Да, но ты, мать, раззевалась! Надо было страховать ребят! — достань его подруга ствол — и всем нам привет! Леталь… всем нам, вот! Летали бы сейчас вокруг дома, взявшись за руки! А девка бы водку пила! Свой-то — даже с предохранителя не сняла! Вот овца… И у длинного этого надо было карманы вывернуть при понятых! Впрочем, ладно… не с ножом же он за водкой ходил!»

Довольная завершением операции, она покружилась на площадке второго этаже. «Квартирку бы обыскать… понюхать, чем пахнет! Жалко, санкции нет! Да и красотку, шлюху эту, надо было допросить! М-да… впрочем, куда она денется? Если этот хахаль ее долговязый через час-другой не расколется, мы ее ночью возьмем, тепленькую! А она пусть пока напьется! Да побьется головой об стенку! — представляю…» — Полина «разошлась!» Но на первом этаже, у выхода, ее вернул к реальности телефонный звонок.

— Это Арсеньев! — услышала она голос начальника убойного отдела. — Капитан, вы Антона того утром… с пристрастием допрашивали?

— Да куда там! Он с глухого бодуна был. Да он и не при делах!

— Это точно — он не при делах! Он уже не он, труп он! Предварительно — самоубийство, вены вскрыл. Езжайте в общагу медицинского, там местные уже работают, — и Арсеньев повесил трубку.

— Ой, ё, вот козел! — протянула Полина, выходя из подъезда.

А на шестнадцатом этаже Катя, которая продолжала сидеть, прислоняясь к косяку, уловила за дверью соседней квартиры какое-то движение. Это привело ее в чувство. Она представила себе, что вот сейчас эта дверь откроется, и… «Хорошенькая картинка! Я, с бутылкой водки в обнимку, на полу в соплях… «Девушка, вам штопор не нужен?» Или «Может, вам огурчик вынести?» — подумала она, не меняя позы.

Собрав последние силы, Катя кое-как, держась за дверную ручку, поднялась, прикрыла дверь; зайдя нетвердой походкой в Костину комнату, она бросила бутылку с водкой на кровать, опустилась в кресло и села, закрыв дрожащими руками лицо.

Внизу у подъезда Полина, садясь в машину, сказала:

— Ребята, вылезайте! Сопроводите арестанта… а я в общагу, к медикам. Там жмурик, мой знакомый. Еще один…

— Так этого, — один из парней махнул рукой в сторону микроавтобуса, в который посадили Костю, — и так довезут, куда он денется! А мы с тобой…

— Не могу знать… приказ начальника! — она не хотела, чтобы с ней ехал кто-то еще из их отделения. Полина осознала, что это самоубийство подозреваемого, которого она недавно допрашивала, наверняка испортит её репутацию. «Опять нарвалась! Самурай, на мою голову, прямо из средних веков…» — она вспомнила, что в древней Японии был такой способ доказать истину: повеситься на дереве у ворот дома обидчика; и прием был действенный: того навсегда изгоняли из деревни, что было тогда сродни смертному приговору.

«А по нашим временам? — думала она. — Ну да! — снять звездочки и отправить рядовой на Колыму, зону охранять… Теперь начнут: «Не отпусти ты его, пацан остался бы жив…» Умники! Опять я крайняя оказалась! А что я-то? — женщина должна в субботу утром завтрак семье готовить, а не алкашей допрашивать! Да я его и не прессовала особо… ни по ушам не била, ни по яйцам… Ну дали пинка на дорожку! — вспомнила она рассказ дежурного о том, как он выпер парня. — Цаца какая — сразу вскрываться!»

— Давай, жми в студгородок! — скомандовала Полина водителю, закладывая в кобуру свой табельный пистолет; при аресте он был у нее за поясом юбки, со спины.

Милицейский микроавтобус пристроился за легковой машиной. Автомобили выехали со двора, провожаемые встревоженными взглядами жильцов, которые стянулись к подъезду со всего двора.

А наверху, в квартире Кости, зазвонил телефон. Катя вздрогнула. Но к тому аппарату, что стоял в прихожей, не пошла. После нескольких гудков она уловила, что Костина бабушка, сняв трубку в своей комнате, что-то говорит.

Подойдя к зеркалу, Катя попыталась привести себя в порядок: вытерла платком слезы, поправила прическу, одернула юбку. Гул бабушкиного голоса смолк, стало тихо.

Вспомнив о фотокадре, Катя вынула его из прибора и хотела убрать кусочек пленки на место, за обложку, но раздумала и положила к себе в сумочку. Заметив на столе Костин мобильник, потянула к нему руку. Но решив, что в полиции пользоваться им Косте не разрешат, оставила телефон на столике.

Она опять села в кресло, размышляя: «Что будем делать? Сообщить родителям? Не рано ли? А если это ошибка, и его утром отпустят? Да и телефонов их у меня нет! Ага, у Кости должен быть номер!» Катя взяла его аппарат, полистала список и занесла в свой мобильник два номера, которые именовались как «Предки — М» и «Предки — П».

«Глупо как… а я почему-то думала, что у него хорошие отношения с родителями… Ой, меня дома мама ждет!» — вспомнила Катя, отложила телефон и встала, чтобы найти клочок бумаги.

Заметив пришпиленную булавками к стене салфетку, подошла и приподняла ее. Обнаружив за ней карикатуру, несколько секунд смотрела на нее, узнавая: в технике сепии на листе была изображена девушка в майке, джинсах и кепке; все предметы одежды были в крупную полоску, что делало ее похожей на узницу концлагеря, только на шпильках и при сумочке.

Узнав себя, Катя ударила по карикатуре кулаком.

— Идиот! — простонала она, колотя и колотя по рисунку. — Ну какой идиот!

Найдя ручку, она присела на край кресла. После недолгих раздумий, крупными печатными буквами она написала:

«БА! УЕХАЛ В КОМАНДИРОВКУ, БУДУ ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ».

«Ну вот… теперь все по местам, и домой!» — решила Катя. Убрав бумажник и телефон во внутренний карман Костиной куртки, она повесила ее в шкаф; перечитав записку, хотела уже идти на кухню, чтобы оставить ее там на столе. Но тут дверь в комнату открылась: за порогом стояла Костина бабушка.

— Катенька, ты тут! Как хорошо! — сказала она.

— До… здравствуйте… — Катя растерялась и села в кресло.

Бабушка вошла в комнату. Была она грузная и сонная; увидев на кровати бутылку водки, всплеснула руками:

— И еще «невидимка» непочатая! Мало ему «клопоморов!» Я так и знала, так и знала… И когда он напился, с утра трезвый был! Хорошо, что ты зашла, дочка, а то мог бы и с балкона выпасть!

«Ой, какая я дура, про водку-то забыла! Но неужели Костя так пьет? Вот так новость! Напивается, когда я ухожу? Или когда точно знает, что меня не будет? — да ну, не может быть!?»— засомневалась Катя.

— А мне соседка позвонила, сказала, что его забрали в вытрезвитель! Все лицо, говорит, в крови! Да чтоб его там так протрезвили, чтобы он от одного запаха падал! — бабушка подошла к кровати, взяла бутылку. — Вылить надо «перегонку» эту! — пробурчала она, но, когда стала выпрямляться, схватилась за сердце.

— Ой, ой… вот довел, окаянный! — она присела на кровать и согнулась.

— Может, вам капель? Где, где они? — я принесу! — Катя забеспокоилась и встала.

Но бабушка не ответила. Она побледнела, потеряла сознание; упав боком на кровать, не удержалась и скатилась на пол.

— Нет! — завизжала Катя в ужасе от второй за день смерти. — Не-ет! — она метнулась к окну.

Открыв балконную дверь, Катя бросилась к бабушке, повернула ее на спину. Та была без сознания, но дышала.

— Мама! Господи, что делать! Мамочки! Да, мамочка! — Катя бросилась к телефону и набрала свой городской номер.

— Мам, тут бабушке плохо. Сердце, сейчас умрет! Помоги! Она…

— Ты где? — оборвала ее мать.

— Я в нашем доме, последний подъезд, последний этаж, а номер… — Катя запнулась, она не помнила номера квартира, всегда заходя не глядя, из лифта налево и прямо.

— Вызови «Скорую», я сейчас!

Услышав короткие гудки, Катя позвонила в «Скорую». Пока объясняла, что случилось, и называла адрес, чуть пришла в себя и сообразила открыть входную дверь.

Мама влетела в комнату с чемоданчиком, уже в белом халате. Оттянула веки, пощупала пульс, достала шприц и сделала укол.

— Инфаркт! Если первый, то, может быть, выживет! — сказала она. — Дай что-нибудь, под голову подложить!

Взяла с кресла небольшую подушку, Катя положила ее бабушке под голову; вспомнив, как точно таким же движением два дня назад подкладывала подушку под голову лежащей в гробу Маше, опять заревела:

— Ой, мамочка, а у нас… Маша наша…

— Потом, не мешай! — прервала ее та, опять щупая пульс. — Вроде бы получше… Надо капельницу ставить, но тут неудобно! Не хнычь! Вставай, помоги! — нужно поднять ее…

Она взглянула на кровать, на лежащую там водку.

— Она что, пила? Вроде не пахнет! Хорошо, что не успела!

— Нет, она не пьет… — Катя вытерла слезы, встала, но не знала, что ей делать, с какой стороны подойти.

— Так нельзя, нужно на простыню переложить. Где белье? Посмотри в шкафу.

Катя открыла шкаф, но по привычке уставилась на себя в зеркало.

— Катя, что с тобой? — спросила мама.

— А? Ой! — Катя взяла с полки простыню, но тут с лестницы послышался шум открывающегося лифта. Они повернули головы в сторону открытой двери.

— Простыню, кажется, уже не надо! — сказала мама.

В комнату вошел врач с таким же, как у Катиной мамы чемоданчиком. За ним фельдшер с носилками.

Увидев врача, мама сказала:

— Здравствуйте, коллега! Я тоже врач, анестезиолог. Полагаю, у бабушки инфаркт. Я вколола метализе: надеюсь, вовремя! Отвезите ее в нашу больницу, в восьмую? Это возможно?

— Не знаю… Если только и вы с нами поедете?

— Я не родственница, соседка. Ну, пожалуйста! Я позвоню туда, вас примут! И ей бы еще капельницу с гепарином!

— Да, разумеется! Сейчас в машине поставим. Кто-нибудь еще есть в квартире? — спросил врач «Скорой».

— Нет, — ответила Катя.

— Давай носилки! — он махнул рукой фельдшеру. — А вы, девушка, подержите, пожалуйста, чемоданчик.

— Нет, лучше я, — ответила Катина мама.

Положив носилки рядом с бабушкой, фельдшер и врач подсунули их под нее, подняли и двинулись к выходу. Катя пошла за ними. Мама уже вышла на лестницу, чтобы вызвать грузовой лифт.

«А как же…» — Катя задумалась о том, как быть с квартирой. И тут впервые заметила около двери неприметный крючочек, а на нем ключи. «Вот же! Это, наверное, бабушкины!» Катя сняла их, закрыла на оба замка дверь и сунула ключи в сумочку.

Лифт с носилками и врачами уже уехал. Второй лифт тоже был занят, и Катя побежала по лестнице. Спуск занял несколько минут. Выйдя из подъезда, девушка увидела, что машина «Скорой» уже заворачивает за угол. Невдалеке от группы зевак стояла мама. Когда дочь подошла, она обняла ее и повела домой, но не по тротуару вдоль здания, как всегда возвращалась Катя, а напрямую, через детскую площадку…

В эту минуту солнце скрылось за оградой монастыря. Макаров заметил, что из-за двери показалось бледное лицо старца: обрамленное седыми локонами и окладистой бородой; без каких-либо видимых следов страдания, без улыбки радостное, светлое, с круглыми очками на кончике носа. Взглянув поверх них на очередь, он повернулся к одному из послушников. Тот выслушал, поклонился, взял благословение и исчез за углом монастырского корпуса.

Старец прикрыл дверь; через окно было видно, как он затеплил лампадку у икон. Послушник, который стоял на крыльце, как по команде включил свет в кованном чугунном фонаре, подвешенном под навесом. Тусклая лампочка освещала только крыльцо, да лица людей в начале очереди.

Минут через двадцать вернулся второй послушник. Под правой рукой нес он, прижимая к телу, складной столик. Его тело было изогнуто влево, но это помогало ему держать другой рукой небольшой мешочек и алюминиевый чайник с деревянной ручкой. Передав его своему собрату, он разложил у крыльца столик и выставил на него два десятка стаканов из мешка. Взяв назад чайник, он предложил стоящим в очереди паломникам: «Братья-сестры… чайку вот, пожалуйста… Вот тут сухарики, подкрепитесь, кто желает…»

Макарова и сам уже чувствовал жажду. «А остынет чай-то…» — подумал он, пить чай теплым он не любил. Оставив очередь, он подошел к столику. Послушник налил ему почти полный, до ободка, стакан.

Очередь за Макаровым так никто и не занял. «Да и не займут уже… — подумал он и прикинул: — человек десять еще…»

Отойдя в сад, он сел на скамейку. Ноги гудели от усталости. Вытянув их, он мелкими глоточками отпил полстакана. Чай был не очень крепкий, но хорошего качества и без сахара, как он обычно пил. Тепло растеклось по телу.

Поставив стакан рядом с собой и откинув голову, он прислушался к монастырской тишине. Живность и машины уже смолкли, и только поднимающийся ветер своими порывами не давал деревьям мирно подремать до утра.

Нащупав стакан, Макаров еще глотнул из него, накинул капюшон и прикрыл глаза. «Минут пятнадцать у меня всяко есть… на чем я там остановился? Ага, кажется эта фраза:

«О, уже пришла! А я и не заметила! — да, так, но без «О!» — я же так Ольгу зову! Лучше так:

«Что молчишь? — прожевав, спросила старушенция. — Это не вежливо! И потом: ты, коли уж пришла — давай, не тяни, делай свое дело! Я сама этого не люблю! А то, как начнут канючить: «Мне бы еще годик, или часик там… Тьфу, малосольный огурец!» Или ты думаешь, мне не надоела еще эта… ой!» — тут пусть она бросит кроличью ножку и прикроет рот рукой.

«Чуть было не проговорилась! — какая это с… ой! — сложная работа. Каждое слово стоит жизни! — хорошо, что не себе! Ну я про этих… а то бы еще и ферма где-нибудь сгорела! — оставим… на сенокос. Ну, что молчишь? — бери от кролика, угощайся! Не хочешь? Правильно, наешься еще от плодов рук… от плодов кос своих!»

Но старуха что-то заболталась… хватит жрать, пусть остановится, вытрет рот салфеткой… Так вот… И дальше:

«Или, ты думаешь, мне в рая не хочется? Вот уж где безработица: на все сто пр`оцентов! Ты что, спишь? Ха-ха… ну поспи, поспи пока… до второго пришествия!  Вот так-то мы вас, молодых… а то ишь, за завтраком! Смертюшка сопливая! Баю баюшки-баю, улюлю… Эх! Дотянуть бы до пенсии, и в сводницы! Вот где душу отведу!»

Так, хорошо… и опять берет карты. А зеркало уже можно вытянуть обратно, за кулисы… за кулисы… за кулисы…

— … Машин папа? Эй! Эй! — Макаров почувствовал, что кто-то треплет его за плечо.

Он завертел головой, замычал что-то, не понимая, почему вдруг его старушенция заговорила мужским голосом. Послушник, сжав его плечо, вернул его в ночь, на лавочку.

— Простите, что разбудил. Все уже ушли. К утру холодно будет! — послышался его тихий голос.

— Как? Как все ушли? Куда? А я? Мне к старцу надо! — Макаров, осознав, что держит в правой руке стакан, протянул его послушнику.

— Отец Корнилий сказал нам: «Посмотрите-ка в саду, там Машин папа не спит?» Это вы Машин папа?

— Нет, нет! У меня сын… Миша.

— Брат, посмотри за кустами — может, там еще кто задремал!? Потом мухой в келью… — сказал послушник собрату.

— А вы, сударь, пойдемте со мой в гостиницу. Не спать же вам на улице!

— Но, послушайте, мил челвек! Я приехал… мне к старцу надо!

— Всем надо! А отцу Корнилию надо к утренней службе готовиться! — так положено, по церковному уставу! Завтра вас примут, после ранней литургии… еще и до восьми успеете! Только уж не проспите! Идемте, я вас пристрою на ночлег, это недалеко!

«Тут рядом, — думала Полина, пока машина выезжала на ночную улицу. — Проверю, как там, и в отделение, на допрос! Ох, оттянусь!» Полине даже спать расхотелось.

Стационарной мигалки на ее машине не было, выносную шофер забыл. У поворота она передала по рации водителю микроавтобуса, чтобы он вышел вперед и включил мигалку. Выехав на проспект, они за несколько минут «долетели» до центра, где разделились: задержанного повезли в отделение, а Полину направо, в сторону студгородка. Пока они ползли в потоке, Полина прокручивала в голове последние события: «Но как они его вычислили? Арсеньев-то, он когда объявился? Около шести… и уже взяли! Молодцы!»

Они с помощником были в кафе, допрашивали официантов. Позвонил начальник убойного отдела. Полина вышла с телефоном на улицу и сообщила ему все, что знала на тот момент. «Вот… потом мы еще час были в кафе, затем вышли на улицу и пошли направо, к тому месту, где обнаружили девушку, а там уже целая бригада…» — вспоминала она…

Ее подключили к оперативной работе: пришлось простым следаком ходит по квартирам, опрашивать, кто что видел или слышал… «А около восьми Арсеньев уже приказал ехать на задержание… Но как, как он его вычислил? Ведь все, что у него было, — это протокол допроса Антона этого, само-покойного! Да, подпол — жучила! Опытный и хитрый! Или это стукачи его… осведомители, пардон!? Нет, это не они! — тут не рецидивист действовал…»

Они уже ехали вдоль корпусов студгородка.

— Вон, похоже, там! — водитель показал на группу машин, среди которых была «Скорая»; проехав вдоль корпуса и мимо стоящей у входа группы студентов, он затормозил.

— Доложи, что приехали! — приказала Полина шоферу и пошла в общежитие.

Вахтера на месте не было. Она огляделась: на этаже было спокойно. Стала подниматься по лестнице. На площадке между вторым и третьим этажами пришлось остановиться — санитар «Скорой» и три студента спускали носилки с пристегнутым ремнем трупом, прикрытым каким-то покрывалом.

Вид трупа показался Полине необычным, такого она еще не видала; пришлось выйти за ними на улицу и ждать, пока носилки задвинут в кузов. Санитар залез вовнутрь и хотел уже захлопнуть дверцу, но Полина остановила его, показала удостоверение и залезла в кузов.

— Закройте дверь! — бросила она санитару, а сама отстегнула ремень, которым труп был притянут к носилкам, и откинула со стороны ног покрывало.

Не то чтобы она редко видела мертвецов, особенно в первые годы службы: тогда она, как самая молодая, каждый день ездила по моргам. Но здесь от вида трусиков, еще недавно белых, а теперь темно-красных, и торчащего из них ножа, к горлу подступил ком.

— А почему нож-то не вынули? — держась за горло, спросила она санитара.

Ей пришлось отпустить покрывало, опереться на носилки и с силой втянуть живот, чтобы подавить приступ тошноты.

— Не знаю… Там, наверху, сфотографировали и сказали забрать: мы и забрали… — ответил санитар.

«Что ж там за ослы…» — подумала она. — А где врач?

— В общаге, заключение пишет.

— Дайте пакет и салфетку!

Полина положила на ладонь салфетку, показала жестом санитару, что нужно опять поднять покрывало, и вынула нож. Из раны выдавилось немного темно-красной венозной крови. Полину опять затошнило. «Да что это со мной сегодня… как беременная!» — подумала она, положила нож в пакет, свернула его и вышла из машины.

— А этаж? Какая комната? — вспомнила она перед тем, как закрыть дверь.

— Четвертый, налево… — ответил санитар; он уже устраивался на боковом сидении, в надежде подремать до прихода врача.

— В какую больницу повезете?

— В восьмую; там морг новый, полупустой…

«В тот же угодил… мастер!» — подумала Полина.

Коридор на четвертом этаже был пуст, всех студентов с этажа удалили. У одной из комнат в дверях стоял рядовой полицейский в форме. Полина показала удостоверение, заглянула внутрь: пол в крови, осколки какие-то…

— А где ваши? — спросила она своего.

Тот молча показал на следующую по коридору дверь. Полина зашла в комнату, увидела там лейтенанта и двух следователей из местного отделения в штатском. Средних лет врач был невысокого роста. Плотненький и розовощекий, он что-то писал за столом. На дальней от входа кровати сидели рядом друг с другом двое парней. Полина представилась, положила на стол пакет с ножом.

— Что ж вещьдок-то забыли?

— Ой, е… да ладно, тут саморез, однозначно! — ответил один из следователей, убирая нож.

— Время смерти зафиксировали?

— Да, конечно, все в протоколе!

— А эти, — она кивнула в сторону студентов, — из той комнаты?

— М-да, сокамерники, — ответил лейтенант.

Она подошла к кровати, на которой сидели Петька и Алексей Прохоров.

— Ну-ка, мальчики — кто из вас эту девушку знает? — спросила она, показывая Машину фотографию.

— Никто… но он мне о ней рассказывал, — ответил Алексей.

— Сюда приводил?

— Нет…

— А этот… покойный, он ее ревновал к кому-нибудь?

— Нет, у них все серьезно было…

— Это точно! — вздохнула Полина; подумав, что скоро они будут рядышком в одном морге, она добавила: — Серьезней не бывает!

— А что с ней случилось? — не удержался Алексей.

— Вопросы тут я задаю! — дохленько отчеканила Полина усталым уже голосом любимую фразу всех ментов всех времен и народов. «Нечего тут уже делать, надо ехать свеженького арестанта колоть! Протоколы показаний официантов у меня в сейфе, без меня не начнут!» — подумала она, убирая Машины фотографии в сумочку.

— Долго вам еще?

— Минут пятнадцать… — ответил следователь.

— А что за девушка на той фотке? Та самая? Из-за которой? — спросил участковый.

— Ну да… одна из них! — ответила Полина. — Я поеду к себе в отделение, передайте нам заключение по факсу, пожалуйста!

Полина спустилась во двор и села в машину.

— Давай, домой!

— В смысле, в отделение? — шофер от скуки сыграл в непонятку, но Полина на его предложение поболтать не откликнулась, усталость уже давала о себе знать.

Огни ночного города, которые обычно будоражили в ней воспоминания молодости, оставили ее сегодня безучастной. «Что-то здесь не сходиться… — думала Полина. — Да, забыла, дура, проверить его мобильный! Откуда он узнал, что с девушкой? Позвонил ее домой, в Туманово? Или кто-то сообщил? Впрочем, не важно, это действительно, пожалуй, самоубийство! — ну кому придет в голову такая имитация? Для этого надо еще и врачом быть… не ребята же его вскрыли! Ладно, тогда это его личное дело…»

Полина посмотрела через боковое окно: вечер был теплый и в центре было многолюдно. «Ишь, разгулялись, налогоплательщики… — не без раздражения подумала она. — Спят до обеда, а потом ходят и ходят до утра, шатаются, глазеют по сторонам, а когда надо — бац! — и ни одного свидетеля!»

Откинув голову на спинку сидения, Полина закрыла глаза. «Какой бесконечный день… да, четырех часов сна слишком мало, чтобы отделить одни сутки от других!» — утро пятницы, в которое она заступила на дежурство, в субботу вечером виделось ей уже бесконечно далеким. «Ладно, мать, не ной! Сейчас эту гниду Сейчас эту гниду расколем — и отсыпаться!» — утешила она себя, не очень-то веря своим мыслям.

В салоне стало тихо. Приоткрыв правый глаз, Полина увидела, что они уже у дверей «родного» отделения. «Заснула все-таки! — подумала она и замотала головой. — Что не разбудил? — я с оружием!» — буркнула Полина водителю, выбираясь из машины. Войдя в здание, она бросила дежурному: «Я у себя!» — и пошла, все еще сонная, на второй этаж в свой кабинет.

А полусонный Макаров еле поспевал за послушником. Обогнув флигель, в котором находилась приемная старца, они вышли в скверик, разбитый посреди монастыря. Дорожки между клумбами левкоев делали сквер похожим на пчелиные соты, по углам которых нежные левкои охраняли своими шипами кусты роз.

Скамеек в палисаднике не было; в дальнем левом углу стояла увенчанная крестом ажурная, выкрашенная белой краской деревянная беседка. Лавируя, порой под острыми углами, между благоухающими цветниками, они вскоре миновали и ее. Неподалеку виднелась какая-то черная дыра, которая вблизи оказалась тоннелем, образованным переплетенными ветвями сирени.

— Здесь осторожнее! Пригнитесь, пожалуйста! — сказал Макарову идущий впереди послушник.

Пройдя, не поднимая головы, метров пять, они ступили на горбатый мостик, перекинутый через пересохший ручей. От падения в ров уберегали кованые перила, по виду более подходящие для какого-нибудь старинного парка.

Гостиница, в которую его привели, оказалась просторной комнатой, занимающей весь почти первый этаж, с окнами на три стороны. В сенях находился подсвечиваемый лампадой домашний иконостас, перед которым двое молодых мужчин шептали что-то в очередь из одной книги.

В самой комнате стояло полтора десятка полувековой давности коек военного образца, с матрасами на металлических сетках. Несколько из них были застланы белыми покрывалами, поверху треугольником стояли подушки. На остальных кто-то спал. Послушник жестами предложил выбрать одну из свободных. Макаров расположился на той, что стояла у окна.

— Подъем у нас по колоколу. Покойной ночи! — прошептав, послушник поклонился и ушел.

Сняв куртку, Макаров разобрал постель и хотел уже лечь, но вспомнил, что нужно записать придуманную им сцену со старухой. Взяв ручку и тетрадь, он вышел в сени.

Двое паломников, не обращая на него внимания, продолжали свое ночное бдение. В противоположном от них углу стоял длинный стол, за которым постояльцы пили чай. На нем в беспорядке дежурили с три десятка чашек и стаканов, самых разных, но чистых. Была на столе и сахарница с рафинадом, и плетеная корзинка, полная сухарей.

Присев на старенький обшарпанный табурет, Макаров стал неразборчивым почерком записывать монолог старухи. Почти закончив, на «баюшки-баю», он вдруг расслышал, что паломники затянули: «Упокой, господи, души усопших раб твоих…»

«Так это они заупокойные молитвы поют…» — узнал он. Это вернуло его к реальности. Он вспомнил Машу.

Отложив ручку, выпрямил спину. Макарову стало совестно за свою книжную игру со смертью, за эту забаву, в которую он попытался убежать от реальной трагедии. «Так получается… что когда ставишь что-то, балансируя на грани реальности и игры, то и воспринять реальность не как игру… порой труднее, чем отразить жизнь на сцене?» Он закрыл тетрадь.

Подойдя под образа, встал у стены, вслушиваясь в слова канона. Вскоре он отметил, что сердце на слова молитвы не откликается — так он был вымотан — и приказал себе идти спать.

«Завтра будет не менее тяжелый день!» — оправдывал он себя, уже ворочаясь в постели. Вдохнув несколько раз свежего, опускающегося из форточки тяжелого прохладой воздуха, он заснул.

А Полина, зайдя в свой кабинет, убрала пистолет в сейф. Села за стол, включила настольную лампу, достала из стола пудреницу и стала разглядывать свое лицо. «Ну, здравствуйте, бессонные ночи! — все вы туточки, вокруг глаз! — подумала она и закрыла коробочку. — Ну что? — переодеваемся и в бой?»

Полина встала, пошла к шкафу. Зазвонил местный телефон, и она вернулась взять трубку.

— Старши…

— Арсеньев! Зайдите ко мне!

Полина осмотрела свои туфли. Ступни, после восьми часов на каблуках, ныли.

— Да что он мне, жених, что ли? — она сбросила свои шпильки, сунула ноги в форменные полуботинки и пошла в соседнее крыло к убойщикам.

Дверь кабинета начальника отдела была обита кожей теплого светло-коричневого оттенка. Заходя к нему, стучали по замку, но сейчас дверь была приоткрыта.

— Заходите! — услышала Полина, не успев взяться за ручку

Она вошла в кабинет, повернулась по привычке к стоявшему справа столу и хотела отрапортовать:

— Товарищ подпол… — но, увидев перед собой за столом какую-то девчонку, смолкла. Та что-то рисовала фломастерами под настольной лампой. На Полину девчонка никак не среагировала.

— Подпол тут, чай пьет! — услышала она из-за спины.

Полина развернулась на голос: Арсеньев сидел у журнального столика в противоположном затемненном углу кабинета с чашкой в руке.

— Присаживайтесь, Полина Анатольевна! Я вас чаем угощу!

Поблагодарив, Полина села в углу на диванчик.

— Вот, пожалуйста! — подполковник налил ей в чашку заварки, добавил кипяток. — Угощайтесь! Печенье только осталось, конфеты все Зинка слопала!

— Спасибо, — ответила Полина. «Зинка! Так вот кто его навел! А я то, дура, не могла понять… Но где ж он ее откопал?» — подумала она.

— Как вам наша новая сотрудница? — спросил Арсеньев.

— Вы лучше скажите, — ответила Полина, — из какого училища ее к нам направили?

— А, хитрюга… это секрет! Как говорил Беня Косолапый: «Свидетели как опята, не везде водятся — пни надо знать!»

«Понятно!» — подумала Полина и сказала: «Да ведь сетями-то, товарищ подполковник, — не по-спортивному!»

Тот, поняв, что она имеет в виду его личную агентурную сеть, ответил с ухмылкой:

— Ну да и мы тут… не то чтобы спортом только одним занимаемся. Полина Анатольевна, тут такое дело… Я перейду до утра в тот кабинет, к ребятам, — он не глядя ткнул большим пальцем в стенку за спиной, где была комната, в которой работали его сотрудники. — И телефон тут отключу, а вы — не в службу, а в дружбу! — отведите эту чумазую под душ, пусть освежиться! Вот в этом шкафу полотенце и постельное белье… Уложите ее, пожалуйста, на диванчике, хорошо? И посидите с ней, доколе не заснет! Ну, пожалуйста! А потом можете ехать домой, моя машина в вашем распоряжении! Договорились?

— Договорились! — ответила Полина и, понизив голос, спросила: — А как наш арестованный?

— «В стойке»! Грамотный «каторжник», адвоката ему подавай! Так что, отложим наши упражнения до утра! Ну я вас оставляю с Зинаидой… — и Арсеньев вышел, притворив дверь.

Полина подошла к рабочему столу. Девчонка что-то сосредоточенно рисовала, не обращая на нее внимания.

— Ну, художница, кого рисуешь? Подполковника?

— Не, это… — это Бенья Косолопий! Он хороший бил… детей любил! Арсеньев мне сказал, что Бенья ему сказал…

— И что же?

— Косолопий ему сказал, что если маленький ребеночек потирялся, то он все равно найдется, потому что вырастит!

«Да, тогда еще не умели почки пересаживать!» — подумала Полина и сказала:

— А хочешь, я тебе покажу душ, под которым мылся сам Беня, а ты его потом тоже нарисуешь?

— Хочу, хочу! — вскрикнула Зинка, — а где это?

— Ну, вылезай, я тебя провожу!





Воскресенье



Звон колокола разбудил Макарова еще затемно. Ему показалось, что он только лег; стал было натягивать на голову одеяло, но тут вспомнил, где он и почему слышен звон. Пришлось подниматься. Встав, он заметил, что несколько человек продолжают спать.

«Полотенце не взял!» — уныло подумал он, затягивая ремень. Кто-то на секунду зажег в комнате свет, и полотенце нашлось: оно висело в головах, на передней спинке кровати, не заметное на фоне выбеленной стены.

Он умылся и только тогда почувствовал, что проснулся. Завтракать перед службой было не в обычае. Вышел; насельники тенями тянулись в маленький «нижний» храм, устроенный в горе еще основателями монастыря. Вход в него был почти напротив гостиницы.

Пройдя метров двадцать и открыв дверь, Макаров обнаружил, что в невысокой пещере битком. Кое-как ему удалось протиснуться между паломниками вглубь храма. Встав у одной из сводчатых опор, он принялся старательно вслушиваться в слова молитв. Но внимания хватало ненадолго. Собственные мысли неутомимо бросались в атаку на сознание. Однако длительность захвата ими души по ходу службы укорачивалась, и в конце литургии он заметил, что назойливые мысли поменялись «местами» с хором. Славословие вошло в его сердце, стало слышимым и понимаемым, а собственные его проблемы отошли на задний план — туда, где раньше был хор. «Надо же… — отпели, по-другому и не скажешь! — по «Отче наш» подумал Макаров. — Получается, что я и сам был как бы… той старушкой, вон оно как!»

Он стал пробираться к выходу, чтобы занять очередь к старцу; когда дошел до крыльца приемной, там уже стояло человек пять. По тому, что послушники закатили в приемную какую-то женщину в инвалидной коляске, он понял, что прием начался. «Ничего не понимаю! Старца я видел в алтаре… как он сюда из пещеры раньше меня добрался? У них тут подземные ходы, что ли?»

В этот раз Макаров недолго стоял последним. Люди подходили один за другим, и вскоре хвост очереди скрылся в садике. Вперед режиссер тоже продвигался, перед ним осталось три человека. Это были обычные, здоровые с виду люди. Понаблюдав за ними, Макаров отметил, что выходя из приемной, каждый из них, спускаясь по ступенькам, медлил, как бы желая вернуться и еще о чем-то спросить… «Или мне это только кажется, потому что я спешу! — задумался он. — И телефон отключен! Ольга, наверное, уже волнуется…»

Он почувствовал, что кто-то тронул его за локоть, и услышал голос послушника: «…сударь! Проходите же, милостивый государь, проходите!»

Взглянув на часы и шепнув «Простите!», Макаров проскользнул мимо спускавшегося с крыльца паломника. Пригнув голову, вошел в приемную. Там огляделся: справа в дальнем восточном углу скромный резной иконостас, напротив, у окна, маленький столик, покрытый белой скатертью. На нем, точно посередине, черный монашеский клобук. Справа от двери, не совсем в углу, стояла не длинная, места на три-четыре, белая деревянная скамья с прямой высокой спинкой и подлокотниками по бокам; на дальнем ее краю, опустив глаза долу, сидел старец.

Сидела на краю дивана и Катина мама. Молча глядя на спящую дочь, она уже минут пятнадцать размышляла, что и как сказать… Та лежала как обычно, на правом боку лицом к стене, и вскоре начала просыпаться.

«Ой, что-то… кто там по плечу ползет? — спросила себя сквозь сон Катя, почувствовав прикосновение к лежащей на одеяле руке. — Уползай, муха! Улетай, невежество навозное! Разбудишь — хлопну!» — она даже сжала кисть в кулак, давай той понять, что не шутит.

— Катюша! Пора вставать, родная моя! — услышала она тихий голос.

— Мамочка! — ответила Катя и повернулась, раскинув руки для объятия.

Мать наклонилась и положила голову на ее плечо, но отметила, что дочка не улыбнулась, как это бывало обычно по утрам.

— Ма, как хорошо! А вчера… — Катя вдруг все вспомнила и запнулась, не зная как продолжить… — Ты так хорошо делаешь уколы, не больно ни капельки… — сказала она после паузы.

Вчера, когда они пришли домой, мама без лишних слов набрала что-то в шприц. Сказав: «Приляг, тебе понравиться!» — она ввела ей успокоительное.

«А я, кажется, так в одежде и заснула… — вспомнила Катя, обнаружив, что спит не в ночной рубашке, а только в трусиках. — Как же мама меня ворочала… а я вмиг отключилась, ничего не помню. Как тогда, у Ко…»

— Катюша, просыпайся! Мне вечером на дежурство, а у меня куча дел! Тебе сегодня я поручаю бабушку твоего приятеля…

— Мам! Ой, мамочка! Откуда ты узнала?

— Секрет… полишинеля! Я давно догадалась… и поначалу обидно было! Потом уж привыкла… А скажи мне, пожалуйста, как его зовут?

— Звали… — ответила Катя, прикусив губу. — Не скажу, не хочу! Мам, прости! А папа знает?

— Хорошо, хорошо! Как хочешь, только не волнуйся! Папа не знает… — ответила мать.

Посидев минуту рядом, она встала, подошла к окну. Раздвинув шторы, направилась к двери, но передумала и опять присела рядом с дочерью:

— У нас прошлой ночью была тяжелая операция. Девушку привезли с травмой головы… Мы ничего не могли сделать, она оставалась без сознания. Вызвали даже Игоря Владиславовича из военного госпиталя…

— Владиславович… кто он?

— Нейрохирург, молодой и талантливый! Но к сожалению…

Катя привстала, опершись на локоть. Взглянув на нее, мама продолжила после паузы:

— Мы все сделали, поверь… А днем я узнала, что ее звали Машей…

— Наша Маша! — Катя рывком села на кровати, обняла маму и на ее плече заплакала, но не так, как вчера, навзрыд, а беззвучно, не дыша, прикусив губу…

Поняв, что она плачет, мать стала нежно гладить ее по спине. Выждав, она заговорила спокойно, с расстановкой: «Катя успокойся… надо жить! Есть люди, которым нужны мы, а не наша слезы. Я звонила в больницу, бабушке сегодня лучше, она пришла в сознании… Тебе придется съездить туда утром, а под вечер к ней зайду я. Мы с лечащим врачом составили список того, что нужно купить для нее в аптеке. Ну и продуктов немного… на завтра, — она взглянула на часы, — мне пора уже выходить… вставай, родная! — мягко отстранив Катю, мама поднялась и вышла из комнаты.

Катя не полезла опять под одеяло, легла поперек дивана. Смахнув слезы, она заложила руки за голову и стала разглядывать солнечные блики, которые ползали по обоям всегда в одном направлении: назад и вниз, к окну.

Заметив на фоне стены контур своей обнаженной груди, она приставила к ней палец, чтобы убедиться в ее упругости. Ощутив скопившееся под формой томление, палец потянул было за собой всю ладонь, но что-то удержало ее от дальнейших исследований. Скомандовав себе: «Надо жить! Полундра!» — она одним махом поднялась, подцепила на ходу пальцами ног тапочки и, прикрыв груди скрещенными руками, зашлепала в ванну. Мама в прихожей надевала плащ. Поворачивая в сторону кухни, Катя, не отрывая от груди рук, помахала ей на прощание одними пальчиками.

Кисти старца, прикрытые до пальцев черными рукавам рясы, лежали на коленях. Бросив на вошедшего неуловимый взгляд, он, еле заметным движением одного только большого пальца правой руки, указал на место рядом с собой. Прежде чем сесть, Макаров, сложив ладони лодочкой, подошел под благословение.

— Молитвами Святых Отцев наших… — старец перекрестил Макарова, — садись добрый человек, рассказывай…

Монах задвинулся в самый угол, как бы освобождая место и приглашая гостя сесть поближе. Макаров поблагодарил, но присев понял, что не знает, с чего начать. Старец же, который до этого, положив локоть на боковину, сидел в самом углу, вдруг сдвинулся в сторону гостя и уложил свою кудрявую седую голову ему на плечо. Макаров, то ли по тому, что не ожидал от него такого, по-детски доверчивого жеста, то ли по какой иной причине, заговорил. Но начал не с того, что его больше всего волновало, а с рассказа о своей семье. Потом стал объяснять замысел фильма. Вдруг, не закончив, переключился на смерть Маши, следом на финансовый вопрос, затем на Шекспира. Под конец он опять заговорил о семейных делах…

Вспоминая потом свой сбивчивый рассказ, он почти поверил в то, что не говорил тогда сам от себя, а отвечал на чьи-то вопросы; при этом он отчетливо помнил, что старец его ни разу не перебил и все время, пока он не закончил, хранил молчание.

— Сын мой, ты видел когда-нибудь звездопад? — спросил старец с плеча Макарова, когда тот смолк.

Говорил он это тихим голосом, растягивая слова, словно рассказывал ребенку сказку перед сном. Почувствовав, что тот кивнул в ответ, он продолжил:

— Вот также иные души, придя в мир, сгорают, как те падающие «звездочки», не долетев до земли. Но, уйдя от нас, и пребывая в вечном блаженстве с Господом, они продолжают жить и с нами. С теми, кому выпало счастье, заглянув им в глаза, ощутить незабываемое очарование непорочной души…

Старец помолчал, поднял голову, сел прямо и заговорил по-другому, так же спокойно, но строго и без какого-либо романтизма:

— А то, что ты думаешь, что никто вместо Маши не доиграет… Если в бою знаменосец падает, двойника не ищут. Кто из соратников ближе, тот и подхватывает стяг! Думает ли в такой момент полководец, сколько шагов тот его пронесет? А продюсера того не бойся, он выкрутиться! — и старец встал, давая понять, что все уже сказано.

Макаров изумился, услышав из его уст слово «продюсер». Поняв, что беседа окончена, он опять, как принято, склонился под благословение, но священник повернулся, отошел к иконостасу и позвал его:

— Поди сюда, я тебя елеем из лампадки помажу! — голос его опять стал ласковым, в руках откуда-то появилась кисточка. Когда Макаров подошел и поднял голову, он уже целился ею ему в лоб.

— Спаси Господи раба твоего Сергия! — молвил старец, рисуя тому на лбу маслом крестик, — уши… и ручки тоже… и изнутри… Вот так! — отец Корнилий нарисовал крестики и на внешних сторонах его ладоней, и изнутри, на запястьях.

Старец поднял седую голову, и Макаров впервые встретился с ним взглядом. Пораженный чистой глубиной полных нежной любви глаз старца, подсвеченных каким-то акварельным ликованием, он, не успев придти в себя от удивления, опять склонился, чтобы получить благословение. Старец перекрестил его и сказал:

— Ступай иной… Надо успеть!

Макаров повернулся и вышел на крыльцо. Мыслей не было. Он глянул на часы: прошло одиннадцать минут. «Как же… ведь я был там целую вечность! Ах, встали!» — не поверил Макаров, но, взглянув еще раз, понял, что часы исправны. Он решил пройти в сад и там, слово в слово, записать все, что сказал ему старец.

«Никогда лишнего слова не скажет! — встав под душ, подумала Катя о маме. — И когда я этому научусь? Нет, бесполезно… никогда, никогда мне этому не научиться…» — Ой, ой, вой! — завизжала она, но так и не добавила горячей воды. «И не вопи от холодной воды, неженка… — укорила она себя мысленно за слабоволие. — Чтобы как мама… это надо полжизни отстоять пограничником… ой! Да, у контрольной полосы… между жизнью и смертью!»

Выстояв, пританцовывая, еще несколько секунд, и растершись полотенцем, она закрутила его вокруг тела и вышла на кухню. Прочитав за чашкой кофе оставленный мамой список, Катя поняла, что задание серьезное. «Займет не меньше двух часов, да еще с бабушкой надо посидеть… Э, нет! Она после инфаркта, следовательно — в реанимации… меня к ней не пустят!»

Покупки заняли все утро, но это и отвлекло, и растормошило ее. Пришлось обежать несколько аптек; в одной из них она полчаса ждала, пока схимичат какую-то микстуру; потом на рынок за творогом и медом, затем еще в другой магазин, где выжимали соки… в больницу она приехала только около одиннадцати.

Передав дежурной сестре три пакета, Катя вышла из приемного отделения. Стоя на крыльце с пандусами для машин «Скорой» по бокам и ведущей к выходу из больницы лестницей по центру, огляделась. «А давно я здесь не была… — подумала она, заметив слева новый корпус, а недалеко от него и двухэтажный домик. — Да это морг! — поняла Катя, разглядев у дверей серый ритуальный автобус с черной полосой вдоль кузова. — Ой, так там наша Машенька! Она же здесь, в этой больнице и умерла! А завтра и ее, в таком же вот повезут на кладбище…»

Катафалк, не дав оторвать от себя взгляда, медленно двинулся к ограде больницы. «Завтра во сколько похороны? — задумалась Катя. — Я хочу там быть, обязательно! Нужно ехать в театр и все узнать!»

Катя сбежала по лестнице к проходной. Выйдя на улицу, направилась к остановке трамвая. Мимо нее опять проехал тот же серый автобус с черной полосой, который она видела у морга — он задержался у боковых ворот. «Охотится он на меня, что ли? Будто специально ждал, покуда я выйду! — отметила она. — Но какая я стала мнительная! Это нервы! — м-да, в самом начале учебного года!»

Подкатил трамвай. Катя поднялась в вагон, поискала глазами, где бы присесть. Позади были свободные места. Она прошла весь салон, а когда развернулась, чтобы сесть, опять увидела в окне похоронный автобус, который новенький резвый трамвай с легкостью обогнал.

«Что происходит? Опять катафалк… будто я притягиваю смерть», — подумала она и отвернулась к противоположному окну. Взгляд упал на полосу встречного движения. Увидев пронесшегося мимо мотоциклиста, она схватилась руками за голову. «Ой! А Костя! Я совсем о нем забыла! А с ним-то что?» — прошептала одними губами Катя и опять погрузилась в невеселые мысли: «Так, спокойно… С ним будет то, что заслужил… Ну, а если он не виноват? Нет, нет — без сомнения, нет! Костя не убивец! Но почему они так думают? И что они с ним сделают? Ой, а бабушка? Нет, ей говорить нельзя… Но что, что у него было с Машей? И когда? Когда он сделал тот снимок, с розой? И почему ничего не сказал мне? Мне-то, мне — почему не сказал? Как чужой! Не знал, что это наша Маша? Нет, знал, знал, гаденыш! — иначе бы похвастался удачным снимком!»

Заметив, что в вагон набился народ, Катя стала пробираться к выходу. Соскочив в центре с трамвая и пройдя, почти бегом, по бульвару, она свернула направо и вскоре подошла к театру. На закрытых дверях висела табличка: «Спектакль отменен». Пришлось обходить здание слева, чтобы зайти со служебного входа.

Внутри, восемью ступенями выше двери, вахтер за конторкой читал под настольной лампой газету. Услышав шаги, он повернул голову. Взглянув поверх очков, узнал. Выгнув лохматые брови, перевел взгляд на висящие напротив круглые часы и со скрытым укором спросил:

— А вам что же, места не хватило?

— Здравствуйте! — ответила Катя. — Места где, простите?

— В автобусе! Все уехали на похороны! В театре — ни души! Ну, возможно, не все — кто-то отпросился по обстоятельствам, а кто и не захотел… Но поехало человек тридцать–сорок, не меньше! Почти все, кто вместе снимался, да и не только! Я думал, и вы тоже… Вы, кажется, дружили?

Катя не успела покраснеть: входная дверь отворилась, в театр энергичной походкой, с коротким хвостиком от какой-то мелодии, которую он насвистывал на улице, ворвался Семенов.

— Катя! Добрый день! — почти прокричал он снизу, со второй ступеньки, весело взмахнув рукой.

«Мистика! — думал он, — и похмелья почти нет, и… «Я помню чудное мгновенье», да и только…

— Не изволите ли вот… откушать?

— А что у нас сегодня на завтрак?

— А вот-с — мгновеньеце, и чудненькое-с! — Катя в собственном сочку-с — пальчики оближешь, ха-ха! Только что приготовили! Специально-с для Вас!» — по тому, с какой независимостью его мозги на каждой ступеньке выдавали по фразе, Алексей к концу лестницы успел осознать, что ошибся в оценке «послевкусия» вчерашней выпивки. «Да, я все еще пьян… пьяноват! Стоять! Не смотреть и не дышать! — скомандовал он себе. — Не дышать!»

Вахтер и Катя, смущенные его бестактностью, переглянулись. Увидев ее растерянность, старик взял инициативу на себя:

— И девушка опоздала, и вы, молодой человек, тоже! Все на по-хо-ро-нах!

Он не успел договорить, как на лице Алексея появилось скорбное выражении, и от Кати это не укрылось. «Вот так… две секунды — и вселенская скорбь! Здорово… в смысле, талантливо!» — пронеслось у нее в голове.

— Но како тако может быть? Третий день ведь завтра, как принято… — монотонность голоса Алексея уже вполне соответствовала выражению его лица, и только легкая хрипота выдавала не траурное состояние его души.

— Случилось, что третий день-то сегодня… — пробормотал сторож.

Катя стояла в смущении, не понимая, как разрешить ситуацию. «Внутри не спрячешься, тот вход закрыт, а тут он может трепаться до вечера… Ну думай, шиза! Экспромт давай… Легко сказать! В обморок, что ли, упасть?»

— И я думала, что похороны только завтра! А вы не знаете, когда все вернуться? — спросила она вахтера, продолжая работать головой: «Нет, единственный выход — отправить вовнутрь его самого… но как?»

Вахтер глянул на часы:

— Уже, поди, отпевают… треть автобуса цветами завалили! Роз полным-полно — как для народной, какой, артистки! Эх, Маша, Маша… А потом еще поминки, дорога: не раньше пяти, а то и семи вечера. Только сюда, в центр, кроме режиссера Макарова никто не поедет — выйдут по пути, где кому удобнее…

Алексей стоял, склонив голову и глядя себе под ноги. Потом протянул, не поднимая глаз:

— А местечко то называется…

— Туманово и называется! Там у нас Академгородок…

— Сколько туда по времени, если на такси?

— Около часа… а то и меньше. Да вы уж не поспеете… — ответил вахтер, — если только на поминки!

— Только на поминки и неудобно как-то? А, Катя? — спросил Алексей, повернув к ней слегка склоненную на бок голову.

«Мамочки! Еще с ним и на такси кататься!» — подумала Катя, но старик ее опять выручил:

— Да, пожалуй… теперь-то уж чего… На девять дней со всеми помянете!

«Эх! заманить бы ее куда-нибудь водки выпить — за упокой! Так и не пойдет ведь, не пойдет! А ну, попробуем…»

— А… у вас тут нет, случаем, чем помянуть? Катя, что вы думаете?

«О-о, ну когда же это кончиться-то, а!?» — в отчаянии подумала Катя.

— Коли уж так принято, то канешно, канешно… — протянула она, кивая головой, но не Алексею, а в сторону, левее конторки вахтера. — Но мне сейчас в у… — она замялась, хотела сказать «в училище», но вспомнила, что там по выходным закрыто.

— С утра два ящика с «поминалкой» загрузили. Одну бутылку распили — за упокой, значится, покамест автобуса ждали — с теми, кто не поехал, а только цветы принес… Остальную водку, значит, с собой туда взяли, в Туманово, — ответил вахтер.

«Если я побегу в магазин, Катька отвалит… это не вариант! — подумал Алексей. — А что она мычала? Хотела сказать, обманщица, что в училище надо!? А сюда зачем притащилась? Да как и я, узнать что к чему…»

«Спокойно… не будь дурой! — думала в то же время Катя. — Сколько тут можно стоять? Да до потери пульса! Или… или доколе писать не захочется! Ай! — это единственный шанс!»

— Извините, ездила в больницу… где бы руки помыть? — спросила она вахтера.

— Да там туалеты всегда открыты, — ответил старик, указав пальцем наверх.

— Извините, я на минуточку, — сказала Катя и стала медленно, чтобы не было слышно шагов, подниматься по лестнице.

Пройдя по коридору в фойе партера, она уже не пошла выше, а завернула в гардероб и за углом прислонилась спиной к стене: «Если повезет, то он сейчас бегом промчится наверх…»

— А что, Макаров вместе со всеми на автобусе убыли? — спросил внизу у вахтера Алексей, чтобы заполнить паузу.

— Э-э… Сергей Яковлевича я не видел, не могу сказать… Нет, его сегодня не было! — ответил вахтер.

— Забегу-ка и я в туалет! — заговорщицки прошептал Алексей.

Скинув плащ, он положил его на край конторки. «Бабы пока… трусы-колготки, а мы пи-пи, да и назад!» — думал он, взлетая по лестнице.

Услышав звук рассекаемого воздуха, Катя вышла из гардероба и сошла вниз. «А ничего, лихо взлетел! Тренированный сокол!» — подумала она.

— Простите, пожалуйста! Когда будет репетиция? Или что теперь?

— Ничего не известно, девушка! Звоните завтра Екатерине Петровне, она по этой части… — ответил вахтер и уткнулся в газету.

— Спасибо, до свидания! — попрощалась Катя, а когда спустилась вниз по ступенькам, то, довольная удавшимся маневром, решила устроить в честь своего триумфа салют: слегка хлопнуть высокой дверью служебного входа.

Наслаждаясь негромким, но победным «бух!», она подумала: «Еще не литавры, но что-то бальзамическое… А подождать, что ли, где-нибудь за углом? — посмотреть, как он будет носиться вокруг театра? Впрочем, ну его…»

«Кого там еще принесло…» — подумал Алексей, когда, стоя у писсуара, услышал звук стукнувшей входной двери. Сбежав вниз, он спросил вахтера:

— Слышал, дверь хлопнула! Кто-то еще пришел?

— Да… кто ж может придти? Время-то уже! — ответил вахтер и опять уткнулся в газету.

«Ха! Катюшка меня кинула? Вот изворотливая б… бестия любимая! Я и не предполагал в ней такие хитрости! Ах, Катя, Катенька! — как я тебя люблю!» — склонив голову, Алексей улыбнулся.

— Что ж, пойду и я! До завтра!

— До свидания! — буркнул вахтер, не поднимая глаз.

Так же, не поднимая глаз, стояли в Туманово собравшиеся в церкви. Там все было готово к отпеванию. Гроб с телом Маши установили напротив «Царских Врат».

Черты ее лица чуть ли не заставляли оглядываться в поисках спрятанной где-то кинокамеры. Казалось, что вот-вот опять прозвучит «Мотор!» и начнется съемка кульминационного момента воскрешения в склепе: синева почти не пробивалась из-под ровного розового с перламутром слоя помады на губах покойной. И только чуть впавшие глаза, да бледные пальцы сложенных рук убеждали в том, что эта красота никогда уже не оживет: не поднимет веки, не улыбнется, не порадует тихим радостным смехом.

Да и стоящая неподалеку полированная крышка гроба уже приготовилась одним прыжком совокупиться, под щелчки своих блестящих зажимных карабинов, с ложем, и тем навсегда скрыть от мира спокойный и чистый Машин образ. А затем, подхватив зажатое бесстрастным древом уже невидимое тело, вынести его из церкви, пронести над кладбищем и, поклоняясь напоследок земле — как бы спросив у нее разрешения войти — не ожидая ответа неуклюжим движением соскользнуть в могилу, вырытую в светло-коричневой, влажной на срезах глине, и там уже, как и положено верному телохранителю, подставить свою спину под удары тяжелых комьев…

Многие из местных пожилых уже женщин, стоящих в этот день в храме, верили, что душа до похорон никуда не отлетает, а пребывает где-то рядом; и уж если и не видит, то наверняка слышит все, что происходит вокруг. «А как говорят, слыхала? Если покойник мало настрадался в юдоли земной, то еще и до сорокового дня маяться будет!» — передавали они из уст в уста обрядовые премудрости…

Мужья же их ученые в заупокойной части религиозного культа смысла не видели, а больше полагались на поминки: за столом, с добрым словом и рюмкой горькой под холодец с хреном. Против традиций, правда, идти они не решались. И если уж какая благочестивая вдова заносила своего почившего супруга, а их коллегу, в церковь, то на отпевание приходили. И даже выстаивали до конца панихиды, пусть и напоминая при этом лицами забывших слова певчих; про себя же они полагали, что если какая посмертная процедура на том свете и существует, то она, по справедливости, должна быть для всех одна: ходишь ли ты по воскресеньям в церковь, стоишь ли ты в это время на голове или в очереди у пивного ларька. «Что ж, там… — вопрошали они, держа одной рукой стопку, а указательный палец другой поднимая к небу, — и процессуального кодекса нет? Один УК?» Зато — и это они знали точно — ни одного открытия после смерти никто делал, не было еще в истории науки таких случаев; исходя из этого, они и строили свою жизнь.

Но кроме этих полюсов между религией и наукой, на линии разделяющей их бесконечной стены, выложенной со стороны Церкви серыми камнями заповедей, а со стороны Академии — красно-коричневым кирпичом аксиом, в точке, в которой концы этой стены так никогда и не смыкались, была еще одна позиция, которой и придерживались, осознанно или не очень, многие из тех, кто приехал из города проститься с Машей.

Артист, по природе своей человек одновременно и внутренний и внешний, с тонким восприятием обоих миров — как видимого, так и не видимого — более готов вместо «воскрешения мертвых» принять одну из восточных теорий переселения душ. Ведь уж что-что, а перевоплощаться-то эти люди умеют еще при жизни! Более того, это их любимое занятие, жить они без этого не могут! А это значит, что и смерти, в смысле перевоплощения, не боятся, воспринимая ее как некую новую роль — с тем только отличием, что ниспосылается она «режиссером небесным», как правило, в самый неожиданный момент, без каких-либо просмотров и худсоветов — как роль, от которой нельзя отказаться! Но то — когда эта смерть естественная…

А сейчас большинство стоящих близь Машиного гроба людей продолжала терзать одна, по-разному только формулируемая сентенция: «Ей бы жить, да жить!» И никто, кроме просветленного монастырем Макарова, и не думал, что Маша ушла не из квартиры или театра, города или сада, а от них самих — от тех, кто был рядом. От тех, кто мог — и должен был! — ее защитить и уберечь! Или, по крайней мере, попытаться сделать это — но не захотел или не смог, не поняв своей роли в ее судьбе или, наоборот, ее в своей. И теперь каждому было дано немного времени на осмысление всего этого недопонятого и недодуманного…

А Катя, хлопнув дверью служебного входа, о Маше на время забыла. Свернув за театр, она пошла переулками в сторону бульвара, уверенная, что Ромео — Алексей, то есть — если и захочет ее догнать, не знает этой дороги.

Охватившая ее от удавшейся хитрости эйфория вскоре рассеялась. Ее сменили все те же беспокойные мысли. Опять и опять лишали они ее осеннего счастья: пронизанные светом золотистые кроны, глуб`око-синее небо, улыбки на лицах прохожих — ничто не вызывало отклика в ее душе, погруженной в воспоминания…

Выйдя вслед за Катей из театра, Алексей дверью хлопать не стал. Аккуратно прикрыв ее, он остановился на верхней ступеньке и огляделся по сторонам. «Угу! Катя, ясно дело, слиняла направо, конспираторша… Скатертью дорожка, любовь моя!»

«Что с Костей? Как бы узнать? — думала Катя, не зная, с какой стороны подступиться к этому вопросу. — Позвонить в полицию? Но там спросят, кто я… Ну и кто я ему теперь? Или лучше, кто он мне? Первый бросивший меня любовник? Или бросивший меня первый любовник? Как лучше? Ну да: первый, бросивший меня, первый любовник!

Или, все же, хуже — предавший друг? А факты? Фото Маши? Да! — и то, что он ничего не сказал мне о ней! Ну а если удивить хотел, сюрприз готовил? Угу, сюрпризик! Ну не успел — может такое быть? Как он мог предположить, что с Машей такое случиться? Хм, а тетя в сером? С удостоверением! Она его, что — по сломанной розе вычислила? Нет, я сюрреалистка… а точнее — идиотка! Неправильно я думаю, — вот в чём соль! Я и только я принимаю решение — и только за себя! И что? — все бросить, забыть, как будто и не знала его никогда? Как последняя сволочь!? Нет, нет и нет! Отставить обиды! Да и гордыню тоже! — после, все после…» — Катя вышла уже на бульвар.

Присев на краешек лавочки, она достала телефон. «А как с мобильного в полицию звонить? Ага, и у них там мои цифири определятся — а мне это нужно? Впрочем, номер они, конечно, и так могут узнать… Но всё же лучше из автомата…» — Катя встала и побрела вдоль бульвара, высматривая, где бы купить карточку для таксофона.

А Семенов все еще стоял на крыльце служебного входа. Достав сигарету, он закурил; пластичным движением загасив спичку, остался собою недоволен. Ему показалось, что жест получился женским. «И-и… размяк совсем… Как курица, покудахтай еще! Ку-дах, тах-тах-тах-тах! Побегай, крылышками помаши! Ну-ка, парень, больше уверенности в себе! Давай, еще разок!» Он зажег другую спичку и, доколе она горела, не спускал с пламени глаз. «Здесь сугубо мужской жест нужен… Угу, это как там, у писсуара… Во! Вот так и гасим!»

Алексей достал еще две спички, соединил их вместе. Зажег. Вращая, заставил разгореться. Потом опустил руку к поясу и двумя резкими вертикальными движениями погасил, стряхнув пламя. «То-то же!» — подумал он, осматриваясь. Но урны рядом не оказалось; асфальт был только что выметен и оскалом белого бордюрного камня демонстрировал, что готов побороться за сохранение своей чистоты. Вспомнив, что у центрального входа стоит урна, он спустился по ступенькам и пошел налево, за угол.

А когда подошел к урне, случился пассаж: покамест он пялился вслед длинноногой девчонке, его все еще нетрезвый мозг выдал сигнал «бросай» не в ту руку. К его удивлению, вместо пары горелых черенков из правой в урну полетела почти полная коробка спичек, которую он все еще держал в левой руке. «Хм… красиво исполнено! Хорошо, хоть пасть одна, а то бы путали, какой пить, а какой… хм! А, понял! — это концентрация «Ромео» в крови! Она все растет и растет!» — подумал Алексей, покачал головой и перебросил языком сигарету из левого угла рта в правый.

Покуривая под портиком главного входа, он размышлял о том, что из выпивки вчера оказалось лишним. И тут вдруг, как наяву, увидел себя здесь же — в то, первое утро. «Да, да… тут, на этой вот лавочке я и поджидал «театральную бабушку»! И всего-то полторы недели прошло! Эге! — сонная провинция! Как дядь Николаш говорит: «Пока они там проснутся, да покамест проснуться… ха-ха!» Да, проснулись… ой, ё!»

Перейдя на другую сторону улицы, Алексей посмотрел оттуда на фронтон здания театра. «А что, дом как дом… и на больницу не похож, а по сути — тот же госпиталь. Только режут не ножами по мясу, а словами по подсознанию… и без анестезии! Вот такие мы кудесники!» — подумал Алексей и опять закурил, одну от другой.

Сделав несколько затяжек, он вспомнил Машу: «Да, Мария, Маша… что я вчера хотел-то? Карту купить?» Он побрел дальше, заглядывая в газетные киоски, но план города нашелся только в самом конце улицы, в книжном магазине.

Оплатив покупку, он вышел на воздух. Присев на лавочку, стал рассматривать город. Сверху тот оказался похожим на амебу с тремя ложноножками. «Где я… ага, вот драмтеатр! А где Катя моя любимая живет?» — и Алексей углубился в изучение плана города. Вскоре он отметил два кафе около тоннелей. «Какое ближе? Вот это? Отсюда и начнем!»

Катя в эту минуту была уже в будке; набрав номер и услышав женский голос, она почему-то растерялась и никак не могла сообразить, с чего начать…

— Слушаю! Говорите, пожалуйста! Что случилось? — повторял голос в трубке.

— Я… — сказала Катя и замолчала.

— Слушаю вас! Говорите, пожалуйста!

— Я хочу узнать, где мой знакомый! — собралась духом Катя.

— Ваш знакомый? Как его зовут? Что с ним? Он что — пропал? Не ночевал дома?

— Да, не ночевал! Зовут… Константин Завадский, но он не пропадал! Его вчера вечером люди какие-то арестовали! И куда-то увезли! И ничего не сказали… не знаю я, где его искать! — Катя чуть было не расплакалась, от воспоминания Костиного ареста сдавило горло; то, что она не совладела со своим голосом, добавило еще и досаду на себя.

— Ждите! — в трубке раздался щелчок.

Секунд пятнадцать, касаясь виском холодного металла автомата, ждала Катя ответа. Потом в трубке опять раздался щелчок, и тот же голос произнес: «По гражданину Завадскому информации у нас нет».

Отняв трубку от уха, Катя уже хотела повесить ее на рычаг, но, услышав, что на том конце опять заговорили, прислушалась: «А кто его арестовал? За что? Может быть, его похитили? Люди были в форме? Они предъявили удостоверения и постановление об аресте?»

Не ожидавшая продолжения Катя не ответила сразу, и из трубки вылетела дежурная фраза: «Алло, говорите, пожалуйста!»

— Да, извините… я вспоминаю. Там была женщина… не в форме, в сером костюме. Она показала удостоверение… Да зачем его похищать? Фамилия… зовут Полина, старший следователь, как она сказала… То ли Остахова, то ли Остапова… — не могу вспомнить… Они все мигом провернули!

— Ждите! — женщина отключилась.

Катя стала думать, куда бы еще позвонить. Трубка вскоре ожила:

— Алло, девушка! Может быть, капитан полиции Полина Анатольевна Осташкина?

— Да, похоже…

— Тогда в районный отдел восточного округа звоните. Телефон дежурного, запоминайте: три семь три — двадцать один — двадцать пять, повторяю…

Повторив номер, Катя пробормотала «Спасибо» и повесила трубку. «Восточный округ… — она стала соображать, в какой это стороне. — Но если это та самая Полина, что ей звонить-то? Надо ехать прямо туда! Да, но сегодня воскресенье…»

Отойдя от таксофона, она присела на лавочку, на самый краешек. «Воскресенье… и Полина та дома. Готовит, стирает, гладит — наслаждается семейным счастьем! Играет с детьми… будущими следователями: «На малыш, понюхай! Нюхай, нюхай! А теперь ищи… ползи, ползи, ползи! Вот и нашли второй папин носок! Ай, малыш, умница! Ай, молодец!» Ну и что я туда попрусь? Чтобы услышать «Приходите завтра!?» Нет, без звонка — смысла нет!»

Вскоре опять Катя подошла к таксофону и набрала номер отделения.

— Райотдел, дежурный! — донеслось из трубки.

— Здравствуйте! Офицер, пожалуйста, соедините меня с Осташкиной! — произнесла Катя с неприметной властной иронией, решив, что нужно не просить, а требовать.

— С Полиной Анатольевной? — не вполне уверенно ответил после паузы из трубки мужской голос.

Катя расслышала, как «под сурдинку» он спросил кого-то: «Полина у себя?»

— Со старшим следователем Осташкиной! — твердым голосом продиктовала Катя, не отдавая, впрочем, себе отчета ни в своих действиях, ни в возможных последствиях; она понятия не имела, что скажет, услышав голос своей обидчицы.

— Как вас представить? — раздалось из трубки.

Катя назвала только фамилию, сообразив, что Полина не спрашивала у нее имени, а Костя… «Мог ли он уже что-нибудь рассказать им… ей обо мне? — подумала Катя. — А, сейчас и узнаем!»

— Алло! Старший следователь Осташкина, слушаю!

Катя, узнав ее голос, разозлилась.

— Моя фамилия Соболева! Многоуважаемый капитан Осташкина! Объясните, пожалуйста, на каком основании вы вчера арестовали Константина Завадского? — Катя начала входить в раж, намереваясь отомстить, хотя бы и только по-женски, но без сожаления: она уже приговорила Полину к нейтрализации серной кислотой.

— А, это вы… — откликнулась Полина, голос ее стал вялым. — Я тоже о вас соскучилась! Подъезжаете, поговорим… Адрес узнаете у дежурного.

Но трубку Полина не бросила, а после паузы добавила нежным голосом:

— Я вас жду…

После щелчка опять подключился дежурный офицер:

— Алло, девушка! — записывайте! Улица… — он стал диктовать адрес отделения.

Но его никто не слушал: трубка уже двигалась навстречу хромированному рычагу. После того, как Катя представила себе улыбку Полины, желание встречаться с ней один на один у нее пропало. Она встала и побрела дальше, а после нескольких шагов вспомнила о Маше…

По лицам певчих, сосредоточенных только на мелодии и интонировании куплетов заупокойного канона, не было заметно, что они задумываются над их содержанием. «А может, это и к лучшему…» — подумал Макаров, узнав слышанные этой ночью в монастырской гостинице слова.

«Теперь-то что умничать… От этого одни сомнения! А вон убитая горем мать! — ей разве сомнения этих певчих нужны? Нет, ей их вера нужна! — в то, что наша Маша пусть где-то, но жива, и что когда-нибудь они еще увидятся, обнимутся, наговорятся…»

«В чертозех небесных водворятися с мудрыми девами совшедшими, Владыко, приими рабы Твоя свещеносцы…» — пел хор, но заупокойный канон не утешал Макарова, и он перестал его слышать; в памяти в разной последовательности стали всплывать эпизоды утра в монастыре, и то, что было потом, когда он вышел из его ворот: вот он идет к автобусной остановке, потом сразу — по тропинке через поле к храму; потом назад во времени: вот он шагает по проселку, сбегает с пригорка, выходит на шоссе, голосует…

Выйдя утром из ворот монастыря, он первым делом включил телефон и тотчас получил два сообщения. От Екатерины Петровны: «Все подготовили. Панихида в одиннадцать, в Туманово». И от Ольги: «Сережа, ты где? Позвони!» Но звонить жене не хотелось. «Придется что-то говорить… а что? Я и сам еще ничего не осознал! Надо бы переварить…» — и он отправил в ответ только: «Ночевал в монастыре. Еду на похороны, позвоню вечером!»

На остановке не было ни людей, ни расписания. Он замялся. Идти пешком до станции не хотелось, да и время поджимало — нужно было в город, а там опять в электричку, но в другом направлении.

«М-да… как бы не опоздать! Ну что же… пошагали!» — решил он и тут вспомнил, что Туманово расположено в той же части области, что и монастырь, только севернее и ближе к городу. Он повернулся к солнцу, прикинул направление… «Так мне то, на самом деле, туда… — он повернулся на осьмушку круга и посмотрел вдаль. — Ну и… а зачем тогда назад ехать? Рискнем! Бог даст, доберемся!» — подумал он.

Обойдя монастырь, он двинулся по проселку в сторону от станции. Дорога шла под гору, и он зашагал размашистым шагом. Настроение было мрачное. Дабы отвлечься от самобичевания, он побежал под уклон трусцой. Километра через полтора, запыхавшись, перешел на шаг. Вскоре поднялся на пригорок и увидел почти рядом поселок домов на сто пятьдесят. В дальней его стороне торчало трубами какое-то производство…

Пятнадцать минут спустя он уже стоял в центре, на остановке. Рядом на столбе висело расписание: «Хм… ”Садки” какие-то… 8.45, 19.45… через пять минут! Не зря бежал, однако! — подумал он, присаживаясь на скамейку под козырьком. — А, Садки! Бывал, как же… оттуда по шоссе до Туманово километров двадцать!» — вспомнил Макаров.

Оказалось даже меньше: «Четырнадцать, — так ответил на его вопрос шофер автобуса, когда они по виляющей между полями и перелесками дороге добрались до Садков, престижного дачного поселка, и остановились около магазина. — Дорога там, за поворотом, метров двести».

Трасса, действительно, оказалось рядом. Вскоре Макарова подобрал неказистый перегруженный грузовичок. Даже на тихой скорости дорога до поворота на Туманово заняла всего с полчаса. «Спасибо, сударь!» — поблагодарил Макаров, протягивая шоферу деньги: «Не откажите в любезности, возьмите, пожалуйста! Премного благодарен!»

Перейдя на другую сторону шоссе, он свернул на Туманово. Пройдя лесополосу, увидел вдали церковь. «Недалеко, минут двадцать. Можно и пешком…» — подумал он, посмотрев на часы: до назначенного времени оставалось больше получаса.

Заметив вьющуюся по полю тропку, он свернул на нее, но вскоре пожалел об этом, узнав идущий к церкви темно-вишневый автобус. Это был именно тот, который театр обычно заказывал для своих нужд. «Эх, промахнулся! Это же наши едут!» — он помахал рукой, но его не заметили.

Опасаясь, что начнут без него, Макаров прибавил шаг. Дойдя до ворот, он увидел, что до храма еще метров сорок ухоженной асфальтированной дороги. «Ясно… прямо к дверям подвозят», — сообразил он. По тому, что коллеги разбрелись по церковному дворику, понял, что покойную еще не привезли. Поискал глазами Екатерину Петровну, но не нашел: «Наверное, она с матерью в похоронном…».

Подойдя ближе к храму, Макаров увидел стоящих группкой «фехтовальщиков». Подошел к ним. По-мужски, без слов, пожал руки; отметил отсутствие Алексея, но ничего не спросил. «А Таня? вон она, в платочке… И Олег приехал… — Макаров заметил сидящего на обычной лавочке, которая для него была чем-то наподобие детского стульчика, унылого сгорбившегося гиганта. — А вон девчонки… странно, что юной Кати нет… Но, в конце концов, это ее личное дело… — думал он, рассматривая дворик. — Нужно как-то вынос организовать… угу, понятно… автобус остановим у ворот, развернем… людей вдоль, в два ряда…» — режиссер попытался представить себе, как будут разворачиваться события.

Вначале двенадцатого иерей, закончив службу, вышел на боковое крыльцо церкви, огляделся. «Надо подойти…» — решил режиссер. Зная, что некоторые церковники считаю театральное служение грехом, он внутренне собрался. Сам он считал, что актер — всего лишь исполнитель евангельской заповеди: «Будьте как дети»; при этом он понимал, что глубинная мотивация для занятия этим ремеслом может быть самая разная…

Макаров поднялся на крыльцо, представился. Служитель культа к Мельпомене не ревновал и отозвался сердечно: «Я вам сочувствую! Ваша помощница мне все рассказала… Упокой, Господи!» — батюшка поднял глаза к небу и перекрестился.

Они постояли, глядя в облака. «Да, пути Господни неисповедимы…» — батюшка попытался утешить Макарова, скорбь которого по дороге из монастыря посветлела, сжалась и уже переплавлялась в грусть, высвобождая место решимости. «Надо довести дело до конца… Фильм и будет памятью о ней! Да, так!» — думал режиссер, глядя на искорки, которые солнечные лучи выбивали из позолоты креста на груди иерея.

Батюшка, поговорив левой рукой о чем-то со своей ухоженной бородой, извинился и вернулся в храм. Минуту спустя из него вышел пономарь со связкой ключей и направился к воротам снять замок. Вскоре одна из артисток, оказавшаяся в той стороне церковного двора, заметила свернувший с шоссе серый автобус с черной полосой и замахала одной рукой, другой показывая на дорогу.

Макаров встал посередине дворика, поднял руку вверх — люди стали сходиться. Некоторых он не знал в лицо. «Это, наверное, тумановские. А наших много…» — подумал он и сказал:

— Коллеги, возьмите, пожалуйста, цветы и встаньте с двух сторон вдоль дорожки…

Увидев, что катафалк уже у ворот и вот-вот заедет внутрь двора, режиссер встал на пути и подал водителю сигнал остановиться — тот затормозил…

Тормознул - такси - и Семенов. Сев на переднее сиденье, он ткнул пальцем в схему. Водитель, поняв, куда ему нужно, назвал цену. Кивнув, Алексей принялся высматривать на плане, как потом от выбранного кафе проехать к следующему. «Далековато… а, без разницы! Делать-то нам нечего!» — он устроился поудобнее, откинул голову и стал из-под полузакрытых век рассматривать незнакомый район.

Улицы, как и в центре, кривили. Ехалось не скучно, за каждым поворотом открывалось что-то новое — особенно когда взбирались на холм. Но, как Алексей ни вглядывался, ни одного перекрестка, ни одного дома не узнал. «Хоть и темно было, а так не бывает!» — подумал он, но тут почувствовав, что его укачивает. Он закрыл глаза и стал размышлять, стоит ли ехать дальше, или лучше прямо сейчас сменить маршрут, а вскоре услышал издалека хрипловатый, почему-то, голос водителя:

— Вон там уже и кафе ваше, молодой человек!

«Ну если мое, так что ж тогда…» — отметил Алексей промелькнувшую, но не закончившуюся мысль…

— Спасибо! Сдачи не надо! — сказал он, не дав, впрочем, водителю денег.

Алексей вылез из машины и пошел к входу.

— Шлепну соточку, да поедем дальше… — пробормотал он, не оборачиваясь.

Посмотрев вперед, он увидел фронтон бледно-желтого двухэтажного дома, над ним вывеску «По пути».

— У! И даже караоки есть!? — обрадовался он, прочитав на вывеске рядом с дверью сделанную мелким шрифтом надпись. — Сейчас споем!

Он потянул за ручку, та не поддалась.

— Что за фокусы? Закрытый клуб? Да откуда ему в этой дыре взяться! — прошептал он, осматривая дверной косяк в поисках звонка или домофона, но каких-либо кнопок не обнаружил. — Нет, это интересно… гражданин хочет водки, а ему не дают! И куда смотрит Центральный Банк!? — пробормотал он, соскакивая со ступенек; почувствовав тему для игры, он повернулся лицом к зданию и погрозил ему пальцем.

— Разбить тебе стекла? Или для начала постучать? Пальцем? — хм, не интеллигентно! — а чем еще? Ха-ха… надо было взять дуэльный пистоль! От этих шпаг — одни мозоли! Как у крестьянина!

Отойдя еще на несколько метров, Алексей осмотрел окна: какой-то свет теплился только за входной дверью, да в угловой комнате на втором этаже.

— Ну вот, прибыли! — услышал он донесшийся откуда-то приглушенный голос и осмотрелся: ничего похожего на громкоговоритель ни на здании, ни рядом видно не было.

— Прибыл? Кто — я? Я не опоздал? — спросил Семенов и достал мобильник, чтобы узнать время. В углу экрана, где обычно высвечивались часы и минуты, вместо цифр порхала бабочка.

— Какого черта! — воскликнул Алексей, и тут дверь кафе как по команде отворилась.

По ступенькам спустилась — нет, спорхнула — стройная девушка, вся в черном: в черных перчатках, в черной шляпке с вуалью.

— А это еще кто такое, ё? — удивился Алексей, поворачиваясь в сторону эфемерного создания, которое поднятым ветерком одуванчиком приближалось к нему.

«Ну бред! Черных одуванчиков не бывает!» — успел подумать он.

— Тормози, а то унесет! — сказал опять голос желтого здания.

— Сударыня! — вскрикнул Алексей, когда девушка-«черный одуванчик» поравнялась с ним.

Та остановилась, замерла с приподнятыми руками. Алексей почувствовал, что ветерок стих. Не меняя позы, девушка медленно повернула в его сторону голову. Поля ее шляпы чуть приподнялись, повинуясь движению скрытых за вуалью бровей.

Интерпретировав это как «Слушаю вас!», Семенов заговорил:

— Сударыня! Как же вы вышли, если там только что было заперто?

— Так ведь только теперь, или теперь уже, в городе нет времени! И вы можете войти или не выйти, выйти или не войти — и ничего не произойдет! Потому как отныне, милостивый государь, событиям вовсе негде, ничуть не есть где развернуться! Вы что, и газет не глазет… простите, не просматриваете? Вчера и о том, и о сём не сочли благородным умолчать, — тут она повела рукой в сторону желтого дома, — оба наши издания: и «Утренники у Монтекки», и «Ночки Капулетов»!

— Нет, газет мне не приносили. Но на телефоне? На телефоне-то должно быть указано время! За это же деньги капают! Как его может не быть? Ведь что-что, а деньги-то не могут падать в никуда, где им там крутиться? Дайте-ка мне ваш телефон на секундочку! Ну, пожалуйста!

— Экий вы, сударь! Разве можно с девушками о деньгах говорить? Это совсем неприлично! Это только с падшими женщинами и дозволительно! Извинитесь немедленно, слышите!? — девушка притопнула туфелькой.

Алексей, хотя и услышал звук, заметил, что она и на сей раз не коснулась ногой земли.

— А покажите личико! — и я извинюсь! Честное слово! Даже на колени встану! — ответил Алексей.

— На колени! — воскликнула девушка, навертывая рулоном на пальчик верхнюю, только что смыкавшуюся с тульей, часть вуали. Открылся мраморный лоб, потом брови…

— Маша! — вскрикнул Алексей.

— Кафешка ваша! Эй, заснули? Как заказывали, на том самом месте! — повторил шофер уже громче.

Алексей приоткрыл веки, но лишь спустя несколько секунд, поморгав глазами, пробормотал:

— А? Да? Где? — он покрутил головой. — Простите, задремал!

Алексей достал бумажник и хотел расплатиться, но передумал и сказал: «Подождите меня минутку, пожалуйста!» Водитель кивнул.

Выйдя из машины, ошпаренный похмельным наваждением, Алексей подошел к ближайшему дереву и положил на него руку, чтобы зафиксировать себя на поверхности бытия. «Вот! Вот так! — стуча по столу, он еще раз прокрутил все в уме. — «Кровавых мальчиков» в ежевичной сметане заказывали? — подумал он, покачивая головой. — Пот прошибает… интоксикация! — тыльной стороной ладони он смахнул со лба холодные капельки. — Ладно… не то это место! А вот джин в баре тот еще был… хм, на дорожку, стопочку! Да еще полстопочки… Это и было, похоже, вчера лишним… Все, на сегодня хватит! Ни грамма! В центр, на бульвар! Срочно! — жить, с девчонками знакомиться! Но сначала в гостиницу, под душ! И переодеться!»

Он оттолкнулся от дерева, сел в машину и сказал:

— В центр, пожалуйста!

— С удовольствием, — ответил таксист. — А вы какую-то Машу звали… пару раз! И про водку «ЦБ» что-то… не пил такую! Ну да дело молодое! — ухмыльнулся он не к месту…

 А вот водитель катафалка давно уже перестал улыбаться на работе. Когда Макаров подошел к нему и попросил развернуть автобус, он только молча кивнул и стал ждать, пока родственники выведут из салона не поднимающую взора мать.

За ней вышел растерянный Машин братик, одетый в серый костюм и черную водолазку. Следом, вся в черном, появилась Екатерина Петровна.

Она взяла мальчика за руку; подойдя с ним к Макарову, уткнулась головой в плечо режиссера. Постояла так. Подняв голову, всхлипнула и дрогнувшим хриплым голосом попросила: «Постой с ним, Сереж…» Макаров кивнул и обнял ребенка за плечи.

Екатерина Петровна отошла к матери, попросила ее и родственников встать в начале живого коридора.

Увидев, что все уже вышли, шофер сдал назад, покрутился на пятачке, оставленном припаркованным транспортом и, встав ровно по линии дорожки, заглушил двигатель. Кабину провожающим видно не было.

Вскоре раздался громкий звук хлопнувшей двери. Водитель не появлялся еще пару минут, подводя людей к осознанию значимости момента. Когда он вышел из-за кузова, на него с напряжением смотрело с полсотни человек, но на лице его не дрогнул ни один мускул. Он подошел к задней двери, вставил ключ, пригнулся; разводя створки за нижние концы, он отходил влево.

В проеме показался гроб.

— Машенька! — тихо вскликнула мать, Екатерина Петровна прижала ее к себе.

Когда дверцы до конца распахнулись, водитель выпрямился и повернулся лицом к собравшимся. Двое невысоких пожилых мужчин — судя по типу лица, родственников — подошли, потянули за каталку. Гроб двинулся. С минуту выдвигался он, сантиметр за сантиметром.

Когда каталка дошла до упоров, они потянули уже за самый гроб. Выкатываясь по роликам все дальше и дальше, он нависал над замлей, и вскоре высунулся настолько, что можно было подставить под него плечи. Но мужчины почему-то медлили; один из них оглянулся, ожидая увидеть помощь.

Поняв, что других мужчин среди родственников нет, Макаров хотел уже идти сам. Он нагнулся, чтобы сказать что-нибудь ласковое мальчику, прежде чем оставить его, но заметил, что Иван, который стоял напротив, подает ему знаки рукой, указывая то на себя, то на стоящего неподалеку Пашу. Макаров молча кивнул.

Иван вышел на дорожку, позвал жестом коллегу. Они пошли к автобусу. Стоявшие там родственники, заметив подмогу, выдвинули гроб почти полностью; актеры, подсев, приняли его на плечи, развернули. Из-за того, что молодые люди были выше ростом, получилось, что ложе наклонено к автобусу, и лица покойной не видно. Заметив это, родственники попытались отжать руки, чтобы выровнять гроб, но сил поднять массивное изголовье у них не хватило.

Макаров сделал шаг к автобусу, намереваясь помочь; поняв, что одному ему не справиться, в растерянности остановился. Около автобуса маячила фигура шофера, но и тот был коренастым, невысокого, как и Машины родные, роста.

Тут вдоль шеренг пронесся топот, и за гробом появился Олег. Он подставил руки под изголовье, поднял его до уровня груди и слегка надавил грудью вперед, подавая сигнал, что можно идти.

Процессия двинулась. Режиссер поднял руки и стал хлопать в ладоши, задавая ритм прощальным аплодисментам. Артисты подхватили, но родственникам и местным потребовалось время, чтобы понять, что так принято.

«Так получается, что Маша… — растроганный Макаров вспомнил вдруг слова старца о падающей и сгорающей звезде, — что она не просто актриса! Она великая актриса, отдавшая жизнь за одну только роль! За эту роль, даже за несколько ее эпизодов… и за то, чтобы эту роль никто никогда больше на нашей земле не играл… — вот что он, не сказав, сказал мне там… никто и никогда!»

Мать, которую Екатерина Петровна повела под руку за гробом, услышав хлопки, начала приподнимать голову, и уже у церкви держала ее прямо, не скрывая ни слез, ни появившегося на лице чувства благодарности к этим незнакомым людям, которые приехали поддержать ее.

 Но и без аплодисментов картина была бы необычной. Машины родственники продолжали идти по бокам, только для виду поддерживая гроб. У них, как и у идущих впереди молодых людей, лица были серьезные и скорбные. Выше покачивалось почти живое, чуть ли не готовое проснуться и удивленно всему улыбнуться, Машино лицо. За ним высились плечи и голова Олега.

Он нес гроб как ребенка, без тени напряжения на лице. Со щек в гроб, на подушку, на волосы девушки капали слезы. Лицо это мужское, и особенно полные приоткрытые дрожащие губы, источало столько нескрываемого горя, что женщины, разглядев его вблизи, тоже начинали рыдать, не переставая при этом аплодировать.

Процессия двигалась промеж стоящих с цветами людей, увлекая их за собой. Перед ступенями храма она приостановилась. Солнце в последний раз осветило Машино лицо, и гроб исчез в темном дверном проеме.

Пока тело несли, родственники и земляки оттеснили артистов, и Макаров с мальчиком оказался где-то в середине процессии. Так что, когда они зашли в церковь, гроб уже установили против открытых дверей алтаря и завалили цветами.

Подведя мальчика к матери, которую усадили на стул, Макаров пригнулся, слегка коснулся ее руки и долго говорил слова соболезнования; отойдя, он так и не понял, расслышала их Наталья Викторовна или нет. Она, хоть и кивала в такт его словам, но взора от лица дочери оторвать не смогла.

Вышел батюшка. Пройдя мимо гроба, встал за аналой. Все кроме матери, не отрывающей глаз от лица покойной, и как бы отсутствующей, выстроились полукругом и стали передавать по цепочке огонь зажженной священником от лампады свечи. Пономарь вынес из алтаря кадило. Иерей кивнул хору и стал кадить, держа в левой руке свечу. Регентша, взмахнув рукой, задала тон. Певчие затянули заупокойную службу…

Макаров очнулся от воспоминаний, только когда батюшка пошел кадить на солею. — «Пощади, яко Бог человеколюбив и милостив, Твое создание и упокой в селениих святых…» — услышал он.

«Это, кажется, уже конец канона… — понял Макаров, — где это меня носило?»

Священник, поставив свою свечу в стоящее рядом паникадило, сказал:

— Прощайтесь! Гроб закроем в церкви.

Услышав его слова, одна из прислуживающих в храме женщин положила на лоб девушки бумажный венчик с напечатанной на нем молитвой. Не только родственники — все выстроились в очередь, чтобы отдать Маше последнее целование.

Макаров оказался одним из последних. Подойдя, он наклонился и прошептал: «Я все закончу, Машенька! Спи спокойно! Прости меня… нас… прости нас всех, окаянных!» — он коснулся губами полоски на ее лбу и с влажными глазами отошел в сторону.

В конце концов, подошла мать с сыном. Кто-то из мужчин приподнял мальчика. Когда он, поцеловав венчик на лбу сестры, отошел, мать прилегла на гроб, обняв свое дитя. Стонов и причитаний не было. Она, не шевелясь, стояла, уложив свою голову на грудь покойной: наверное, о чем-то говорила с ней, пока, несколько минут спустя, священник не коснулся рукой ее плеча…

«Девушку-то, поди, уже похоронили… Царство Небесное! — взглянув на часы, подумала Полина. — А девка водочная, к сожалению, не приедет, в трусики накапает!» — хмыкнохикнула она и разрешила себе еще одну чашечку кофе.

Покуда вода в кофеварке закипала, Полина крутилась на пятке посреди кабинета: «Да и на что она мне нужна? Пусть думает, что это она такая хитрая, распознала «злого» следователя! А интересно, что бы она своему хахалю выдала, если бы он ее дочку…»

— "Даже злые урки — и те боялись Мурки!" — крутясь, напела она вслух.

«Все! Надоела она мне», — подумала Полина. Сев с кофе за стол, она стала перечитывать протоколы допросов официантов. Ей не давало покоя то, что, по их показаниям, покойная сначала сидела за столом с каким-то другим парнем, о котором никто не смог толком что-либо сообщить.

«Внешность его не помнят, он ничего не заказывал, официантка с ним не разговаривала, — Полина встала, подошла к окну. — Но если он ее пригласил, то как он мог ничего не заказать? — она затянулась и выпустила дым в форточку. — Глупости… это он к ней подсел, она его отшила, и он ушел… Если он псих, то вполне мог отомстить. Подождал в кустах, да и… Надо его найти! И еще он мог видеть Завадского: и когда тот пришел, и что потом делал!» — Полина вытянулась, чтобы прикрыть форточку.

— А это еще кого принесло? — сказала она вслух, заметив, что у проходной остановилось такси.

Из машины вышел молодой, чуть за тридцать, мужчина в светлом плаще, высокий и полный. Пройдя на территорию отделения, он направился к входу в здание.

Сев за стол, Полина загасила окурок. Перебирая написанные в кафе протоколы, она размышляла, как бы найти ниточку, за которую можно было бы вытянуть из масс этого таинственного парня. «Попробовать, что ли, расспросить постоянных посетителей? А их могли запомнить официанты…» — тут звонок служебного телефона прервал ее размышления.

— Полина, к тебе адвокат! По делу Завадского! Пропустить?

— Тот, в плаще? Давай, запускай! — ответила Полина. «Понятненько… но почему он на такси? «Молодой», что ли, только после института?»

В дверь постучали.

— Разрешите? — спросил вошедший в комнату; он уже снял плащ, но оставил на шее полосатый шелковый шарф.

Полина кивнула. «Ах, какой шарфик — закачаешься! Парень не наш… из столицы выписали. Ну да, поэтому и на такси!» — расшифровала она его.

— Здравствуйте, я адвокат Кулаков Михаил Федорович, член коллегии. У меня поручение от родителей Константина Завадского представлять интересы их сына, — сказал он, протягивая следователю доверенность. — Можно поинтересоваться, в чем вы обвиняете моего клиента?

Полина, надув щеки, изучила доверенность. Даже на просвет посмотрела. И, брыкнув губами, переспросила, проигнорировав вопрос:

— А, если не секрет, какими судьбами вы здесь?

— Не ожидали? Соседка позвонила Петру Андреевичу — это отец Константина. Позвонила, когда бабушку моего клиента увезли на «Скорой» в больницу. Вы знаете, что у нее случился инфаркт? Нет? Оно и понятно, что вам за дело… Поэтому мне хотелось бы для начала узнать обстоятельства его ареста. Кто его арестовывал, где, когда?

— Я! — ответила Полина, подумав: «Ой, выжила бы бабка!»

— Я, я! — приехала домой и арестовала! Пушку наставила и как заору: «Руки вверх, сука, лицом к стене! Ноги врозь! Стоять!» Вы что же, не знаете, как арестовывают по подозрению в покушении на убийство?

Адвокат уставился в пол. Он не ожидал такого поворота дела, думая, что придется отмазывать клиента от пьяной бытовухи или мелкого хулиганства.

— Действительно, так серьезно? — спросил он.

— Девушку уже похоронили, — ответила, взглянув на часы, Полина. — Вот только-только… А не хотите на могилку съездить? Чтобы реально в курс дела войти?

— М-да… простите! Так все же — его уже допрашивали?

— Не-а, — протянула Полина, закрутив на столе карандаш. — Вас ждали! Он что-то не разговорчивый сегодня!

— И все же, может быть, приступим? — спросил адвокат.

— Нет! Сегодня выходной и меня тут нет! — с очаровательной улыбкой ответила Полина. — Приходите завтра!

— Понятно… перышки почистить хотите! Могу я увидеть задержанного?

— Не переживайте! С ним все нормально: сидит один, покуривает, отдыхает… Пусть подумает! Завтра приходите, завтра!

— Я напишу жалобу… — промычал адвокат.

— Пишите, — ответила Полина, — дежурный вам листочек даст.

— И на том спасибо! До свидания! — ответив, адвокат встал и направился к двери.

— До завтра, — Полина поняла, что адвоката-то уж точно ей оставят.

Кулаков вышел, деликатно прикрыл дверь. Но та до конца так и не закрылась, опять распахнулась. В дверном проеме Полина увидела девушку, за ней фигуру какого-то молодого мужчины. «Ого! Надо же… смелая! И эта с адвокатом?» — подумала она.

— Я Соболева! — сказала с порога девушка. — А этот молодой человек со мной, если не возражаете, — продолжила она, проходя, не спросив разрешения, в кабинет.

Ее спутник зашел следом. Притворив дверь, он остался стоять у входа; Катя в это время уже садилась на стул у рабочего стола.

— Уважаемая старший следователь Осташкина! Я воспользовалась вашим приглашением поговорить. Извините, что не одна!

«Ну, ну! — повыкаблучивайся! Одна испугалась идти? — это хорошо! Допускает, что за ним что-то есть! Остается только грамотно все обыграть!» — подумала Полина и сказала: «Посидите, пожалуйста, минутку…»

Закрыв сейф и выйдя из кабинета, она прошла метров пятнадцать по коридору и зашла в комнату для переговоров. Оттуда позвонила дежурному: «Там адвокат еще не ушел? Хорошо… Проводите его на мой этаж в «пустышку», пусть ждет. А Завадского ко мне — срочно, бегом!»

— Что же вы, девушка! — а, кстати, как вас зовут? — спросила Полина, когда вернулась в кабинет. — Очень приятно, Екатерина Дмитриевна! Что же вы по телефону не сказали мне, что довели бабушку вашего приятеля до инфаркта? Разве так можно? Жестокость — не лучший макияж! — Полина провела двумя сложенными пальцами вокруг губ, и, потянув голову вперед, похлопала ресницами.

— Да я… — возмутилась было Катя.

— Вы! Вы, кто ж еще? — прервала Полина, не давая перехватить инициативу. — Скажи-ка мне лучше, чем твоему другу девочка Маша помешала? Или вы его не удовлетворяли?

Катя не ожидала такой наглости. Глаза ее вспыхнули, щеки зарделись. «Да как вы смеете…» — пронеслось в голове. В возмущении она успела открыть рот, но каким-то профессиональным рефлексом блокировала вспышку гнева, интуитивно почувствовав, что Полине только и нужно, чтобы она вышла из себя. «Спокойно! Зачем? Что она задумала?» — Катя потупила взор, закрыла щеки ладонями и сказала чуть слышно:

— Зачем вы так? У нас не было интимной связи!

«Молодец!» — подумала Полина, но сказала совсем другое:

— Угу, а водкой вы друг другу лбы протирали, дабы пыл страстей остудить! Впрочем, ладно! — здесь не полиция нравов… Когда и зачем вы познакомили его с погибшей Воропаевой?

— Я их не знакомила. А вы-то с чего взяли, что они знакомы?

— Хм, вы хотите сказать, что он профессиональный наемный убийца, который «мочит» по фотографиям? Не по вашему ли заказу? А? У вас ведь есть ее фото? И у вас был мотив! Она у вас такую роль стянула, мечту всей жизни! Это по вашей наводке он пригласил ее в кафе? Признавайтесь! О чём он с ней там беседовал? Отступные предлагал? А почему потом она получила несовместимую с жизнью травму? Пожадничали? Ну, отвечайте!

Но Катя уже по интонации поняла, что следователь блефует, пытаясь вывести ее из себя. «Но зачем? Кафе какое-то… Зачем? — вот в чем вопрос! А если… а вот я сама ее сейчас достану!»

— И на основании только этой вашей, мягко говоря, болезненной фантазии, вы набрасываетесь на безоружного человека!? У входа в его собственную квартиру!? Только для того, чтобы на глазах у его девушки отнять бутылку водки!? У вас месячник по борьбе с пьянством? — у Кати внутри все сжалось, но со стороны вполне могло показаться, что это она допрашивает следователя.

— Вы так и будет там стоять? — спросила Полина у молодого человека, решив, что он может помешать, когда приведут Завадского. — Ты что, охранник? Сядь, милый, вон там… — она указала на стулья у противоположной стены.

— На чем мы остановились? — собравшись, Полина опять повернулась к Кате. — Отняли водку у вашего мальчика? Ай-ай-ай! А вы знаете, что этот ваш кавалер — лучший друг наших беспризорников? А? Он, случайно, не педофил? Не замечали за ним? Имя Зинка он при вас не упоминал? Может, во сне когда проговорился? А ей только девять! А это… детское порно! Вы его как — вместе крутили!? — она внимательно посмотрела на Катю.

«Провокаторша… Что ей надо? — думала та в это время. — Несет чушь, чтобы проверить, не идиотка ли я?»

Зазвонил телефон.

— Да? Не снимайте! — ответив на звонок, Полина встала; обойдя стол, она остановилась посреди комнаты.

«А она стройненькая, — подумал Семенов, разглядев со своего места ее фигуру. — И кудряшечки таки обольстительные, и попочка… Аппетитненькая гончая… Гей, гей! Апорт! Ха-ха! Не скучно, поди, живут!»

«Что это она?» — насторожилась Катя; тут дверь открылась, на пороге появился Костя в наручниках. За ним стоял полицейский.

— Костя! — вырвалось у Кати. — Костя, как ты мог! Как ты посмел! Как посмел ты тронуть Машу! — Катя закрыла лицо руками и разревелась, — психологическая подготовка Полины не прошла даром.

— Катя! Катенька! Я не виноват! Катя, это не я, не верь им! — Костя сделал шаг по направлению к столу, но конвойный с грубым окриком: «Стоять здесь!» — удержал его за плечо.

Арестант замер. Посмотрел направо. «А, это она же… — Костя узнал Полину. — Понятно, Катькой расколоть хочет!» Он отметил, что за ней у стены, склонив голову, сидит еще какой-то тип; лица видно не было. Не заметив в углу венка, Завадский повернулся к столу:

— Катя! Не верь ей! Я не знаю, что ей нужно! Я не виноват! Поверь, прошу! Скажи бабушке, чтобы отцу позвонила! Пожалуйста, бабушке…

Катя открыла сумочку.

— Константин, но вот это? Это у тебя откуда? — спросила со слезами на глазах Катя, протягивая ему негатив Машиной фотографии.

Костя понял, что это за кадр. Он выпрямился, поднял голову и сказал:

— Кать, ну зачем ты им… против меня же!?

— Так ты говоришь, что не виноват? Объясни! Объясни мне хотя бы это! Ну? Да, и еще о блондинке на мотоцикле! — добавила она, всхлипнув носом.

— Я объясню, Катя, все объясню! Попроси только бабушку, пусть позвонит папе!

— Завадский! Па-друга эта довела вашу бабушку до инфаркта! Она в больнице! — подлила масла в огонь Полина.

— Как? Катя!? Бабуля! Почему? Как? — Костя побледнел, губы у него задрожали.

— Ты будешь говорить? — заорала на него Полина.

Костя вздрогнул. С минуту, под Катины всхлипывания, он стоял, опустив голову. Потом медленно сказал:

— Без адвоката я с вами говорить не буду!

— Позовите стряпчего! — кивнула Полина конвойному, указав подбородком в сторону коридора.

— Как? Товарищ капитан, где это? — промямлил рядовой.

Полина простонала от досады, сама выглянула за дверь и крикнула:

— Господин Кулаков! Вас клиент заждался! — и заняла позицию между Костей и дверью из кабинета.

— А ты выйди! — сказала она конвойному. — Жди за дверью!

Тот вышел. В кабинет вошел адвокат.

— Здравствуйте, еще раз! — кивнул он Полине. — Это и есть мой клиент, Константин Петрович Завадский? — спросил он, разглядывая долговязую фигуру Кости и его бледное лицо с дрожащими губами. — А по виду не скажешь, что он у вас тут отдыхает!

— Девушка, вы свободны! — сказала Полина и выхватила у Кати слайд, который та держала в застывшей в полусогнутом состоянии руке.

— Это я подошью к делу! Спасибо за содействие! И конвой свой не забудь! — добавила она, махнув рукой в сторону противоположной стены. — Привыкай понемногу!

Следователь вернулась за свой стол. Как только за Катей и ее молодым человеком закрылась дверь, Полина зажгла настольную лампу. Повернув отражатель в свою строну, она стала рассматривать на просвет отбитый у врага вещдок.

Подавив возмущение, адвокат произнес:

— Я протестую! Этот артефакт добыт незаконным путем! Вы не имеете права изымать этот кадр! Это вмешательство в личную жизнь моего подзащитного! Я подам жалобу!

— На что? — спросила Полина, не отрывая взгляда от кадра.

— На ваши действия!

— А… я думала, на качество снимка! Не переживайте! — там ничего нового. Все та же покойная Воропаева, снятая в момент травли, организованной вашим подопечным… Путевочку в «санаторий» с диагнозом «доведение до самоубийства» не желаете? — спросила Полина, имея в виду смерть Антона, о которой ни Костя, ни адвокат еще не знали. — У нас хорошие «врачи», «подлечим» лет за пять!

Конвойный уже снял с Кости наручники и усадил его на стул. Он и адвокат оказались друг напротив друга, по краям рабочего стола следователя.

К этому моменту Полина уже поняла, что ее блицкриг уже выдохся, а Завадский так и не раскололся. Да и захваченный кадр не добавил в дело ни нового персонажа, ни улики. То, что удалось вывести из себя «эту шлюшку», как она про себя называла Катю, уже не радовало. Полина, выпрямив спину и высматривая что-то в левом ящике стола, сказала:

— Ну что, Завадский, хватит уж балбеситься-то! Чистосердечное признание — это в вашем положении спасательный круг! Да, я бы сказала рука друга… Будете эти? — спросила Полина, показав задержанному пачку сигарет. — Я такие не курю…

— Нет, спасибо, я свои… — пробурчал тот в ответ.

— Да, рука друга, которую, в моем лице, протягивает вам государство. Вы поймите — ничего личного… — продолжила Полина свою мысль, убирая пачку обратно в стол, а про себя подумала: «На месте бы грохнула!»

— Да, да — ничего личного! Все по закону! — продолжила она вполне миролюбивым тоном. — Так что, выбирайте… А хотите — монетку бросьте! Дать монетку? — Полина повернулась налево и потянулась рукой к стоящей на сейфе сумочке, но потом опять села прямо и закончила уже без улыбки:

— Не дам! Так вот! Либо пятнашка, за убийство при отягчающих, либо годика этак… три-четыре, по неосторожности! А? Есть разница?

— Я требую предоставить мне возможность поговорить с моим подзащитным наедине! — проговорил адвокат, еле удерживая профессиональный тон.

«Молодец, закипел! Почти… — подумала Полина. — Это нам и нужно! А мы тем временем ордер на обыск оформим!»

— Да, пожалуйста, пожалуйста, уважаемый господин адвокат! Хоть до утра! — ответила в тон ему Полина.

Нажимая под столом кнопку, она подумала: «Вот лопух! Мог бы его немедля домой увезти! Ведь у нас ничегошеньки на него нету! — ну кроме показаний некой малолетней глупышки!»

— Проводите задержанного и господина его адвоката в комнату для переговоров, — сказала она вошедшему полицейскому. — Пусть говорят! Пусть… говорят, говорят… Ужин не забудьте подать, если засидятся!

— Это я не о вашем ужине, — улыбаясь в сторону адвоката, добавила она.

— Спасибо за заботу! Не беспокойтесь, я не голоден! — ответил тот.

Полина встала и вышла из-за стола, чтобы закрыть за ними дверь. Задержав взгляд на удаляющихся по коридору фигурах, она подумала: «Забыла спросить, что это за блондинка, про которую ляпнула его шлюшка-подружка? Вернуть их, что ли?»

Поразмыслив, она решила, что адвокат вряд ли даст раскрутить тему, скорее опять начнет ныть да жалобиться. Она села за стол и задумалась: «А квартирку-то хорошо бы обыскать, да и гаражик тоже! Пожалуй, даже наоборот — сначала гаражик… М-да, но где стоит его мотоцикл? Хорошо, если бокс на его имя оформлен… а если нет? Или снимает? С чего начать?»

 — Где Арсеньев, у себя? — спросил она по телефону у дежурного.

— Нет, куда-то уе… Куда? — Полина расслышала, как тот с кем-то заговорил… — Але! Полина! Он в какой-то гараж уехал!

— Спасибо! — ответила Полина.

«Вот так! — пока баба ушами хлопает… Хорошо, конечно, когда тебе сам Беня подсказывает!» — подумала она, кладя трубку. Взяв мобильник, она набрала номер Арсеньева.

— Алло! Товарищ подполковник, капитан Осташкина!

— Слушаю! Что там у вас?

— Адвокат объявился, засел с арестованным… Вы в его гараж едете?

— Хм… хитрюга! В его, в чей еще! Хотите полюбопытствовать?

— Да, если вы не против, товарищ подполковник!

— Там наш «воронок» во дворе стоял — можете взять. — Гаражный кооператив «Луноход-II», сто пятнадцатый бокс. Это за его домом… — и подполковник отключился.

Полина выскочила из комнаты, сбежала вниз. Прихватив гуляющего у крыльца водителя, она залезла в «воронок».

— Давай, дуй с сиреной! — приказала она водителю. — Арсеньев ждет!

«Ольга ждет, надо бы позвонить…» — подумал Макаров. Наиболее тяжелое впечатление на него произвели не сами похороны — на кладбище все еще, по мере сил, держались. А вот на поминках сорвались… и мать, и Машины подруги по очереди рыдали за закрытой дверью в комнате покойной, припав к ее кровати. Для них, совсем еще юных, эта потеря в цепочке их сверстников стала первым выбитым звеном.

«Что ж, это и есть жизнь — когда случается то, чего ни предположить, ни придумать невозможно! И только это…» — приехав с поминок, Макаров в своем кабинете откинулся в кресле. Он прикрыл веки. Ему представилась бегущая по свежескошенному полю шеренга взявшихся за руки девчонок. Себя он увидел идущим сзади, в шляпе с пером и с колчаном за спиной… Поведя носом, чтобы оценить силу ветра, он, жмурясь, наугад пустил стрелу. Та противно, как комар, зазвенела, попала в чью-то спину.

«В Машину, как оказалось, спину! — подхватил он образ. — Девушка вскидывает руки, падает… все еще бегут дальше, потом останавливаются — не сразу; а небо над ними безбрежное, синее, и ласточка, как водится, летит! И никто не угадает, откуда была пущена стрела! И никто не поймет, что вот — из этого самого кабинета!»

Он открыл глаза, взял мобильный, набрал домашний номер.

— Оля! Это я… Как ты?

— Да что я… Ты-то… вы там как?

— Все уже кончилось! Ты не жди меня сегодня… И не обижайся, ладно? Я в театре останусь. Вздремну часок, и за работу… Ну все… я тебя люблю, — сказал он и положил трубку.

«Как нам это пережить? — подумал он,  идя к окну. — Не ври себе: «нам!» Как мне это пережить!? Остальные здесь еще только постольку, поскольку… очередь до них еще не дошла! Тебе дай только волю… Кажется, я схожу с ума!» — Макаров опять уселся в кресло.

Установил будильник, отпустив себе полтора часа. Посидев, прихлопнул кнопку звонка. «Чушь! Не проснусь… Лучше потом, утром вздремну, а сейчас в душ, и за работу!»

Он встал, снял пиджак, галстук и пошел в угол к своей душевой. Но по пути, вспомнив, что хотел позвонить Екатерине Петровне, вернулся к столу и набрал ее номер:

— Катя… это я! Я домой не поехал, так что приезжай к восьми и меня разбуди. До завтра!

«Все вроде… — успокоился Макаров, закрывая дверь в душ. — Только вот… стрела-то та — она не из моего кабинета пущена! И не мною! Вот так-то! А я… я подлец! — потому что это я Машу под прицел подставил!»

Простояв в контрасте: то под горячей, то под холодной водой с четверть часа, он почувствовал, что сможет еще поработать.

А у Полины силы были на исходе. Трястись через полгорода в раздолбанном стреляном «воронке» было невыносимо тяжело. Ей вдруг смертельно захотелось спать, но двигатель ревел на предельных оборотах, двери лупили по ушам, дребезжа во всех октавах, а спецсигнал пронзал на светофорах перепонки…

Доехали только до ворот кооператива; они были закрыты, сторожа в будке видно не было. «Ушел с убойщиками…» — поняла Полина.

Выскочив из машины, она побежала между гаражами, ориентируясь по выведенным на них белой краской номерам. Пробежав зигзагами с полкилометра, за одним из поворотов она увидела черную машину. За ней стояла группа мужчин: сторож, Арсеньев, и двое его «орлов» обступили эксперта, который возился со вторым замком; первый уже лежал на земле у его ног.

— Товарищ подполковник… — Полина хотела отрапортовать о своем прибытии любившему уставные формулировки начальнику убойщиков, но тот осадил ее:

— Погоди, капитан, щелчков не слышно…

Все внимательно наблюдали, как эксперт, склонив к замку голову, пытается открыть отмычкой солидный цилиндрический замок. Тот провозился еще минут десять, пока не поддел нужный кулачок.

— Наша взяла! — прокомментировал гордый своей командой Арсеньев. — Закрыть потом не забудь, — сказал он эксперту, входя в гараж.

За ним потянулась и вся его группа. Полина, проскользнув впереди мужчин, втиснулась внутрь. Гараж был под автомобиль, но стеллажи для запчастей по обеим сторонам почти не оставили свободного места по бокам от стоящего по середине, фарами к воротам, мотоцикла: чистенького, ухоженного, с велюровой грязно-розовой тряпочкой поверх бензобака.

— Вот он какой… Таблички «Руками не трогать!» не хватает! — задумчиво произнес Арсеньев. — Сделайте потом фотографии, — попросил он кого-то из своей команды.

Полина оказалась с той стороны, куда было вывернуто колесо; она еле протиснулась мимо него вглубь гаража, придерживая китель, который блистающий никелем руль норовил расстегнуть. Полина тщательно исследовала со своей стороны полировку мотоцикла в поисках царапин или вмятин, но внешний вид был безупречен.

Арсеньев стоял уже у задней стенки гаража, рассматривая пол.

— Ни подвала, ни стакана граненого! Не гараж, а выставка какая-то! Поехали отсюда!

Снаружи, пока делали фото и закрывали бокс, Полина решила воспользоваться паузой. Она подошла к прогуливающемуся мрачному Арсеньеву:

— Товарищ подполковник, разрешите обратиться?

— Разрешаю…

— Его подруга заходила, упомянула при Завадском о какой-то блондинке…

— Так ищите, ищете, Полина! Кому еще блондинок искать, как не вам!

— А если ваши сети забросить? — ответила Полина, стараясь не обнаружить голосом, что поняла обидный намек.

— «Татя, татя! В наши сети затянуло мертвеца!» — процитировал Арсеньев. — Полина Анатольевна! Видите, вон там! — яркая точка? Не мигает, видите? Это Юпитер! А значит — спать пора! Квартиру обыскивать не будем… все равно она уже перекрасилась… — он открыл дверцу служебной машины. — Это я о блондинке… — добавил он, садясь на заднее сиденье.

Полина постояла, наблюдая, как эксперт закрывает ворота и навешивает замки. «Идиотка! Сказала бы еще «блондинка в черных очках, среднего роста, 90-60-90!» — отругала себя Полина.

Эксперт сел в машину, та медленно двинулась к выезду. Полина подняла воротник кителя; обхватив плечи, пошла в том же направлении.

«Подполковник и сам чем-то расстроен — даже подвести не предложил, и на квартиру не поехал, а ведь он любитель в «гости» ходить…» — пронеслось у нее в голове. Она подняла голову, еще раз нашла глазами Юпитер и так, с уважением поглядывая на него, дошла до ворот.

Сев в «воронок», она назвала водителю свой адрес и закрыла глаза. Ни спать, ни думать больше не хотелось — мозг полностью переключился на борьбу с усталостью, превратившейся в допинг. Так бывает у марафонцев: усталость, отбив память о том, что есть какая-то другая жизнь, кроме бега, тем самым придает им силы добежать до конца.

Вот и Полина, не спя и не думая, продолжала находиться в состоянии погони, не беспокоясь при этом о ее результате. Но она чувствовала, что где-то в глубине души продолжается подсознательная работа над тем, что было не под силу решить ее слабому женскому разуму.





Понедельник



Подарив Макарову полчаса, Екатерина Петровна разбудила его по телефону в половине девятого утра. Он, узнав, что проспал лишнее, вздумал зудеть: «Ну, Екатерина Петровна, просил же вчера…»

Но она перебила его: «Не заводись! Я не опоздала, а кофе твой тут, на подносе дымится! Умывайся в темпе, я поднимаюсь!»

— Так, сели-встали, сели-встали! — скомандовал себе Макаров; сделав несколько приседаний и покрутив руками, он бросился в душевую умываться.

Когда Екатерина Петровна отворила дверь, он уже сидел за рабочим столом и разговаривал по телефону с Фином, объясняя тому, что нужно заключить договор на сверхурочные работы по монтажу и договориться о том же с водителем.

— Володь, а машиной пусть Екатерина Петровна распоряжается, без ее разрешения никуда… Нужно в банк — бери такси. Все! — и положил трубку. — Здравствуй, Кать! Садись! — кивнул он на журнальный столик, когда та вошла. — Спасибо за кофе! У-у, и бутерброды… благодарствую!

— Макаров, что ты задумал? Зачем так рано всех поднял? Ничего же не готово! А что народ будет делать? В зале спать? Настроение-то у всех после похорон не радужное, как ты понимаешь!

Макаров взял чашку, а Екатерине Петровне пододвинул план работ.

— Вот! Это приказ! Не обсуждается! — показав на бумаги, сказал он и откусил бутерброда.

— Да, это как всегда! — а чего обсуждать-то? Переделывать начнем — тогда и обсудим! Ой, мамочки, да ты рехнулся! Джульетта — Катя? Да ты что!? — она бросила план на столик, сложила на груди руки и, опустив голову, стала ждать, пока тот прожует.

 — Я и сам не знаю, почему так, Катя! Нужно успеть! Просмотр послезавтра, в час дня. Не нравится — увольняйся!

— Шантажист! — прошипела Екатерина Петровна, но, поняв, что спорить бесполезно, взяла план и пошла к двери.

— На просмотр Машину маму пригласи! — успел крикнуть ей вслед режиссер. — И ту подругу ее, Капитолину — тоже, пожалуйста!

Екатерина Петровна, пролистав на ходу план, сказала вслух: «Он сошел с ума!» Зайдя в зал и увидев, что среди присутствующих нет Кати, она набрала ее номер: «Катя? Здравствуйте! Это Екатерина Петровна! Вы не смогли отпроситься с занятий? Только со второй пары? Хорошо, к одиннадцати ждем!»

«Вот так! План стартовал, как положено: сдвинулся на пару часов!» — подумала помреж, не зная, чем забить образовавшееся окно. Она набрала номер режиссера, чтобы его «обрадовать», но звонок услышала за спиной: тот уже шел по залу.

— Здравствуйте! — пожелал Макаров всем, кто был на сцене.

И Полина поздоровалась, войдя в отделение: «Всем привет! Как там Завадский? — спросила она дежурного. — Долго вчера с адвокатом сидел?»

— До позднего вечера… адвокат не весел был, когда выходил!

— Жалобу написал?

— Нет, с ходу вылетел! Устал, наверное…

— Сегодня к прокурору пойдет! — вздохнула Полина и пошла к себе в кабинет. —Эх, времени мало осталось…

Звонка будильника этим утром она не расслышала. Муж, вспомнив ее слова о том, что после службы только свежим кофейным ароматом можно выманить её из объятий Морфея, сжалился над обессиленным неподвижным телом и сварил для жены крепкий кофе. Поставив чашку около кровати, присел рядом. Действительно, Полина вскоре открыла глаза.

— Не двигайся! — сказал ей муж. — Ты вот в этой позе и проспала всю ночь, не ворочаясь… вздрагивала только часто. Не пора ли написать рапорт на полчаса отгула — для поправки здоровья? В счет отпуска, разумеется!

— С добрым утром, милый! Я, конечно, помню, что я сама разделась, а вот что было дальше… В голове провал, на теле пролежни! Мог бы массаж сделать, вместо того чтобы ехидничать! Или на спинку перевернуть… — ответила она.

— Трупы ворочать — не моя специальность!

— Ой, ничем не могу пошевелить… Фу-фу! — Полина с силой, сжав губы трубочкой, выдула воздух. — Дай чашечку!? Спасибо! Сходи с ребенком в поликлинику, ладно? Мне поскорее на службу надо, там такое дело…

— Да у тебя все дела — «такие», можешь не рассказывать! — ответил муж, отвернулся и резким движением раздвинул шторы.

— Ну не злись, еще день-другой, и… и пойдем в парк шашлык жарить… Милый!

Против этого муж не устоял, повернулся, но был еще сердитый:

— Размечталась… Да воюй в свое удовольствие, а мы тут, в тылу подождем… Что заулыбалась? Честное слово, но только доколе не забудем, как ты выглядишь… Так что заходи иногда, даже если генералом станешь. Помни, для тебя здесь всегда есть и где упасть, и где отжаться!

— Ага, генерал позавчера обещал меня в собачий питомник сослать!

— Аудиенции сподобилась? А стайка все еще без вожака? Я бы на твоем месте согласился… свежий воздух, мясо, косточки — объедение! Да и лай лучше, чем мат! А? — он вышел и заглянул в ванную. Выключив воду, он вернулся в спальню:

— Иди, ныряй, полная чаша уже!

Пока Полина, плескаясь, вспоминала, что есть и другая жизнь, кроме как идти по следу, мама уже приготовила завтрак и постучала ей в дверь. Но семейная идиллия опять не состоялась. Когда Полина, потеряв в ванне счет времени, узнала который час, то за пятнадцать минут выскочила и из ванны, и из квартиры, и из дома, и только в автобусе заметила, что держит в руке пакет с бутербродами.

«Э!? А это откуда? Вот те на! Этак тебе, дура, гранату в руку сунут, а ты и не заметишь! — отругала она себя за рассеянность. — Или это уже склероз?»…

— Или это уже склероз? — переспросила Полина себя вслух, садясь за рабочий стол. — Как я могла забыть о той маленькой черточке?

Она набрала номер экспертного отдела.

— Привет, мальчики! Это Полина! Как вы там, выяснили что-нибудь с той полоской на доме? На каком доме? Да, у того места, где девушку обнаружили… А кто делал? Некогда идти! Ну посмотрите заключение, ну, пожалуйста! — Полина взяла карандаш и, закрутив его на столе, стала ждать, наблюдая, как вертушка теряет обороты. После нескольких таких пусков трубка ожила.

— Да, слушаю… состав на основе резины? Свежак? Точно? Спасибо! — и она положила трубку.

— И при чём тут резина? — сказала она сама себе. — Ну думай же, дура! А не можешь, тогда кричи: «Да здравствует питомник!» Как там: «Tertium… non datur?» — ишь, помню еще! Вот так, капитаниха, останешься без компота… коли «третьего не дано»…

Полина достала папку с фамилией Завадского и стала рассматривать фотографии с места происшествия.

— Угу, ржавчина и резина! А если… и она опять набрала номер, на сей раз Арсеньева.

— Товарищ подполковник, старший следователь Осташкина! Да, спасибо… — подполковник поинтересовался ее самочувствием, чем сбил Полину с толку. — Я хо… — но тут Арсеньев, который терпеть не мог этого местоимения, перебил ее:

— Яма я! Мы, Полина Анатольевна, только мы…

— Извините… Нам! Считаю, что нам необходимо произвести следственный эксперимент с куклой на месте происшествия!

— Проводите! Эксперимент — дело полезное! Если вам нужна помощь — моих ребят возьмите! Куклы в городском отделе знаете где?

— В старом корпусе, в подвале сидят. Спасибо, товарищ подполковник! — ответила Полина.

— Спасибо? Это вам я скажу «спасибо», когда вы к обеду принесете мне поминутный график: где и с кем была девушка в пятницу, начиная с утра. А не принесете — скажу еще что-нибудь! — и подполковник повесил трубку.

А на сцене Макаров хотел было объявить актерам, что сочинил поминутный график работ, и еще что-то, но его опередила Екатерина Петровна.

— Катя будет только к одиннадцати! Поздравляю, можно спокойно поговорить! Пошли в буфет?

— Некогда! Там в конце и без Кати мизансцены есть! Начали! — крикнул он и захлопал в ладоши, созывая всех к себе. — Ромео! Где Алексей! А, извиняюсь… — он не заметил, что Алексей стоял рядом, слева. — Ромео! Еще раз снимем поиск ночью склепа, да и взлом тоже. И не забудьте пару раз споткнуться!

«Споткнуться — это мы запросто, это нам не привыкать!» — подумал Алексей. Вспомнив свой «любимый» переход под театром, он спросил у режиссера:

— Может, и матернуться? Слегка?

— А? У них этого нет… не умеют оне! Чуть поной, и все! Музыка! — «Сулико», пожалуйста! — крикнул Макаров вверх, звукорежиссеру. — Парис! — он повернулся к Ивану. — Парис, дуэль уже сняли, вы помните, да? Вы уже лежите вот тут раненый, но не так, как раньше… Где мяч? Мяч дайте!

Все бросились искать алый шар с черепами. Вскоре кто-то выкатил его из-за кулис.

— Спасибо! Вот… лягте, обняв рукой со шпагой этот… — приспустился, поддуть бы надо! — этот веселый футбольный мячик! Где все? Найдите насос! Вот так, хорошо… Шляпу немного набок и назад: вы же умирать собрались! Лежите, лежите… Ромео там, в углу отыграет, вы не в кадре будете.

— Алексей! — режиссер повернулся влево. — Взломаете дверь в склеп — ногой, разумеется, — и вот сюда, к Парису! Когда он начнет хрипеть свое, по тексту, про жалость — а вы помните, что позавчера смертельно ранили его в горло? — так вы окажите ему милость, выбейте шар ногой…

— А ты разом умирай, — режиссер повернулся к Парису. — Нет, не умирай — подыхай! И не забудь, что можешь только хрипеть! Ногой дерни, там… ну ты умеешь! Все! Екатерина Петровна, снимайте! Материал немедленно на монтаж, машина в вашем распоряжении! А я уже поехал туда, к одиннадцати вернусь! — Макаров повернулся и почти бегом направился к выходу.

— А машина? — крикнула вслед Екатерина Петровна.

— Твоя, твоя! Я на такси! — откликнулся Макаров и исчез.

Покуда он ловил такси, мимо него проскочил новенький темно-синий микроавтобус с затененными стеклами. В нем Полина, с теми же парнями, с которыми она арестовывала Завадского, ехала в горотдел; забрав там куклу ростом с потерпевшую, и примерно ее веса, они помчалась с мигалкой на место происшествия, но на все вопросы коллег Полина отвечала одно и то же: «Потом, на месте, потерпите!»

Хотя Полину на время следствия переподчинили Арсеньеву, она не знала, что делают его сотрудники; начальник «убойщиков» не доверял женской интуиции, называя ее «белым шумом». Он более полагался на работу аналитиков. По их оценкам, вероятность того, что преступление было совершено Завадским, составила тридцати процентов; покойному студенту выпало чуть больше, несчастному случаю отвели пять; остальное поделил тот тип, который сидел некоторое время с потерпевшей в кафе и неизвестный фигурант, некий мистер «Х».

Подполковник сидел в своем кресле за столом. Шторы в его кабинете всегда были задернуты. Когда не было совещания, включенной оставалась только настольная лампа под зеленым абажуром. Стол был завален бумагами; дело Воропаевой было не единственным, по которому велась разработка: телефоны на столе то и дело звонили разными голосами.

Чаще всех тренькал в басовых тонах черный аппарат, по которому докладывали сотрудники. Перерывов между их рассказами о своих приключениях хватало только на то, чтобы занести новые данные в дела, да попытаться осмыслить правильность хода расследований. Улучив минутку, он вернулся к упомянутой Полиной неизвестной блондинке. «Полина, кажется, подозревает Завадского… но — на то она и женщина, чтобы подозревать, вместо того чтобы размышлять. А что для нас «размышлять?» Это значит: и обвинять, и оправдывать одновременно, и только это! — Арсеньев откинулся в кресле. «Еще раз… Полина считает, что девушка Завадского, Соболева — красавица, так? Так! Охотно доверюсь ее вкусу! А ей, бабе, как понять, что парень тот из-за какой-нибудь ерунды не стал бы рисковать отношениями с красоткой! М-да, а когда бы стал? Да только в случае угрозы ее или его жизни, реальной или мнимой, вот! А что им угрожало? Да ничего! Ни-че-го! Следовательно, он не виновен, вот так-то… Впрочем, состав преступления в его шутках есть, но об этом после. Не эта линия сейчас главная, все равно отделается условным сроком! Может быть, конечно, и соучастие… Но тогда нужно искать того, из кафе… М-да, получается, что выпускать его покуда рано! К тому же, и политически его нужно придержать пока, генерал-то приказал докладывать! Но если адвокатишка ловким окажется — придется отпустить… Да и что мы можем предъявить? Зинку? Но она маленькая!»

- Ой, а если еще всю ту шайку ловить придется - вот будет головная боль, Беня, а!?

Арсеньев потянулся, покрутил в разные стороны кистями и взял со стола из вазочки щепотку жареных орешков. «Так, спокойно, теперь блондинка. А если девчонка задумала помочь приятелю и хочет перевести стрелки, запутать следствие? И главное, если он не виновен, то почему не дает показаний? Адвокат запретил? Или есть, что скрывать? Да, помогать он нам не обязан… Шут с ним, мы и сами… с париками!»

На столе раздался очередной то ли стук, то ли звонок черного аппарата.

— Арсеньев, слушаю! — подполковник взял трубку левой рукой, что-то записал правой и, буркнув: «Работайте!» — закончил разговор.

«Но по Антону, однако, ничего установить не удается, нет ни алиби на момент покушения, ни доказательств… Только звонки по телефону. А где он в это время находился? В общаге его уже не было… А где был? — в ее подъезде? Или в сквере напротив кафе? Или спал в кустах у ее дома? Замочил, выпил еще, все забыл и стал названивать… Легче всего списать все на него, да и закрыть дело. Никто и не пикнет, сирота ведь! Наворотила Полина дел, как молодая, право… Ну Анатольевна, если б я тебя не знал…»

Арсеньев повернул голову в сторону зашторенного окна. Вспомнив, как бесстрашно Полина ведет себя в опасных ситуациях, он покачал головой. «Если бы не знал, что с тобой можно в разведку идти, задвинул куда-нибудь пыль с бумаг сдувать! М-да, строже надо с личным составом, строже! Не отпусти она Антона, все было бы проще. Протрезвел бы, да, может быть, что-нибудь и вспомнил. А теперь столько сил тратим, и все впустую…»

Покамест Арсеньев думал, Алексей Семенов, прохаживаясь по сцене, безучастно смотрел на то, как поддувают мяч с черепами и в очередной раз ремонтируют дверь. У него было только одно желание: увидеть Катю. Проведя ночь почти без сна, он опять перебирал события предыдущего дня: встречу в театре, тот «нездоровый» сон, вторую встречу с Катей, уже на бульваре… «Как же она нашла в себе силы поехать туда? А без меня бы поехала? Нет, наверное…»

Вчера — там, на бульваре, вскоре после своего звонка Полине, издалека увидев бредущего навстречу Алексея, Катя не удивилась. «А куда ему еще идти? Не в гостинице же сидеть! У нас тут не разгуляешься, — думала она. — Ну парк еще, стадион, набережная — вот, пожалуй, и все… да он про другие места, наверное, и не знает!»

Первая ее мысль была о том, что лучше с ним разминуться. Она даже спряталась за круглую рекламную тумбу. Но вдруг повернулась и пошла в одном с ним направлении, не на много уже впереди.

«Интересно, узнает он меня сзади?» — думала она, подбрасывая ногой через шаг шуршащие листья. Метров через двадцать пять был сход с бульвара направо: несколько ступенек вниз, в очередной переулок. «Можно еще успеть туда свернуть… нет, сам пусть валит!» — подумала она, и тут услышала его голос.

— Катя, да вы ли это? Какое счастье!

— Алексей? Здравствуйте, еще раз! — ответила Катя, ничуть не повернув головы. Фраза прозвучала холодно, но искренне холодно: она почти сожалела уже о том, что спровоцировала встречу.

— Не рады мне? Понимаю! Сейчас у всех настроение не фонтан… но, не будем о грустном!? Надо жить! Катя! Только любовь… — Алексей завел привычную «петушиную» песню.

«Ну, понесло! Артист… Артисты, кругом одни артисты! Как не просто, оказывается, встретить человека, который никого не играет! Ладно… Вот распелся! Но только мне-то зачем он все это впаривает? Думает, у меня сейчас голова кругом пойдет, смеяться начну, потом плясать вприсядку… ну и тупица!»

Алексей и сам вскоре понял, что взял неверный тон, сказался его настрой на уличные знакомства. «Стоп, балбес! Куда тебя понесло? Это Катя, а не продавщица из отдела мягкой игрушки!» — подумал он и стал снижать темп речи. Вскоре, замолкнув, он пошел, прислушиваясь к ее настроению.

«Заткнулся… сейчас начнет под дыхание подстраиваться… Скучно! — подумала Катя, уловив перемену. — Интересно, он догадался, что я ему подставилась? Нет, вряд ли! Но тогда, с учетом пи-пи, уже два–ноль в пользу черных!»

Они прошли в тишине еще метров сто пятьдесят. И вдруг она поняла, почему ей захотелось, чтобы он ее «нашел».

— Алексей! — заговорила Катя безразличным голосом. — С одним моим знакомым произошло недоразумение: он в полицию попал! Вы не могли бы съездить со мной в отделение? Нужно узнать, что с ним, все ли в порядке… Кроме меня сейчас некому это сделать! А одна я, признаться, боюсь! — у меня совсем нет опыта в таких делах!

— Безусловно, Катя! И немедленно! Сейчас же и едем туда! Но тогда — нам сюда! — Алексей указал на очередной поворот в переулок, где было разрешено автомобильное движение.

Катя шла чуть позади, разговаривать ей не хотелось. Алексей поймал такси, открыл перед ней дверь, сам сел спереди и повернулся к ней, подняв брови. Не запомнив адрес, который ей диктовали по телефону, она сказала водителю:

— В полицию, пожалуйста! Районный отдел восточного округа, — и через двадцать минут они уже сидели в кабинете Полины.

Алексей не зразу понял, что к чему. «Ну Катька дает!» — подумал он, услышав об инфаркте, случившемся у какой-то бабушки. А когда следователь произнесла Машину фамилию, обалдел: «Так это ее любовника повязали! Вот так номер! Как же они его нашли! Вот это класс!» Но потом испугался: «А если следователь сейчас опознание утроит? А меня рядом с ним… Вдруг он меня узнает?»

Мысли спутались у него в голове. С одной стороны, он понял, что Катя уже, как по волшебству, свободна — свободна для него, а остальное дело времени. С другой страх не отпускал его: «Если Длинный тут меня встретит и узнает — мне конец! Он меня сдаст, а местным ментам это будет только на руку, да и расправиться со мной для них будет еще почетней!»

А когда в кабинет привели и Костю, Алексей и вовсе не смог справиться с собой. Он, правда, успел нагнуть голову, когда тот скользнул по нему глазами, но потом, вспоминая все ночью, поставил себе двойку: несмотря на все свое актерское мастерство, он почувствовал тогда, что бледнеет. И только чудом никто этого не заметил — все вовлеклись в придуманную Полиной сцену. Ее психологические способности он тоже оценил уже потом, у себя в номере. А там, в кабинете, ему было по-настоящему страшно! Так страшно, что внутри все поначалу похолодело, а потом и сердцебиение началось.

«А Катя вчера была искренней! Она, бесспорно, неотразима! Как я понимаю Длинного! — думал он, готовясь в очередной раз выбивать злосчастную дверь склепа, сегодня уже ногой. — Завтра Макаров скажет: «Выбивай головой, все равно Ромео уже с ума сошел…» Тут самому бы не тронуться!»

— Мотор! — крикнула помреж.

Алексей прыгнул на дверь, но та выстояла: на этот раз ее починили на совесть.

Он наклонил голову, отошел на шаг, потом еще на один, и вдруг прыгнул на дверь двумя ногами сразу, удачно приземлившись на ноги после обратного сальто.

Такого удара ремонт уже не выдержал. «Вот тебе! Что ж, импровизировать, так импровизировать…» — выхватив шпагу, он стал колоть, кряхтя, окруживших его невидимых врагов, приговаривая про себя: «На! На! Не понравиться — вырежут! И тебе… на, на!»

Тут Екатерина Петровна, поняв, что Ромео впал в раж и вот-вот выйдет из кадра, забежала со стороны задника и стала махать на него хлопушкой, отгоняя назад. Парису, видевшему все со стороны, пришлось влепиться губами в шар, чтобы не заржать во всю глотку.

 Побесновавшись, Ромео увидел-таки рассвирепевшую Екатерину Петровну и опустился на колени: на этом эпизод и заканчивался.

Но когда Алексей встал и подошел к «раненому» Парису, тот еще сотрясался от смеха. Ему, когда он оторвал голову от мячика, пришлось, чтобы не сверкать в кадре зубами, прикусить за большой палец надетую на правую руку черную кожаную перчатку, которой он как бы прикрывал рану, два дня назад «нанесенную» ему Ромео уколом в горло. Так, с прикушенной перчаткой, он и произнес, похрипывая и посвистывая, свой короткий текст.

Последняя его фраза прозвучала и естественно и трагично: его сдавленный хохот походил на предсмертный хрип, прерываемый судорогами. Алексей даже остолбенел от недоумения. Он не мог понять, как Иван это все выдает, и смотрел на него, выпучив глаза.

И опять Екатерине Петровне пришлось забегать за кадр, чтобы напомнить, что пора забивать Капулетам гол. «Дурдом какой-то! — думала она, брыкаясь. — Видел бы Макаров! «Слезы сквозь смех», и только!»

Наконец Ромео опомнился и так «приложился» правой ногой к шару с черепами, что тот улетел куда-то поверх помоста Монтекки. Понаблюдав за предсмертными судорогами Париса, Ромео пошел в сторону склепа, потрясая, как и положено победителю, поднятыми вверх кулаками.

«Все…» — с облегчением подумала помреж и заорала: «Снято! Идиоты, до инфаркта доведете! Стоп мотор! Извиняюсь…» — Екатерина Петровна, бросив хлопушку, пошла к рампе.

Услышав ее крик, Парис уплывающим краем сознания понял, что можно расслабиться. Он, отодвинув руку в перчатке к поясу, принялся хохотать, держась за живот и катаясь по полу.

Не приглушенный уже перчаткой смех остановил Алексея. Он развернулся, склонил набок голову и уставился на Париса, стараясь понять, зачем тот переигрывает.

— Иван, что с вами? — вскрикнул он. — Парис-то убит! Да и мотор стоит! Иван!

Но Иван не слышал. Он продолжал хохотать, перекатываясь по полу с боку на бок, в направлении кресла Лоренцо, до которого оставалось всего-то метров пять-семь, и тут все поняли, что у Ивана с той фразы, которую он, обнимая мяч, сказал: «Открой гробницу, положили с Джульеттой», началась истерика.

— Это приступ! Помогите! — рявкнул низкий мужской голос из зала.

Алексей и все, кто сидел в разных уголках помоста, бросились к Ивану; тот сделал еще пару оборотов по полу, а когда его голова уперлась в холодильник, то провернулся на одном месте.

Алексей уже стоял над ним, но не знал, что делать — Иван был парнем крепким, выше и сильнее его, а применение силы могло вызвать еще более буйную реакцию. Проверив, не зажаты ли большие пальцы внутри кулаков, он с облегчением подумал: «Кажется, не эпилепсия… нервишки всего лишь!»

— Воды! Дайте ему воды! — опять послышалось из зала.

Павел, вспомнив, что видел в холодильнике полупустую чекушку, крикнул с другой стороны сцены:

— В холодильнике! Там четвертинка…

Кто-то вынул бутылочку, передал ее Алексею; тот вылил все, что там было, на лицо и голову несчастного. Ваня перестал хохотать, размяк, лег на спину и затих, глядя в потолок. Алексей поманил к себе Пашу; вдвоем они попытались приподнять Ивана, но Алексею мешала шпага; скинув перевязь, он отбросил оружие к стене.

Когда Ивана усадили в кресло, оказалось, что приступ не закончился, а сменил форму: Иван заплакал, припав лбом к подлокотнику и закрыв лицо ладонями.

Откуда-то прибежала Таня. Приподняв Ивана, она села на подлокотник, взяла его голову к себе на колени и стала гладить рукой по волосам:

— Парисик, ну, Парисик! Ну, что ты? Ну, успокойся, мы же всего лишь на сцене!

Стоящие около них полукольцом актеры переглянулись, но потом сообразили, что она говорит не от себя, а как бы находясь в роли Кормилицы. И что, забыв о вчерашних похоронах, думает, что Парис рыдает о смерти Джульетты…

Таня, увидев, что все с недоумением и жалостью смотрят то на нее, то на Ивана, очнулась, вздрогнула; глаза ее выкатились, губы сначала растянулись в полуулыбку, но потом округлились и издали негромкий, но жуткий и хриплый стон:

— Ой, ну, сделайте, пожалуйста, что-нибудь! Ну…

Пораженный ее интонацией, и чувствуя, что она смотрит и на него, и сквозь него, Алексей отвернулся. И тут увидел, что Екатерина Петровна, держа в правой руке шприц вверх иглой, а левой придерживая юбку, поднимается по дальней лестнице на сцену. Он обрадовался, поднял вопросительно брови и, выгнув позвоночник вперед, стал тыкать указательным пальцем в свою ягодицу, как бы спрашивая: «Сюда ли колоть?» Но та, отрицательно покачав головой, приподняла локоть руки со шприцем.

Крикнув Павлу: «Плечо, плечо давай, помоги!» — Алексей стал расстегивать средневековый камзол Париса, так что, когда помощь подошла, оставалось только сделать укол. После этого Екатерина Петровна увидела, что и Таня не в себе: сидит, что-то бормочет, и все гладит и гладит Ивана по голове. Она подхватила ее под руку и, попросив: «Алексей, ну помогите же!» — повела ее, с его помощью, на другую сторону сцены, оставив Павла вместо себя держать на месте укола тампон.

По пути Таня все продолжала успокаивать Париса, делая в воздухе плавные движения рукой.

Выведя за кулисы, Таню усадили на диван в костюмерной. Там Екатерина Петровна заглянула ей в глаза. Увидев, что зрачки почти не расширены, а взгляд достаточно осмысленный, укол ей решила не делать. Открыв шкаф, она достала нашатырный спирт и сказала:

— Надо открыть… Алексей, Ирина! Пожалуйста, давайте это Тане нюхать, а я побегу на сцену!

— А там что, что-то случилось? — уловив в ее голосе тревогу и отложив в сторону белое платье, спросила с пуфика Ирина.

— Ване плохо… — ответила Екатерина Петровна.

Она, как бы предчувствуя неладное, бегом рванула на сцену. И вовремя — у кресла Лоренцо чья-то рука уже протягивала Ивану полстакана коньяка.

— Не сметь! — выскочив на сцену, заорала издалека Екатерина Петровна, — Ваня, не пей!

Подбежав, она выхватила стакан и выплеснула все на пол: «Да вы что!»

— Помогите, лучше! — добавила она чуть позже, как бы извиняясь за грубость.

Подхватив Ивана вместе с Павлом под руки, они подняли его и повели к лестнице: «Ваня, давай, пойдем потихонечку… Ванечка, сейчас… здесь ступеньки, осторожно… держись, сейчас мы тебя в машину посадим, домой отвезем: полежи там, выспись, приди в себя… хвойную ванну прими…»

А когда, спустившись с лестницы, тот повернул к ней голову, она, глядя ему в глаза, добавила с интонацией гипнотизера: «Чтобы сегодня тебя на службе больше не видели!» — и, передав его подоспевшему шоферу, пошла за ними к выходу из зала.

Опергруппа за это время уже подъехала к кафе. На том самом месте, над люком, уже стояла чья-то машина. Пока нашли хозяина, покамест переставили, да натянули ограждение… Карандаша, который она обычно крутила между пальцами, у Полины с собой не было, и она нервничала, не зная чем отвлечься. Когда площадка освободилась, Полина наконец сказала:

— Нет, оставьте куклу — берите крючок… приоткройте люк! Больше… Нет, много, градусов тридцать! Еще чуть… вот так! — она отошла на тротуар, присмотрелась… — Держится? Хорошо… Так, именно так: отсюда не видно, что он приоткрыт!

— Несите сюда куклу! — сказа она, подойдя к люку. — Давайте, поднимайте вверх, на метр… Нет, высоко, ниже! Левее, еще чуть-чуть — она присела под куклу, наводя ее голову на цель — срез приоткрытого люка. — Ноги ниже, почти у земли… Отпускайте!

Кукла, упав основанием головы на люк, закрыла его своим весом.

— Вот так все и было! Только падала — то есть летела — она оттуда, с тротуара.

— Но это только версия! И еще: кто люк так вовремя открыл? — ответил один из сотрудников Арсеньева.

— Да, это бывает — какие-нибудь чокнутые любители клоак… — откликнулся его коллега. — А когда вылезали — оттащили ее от люка и смылись, наделав в штаны.

— Тогда на одежде должны были остаться следы из канализации… — возразил первый.

— А кто их искал? В больнице одежду дезинфицируют…

— Ладно, это пока только версия, — согласилась Полина, — но есть срез волос, есть образец ржавчины с люка — осталось сравнить! Позвоните, пожалуйста, экспертам, пусть постараются: нам нужен обоснованный и убедительный результат. Я сейчас подойду!

— Так что, сворачиваемся?

— Да, сворачиваемся, можно ехать! — ответила Полина, направляясь к стене дома; та черная черта на ней уже посерела, стала малозаметной. «Дождь? Дождя не было… а почему исчез след? Вот еще новость! Дворник или… или преступник заметает следы?» — Полина поцарапала стену ногтем, повернулась и подозвала одного из коллег.

— Видите? Эта царапина недавно была почти черной… Останьтесь, пожалуйста, здесь, найдите дворника и расспросите. Может быть, он ее затер, а может быть, видел кого… понимаете?

— Слушаюсь, сейчас узнаю, — ответил тот и пошел вокруг дома во двор, искать дворника.

— Удачи, а мы поедем! — крикнула ему Полина вслед.

В это время в костюмерной Ирина укутала Таню пледом; та сидела, не шевелясь, с откинутой назад головой. Передав флакон с нашатырем Алексею, Ирина попросила: «Ой, Ромео, подержите, пожалуйста! А я сбегаю Ванечку проведать!» — и выскочила в коридор.

Алексей понял, что если он сейчас поднесет Тане под нос нашатырь, то ему уже не уйти: начнется «разбор полетов», эмоции, поцелуи — а то и еще что, а этого, после вчерашнего вечера, ему уже не хотелось. Делая вид, что читает этикетку, он стоял в раздумьях посреди комнаты. Потом бесшумно поставил пузырек на столешницу перед зеркалом и повернулся к Тане: та так и продолжала сидеть со сжатыми губами, не открывая глаз и не изменив позы.

«А что, если это уже следующий акт: истерический паралич, так сказать…» — подумал Алексей, но, полной уверенности в том, что Таня не симулирует, у него не было. Он сделал бесшумный шаг в ее сторону, осторожно наклоняясь к ее лицу, а когда приблизился к ее губам, то увидел, что они дрогнули — совсем чуть-чуть. Не наклонись он к ней так близко, он бы этого и не заметил.

«Понятно… — подумал Алексей, — это не паралич…» Не отрывая от Тани глаз, он попятился к двери, приоткрыл ее и без единого шороха выскользнул в коридор.

Так и не услышав запаха нашатыря, Таня почувствовала, что осталась одна. Она приоткрыла правый глаз, а когда убедилась, что в костюмерной и на самом деле никого нет, и что Алексей ускользнул от нее, застонала; с силой выдохнув, она сбросила с себя плед и села, закрыв лицо руками. Просидев так несколько секунд, Таня пересела на пуфик.

Там, поставив локти на столешницу и подперев щеки кулаками, уставилась на себя в зеркало, пытаясь понять, кого же она в этот миг больше всего ненавидит: себя, Алексея, или этот жестокий окружающий мир, в котором: «Что играй, что не играй — все равно проиграешь… Как в рулетке… — думала она. —  «Весь мир — театр!» — Хм, если б… Соврал старик! Весь мир — одна большая рулетка, а в выигрыше — только крупье! А Лешка — парень не промах, он один меня расколол! Даже Катерина поверила!» — закончила она свои размышления, опять вспомнив Алексея, который в этот момент уже подходил к сцене.

С минуту назад, притворив снаружи дверь костюмерной и задержав дыхание, он услышал донесшийся изнутри шорох. «Лишилась последнего зрителя и ожила… — подумал Алексей. — Ну раз так — то с ней все в порядке!»

Уже идя по коридору к сцене, он еще раз прокрутил в голове разыгранные Таней сцены истерик и оценил ее талант: «Вот кому Джульеттку играть! Но увы: возраст не детский! Мастерство-то есть, а вот того блеска, такого сияния в глазах, какое было у покойной…» — тут он цокнул правым уголком рта и вдруг вспомнил свой недавний «сон наяву», те закрытые Машины глаза над скрученной вуалью…

Побледнев, он схватился двумя руками за голову и больно оттянул волосы…

Дойдя до конца коридора, Алексей выглянул из-за кулис на сцену. «Ага, подумал он, не увидев в кресле Ивана, — без помощи «старой» Кати он бы не испарился! Так что же, теперь можно и передохнуть? Где бы побыть одному?»

Заметив, что встревоженные коллеги все еще стоят у рампы, он свернул влево и нырнул под помост синих. Наудачу, никого из актеров «родного» клана, которые обычно смотрели оттуда репетиции, там не было.

Алексей сел на какой-то чурбан, расстегнул тесноватый камзол и хлопнул себя по бедру. «Ой, а шпага-то где? — спохватился он, не найдя под рукой ставшего уже привычным оружия. — Спокойно! Так, я взломал склеп… потом Парис, потом… а, вспомнил, за кресло бросил, когда Ивана поднимали! Да она мне, кажется, больше и не нужна, «мочить» больше некого! Осталось Катю поцеловать, так то в рясе… ха-ха! к рясе шпага не положена, под ней у нас и так есть кое-что монашеское… А потом сцена в спальне…»

Представив себе раздевающуюся, пусть даже пока только на помосте, Катю, Алексей почувствовал, как по телу пробежала дрожь. «Спокойнее, надо подумать, когда и как вставить Верону, да так, чтобы поглубже…» — одернул он себя, заметив, что дыхание участилось, а зад заерзал на чурбане.

Вчера, провожая после визита в полицию Катю домой, какого-либо заметного успеха в завоевании ее расположения Алексей не добился. «Впрочем, кое-что есть! — размышлял он этой ночью в постели. — Во-первых, я узнал, что она уже свободна: это развязывает руки и мне, и ей тоже. Во-вторых, она посвятила меня в одну из своих тайн — стало быть, доверилась, приблизила к себе — хотела она того, или нет!

Дальше… то, что она всю дорогу от полиции до дома молчала и не приняла мою руку, когда вылезала из такси: да, это обидно, но… пусть, не будем судить ее строго, спишем на невеселое настроение. Зато я теперь уже официально знаю, где она живет…» — мысли его до утра ходили по кругу, с краткими перерывами на сон…

Но под помостом Алексею было уже не до воспоминаний: времени до окончания съемок оставалось мало, с мечтаниями пора было завязывать. «Сегодня поцелуй! И этот явный, хотя и только театральный успех, я обязан развить! Легко сказать! Не лапать же мне ее между дублями: «Давай, Катя, я тебя помну немного, милая! Для румянца, во славу искусства!» — хм, по морде ведь даст! Оно, Кати ради, и не жалко, морды-то, но… Думай, думай! — второго шанса не будет! А если, напротив, — добавить романтики? Переплюнуть самого себя — Ромео, то есть… Не страстный поцелуй, а наоборот: тихий и нежный, почти братский? Чтобы спросила: «Милый монах, у вас это тоже первый поцелуй?» Или: «Ты так и не научился целоваться, мой лягушонок?» Ха-ха… А тут я ей в ответ: «А тебя, шлюха, кто учил?» Ну Машка, устроила нам… А кстати, как бы узнать, что там с нашим любовничком? Возьмут, да и выпустят, с них станет…» — Алексей от волнения встал, но ходить под помостом было неудобно. Он опять уселся, но уже не на чурбан, а на алый мяч с черепами, который обнаружил в самом углу, за лавкой.

«И в самом деле, сдувается, прав был Макаров! Ха, идея! Надо с ним поговорить, а не зачтет ли он мне еще за один гол дефлорацию Джульетты? — Алексей сделал рукой непристойный жест. — А что, в некоторых странах до сих пор за это что-нибудь отрезать могут! И хорошо, если только голову! Черт, ну что в башку лезет, что за идеи… может, еще по пол-очка за каждый раз ночью? Дочь врага, все-таки! — Капулеточка ты моя, ненаглядная!»

 Алексей прищелкнул пальцами и, напевая: «Лучше сорок раз по разу…», привстал и начал танцевать «цыганочку», но после нескольких движений оборвал себя: «Сядь, кретин! Лучше придумай, как ей визу в паспорт вбить! — вот это и будет гол сезона, всем голам гол! Да, нет ничего легче, чем сказать: «Придумай, как сказать!» А может, так и предложить? — сразу, после первого поцелуя: «Катя… или Джульетта? Нет, лучше Катя! Катя, а давайте после съемок нашей брачной ночи — на этом помосте — сделаем еще пару медовых дублей где-нибудь… в Вероне?» Да, вот так: в лоб! А? Что она на это ответит? Вот тогда и узнаем…»

Полина тоже размышляла, сидя на заднем сидении микроавтобуса. «Итак, мы имеем ржавчину, и если ее достоверно идентифицируют… но это будет означать только, что никакого куска трубы не было! Но и это уже хорошо, трубу искать не надо! Нет, а если серьезно, если ее просто толкнули? Получается, и убивать не хотели! Значит, не там мы ищем — преступник точно не из уголовной среды!? Вот и все! Да, но тогда и Завадский вполне подходит! Стоп, а если несчастный случай? Девушка оступилась, каблук подвернулся, упала — и привет! М-да… Нет, это чушь! — если бы она сама споткнулась, до люка не долетела бы; она трезвая была, да и руки бы подставила!»

Так и не придя по дороге к какому-либо выводу, Полина вернулась в кабинет и села за стол. Подумав, она сняла трубку и набрала номер дежурного:

— Адвокат Завадского приходил? Нет еще? Приведите его ко мне, пожалуйста! Да нет, не адвоката, на хрен он мне! Завадского! Спасибо, жду!

Вскоре конвойный привел Костю, снял с него наручники и усадил на стул. Кофе Полина уже приготовила.

— Вот Константин Петрович, давайте по чашечке? Теперь-то что, адвокат у вас уже есть… Я не для протокола, я по душам! — Полина поставила перед ним чашку кофе. — Вам с корицей? Нет? С имбирем? Тоже нет? Ну а я иногда балуюсь…

Костя растерялся. Он ожидал очередной атаки на психику, но голос Полины на сей раз был спокойным и миролюбивым. Адвокат, выслушав вчера Костину исповедь, строго запретил ему давать без него какие-либо показания.

«Так ведь и кофе хочется… — подумал Костя, — но подписывать ничего не буду!» — решил он.

— Ну хорошо… без протокола, и если не будете кричать… — Костя взял чашку и сделал глоток. — Ароматный!

— Спасибо! Нет, давить не буду! Да и вопрос-то у меня только один! Ваша знакомая, Соболева, упомянула вчера о какой-то блондинке… а кого она имела в виду?

— Да никого! «Блондинка» у нее — имя нарицательное! Она так называет моделей, которых я фотографирую. Ну и так, прикалывается иногда, когда не знает точно, где я… Но это от скуки, она меня не ревнует — считает, что ревность ниже ее достоинства! Правда, один раз… — Костя замолк, думая, продолжать или нет.

— У? Что за раз? — безразличным тоном подтолкнула его Полина.

— Недавно, кажется в пятницу, она позвонила мне как-то… рано утром… О чем-то спросила, какую-ту ерунду! Я удивился, она попусту не звонит… Потом, уже вечером — или даже на следующий день, я точно не помню, сказала, что видела… — Костя сделал глоток, допивая кофе.

— Еще чашечку? — спросила его Полина.

— Нет, спасибо!

— Так, и?

— Она сказала, что стояла утром на остановке и видела, как я с блондинкой на хвосте проскочил мимо… поэтому и позвонила.

— На хвосте? Она заметила, что за вами следит какая-то блондинка? Или что?

— Ну на заднем сидении… А я еще в постели лежал, отсыпался… накануне допоздна работал. Я тогда подумал, что, может быть, она устала, поэтому ей что-то там показалось… не стала бы она звонить, даже если бы задумала разыграть меня… Потом я ей сказал, что в городе несколько тысяч мотоциклов, а блондинок еще больше, вот и все!

— Понятно, спасибо! — ответила Полина. — Других вопросов у меня пока нет…

Когда Костю увели, она набрала номер сотрудника Арсеньева, который остался искать дворника.

— Это Полина! Есть новости?

— Да, это дворника работа! Он сказал, что стер царапину, потому что начальство сделало ему замечание.

— Он помнит, когда она появилась?

— Нет, он не знает точно… сказал, что неделю назад там ничего не было.

— Неутешительно… Давайте вот что попробуем… — и Полина стала рассказывать ему о блондинке… — Меня Соболева так полюбила за этот арест… а вас, скорее всего, даже не запомнила. Попробуйте вытянуть из нее что-нибудь, а? Только не спугните! Она, наверное, уже в театре, — и Полина положила трубку.

Катя до театра еще не добралась; приехать туда, как и все, с утра, она не смогла: пообещав вечером Екатерине Петровне быть к девяти, она забыла, что в училище идет отбор на конкурс пантомимы. Прогулять — это одно, но подвести сокурсников — этого она позволить себе не могла. Чтобы освободится пораньше, ей пришлось уговорить участников ее квинтета пойти первыми. Пока они переоделись, да с полчаса ушло на разминку, потом само выступление перед жюри, и опять переодевание…

Выбежала Катя из училища в начале одиннадцатого. На поиск цветов, которые она хотела положить к Машиному портрету в театре, ушло еще около получаса: ни одного открытого развала в понедельник утром она так и не увидела; цветы купить удалось только на рынке, сделав крюк: две автобусные остановки туда, да еще две обратно…

Попав наконец в театр, Катя поднялась по центральной лестнице на площадку между партером и бельэтажем, и приложила розы к тому цветнику, который образовалась под Машиным портретом. Заметила и совсем свежие, утренние. Катя постояла, склонив голову, помолилась за упокой ее души, попросив прощения и себе, и только потом, уже в начале двенадцатого, зайдя через центральную дверь в партер, пошла к сцене.

Те из коллег, которые сидели в зале, встречаясь с ней взглядом, молча кивали. Обратив внимание на то, что вслух ее так никто и не поприветствовал, она расстроилась… «Это из-за моего отсутствия на похоронах!» — поняла она и хотела сама сказать что-то всем сразу, виноватым тоном, как бы прося у всех прошения, но замялась в поисках уместных при трауре слов.

Пока она перебирала фразы, отбрасывая глупые и пустые, Екатерина Петровна, заметив, что Катя поднимается по ступенькам на сцену, подбежала, подхватила ее под руку и вместо приветствия спросила:

— Как вы себя чувствуете? — и, не дожидаясь ответа, потащила за кулисы.

По пути к гримерным помреж бубнила себе под нос только: «Он сошел с ума!», да «Рехнулся, ну совсем рехнулся!»

Вскоре они зашли в костюмерную, где Ирина с утра подгоняла платье Джульетты под Катин размер, примеряясь по черному одеянию Розалины: отпускала полу и распускала боковые швы.

— А, Катя! Почти готово — примерьте, пожалуйста! — сказала Ирина, протягивая ей белое платье.

— Здравствуйте, Ирина! Но как… зачем, это ведь не мое! — ответила Катя.

— Теперь уже ваше! — вмешалась Екатерина Петровна. — Я же говорю, он умом повредился, гений наш!

— Екатерина Петровна имеет в виду главного… — пояснила, держа во рту булавки, Ирина. Впихнув платье в руки Кате, она добавила: — Примеряйте же, не то и мне за вас попадет! Макаров, говорят, поминутный график какой-то ночью сочинил… Вас только одну и ждут! Теперь вы не Катя, вы — Джульетта!

— Да как же? Да мы ведь… мы совсем не похожи! — Катя, почти в шоке, присела на пуфик, скатав платье в ком на коленях. «И правда, сумасшествие какое-то… а я-то думала, что все… а то, что не успели снять — сократят… Да и как это все может быть? Кто же это сможет — доиграть роль за Машеньку?» — думала она, не веря ни в то, что услышала, ни в то, что это может быть шуткой.

— Похожи! Согласно приказу воеводы, теперь похожи! — ответила ей Екатерина Петровна. — Катя, мы вас ждем! И Макаров там! — она махнула рукой в сторону кулис. — Вы видели? — он в склепе! А знаете, что он там делает? — репетируют сцену примирения папаше-сирото-вдовцов, хочет ее переснять прямо на трупах их ненаглядных деток! Рехнулся… Вы вот когда выйдете на сцену, там у него и спросите, что и как! А нам он ничего не объясняет — говорит, что и сам толком ничего не знает! Вот так у нас теперь — сплошной импровиз! — и Екатерина Петровна вышла, покачивая головой.

Кате ничего не оставалось, как, взяв платье, зайти в кабинку. Задернув шторку, она скинула кроссовки, сняла черную водолазку, повесила ее на крючок. Расправив белое платье Джульетты, сунула в рукава ладони, взглянула на себя в зеркало и замерла.

Она вспомнила день первой примерки платьев, когда они вместе были здесь. «В этой кабинке в тот день переодевалась Маша…» — подумала она, осматриваясь и как бы ожидая увидеть на вешалке ее черную плиссированную юбочку и белую блузку.

Катя прислонилась голым плечом к стенке и опустила голову. Вспомнив, как завидовала она тогда Маше, смутилась. В душе все завертелось, смялось, перевернулось. В горле образовался ком…

Стянув платье, Катя сложила его и вышла из кабинки. Так, в бюстгальтере и джинсах, она села на пуфик, опершись локтями на колени и закрыв лицо ладонями.

Ирина, которая взялась перебирать висящие на длинной трубе костюмы, повернулась на шорох. Увидев, что девушка сидит раздетая, хотела было что-то спросить, но удержалась, а только подошла, села рядом и тронула Катю за плечо.

— Не могу я… не могу! — всхлипнув, ответила на прикосновение Катя. — Мне кажется, что я Машину кожу натягиваю… — последнее слово она еле выговорила, готовая уже разрыдаться.

Ирина обняла ее, прижала к себе. Катя, всхлипывая, прошептала:

— Нет, нет… я не смогу, не смогу — простите меня!

Подождав, пока Катя немного успокоиться, Ирина встала, взяла из кабинки Катину водолазку и накинула ей на плечи.

— Оденьтесь, Катя, простудитесь… Я скоро вернусь!

А тот опер, которого Полина отправила в театр, вернувшись в отделение, доложил подполковнику. «Поезжайте, — разрешил тот, — но только начните с режиссера, а с Соболевой поговорите после него. Желательно, в его кабинете. И наедине, и чтоб ни одна душа… и вот еще что…» — Арсеньев дал ему дополнительно несколько поручений и выпроводил.

«Итак, что по делу о побеге? Ага, вот ресурс… — подумал подполковник, взял мобильный и набрал номер: — Офицеры, вы на вокзале? И сколько вас там? Пятеро? А сколько перерыв между поездами? Стало быть, у вас больше трех часов свободного времени! Оставьте одного кого-нибудь, на всякий случай, а остальные — на опрос соседей по делу Воропаевой, в дом, где она жила. Позвоните Осташкиной, пусть с вами едет. Она знает и адрес, и ситуацию. И участкового возьмите. Потом, к поезду — опять на вокзал. Выполняйте!»

— Арсеньев, слушаю! — не успел он положить трубку, как опять раздался звонок, но уже по третьему делу.

«Хоть здесь что-то проглядывается! — выслушав доклад, подумал он. — Ах, да, Полина… — он опять взял трубку и набрал номер. — Полина Анатольевна, вы еще не уехали? Вот и хорошо! Зайдите, пожалуйста, ко мне!»

Вскоре, постучав, вошла Полина, стала рапортовать по уставу. На этот раз Арсеньев, встав, выслушал всю фразу целиком и даже «Вольно!» сказал.

— Прошу садиться! — Арсеньев указал на стул и сел сам.

Полина скинула плащ, перебросила его через руку и присела.

— Адвокат не появлялся?

— Никак нет, товарищ подполковник! — ответила Полина.

— И прокурор не звонил?

— Никак нет, не звонил!

— Я думаю, завтра нам придется Завадского выпустить… Но — только завтра! Дотянете?

— Как прикажете! А что, выпустим и будем следить? — поинтересовалась Полина.

— Нет, следить не будем. Думаю, нам не удастся собрать на него еще что-то… если сам не скажет! Выпустим… Под подписку. И вот еще… давайте-ка вечером съездим на то место, откуда забрали девушку, а? Проникнемся атмосферой… Сегодня рабочий день, как и тогда… Поглядим, как люди ходят, много ли машин — ну, понимаете?

— Слушаюсь! — коротко выдохнула Полина. «Прощай, дорогой, до завтрашнего вечера!» — попрощалась она мысленно с мужем и спросила: — Можно вопрос?

— Пожалуйста!

— Звонил участковый из общежития, насчет Антона. Ребята там, соседи, беспокоятся… спрашивают, когда можно будет его похоронить?

— Да хоть завтра! Нет, завтра, пожалуй, они и сами-то не успеют! Тогда передайте участковому сегодня, или прямо сейчас: пусть тело в среду из морга забирают. Пусть даст им справку. Да и нам уже все равно будет!

— Почему все равно? — спросила Полина, сложив на коленях руки и опустив глаза.

— Потому, что если до четверга никого не найдем, то получим приказ списать все на студента, вот так! И это будет… — Арсеньев поднял глаза к потолку, — правильное решение! А нам с вами останется только надеяться, чтобы оно оказалось правильным и фактически… Эх, вы-то, по крайней мере, знаете уже, где будете работать, а я вот покамест нет… Засунут в академию горшки набивать… — говоря это, Арсеньев, покачивая головой, осматривал свой стол, не зная на чем остановить взор. — Все! — сказал он после паузы. — Вы свободны, можете идти!

— Есть идти! — ответила Полина, перекинула через плечо плащ и чуть ли не уставным шагом вышла из кабинета.

Выйдя из костюмерной, Ирина отошла от двери и набрала номер Екатерины Петровны, но та с кем-то говорила, и ей пришлось пройтись до сцены. От кулис она жестами поманила помрежа, а когда та подошла, прошептала ей на ухо:

— Катя капризничает, не может надеть Машино платье!

— Эх! Что будем делать? — вздохнув, ответила Екатерина Петровна. — Заставлять ее мы не можем! И пошить не успеем! Покупать готовое? А найдем похожее? Сейчас Макаров с меня скальп снимет! — она вышла из-за кулис и прошла через сцену в зал, к прогуливающемуся в ожидании Джульетты режиссеру.

Тот, выслушав новость, взялся обеими руками за голову и с минуту стоял, поставив локти на бордюр оркестровой ямы. Потом, взмахнув рукой, сказал: «Делайте, что хотите: покупайте платье, вызывайте психиатра, ищите другую Джульетту! У вас на все — час!»

Теперь настала очередь Екатерины Петровны повторить его жест: так, не опуская рук, она и ушла быстрым шагом назад, за кулисы.

Когда они с Ириной вернулись в костюмерную, Кати там не было.

— Кошмар какой-то! Теперь и Катя пропала! Нет, я не могу, я больше не могу! — сев на тот же пуфик, на котором только что сидела девушка, простонала Екатерина Петровна, готовая разрыдаться.

— Я сейчас, она тут, тут… она вышла, я сейчас… — прошептала Ирина и выскочила в коридор искать Катю, не уловив шороха отодвигаемой шторки.

— Я здесь, — сказала Катя. — Простите меня…

Екатерин Петровна повернулась. Перед ней стояла в белом платье Джульетта: и совершенно не похожая на Машу, и такая же, какой была та: нежная и трогательная. Глаза у Кати покраснели, по щеке скользила не утертая слеза. Они посмотрели друг другу в глаза. Катя шагнула навстречу поднявшейся с пуфика Екатерине Петровне; та обняла ее, простив в эту секунду все: и нападки на Машу, и отсутствие на похоронах.

— Ее нигде… — услышали они не законченную фразу Ирины и повернулись на ее голос.

— Здесь наша Джульетта, уже нашлась — ответила Екатерина Петровна, смахнув слезу.

— Ой, Катя, какая вы… тоже настоящая! — всплеснув руками и сверкнув глазами, но по тону сдержанно, ответила Ирина и бросилась к Кате, чтобы осмотреть платье. — Нормально… тут только немного… шовчик чуть разошелся, я сейчас! — она выдернула из лежавшей на столешнице подушки иголку с ниткой, и, повертев Катю туда-сюда, через минуту освободила ее: — Все замечательно, можно на сцену!

Екатерина Петровна достала мобильный. Набрав номер, она сказала в трубку:

— Макаров, все уладилось, мы идем! — а, после паузы, выслушав что-то, добавила: — Ну какой ты! Мы, мы — Кати — идем на сцену!

«Никогда, никогда я еще не была такой несчастной, как вчера, — почему-то подумала Катя, идя за Екатериной Петровной по коридору. — И что еще будет сегодня? А платье это белое? — я так мечтала о нем! Вот платье на мне, а в душе — пустота и холод, и в голове кавардак…»

«Рехнулся, совсем рехнулся! — продолжало крутиться в голове у идущей впереди тезки. — Интересно, как Катя сыграет!? Ой, боюсь, как бы и она не сорвалась… — Екатерина Петровна покачала головой из стороны в сторону. — Скорее бы все закончилось, сил уже нет никаких…»

«А что это, почему это Екатерина Петровна головой качает? Во мне сомневается, или… Ой, а что там-то, с Сергеем Яковлевичем? Что это она о нем так — «рехнулся?» Хотя… здесь и не мудрено сдвинуться! Эх, а с моей-то жизнью что делается! Взяла, да развалилась, как карточный домик…» — задумалась Катя, не заметив, что они уже вышли на сцену.

Справа, из склепа, доносились мужские голоса. «Это Макаров… а это? Это отец Ромео, кажется… родственничек!» — очнулась Катя. Она повернулась в сторону склепа, сделала книксен, но никто не заметил. «А меня там нет! Сиречь, я там есть, но мертвая! Нет, не хочу туда! И не пойду — пойду домой!» — и Катя не свернула вслед за Екатериной Петровной вправо к рампе, а взяла левее, по диагонали, к «своему» черному помосту. Пройдя через сцену, она уселась в глубине на табурет, расправила платье и стала наблюдать.

— Макаров, мы уже тут! — доложила на подходе к склепу Екатерина Петровна четырем, сидящим в полумраке на гробах, мужским фигурам; которая там из них главного, она разглядеть не смогла.

— Спасибо! — ответил Макаров и взмахнул рукой, — а мы почти пришли к согласию…

С четверть часа уже он, оживленно жестикулируя, убеждал «отцов» в том, что сцену примирения снимать нужно именно на трупах. «Отцы» — взрослые уже мужчины, у которых давно были свои дети-внуки, доказывали — правда, каждый только по отношению к «своему», что это аморально — подавать руку врагу, попирающему труп твоего ребенка, и что всему есть предел. Князь Веронский только слушал и до поры не вмешивался.

Режиссер пытался убедить коллег, что театр — это не кладбище, и что такой прием — «ad absurdum» — вполне допустим, и даже приводил примеры. «Вы подумайте, — говорил он им, — как иначе, не меняя текста, показать зрителю бессмысленность вашего примирения? А ведь именно им и мотивируется вся пьеса, весь ее ход, сюжет и строй! Два бездетных, угасших рода! А ты, Монтекки, еще и вдовец! Тебе-то что теперь терять? Нет, нет — здесь жизни нет! Вам придется смириться с тем, что вы оба — трусы! Трусы — потому что единственный способ сохранить в этой ситуации если уже не свой род, то хотя бы честь — и свою, и клана — это дуэль! Да, дуэль! — да хоть, вот, на лопатах! Или лопата против… косы, а!? Прямо здесь, в склепе: что вас таскать туда-сюда, кому вы теперь нужны! А коли так — то и играть вы должны малодушных папиков, которые, увидев гнев начальника, с фальшивыми улыбочками протягивают друг другу руки! Нет, рученочки, м-да… потому что в отсутствие князя ваше поведение было бы другим — если, конечно, в вас оставалось что-то человеческое! Хоть клочок чувства собственного достоинства! Или капля любви к детям! Да запах, хотя бы, праведного гнева! Да вы, прежде чем мириться, хоть рожи друг другу набейте!» — «заводил» их режиссер.

Но трусов отцы, несмотря на все красноречие Макарова, играть наотрез отказались, ссылаясь при этом каждый на свое.

Петрович сказал, что для старика Монтекки смерть — облегчение, как и для приговоренных к пожизненному заключению, и пусть уж лучше старых хрен влачит остаток дней в одиночестве, среди своего богатства. … «А то, что я ему руку протянул, так это для того чтобы князь не подумал, что я его — не князя, а Моню этого, Монтек`кю — замочу прямо здесь! И сейчас, да еще и при нем! Нет, для этого есть и другие способы! — и мне ли об эту мразь еще и руки марать? На старости-то лет!»

Такая трактовка роли Макарову понравилась, он похвалил Петровича и приободрил, потрепав по плечу. Потом повернулся к Монтекки и спросил, не без ехидства: «Ну, а что скажет другой папик?»

Услышав, Петрович скорчил Монтекки гримасу, но тот будто всю жизнь только и ждал этого вопроса. Проигнорировав оскорбление, он встал, потянулся. В отличие от невысокого Петровича, роста он был выше среднего. Расправив плечи, он поставил одну ногу на гроб и обнажил свой меч. Указав им на табло, он вдруг, не опуская руки, выдал:

 

Назвать мой древний род

Трусливым кто посмеет?

Пусть подойдет — снесу башку…

Вот — место есть!



— и он притопнул по гробу ногой.



Сынок мой взял с собою -

Париса и Тибальта!



 — и он замахал мечом, описывая его концом в воздухе восьмерки,



Пусть не герой — но и не трус!

И мне ли за него краснеть!?

Он храбро бился на два фронта!

Так чья победа? — Наша! А потери

— опл`ачу я, когда вернусь домой…



Потом, опустив меч, он повернулся к старшему Капулету и продекламировал, уже без пафоса, но с нескрываемой ненавистью:



А руку я тебе, подлец,

Подам с одной лишь целью —

Чтоб заразить тебя проказой!

Вот с этой же перчатки! —

Ее я сверху положу

На грязную твою ладонь!



— и расхохотался.



От его смеха следы язвительной улыбки исчезли с лица Петровича, а Макарова почувствовал внутри холодок.

— М-да, Верона… — задумчиво сказал он, удивленный тем, насколько глубоко ветераны проработали свои роли в полном соответствии с его установкой на абсурдность примирения. Но поскольку менять авторский текст режиссер отказался — за что и его Петрович обозвал трусом — то, в конце концов, решили ограничиться намеком: Джульетта — Маша — останется стоять в гробу в черном платье, как это уже было снято; этот краткий эпизод вставят еще раз в финальной сцене, а «труп» Ромео может валяться у нее под ногами, или еще где-нибудь.  … «Да и пес бы с ним! — сплюнув, сказал старший Капулет, — а моя девочка не виновата!»

— Ну какой ты сегодня романтичный! — ответил ему на это с ехидным смешком Монтекки-отец. — Да ты вспомни пословицу-то: «Курица не захочет — петух не вскочит!»

— Я те покажу кури… — вошедший в роль Капулета-отца, взбудораженный разборкой и оскорбленный коварством врага, Петрович воспринял эти слова как личное оскорбление, ибо у него в реальности были две взрослеющие дочки. Он, вскочив, на полном серьезе замахнулся правой, решив напоследок доказать, что сам он не трус; и тот вполне мог бы получить по физиономии, если бы Макарову не удалось перехватить руку разгневанного папаши-«папаши»:

— Петрович, Петрович! Уймись, Капулетик! Хватит крови уже, хватит! Да это он не о твоих девочках… Теперь еще и вас мирить придется! — со смешком сказал Макаров, осаждая артиста на стоящий рядом с ним пустой гроб. — Посиди, остынь! А то прикажу вон, — он кивнул в сторону правого помоста, откуда помреж и юная Катя наблюдали за стычкой, — прикажу Екатерине Петровне отбить тебе кое-что хлопушкой!

Наконец пришли к согласию: Капулет, протягивая руку, поставит, как бы невзначай, ногу на труп Ромео, но при этом никаких текстовых вставок, вроде: «А это кто смердит? Какой-то пес!» — делать не будет.

Монтекки же, в свою очередь, положит свою левую руку в перчатке поверх обнаженной руки папика-Капулета, пожимающего его правую руку, и оба они повернуться к публике, чтобы деланно улыбнуться, как бы для памятного фото.

— А ты, князь — обними, обними их! Так, князь по центру, Джульетта в гробу будет для зрителя слева, а от вас справа, у стены. И ты, Петрович, от князя справа, со стороны дочки! Так вот, а правая нога тут, на заднице лежащего рядом Ромео! Монтекки здесь, с другой стороны, а ты, князь — посередине! — закончил Макаров композицию финальной сцены. — А эти — там, — режиссер устало махнул рукой в сторону зала, — пусть думают, что хотят! Или не думают… А кстати, — опять повернулся он к князю, — ты сам-то хочешь что-нибудь добавить?

— Радости мало, такие потери! — сказал угрюмо седой пожилой актер, игравший главу Вероны. С утра он еще ни разу не улыбнулся — с похмелья у него ломило голову, а под большими серыми глазами напухли не меньшего размера «мешки», тоже серые.

— Но одно утешает, — помассировав виски, продолжил он, — что мои погибли в честном бою, а эти, — он презрительно посмотрел на «папиков», — эти воспитали двух самоубийц, какой позор для города! Нашему собору в следующем году тысяча лет исполнится, сам Папа приедет, а тут такое! Да еще памятник хотят им поставить! Ну, погодите, будет вам памятник: на галерах сгною! — прошипел он. — Парис им не угодил: — образованный, честнейший, благороднейший рыцарь! Вот кому памятник ставить надо! И не из грязного золота, а из белого мрамора! — и тут Веронский оскалился: —  Ага! Да! Его-то вы вдвоем и добудете в каменоломнях! Да, да — для него, для моего Париса и, и… для Джульетты! — не дождалась немного своего счастья, бедняжка! А это все твой… «хрен!» — замахнувшись локтем, бросил он Монтекки, а потом, развернувшись, показал кулак другому «отцу»: —  А это ты, раздолбай, дочь не уберег!» — грозным голосом сказал ему князь. Тут же, наклонившись над Петровичем и вспомнив одну из своих прошлых ролей — Ивана Грозного — он так сверканул глазами, что тот вздрогнул. Но когда Петрович понял, откуда это — то захлопал в ладоши: «Браво, князь Грозоскальский!»

— Все, есть пульс, а то — одни лишь хрипы были! В таком настрое и играйте, Оле! Снимаем! — сцепив руки в замок и почти улыбаясь, сказал Макаров. — Катя, бери свою хлопушку!

— Ну, я и говорю: совсем очумел! Да еще и мужиков всех заразил! — ответила наблюдавшая за ними издали Екатерина Петровна и пошла искать свой любимый инструмент, крикнув позже с задника: — Ты, вместо того чтобы о живого человека ноги вытирать, лучше мешок туда положи, там в полумраке не разобрать!

— Гениально, Катя! Так и сделаем! Сначала покажем опять на этом месте «мертвое» тело Ромео, это у нас уже есть, а сейчас вместо него положим мешок с дерь…

— С тряпками, Макаров, с тряпками! — прервала мрачным тоном его фантазии Екатерина Петровна. — Ты явно не выспался… — и действительно, на фоне всеобщего еще траурного настроении Макаров выглядел перевозбужденным…

А до сидевшей под помостом Кати доносился только гул голосов, слов она разобрать не могла, да и не хотела. Она вновь переживала последнюю встречу с Костей, хотя и он, и Полина — а потом к ним еще и Алексей пришел — за ночь ей поднадоели. Они все кружились и кружились ночью в ее голове, мешая спать несвязанными между собой репликами, двигаясь в каком-то непонятном танце: то парами, то по порознь, а то и все вместе, втроем…

«Эх, как хорошо было жить раньше, совсем ведь еще недавно, всего-то чуть больше года назад… — с грустью думала Катя. — А все стало меняться, когда папа поступил в академию… Эх, папа, папочка! — я так по тебе скучаю! Надо будет ему сегодня позвонить, когда вернусь. Он так радуется, когда слышит мой голос!» Вспомнив уехавшего учиться в военно-медицинскую академию отца, по специальности военного психиатра, Катя улыбнулась от нахлынувших нежных чувств: с папой они крепко дружили… «И мама тоже, конечно, меня любит, но по-другому, строже! А папа…» — растроганная Катя даже смахнула слезу.

— Алексей! Где Алексей? — донеслось до нее со стороны склепа.

«И вправду, что-то Ромика сегодня я еще не видела… — подумала Катя, припомнив и вчерашний вечер. — И не такой уж он заносчивый, как иногда кажется, и руку вчера подал, а я проигнорировала… Почему? Унизить хотела? Я все еще в обиде на него? Да я о том уж и забыла…» — Катя вскользь, без чувств уже, коснулась воспоминания о задевшем ее тогда, в экспромте, обращении «телка».

«Нет, здесь что-то другое! Но что? — она, устав сидеть, встала, прошлась, подошла к тому столбу, к которому прижимала Машу, прислонилась к нему лбом… — Маша! Машенька! Как ты там? Я так по тебе скучаю, поверь, правда! Лучше бы ты осталась с нами… — и опять у Кати на лице появились слезы. — И что со мной сегодня? Все плачу и плачу…»

Финальный эпизод отработали без задержек, но «под занавес» режиссера ждал сюрприз: когда князь начал читать заключительный монолог, из-за кулис со скрипкой в руках выскользнула Лисик в черном длинном платье и в шляпке с вуалью.

«Это что еще за самоимпровизация!?» — вскипел Макаров и вскочил. Но скрипачка уже прижалась щекой к инструменту и подняла смычок.

Режиссер, уже открывший рот, чтобы крикнуть: «Стоп мотор!» — поддавшись то ли магии жеста, то ли молчаливому обещанию зависшего в воздухе смычка, подумал, что она сейчас заиграет что-нибудь печальное, и сдержался. «Послушаем! — передумал он, — мелодия может оказаться и к месту, а нет — так вырежем!»

Но когда Лисик, вслед за последней фразой пьесы, с нарастающей громкостью заиграла канкан, он, узнав его с первых тактов, схватился обеими руками за голову.

— Сумасшедшая скрипачка! Вот! Вот чего мне не хватало! Как иллюстрация к терапевтическому театру! Теперь полный комплект! — зашептал он, зажмурив от ужаса глаза. — Халат мне, халат! — белый, с шапочкой!

Несколько секунд спустя, открыв глаза, он обнаружил, что замершие в пантомиме актеры не то что не сдвинулись с места, но даже и не улыбнулись. А Лисик, скинув на пол свою шляпку, все пилила и пилила, мотая копной черных густых волос, сверкая из-под них своими озорными карими глазками. Пилила все веселее и веселее, и перешла уже на припев.

«Да они сговорились!» — понял Макаров, а когда перевел взгляд вправо, то увидел, что там, у кресла, стоит Екатерина Петровна. Стоит и смотрит на него иронично-вопросительным взглядом. «Дождалась, отомстила все-таки! Ну Катька, ну шельма!» — подумал он, вспомнив свой розыгрыш.

Погрозив помощнице кулаком, он сел в кресло и закачал головой; глядя в пол, он попытался схватить смысл такой интерпретации финала.

«Дошло» до него лишь после того, как Лисик, имитируя обрыв струн, пальцами извлекла два дребезжащих расплывающихся звука. Мелодия оборвалась. Скрипачка опустила руку со смычком и поклонилась, достав свисшими волосами до пола. «Гибкая какая…» — отметил Макаров.

Следом и актеры тотчас распавшейся пантомимы поклонились залу в пояс. Екатерина Петровна хлопнула и прокричала с насмешкой что-то вроде: «Сняха, хлоп мотохы!», а из зала послышались осторожные аплодисменты.

Макаров вскочил, взбежал на сцену и направился к стоящей в ожидании взбучки Лисику, успевшей бросить на него искоса свой фото-взгляд, на это раз настороженный. Но вместо того, чтобы ее отругать, как она ожидала, он поцеловал ей руку со смычком, чем вогнал скрипачку в краску: в оркестре ей руку только пожимали, да и то не перед каждым выступлением.

Она улыбнулась радостно своей открытой улыбкой, смущенно поправила волосы и хотела уже сделать в ответ книксен, но Макаров, успев выхватить у одного из «папиков» меч, уже гнался за Екатериной Петровной с истошным криком: «А тебя я сейчас отканканю!»

Та, подыгрывая, забралась, играя юбкой, по винтовой лестнице наверх, в спальню Джульетты, и прокричала оттуда размахивавшему внизу мечом Макарову: «Вот тебе, вот! — это тебе за мочу, за мочу!» — но вдруг вспомнив о трауре, прикрыла ладонью рот, покраснела и пошла к лестнице, намереваясь спуститься на сцену.

Макарову тоже стало не по себе. «Это нервы, нервы…» — пробурчал он себе под нос, положил меч на плечо и понурый вернулся к рампе. Там, поблагодарив актеров, которые работали в финальной сцене, он спросил подошедшую Екатерину Петровну:

— Ловко… неужели сама придумала?

— Ну не совсем… канкан — это идея Лисика! Я только ее подсюрпризила… Ну как, в расчете!?

— В расчете! — ответил режиссер. — А какой сильной порой бывает музыка! Столько слов заменила эта, казалось бы, никчемная мелодия… — ответил он, качая головой, и напел на мотив припева:

— Нет повести печаль-не-е на свете, чем о о Ромео и-и-и-и Джульетте! — но, вспомнив вдруг продюсера, оборвал дурачество, вздохнул и добавил: — Эх, все бы так мстили!

Увидев, что актеры, вместо того чтобы пойти за кулисы, спускаются в зал, он «подхлестнул» Екатерину Петровну:

— Все, все! Не расслабляться! И так опаздываем на… — он посмотрел время, — почти на пять часов уже! Давай Ромео сюда, да Джульетту, да кто там еще целуется… Я сейчас вернусь! — и вдруг добавил: — А ты вот что… сними-ка, прямо сейчас, Лисика! — и без вуали — играющую канкан на фоне медленно открывающегося занавеса… С этого и начнем фильм!

— Да как же, Макаров! — Екатерина Петровна всплеснула руками и застонала ему вслед. — У… садист, ничего святого! А струны — рвать? — задала она вопрос его спине.

— Нет, — он повернулся и покачал головой, — зачем же, до того-то…

Но ее вопрос заставил его задуматься. Он остановился, постоял, глядя в пол, потом показал рукой плавную глиссаду и добавил:

— Фигуру скрипачки подсветите красным… ей пойдет! Потом «piano adagio», «minore» — секунд двадцать-тридцать, намеком — и «diminuendo», вместе со светом.

— Minore? Это что, канкан в миноре!? Да это что такое будет? О-хре-неть! Ты что, новый жанр открыл — трагиперетку? Кордебалять сквозь слезы!? А хочешь, Джульетта на вечеринке, как в варьете, ногами перед Ромео помашет? И вдруг окажется, что она без голеней, на скрипучих протезах! А? Давай к люльке костыли еще подвесим? А? Любой каприз за ваши деньги! — сказала Екатерина Петровна и, не дожидаясь ответа, ушла искать Лисика.

— Это в следующей серии… — буркнул, тоже уже не глядя на нее, Макаров, а Екатерина Петровна только по пути в оркестровую яму осознала свои последние слова и простонала: «И меня заразил… у, гадкий! — Ну всех, всех испортил своим… анти-ромео-измом!»

Лисик сидела в яме за своим пюпитром и посасывала вяленую тарань, сдирая со спинки рыбки полоски мяса. Угостив Екатерину Петровну и выслушав очередную режиссерскую идею, она согласно кивнула, но сказала, что так вот, с ходу, сыграть канкан в миноре, да еще и с плавным затуханием, она не сможет, и попросила себе несколько минут для репетиции. Екатерине Петровне пришлось согласиться, а самой, тоже уже с кусочком рыбки во рту, заняться в это время техникой.

Пока подобрали свет и проверили занавес, на сцене появилась скрипачка. «Мы все готовы», — сказала она и постучала смычком по струнам.

Екатерина Петровна схватилась за хлопушку. Прелюдию за пятнадцать минут сняли в трех дублях: в разных ракурсах и с разными тридцатисекундными вариациями мелодии, режиссеру на выбор. Канкан в миноре напомнил Екатерине Петровне известный одесский напев про газеты и каленые семечки; не зная, хорошо это или плохо, она решила покамест никому об этом не говорить… «Тем более что публика может этого и не заметить… Да и вообще никто не поймет, что это было», — заключила она.

Аплодисменты за первый дубль заставили Алексея очнуться. Пару часов назад, удобно устроившись на мяче в полумраке под «родным» помостом, он, измученный бессонной ночью, откинулся к стене и задремал, пропустив и появление на сцене Кати, и съемку финала.

Открыв глаза и обнаружив напротив, под помостом, свою возлюбленную-«возлюбленную», он не сразу понял, что уже не спит. Только что, в дреме, он гулял с Катей по какому-то берегу. Было ли это у моря или у озера — он не уловил, но помнил, что был полный штиль, и что пытался обнять ее, притянуть к себе, но рука проходила сквозь ее тело, волнуя ее образ, словно там, во сне, Катя была только отражением в воде.

Такую мгновенную материализацию с переодеванием в белое платье он воспринял как хороший знак, и стал пялиться на Катю, позволив себе, в отсутствие чужих глаз, восторгаясь ее движениями, по-хозяйски срывать воображением покровы со скрытых под платьем форм, утрируя при этом эмоции мимикой и жестами. Причмокивая, закатывая глаза и гладя рукой контур ее фигуры, он так увлекся, что даже съемка прелюдии его не заинтересовала.

Импровизация Лисика в миноре не вызвала у него ассоциации с канканом. «Что за дикая какофония?» — не отрывая от Кати глаз, думал он, когда стали снимать второй дубль. Несколько тактов напомнили ему один марш, но он не понял, почему за ними последовало такое немелодичное и раздражающее нагромождение диссонансов.

В зал вернулся режиссер. Увидев, что к съемке поцелуя еще ничего не готово, возмущаться почему-то не стал; намотав в воздухе правой рукой несколько кругов — надеясь, видимо, придать этим актерам ускорение — он сел на свое место в зале и стал кому-то звонить по телефону…

А Катя так и просидела все это время под помостом, всё в который раз передумав и опять так ничего и не решив. В конце концов, под влиянием рабочей атмосферы, она переключилась на осмысление предстоящих сцен.

Включив один из проекторов, она, желая проникнуться атмосферой средневекового праздника, стала перечитывать описание устроенного папашей Капулет приема. «А чем, он, собственно, отличается от современных вечеринок? — думала она. — Танцы… могут быть, а могут и не быть, — это в замках было, где поплясать… во дворе между обозами, — это вначале гулянки, а потом — и под обозами… Да, вот: обслуживающий персонал в наше время занят своим делом, а не веселиться вместе с хозяевами! Вот и все, пожалуй! Ну да едят поменьше… А в остальном — та же скучища, только тогда еще и антисанитария была — фу-фу! да темы для сплетен другие…»

Кате вспомнился школьный выпускной бал: «Вот тоже ведь ежегодное мероприятие… а никто со своей слюной в рот не лез! А что Капулеты могли отмечать каждый год? О, нас о том не уведомили… ну и ладно! Одно понятно: для Джульетты это первый выход! Голова ее, несомненно, слегка кружиться от музыки, от гомона, гогота и общего веселья… поэтому такое легкомысленное настроение: целоваться, ни с того ни с сего, с каким-то незнакомым типом в капюшоне!»

От скуки она стала поигрывать подолом: … «м-да, с незнакомцем… Например: танцую я на дискотеке… а тут вламывается ОМОН в масках! Их главный, проорав: «Все на пол, лежать, не дергаться, руки на затылок!» — набрасывается на меня и начинает взасос целовать — мама р`одная! Знала бы Джулинька про СПИД, сифилис, хламидиоз, гепатит и, что там еще могло у Ромео во рту жить-поживать — точно бы дала монаху по яйцам, да и рванула бы в вероно… тьфу, в венеро… ну да ясно, куда… Вот дура, право! — Катя от волнения встала и прошлась под помостом, не выходя на отрытое пространство.

— Ой, ну ладно! — придется и мне прикинуться на минутку такой же «овцой!» А этот идиотский вопрос в том, другом переводе: «Где он, — монах! — учился целоваться?» Спросила бы с кем, что ли? А то: где? В каком монастыре? Хм… Какое чувство юмора у переводчика! С кем? — это все равно, главное: где! Да ясно дело! — у Монтекки под помостом дворовых девок нет, что ли? Ой, что-то я и сама… затупила! В том переводе я бы спросила: «Кто научил, Святой Отец, вас целоваться!?» Так? Так… Господи помилуй! А в этом переводе и вопроса нет, уже только оценка: «Да вы большой искусник целоваться!»

Стоп, но чтобы это оценить… я же девочка нецелованная!? Да по тексту получается, что у нее и у самой рыльце в пушку! Вот те на! Или… или она только делает вид, что имеет понятие… о чем? Да о сексе же, о сексе! Верно, этим она намекает на то… на что? Спокойно, не спешить! Если бы она не ушла… то он ответил — что? А? Что-нибудь вроде: «Да и не только целоваться!» Нет, не так! «Да что же только целоваться?» Логично? Так получается, что он мог без всяких предисловий лезть к ней на балкон!

—  Вот так, Джулия! — устав ходить, Катя опять села. —  А что! — зато все были бы живы и здоровы! И что он погнал ей про звезды и луну? Сопляк-романтик! Но не могла же она прямым текстом звать его к себе: «Эй, мальчик, залезай — тут разберемся!» Вот и опять — Ромео во всем виноват! Ладно, учтем и этот вариант…

Катя немного прошлась без мыслей и продолжила: «А может, приколоться!? — спросить у Ромео про сифилис? Так, скажем: приоткрыть ротик, провести по губам язычком, а потом откинуться слегка назад, да и выдать ему нежным шепотом: «А спирохет — нет?» И за «телку» бы отомстила! Эх, жаль! — опять, наверное, со звуком снимать будут… Макаров все гонит куда-то, по ночам, говорят, не спит! И оброс так… на лешего смахивает! Ладно, текст бы свой разок-другой проинтонировать… Э, стоп, секундочку… Вот! Почему Джулька, спросив, не выслушала ответ? Потому что знала? Знала — где? Что, Розалина? Ой, это из другого перевода! Совсем запуталась…»

Катя, освежив в памяти текст, стала, сев опять под помост, отрабатывать интонацию. От этого занятия и отвлек ее розыгрыш Екатерины Петровны. Кате понравилось. Она даже похлопала вместе со всеми; но не поняла, зачем та потом еще кричала сверху «замочу!» Но зато, когда услышала канкан в миноре, то пришла в восторг! Исполнение Лисика, особенно в последнем дубле, ей очень понравилось. «Ах, ну какая она, эта скрипачка! На вид и не то чтоб… уже не юная, пусть и красивая! Но какая озорная! — ну совсем, совсем как девчонка!» И решила, что в этом минорно-озорном «канканном» ключе и будет интонировать реплики Джульетты.

Катя напела первые строчки на мотив канкана. Потом произнесла их речитативом, стараясь сохранить их веселое настроение, и ужаснулась: «Так это совсем другая Джуль… нет, не Джульетта — Джу, просто Джу! Джу-то другая получается, хоть под обоз тащи! Кажется, Маша какую-то не ту Джульетту сыграла, не из пьесы, а из своего представления о ней! А, как же я раньше-то не уловила всего этого, несколько раз ведь перечитывала! А ведь мы это даже при «мозговом штурме» тогда упустили! — и тут Катю осенило! — Так все сходиться, именно такой интонацией она и завлекла его, вот он и полез целоваться!» И она, прихлопнув в ладоши, напела еле слышно на мотив припева минорного канкана:

— Ма-литве их уста по-свя-ще-ны, уста по-свя-щены, уста посвящены! — и подумала: «Слова ложатся, как родные! Ну что ж, так и сыграем! Да, но какой диссонанс будет с Машиной интерпретацией… а, все равно: как она я не сыграю! Вот пусть Макаров и поправляет, это его идея!» — и Катя поиграла белым воздушным подолом, а когда подняла голову, увидела приближающегося к ней главного режиссера.

— Катя, добрый день!

— Здравствуйте, Сергей Яковлевич!

— Протите, э… разговор есть… давайте, поднимемся ко мне в кабинет!?

— Хорошо, конечно… конешна… и что, прямо сейчас? — спросила она и совсем смутилась; щеки зарделись, в голове пронеслось что-то боязливо-эротическое… Но спустя секунду она взяла себя в руки и сказала себе: «Ерунда какая… Сергей Яковлевич не такой!»

— И… давайте так, я выйду через зал, а вы, чуть погодя, пройдите кулисами. Встретимся у двери в мой кабинет! Или нет! Вы заходите сразу, без стука! — Макаров повернулся и пошел к дальней лестнице, чтобы спуститься по ней в зал.

Появление рядом с Катей режиссера окончательно вырвало Алексея из плена сладостной полудремы и вернуло к реальности. Его слова, обращенные к девушке, он не расслышал, но заметил, как изменилось ее поведение. «Она чем-то смущена!» — подумал он.

«Еще интересней! — думала Катя, глядя в след удаляющемуся режиссеру. — К чему секреты? А если все же… то как быть? И что, Маша туда тоже ходила? Нет, нет, все чушь!» — Катя встала, прошлась туда-сюда под помостом, глазея, для виду, по сторонам…

«И что это она стала прикидываться скучающей? — думал под помостом Алексей, наблюдая за Катей. — И откуда взяться безразличию? Ведь мечта всей ее жизни — поцелуй с Ромео — то есть со мной! — уже на марше! Он — Поцелуй — уже вошел в город! Торжественно двигается он по проспектам и площадям! Вон горожане, побросав свои занятия, с восторгом приветствуют его!» — тут Алексей на секунду прикрыл глаза, предоставил своему воображению полную свободу, и оно мгновенно нарисовало ему его самого, сидящим на обитом красным сафьяном золоченом троне. Двое обнаженных по пояс мавра несли к нему лежащую на великолепном золотом блюде в обрамлении крупных изумрудов и топазов Катину голову, которая, нежно и вожделенно поглядывая на него, облизывала розовым язычком свои губки. За головой, ниспадая с блюда, по ветру красиво развивалась белоснежная фата. Он привстал и уже нагнулся, чтобы поцеловать вожделенные губки, но в сантиметрах от них голова вдруг с блюда исчезла. На ее место явился беззубый череп, который зло щелкнул на него челюстями…

Алексей чертыхнулся, и даже успел немного обидеться на красавицу за то, что та превратилась в Йорика. Открыв глаза, он увидел, что Катя безразличной походкой идет через сцену к склепу.

Дойдя до середины, девушка подняла со скучающим видом лицо вверх. Оглядев балконы театрального зала, с улыбкой кивнула звукооператору. И вдруг свернула вправо и, бегом почти, как бы решившись на что-то, исчезла за кулисами.

Алексея это встревожило, он вскочил. «Что-то тут не так! — подумал он. — Она ведет себя неестественно, это на нее не похоже… Она чем-то смущена, хочет что-то скрыть! И что-то неожиданное! Так… но где же Макаров?» Он выглянул из-под помоста и посмотрел в зал: на том месте в пятом ряду, где сидел обычно главный, никого не было.

Алексей проскользнул вдоль стены из-под «своего» помоста за кулисы. «Ну, а теперь куда? Ты, Катя, куда, любовь моя, двинула? В буфет рванула? Проголодалось, солнышко мое? Или в костюмерную, судьба моя, рванула, с Ириной посплетничать? Хотя она-то может и на луну слазить! Где в сей момент режиссеришка, вот что мне нужно знать!» — и Алексей, увидев, что в коридоре никого нет, бегом промчался мимо уборных до буфета.

Осмотрев через приоткрытую дверь столики, он убедился, что за ними ни Кати, ни Макарова. Он устремился назад, взлетел по лестнице в фойе, огляделся, но и там никого не увидел.

«Вышла в туалет? Может быть… но зачем скуку разыгрывала? — потому, что было скучно… и? — и она оторвалась повеселиться!» — он дошел до середины и прислушался. Шагов на центральной лестнице слышно не было. Одним махом взлетев на бельэтаж мимо Машиного траурного портрета, и даже не скользнув по нему взглядом, и потом еще на этаж, на первый ярус, он, прижимаясь к стене, дошел до угла и заглянул одним глазом в проход, ведущий в «административный тупик», в который выходили двери служебных кабинетов. И мигом отпрянул назад, за угол.

Алексей прижался к стене, соскользнул по ней спиной вниз и уселся на корточки, обхватив голову руками. «Катя, Катя… Катя-Брут! И ты, и ты тоже такая же… все вы одинаковые!» — картина того, как Макаров прикрывает дверь в свой кабинет, а за ним, в глубине, виднеется подол белого платья, продолжала стоять у него перед глазами.

Воображение уже начало дорисовывать сцену в кабинете угловатыми мазками ревности, а когда Макаров стал поднимать подол белого платья, Алексей, чтобы отвлечься, поднялся и медленно побрел назад, все еще сжимая голову руками; сойдя вниз, он остановился у траурного портрета и посмотрел на строгое Машино лицо.

«А что, Машка — ты тоже там побывала? Ну и молодца! — ухватила свой кусочек бессловесного счастья… попыхтела напоследок! А что со мной не захотела? Не пожалела бы… — но тут, вспомнив свой полусон, Алексей схватился за голову: —  Провинция, говоришь… ой-ё-ёй!» — подумал он, и, стеня, свернул к боковой лестнице.

Сбежав вниз, он пошел по коридору в сторону кулис. У двери зеленой гримерной он вдруг остановился, прислушался, постучал двумя короткими сериями, но из-за двери никто не отозвался. «Да и…» — чуть выждав, подумал Алексей, и пошел на сцену.

Задержись он еще секунд на десять, и «скорая помощь» не замедлила бы угостить его коктейлем из ревности, ненависти и мести, замешанных на эротике и страсти. Но Тане и в голову не пришло, что к ней стучится Алексей. Она метнулась вглубь комнаты, чтобы убрать в шкаф бутылку с коньяком, которую достала, придя из костюмерной. Не для того чтобы выпить: ей хотелось только понюхать, коньячный аромат ее обычно живил. Когда она открыла дверь, за ней уже никого не было. Татьяна выглянула в коридор. «И там ни души!? А вдруг меня ищут? — подумала она. — Пойду-ка я, в самом деле, взгляну, как там творческий процесс булькает…»

В эту минуту Алексей, свернув за угол, шел к сцене. Навстречу ему за кулисы ввалилась дружная компания ветеранов: оба «папика» и механик сцены. Они еле сдерживали смех, прикрывая рот: кто ладонью, кто кулаком. За ними шел «князь»; он не смеялся, а, напротив, был мрачен.

Увидев Ромео, Веронский оживился и забасил: «А ты Монтекки, почему вернулся? Казнить тебя? Не хочешь? Ну тогда — пойдем по стакану!»

Все опять прыснули, но Алексей даже не улыбнулся, а пробормотал только: «Нет, нет, спасибо! Мне скоро Джульетту целовать…» Тут вся компания расхохоталась.

«Что они ржут-то, как жеребцы? Это нервное? или… Или я, как ревнивый мужежук-кроторогоносец, узнал последним? Вот оно что…» — подумал он, сворачивая «к себе» под помост.

«А Макаров-то… бабуин из бабуинов! Гения из себя разыгрывает — а даже Машку-малышку не пропустил! И как с гуся вода… вчера только похоронили, а он уже Катьку к себе потащил, Мак-гусь бабуиновый! — Алексей сел на алый мяч и опять закрыл голову руками. — Верона… в Верону ее еще тащить, бабки тратить! Налить стакан, проводить до подъезда, да нажать в лифте кнопку последнего этажа… А, вот и Верона, мадама! Приехали! А ну-ка, позволь-ка: что-то приспичило, я тебя не задержу!»

— Ромео! Где Ромео? Все! — кто видел Ромео? — послышался со сцены голос Екатерины Петровны.

— Алексей, что в одиночестве тоскуете? — ее голос раздался уже рядом. — Скучаете по Джульетте? Сейчас вы ее получите! Пойдемте, там Макаров у рампы ждет!

«О, кролик плейбойный! — чик-чик, и готово! И уже о рампу трется!» — удивился Алексей и ответил:

— А? Да? Иду… простите, что-то башка разболелась!

— Может, таблеточку дать? А то как с головной болью целоваться?

— С головной болью? Это свежая режиссерская установка? По тексту, вроде, я с Джульеттой собирался?

— Ну пойдемте… Как время летит!

Макаров стоял внизу, по центру зала, заложив руки за спину и покачиваясь с носков на пятки и обратно.

«Когда же он успел? — подумал Алексей. — Действительно, «мастер!»

— Алексей, здравствуйте еще раз! — сказал Макаров, перестав качаться и еле подавив зевок.

«Ну естественно, и баиньки моментом потянуло заиньку… — подумал Алексей. — Понятно, почему он в театре торчит… только жены ему тут и не хватает — галочки ставить!»

— Вы помните, на чем мы тогда, — Макаров опять, прикрыв рот, зевнул. — Извините! Тогда, с Машей, остановились? — спросил он. — Я оставлю в сцене начало Машиного обморока. Там она на мгновение исчезает за вашим плечом… А поднимется уже Катя… И дальше по тексту, к ее руке вы уже прикоснулись! Помните то место?

— Да, помню… — ответил Алексей и посмотрел мимо Макарова в портал, страстно  желая увидеть где-нибудь Катю.

— Вот и хорошо! Готовьтесь! Джульетта придет, и начнем! — Макаров повернулся и пошел в зал.

Алексей направился к центру сцены, поправил костюм… «А я со шпагой был? — подумал он. —  Да что это со мной… со всеми сегодня? Я же там в рясе! — и молчат!» Он развернулся и с прискока побежал за кулисы в гримерную, переодеться.

Опергруппа тоже работала, пусть и не так успешно, как хотелось бы. Нудный многочасовой опрос жильцов того дама, в котором жила Маша, несмотря на пессимистическое отношение Полины к подобным изысканиям, оказался небезуспешным. В одной из квартир, подросток, услышав задаваемые взрослым вопросы, рассказал, что, возвращаясь в прошлую пятницу домой, видел издалека, как кто-то выезжал на мотоцикле на улицу, но не по идущей от дома асфальтированной дорожке, а прямо по газону. Но водителя он не разглядел. Да и марку назвать не смог. Вопросами из него вытянули, что мотоцикл не был ни большим, ни блестящим, а, скорее, более походил на мопед. И если бы не шлем на голове седока, то издалека его можно было принять за велосипедиста.

Пройдясь по газону перед домом, следы нашли: от кустов шиповника к дороге вела тонкая колея, предположительно от легкого мотоцикла или мопеда.

«Опять мы попали, придурки… И как теперь докладывать? Извините, дядь-начальник, что травку не осмотрели? Надо будет вызвать экспертов, снять слепок…» — думала Полина.

Они заметили, что в кустах грунт примят, что говорило о том, что кто-то долго возился там с мотоциклом: остался след от опоры, обрывки замасленной ветоши. «Возился… или следил за домом? Ладно, это уже кое-что… след-то есть! Только все такое косвенное: когда, кто? — ничего не понять! Мы до сих пор не знаем, когда Воропаева вышла из дома… — думала Полина. — Как бы там ни было, окна той квартиры отсюда просматриваются! И что мы получили? Еще один персонаж? Или это кто-то из имеющихся фигурантов? Угу! — блондинка на мопеде, например! Завтра вечером можно уже в книжный магазин идти, в отдел для кинологов… Куплю себе самую дорогую книжку, и чтоб с картинками — класс!»

Опера-убойщики вскоре уехали работать по вокзалу, а Полина осталась вдвоем с участковым. «Ага, как бандита ловить — так это мальчикам, а идиоткой при докладах выглядеть — это вам, мадам Полина! — думала она. — Еще ему и поминутный график! — вынь да положь! Откуда вынь та? Отсюда, что ли? Или — оттуда? Может и правда, с собаками лучше?»

Они прошлись по остальным квартирам, расспросили жильцов, оставили свои телефоны, но фактов не прибавилось: потерпевшую в тот вечер никто не видел, посторонних тоже. «Угу, а венок с неба свалился…  Лифт, что ли, допросить — с пристрастием!? — Полина вздрогнула. — А!? Почему до сих пор не нашли, откуда венок? Э! — а как найти? Кто тебе скажет? Его, наверняка, наличными оплатили… нет, здесь все шито-крыто, время лучше не тратить! Все, пора в отделение; уже, может, выудили что-нибудь у Соболевой!»

Не сообщив в главном кабинете следователю ничего нового, Катя спустилась вниз и успела заметить у кулис Алексея. «Куда это он рванул?» — удивилась она. Дойдя до пятого ряда, она на миг приостановилась, но Макаров к ней не повернулся; тогда, пройдя к левой лестнице, она стала подниматься на сцену. К ней уже спешила Екатерина Петровна:

— Катя, пойдемте… вот здесь, помните? Здесь наша Машенька упала в обморок… Ромео встанет перед вами. Когда начнем снимать, вы наклонитесь… а когда подниметесь, то будете уже Джульеттой! Понятно?

— Да… — Катя вспомнила, как пошатнулась тогда Маша. — Да, я поняла, поняла! Спасибо!

Она повернулась туда, где вскоре должна была появиться камера. Глядя ниже и немного правее, запомнив положение шеи, начала медленно поворачивать голову… «И еще разок!» — Катя нагнулась, выпрямилась; поняв, что попала головой в тот, Машин ракурс, улыбнулась.

«Хорошо, теперь текст!» — прихлопнув в ладоши, подумала она. «Ко руке вы слишком строги, слишком строги пилигрим! Ко руке вы слишком строги, слишком, слишком, слишком, слишком!» — напевала она первые слова Джульетты на мотив куплета того минорного канкана, который играла Лисик, стараясь при этом запомнить настроение.

За этим занятием и застал ее вернувшийся в рясе Алексей. На левой его руке висел пилигримский плащ. Когда он взглянул на Катю, первая его мысль вербализовалась из смеси брезгливости и ревности. «Такой выражения лица я у нее ни разу не видел… Шлюха, да и только! Что, вспоминает кабинетный диван? Или кресло? А может, стол? Не успела еще в себя придти? А, укачало на люстре?» — вздулось у него голове.

Катя за своими кордебалетными напевами и не заметила, как он подошел почти вплотную. Поняв, что она его в упор не видит, Алексей решил ее встряхнуть:

— Монтек! Ром Монтек!

Катя вздрогнула, но смысл сказанного успела схватить. Она заставила себя улыбнуться. Чтобы не выглядеть тупицей, решила ответить, что тут, в провинции, не принято ни за «мани», и ни, тем менее, за «пенни» — а только по любви… Катя замялась, пытаясь построить эффектную фразу, да так ее и не закончила — Екатерина Петровна сбила ее с мысли, закричав в зал:

— Макаров! Ты что, спишь? Мы готовы!

Утомленный режиссер действительно дремал. Вздрогнув от возгласа, он очнулся, вскинул голову и взмахнул рукой. Екатерина Петровна, поняв, что режиссерское око уже бдит и взирает, подала знак оператору. Кран тронулся и поехал на ракурс.

Алексей же, разглядев за это время Катину «канканную» улыбку, пожалел, что не пропустил стаканчик с «папиками» и князем. «Зря не глотнул с «отцами» для храбрости! Сейчас бы прямо и засосал ее! — а так, для тренировки! Что ей-то — после гусьбуина этого! А мне за это — почетное втрое место!» — он ухмыльнулся и повернулся к Екатерине Петровне.

Заметив эту его ухмылку, Катя внутренне возмутилась: «Вот хам… сейчас вопьется в меня, как комар! Как клоп-кровопийца! И ухмыляется еще, вместо того чтобы на коленях ползать и ноги целовать! Нет, ноги не надо; юбка длинная, вымажет еще слюнями своими! Тогда руки, руки — пусть лижет, как собака! Ага! Я ничего еще и не сказала, а он уже заметил… А вот возьму сейчас — и передумаю… ну-ка, где мои пятнадцать лет!»?

Когда Алексей опять повернулся к ней, на него смотрели невинные, почти детские глаза; пухлые нежно-розовые без помады губки подрагивали, подчеркивая драматизм момента. Окончательно войти в образ она еще не успела, но все равно Алексей поменялся в лице.

«Вот тебе!» — заметив это, подумала Катя и еле заметно повела бедром.

— Ау, Ромео, немного левее и чуть развернитесь, — скомандовала Екатерина Петровна, сдвигая его издалека хлопушкой.

Алексей, успев за мгновение пережить и ревность, и недоверие, и сомнение, машинально подвинулся. Екатерина Петровна, заметив, что второй оператор поднял руку в знак готовности, крикнула «Мотор!»

Ромео едва успел согнуть правую руку и поднять глаза, как Катя исчезла. И тотчас вновь появилась — совсем уже незнакомой девушкой. Он остолбенел, но губы без его воли сами прошептали:

— Коль осквернил я грешною рукою…

Пока он проговаривал первый абзац, на Катином лице отразилась целая гамма чувств. Но она не изображала стыд или смущение, а металась в выборе интонации. В последнее мгновение, отказавшись от модуляции канканом, она, все же, произнесла свою первую фразу в контексте обычной трактовки пьесы. Ответив по тексту, Джульетта продолжала диалог в том же тоне.

Ромео же, «строка за строкой», приближал свои губы к Катиному лицу, пока наконец не почувствовал теплоту ее дыхания, нежность и упругость губ. И конечно, он не ограничился только холодным прикосновением, а успел, до того как она напрягла и чуть поджала губы, поиграться у нее во рту своим языком, и даже игриво прикусить ее верхнюю губку.

Катя, хотя и предполагала возможность некой слюнявой агрессии, такой бесстыжей наглости не ожидала, и вся внутри полыхнула гневом. Первым ее импульсом было желание откинуть назад голову и спросить: «Это что, импровизация или вакцинация? Может, еще и ширинку расстегнешь?» Но она смалодушничала, сдержалась. И мигом оправдала себя тем, что любая иная реакция не была бы профессиональной. Однако тотчас после этого в голове почему-то взыграл канкан.

Пока Ромео говорил что-то про грех, настроение у нее изменилось, глаза заблестели, а в ответе зазвучали интонации потаскушки; не хватало, разве что, только завершающего игривого смешка.

«Попалась!» — то ли подумал, то ли почувствовал Алексей.

«Что это со мной? — помыслила Катя. — Я же не хотела! — она прикрыла веки. — Поздно… придется теперь развивать эту тему…»

Алексей, воодушевленный успехом, забыв уже про ревность, добавил, и очень явно, в голос сладострастия, и даже застонал, склоняясь к ее губам второй раз. Повторный поцелуй получился длиннее и откровенней первого. После него Катя, почувствовав в теле трепет, безо всякого наигрыша, полушепотом, с паузой для шумного вздоха посреди фразы, закончила диалог. И получилось, и даже более чем естественно!

Танина реплика, то есть последующий оклик кормилицы, был уже отснят, но сама Таня, на всякий случай, стояла рядом, почти по центру сцены, но вне кадра, выбрав самую выгодную для наблюдения за своей новой «подопечной» позицию. А по тому, как Ромео согнул левую ногу, а Катя, наоборот, прогнула во время второго поцелуя спину, своим женским чутьем она поняла, что это уже не только игра. «Все! Я его упустила!» — подумала она, заламывая пальцы. Посмотрев в сторону Кати, она прошипела: «У, гадюка неполовозрелая! Чтоб тебе на «Кушать подано!» всю задницу отсидеть!»

— Снято, «Стоп мотор!» — крикнула Екатерина Петровна.

Она повернулась к Макарову: «Ну как?» Тот задумался. Игра ему понравилась. И то, что второй поцелуй оказался длиннее первого, тоже: это указывал на динамику развития отношений. Но от него не укрылось мгновенное замешательство Кати после первого поцелуя. «Это может не срезаться при монтаже, — подумал он, — да и свет что-то… не тот свет!»

— Еще дубль! — крикнул Макаров и пошел к сцене, чтобы посоветоваться с операторами, не стоит ли изменить освещение.

А Полина, горя желанием узнать, что там, в театре, сидела у Арсеньева, докладывая о поделанной работе, но тот слушал не внимательно. «Свои уже отрапортовали», — поняла она.

— И что вы думаете? — спросил он.

— Я уже ничего не думаю, — усталым голосом ответила Полина.

— А этим, на мопеде, мог быть сам Завадский?

— Ну нет!

— Правильно! Тогда кто? Либо тот, из кафе, либо кто-то третий, так? А если это тот, который из кафе — то что?

— То мы имеем дело с шайкой!

— Вот! То-то и оно… и мне так показалось! Мы пробили номера, по которым звонил Завадский, их всего два: его подруги и еще одного паренька… И оказалось, что у того есть легкий мотоцикл. С ним уже побеседовали: он сказал, что, действительно, был в пятницу в том районе. У него забарахлили свечи, вот он и зарулил куда-то в кусты их прочистить, а куда точно — не помнит! Вот и все!

— Так ведь врет!

— Конечно, врет! Наверняка, это он привез венок, потом выследил, куда отправилась девушка, и сообщил Завадскому, которому, кстати, должен денег за ремонт мотоцикла. На вопрос, зачем тот ему звонил, ответил: «Да должок требовал!» — и весь сказ! На вид щупленький, а голос ни разу не дрогнул! Тертый калач!

— Выходит, это не Завадский? Иначе он бы всю «работу» поручил бы этому парню, а себе бы обеспечил алиби! Да и с венком не стал бы светиться…

— Скорее всего, это именно так! Но почему он молчит?

— Думаю, боится, как бы Соболеву не подставить…

— Или боится ее потерять!

— Так что же, Антон?

— Или Антон, или мистер «Х». Мы проверили — мотоциклов той марки, что у Завадского, в городе больше нет. Таким образом, та блондинка — это или попытка отмазать дружка, или девушке померещилось…

— Или Завадский дал кому-то мотоцикл, надеясь вызвать так у нее ревность… А сам сидел дома, ждал ее звонка на городской.

— Тоже может быть… И тогда это — еще одна причина держать язык за зубами? Но если принять эту версию… то он должен был оформить доверенность на мотоцикл? Можете идти!

— Есть! — Полина сорвалась с места. «Нотариусов в городе не так много, еще успею обзвонить… — думала она, спеша в свой кабинет. — Доверенность… блондинка… второй мотоцикл… Эх!»

На сцене съемку второго дубля прервал оператор, который стал опять переставлять свет. Таня, не выдержав, шмыгнула под «чужой» помост, дабы скрыть в полумраке навернувшиеся на глаза слезы.

Екатерина Петровна, которая тоже стояла неподалеку, вне кадра, но справа, и внимательно слушала интонации диалога, заметила, что в речи актеров появился оттенок неподдельной страстности. «И вряд ли это уже только игра! Ну да, дело молодое… — подумала она. — Еще дубль! Ой, да хватит же, куда он там смотрит? Вымотает до предела! Нам сейчас только еще одной истерики не хватает!»

К этому моменту Алексей был уже весьма «разогрет». Он еле сдерживал себя, чтобы не дать воли рукам и удержаться в рамках «монашеских» приличий. Его возбуждение передавалось и Кате, так что к третьему дублю минорный канкан в ее голове самотранспонировался домой, в мажор. Глаза ее заблестели, на щеках проявился румянец. Хотя она и удержалась от того, чтобы включиться в игру, не ответив и вздохом на губодомогательства Ромео, проинтонировать в третий раз невинностью допоцелуйный участок диалога ей стоило уже больших усилий. Зато после второго поцелуя третьего дубля до Макарова донесся шепот сзади, из глубины зала: «Слышала? У девчонки-то — голова кружится!» Так искренне уже «заджульеттившаяся» Катя, или полностью «раскатившаяся» Джульетта, произнесла свою последнюю фразу в диалоге.

«Глас народа… — подумал Макаров. — М-да… но, собственно, что тут… надеюсь, обойдется без трагедии… Еще разок, пожалуй, да и хватит! Авось что-нибудь да смонтируем!» — подумал режиссер; «авось» он уважал, а надежду на него называл «оплеуха дьяволу по-русски!»

После четвертого дубля он скрестил поднятые руки и крикнул: «Все! Всем спасибо!» — и пошел к выходу из зала.

Все это время Полина, засев за телефон, обзванивала нотариусов. Работа оказалась не из быстрых. Требовалось время, чтобы дозвониться, потом дотошные нотариусы по пятнадцать минут листали свои книги. После пятой нотариальной конторы ее осенило: «Ну что я за дуреха! Мотоцикл-то девка видела! А она в марках разбирается!? Да и солнце могло в глаза светить… И искать-то надо не только доверенность от Завадского, нас же не именно сам Завадский интересует, а блондинка! И не точно такой же мотоцикл, а все похожие — вдруг она не врет!?»

Пришлось начать заново. Здесь уже было что записать, местный рынок мотоциклов оказался довольно оживленным. «Ну да, осень! Покатались летом и сбрасывают, чтобы на гараж не тратиться!» — сообразила Полина, исписав лист ничего не говорящими ей названиями производителей, окруженными цифрами, буквами и черточками.

Исписав еще два листа, она отправилась в техотдел за помощью.

— Вот! Смотри на марку! — объяснил ей один из экспертов. — Тебе цвет без разницы?

— Как без разницы? Черный!

— Тогда должна быть буква «b», сокращение от аглицкого!

— А если перекрасили?

— Такое редко бывает, обычно подкрашивают тем же цветом!

Полина углубилась в свои записи, подчеркивая строчки с буквой «b». Черных оказалось штук двадцать.

— Эй, мальчики! А как теперь найти среди этих двадцати самый красивый?

— Самый красивый — это самый дорогой! — раздалось откуда-то из угла.

— Нет, не обязательно! А ты что ищешь-то?

Полина, как могла, описала мотоцикл Завадского.

— Это, скорее всего, япошка! Они покривее… Ну-ка, дай сюда твои грамоты! — один из парней взял у нее листы и стал просматривать список: — Вот этот, этот, вот еще, и… вот этот! Остальное — барахло!

— Спасибо! — сказала Полина и, довольная, пошла к себе.

Предстояло перезвонить в три конторы и попросить продиктовать данные со всеми подробностями. «Эх, сегодня уже не успею, они скоро заканчивают! Завтра с утра… — подумала она, посмотрев на часы. — Доложить, что ли?» Но набрать номер она не успела, телефон зазвонил.

— Это Арсеньев! Полина Анатольевна, мы с вами на место происшествия собирались… Я не смогу, съездите с дежурным следователем, или еще с кем. Посмотрите внимательно, что и как там вечером…

— Есть… Товарищ подполковник! Определились четыре доверенности на мотоциклы, похожие на машину Завадского…

— Подождите, Полина Анатольевна! Мы же хотели узнать, не сажал ли Завадский кого-то на свой мотоцикл, а вы…

— А вдруг он с кем-то еще договорился?

— Да? Ну хорошо, хорошо, пусть так… Убедиться, что никакой блондинки не было, тоже полезно!

— Думаю, она его хочет выгородить, перевести стрелки на кого-то другого!

— И за что вы эту девушку так невзлюбили… Ну ладно, только вам надо в эти конторы лично заехать… Если там есть ксерокопия паспорта — мы и фото, и адрес получим. Действуйте!

— Есть! — ответила Полина; посмотрев в дырочки микрофона пикающей телефонной трубки, она добавила: — Любить ее еще, нужна она мне…

Катя была нужна Алексею… увидев, что Макаров выходит из зала, он повернулся и встретился с девушкой взглядом. Но она не сразу отвела глаза, и этой доли секунды ему хватило, чтобы понять, что все идет как надо. «Чудненько! Мы с Вильямом так и планировали! Покамест еще стесняется, ласточка… ей нужно время, чтобы свыкнуться с мыслью о том, что теперь она — моя!» Почувствовав вкус ее губ, о ревности он уже забыл. «А если что там и было, путь Макаров теперь терзается, а жемчужина моя — и хрен я кому ее отдам, ха-ха!»

Катя же никак не могла понять, что с ней, и почему она так близко подпустила к себе Алексея — не как Ромео, а как его самого. «И как теперь нам толковать эти поцелуи? Как мне с ним общаться? Какой ужас, какой стыд! Но, почему? Почему!? У меня и в мыслях ничего не было!? Да и не нравился он мне!»

— Ну, влюбленные! — Екатерина Петровна обняла все еще стоявших рядом актеров за плечи. — Катя, вы завтра к часу придти сможете? — Катя кивнула, и та продолжила: — Снимем небольшой одноактный балет! А вы, Алексей, к девяти — у вас более сложная партия: и по лестнице надо лесть, и смываться потом, яко тать! — и все это балетом. И почти все можно снять без Кати. Я с вами сама все отрепетирую… И нам повезет, если за это время Макаров выдохнется! — он в танце ничего не понимает, и будет цепляться к смыслу каждого па. Надеюсь, Джульетта не будет ревновать? — она улыбнулась Кате и пошла к рампе.

«Что-то получилось — не банальное! Но как он будет это стыковать с классической игрой нашей усопшей девочки? — ох, горе, горе, горе…» — думала она, спускаясь с лестницы.

Алексей наедине с Катей растерялся, никак не мог подобрать слова и правильный тон для развития успеха, но Катя начала первой.

— Ну, Монтекки, пойдемте, что ли, в людей переодеваться? — сказала она, давая понять, что игра окончена, и двинулась к выходу за кулисы. После того, как Екатерина Петровна сообщила им о завтрашнем балете, она потеряла всякий интерес к пережевыванию впечатлений от поцелуев. «К черту! В конце концов, мне за это деньги платят! — подумала она и зарделась, осознав, что деньги ей платят вовсе не за это. — Ой, какая я дура, ну почему я его не осадила!»

Почувствовав, что она отгораживается, Алексей попытался перехватить инициативу:

— А стоит ли? Может, лучше так и остаться — Ромео и Джульеттой? Завтра первая брачная ночь… — бормотал он, пристраиваясь вслед за Катей.

Катя ничего не ответила.

«Прячется! — подумал Алексей, — и если я не проломлю стену, я проиграл!» Когда они вышли за кулисы, он поравнялся с ней и тронул за локоть, притормаживая.

Катя руку не отдернула, остановилась. Склонив голову на правое плечо, она смотрела на него, думая: «Не насосался еще, что ли?»

Но целоваться Алексей к ней не полез, а спросил:

— Катя, а вы были в Вероне? Там вам памятник стоит!

В Италии Кате бывать не доводилось. «У! Верона! — подумала она. — Так чтобы туда съездить, всего этого гонорара не хватит! Или он что, хочет сам оплатить всю поездку? А мой вклад — тело? Попа-шея-руки-грудь, да воткнуть куда-нибудь? Вот тебе дура, за поцелуи… Ромео-спонсор, Джульетта–б-ррррр!»

Катя так и начала:

— Бррррр! Какая Верона, Алекс, я учусь! — ответила она и, развернувшись, пошла дальше по коридору. Ей вдруг почему-то вспомнился старинный кабацкий напев, и она замурлыкала под нос нотами: «Была я институткой и шила гладью…»

Услыхав такое обращение, Семенов воспрянул:

— Так мы мигом, Катенька, на пару дней! Сфотографируемся на память, и назад! Можно прямо завтра и рвануть, после съемок! А, Катя?

«А? — Ага!» — подумала та и затянула вторую строку: «Потом пошла на сцену и стала… актрисой!»

Она прикинула на ходу возможные расходы, но требуемая сумма, даже с вычетом из нее всего гонорара за съемки, оказалась не студенческой: «Ах, богатенький какой Буратинчик!» — подумала Катя, оборвала свой напев и ответила:

— Ах, Ромео, какой пыл! Моей стипендии хватит только на получасовую прогулку по городу, до первого лотка с мороженым! И то при условии, что я доберусь до Вероны на попутках!

— Я серьезно, Катя! В среду под вечер есть самолет до столицы, визы мигом поставим — я договорюсь с дипломатами — и ночным рейсом в Верону. С одной пересадкой, я все уже узнал! А расходы я беру на себя!

— Алексей, не слишком ли скоропалительные выводы из производственных поцелуев? — Катя остановилась у входа в свою гримерную.

«Уходит! — подумал Алексей. — Идем ва-банк!»

— Нет, Катя, я уже давно… Я еще тогда! — замямлил Алексей, глядя в пол.

«Играет? — подумала Катя. — Или, вправду, влюбился? Тогда почему в глаза не смотрит? Впрочем, на черта ему мои глаза… не в глаза игра! Но что это меняет?»

«Клюнет, не клюнет?» — думал Алексей, добавить ему уже было нечего; не поднимая головы, он ожидал приговора…

— Я вам завтра скажу… Простите, я устала! Я хочу побыть одна! Я… и не ждите меня! — говоря это, Катя нащупывала позади себя ручку двери. А найдя, нажала на нее и, толкнув дверь, скрылась в гримерной, повернув изнутри защелку.

«Синие начинают и проигрывают! — подумал Алексей, услышав щелчок дверного замка. — А должно быть все наоборот: выигрывают и… ха-ха! И что для этого нужно сделать? А, так и нужно сделать… все наоборот!»

Он повернулся и побежал переодеваться. «Катька, любовь моя, постарается выскочить как можно быстрее и смыться! — думал он, забросив не нужный уже пилигримский плащ в угол и стягивая с себя рясу. — Нет, платье она так быстро с себя не сдерет! — прикинул он, натягивая джинсы. — Теперь мокасины! И вперед…» Он сунул ноги в ботинки и выскочил из гримерной.

«Фу, вот и улица… можно расслабиться! И что теперь? Такси? Нет, карету… золоченую карету к подъезду для моей ненаглядной!» — решил Алексей. Добежав до перекрестка, он, встав на бордюр, стал высматривать в потоке машину посолидней, нервничая от того, что может упустить Катю. При этом он не заметил, что с противоположной стороны только что отъехало такси, увозя на заднем сидении главного режиссера.

Впрочем, и Макаров не видел Семенова, а через минуту у него зазвонил телефон.

— Алло! Ты что, заперся и спишь? — спросила Екатерина Петровна.

— Если бы… я в такси, еду на студию, — ответил Макаров.

— А я у твоих дверей… Так тебя ждать?

— Не дождешься! Я буду к ночи, с монтажом много возни. А потом ты нам еще пришлешь — то, что мы сейчас закончили. А ты танец досочинила? На сколько потянет?

— Наверху, в спальне, — пары минут хватить, чего там… Ну и по минутке на прелюдию, да на отход — всего минут пять, не больше!

— У нас, кажется, только три с половиной… так что, не разгоняйся, порежу! Ты перелистай еще раз свои каляки и оставь их у вахтера… я приеду — изучу! И пояснения напиши, не забудь, пожалуйста! Чтобы я тебя ночью не будил глупыми вопросами. Я ваши пуантные транскрипции не понимаю… До завтра! — Макаров отключился. «Хм, спишь! — вздохнув, подумал он. — К часу ночи бы управиться, тогда в три можно будет прикорнуть!»

Ехать было еще минут двадцать, глаза сами закрылись, а уличный шум ушел куда-то на второй план. Чтобы не заснуть, он стал перебирать в памяти прошедший день. Пролистав съемку эпизодов, он вспомнил беседу с оперативником в своем кабинете: «Вопросы, на первый взгляд, самые обычные: кто, как, откуда… Только зачем ему понадобилась юная Катя? Как она может быть замешена в эту историю? Нет, это все чушь!»

Эта мысль Макаров взволновала. «Но почему у Кати была такая реакция, когда она увидела в кабинете этого следователя? На ее лице не было удивления… скорее досада? На меня? А если не на меня, то на кого? На следователя? И тогда… Но тогда получается, что для нее это уже не первая встреча с органами! Что-то там происходит, за моей спиной… А мне ничего не говорят! Меня тоже подозревают, что ли? И в чем же? Впрочем, у них работа такая… Но все же… как бы не оказаться в сельском драмкружке после всего этого! Да и, если по справедливости, то и обижаться в этом случае будет не на кого…»

А Катя уже забыла о дневной встрече со следователем. В гримерной ей вдруг стало все безразлично — и главная роль, и театр, и учеба… Да и о Косте она думать не хотела. Расстегнула молнию, сняла платье… Грима было немного, но и его она снимала минут пятнадцать, потом еще тщательно протерла лицо лосьоном. «А теперь можно и причесаться!» — и Катя стала не спеша расчесывать волосы.

Затем, чтобы потянуть время, начала плести косу. Но длины волос хватило только на две коротенькие заплетки. Покрутила головой перед зеркалом. Вспомнила школьные годы и опять распустила волосы. И вновь стала их заплетать, уже вместе с красной лентой, которую вытянула за кончик, торчавший из ящика соседнего столика. «Нет, это еще не все!» — решила она, посмотрев на себя в зеркало. Найдя шпильки, она свернула косичку в завиток, пришпилив его к стянутым на голове волосам. А посмотрев опять в зеркало, подумала: «Вот дурдом-то!» — но распускать уже не стала, возиться с волосами ей надоело.

Катя оделась, накинула плащ, но когда взялась за дверную ручку, вспомнила, что забыла позвонить маме. Прислонившись плечом к двери, она достала мобильник и набрала номер:

— Мамочка, привет! Как ты? Ты когда будешь? Поздно? Не ждать? Угу, устала… Хорошо, как получится! Целую!

Узнав, что мама в гостях, Катя посмотрела время и отметила, что прошло уже больше часа, как она ушла со сцены. «И что дальше? — подумала она. — Костю все пытают в застенках, приковали к стене цепями, курить не дают, печень клюют… Он там стонет, бедненький, но выдать ему некого… мама в гостях…»

«Ах, да! — там, наверное, Ромео все еще торчит у выхода… — она повернулась к зеркалу и с минуту разглядывала себя в разных ракурсах. — М-да… Надо пережить все это, чтобы понять, что его отношение к Джульетте… и что его посещение ее спальни мало чем отличается от бесплатного визита в публичный дом через окно! Как, нынче, пишут в объявлениях: «секс на один–два раза»! Нет, вру, раскошелиться все же пришлось! Он же Татьяне… тьфу, няньке — денег обещал! Ха, да! Так и не отдал! Кинул кормилицу! Хо-хо! Да они друг друга стоят! А интересно, какую музыку подберет Екатерина Петровна к завтрашнему балету? «Танец маленьких лебедей?» Или что-нибудь из «Риголетто?»

Промурлыкав «Куртизаны, исчадье порока! За позор мой вы много ли взяли?» Катя оживилась, вышла из гримерной и пошла к выходу, пытаясь представить себе, как может выглядеть в балете первая брачная ночь. «Подошло бы «Болеро» Равеля… Мориса кажется… Там тема циклическая, а у таких типов, как Ромео, мысли тоже… мысль, то есть — крутится да крутится вокруг секса… с перерывом на обед! А в обед… О чем он за обедом думает? Ой, забыла… — Катя достала бесцветную помаду и стала покрывать ею губы. —  А что бы я выбрала для себя? Для Джульетты, то есть… с нормальным женихом — интеллигентным, заботливым! С Парисом, например? Ой, да он, наверное, в Сорбонне учился… поэтому ему и кликуху эту дали: «Па-рис…» Ладно, так и что? «Влтаву» Дворжака? Или Вивальди? — да, это патриотичнее… Ан-тонио! А когда он жил? Кажется, немного позже! Ну и… что с того? М-да… А если бы я сама, Катя, влюбилась, а он, как и Ромик, оказался бы киллером? А? — У-у-жас! Как тогда у реки… мы с Костей гуляли, а блатные пили водку и пели под гитару… про дядю Зуя… а, вот вспомнила: «Маруську, бряколку косую, за Ваську замуж выдает!» — напела Катя хриплым голосом. — Какое бельканто! — на три ноты, в разнобой…»

Вечер первого рабочего дня недели затухал. Город напряг медные и алюминиевые жилы, чтобы спугнуть искусственным светом ночь, вкупе с ее страхами, но вдоль асфальтовой дорожки, ведущей от выхода из кафе «Арт» к проспекту, уличные фонари не поставили; освещалась он светом, падающим из окон нижних этажей жилого дома, да изредка фарами паркуемых рядом автомобилей.

Черный седан с полицейскими приткнулась к бордюру по соседству с роковым для Маши люком, справа от какой-то наполовину прикрывшей его легковушки. Полина увидела, что от кафе к проспекту поднимается в обнимку какая-то парочка. Идущий с краю мужчина, повернув голову к освещающим их фарам, состроил недовольную гримасу, его губы что-то беззвучно артикулировали…

— Хо-хо, какую кралю подцепил! — воскликнул полицейский-водитель.

— Каплунец! — окликнула его Полина, — ты на службе!

— Виноват, товарищ капитан! Прикатили! — огрызнулся водитель, выключив двигатель.

Погасив и фары, и подсветку приборной доски, и посидев немного в темноте, он обернулся назад к Полине:

— Товарищ капитан, можно пройтись? Весь день за рулем!

«Сплю!» — добавила про себя Полина. — Да, пожалуйста, погуляйте полчасика… там позади скверик… далеко не уходите! — ответила Полина, думая о том, не стоит ли ей и самой выбраться из салона. Перебрав несколько вариантов, она решила остаться в машине, отправив наружу того самого молодого стажера, с которым заходила в кафе три дня назад, и которого опять дали ей в помощь.

— Вы запомнили тех официантов? — спросила его Полина. — Я побуду здесь, а вы зайдите, пожалуйста, в кафе, взгляните… Они должны были сегодня смениться, но если кто из тех работает — поговорите, может, кто и вспомнил что-нибудь…

Стажер, поняв по ее голосу, что настроение у нее не ахти, ответил «Есть!» и отправился выполнять приказ.

Тем временем, Катя уже вышла в фойе театра. С лестницы заметила, что у главного входа света нет. «Да, спектакль ведь отменили!» — вспомнила Катя и пошла по коридору к служебному подъезду.

Прикрыв за собой входную дверь, она, глядя себе под ноги, спустилась по ступенькам, и только в полуметре от себя заметила открытую дверь красного седана.

— А вот и носилки для принцессы Веронской! Пожалуйте, сюда, уважаемая Джульетта, как вас по батюшке!?

А незадолго до этого Макарова подвезли к воротам киностудии.

— Закрыто, дальше не пустят, — сказал шофер, указав на ворота. — Пропуск нужен, а ждать мне некогда, извините уж…

— Да, разумеется, — ответил Макаров, — я дойду сам.

Он расплатился и выбрался из машины. От ворот до «монтажки» было несколько минут ходу.

В студии чувствовался наряженный трудовой ритм. На ускорение работ Фин отдал все резервные деньги, и сотрудники «пахали», не считаясь с усталостью. Глаза у многих покраснели, переговаривались тихо, уставшими голосами. Домой уезжали после часу ночи, чтобы в девять опять быть на работе. Макаров высмотрел среди белых халатов лысину начальника, подошел к нему и отдал отснятый материал:

— Это финал, в самый конец… Без каких-либо пояснений. А это — вперед, после именных титров… или… — нет, титры придется переставить назад! — сказал Макаров и сам удивился собственному неожиданному решению: «Скрипачку, да еще с «кривой» мелодией в начале пьесы? Не поймут… А как пояснить? Прокомментировать? Голос помешает музыке… Разъяснить письменно, в титрах? Но их с первого кадра могут не воспринять… Да и не писать же там, что это «отминоренный» канкан! Или, все же, титры сначала, а Лисика совсем убрать, оставить только музыку? Но она сама и есть та музыка, ее видимая часть, ведь и звуки из ничего не возникают! Нет, если уж оставлять музыку, то и ее тоже…»

— Пожалуй, вот что… — Макаров взял начальника смены под руку, — оставим титры вначале, а то они финал нам… скукожат, да! Но в кадре придется сделать три колонки: роль — фамилия по бокам, а тот материал, который я вам отдал — там играющая скрипачка — наложите по центру… то есть, наоборот!

— Хорошо, плюс пять часов, — ответил тот. 

— Договорились, — ответил Макаров, садясь за монтажный стол просматривать готовые фрагменты. — Пока, пожалуйста, давайте послушаем, как теперь звучат сцены фехтовальных схваток… а скоро Катя пришлет еще кое-что, тогда вместе и просмотрим…

Макаров имел в виду Екатерину Петровну; а юная Катя, сойдя со ступенек, с иронией разглядывала поданную ей «карету». Автомобили она считала транспортом солидных нудных мужчин, считающих с утра до вечера деньги, а ночью еще пересчитывающих те, что зашиты в матрасы. «Глупость, конечно, но все же… Но почему красная? Что-то мне не нравиться… — она заколебалась, но черные кожаные сиденья манили своим матовым блеском. — Ладно, прокатимся! Скорее от него избавлюсь!» — решилась она и села на заднее сидение, надеясь, что Алексей займет место впереди, рядом с водителем. Но тот, обойдя машину сзади, уселся рядом, да еще и придвинулся нахально вплотную.

— Трогай! — будто ямщику, бросил он водителю.

Взяв Катину руку, он, повернув к ней голову, начал читать монолог Ромео.

«Попалась, дура… сейчас опять в рот лизуном своим полезет! — подумала она. — Сколько ехать — минут пятнадцать? Пытка…» Но она утонула в мягком сидении, сил сопротивляться не было. Катя откинулась назад и приподняла голову, чтобы губы оказались повыше.

Однако Алексей, почувствовав ее настроение, с поцелуями не приставал, а только обнял правой рукой. Пропустив ее, не церемонясь, под шеей девушки, он стал поглаживать пальцем открытый участок кожи за ее правым ухом.

— Катя, вы пробовали нырять с аквалангом? — бросив стихи, спросил он.

Катя отрицательно помотала головой.

— О, вы много потеряли! — сказал он, убрав руку из-под ее шеи.

«Сейчас запоет, цену будет себе набивать», — подумала Катя, облегченно вздохнув. Но Алексей перевел разговор на бытовые темы: стал расспрашивать, есть ли у нее кошка, или собака, или рыбки… «Про кроликов забыл спросить! — подумала она. — Девушка, а вы любите наблюдать, как…»

Почти у дома Алексей, ни с того, ни с сего стал рассказывать о какой-то собачьей породе:

— У него невозмутимое выражение морды… И они настолько задумчивы, что на прогулке могут врезаться в дерево!

«О ком это он?» — подумала Катя, но переспрашивать не стала.

— …и мускулистые ягодицы!

«А, поняла! Это он на себя намекает! Вот гад!» — сообразила он.

 — Это самый красивый пес, которого я когда-либо видел! — закончил Алексей, вылез через левую дверь и пошел вокруг машины.

Катя не стала ему подыгрывать и изображать из себя принцессу. Не дожидаясь, она сама открыла дверь и вылезла из салона.

— Не ждите! — бросил Алексей водителю, закрыл дверцу и пошел за девушкой за угол дома.

Недалеко от подъезда Катя прикинула: «До прихода мамы еще часа полтора… а если подразнить его? Надеть халатик… а начнет приставать — выставить со скандалом, хи-хи!» — подумала она и спросила:

— Зайдете? Чаем угощу!

Алексей, не ожидавший такого хода, взглянул ей в лицо, но она успела отвести глаза, подняв их на окна своей квартиры. Почувствовав каким-то чутьем подвох, он ответил:

— Спасибо, Катя, но это не мое амплуа! Вот если б через балкон! До завтра, спокойной ночи! — и пока она думала, как отреагировать, чмокнул ее в щеку, повернулся и пошел в сторону улицы. «Нет, с тещей потом чаи гонять будем…» — подумал он.

«Не поверил! Что-то не так… Где-то я сфальшивила, что ли? — думала Катя, глядя ему вслед. — А где? Да какая разница!?» — не найдя ответа, подумала она и стала набирать на двери код.

А Полина у кафе, оставшись одна в машине, опустилась на сидении пониже и стала размышлять, поглядывая на дорожку: «Некоторые методы у Арсеньева — почти сказочные! Пойди туда — сама знаешь куда, поищи то — не знаю что! Посиди там — сама знаешь где, в засаде — ни на кого! И что, до утра тут сидеть? До какого утра, какого месяца?»

Полина вздохнула, вспомнила о доме с его нескончаемыми проблемами, но вскоре, заметив, что думает не о деле, оборвала себя. «Стоп, не расплывайся мыслишками по древу… этому, генеко… ге… генеалогическому! Думай! А не хочешь думать, хочешь мечтать — пиши сама рап`порт, да и отправляйся к собачкам…»

Чтобы не скучать, она стала напевать любимую песенку о трудностях милицейской службы, но время встало, как вкопанное. Вскоре мимо прошла еще одна парочка… «Угу, — подумала Полина, — такое впечатление, что местные здесь не ходят — только посетители кафе… Ну да, подъезды-то во дворе! Но тогда тот, кто обнаружил тело девушки, возможно, тоже был там? — Полина скинула туфли, забралась с ногами на сидение и стала массировать «гудящие» лодыжки. — И почему никто не работает с люком? По нему куча вопросов! Например, кто оставил его приоткрытым? А кстати, как он сейчас, не открыт ли?»

Полина прильнула к стеклу, но люк видно не было, его загораживал кузов соседней машины. «Надо будет проверить, что там с ним… Если Арсеньев не спишет все на покойного Антона, то люком придется заниматься вплотную. Тот, кто его открыл, мог видеть и того, кто напал на девушку! Нет, и не студент это, у него мотива нет! Не смог бы он поднять руку на свою первую любовь! А тем более — пьяный! Пьяный — он, скорее, стал бы в ногах у нее валяться…»

Она опять села прямо, и вовремя! Слева, от проспекта, вдоль дорожки сверху вниз брызнул стоп света. Полина пригнулась и просунула голову между передними сиденьями. Секунду спустя мимо нее на холостых оборотах бесшумно прокатил мотоциклист. К парковке, на которой стояла их машина, он не свернул. Но и к входу в кафе не поехал, а въехал в сквер, прямо на газон. Полина развернулась к заднему стеклу, стараясь не упустить его из виду. Красный огонь заднего фонаря, помелькав между деревьями, скрылся где-то за кустами. Полина достал мобильник, набрала номер водителя:

— Каплунец, спишь? Нет? А мотоцикл видел? Да? Хорошо, на самом деле не спишь! Посмотри там, как он проехал, куда выскочил! «Вот еще упущение — оказывается можно ехать по тротуару…»

Вернулся помощник-стажер, сказал, что в кафе ничего ценного узнать не удалось. Еще минут через пять пришел шофер, доложил снаружи сквозь стекло Полине:

— Товарищ капитан, мотоциклист проехал через сквер, почти напрямик, с небольшим зигзагом вокруг центральной клумбы. Потом пошел дворами. Возможно для того, чтобы выскочить на проспект уже за тоннелем!

— Вольно! Садитесь в машину! — сказала Полина и задумалась: «Ну дела! Похоже, завтра с утра работы будет — не присесть! Пока все следы снимем… Угу, умница! А если их там нет? Или есть, но не от мотоцикла подозреваемого, а от шин таких вот местных лихачей?»

— Вы тут посидите, теперь я пройдусь! — сказала Полина и вылезла из машины.

А Катя уже поднялась в квартиру, разделась и первым делом отправилась в ванную: почистить зубы, прополоскать рот. Потом встала под душ; подставив лицо, стала ждать, пока прохладные струйки смоют с губ воспоминания о первой производственной травме. Думать ни о чем не хотелось; простояв полчаса, она вытерлась, накинула халат и пошла на кухню.

Запив горстку хрустящих хлопьев стаканом кефира — три раза в неделю это был ее обычный ужин — Катя расположилась, не расстилая постели, в своей комнате на диване. Подложила под голову подушечку, включила бра, расплела свои нелепые косички и, прикрыв глаза, задумалась: «Костя в плену, мама в гостях, и папа далеко… но это ненадолго, это временно!

Ой, а ведь так может быть всегда: возвращаешься с работы домой — и никого… И никто тебя нигде не ждет! Нет, ты можешь пойти куда-нибудь… и даже там… кого-то встретить, но тот, кого ты там встретишь… тоже тебя в этот вот момент не ждет… Нигде никто никогда не ждет! Какая-то страшно-страшная фраза сцепилась! Боже, как мне плохо… Вот так, одиночество, — это не то что ты один, нет: это когда тебя нигде не ждут!»

Полину дома ждали, но она шла по дорожкам сквера. Вскоре ей стало ясно, что найти следы будет затруднительно: каждый порыв ветра сдувал с деревьев по нескольку листьев. «А если прямо так и спросить у Завадского, как он доехал до кафе? Почему бы ему и не ответить? Он-то здесь был, это факт! Но он ли один? А если не один? Тогда он либо откажется отвечать, либо соврет! — вот!»

Полина развернулась; подойдя к кафе, пошла от него к проспекту. В той части дорожки, которая шла вдоль дома, чтобы преодолеть незначительный, всего-то метра в два, перепад высот, были сделаны несколько ступенек. Из-за них, да и потому, что дорожка была узкая, проехать по ней на машине было затруднительно. «А на мотоцикле, оказывается — пожалуйста! Да, Завадскому это шансов не прибавляет! — подумала Полина. — А если завтра, к тому же, окажется, что одну из доверенностей выдал он — тут-то ему и крышка! Вместе с его красоткой!»

Полина поднялась к проспекту, заглянула за угол. Не обнаружив там ничего, кроме табачного киоска, развернулась и пошла обратно к машине. Напротив того места, где нашли девушку, она остановилась, повернулась к стене дома и посмотрела на царапину, которая уже обесцветилась и стала почти незаметной. «Так ведь… идиотка! Ах, и что я за дура! — Полина дернула правой рукой себе за ухо. — Эта царапина-то — от руля! Высота та же! Когда некто толкнул на ходу девушку, его отбросило к стене, и он чиркнул по ней рулем, вот так-то! А рукоятка-то как раз и покрыта чем-то, на основе резины! Осталось определить, откуда ехал мотоциклист, найти мотоцикл и осмотреть руль!»

Полина сбежала вниз, села в машину, захлопнула дверцу и чуть не проговорилась, закончив свою мысль вслух: «А мотоцикл у нас уже есть!»

— Что? Куда? — переспросил водитель.

— Или скоро будет! Да это я так… — ответила Полина. — Давай, по домам!

Желая отыграться, она решила не говорить покуда Арсеньеву о своей догадке. «Он и так у нас шибко умный! Сам, рано или поздно, допрет! Или пусть Беня ему подскажет…» — подумала она, достав сигарету и щелкнув зажигалкой.

Катя, услышав, что в прихожей щелкнул замок, поднялась, потянулась, зажгла в комнате свет и вышла в прихожую.

— Катенок, я тебя разбудила? Я не думала, что ты уже спишь… Извини, пожалуйста! — сказала мама, увидев ее заспанный глаза, но та успокоила ее:

— Нет, мамочка, я не спала… Так, прилегла… тебя ждала, а потом дрема напала, и морока какая-то через уши пронеслась…

— Слева направо?

— Ага…

«Морокой слева направо» они называли дедушкины сказко-сны, которые тот рассказывал маленькой Кате, пока она не засыпала, устав переспрашивать с закрытыми глазами:

— Дедушка, это еще сказка или уже сон?

— Покамест слова летят справа налево, то сказка, а вот коли слева направо, то уж точно сон… — отвечал ей дедушка и выключал свет. После этого Катя изо всех сил старалась затормозить сказочные слова, остановить их и направить в обратную сторону. Она вслушивалась в каждое слово и вскоре начинала улыбаться, радуясь, что у нее это получается; хотя, конечно, это дедушка замедлял темп речи…

— Ты не заболела? — мама приложила руку ко лбу дочери.

— Нет, все хорошо! Давай твой плащ! Чай будешь пить? Или сок? А хочешь — морковку выжму?

— Спасибо, Катюша, не хочется, меня покормили… Бабушке лучше, а у вас там как, что решили?

— Продолжаем снимать, я в Джульетту поиграла… — ответила без признаков радости Катя, затягивая маму в свою комнату.

— И как это все будет? — спросила та, садясь в кресло.

— Не знаю, это дело режиссера! Я рядовой театральный солдатик: сесть, улыбнуться, встать, рассмеяться, — голос стал чуть бодрее, Катя уселась на диван.

Маму ее реплика насторожила. «Что-то ей не по себе…» — но она удержалась от расспросов, только бросила на дочь быстрый тревожный взгляд.

— Ну ложись, время позднее! Будем надеяться, что все уладиться! — она встала, поцеловала дочь в щеку и вышла, пожелав спокойной ночи.

— Спокойной ночи, мамочка! — ответила Катя, не ожидавшая, что та уйдет. «Какая я эгоистка… мама ведь тоже устала…» — не поняла ее Катя и стала готовиться ко сну.

Она приготовила постель и улеглась, выключив свет, но перебитый сон отказывался к ней спускаться. Она проворочалась с час, встала, сунула ноги в тапочки и стала ходить по комнате в темноте к окну и назад, к дивану, думая: «Что мне делать… как вести себя с Костей? Ясно одно — между нами все кончено! Ну а тогда — так и вести, как со всеми… пусть суд решает, кто прав, кто виноват. Бедная Машенька! Нет, не он это… Не верю, не верю я, что он мог это сделать!»

Подойдя к окну, Катя взглянула поверх леса, потом выше: «И небо затянуло… Завтра последний день! Отснимемся — и свобода! Ой, а что с Алексом? Поутру в храм бы зайти, свечку за Машу поставить… А этот — поехали в Верону! За кого он меня принимает: за целую дуру, за полдуры, или за четвертинку куры?»

Катя зевнула. «А вдруг это правда: насчет виз, билетов и прочее? М-да… а что маме сказать? Если ее спросить, то она меня не отпустить, это точно! Да еще после всего случившегося! А может, так ему и сказать: договоришься с мамой — поедем, не договоришься — не поедем? Какая у него физия будет?

Нет… при чём тут мама? А вдруг он вправду попрется к ней договариваться? Представляю… Он: «Уважаемая… и так далее… Позвольте дочь вашу, Екатерину Дмитриевну, ангажировать на мазурку… то есть, простите, на «веронку»… я хотел сказать… да, мы решили поехать в латинские пределы, к такому-то папе…» Мама: «В свадебное путешествие?» Он: «Нет-с, знаете ли, так-с, из любопытства-с… памятник, знаете ли… Цветочки-веночки-с возложить!»

Катя, взглянув на настенные часы, спохватилась. «Хватит, однако, бредить…» Она посмотрела на левое крыло дома, в сторону Костиного подъезда. «Вон и свет нигде не горит, спят все…»

Но за ее окном был спальный район, а на киностудии все еще кипела работа, за монтажом и просмотром время летело не заметно. Выйдя в час ночи вместе со всеми из ворот, Макаров поехал в сторону центра на служебном автобусе, который каждую ночь развозил заработавшихся сотрудников по домам.

Зайдя в театр, он взял у вахтера оставленные Екатериной Петровной рисунки танца, поднялся в кабинет и стал внимательно рассматривать каждый лист, пытаясь представить себе всю картину в динамике. «И чем все заканчивается? — он пролистал мельком всю стопку до последних рисунков. — Нет, так не понятно… — решил он, убрал все со стола и разложил на нем листы. — Вот! Так наглядней! — сняв ботинки, он залез на кресло, чтобы охватить все одним взором. — Все не так плохо… кроме финала: ложатся рядом… банально и глупо! Еще бы сверху его уложила! Нет, это не годится!» — Макаров сел в кресло.

— Не годиться! Надо что-то придумать! — произнес он.

Встав, режиссер подошел к сервировочному столику, чтобы налить из маленького чайничка в стакан остатки холодной заварки. «А может ну его, этот балет? Да и в пьесе его нет… Ну да, еще бы! Зачем афишировать факт тайной дефлорации девушки в ее же доме!? При спящих родителях… кормилица им, поди, димедрола в колбасу вмяла. Вместо жира, хе-хе! Как той собаке! А, понятно! Вот это и надо подсветить! Угу… Притащим вниз под помост еще одну двуспальную кровать, уложим на нее чету Капулетиков и посмотрим, как им будет спаться…» — подумал Макаров. Удовлетворенный своей идеей, он глотнул холодной заварки и пошел к стенному шкафу, чтобы достать плед и подушку.

Вскоре он улегся. Сон не шел. После недолгих мучений Макаров поднялся и взял из стола Ольгину повесть. «Не в настроение, конечно… но все равно не спиться… да и надо дочитать, коли уж обещал…» — подумал он.

Поправив подушку, он поднес листы к глазам, но, прочитав заголовок пятой главы: «Верона», — опустил руки и задумался. «Так это же… ничего, по сути, не зная, она по-своему интерпретировала те проблемы, которая занимала меня последние годы… тема проросла в ее личное бессознательное, и вот — выразилась в тексте… М-да, муж и жена…»

Напомнив себе: «Саманта — это Катя, Саманта — Катя, Катя, Катя», — он вспомнил ее образ и задумался…

А Катя так и стояла у окна, пока не почувствовала, что по плечам побежали мурашки. «Прохладно что-то, как в склепе, — подумала она, прикрывая форточку. — И зачем я полезла в красный мерседес? А на прощание в щечку поцеловал, как давнюю подружку… Да, не хватило сил… Спортом надо заниматься… рехнуться, какой тут спорт поможет? — Катя присела на край дивана, вытянула вперед свои длинные стройные ноги, покачала из стороны в сторону ступнями… — Вот была бы Джульетта каратисткой с черным поясом — монаху бы досталось за обман! Что он мне… ей — там наобещал:



«Я и он, мы оба

 Стеречь минуту, как проснешься, будем;!»



М-да… по кодексу самурайской чести, это он, за то, что не сдержал самурайского слова, он должен был себе харакире сделать, а не я… то есть не она, не Джульетта! — Катя возмутилась, опять встала и заходила по комнате. — А если и вправду, святоша этот, Лоренцо, оказался бы порядочным человеком и зарезался? Или повесился, глядя на дела рук своих… Джульетта очухалась, а рядом не один, а два трупа? Это могло бы что-то изменить? Хм… а может быть! Я бы могла подумать: «Уж не от любви ли? А не гомиком ли был этот Лоренцо?» — это бы меня развлекло… ой, мамочки, отвлекло… Да, отвлекло бы, может быть… «А Ромик-то мой, оказывается, бисексуал!» — вот так бы я решила! У-а-ой, какое уж тут харакире? — смех один!» — Катя заметила, что последнее предложение пронеслось как бы слева направо. Поняв, что сон ее простил, она улеглась и заснула.

А вот Макарова сон не осенил. Помассировав голову, он перечитал название вслух:

«Глава 5. Верона

Забыв о своем желании сохранить инкогнито фирмы, Питершам, во главе двух десятков своих ряженых, пыхтя и махая стволом, бежал в сторону почты. Другая часть его парней выбежала к воде. Попрыгав в гондолы, с криками «Гони, гони!» они двинулись почему-то к морю, оглядывая встречные лодки и постреливая в воздух: кто из пистолетов, а кто пробками открываемого шампанского. Многие из тех, кто вылезал через разбитое Лаурой стекло, прихватили со стола одну–две бутылки. Теперь ряженые менялись друг с другом, дегустируя напитки. Восемь оккупированных ими гондол двигались плотной группой, с каждой из них доносилась своя песня — на языке того, кто был и музыкален, и горласт, и наиболее пьян одновременно.

Когда черный кабриолет скрылся за углом квартала, Пол все еще стоял на лестнице. Взглянув налево, он заметил выбегавшую из-за поворота странную группу. Папашу своего он издалека не узнал, но понял, что это погоня, и скрылся в здании почты.

Группа в карнавальных костюмах, улюлюкая, пробежала по проезжей части мимо, разминувшись с осторожно пробирающейся дворами Лаурой.

Проводив взглядом из окна почты пьяных «марафонцев», Пол заметил, что большая часть из них, с Питершамом-старшим во главе, побежала дальше, а несколько человек свернули направо, вслед за кабриолетом.

Выждав с минуту, Пол вышел. Но лишь он спустился с лестницы, как увидел бегущего вслед за ряжеными официанта с подносом, полным готовых к употреблению бокалов с шампанским. Он рванул за ним, догнал и снял на ходу один фужер. Пыхтящий официант при этом продолжал глядеть куда-то вдаль. Так, с бокалом, прикрыв его ладонью свободной руки, он и забежал обратно, во двор почты, к Саманте.

— Они промчались мимо, слышала?

Та кивнула:

— Я поняла…

— Шампанское будешь?

— Ты что, я с бодуна! Сковырнусь в момент!

— А я выпью… — Пол сделал глоток. — Холодное… Минуты через две они остановятся, развернутся и начнут прочесывать кварталы в обратном направлении, — заключил Пол.

Саманта не ответила. Ее больше волновало, сколько феромонов осталось в гребешке. «Если химия закончиться, мне придется еще и от Пола смываться! Кто знает, что ему стукнет в голову, когда он придет в себя! Нормальный человек разве будет читать такие толстые книги, да еще и без картинок… — думала она, косясь на темно-синий том, на который Пол поставил недопитый бокал. — Не удивлюсь, что он сейчас сядет, выключиться и опять начнет читать, — подумал Саманта, — ему-то что…»

— Нам лучше уехать из города… А-а? — протянул Пол.

— Куда, в Майами? — подхватила Саманта.

— Не знаю, я плохо понимаю, что тут — где! В Монголию бы не попасть!

— Монголия, кажется, где-то там! — Саманта махнула рукой в сторону моря.

— Ясно дело, что не там! — Пол махнул в противоположную сторону.

— А «бабки» есть? — спросила Саманта. — Я и паспорт, и телефон, и деньги — все в гостинице оставила…

— У меня кредитка… — Пол похлопал себя по карману рубашки. — Папа сказал, что на ней полмиллиона юаней…

— Значит, нет! — вздохнула Саманта. — Уж если папа сказал…

Добежав за это время до ограды почты, Лаура перемахнула через забор и решила взглянуть, нет ли в том закутке, где она пряталась с час назад, засады. Достав ствол, она перебежками двинулась к лестнице. «Стоять! Руки вверх!» — крикнула она, взбежав по ступенькам и наведя пистолет вниз, в угол за лестницей.

Пол, который, подняв голову, допивал шампанское, только похлопал ресницами.

— Лаура! — Саманта от радости хлопнула в ладоши. — Прыгай сюда!

Лаура спрыгнула вниз и спрятала пистолет.

— Ты сбежала? — спросила она Саманту.

— Пол меня спас! — ответила та.

— Плохо дело!

— Почему?

— Они теперь его искать будут!

— Уже! — сказал Пол, допил шампанское и поставил бокал на ступеньки. — Они туда побежали! — он показал рукой в сторону, откуда прибежала Лаура.

— Ясно… мы окружены! Там и там каналы, там гостиница, а там — группа захвата… — Лаура задумалась. — Ты стрелять умеешь? — помолчав, спросила она Пола.

— Смотря в кого!? — философски заметил он.

Лаура не поняла, вопрос это или ответ, но переспрашивать не стала. «Если Тони не приедет, мне крышка!» — подумала она.

Из-за лестницы послышался звук мотора. Лаура осторожно выглянула: в почтовый дворик въезжал грузовик. «Тони! Умница, достал неприметную машину!» — подумала она.

Но когда водитель, заехав во двор, развернулся, выключил мотор и вышел, она увидела, что это не Тони. Открыв задние дверцы, шофер опять сел за руль и стал подавать грузовик задком к пандусу, который был как раз около лестницы. Подъехав почти вплотную, он вышел, поднялся по лестнице и позвонил, а когда ему открыли, вошел внутрь и стал выносить коробки и мешки, складывая их у двери.

«Посылки забирает! — поняла Лаура. — За мной, быстро!» — пошептала она молодым.

Они обежали машину и спрятались за кузов. Когда шофер вошел в здание, Лаура подтолкнула Пола: «Давай, прыгай!» Тот заскочил в кузов. Когда водитель опять скрылся в дверях, она подсадила Саманту, а Пол втянул ее внутрь. «Закройтесь мешками!» — прошептала Лаура и вернулась в укрытие, за лестницу.

Достав пистолет, она взяла его за ствол, приготовившись отключить водителя, если тот увидит, что в кузове его машины посторонние. Но тот, сделав еще несколько ходок, забросал мешки и коробки вовнутрь, так ничего и не заметив — солнце слепило ему глаза. «Повезло ему…» — подумала Лаура, запихивая ствол за пояс со стороны спины.

Водитель закрыл кузов и пошел к кабине. «Ой, а как же я?» — подумала Лаура. Она метнулась к машине, надеясь, что водитель не станет во дворе смотреть в зеркало. Пробежалась за грузовиком, а когда тот встал, дожидаясь дороги, чтобы выехать на улицу, открыла дверцу.

Засияв своей белоснежной улыбкой, она спросила водителя по-английски, куда он направляется. Тот назвал какой-то город. Ничего не поняв, Лаура ткнула себя в грудь пальцем, а потом указала на сидение рядом с ним. Водитель, сообразив, что она просит подвезти, со счастливой улыбкой жестами пригласил ее в кабину.

Не переставая улыбаться, Лаура забралась и чмокнула его в щеку. Тот расцвел и стал тараторить, держа одной рукой баранку, а другой что-то показывая: то пальцами, то ладонью, а то и всей рукой. Лаура ничего не поняла, но, ткнув в себя пальцем, назвалась Симоной. «Африка! — сказала она. — Килиманджаро, Виктория!» Шофер закивал и опять стал говорить и жестикулировать.

Лаура отметила, что они уже выехали из города и едут через пригород. «А Тони так и не позвонил! — вспомнила она. — Вот сука!»

Саманта в это время целовалась в кузове с Полом. Тот становился все смелее и смелее. А его папаша, забившись с охранниками в лимузин, гнал примерно в том же направлении, в котором уехал грузовик. Те ряженые, которые прочесывали местность вокруг почты, засекли Лауру, садящуюся в кабину. Они сообразили, что парочка молодых в кузове, иначе третьей в кабину села бы Саманта. Они доложили Питершаму. Тот на радостях приказал никого не трогать, только следить издалека.

А у отеля ряженые садились в автобус. Питершам, забыв об осторожности, по телефону приказал им ехать за ним, сам не зная зачем. Но влезло всего человек сорок, остальные остались в зале допивать, шататься по городу президент им запретил.

А почтовый грузовичок уже катил мимо полей и виноградников. Водитель, включив музыку, время от времени поглядывал на Лауру. Та, встречаясь с ним взглядом, одаривала его белоснежной улыбкой. Час с небольшим спустя, заехав по пути в пару деревень, они въехали в какой-то город.

Вскоре после того, как Лаура увидела первое такси, она показа шоферу жестом, что хочет пить. Он с улыбкой закивал и остановился, показав, тоже жестом, что сам принесет ей что-нибудь. Когда он вернулся и потянул ей банку с холодным пивом, Лаура кивнула, взяла, но сразу вернула ее, жестом попросив его открыть.

Когда он, улыбаясь, наклонил голову, она, не улыбаясь, стукнула его рукояткой пистолета. Тот выключился. Банка упала ему под ноги, пиво пролилось и завоняло. Лаура стащила шофера с места, обошла машину, села за руль и отвела грузовик в ближайший переулок. Там она вышла, открыла кузов и сказала:

— Эй, влюбленные! Приехали!

Пол соскочил, снял Саманту, и втроем они выбежали на оживленную улицу. Там Лаура поймала такси и сказала шоферу: «В отель!» Тот что-то переспросил. Она в ответ развела руки: «Гранд-отель». Водитель кивнул. Спустя минут пять они остановились у какого-то палаццо.

Отель, действительно, оказался не маленьким. Лаура сняла два номера: один для себя и Саманты, другой для Пола. Отправив его, они закрылись вдвоем в своем «люксе».

— Лаура, ты умница! — сказала Саманта, растянувшись на кровати. — Я все бока исколола в машине о коробки. Пол всю меня обслюнявил. А что это за город?

— На шоссе был щит, на нем было написано что-то… шит! Венона, под ней Матуююя, кажется… — неуверенно ответила Лаура.

— Верона? Правда? Классно! — Саманта даже захлопала в ладоши. — Здесь тот роман был, между Ромео и Джульеттой!

— А… это кто такие? — спросила Лаура.

— Ну ты на «Вестсайдскую историю» ходила?

— Ну да!

— Так это типа того, макаронники под себя переделали! Ой, я под душ, а потом с Полом — город смотреть!

— Хорошо, я пока раны свои подлечу… ответила Лаура, — и закажу что-нибудь пожрать.

Саманта вскоре вышла из душа. Закуску уже принесли. Девушка схватила багет с ветчиной, сыром и зеленью, и банку какой-то воды. Все это за минуту отправилось ей в рот.

— Ну, мы пошли! Это я для Пола захвачу! — сказала она, взяв с тележки воду и пару сандвичей.

— Хорошо, только будь осторожна! Я пока возьму такси и съезжу в Венецию, за шмотками. Нам там больше делать нечего. На вот, возьми мою банковскую... — сказала она, а назвав пин-код, добавила: — Так что, у вас часа два с половиной, если пробок не будет!

«Угу, если Питершам не поймает!» — подумала Саманта и ответила: — Да хватит нам, думаю! До встречи! — и вышла.

Когда она постучалась в дверь номера Пола, тот тоже был после душа, в одних трусах, с накинутым на плечи полотенцем и книгой подмышкой. Выглядел он довольно атлетически. Потянув Саманту за руку, он хотел затащить ее в номер, но она успела упереться в дверной косяк. Сказав, что хочет погулять по городу, и что будет ждать его в холле, она дала ему еду и пошла к лифту, чтобы спуститься вниз.

Пол появился в холле минут через пять. Покинув отель, они пошли по наитию, глазея по сторонам и поворачивая то налево, то направо, покамест не наткнулись на «Балкон Джульетты». Постояв под ним, Саманта не поняла, как можно было на него залезть, оставшись незаметным. Она спросила об этом Пола, но тот не ответил, только кивнул — размышлял о чем-то.

«Думает, как меня в койку затащить! На кой шит ему балкон! — решила Саманта. — А мне что-то не охота ногами махать! Выспаться бы…»

Прошел час с лишним, Саманта почувствовала голод; спросив, где их отель, они пошли в том направлении. Когда дошли до площади, Саманта, опасаясь, что Пол потащит ее в номер и не даст ни отдохнуть, ни собраться с мыслями, выбрала один из ресторанов недалеко от гостиницы.

Стену напротив входа, около которой они сели за столик, от пола до потолка покрывали зеркала в форме больших ромбов в бронзовой окантовке. Между ними, на высоте человеческого роста, висели канделябры со свечами. Сквозняк, забавлявшийся их пламенем, мерцавшим то тут, то там на посуде и бокалах, передавал это игривое настроение посетителям, ужинающим за несколькими столиками полупустого зала, а заодно доносил до них приятный цитрусовый аромат.

— Пол, мне салатик и стакан сока! Гранатового!

Пол что-то заказал. Без алкоголя, чтобы не замутить Саманту. А она, вспомнив гулянку на яхте, удивилась, сколько событий произошло менее чем за сутки после ее окончания. Ей вдруг захотелось нежности. Она положила руку на стол и стала мысленно просить Пола ее погладить. Но тот, как только официант отошел, положил перед собой книгу. Он уже хотел открыть ее, но Саманта его тормознула, спросив:

— Пол, ты уверен, что дочитаешь ее до конца?

— А мне до конца, может быть, и не придется читать. Я ищу раздел, посвященный дельфинам!

— Пол, — Саманта засмеялась, — какие дельфины, это, кажется, философский труд, а не учебник морских млекопитающих!

— Да, но книга-то называется «Критика чистого разума!»

— И что?

— Вот и о дельфинах должно быть сказано! Непременно должно! У них же есть разум! И он самый чистый, потому что они зла не делают! Только где это… месяц уже читаю!

Тут Саманта, уже по привычке, протянула руку к гребешку. «Совсем забыла, зачем он мне, дельфин этот? Ой, то есть Пол!? А, вспомнила: папа просил с ним подружится!» — она отогнула зубчик, добавив к интимной атмосфере зала порцию феромонов.

Пол в это время искал последнюю прочитанную страницу, но, услышав запах, закрыл книгу и взял Саманту за руку.

«Ага, подцепился! — подумала она. — Только вот чего я от него хочу-то? Или папа хочет? Ничего не могу понять, ведь меня уже рассекретили! Значит, это уже и не игра?»

— Саманта! — промолвил-таки Пол, гладя ее руку. — Ты первая девушка, к которой меня так тянет. Иногда ты — твой образ, голос, запах — захватывают меня целиком, с ног до головы…

— Ах, Пол, ты мне тоже… ну очень!

— Правда? Выходи за меня замуж?

— Прямо сегодня? — спросила Саманта. «В кузове перевозбудился, бедненький! Может, правда, согласиться? Бедный мальчик, не терпится ему… А если он, узнав, что ко мне туда, ха-ха, уже залезали «спальчики», меня бросит? Нет, лучше сначала к врачу сходить! Сапогонья — цивилизованная страна! — тут должны уметь восстанавливать девственность! Это не дорого, а Полу изумленье! Да, лучше отложить на несколько дней…» — решив так, она ответила:

— Это так неожиданно, Пол, мне нужно подумать…

— Нет, ответь сейчас же! Сейчас же, слышишь!

Саманта мельком взглянула на него и вздрогнула — в его глазах было что-то пугающее. Она вспомнила своего первого любовника. «И у Эдди был такой взгляд, когда он пошел в ванну…»

Эдди тогда, узнав, что Саманта ему изменила, пытался вскрыть вены, но от вида крови закричал: «А! Нет, уже не хочу!» До вены он не достал, и Саманта сама остановила ему кровотечение, перетянув руку жгутом из своих колготок. Помогла подаренная кем-то в детстве на день рождения игра со всеми медицинскими атрибутами «Скорой помощи»: там были игрушечные шприцы, жгут, шины для фиксации переломов, и даже клизма и капельница.

Вдруг Пол вскочил и выбежал на улицу. «А, карточка у меня, пусть проветрится! — подумала Саманта. — Наверное, много этой химии выпустила!»

Пол убежал, так и не притронувшись к заказанной для себя форели. Саманта наконец занялась своим салатом. От нечего делать она принялась разглядывать в зеркалах публику. Потом, взглянув на свое отражение, вдруг увидела себя не в белом, похожем на подвенечное, платье, а в светло-бежевом, в сдвоенную зеленную и оранжевую полоску, без рукавов. Она поперхнулась, склонила голову. А когда опять подняла глаза, то увидела себя уже в своем, белом. «Глюки! — подумала она. — От травки?»

Взглянув на сок, она задумалась, пытаясь что-то вспомнить. «Да, точно: сок на столе в отражении — не этот… — на всякий случай она постучала по стакану вилкой. — Там, в зеркале, был оранжевый! Э… а может, это Питершам где-то поблизости?» Не доев салат, она расплатилась по карточке и поспешила в номер, захватив книгу Пола, которую тот оставил на столе».

— Стоп мотор! — заорал Макаров, уставившись в потолок выпученными глазами. — Откуда, откуда Ольга узнала, что у Кати есть такое платье!? Они же не знакомы! Это шизофрения… Нет, это не шизофрения! Это, это… это хрень! Вот так-то!

Он потряс головой и подергал себя за волосы. Потом продолжил чтение:

«Саманта вышла, огляделась. Пола видно не было. Обойдя площадь по периметру, она дошла до отеля, поднялась в номер, узнала время. «Лаура скоро уже должна вернуться! Все! Надоело, домой хочу! В джакузи!» — подумала она и швырнула книгу на стол.

Та, проехав до конца, упала на пол и, раскрывшись, встала торчком. Саманта заметила между страницами листы бумаги. «Что это он там прячет?» — заинтересовалась она и достала несколько небольших, с полстраницы, пожелтевших блокнотных листиков.

Присев в кресло, Саманта развернула находку. Три листика с обеих сторон были исписаны мелким почерком. На верхнем был заголовок: «Сын Ра».

«Это Пол написал? А, так вот почему он эту книгу все время с собой таскает!» Она зажгла лампу торшера, села поудобнее и стала читать.

Сын Ра



Почувствовав сквозняк, Малуа повернулась к двери. Когда в проеме появился Дун, она погладила его взглядом по щеке. Тот, почувствовав ласку, улыбнулся и поблагодарил ее:

— Спасибо! Как ты? Что делала днем?

— Смотрела что-то из фильмотеки… Сначала комиксы, но от них теперь только плакать хочется… Потом нашла сюжет о встрече с дельфинами… — Малуа говорила о фильме, посвященном первому путешествию в соседнюю галактику…



Саманта читала, время от времени покачивая головой. Прошло минут двадцать. В конце последней строчки ее привлекла приписка: «Ольга Макарова». Саманта встрепенулась: «Черт, какая еще Ольга!? Русская? И текст рукописный… ясно! А Лаура сказала, что у него никого нет!»

— Ну, мать, ты даешь! — воскликнул Макаров.

Взяв телефон, он набрал домашний номер.

— Да, милый! — раздался любимый сонный голос.

— Это я, родная! Извини, что разбудил!

— Ничего… ты читаешь мою писанину?

— Да… Слушай, О! Тут твоя подпись под рассказом!?

— Ну так это же я придумала!

— Оль, пойми! — Саманта-то откуда тебя знает?

— А? Саманта? Не знает? А, ну да! А я и не сообразила! Ой, нет! Наоборот! Это же псевдоним Пола, милый! И я еще не закончила рассказ, он и на самом деле будет… немножко осталось, дома прочитаешь.

Макаров ошалело уставился в трубку, но потом до него дошло.

— Ладно, спи! Люблю тебя!

— И я… — Макаров, услышав, как Ольга зевнула, повесил трубку, отложил телефон и перевел взгляд на текст. Осознав, что уже прочитал последнюю строчку на странице, он подложил ее в конец и стал читать текст на следующем листе:

 « — А, поняла! — это его псевдоним! Женский! Какой ты скромный, Пол! — дочитав, Саманта зевнула, сложила листки и, сунув их в книгу, откинулась в кресле.

«Надо его найти и попросить… Шит эту русскую, больно уж они тупые! И Ольгу эту — шит, шит! — пусть моим именем подпишет: «Саманта Грэм!» Вот прикол будет, в клубе все ошалеют!» — подумал она, щупая рукой гребень.

Подумав, вынула его и стала рассматривать. Потом поднесла его к глазам, отогнула зубчик, но ресницы не почувствовали никакого движения. «Так там все кончилось! — догадалась она. — Наверное, я слишком много их выпустила, вот Пол и убежал. Надо, надо пойти его поискать…»

Потом уже она не могла вспомнить, как спустилась вниз и вышла из отеля. Помнила, что шла тем же путем, что и в первый раз, и все, что было после.

Дойдя до моста, она заметила на нем какую-то толпу. Почувствовала, что сердце у нее тревожно забилось. «Неужели! Нет, нет, не хочу! — думала она, мчась вверх по мосту. — И здесь карнавал!»

Добежав до середины моста, Саманта увидела, что трое в масках держат одного из своих за ноги, свесив тело вниз, за парапет. — «Ну что там?» — крикнул один из них. — «Ничего не видно!» — донеслось снизу.

— Что, что случилось-то!? — услышав родную речь, воскликнула Саманта.

— Да парень какой-то с моста сбросился. Только что!

— Пол, Пол! — закричала Саманта, пробившись к перилам.

Глядя вниз, она шептала: «Не хочу, Пол! Пол, вернись!» Потом перегнулась через парапет, пытаясь заглянуть под мост, но не удержалась и с криком ужаса полетела с высоты вниз. В воздухе она перевернулась, успев отметить красоту заката. «Все! Конец!» — подумала она и закрыла глаза. Спустя мгновение она почувствовала какое-то прикосновение и была готова уже умереть от удара, но вместо этого, вместо боли и небытия, почему-то полетела вверх.

«В рай! А сосем не больно!» — подумала она, решив, что уже умерла. Но тут, перевернувшись, она опять изменила направление полета, а когда отрыла глаза, то увидела перед собой круг из какого-то материала. Подскочив еще пару раз, она наконец опустилась на поверхность «ловушки». По ее краям стояли пожарные в касках. Они принялись ей аплодировать. Саманта приподнялась и на четвереньках поползла к краю. Там протянула пожарному руку, но из-за его спины вдруг выскочил Питершам-старший. Он, ухватив Саманту за два пальца, крикнул:

— Добро пожаловать в Верону, дорогая Джульетта!

— А где Пол! Что с ним? Пол, Пол, где Пол!? — услышала она свой голос, принимая как должное, что и старший Питершам, и пожарник стоят посреди реки по колено в воде.

— Я здесь, Саманта! Да проснись ты наконец! — она почувствовала, что кто-то трясет ее за плечи.

Саманта медленно, недоверчиво разомкнула веки.

— Пол!? Ты? Ты жив!? — спросила она.

Тот стоял перед креслом на коленях:

— А почему нет?

— Ой, ужас какой! — она вспомнила сон, но решила пока Полу его не рассказывать. — А ты где пропадал?

— Я расстроился и вышел ненадолго, чтобы ты еще подумала… А там ряженые папашины. Они схватили меня и отволокли к отцу. Он в лимузине сидел. Я видел, как ты вышла из кафе. Я сказал ему, что женюсь!

— А он что?

— Расхохотался, стал щекотать… Он и сидел-то с трудом… Чуть сигарой не прижег, а потом выпихнул меня ногой из лимузина!

— Пол, не сердись! — я прочитала твой рассказ… Он мне понравился! Ты такой романтичный… Пол, а ты кровожадный?

— Я? Почему? Думаю, нет!

«Вот и хорошо! — обрадовалась Саманта. — Надоело зашиваться, пятый раз уже!» — подумала она.

— Пол, я согласна стать твоей женой! — протянула с нежностью Саманта, продолжая развивать свою мысль: «Сейчас сентябрь…»

— Отнеси меня в свой номер! — сказала Саманта, обвив руки вокруг его шеи и склонив голову на плечо. «Сейчас сентябрь… если я его за полгода не брошу, схожу к врачу и устрою для него восьмого марта дефлорацию! Хороший обычай русские придумали! И борща в пиццерии закажу! И икру… чтобы по-настоящему было! И Ольгу эту позовем, шит с ней!»

Вот и все милый, спасибо, что дочитал!

Твоя Ольга

«Да, «все это было бы смешно…», если бы не наша реальная трагедия… — подумал Макаров, убирая рукопись. — Как скучно было ей без меня!» Он опустил руки; закрыв глаза, стал вспоминать, почему он женился на Ольге… «Ах, да… и вправду, тогда тоже была какая-то история, связанная с борщом… но тот был не из пиццерии, а настоящий, украинский… хоть я его и придумал!» Отложив рукопись, Макаров скомандовал себе: «Все, спать!»

На рассвете Катя опять проснулась: открыла и сразу же зажмурила глаза, стараясь понять, что это за наваждение, откуда — толи это сон наяву, толи сонная явь. «Как же такое могло быть: сон–явь? Это я сидела там, в ресторане какого-то города… Я там раньше не была, нет… И в ресторане с зеркалами-ромбами и вонючими канделябрами я тоже не была! Но то, что это была я, — это точно! Это же мое любимое летнее платье в сдвоенную зеленную и оранжевое полоску! Таких больше нет, это ручная работа… Нет, ну я же видела свои колени, когда, пригнув голову, садилась за стол!? — да, это было оно! А когда села и выпрямилась — то увидела себя в зеркале, но только в белом, похожем на подвенечное… А как? Я же не переодевалась!?»

Катя повернулась к стене, на правый бок. «А, поняла — это зеркало меня переодело! Да, да! — есть такие зеркала, которые переодевают девушек, а почему бы им не быть? Главное, чтобы без насилия, о… — Катя успокоилась, зевнула. — Вот только и сок в стакане — там, в зеркале — покраснел… на столе у меня апельсиновый стоял, а там, у… у той меня — какой-то темный! Не успела попробовать! О… но чтобы зеркала соки красили? Хм… зазеркальную химию открыли, что ли…» — прошептала она на выдохе и опять заснула — уже до утра.



Вторник



Ложась около полуночи спать, Екатерина Петровна оставила на своем мобильном только вибратор и полночи дремала, держа телефон в руке. После двух часов ночи, решив, что режиссер уже, пожалуй, не позвонит, отложила аппарат. И тут же озадачилась: «Не может быть, однако, чтобы у него не возникло вопросов! Не успел посмотреть рисунки? Нет, он бы спать не лег! Танец не понравился, но решил меня перед сном не расстраивать? Хм, дождешься от него! Па — примитивные, да! Предлагала дублеров! — не захотел! А для Ромео это и так сложная партия, он же не балетчик! А Катя? М-да… — это не Маша… — тут она вздрогнула, на глаза выступили слезы. — Да, Маша бы лучше станцевала… Катя, хоть и стройная, но не такая сильфида… Поддержки пришлось убрать, а без них балет — не балет, эх-эх!»

Екатерина Петровна сочиняла танец под Машу; несколько вечеров она засиживалась за полночь, нанизывая па, как бусинки на нитку. Тому, что получилось, она дала название «Иллюзия!» «М-да… а теперь без поддержек, почти все на полу! И что это за мечта — без полета?» — подумала она и переключилась на Ромео. С этим было хуже: выразить в танце состояние его души ей не удавалось. Покручивая, вдругорядь, по памяти его балет, Екатерина Петровна, как ни старалась, не могла найти ключевой жест, способный разрешить все сомнения относительно мотивации его поступка.

«От Макарова это не скроется! — подумала она и представила его реакцию: — Завтра встретит где-нибудь в коридоре и зашипит аспидом: «Ну, Екатерина Петровна, поздравляю! Это у тебя не Ромео получился, а Дон Кихот! И это с его-то веревочной лестницей вместо копья! Слушай, а Семенов с шестом не прыгает? Это был бы ход — раз, и на балконе!» А то еще и приправит танец чем-нибудь… жестом каким-нибудь, не балетным».

Она поправила подушку и задумалась. «Вот интересно, за все то время, что ставят пьесу, кому-нибудь хоть раз показалось, что Ромео хочет сына? Предложить, что ли, Макарову такой эпизод? Как бы это… ну вот: он уже одной ногой на лестнице, готов сделать первый шаг своего побега… И тут, повернув голову, шепчет: «Джулинька, если у нас будет мальчик, назовем его Бартоломео, в честь нашего доброго князя?» — и целует ее в щеку… «Да, милый! А девочку — Розалиной!» — Маша улыбается, кивает, по щеке скатывается счастливая слеза… — Екатерина Петровна прикрыла глаза рукой. — Угу, а Катя — та бы сказала: «Нет, милый! пацана — Тибальтом, в память о покойном… — и Екатерина Петровна расстроилась; еле сдержав себя, решила до утра ни о чем больше не думать. Так и лежала, прислушиваясь к боли под лопаткой, пока не уснула.

Прошло еще часа три; спящего в своем кабинете Арсеньева разбудил факсимильный аппарат: в нем что-то хрустнуло, потом он загудел, заскрипел и с шелестом выдавил из себя какой-то листок.

«И кому не спиться в такую рань, — взглянув на часы, подумал сложенный почти пополам на диванчике подполковник, — шести еще нет…» Он поводил вверх вниз бровями, скинул плед, поднялся, потянулся и пошел в противоположный угол к столу. Там сел в кресло, включил зеленую лампу и попытался, щурясь, прочитать бледный шрифт на вылезшем из аппарата листе.

«Угу, еще один побег! Да, это наш, помню я это супчика… Из-за леса из-за гор… Ну да, у них уже девять, рабочий день…»

— Это нам «с добрым утром!» — зевая, проговорил он и вернулся к диванчику, но ложиться не стал; убрав плед и подушку, потянулся и подошел к стенному шкафу. За одной из дверок стоял небольшой холодильник. Арсеньев достал из него бутерброд с копченой колбасой, понюхал и отошел к окну. Там стал жевать всухомятку, поглядывая на темный сад за стеной отделения и перебирая в памяти текущие дела: «Как ни крути, а самое срочное — это дело Воропаевой… Если к обеду ничего не нароем — придется прикрыть! — я прав, Беня? — Антоном этим! Эх, сирота, сирота… А где Полина? Может, высидела чего вчера у кафе? Позвонить ей, что ли? Да, поди, спит еще в обнимку со своим массажистом! Ладно, надо под душ…»

Через полчаса Арсеньев, взбрызнув лицо одеколоном, сидел в кресле, разглядывая свою «шахматку», по строкам которой вместо номеров счетов шли наименования текущих дел.

— Воропаева… — пробормотал он, уткнув остро заточенный карандаш в третью сверху строчку. «Сегодня каждый час дорог… Придется, все же, разбудить Полину!» — подумал он и потянулся к телефонной трубке, но рука повисла в воздухе: кто-то постучал в дверь.

— Войдите! — крикнул он, откинувшись в кресле.

Дверь отворилась, в проеме появилась Осташкина: «Разрешите, товарищ подполковник!»

— Входите, Полина Анатольевна! — ничем не выдав своего удивления, Арсеньев встал и опять пошел к холодильнику.

— Товарищ подполковник, разрешите…

— Потом, Полина, потом… утро еще! — прервал он ее, доставая из холодильника пакет апельсинового сока. — Давайте по стаканчику? — взбодрится!? — он отошел к журнальному столику и разлил в стаканы сок.

— Вот, пожалуйста! А то, поди, выскочили из дома к первому автобусу, и даже на кухню не заглянули…

— Спасибо… — Полина не ожидала от него такой любезности.

— Садитесь сюда, в это кресло, — показал он на то, что стояло рядом со столиком, — а я там… Трубочку хотите? Нет? Ну как хотите…

Арсеньев сел за рабочий стол и уставился, потягивая сок, в план расследований.

— Как вчерашняя вечеринка прошла? — спустя несколько минут спросил он. — Просидели весь вечер со стажером за столиком? Он парень симпатичный! Хорошо танцует?

— Никак нет, — ответила Полина, поставила стакан с соком на стол и встала, вытянувшись.

Арсеньев из-за стола посмотрел на нее, подняв левую бровь.

— Разрешите доложить, товарищ подполковник?

Он молча указал ей рукой на стул у стола. Полина села и рассказала о том, что видела вчера…

Зазвонил телефон. Арсеньев отвлекся, потом переспросил:

— Еще раз, что за следы вы хотите найти на газоне сквера?

— Если Завадский был не один, то подельник ехал за ним, и вдоль его колеи должна идти еще одна… и если он скажет, что был один, а там второй след, то он что-то скрывает!

— Угу… в этом случае у нас появляется повод его попридержать? А если второго следа не будет?

— Значит, он приехал туда один и…

— И девушку, опять же, столкнул не он! — договорил за нее Арсеньев. — Допросите Завадского и доложите.

Он посмотрел в свои бумаги и продолжил:

— Могу дать в помощь пять человек: двоих с утра, еще троих после двенадцати. Но сегодня мы должны что-то решить по этому делу окончательно… можете идти!

Полина вышла. Арсеньев прищелкнул пальцами, потом встал и подошел к окну: «Одного не могу понять, почему она так привязалась к этим мотоциклам…» За окном рассветало.

Екатерина Петровна любила проспать утро, но в последний съемочный день уговорила себя встать на заре. Вахтер не успел еще сложить свою раскладушка, как она проскользнула мимо и, забежав в свой кабинет, поспешила на сцену.

Там она повесила на черный помост веревочную лестницу и начала пятится от нее, закинув голову. У рампы остановилась и представила себе восходящего наверх Ромео.

«Восходящего… много чести! — подумала она. — А как тогда — взвивающегося? Нет, не годиться… А, вот! — извергающегося! Да, вот оно! Вот и название для его партии: «Изверг!»

Екатерина Петровна хлопнула в ладошки и опять подошла к лестнице, думая: «Надо будет отсюда, снизу, подсветить мерцающим красным… а на музыку наложить литавры — намек на извержение вулкана! Только вот как ему там будет, наверху?»

Екатерина Петровна оглядела зал. Удостоверившись, что никого нет, она подхватила одной рукой полу своей длинной серой юбки и стала подниматься по веревочной лестнице. Наверху, забросив одну ногу на помост, она повернулась лицом к залу и замерла.

«Вот роковой момент! Пусть он здесь замрет, а музыка смолкнет… два редких удара грома… издалека. Он оглядывается, даже пугается, но потом с дерзостью отмахнувшись, лезет… бросается в окно! А там уже…» — Екатерина Петровна влезла на помост и попыталась подняться с четверенек; в спине что-то кольнуло, вызвав старческое «Ох!»

«Э… кто это там? Ба, да это старая Катя что-то мычит! Что же подвигло нашу «театральную бабушку» на акробатику?» — думал Алексей, выйдя в этот момент на сцену из-за кулис; вчерашние поцелуи с Катей окончательно лишили его сна; проворочавшись до утра, он решил, что лучше поехать в театр.

Кашлянув в кулак, он ждал, пока Екатерина Петровна повернется к нему лицом, но вместо этого услышал ее голос:

— А, Ромео! Как вы вовремя! Не уходите, я сейчас спущусь… — при этом она, двигаясь спиной от него, еще и приветственный жест рукой сделала.

«Она всех по кашлю знает, что ли…» — подумал Алексей, идя в угол.

— Здравствуйте, Екатерина Петровна! — сказал он, когда та появилась на нижних ступеньках винтовой лестницы.

— Алексей, кроссовки у вас бесшумные, а вот двойной батман вы в них сможете сделать? — спросила Екатерина Петровна вместо приветствия и направилась к центру сцены.

— А… как? Двойной? Не знаю, сейчас проверим! — Алексей повернулся, разбежался и подпрыгнул.

— Почти получилось, — Екатерина Петровна даже в ладоши хлопнула.

— Ну вот… а если еще и размяться… Но выше метра мне не прыгнуть!

— Ничего, достаточно… А вы как, наверх — в рясе полезете? — Екатерина Петровна, приставив ладонь ко лбу, посмотрела в сторону помоста.

— Да… не знаю, режиссер ничего не сказал…

— Я предлагала рясу, но он сказал — синие джинсы…

— Как? Но джинсы для балета, как… эм-м, — этой ночью в мечтах он видел себя в обтягивающем трико телесного цвета, а Катю в легком розовом пеньюаре.

— Ничего не поделаешь — фамильный цвет! — Екатерина Петровна отошла в глубину сцены и уселась на пень. — Алексей! Садитесь, пожалуйста, сюда! — сказала она, указывая на верхнюю ступеньку княжеской лестницы.

— И не мечтал даже… — промычал Алексей и полез по ступенькам наверх.

Выждав, пока он устроится, она, глядя на него снизу вверх, предложила: «Давайте поговорим о сюжете. Вспомните Ромео перед свиданием… Что он хочет сделать, по сути?»

«Ха-ха, по сути! Где Танька? — сейчас покажу!» — подумал Алексей и даже оглянулся; но поскольку Екатерина Петровна ждала от него другой интерпретации, сказал то, что она хотела услышать:

— Он… он собирается пробраться в дом человека, которого… племянника которого… он днесь заколол, и там, под покровом ночи… — Алексей, состроив сладострастную мину, прищелкнул двумя пальцами. — И потом благополучно смыться! Опасное предприятие! — Да, риск есть! Но! — это только добавляет ему куража! Он ведь, как сказать… тащится, да: и от уже пролитой крови, и от той, которую ему с еще большим удовольствием предстоит пролить!

— И какими па это можно выразит? — Екатерина Петровна сморщила нос, как будто бы и вправду запахло кровью.

«А что бы я станцевал, прежде чем набросится на Катю? Я бы… — тут он представил себя дома, а Катю в своей постели. — Нет, пожалуй, мне было бы не до танцев…»

— Здесь я профан, Екатерина Петровна, это по вашей части, — ответил он.

— Нам бы проникнуть в его состояние… — сказала Екатерина Петровна. — Как вы думаете, что у него на душе, какое чувство захватывает?

— Эмоция? Думаю, их несколько и они сменяют друг друга… Покамест он собирается на дело, ему…

— «На дело!» — поздравляю, схватываете!

— Я имел в виду «дело чести!» — ухмыльнулся Алексей. — Доколе он в безопасности, доминирует, пожалуй, азарт… Опасность — да, она есть, но где-то далеко, а он думает о ставке. А ставка в его игре — девственное тело Джульетты! — Алексей прикрыл глаза, представив обнаженную Катю, лежащую на его кровати и лишь чуть-чуть прикрытую простыней. — Да… тело, которое эта дрянь — кормилица — помоет и умастит благовониями… — добавил он, подыгрывая — чуть ли не подкалывая — Екатерину Петровну.

— А чувство торжества? Оно есть?

— Оттого, что вскоре овладеет дочерью врага? О, а как же!? Это сильная компонента, вендетту-то никто не отменил! Но торжество это, пожалуй, подсознательное!

— А представьте себе, пожалуйста, Алексей: у вас жена и дочь лет 15… ситуация безвыходная… выбирая из двух зол, вы предпочли бы получить известие об изнасиловании жены, или об изнасилование дочери?

— Ой-ой, как сложно!– Алексей схватился обеими руками за голову. — Ой-ой-ой, как утомительно! Простите, не могу! — у меня нет опыта семейной жизни! К тому же, я ведь Джульетту не насилую!?

— Я только хочу вас подогреть…

— А, понял… Я и так пытаюсь «въехать». Вот только что совершил преступление, наказан, — тут он ущипнул себя за ягодицу. — Но уже опять иду на риск! Как говорил режиссер: «Незаконное проникновение в жилище! Уголовщина!» Но мне-то что, я убийца, не могу я остановиться… — Алексей вспомнил вчерашний день и представил, что вышибает ногой дверь режиссерского кабинета — после того, как его хозяин увел туда Катю. — И я — я готов овладеть Джульеттой любой ценой, не пожалев и собственной жизни…

«Вот у него рожа-то была бы!» — закончил он мысленно, имея в виду Макарова.

— Неужели риск так велик? А предположим, что он в спальне, но еще ничего не произошло. И вдруг его ловят… что тогда?

«Это как? Я вламываюсь, а Макаров только брюки спустил? Тогда, получается, я Катин спаситель? И что дальше: «Конец фильма?» — подумал он, но вслух ответил:

— Ну что? — Джульке не поздоровится! Выпорют ее по голой заднице! Брак, бесспорно, признают не действительным, а меня… его — изгонят еще дальше!

— Угу, — кивнула Екатерина Петровна, — а если Ромео схватят уже после того?

«То есть? Я врываюсь, а Катька в душе? А он брюки натягивает? Тогда ему конец! И ей тоже… Да и мне…» — такое продолжение его расстроило.

— При попытке смыться? Это другое дело! Тогда, думаю… на месте ее батюшки, я бы… приколол его к кровати! А ее, поганку — в монастырь, к Лоренцо — ха-ха!

Не поняв интонации, Екатерина Петровна подумала: «Что это он, представил себя Капулетом-отцом и сожалеет, что заколол Ромео?»

— Ну, не расстраивайтесь! Вы же его не застукаете! — ответила она и подумала: «А ведь одной камеры видеонаблюдения хватило бы! Пожалел денег на охрану дочки!» А подумав, схватилась за голову: «Что это со мной, какие камеры? Я, кажется, скоро тронусь тут!»

— Простите Алексей, что-то в голову стукнуло… погода меняется… Да, а он, Ромео, — это осознает?

— Что? Что погода меняется? — Алексей опять задумался о Кате и упустил нить разговора.

— Я об опасности… что его схватят!

— Ой, ну что вы! Нет, конечно… ему не до этого, факт! У него одно в голове! — эту фразу Алексей произнес от души.

— Пожалуй… — ответила Екатерина Петровна; почувствовав в ответе искренность, она взглянула на Алексея, но тот успел опустить веки.

— Мне вот что подумалось… — Екатерина Петровна сделала паузу, чтобы четче сформулировать мысль. — Кажется, в этой ситуации у них еще был шанс! Если бы Джульетта… не была столь нравственно незрелой… Если бы она «после того» пошла с Ромео в спальню к родителям… Да, да — прямо в исподнем, чтобы понятней было…

— Ага, она впереди с распущенными волосами, а он за ней — с окровавленной простыней вместо портупеи! — чуть ли не взвизгнул Алексей, который представил себе, как Катя, босиком, в одних трусиках, выводит Макарова — одетого, как обычно, в зеленый замшевый пиджак, но без джинсов. Так вот и выводит — на сцену — и говорит: «А мы теперь — муж и жена! Все-все-все! Поздравляем молодых!» — и идет с ним к рампе на поклоны»…

«Да… он, конечно, немного в смущении… А она в правой руке его брючный ремень держит и поигрывает им…» — дорисовал Алексей в своей голове картину.

— Я серьезно! Пошли бы к родителям и попросили прощения! — тут Екатерина Петровна, одним движением соскользнув с пня на пол, оказалась на коленях и тут же, с распростертыми в стороны руками, пала лицом ниц.

Алексей оторопел. «Рехнулась, Катька старая… — подумал он и ухмыльнулся. — Все еще не наигралась… взглянуть бы на нее, как она дома котлеты жарит! Как дядя говорит: «Хочешь познать женщину – посмотри, как она фарш месит! Ничто так не выворачивает бабу наизнанку, как роль кухарки!»

Прошло еще несколько секунд, но «театральная бабушка» продолжала лежать распростертой. «Продует еще!» — подумал он и захлопал.

— Браво, Екатерина Петровна, браво… — он соскочил с лестницы и помог ей подняться.

Покуда та оправляла платье, Алексей залез обратно и уселся, ожидая, пока собеседница устроится на пеньке.

— Вот видите, даже и вы сжалились… А это и доказывает, что искреннее покаяние могло изменить ситуацию! Родители не звери, они предпочли бы избежать позора, я уверена! Пусть даже и путем сохранения тайны… точнее, сокрытия этого брака — до поры! Вот! — продекламировала Екатерина Петровна.

«Сжалился? Так она с расчетом на мою жалость затянула? Ну провела, плутовка!» — подумал Алексей.

Екатерина Петровна уложила в пучок растрепавшиеся волосы, переколола шпильки и уже спокойным голосом сказала:

— Ввернемся к вашему… «герою». Какую доминанту мы выявим в его поведении?

Алексей представил себе Катю и себя, пробирающегося к ней на балкон.

— Для меня важен результат… и я буду крайне внимателен…

— И пробираться он будет как…

— Как котяра: похотливо, но осторожно!

— Правильно! Поэтому увертюра, — это танец кота! Вот смотрите, — Екатерина Петровна открыла папку со своим комплектом рисунков, — здесь вы еще спите…

— То есть — отдыхаю, таскаю лапкой сметанку из банки, сил набираюсь?

— Ну да — время-то есть… Вот котик просыпается. Потягивается… прогибает спинку. Дальше предвкушение: подергивание ножкой… хвост трубой, потом колечком… серия несложных прыжков… вот двойной батман… можете еще покружиться!

— За хвостом?

 — Угу! А вот здесь Ромео уже в саду, крадется, навострив ушки… может, маску надеть?

Алексей сморщил нос.

— Ладно, обойдемся… А здесь, от кустов до лестницы — опасный участок, здесь он ползет змеей… Осмотревшись, прыгает на лестницу и уже одним рывком наверх, как будто его из вулкана выбросило… И вот — он уже одной ногой в спальне! Там, наверху — пауза. Гром пару раз долбанет, — а вы от него отмахнитесь! Но так, чтобы зритель увидел, что вы поняли: это было предупреждение — но вам плевать! А покамест будете ползти — кроме осторожности, нужно еще показать… Убедить нужно, что Ромео не можете ни остановиться, ни передумать, ни вернуться! — он в плену страсти! Все понятно?

— М-да… На бумаге всегда все просто! — Алексей спрыгнул с княжеской лестницы. — Давайте на натуру… где это я изначально сижу?

— Лежите… под своим родовым помостом… вот здесь, накройтесь синим плащом… — Екатерина Петровна указала ему исходную позицию.

Покуда они па за па, рисунок за рисунком, переносили танец на сцену, в зал стали сходиться коллеги. Первыми появились кинооператоры; главный залез на кран и стал оттуда командовать своим помощником, чтобы подсветить синим цветом лестницу.

— Нет, нет — крикнула ему Екатерина Петровна, — лестницу красным… И вспышку приготовьте… — она объяснила, когда будет молния.

Вскоре наверху, в своей ложе, появился звукорежиссер. Поприветствовав всех взмахом руки, он включил пульт, лампочку, щелкнул по микрофону и, в ожидании команд снизу, уселся читать какую-то книжку.

Последним, около девяти утра, с чашкой дымящегося кофе и чем-то съедобным в пакете, в зал вбежал взлохмаченный Макаров, уселся на свое место и стал завтракать.

«Не проснулся еще!» — определила по его виду Екатерина Петровна. «И не здоровается — счет дням, видно, потерял!» — она насторожилась и каждую секунду ожидала режиссерского оклика.

Но тот к балетной увертюре Ромео интереса не проявил, все смотрел вниз, в свою чашку, жуя и о чем-то размышляя, а когда допил кофе — вышел из зала, так ничего и не сказав…

А Завадскому в камеру на завтрак принесли кружку сладкого чая, хлеб и какую-то кашу, пробовать которую он не стал. После приема пищи его отвели в кабинет к Полине; под крепкий кофе и сигарету он подтвердил, что приехал в кафе один. Но умолчал, что там его уже ждал напарник — ведь адвокат посоветовал ему не сообщать «ни грамма» новой информации.

Полина, почувствовав его настороженность, уже и не знала, можно ли верить его словам. Ей оставалось только сесть и задуматься о том, как проверить эту версию. «Перелопачивать весь сквер, сравнивать следы с отпечатком шин мотоцикла Завадского… искать, если потребуется другой мотоцикл — это путевка в питомник! — решила она. — Нет, это все потом! А сейчас срочно в гараж Завадского!»

Взяв фотографа и эксперта, который в пошлый раз снимал замки с Костиного бокса, Полина на воронке с включенной сиреной помчалась в гаражный кооператив. Проникнув внутрь, она попросила эксперта снять с торцов руля насадки с отражателями.

С обеих сторон руля рукоятки под насадками оказались стесанными. «Да, чиркались, и не раз! — подумала Полина. — И ничего не докажешь — скажет, что таким и купил!»

Она попросила фотографа снять все крупным планом, но коллег ждать не стала. «Добирайтесь в отдел сами», — бросила она сотрудникам, а сама на машине поехала в ближайшее нотариальное агентство.

«Итак, — думала она, — если черту оставил преступник, то это мог быть и Завадский! И потому… да, все в сквер, на прополку отпечатков шин. Но ведь это — только одна из веточек! А не важнее ли отыскать ту таинственную блондинку? Если удастся — прижмем его бабу, красотку эту писанную — пусть колется!»

Красотка, то есть Катя, еще только собиралась ехать в театр, где Алексей уже освоил все свои па. Екатерина Петровна попросила дать звук. Алексей композитора не узнал, но балет ожил, под музыку танцевать было легче. Прогнав его партию несколько раз, Екатерина Петровна осталась довольна и решила, что можно уже передохнуть.

Она уселась на пенек, махнула Алексею рукой. Тот подошел, но на лестницу не полез, опустился рядом, на сцену.

— Нелегкий труд! — выдохнул он.

— Отдышитесь! — сказала она, а спустя минуту продолжила: — Алексей, давайте представим, о чем теперь думает Ромео? Уже «после того»?

— Что? А… — как бы смыться!

— И все в одной этой фразе?

— Ну да! Ему-то что? Это Джульетта теперь пусть отдувается… — физические упражнения отвлекли его от ревнивых мыслей.

— И он уже не кот?

— В том смысле? — нет, он вполне удовлетворен! И даже пресытился: Лоренцо для них ночь постарался удлинить, помните?

Екатерина Петровна кивнула и процитировала:



Ты кланяйся, скажи, чтоб уложила

Своих пораньше спать...

 

 — Ага, а в тексте у него суицидные мотивы появились…

— И он пытается переложить ответственность за расставание на подругу, искусно манипулируя ею… — Екатерина Петровна аккуратно подводила Алексея к пониманию состояния Ромео.

— Это он вспомнил, как совсем недавно обещал Джульетте… что-то вроде: «Быть вместе и в радости, и в горе, доколе смерть не разлучит нас!» — так, кажется, звучит брачный обет у католиков!? Вот и стращает девчонку, перекладывая все на нее… А что, очень удобно потом думать: «Я тогда ей предлагал: «Хочешь — останусь? А, не хочешь? — ну я пошел! Ciao!» — вот так мужик!

— Это — чтобы совесть не мучила?

— Вот, вот, именно… только, пожалуй, он не понимает, почему, а от укоров совести отмахивается!

— Да, отмахивается! А как?

— Ну да… как от мухи!?

— Верно! Только полет мухи на музыку покуда не положили… И вместо «цокотухи» у нас будет шмель! — Екатерина Петровна сложила крест-накрест кисти рук. — Только не убивайте его, а то ужалит! Отдышались?

Алексей кивнул. Екатерина Петровна встала и крикнула вверх:

— Поставьте нам, пожалуйста, Хачатуряна! — и через секунды зал наполнили летающие шмели.

К этому времени Полина уже имела на руках все копии доверенностей, выданных на черные мотоциклы класса машины Завадского. «Всё, попались, голубчики! — Полина обрадовалась забрезжившей удаче. — Осталась рутина: найти, схватить, допросить, проверить алиби и — на горшок! Эх!» — она, почувствовав прилив сил, даже потерла ладонью о ладонь.

Приехав в отдел, Полина уселась за свой стол и стала сравнивать доверенности, но во всех фигурировали молодые мужчины, все примерно одного возраста. Правда, одна из доверенностей была выдана на какого-то приезжего. «Хм… ищи ветра в поле, уже домой укатил…» — подумала о нем Полина и этот вариант отложила.

Пробив адреса остальных трех подозреваемых, она отдала данные на двух из них выделенным ей в помощь оперативникам, а сама поехала к третьему, самому молодому. Тот оказался пчеловодом, в городе давно не появлялся; тогда она вернулась в отделение, куда вскоре приехали и помощники. Они тоже ничего подозрительного не обнаружили. Полина, забрав их рапорты, сама пошла к Арсеньеву.

Подполковник сидел в полумраке за своим столом, работая правой рукой с бумагами, а левой с телефонами.

— Садитесь, Полина Анатольевна! — он указал телефонной трубкой на стул, — как успехи?

— У всех владельцев черных мотоциклов алиби… Точнее, у трех из них. Еще один — иногородний. Он, думаю, нам не интересен… Так что никакой блондинки, девка нам голову моро…

— А кто там иногородний? Фамилия?

Полина перелистала бумаги:

— Какой-то Семенов…

— А инициалы? Ага! Все сходиться! — Арсеньев подбросил к Полине под нос листок с записанными столбцом именами. — Это список лиц, с которыми контактировала Маша Воропаева в театре. Это не Семенов, Полина Анатольевна! Это — сам Ромео, твою мать! — он откинулся в кресле и стал рассматривать, как меняется лицо Полины: оно сначала вытянулось, потом покраснело, а уши побелели.

«Да что так не везет с этим делом! Опять обделалась, стыдно то как… — думала она, не отводя глаз от листа с полусотней фамилий. — Как щенка в дерьмо! Да, так тебе и надо, за дело! И что это я всем театральным индульгенции не глядя выписала!? Слуги искусства, ядрёна вошь!»

Поняв, что она переживает, Арсеньев паузу затягивать не стал:

— Офицеры пытаются аккуратненько установить, где этот парень был в пятницу вечером. Одно уже известно: в гостинице его не было!

Подполковник понимал, что время работает против них. Встал, отошел к окну, взглянул через жалюзи на двор. Стукнул кулаком по подоконнику, покачал головой и спросил:

— Что делать будем, Полина, а?

— Надо этот мотоцикл искать — ответила Полина.

Поняв, что заигралась, она рассказала Арсеньеву о той заветной черточке на стене дома.

— И вот что еще интересно… Если девушку толкнул мотоциклист, то ехал он сверху, а не снизу, обязательно сверху! — добавила она в завершение своего рассказа.

— Это почему же? — спросил Арсеньев.

— А представьте себе… Если она идет снизу, то идет справа, вдоль стены. А как он ее на ходу, без остановки столкнет? Не давить же ее!? А остановись он — она бы почувствовала опасность и закричала бы, наверное… или убежала. А так: она видит, что он едет вдоль дома, свет фары ее ослепляет и — она отступает к краю дорожки, чтобы не размазали по стене. А он, проезжая мимо, толкает ее и скрывается…

— Ну, она могла и сама потерять равновесие, поскользнуться…

— Нет, я проверяла, сама она не долетела бы до люка. Да и без посторонней помощи она упала бы на живот, или на бок, но не на спину!

— Значит, Завадский, выйдя из кафе и увидев, что она пошла вверх по дорожке, при всем желании не успел бы заехать сверху, так?

— Получается, что так…

— А он не мог подняться мимо нее наверх, там развернуться и опять поехать вниз?

— Это рискованно! Такой маневр мог бы привлечь чье-либо внимание, да и сама бы она насторожилась…

— Ну насторожилась бы, и что? Укусила бы за фару?

— Скорее всего, она бы предположила, что у нее хотят вырвать на ходу сумочку… прижала бы ее к груди, и так бы и падала, обняв ее…

— Ерунда какая-то… что бы это изменило?

— Чувствуя опасность, она бы повернулась к нему боком… и упала бы, в случае толчка на живот, на руки… нет, ее ничто не настораживало… думаю, это не Завадский! А может, и Завадский…

— Или подельник, или мистер «Х…»

— Если на левой рукоятке того мотоцикла, на который у Семенова доверенность, осталась потертость от стены…

— Так ищите, капитан, ищите — заорал на нее Арсеньев и отвернулся к окну, — у вас три часа осталось!

Полина вскочила, вытянулась, но Арсеньев уже взял себя в руки.

— Извините… — пробормотал он, прокашливаясь, — извините! Мотоцикл искать надо, но это все только косвенные улики…

— Но, кроме того, от него должен быть след на газоне, и…

— След, возможно, был — но там ливень начался! Не успели… Свободны! Ищите работу… тьфу, простите! Машину ищите, мотоцикл! — ответил подполковник и направился к рабочему столу.

— Есть искать!

Побледнев, Полина выскочила из кабинета.

Арсеньев сел в кресло. Левая рука сама потянулась за орешками, но он хлопнул по ней правой. «Уймись, не заслужила! Дай башке мозгонуть! — пробормотал он и задумался. — И какие у нас доказательства?  В гостинице не было? – ха! — это еще не означает, что он был на месте преступления! Это мы должны доказывать… — он встал и заходил по кабинету. — Черточка на стене? И на руле? А кто был за рулем? — Он, он, конечно… только он на суде скажет, что сидел в кабаке. Или упражнялся с проституткой. Где? — «Не помню где, пьян был!» — и весь сказ!»

Арсеньев вернулся за стол, сел и набрал номер своего отдела.

— Арсеньев! Кто у нас вчера в театр ездил? Дайте трубку… Алло… Найдите… как его — главный режиссер? Да, Макарова найдите и устройте мне с ним встречу… Нет, где ему удобнее, но не в театре… Можно в кафе где-нибудь, не важно, но чтоб ни одна душа, понятно? Выполняйте! — и положил трубку.

Поднеся к лицу левую ладонь с растопыренными пальцами, он повертел ею перед глазами и сказал:

— Как говорил Беня Косолапый, уже после того как его записали в уголовный розыск: «Если не можешь теорему доказать — надо ее расколоть!» Вот так! А теперь можешь взять орешек…

Выбрав в вазе миндаль, он успел только прихватить его губами, как слева зазвонил телефон. Он потянулся за трубкой: «Арсеньев, слушаю…»

— Слышите, Алексей, этот проигрыш на фортепьяно? Под него Ромео будет в так музыки отмахиваться от преследующей его совести… Вот рисунки: совесть будто все время плеча касается… слегка! — на сцене театра Екатерина Петровна потянула Алексею несколько листков, на которых было изображено его отступление.

Он, вслушиваясь в музыку, изучил фигуры и сказал:

— Что же, давайте репетировать!

— Залезайте наверх! Как грянут литавры, в честь победы — вылезайте из спальни и спускайтесь… а «шмель» прилетит, когда вы ступите с «небес» на землю!

Но с побегом пришлось повозиться. Алексей поначалу не попадал в такт, потребовалось время, чтобы привыкнуть к высокому темпу музыки.

У него пот уже со лба капал, когда Екатерина Петровна хлопнула в ладоши.

— Все, готово! Можно снимать! — воскликнула она. — Где Макаров? — найти и привести!

— Он уехал! — откликнулся кто-то из зала. — Сказал, скоро будет!

Только тут Екатерина Петровна заметила, что в задней части зала по рядам расселось уже с полтора десятка коллег.

— Спасибо! — крикнула она в портал, достала телефон и пошла вдоль рампы, размышляя: «Позвонить самой? Или подождать, покуда вернется? Ладно…» — и набрала номер режиссера.

Тот, узнав, что балет Ромео готов, сам предложил ей:

— Я на монтаже, Екатерина Петровна, у нас тут аврал! Отснимите без меня, справитесь?

— Попробуем… — ответила Екатерина Петровна нарочито неуверенным голосом, маскируя свою радость. «Нервы-то беречь надо!» — подумала она, представив, сколько придирок ей пришлось бы отбить, воссядь режиссер на свое место в партере.

— Как закончите, материал сюда! И готовьте сцену в спальне, но без меня не снимайте!

— Хорошо, поняла, — ответила Екатерина Петровна и пошла за хлопушкой. — Алексей! Все-все-все — работаем!» — крикнула она. — Ромео, укладывайтесь под свой помост…

Когда все приготовились, раздалось «Мотор!», и с первыми тактами музыки Алексей начал танцевать свой первый сольный балет; это ему льстило, и он выкладывался.

Екатерина Петровна, как суфлер, на случай, если Алексей вдруг что-то забудет, дублировала его па за кадром. Все отсняли одним дублем, с громом и молнией.

«Да, именно так! — мысленно похвалила его движения Екатерина Петровна, когда тот отмахнулся от грома. — Умница, так вернее… по-деловому, без лишнего апломба…» — прошептала она после того, как тот полез в спальню.

А когда Ромео, уже на сцене, кружась и отмахиваясь от чего-то руками, удалился по спирали к заднику, оставляя за собой капельки пота, она, крикнув «Стоп мотор!», добавила: «Отлично, Ромео! Перерыв, ждем Джульетту!» — и набрала номер режиссера.

Тот как раз закончил начитывать комментарий к придуманным им маскам. Макаров отодвинулся от микрофона, показал руками звукорежиссеру крест и полез за телефоном.

— Хорошо, Катя! Репетируйте, я скоро буду…

— Сергея Яковлевич, звонили с вахты. Вас у ворот студии ждет мужчина! — сообщила ему подошедшая сзади женщина в белом халате.

— Да? Извините… Катя, все! — он убрал мобильник. — Странно… я ни с кем не договаривался!

— Мне передали только, что вас кто-то ждет… — женщина развела руками.

— Идти туда, — это столько времени терять! А позвонить нельзя?

— Можно… не помню, какой там городской. Позвольте, я вас к местному телефону провожу!? Там рядом список номеров висит… — она повернулась и пошла к выходу.

Раздосадованный Макаров поплелся следом. Пройдя метров двадцать по коридорам монтажной студии, барышня открыла какую-то дверь. За ней была лестница на второй этаж. Справа на стене висел телефон — старинный черный, а над ним список номеров, прикрытый прозрачным пластиком.

«Какой раритет, надо Фина прислать, пусть выкупит», — подумал Макаров, разглядев аппарат. Он снял трубку. «Какой тут? 46-11…» Трубка пробасила с минуту, и вахтер ответил:

— Слушаю, проходная!

— Извините, — сказал режиссер и назвал свою фамилию. — Мне передали, что меня там кто-то спрашивает, какой-то мужчина? Не могли бы подозвать?

Вскоре в трубке раздался вежливый мужской голос: «Сергей Яковлевич? Это… мы с вами беседовали вчера в вашем кабинет… днем, помните?»

«А, это тот следопыт…» — сообразил Макаров и спросил:

— Да, я… что-то еще случилось?

— Нет, не беспокойтесь… то есть, меня шеф прислал, понимаете?

— Да, да! шеф! — пробормотал Макаров. — Я слушаю, но у меня цейтнот!

— Он просит уделить ему полчаса, но не у вас… можно в кафе, или…

— Хорошо, с часу до половины второго, где?

— Вы на машине?

— На такси…

— Я вас дождусь, черный седан справа от проходной… — он назвал номер машины.

— Хорошо, около часа дня, раньше не освобожусь, — ответил Макаров и положил трубку. «Полчаса! — это в последний-то день…»

Через полтора часа режиссер вышел из ворот студии. Подойдя к стоящему неподалеку черному автомобилю, он наклонился к полуоткрытому окну и спросил:

— Кажется, мне сюда?

— Здравствуйте, Сергей Яковлевич! — ответил оперативник и указал за спину. — Пожалуйста, располагайтесь!

Макаров открыл дверь и уселся на заднем сидении. Опер повернулся к нему:

— Вы извините за конспирацию. Арсеньев… наш начальник, подполковник Арсеньев, приказал мне организовать встречу с вами. Конфиденциальную! Другой информацией я не владею. Сейчас я позвоню подполковнику, он сразу выедет… А ты трогай! — сказал он водителю, который тоже был в штатском.

Арсеньев приехал в кафе раньше. Он сидел в темно-синем костюме за столиком, у ножки стула стоял черный чемоданчик. Когда опер подвел к нему режиссера, подполковник что-то заказывал стоявшему рядом официанту. Заметив их, Арсеньев встал, протянул руку и представился.

— Сергей Яковлевич, я по делу Воропаевой! — сказал он, когда Макаров уселся рядом.

— Я вчера уже все рассказал этому парню, — Макаров махнул рукой в сторону удалявшегося оперативника.

— Я в курсе, но тут вот какое дело… У нас серьезные подозрения относительно… Семенова Алексея…

— Да бросьте… — усмехнулся Макаров, — зачем ему?

— Вот и я думал… думал, кому и зачем, и получается, что только двум… есть еще один. Оба молодые и красивые… А вы как думаете?

— Э… уж не для того ли, чтобы перетянуть роль… Ради этого? — но это бред!

— А они… он, то есть… нет, они… но об этом потом! Смерти девушки, думаю, никто не хотел, так вышло… Но прямых улик у нас нет, да и косвенные слабы: можно и так повернуть, а можно и этак…

— Угу, но и у меня то же… у меня тоже нет улик, я все рассказал! Чем еще я могу вам помочь?

— Понимаете, если бы не его артистические таланты… мы бы сами. Мы тоже кое-что умеем! Но боюсь, он нас переиграет. Поэтому я и прошу вас помочь…

— Но что я могу? Мне осталось отснять сегодня последний эпизод, смонтировать и…  на завтра уже назначен служебный просмотр, послезавтра вечером премьера… все серьезно, там график, реклама, деньги… На кону моя репутация! Что, что я могу сделать?

Официант принес дымящийся кофе и блюдо с орешками.

— Угощайтесь! — сказал Арсеньев. — Вот я тоже подумал, что я могу сделать? Я могу его арестовать… Но доказательств нет… Послушайте, что мы имеем — строго между нами, конечно! — и Арсеньев изложил ему детали дела.

— М-да, то есть, если виновник не признается, то ускользнет? — ответил Макаров. — Вы знаете, я не могу в это поверить… Маша, Маша… и на похоронах его не видели. А, и Кати не было, — это по ее просьбе? Какой ужас!

— Нет, девушка абсолютно ни при чём!

— Вы думаете? Хорошо бы! И как нам быть? — Макаров глотнул из чашки кофе. — А если предложить им детектор лжи? Кто-то может отказаться и…

— Боюсь, он нас переиграет! И подставит невиновного!

 — Да, может… — согласился Макаров. — Он талант, что ему детектор!? Захотел — попотел, надоело — замерз! Погодите-ка! Завтра просмотр… а что, если мы сделаем так… — и Макаров зашептал что-то, склонив голову в сторону подполковника.

Со стороны это выглядело так, словно два старых приятеля делились подробностями пикантного приключения.

— Это как… ну, вы помните? Но гарантий я никаких дать не могу… И денег у нас нет, все закончились. Так что, все расходы за ваш счет! Вот и все, что я могу предложить!

— Да, сложно… и шансы не велики! Но… а, давайте, попробуем!? Я еще ментовские мозги подключу, из института… С нашей стороны — любая поддержка, любая!

— Ага, ловлю на слове! — сказал Макаров. — У вас листочка не найдется?

Арсеньев открыл свой чемоданчик и достал чистый лист бумаги.

— Одного хватит? — спросил он.

— Да тут не много, — ответил, доставая ручку, Макаров, но сам за пять минут исписал обе стороны листа.

— Вот! — сказал он, показывая ручкой на лист бумаги.

— Позволите? — спросил Арсеньев.

Он взял лист и стал читать. Макаров за это время допил свой кофе.

— Что же, все реально, кроме времени… но постараемся, другого выхода-то нет! — Арсеньев отложил список и взглянул на часы. — Как говорил один… «мой время утек!» Спасибо, Сергей Яковлевич… Машина у входа, вас отвезут. Рад был познакомиться! Ну, расходимся по одному?

— Да, я убегаю, спасибо за кофе! — Макаров встал и потянул Арсеньеву руку.

Арсеньев тоже встал, поклонился и пожал ее.

— До вечера! Я не прощаюсь!

— Дай Бог… — пробормотал Макаров и пошел к выходу.

Когда он приехал в театр, одетая в белую тунику Катя репетировала свою партию в сцене ночного свидания. Алексей, сидя под «своим» помостом, глядел на нее, глотая слюнки.

Разучив с Катей все сольные па, Екатерина Петровна заговорила о тех чувствах, которые владели Джульеттой в тот вечер:

— Катя, вспомните, пожалуйста! — говорила она ей. — Ваша героиня после венчанья полдня слышит рыдания и причитания; тело ее брата еще не похоронено и разлагается где-то неподалеку, в одном из подвалов дома — моргов-то еще не было. А к ней уже лезет Ромео… В вашем расколотом горем сознании две доминанты, и вы левой рукой подзываете Ромео, вот так… — Екатерина Петровна сделала жест рукой, — а правой удерживать его на расстоянии, так вот… видите, какая кантилена жеста!? Еще раз, смотрите! И… — тут Екатерина Петровна превратила свою руку в волну. — А голова повернута к нему — туда, где он в этот момент находиться, понятно? — Вот хорошо… Катя, руку повыше! Округлите! Угу… прогнулись назад… и наклон вперед… отлично! Алексей, не стойте — обходите ее по часовой… понятно?

Катя кивнула, совсем не поняв, как можно одновременно и хотеть, и не хотеть; «Шизофрения…» — подумала она, но диагноз уточнять не стала, надеясь, что покуда они будут учить танец, ей удастся осознать ситуацию изнутри, интуитивно.

— Алексей, внимание! Катя, теперь вместе с Ромео! Считаю: и — раз, и — два, и — начали! — Екатерина Петровна захлопала в ладоши, задавая ритм.

«Чтобы такое напеть адекватное? Вчера под канкан понятней было… эх, вспомнить бы что-нибудь этакое, шизофреническое! — думала она, пока Алексей ее обхаживал. — И под какую музыку это все пойдет?»

Ромео, тем временем, все крутился вокруг нее. «Он уже забыл о Тибе, а страх снял адреналин! — глядя на него, подумала Катя. — Или тестостерон!? Да, пожалуй!»

Когда партнер оказывался со стороны зала, она левой рукой отталкивала его. Но вскоре, когда тот был уже с другой стороны и с обиженной физиономией смотрел куда-то на галерку, она пыталась приласкать его правой. Ромео чуть оживал, но тут же опять оказывался слева…

После второго круга Катя придумала тыкать его в живот указательным пальцем, но Екатерина Петровна не разрешила:

— Нет уж, — это слишком брутально! Этак в конце балета нам придется его заколоть!

После пятого круга Екатерина Петровна вдруг скомандовала: «Стоп! Все хорошо! Но, Катя! Когда смотрите в сторону зала — улыбайтесь! Улыбайтесь вся! Сияйте! — а то у вас выражение лица, будто вас уздечкой тормозят! И, пожалуйста, без привкуса обиды! — Вы не помните, что чувствовали, когда его отталкивали!»

«Так, так! Еще и память срезали!? – чудненько! Как это называется? Амнезия, кажется… частичная! Выходит то, что я вижу слева, — это я потом не помню? — подумала Катя. — Какой-то театрально-психиатрический тренинг! Папу бы сюда!»

— И теперь: как мы преодолеем это состояние? Правильно! — Екатерина Петровна заметила, как Алексей сделал пальцем спиралевидное движение. — После каждого круга мы будем ускорять темп… Причем Катя это делает не синхронно с Ромео: разойдитесь с ним, проявите себя в аритмии… представьте, что у вас вот-вот начнется истерика, попробуйте сделать эти движения как можно быстрее… А вы, Алексей, остановитесь позади нее… Катя, повертев головой и не увидев вас ни справа, ни слева, поднимет руки вверх. Тут же хватайте ее — и на кровать! В два больших прискока… прыг, прыг — как кенгуру! — Екатерина Петровна повернулась.

— Катя! — вы без сил… полуобморок, после прошедшего дня вы не способны даже на то, чтобы обнять Ромео… Положите только руку на плечо: дохленько так, без эмоций! Поняли? Поехали, и раз…

«Актер-психиатр! Какая перспективная специальность: лечить, играя, режиссеров!» — Катя никак не могла успокоиться. Сама мысль о том, что она играет шизофреничку, ее почему-то нервировала.

Екатерина Петровна, дирижируя рукой, ускорила темп, в котором Кате надо было вращать головой, делая при этом противоположные по смыслу движения руками, да и еще и улыбаться. Ромео уже исчез за ее спиной.

«Сама бы попробовала так подергаться… Ой, мамочки, сейчас меня в постель кенгурнут!» — Катя сбилась, расстроилась и сложилась, рухнула на пол; закрыв глаза руками, собралась плакать.

— Нет, не могу… — девушка хлюпнула носом, чтобы показать, как все серьезно, — не могу, координации не хватаете, извините!

Екатерина Петровна сложила на груди руки, отошла к рампе и задумалась. Через минуту вернулась. Присев рядом, сказала: «Катя, соберитесь! Знаете, хирургам приходиться специально учиться независимым движениям не только руками, левой и правой, но еще и ногой… Есть такое упражнение: левой рукой бриться, правой зубы чистить, а ногой стирать! Времени у нас только нет! Ну хорошо, давайте упростим! Когда вы почувствуете, что сбиваетесь, опустите обе руки вниз… А вы, Ромео, после этого сделайте последней круг, и …» — тут Екатерина Петровна мотнула подбородком в сторону кровати.

«И в последний путь! — хихикнул мысленно Алексей. — Это мы запросто! А, Катька? — попалась, любимая!»

— Начали! — Екатерина Петровна хлопнула в ладоши, — И — раз, и — два…

Но репетицию прервал шум, донесшийся из-за кулис. Все трое остановились и обратились к левой части сцены: оттуда, толкаемая тремя мужчинами, на них ехала огромная, почти квадратная кровать с ажурными металлическими спинками, украшенными фигурными никелированными набалдашниками. Поскрипывая ржавыми колесиками, «спальный подиум» доехал до центра сцены и свернул под помост Капулетов.

— Ну, а это что? На кой… Простите! Зачем она… это тут? Вместо катафалка, гробы возить? Вам делать нечего? У нас каждая минута на счету! — прикрикнула на рабочих Екатерина Петровна.

— Да мы что… главный позвонил, приказал поднять вот эту… чуть ржавая, правда… в подвале лет двадцать скучала… а мы что… не для себя ж — нам-то зачем? — ответил один из них.

Качая головой, Екатерина Петровна повернулась к своему балету:

— Ну, ребята, готовьтесь! Нашего гения опять чем-то… осенило! Ага… — она покачала кровать за спинку, — понятно… на батуте вас учили прыгать?

— Тутти-мути, — напела Катя, а Алексей попытался развить тему: — А, может, это вместо парашюта? — для затяжного прыжка с помоста… так я «за!» А, Катя?

— Думаю, это часть веревочной лестницы, — ответила Катя. — Типа крючка.

Пока кровать выравнивали, на сцену вышла с одеялами Ирина. За ней, со стопкой подушек на руках, вступил вслепую, ведомый своей аппетитной «синьорой», сам папик-Капулет.

— Дочка, привет! — кивнул он Кате, сбросив подушки на кровать. — Мать, устраивай брачное ложе! Салют, молодежь! Мы тоже в игре — у нас, оказывается, золотая свадьба! Так Макаров сказал! — «обрадовал» он Екатерину Петровну.

— Что? Дурдом! — ответила та.

— Па-пра-шу не оскорблять! — встав в позу, ответил «папик». — Дурдом — это там! — он указал рукой на помост Монтекки.

Мамаша Капулет подошла к кровати, которую уже закатили под помост, согнулась и надавила обеими руками на металлическую сетку, проверяя ее упругость. Раздался протяжный скрип.

— Ур-ра! Федио! У нас тут целый оркестр, дорогой! Mama mia! — крикнула она в сторону портала.

«Муж» ее возгласа не разобрал: он уже уселся под распятие, в кресло Лоренцо, и его загораживал холодильник. Не получив ответа, Капулетиха принялась помогать Ирине застилать сетку одеялами. Разложив в изголовье подушки, они о чем-то пошушукались и выскочили за кулисы.

Екатерина Петровна уже пришла в себя:

— Катя, Алексей! — продолжаем!

Катя приготовилась, раздались хлопки. Алексей пошел вокруг танцевальным шагом, выделывая, по ходу, придуманные им самим несложные «коленца» и ускоряясь, но и в это раз эпизод до конца не станцевали — у рампы появился Макаров и подозвал Екатерину Петровну к себе.

— Сжимаемся! — сказал он склонившейся к нему помощнице, медленно сжав перед ее глазами растопыренные полусогнутые пальцы правой руки. — Заканчивайте репетировать. И еще… — добавил он, подождав, пока Екатерина Петровна переварит его распоряжение. — И еще вот что: диалога при расставании не надо, хватить уже лжи! Вся правда — в балете!

— «Так ведь авторс…» — начала Екатерина Петровна, но Макаров оборвал ее: — «Все, не обсуждается!» — сказав, он повернулся и пошел к правому краю сцены.

Там он подозвал к себе папика Капулета и что-то долго растолковывал ему. Федор Петрович кивал, а потом, пройдя через всю сцену, ушел за кулисы.

— Что? Что-то изменилось? — спросила Катя.

— Да, прощального диалога не будет… он и еще что-то готовит… — ответила Екатерина Петровна, — только спрашивать бесполезно! Я так понимаю, нас ждет очередной сюрприз… точнее, кошмар! Скорее бы все кончилось! Эй, Ромео! — она махнула рукой отошедшему на задник Алексею. — Свистать всех наверх!

— Пойдем, Катюш! — обняв тезку, Екатерина Петровна повела ее к винтовой лестнице, но после нескольких шагов остановилась:

— Ой, а музыка-то! Где Лисик? Юл-ля! — крикнула она, сложив руки рупором, в сторону оркестровой ямы.

— Иду! — донеслось оттуда.

Когда все собрались наверху, оказалось, что первая скрипка расстроилась. Лисик села в углу помоста и, держа во рту полоску соленой рыбки, стала подстраивать инструмент. Покручивая колки и посасывая рыбку, она что-то нашептывала своими прелестными губками. Вскоре, подергав подряд все струны и похлопав карими глазками, она закивала, погладила инструмент и сказала: «Вот теперь мы в настроении!»

Из-за кулис, в сопровождении четы Капулетов, вышел Макаров. Вся компания бодрым шагом прошла под помост и стала там что-то обсуждать, но наверху был слышен только гул. Екатерина Петровна обиделась, что ее не позвали на консилиум, и решила продолжить: «Ромео! — пожалуйте на лестницу», — не без раздражения сказала она.

Когда тот пристроился на краю помоста, опершись правой ногой на верхнюю ступеньку веревочной лестницы, Екатерина Петровна, выждав, пока режиссер сядет на свое место в зале, дала скрипачке знак, что можно начинать. Лисик заиграла какую-то тихую, но явно тревожную, терзающую нервы мелодию.

«Под настроение…» — подумала о музыке Катя, исполнив несколько па, в которых выражались и скорбь-отчаяние Джульетты, и ее ожидание.

Все шло хорошо; когда Ромео забрался в спальню и стал ходить вокруг Джульетты, скрипачка сменила тему.

«У-у! Что-то из Рахманинова! — угадала Катя. — «Рапсодия», кажется!» Тут Екатерина Петровна подала знак, и Лисик стала ускорять темп… и вот уже Катя опустила руки, ожидая, когда Ромео ее схватит и потащит на кровать. «Да, «Рапсодия на тему Поганини», папина любимая!» — и только Катя вспомнила название, как снизу раздался жуткий скрежет, который напрочь заглушил скрипку.

— Сто-оп! — закричал Макаров из зала. — Рано! Дайте закончить мелодию — красота-то какая! Вы должны только привстать в этот момент! Бесшумно… и прислушаться, — что там ваша дочь делает, в страдательном залоге… А скрипеть будете, когда скрипка отыграет! — крикнул он старшим Капулетам.

Те закивали, показывая, что «сверхзадачу» поняли, и опять улеглись под одеяло на свой «плацдарм».

— Э… Екатерина Петровна, и все там… — сказал Макаров. — Вот что… после того как Ромео, — тут он провел рукой сверху вниз и потом горизонтально вправо, — Джульетту… музыка должна, закончив фразу, смолкнуть! — он встал и сделал знак рукой скрипачке, сидевшей в дальнем углу помоста.

Лисик в ответ кивнула. Макаров продолжил:

— Дальше… Пара внизу поднимается и начинает прыгать… за ними и наверху молодые поднимаются… и делают то же, держась за руки — но в противофазе со стариками! Ориентируйтесь по скрипу…

— Это кто тут старики! — закричал из-под одеяла папик Капулет. — Да мы еще покажем этим молокососам!

— Ладно, ладно — вздремните пока! — примирительно воскликнул Макаров. — Приготовились, снимаем с ходу! Катя! слезай, бери хлопушку.

«Так вот оно что! — подумала Екатерина Петровна, спускаясь по винтовой лестнице. — И в противофазе… А, понятно! — у тех-то брак публичный, а у этих — тайный! Но куда гонит-то, почему не дает отрепетировать!?»

— Затихли! Начали! — крикнул из зала Макаров.

Екатерина Петровна взяла с холодильника хлопушку, отошла под помост Монтекки, хлопнула и крикнула «Мотор».

Вступила скрипка. Вся миниатюра длилась минуты полторы. Катя с Алексеем отработали без ошибок, Екатерина Петровна ни к чему придраться не смогла. Лисик, закончив фразу, опустила смычок.

Внизу, под помостом, старшие Капулеты поднялись и стали раскачиваться на издающей жуткие скрипы железной сетке кровати. Они были с головой накрыты ватным одеялом. По положению их голых ног было понятно, что «папик» крепко держит «сеньору» в своих объятиях. "Молодые" наверху встали на ноги и повернулись к залу боком. Чуть отступив, девушка положила руки на плечи Ромео. Уловив момент, они запрыгали, но в противофазе с взлетающими все выше и выше «родителями», уже вовсю охающим и стонущими.

Екатерина Петровна взялась обеими руками за виски и опустилась, где стояла, прямо на сцену. «Все! Искусству конец! — прошептала она. — Декаданс! А он — он рехнулся! Уйду! Лучше уж преподавать танец детям, чем тут день за днем с ума сходить…»

— Хватит, хватит, спасибо! — раздался из зала возглас Макарова. — Катя, глуши мотор!

— Ну тебя к черту! — крикнула в зал расстроенная Екатерина Петровна и забросила хлопушку под помост синих.

— Катя, мать твою, чуть не прихлопнула! — раздалось оттуда чье-то ворчание.

— Ой, простите! — Екатерина Петровна заспешила под помост, чтобы извинится. — Кого я тут…

— Эй, как смотрелось? Перепрыгали мы этих подпольщиков? — крикнул, похохатывая, из-под другого помоста черный «папик», снимая с койки за талию свою синьору.

— Ах, Федио! — глаза Капулетихи сияли, — ты был великолепен!

— Давненько мы так не веселились! А, мать!?

— Ах, а пускай он каждую ночь лазает, — томно выговорила «сеньора», поведя рукой в поисках Ромео и целя в него палец пистолетом, — это так стимулирует, ох-ох…

— Это эксклюзивное удовольствие! — у нас же только одна девка! Была! — ответил папик Капулет.

— Это ли проблема, Федио! — откликнулась Капулетиха.

— Но где мы для младшенькой такого же уродца возьмем!? Мамочка-то его уже при смерти! — тут Петрович ущипнул свою «сеньору» за бок. — А ты еще ничего!

— Все! Закончили! Всех жду на просмотре! Завтра в час здесь, в этом зале! Кто не придет, останется без премии! Екатерина Петровна, ау! Хватит там «жевать»! «Глотай», потом переваришь! Дело есть, жду тебя в кабинете! — крикнул Макаров и пошел по центральному проходу к выходу из зала. Поняв, что съемки закончены, за ним потянулись и те, кто сидел в партере.

И только юная Катя, разрумяненная, с растрепанными волосами все еще стояла в тунике на брачном ложе Джульетты. Ее расстроило то, что Макаров так ни разу и не взглянул наверх, на их игру. «Даже когда инструктировал… И потом тоже ничего не сказал, ни словом, ни жестом — будто нас троих тут и не было!» — с обидой думала она о себе, скрипачке и Алексее.

Лисик, все еще посасывая свою рыбку, спустилась вниз и еще ниже, в оркестровую яму. Взяв свою сумочку, она сунула папочку с нотами в целлофановый пакет и ушла, прихватив инструмент.

Съемочный кран съехал в правый угол. Когда там старший оператор и его помощник стали отсоединять камеру, Катя, наконец, осознала: «А ведь и правда! Конец фильма! А почему же никто не веселится? Ур-ра!» — и уже одна запрыгала на кровати, но кричать что-то вслух постеснялась.

 И Алексей, который все еще стоял там же, на помосте, радости по поводу завершения съемок не испытывал. Он понимал, что это создает непреодолимые препятствия для его отношений с любимой. Физическая нагрузка отключила его мозги, и он стал уговаривать себя: «Думай, ну, думай же! — улетит золотая рыбка, улетит навсегда!»

Кате стала прыгать на одной, потом она другой ножке, думая, как бы поэффектней соскочить с матраса.

Алексею ничего оригинальнее ресторана на ум не приходило, но он понимал, что подвалить сейчас к Кате с таким предложением, — это все равно что повесить на себя ярлык идиота. В отчаянии он присел на корточки и, схватив себя за волосы, зашептал:

— Ну, ну… Ромуля, давай! А то Вильяму… — Алексей вскочил, — Вильяму пожалуюсь! — закончил он свою новую «молитву» в прыжке на матрас, а когда оказался рядом с Катей, запрыгал в такт с ней.

Придя в себя, он перешел в наступление:

— А что, Джулинька, попрыгаем, что ли, и в Вероне? Перед твоим памятником, а?

«И вправду, так хочется побыть еще немного Джульеттой! — подумала Катя, —пусть даже так…»

После нескольких подскоков она вскинула руки, улыбнулась и сказала:

— Ох, под синим-синим небом, на батуте, без этих скрипучих «папиков» и «мамиков», в маскарадных костюмах! И пья-ны-е — в стельку! Ах, вы меня погубите, Алекс! Можно я буду вас так называть?

Алексей кивнул:

— Я об этом мечтаю уже две недели!

— А Таня? Таня тоже вас так называла?

Этого Алексей не ожидал. «Во дает! А откуда… нет, не Танька, она бы не проболталась… зачем ей? Но тогда кто? Или провокация?»

— Не отпирайтесь, вас видели…

«Фу-у… нет, не Танька!» — понял Алексей и чуть прикрыл веки, чтобы не выдать своей радости, ведь Катя сама подсказала ему ответ:

— Да, я подвозил ее пару раз на такси, она живет недалеко от гостиницы… Алексом? Не помню, может быть… но оба раза я был совершенно без сил и не очень-то слушал… Хотя это, кажется, и неучтиво, но…

— Ну пусть так… — протянула Катя и перестала скакать, и Алексей тоже.

Девушка уселась лицом к залу на край матраса и погрузилась в свои ощущения: «Ан нет, не так… Да врет он все! Не стала бы она плакать после пятиминутной поездки… Так плакать!»

Этой ночью Катя вдруг сквозь сон вспомнила, что, когда Ромео пытал ее на сцене поцелуями, она заметила, что на глазах у Тани мелькнули слезы. Там она не придала этому значения, времени углубляться в анализ того, кто, где и почему плачет и рыдает, у нее не было. Но ночью, вспомнив, она по-женски, без доказательств, поняла, что слезы-то были не по пьесе… «Нет, нет! — не наша игра ее растрогала, нет…» — думала она в полусне.

Алексей сел рядом.

«Да, так плачут по потерянной любви, а значит…» — нутром поняла Катя.

Заметив, что зал опустел, а операторы потащили куда-то штатив и камеры, он попытался обнять девушку.

«Но когда же они успели? Вот оно — мастерство!» — она, отщелкнув пальчиком его руку, встала, потянулась, сказала как бы лениво: «Ну вот, все уже ушли… да и нам пора!» — и, вальяжно ступая, пошла в угол помоста к винтовой лестнице.

«Уж не заревновала ли?» — подумал Алексей. Он все еще чувствовал близость ее тела, помнил теплоту ее дыхания, когда она лежала, пусть и всего секунды, в его объятиях. Он, конечно, не думал, что она сейчас вот откинется с ним на матрас, но и такой холодности не ожидал. «Уж посидеть-то рядом, положить голову на плечо… поворковать, по… мур-мур! И что тогда улыбалась? А, так она еще и дразниться!» — подумал он, поняв, что потягивалась Катя не для того только, чтобы размяться.

Он встал, чтобы последовать за ней, но, сделав несколько шагов, спохватился: «Тьфу, не туда!» Он развернулся, подбежал к краю помоста, на одних руках спустился по веревочной лестнице и балетным шагом метнулся в угол, к винтовой. Кате до пола оставалось две ступеньки.

«Удрать хотела, любимая!? Ха-ха, как бы не так!» — подумал Алексей, делая пируэт и как бы приглашая ее на танец.

Но у Кати игривое настроение уже прошло. Она вспомнила, что пора домой, учиться. «Да и Ромео что-то… — подумала она, почувствовав его решимость. — Не профессионально это!»

И только девушка ступила с лестницы на сцену, как Алексей серией страстных па обошел вокруг нее, обхватил за талию и прижал к себе.

«Ну началось… Подыграть, что ли, ему… о-о! не, не охота… ой, да и притомилась я что-то…» — подумала Катя. Ей захотелось зевнуть.

Алексей ждал, что она начнет сопротивляться; или наоборот — не начнет, а поднимет голову для поцелуя; или что-нибудь станцует, дабы выскользнуть. Но Катя словно окаменела — не шелохнулась, и даже задержала дыхание. А когда он запустил руки ей в волосы и хотел повернуть к себе ее лицо, сказала:

— Прямо здесь, что ли?

— Что? — спросил Алексей, опустив руки.

— Да все… — ровным голосом ответила Катя, повернулась к нему, положила руку на пояс его джинсов и одним движением большого пальца отстегнула верхнюю пуговицу.

Любовь, страсть, обида и ненависть — все слиплось в одну эмоцию, парализовав извилины. Мышцы лица как бы свело. Но через мгновение мозг все же сработал, среагировал, слепил из того, что было, тупую полумысль–полуэмоцию: «Издевается! Вот стерва!» Алексей почувствовал, что будь они не на сцене, то мог бы и не сдержаться.

Но за то время, пока вылезали эти слова, первая волна гнева миновала, и он смог растянуть губы в подобие улыбки. «Стерва? Да, но любимая… стерва!» — уже вполне осознанно подумал он. Чтобы потянуть время, он, склонив голову, сладострастно замычал, положив руку Кате на плечо. «Рожай же, тупица! — прикрикнул он на себя мысленно и, вспомнив свой новый прием, взмолился: —  Ну, Ромик, ну скажи что-нибудь! Вильяму пожалуюсь!» — и стал опускаться на колени.

Голова вдруг «заварила»: «Выскользнула… переиграла! Надо вернуть ее в Джульетту! Да, необходимо доиграть, доиграть до конца! — это единственный выход!» — и он, склонив голову к ее стопам, прикоснулся лбом к лодыжке и прошептал подготовленные, но списанные в расход режиссером строки:

Мне надо удаляться, чтобы жить,

Или остаться и проститься с жизнью.



Катя не ожидала такого развития ситуации. Прикусив на секунду верхнюю губу, она присела, положила ему на голову руку и тихонько напела в ответ из пьесы:

Побудь еще. Куда тебе спешить?



И вдруг, уже помимо своей воли, продолжила, добавив нежности:

Дом окружила отморозков рота!

Они пьяны, хотят тебя пришить

У каждого в кармане твоя фота!



«Не может быть? — Катя сначала испугалась, но потом, чтобы не рассмеяться, зажала свободной рукой рот. — Ой, ой! А дальше?»

«Оп-па! Катька, как я тебя люблю!» — чуть не вырвалось у Алексея, но он сдержался.

— Э… у… — промычав несколько гласных и поняв, что не может родить и двух строф, он опять спрятался за авторский текст:

— Что ж, смерть так смерть!

 Так хочется Джульетте.

 Поговорим. Еще не рассвело.





«Проиграл, проиграл! Ты, Ромео — тупица!» — хмыкнула про себя Катя и ответила, не забывая поглаживать его по голове:



 — Еще… Хи-хи! Так свет зари

  Тебе уж не видать, мой милый -

Я не Джульетта!



– Ха-ха! Хо-хо-хо! А кто, а кто… — раздался веселый возглас Алексея, но Катя за эти секунды выпрямилась, выдернула из-под его головы свою ножку и поставила, вывернув пятку вверх, кончик пуанты на его затылок, так что конец его фразы оказался приглушенным: — …«ж тиий?»

Повернувшись лицом к залу, она указала перстом себе под ноги и во весь голос продекламировала:



Ты хочешь знать,

С кем переспал, самец?

Я Клеопатра! —

А тебе конец!



Чуть надавив ему на голову — обозначив этим свою победу — она повернулась и царственной походкой двинулась к выходу за кулисы.

— Е-е… — выдавил из себя в пол Алексей.

Поняв, что у него осталась только одна секунда и только один выход, он вскочил, застегнулся и закричал, и зааплодировал — подобострастно пригнувшись-прогнувшись:

— Браво, Катя! Браво! Великолепно! Какоф финаль! Какой голь! Потрясающе! Браво, брависсимо! Неповторимо, незабываемо! Жаль, камеры свернули! — интонации его, несмотря на то, что он уже осознал, что только что проигрался, были искренними.

Похвалы Катю остановили — и не могли не остановить. «Ну, а для чего еще трудится!» — подумала она и чуть развернулась в сторону Алексея. Протягивая для поцелуя руку, она сказала:

— Ну будет… уж законфузили девушку донельзя! Надеюсь, вы не обиделись? — это ведь — театр!

— Нет, Катя, что вы! — конечно, нет! — выдавил из себя Алексей.

Подскочив, он галантно приложился губами к ее пальчикам, успев перед этим подумать: «Что ж, Клеопатра — так Клеопатра! Хоть одна ночь… а там видно будет!»

— Спасибо… но я, однако, пойду! Пора! — послезавтра реферат по истории театра надо сдать! А еще писать и писать…

— А… тема серьезная?

— Для меня? — да, пожалуй! А я к наукам не склонная — усидчивости не хватает! Мне б — ля-ля, тру-ля-ля… — она соединила над головой руки и задвигала бедрами, но через пару тактов опять сложила их на груди. — А тема… «Организация театрального пространства в театрах Юго-Восточной Азии». Вот и всего-то!

— М-да… — протянул Алексей, — ничем не могу помочь, я курсовую по Европе писал!

— Можете! — не мешайте заниматься! Я бы уже дома могла быть…

— Простите, я ведь не знал… Хорошо, не буду вас отвлекать… — они уже вышли за кулисы, — но вот только… Как наш блиц-тур в Верону?

— Ах, Алекс! Какой вы несносный! Мы только что выяснили, кто я —  Кле-о-пат-ра!

— Так что, мы летим в Александрию? А в Верону — потом, если жив останусь… Да будет милостива царица Египетская и всея Саха`ры, повелительница скорпионов и нильских крокодилов!

Титул повелительницы аллигаторов Кате польстил. «И не так уж он и туп… временами…» — подумала она и сказала:

— Спасибо, постараюсь оправдать…

Алексей почувствовал, что весы счастья чуть качнулись в его сторону, и не удержался:

— Так что, летим в Египет?

— Ну хорошо… я попробую… постараюсь подготовить маму…

«Опаньки! Или шутит?» — подумал Алексей и чуть не подпрыгнул: «Вашвличство, в какой дворец прикажете вас доставить? Версаль, Лувр, Зимний…»

— К папе хочу! — Катя не шутила, но Алексей, который не знал ее обстоятельств, подумал, что она говорит о Риме, и стал вспоминать название папской резиденции.

— Это, кажется, Апостоль…

— Нынче вечером, сударь, не складывается! — остановила его Катя. — Мне надо к сокурснице зайти, за книгами по реферату. Она здесь рядом живет. Так что, не ждите меня… И не обижайтесь!

— Э-э — протянул Алексея, оценивая правдивость услышанного. «Длинного выпустили? Не, как это, не может быть! — подумал он. — Однокурсник? Ерунда! — сопляки не в счет!»

— Хорошо, только… у меня одна прозаическая просьба… Захватите завтра свой загранпаспорт, пожалуйста! Нужно послать копии по факсу, для виз… тогда нам быстренько все оформят, и долететь не успеем!

— Ой, не забыть бы… — Катя растерялась от такого развития событий.

— А я и напомню… утром, если телефончик дадите! У? — они уже стояли в коридоре перед дверью в ее гримерную.

— Да, пожалуй… — Катя назвала номер своего мобильного, — кажется так… Вы наберите сейчас мне из своей гримерной, вдруг девушка цифру какую спутала… Если правильно, я сброшу вызов, сил уже нет говорить!

— Да, обязательно! Спасибо, Катя! Работать с вами — это блаженство! — это было сказано им от души.

— Ну, будет вам, будет!

— Что ж, тогда до завтра?

— До свидания, Алекс! — Катя нащупала за спиной дверную ручку и скрылась в гримерной.



Среда



Просидев полночи над рефератом, первую пару Катя проспала. «Опоздала! Ну ладно, все равно сваливать…» — успокоила она себя, потягиваясь и зевая. Лень не отступила от нее и после завтрака — вместо того, чтобы опять сесть за реферат — она расположилась перед зеркалом.

Растормошив волосы, Катя задумалась над тем, уместно ли делать прическу. «Просмотр как-никак… а что вчера режиссер сказал? — «И без бриликов, пожалуйста!» Катя оскалила зубы и внимательно осмотрела белоснежную эмаль и десны. «Вот! это мои и жемчуга, и брильянты! Куда я их? Но неужели Макаров подумал, что кто-нибудь забудется, да вырядится?»

Выпрямив спину, она принялась разглядывать себя в зеркале под разными углами. «Ну, «дочка северного ветра»… хм, а любитель острых ощущений так и не позвонил? Странно… что же, что же… никаких висюлек, все строго! Черные джинсы, свитер и… зябко, кожанку накину!»

Катя встала, взяла мобильник, намереваясь узнать время, но он оказался выключенным. «Ой, забыла совсем… — она всегда отключала телефон, садясь заниматься. — В запасе час, чем бы заняться? В училище ехать — смысла нет… реферат почти готов… А-а! — Катя нагнулась и выкатила из-под дивана две блестящие гантели из нержавейки, Костин подарок. — Вот вы где, сони! Подъем!» — сказала она им и вспомнила, что Костя все еще в следственном изоляторе.

Она опустилась в кресло и закрыла лицо руками. Гантели приятно холодили виски… — «Ой, довели уже несчастную девушку», — подумала Катя, сдвигая холодный диск на левое веко, которое неожиданно стало подергиваться…

— Дергай, Данила! — сказал тот могильщик, что был постарше, хотя оба они были не молоды.

Раздался протяжный звук. Будто краем гроба, как смычком, прошлись по струнам контрабаса. Выдернув из-под домовины свои веревки, они принялись сматывать их на локтях в бухты. Земля была сырая, глина налипал на канаты. Они счищали ее в ладони; когда собиралась горсть, комок летел под ноги; в тишине было слышно, как глина хлюпала.

Соцработник из отдела опеки присела, просунула руку между Алексеем и Петькой, отломила изрядный ком влажной глины и не глядя бросила глину на гроб Антона.

Раздался глухой удар. Услышав «Бум!», Алексей наклонился вперед и заглянул в могилу. Ком распластался на крышке, обнажив жирное тело кладбищенского аборигена. Червь, видно, почувствовав на себе пристальные взоры провожающих, изогнулся и лихо пополз по обитой красной тканью крышке к изголовью. Алексей присел, прихватил ком земли и бросил в него. Раздался второй удар. «Попал! А может и прибил! Фу-у…» — подумал он и поморщился, а Петька отошел в сторонку, открыв могилу взору стоявшей за ним во втором ряду Капе.

Сбивая прилипшие комочки, соцработник несколько раз отряхнула руки. Капа покосилась на нее. Заметив на ее полном лице оттенок брезгливости, подумала: «А если бы там твой сын лежал?» И девушка перевела взгляд на худенькую кудрявую учительницу математики из детдома.

Там, в пенатах, знали только то, что Антон покончил с собой из-за несчастной любви. Кроме математички, никто больше придти не смог; она была единственной, у кого не было в это время уроков.

Капа заметила на ее глазах слезы. Учительница достала платок, прикрыла им лицо. Всхлипнув, она прошептала:

— Как же так? Ах, Антоша, Антоша… — и повернулась в сторону казачки: — А какая у него была память! Ох, ох…

Об этом Капа знала.

— Да, Маша… Машенька! Она мне говорила — стихи он запоминал с одного раза, — ответила она.

— Что за Маша у него была? — спросила учительница. — Та, из-за которой…

Математичка задела за живое. Внутри у Капа все провернулось, как в мясорубке. В глазах потемнело. Она готова была броситься на землю и забиться в истерике, утрамбовывая кулаками глину и крича: «Была! Была! Была!» — а никто бы и не заподозрил, что колошматит она землю не с горя, а от злости и ненависти. Но тут землекопы взяли свои инструменты и заиграли самую древнюю и таинственную в мире музыку: сонату для двух лопат, глины и камешков.

Капе стало стыдно. Она вогнала ногти в ладони и болью пришла в себя. Прикрыв глаза, чтобы не видеть ни могильщиков, ни лежащего за ними черного, как бы вязанного крючком полупрозрачного креста, она подумала: «Развернуться бы и уйти… — удерживали ее не благочестивые чувства, а букет, который она должна была положить на могилу. — Я ведь его не любила… Господи помилуй! И зачем я пришла сюда… Ах, да! — чтобы Наталью Викторовну дома удержать… И для чего родился этот Антон? А Маша? Мог он ее спасти? Наверное, если так поступил… или нет? — Она вздохнула, поняв, что на эти вопросы ответа не будет. —  Жил, мечтал, учился — и вот всё? А дядям этим все равно кого закапывать… Ни наследников, ни следа… могила зарастет. А вышел ли бы из него хороший врач? Вот и это теперь останется тайной…»

«Плюмп-плюмбз, плюмп-плюмбз» — вступил кладбищенский «ударник», когда могильщики начали утрамбовывать холмик тыльными сторонами лопат, формы совочков у которых были разные. У одной пошире, у другой более вытянутый, — он-то и позвякивал зависающим над землей кончиком.

Могильщик — тот, что постарше — несколько раз прерывался, срезал расползавшуюся землю, стараясь, чтобы холмик получился симметричным, и тогда ритм приглушался и растягивался.

Услышав Капин вздох-стон, математичка, почему-то попадая в ритм с лопатами, прошептала: «Сам, Един, еси, еси…» — но дальше она не помнила.

Отойдя в сторону, Петька встал под дерево. Подняв голову и оглядев склоненную на юг крону, подумал: «Хоть в чем-то повезло… Ом! Скоро листьями засыплет… Ом! — Петька повел носом, вспоминая запах, который уже слышался в парке за общежитием — там, где он бегал. — А может, и ворона его сюда перелетит, кто знает? Что ей там одной… кого теперь в ту комнату сунут? — их с Алексеем в тот же вечер расселили, а комнату закрыли. — Кто теперь согласится там жить? Ой, что это я? Не расслабляться! — он взглянул поверх забора. — Ом, ом, ом! Красивый пейзаж там… — за полем синела полоска хвойного леса. — Ом! Девушка… Ом! Эта незнакомка слишком чувственная… — подумал Петька, взглянув изнутри себя на Капу. — Ой, ом, ом, ом! Девка еще, но нижние чакры у нее не прочищены… Ом! Ей бы пореже мясо есть… Антон… Ом! Ом, ом, ом… Антон… Ом! Нет, лучше уж «со святыми упокой»! Пойду завтра покрещусь… все мы смертны… умру, а дети мне: Ом! Ом! Пусть уж лучше поют… Ом!»

Могильщики уже навели вековой порядок. «Эта… Крест-то сами уж, что ли…» — сказал пожилой рабочий, посмотрев на Алексея. Надев картуз, он махнул молодому: «Айда, Данила! К завтрему два нумера еще ладить…» — и подхватив лопаты, они побрели налево, вдоль ряда уже выкопанных могил.

Над кладбищем установилась тишина, а у Кати в комнате телефон заиграл «I can get no», чем и вывел ее из оцепенения.

— Костя? Выпустили? — она положила гантели и поднесла телефон к глазам. — А, ясно… — она увидела, что на экране высветился номер Алексея. — Здравствуйте, Алекс! Нет, просто телефон забыла включить… Хорошо, можно… Спасибо, постараюсь не забыть…» — но в конце диалога ее голос дрогнул, напрягся, в нем пробилась металлическая нотка. «Ну вот… отчего такая неуверенность?» — Катя чувствовала, что ее терзает что-то помимо того, в чем она уже раскаялась.

Закончив разговор, Катя залезла в меню телефона. Она решила перенести этот номер в папку деловых контактов. «Порой… я ему не доверяю, — думала она. — Понять бы, почему… Хм, о Вероне промолчал… ничего, подождет она до вечера, Верона эта! А зачем тогда загранпаспорт? — Впрочем, это ни к чему не обязывает! Так, а это Костин! — Катя, увидев его номер, задержала палец на кнопке. — Куда его теперь? Ну пусть пока… Кстати, а что там на улице?»

Катя подошла к окну, взглянула на небо. «Тепло! И солнышко пробивается! Ой, какой Алекс заботливый, про зонтик напомнил! Ой, ой, ой! А впрочем, почему бы и не прогуляться перед просмотром полчасика!?» — думала она, одеваясь.

Когда настал момент положить в сумочку загранпаспорт, на месте его не оказалось. «Мама спрятала? Нет, не может быть… — Катя села и стала вспоминать свое недавнее возвращение домой. Я вошла… как приятно было вздохнуть запах родного дома… Сумку оставила в коридоре, потом душ, потом стала разбирать вещи… Да что там было разбирать-то? А! Где сумка-то?»

Искать сумку было легче, оказалась она на антресолях. «Мама закинула… и ничего не сказала, воспитательница!» Катя открыла молнию, паспорт лежал во внутреннем кармашке. «Да, мама права! — так, Катенька, с документами нельзя!» — пожурила она себя и, заметив, что опаздывает, выскочила на улицу.

Алексей, как и договаривались, ждал ее за две остановки до театра. Но Катя не вышла, а от дверей жестом поманила его в автобус.

«Извините, Алекс, задержалась! — сказала она, когда тот оказался рядом с ней на задней площадке. — Не успеем пройтись, время уже…»

А на кладбище время замерло. Алексей Прохоров прошел к изголовью холмика, поднял крест, примерился; подняв крест еще выше, изо всех сил воткнул его землю. Раздался шорох. «Будто кто выплеснул на горячую сковороду воды… — подумал он, — это вместо отпевания…» И вдруг понял, почему могильщики не стали сами устанавливать крест. «Ну народ! Все всё знают… — он зашел сбоку, чуть поправил крест и притоптал справа ногой землю, — и молчат… молчат — до последнего! — он отряхнул руки. — Да, но не батюшка же им сказал? Или сами поняли по тому, что в церковь не занесли?»

«Ну вот и все!» — подумала Капа. Она подошла, положила цветы, выпрямилась. Постояв для приличия, украдкой глянула на часы. «Надо идти, пора. На просмотр опоздаем…» — девушка повернулась и, склонив голову, пошла к центральной аллее.

Учительница и соцработник, прислонив к кресту единственный венок с надписью «От учителей и одноклассников», с минуту повздыхали и побрели следом за Капой, поглядывая в сторону виднеющихся на пригорке огромных кладбищенских ворот.

Алексей так и стоял за крестом. Ему вспомнился разговор в церкви. Он зашел туда, как только ритуальный автобус подрулил к кладбищу. Найдя попа, Алексей поведал ему о несчастье и попросил отпеть покойника, но тот отказал: «Не могу! Не положено! Запрещено церковным уставом! Раньше самоубийц и в церковной ограде-то не хоронили… Ладно уж… для сироты сделаем исключение!»

Алексей протянул ему конверт с деньгами, которые собрали в общаге.

— Спаси Господи! Я помолюсь, келейно…

— А как же он теперь, батюшка? — спросил Алексей, подумав: «Ведь если девушку отпели, а его самого нет — то, как и где они смогут там встретиться?»

— Нам сие знать не дано… По церковному преданию… древние книги свидетельствуют… молитесь Архистратигу Михаилу! — вздохнув, ответил иерей и скрылся в алтаре.

Алексей оторвался от воспоминаний и поднял голову. «Ага, бабы свалили!» — подумал он и, не поднимая руки, одной только кистью левой, подал знак приятелю, стоящему у того же дерева, что и Петька: «Мол, можно начинать…»

Тот, хотя и видел Антона только один раз — на том недавнем мальчишнике — проводить его в последний путь не отказался. «Конечно, это ж святое!» — не вильнув, ответил он Алексею, когда тот, поняв, что мужчин кроме него и Петьки на похоронах не будет, стал обзванивать знакомых.

— Ну нас трое, да шофер: вот и четверо! Снесемся, как Курочка Ряба! А я как раз после смены, спешить-то куда… посидим, выпьем по стопочке, интернационал споем!

— Зачем? — не понял Алексей.

— А как же? Ты что же, слов не знаешь? Слушай: «С интернационалом воскреснет род людской!» — зафальшивил голос на другом конце трубки.

— Хм, чудак, там не «воскреснет», а «воспрянет!» — ответил Алексей.

— Да? А я всегда пел «воскреснет!» Да какая разница? Купить чего?

— Не надо! я возьму, все что нужно! — ответил Алексей.

И теперь это «все», позвякивая в рюкзачке, приближалось к могиле Антона. Вдвоем они, разложив взятые на прокат раскладные стульчики, сели с двух сторон «в ногах» могилы. Положив на холмик сверху кусок фанеры, поставили на нее бутылку, три стакана и стали разворачивать закусь.

— Петь, ты как, бу? — спросил Алексей.

— Нет, извини! Пойду я…

— Давай! Молись там… по-своему! А мы тут вдвоем… а ты молись, не ленись! — крикнул он вдогонку Петьке и разлил по пятьдесят.

— Ну, давай! Нет, стой! Забыл! А цветы-то!

Он встал, подошел к дереву, собрал в охапку уложенные под ним букеты, которые ребята и девчонки из его группы принесли к моргу. Там, узнав, что похороны далеко за городом, студенты решили на кладбище не ездить, простились с покойным в морге и поспешили на занятия. «Извинились ведь… — вспомнил Алексей, — да и понятно… Антошка застенчивый был, с таким покуда сблизишься…»

— Вот видишь, друг, цветов сколько! — Алексей разложил перед крестом букеты.

Он выпрямился. Постоял, приглядываясь, все ли в порядке…

— Ну, пусть земля ему пухом будет! — сказал Алексей, заняв место напротив приятеля.

— Ага!

Не чокаясь, выпили. Посидели, озираясь. Послушали тишину. Алесей, не закусывая, «повторил».

— Теперь ты…

— «Что-о наша жизнь? — И-гра-а!» — напел тот. — А хороший был парень, патриот!

— Ну, это ты верно заметил! Давай!

— Давай… — хлюпнуло. — Хы… Хорошо, что дождя нет! — сказал приятель, цепляя на вилку маринованный огурчик.

— Угу… И что не в субтропиках! А то вот так вот помрешь, а дождина как зарядит на пару суток без перерыва… — и не посидишь! Эх, Господи помилуй! А, слушай! — хоронили, помню, как-то одного…

— А вы помните, Катя, — другой Алексей, Семенов, спросил в автобусе девушку, — те строки, из вчерашней импровизации? Катя, не желая личных тем, перевела разговор на погоду. Так, за обсуждением кучевых облаков, они добрались до театра.

У главного входа стояли люди; Катя не захотела, чтобы их видели вместе, и свернула к служебному. Алексей, оттянув массивную дверь, пропустил ее вперед, но поблагодарить она не успела: у конторки, спиной к ней, стояла в вечернем платье с черной шалью на плечах Екатерина Петровна; она что-то говорила вахтеру, положив руку на местный телефон.

«Попали!» — подумала Катя, но Алексей, войдя следом и с первого взгляда оценив ситуацию, обошел девушку, будто и не видел ее до этого; в два прыжка взлетев на верхнюю площадку, он, проскользнув за спиной помрежа и пройдя между двух женщин, исчез в полумраке проема.

«Ловок! — оценила его взлет Катя. — Кажется, она нас не заметила… — и стала подниматься по лестнице. — Ну а заметила бы… Опять! Да что это со мной, как школьница пятнадцатилетняя!?»

— Да вот, он только что зашел… может, завернул куда… вы идите, я ему перезвоню… — услышала она голос вахтера.

Екатерина Петровна продолжала о чем-то говорить с ним, но тут одна из женщин, сбежав по ступенькам вниз, бросилась на Катю, обняла, прижалась к щеке и зашептала в ухо:

— Катя, Катя — как хорошо… я так рада, что тебя встретила!

— Капочка, ты!? — волосы у той были убраны под черный платок, и Катя только по голосу узнала ее. — Слушай, как хорошо, что и ты пришла! Ой, а откуда… — она хотела спросить, кто сообщил ей о просмотре, но Капа перебила ее.

— Извини, я с Машиной мамой! Нас пригласили. Кать, Катя! А я… опять с похорон, представляешь? Сил уж никаких нет! — Капа зарыдала и уткнулась подруге в плечо. — Ты представь… у Маши друг был… Антон… Ну просто друг… Так он, как узнал обо всем… с собой покончил, только-только вот похоронили… на том же кладбище, у поворота на Туманово! Наталья Викторовна тоже хотела пойти, но я одна… ее я не пустила.

Катя побледнела и, не отпуская объятий, перевела взгляд наверх. Там обе женщины стояли рядом, в пол-оборота к лестнице, и молча смотрели на них. Тут до Кати дошло. «Это Машина мама! Те же глаза… и губы! Надо бы подойти, утешить как-то… сказать, что скорблю…»

— Кап, нас ждут! Потом, ладно? — пошептала она и сунула в руку плачущей девушке початый пакетик с бумажными носовыми платками. — На вот… пойдем! — обняв, Катя пошла с ней вверх по лестнице.

Не дойдя до площадки, Капа остановилась. Повернулась к Кате, взглянула на нее. Пытаясь улыбнуться, погладила ее по предплечью и ничего не сказав, шагнула на площадку, оставив ее за спиной.

«Извините!» — всхлипнув, сказала она женщинам. Те обняли ее с двух сторон, повернулись и куда-то увели.

И только тут Катя заметила в руках Екатерины Петровны большущий букет цветов. «Что со мной! Даже с Екатериной Петровной не поздоровалась… Цветы! Цветы! — это же для Маши!» — наконец-то поняла Катя. Щеки зарделись. Еле одолев последнюю ступеньку, она пошла по коридору.

— Сергей Яковлевич… — услышала она за спиной голос вахтера.

«Понятно, пошли к Макарову… Ой, вот так дела! — новость о том, что у Маши был мальчик, перевернули все ее представления о покойной. — И кто я теперь? Тупица? Или монстр… эмоциональный урод! Нет, все вместе, — это я и есть!»

Но еще больше ее расстроило то, что она даже и не подумала о том, что это не ее, а Машина премьера! И что она должна, обязана была купить цветы… «Все, опять опоздала…» — поняла она, посмотрев на часы. Расстроенная, чуть ли не в слезах, покачивая головой из стороны в сторону, Катя свернула налево, к гримерным, но у коридора ее остановил сторож.

— Извините, приказано не пускать! — произнес он. — Раздевалки в партерах! Пожалуйте, сударыни, через фойё!

В иную минуту Катя бы улыбнулась и подыграла ему, но сейчас… «Как, Капа сказала… Антон? Да… А случись что со мной, Завадский… нажрался бы как сапожник, проспался, да и забыл!» Она развернулась, приложила правую кисть тыльной стороной ко лбу и побрела в обратную сторону.

«А Ромик наш! Он-то — и вены вскрывать? Алекс!? Он… и на похороны бы не пришел…» — думала она, идя к гардеробу. Там стянула куртку, но от входа потянуло. «Бр-р, осень…» — подумала Катя и, накинув куртку на плечи, прошла в фойе. Там огляделась: «Капы не видно! Они уже, наверное, наверху у Макарова?»

Катя направилась к центральной лестнице, чтобы подняться к Машиному портрету. Издалека было видно, что цветов прибавилось. «Вон он, тот красивый букет…» — ступив на площадку, она выпрямилась и, глядя в глаза покойной, сказала кротко: «Маш, привет! Капу видела… Мальчик твой — он тебя уже нашел… там?» — у Кати потекли слезы, голос сорвался.

Она всхлипнула, смахнула слезу и после паузы продолжила, только тише: «А меня так никто не любил… да уже и не полюбит! Сегодня у нас… у тебя премьера, поздравляю! Прости меня, даже цветов не купила… Я свинья, я знаю… ты прости…» — Катя опять смахнула слезы. Голос дрожал, не слушался, и она прошептала одними губами: «Я к тебе приеду… обещаю!» — почувствовав, что вот-вот разрыдается, Катя отвернулась, достала платок, утерлась; обхватив плечи руками, пошла вниз, думая, когда бы ей выкроить время на поездку в Туманово.

«А где, Машенька, где это? Кажется, за аэропортом… ну, это недалеко! Костлявый бы за полчаса домчал… Подождать — вдруг его выпустят? Вместе бы и съездили! Да, дождешься, у мымры хватка железная! — Катя вспомнила Полину. — Всех пересажает, весь театр! И Бутафорычу что-нибудь пришьет: десятку в зоо… строгого режима…»

Сойдя в фойе, она огляделась, высматривая среди прогуливающейся публики знакомые лица. Повернулась, прошла вглубь.

— Катенька, вам не холодно? — спросил Алексей, коснувшись ее локтя.

— А? — Катя вздрогнула… — Нет! Уже нет, спасибо! Как вы бегаете!

— Кандидат в мастера спорта… был когда-то, — ответил Алексей. «Премьера, а она расстроена»… — подумал он.

— Хотите кофе?

— Нет, спасибо… Сергей Яковлевич  не спускался?

Алексей повертел головой. «Я не видел…» — ответил он, еще раз обведя взглядом фойе. Лицо женщины, стоящей у окна, показалось ему знакомым, но разглядывать ее, стоя рядом с Катей, он не решился. Да и Полина, заметив боковым зрением, что он смотрит в ее сторону, отвернулась к окну, хотя была готова задушить его собственными руками уже за то только, что облапошил ее, заявившись в ее кабинет вместе с Соболевой…

— Хотите, отойдем вон туда, за колонны? Там не так сквозит! — предложил Алексей. — Что с вами, Катя?

— А вон и Екатерина Петровна! Какая она сегодня… — сказала Катя, проигнорировав вопрос. — Но где же, где же — скоро час!

Макаров был в театре. Он только что вернулся из монтажной студии, где провел без сна всю ночь, и только еще собирался спуститься в фойе. Ту копию фильма, которую там приготовили для этого просмотра, он сам минуту назад занес киномеханику, проинструктировав его: «Ближе к концу фильма смотрите внимательно на меня! Я буду в партере, на перекрестке. Когда подниму руку, врубайте свет! Пожалуйста, не прозевайте! Это важно-сверхважно!» Тот покивал, пообещал быть внимательным, и Макаров пошел к себе.

«Наконец есть несколько минут, чтобы расслабиться и переодеться!» — подумал он в кабинете, но не успел повесить в шкаф пиджак, как раздался звонок местного телефона.

— Это вахтер! Сергей Яковлевич, они к вам поднимаются… Екатерина Петровна просила предупредить!

— Кто? С кем? — ответил режиссер с растерянным видом. — А, понял, спасибо!

Он бросился к журнальному столику, включил чайник. Достав из холодильника что попало под руку, задумался, как бы это все разложить. «А что пить… чай, кофе? Или водки — помянуть? — подумал он, хлопнул себя по лбу и бросился к шкафу. — Матушка несчастная в трауре, а я…» Он открыл дверцу, взял серый пиджак, набросил его на одно плечо, и тут в дверь постучали.

Екатерина Петровна, не зная, там он или нет, после паузы открыла дверь и пропустила в кабинет своих спутниц. Макаров, застегивая пиджак, бросился к ним навстречу; поклонился, поцеловал Машиной маме руку и попытался  выразить соболезнование:

— Наталья Викторовна, наши сердца, поверьте, скорбь не покидала… и не покидает! Не покинет… Да, Маша навсегда останется у нас, тут… — он приложил руку к сердцу. — Никто, никогда, уверяю вас… Вот и чай, не желаете ли? — он показал рукой на закипающий чайник. — Вы с дороги! Перекусить, пожалуйста! — бутерброды, печение… — говорил он, показывая на диван около журнального столика, но Наталья Викторовна поблагодарив, отказалась.

— Ну хорошо, может быть, после… После просмотра… — он не знал, что теперь делать. И никак не мог избавиться от всколыхнувшегося где-то внутри чувства вины. — Я вчера… вы знаете, кажется, следствие сдвинулось!

Екатерина Петровна шевельнула левой бровью, но не переспросила.

«Нет, об этом тоже лучше после… — Макаров опустил голову и стоял, не понимая, что ему делать дальше. —  Нужно что-то сказать, как-то утешить» — думал он, но мысли крутились вокруг просмотра.

Его выручила Екатерина Петровна:

— Я провожу гостей в ложу…

— Да, да… ключ! Уже немного осталось… В зале никого, вам там покойно будет! — он взял с рабочего стола ключ. — Да, вот! Катя, вот ключ — проводи, проводи в ложу, пожалуйста! Сейчас время, Наталья Викторовна, извините, Бога ради! После просмотра… Я хочу… поговорим, я надеюсь, простите, простите меня, всех нас простите… — он проводил женщин до двери, но перед тем как ее прикрыть, другим уже тоном сказал:

— Екатерина Петровна, вы потом спуститесь вниз, пожалуйста! Нужно один важный вопрос решить…

Женщины вышли. Макаров, прикрыв за ними дверь, принялся убирать продукты обратно в холодильник, но вспомнив, что сегодня ужинать будет уже дома, бросил эту затею и пошел в угол кабинета, в свою маленькую душевую.

Там умылся, почистил зубы, вытерся. Глядя в зеркало, уложил ладонью волосы. Хотя покрасневшие глаза и щетина выдавали бессонную ночь, бриться не стал. «Сойдет, не на танцы… не благоухать же мне, как младенцу… после такой работы…» — думал он в оправдание своего бессилия.

Но со стороны выражение лица у него было не усталым, а скорее тревожным; беспокойство не отпускало, в голове его крутились одни и те же мысли: «Только бы все прошло без эксцессов! Мог быть триумф, а теперь рыбалка! Еще и джинсы… Да, плевать! Нет, дебют, надо брюки… — он переоделся и поспешил вниз. — Только бы все обошлось…»

Зал, по его распоряжению, был закрыт. И еще вчера он приказал не пропускать никого в гримерные. И поэтому теперь все: и коллеги, и приглашенные, всего не более сотни — все собрались в фойе. Кто сгруппировался и сплетничал, кто прогуливался парочками или в одиночку; у столика в правом углу желающие могли «отведать кофею» — Фин отыскал для такого события немного денег.

Сойдя в фойе, Макаров приметил у окна Полину. С ней он познакомился этой ночью. Она долго отпиралась, не хотела сниматься, но Арсеньев приказал, и ей пришлось «засветиться» в эпизоде: — прилечь на асфальт, изображая Машу после падения.

— Здравствуйте, Полина Анатольевна! — Макаров подошел и поклонился.

— Здравствуйте, Сергея Яковлевич! Вот взгляните! — она показала рукой на объемный полиэтиленовый пакет, который лежал на подоконнике.

— Что-то нашли?

— Да, вот… — она оглянулась, чтобы убедиться, что за ними не наблюдают, и приоткрыла пакет. — Смотрите, это шлем… точно такой же, как у того! И куртка — почти такая же! Он оставил их хозяину мотоцикла.

— Ясно, а вы…

— Да, а я нашла! Вот… А тот, хозяин… точнее, перегонщик, получив деньги за аренду, загулял… Вон взгляните: тот черный на тротуаре около лавочки… Я на нем и приехала! — Полина кивнула в сторону окна.

— Вы управляетесь с мотоциклом?

— Угу! Машина, трактор, парашют… еще я из рогатки стреляю и из водяного пистолета!

— Тот черный, капулетский? — спросил Макаров, выглянув в окно.

— Капулетский? Точно? Стало быть, еще и угон?

— Ну а здесь-то он зачем?

— Может пригодиться, у нас есть еще вариант… Ну вот… А хозяина сейчас допрашивают… впрочем, это уже наши тайны! — не выдавайте меня, что я такая болтушка! А все это я хочу одеть и сесть рядом… шлем потом, пожалуй, сниму!

— Угу, угу… — Макаров насупил брови: «Что еще за вариант? Странно, Арсеньев ничего не говорил…»

— И еще… надо бы посадить их так… на тот ряд, позади которого идет проход к боковой двери — у вас ведь есть такой? Да, я помню — был!

— Угу, четырнадцатый ряд…

— За ними, в следующем ряду — через проход…

— На пятнадцатом, выходит?

— Да, там сядет наш сотрудник… — она оглянулась, согнула в локте руку, и слегка двинув большим пальцем, указала им куда-то в зал: «Вон тот парень в темно-сером костюме».

— А он как узнает?

— Он все слышит! — Полина улыбнулась, показала обратную сторону правого лацкана своей джинсовой куртки: на нем висел микрофон. — И все записывается! Да… проход даст нам простор для реагирования… на всякий случай!

— Может, «Скорую» вызвать? Мало ли что…

Полина улыбнулась, но отрицательно закачала головой.

— Спасибо за заботу, обойдемся. В коллегу и захочешь — не попадешь, а я — я заговоренная!

— Хорошо, Катю усадим, как вы просите… двадцать третье место, это в правой части зала. У вас, получается, двадцать первое?

— Ага, очко! — улыбнулась Полина.

— Вы сразу к ним подсядете? Или попозже?

Она кивнула.

— Да, пожалуй, лучше поближе к финалу… вот через ту дверь можно? — она указала подбородком на правую боковую дверь в зал.

— Да, да, это именно так… Ну а что вам там-то стоять? Вы, как свет погасят, входите и садитесь рядом с вашим коллегой, а потом перебежите… Слева от него никого не будет! Минуты за три-четыре, я полагаю… А то соберется, в себя придет… Да? Как вы думаете?

Полина кивнула и спросила:

— А вы где будете, Сергей Яковлевич? Где вас искать, если что?

— Я… и я сяду недалеко, на перекрестке бокового и центрального… на том же ряду!

— Я вначале буду у двери, одна… Арсеньев просил вам привет передать.

— А сам-то приедет?

— Он просил меня передать вам и свои извинения. К сожалению, сегодня у него не получается, но завтра обещал быть!

— Хорошо, спасибо! А время… это будет у нас… — Макаров посмотрел в потолок, прокручивая в голове фильм в обратном порядке, с конца. — Ага, как раз когда Лисик выйдет!

Заметив недоумение во взгляде, Макаров поправился, улыбаясь: — То есть Юля, наша скрипачка… так вот, когда она, ближе к финалу, выйдет на сцену — то есть не в зале, а в фильме — она там снималась…

— Ну да, я поняла…

— Да, именно на экране — на сцену, к рампе, так вы и пересаживайтесь. Там чуть больше минуты и останется… Ну, удачи! — и Макаров, пожав Полине локоть, направился к центру фойе.

— Катя, Катя, где ты? А, Екатерина Петровна!? — бормотал он, глядя вокруг. — Ага, попалась!

Оставив Капу и Машину маму в ложе первого яруса, Екатерина Петровна уже спустилась вниз. Она стояла с чашкой кофе в руке, слушая одетого в черный джинсовый костюм папика Капулет. Тот что-то ей рассказывал.

«Похвальная верность родовым цветам», — подумал Макаров и сказал: — Привет, Петрович! Прости, я вынужден похитить у тебя Екатерину Петровну, — Макаров взял ее под руку и повел к окну, расположенному как раз против того, у которого, с другой стороны фойе, стояла Полина.

— О, вон он! — донесся до Макарова голос «папика».

Не отпуская Катю, режиссер обернулся и увидел, как тот, превратив свою волосатую руку в грозный трезубец, указывает им в сторону гардероба.

— Коварный Монтеккок! Сейчас, сейчас я из тебя всю твою поганую ДНК вырву! Ну, вирус веронский, погоди! — басил Петрович на весь театр, шагая тому навстречу.

Прозвучало это так, что Макаров проглотил его слова, как рыбка наживку. «Ай-ай, только бы без драк, тут у нас посторонние…» — зашептал он, но Екатерина Петровна его успокоила.

— Брось, не дергайся! Это он взыгрался! От скуки! Они с «князем», как увидели, что Фин только на кофе раскрутился, послали «синего» папика за коньяком…

— А, вот и хорошо! — воскликнул Макаров. — Не успеют напиться, скоро уж начнем… а потом… потом, может быть, и Фин что-нибудь вытащит… и у меня там что-то есть. Впрочем, не знаю… Екатерина Петровна, у меня к вам нижайшая просьба!

Они уже подошли к окну.

— Катя, я тебя попрошу, ближе к концу фильма поднимись наверх — ну туда, к Наталье Викторовне — и уведи ее с той девушкой в мой кабинет, я его оставил открытым… Как Лисик в вуали выйдет, так и уводи… Не нужно ей сегодня на траурный портрет смотреть! Лучше…

— Да, ты прав! Лучше пусть запомнит Машу живой!

— Ты знаешь когда, да? Там всего минута… это раз! — Макаров оглянулся, ища кого-то глазами. — И еще, нужно юную Катю… а кстати, где она? Пришла?

— Конечно! Только что видела ее вон за той колонной… любезничает! Нет, она что-то не в духе, это Семенов за ней приударяет, пытается растормошить! Кажется, он в нее втюрился!

 — Угу, пусть… пока. Так, вы ее сейчас умыкните. Отведите в сторону — по любому поводу… А я дам команду, — он указал на центральный вход в зал, — эти двери открыть. А вам — сверхзадача государственной важности! Вон ту стройную кудрявую в серой джинсе видите? — Макаров осторожно показал на Полину. — Она, — тут он сделал страшные глаза и поднес к губам указательный палец, — товарищ прокурора! Так вот, прокурор приказал посадить юную Катю!

— Макаров, хватит дурить! Говори, что нужно! — ответила Екатерина Петровна, но сама встревожилась, заметив блеск его глаз: «А он, похоже, на пределе…»

— Я серьезно! Катю посадишь на двадцать третье место четырнадцатого ряда… скажешь, что позже к ней Полина подойдет.

— Какая еще Полина? И где это?

— Шутка, не говори! Это место сразу за боковым проходом, справа посередине! Не перепутай. Подведи ее сейчас к дверям в зал. Как откроют, заходите первыми, чтобы никто те места не занял, это важно! Усади ее, успокой, если что… если будет сопротивляться — можешь отхлестать по щекам! Ты это уме…

— Макаров, прекрати! — взвизгнула Екатерина Петровна.

— Потом побудь, пожалуйста, покуда рассядутся, с того края, у прохода, что идет вдоль стены… — он оглядел Екатерину Петровну с голову до ног, отметив высоту прически и нитку черного жемчуга. — И веди себя скромно, не кокетничай!

— Ты у меня сейчас получишь! — Екатерина Петровна сжала кулак левой руки и покачала им.

— На четырнадцатый ряд никого с той стороны не пускайте, даже Ромео!

— Ну и как я могу ему запретить?

— А как хочешь! — кусай, бей каблуками по… по ботинкам! Скажи, с этой стороны все занято… Скажи, что наши звезды там сидят! А я прослежу, чтобы никто из посторонних не сел со стороны центра. А, стоп! ты присядь рядом с ней, справа, а как Ромео ее придет, можешь ко мне поближе пересесть. Последишь, чтобы я не захрапел от суки посреди фильма! Все, твой выход! — и Макаров подтолкнул Екатерину Петровну в сторону ее юной тезки, а сам пошел распорядиться, чтобы открыли дверь.

Екатерина Петровна, подойдя к Кате, взяла ее под руку и сказала:

— Здравствуй, Катенька!

Девушка улыбнулась. Слегка присев, поклонилась. Ее радовали наладившиеся теплые отношения с Екатериной Петровной.

— Ромео, вы уж извините, я похищу у вас ненадолго Джульетту, нам нужно посплетничать…

— Конечно, конечно… — пробормотал Алексей, добавив про себя: «А, что б тебе, Катька старая, провалиться! Все ты не вовремя крякаешь, утка балетная!»

Он проводил взглядом удаляющуюся девушку. «Ух, ну какие ножки! Ух, ух! Катенька медовая! А-й-я-у! — он причмокнул губами. — И все это наше с Ромиком… почти! А куда это «театральна бабушка» ее потащила? — подумал он. — Уж не Макбуин ли ее подослал? Скучно одному свой бред глазеть, хочет за нежную ручку подержаться? — но увидев, что Кати о чем-то говорят у дверей в зал, успокоился. — А эта… — он поискал глазами женщину в сером, но той у окна уже не было. — Где-то я ее видел…» — попытался вспомнить он.

— Алекс, добрый день! С премьерой! «Оскара» пригласите обмывать?

Он оглянулся — за плечом стояла Таня. Она нарядилась в фиолетовое платье. На таком фоне лицо было еще бледнее, но это только подчеркивало изящество его конструкций.

Алексей удивился:

— Привет! Элегантно выглядишь! «Оскар» — в какой номинации? Лучшая мужская роль?

— Угу!?

— Там Макарова не поймут… Этот фильм — удар по постаменту их «культуры»! Он туда, к ним, теперь не въездной! Допрыгался, ха-ха! Обезвизился! Как настроение? Рада, что все закончилось?

— Нет… наоборот, грустно! Теперь ты уедешь!

«О-о! Хочет в гости? — но ни выяснять отношения, ни продлевать их, в планы Алексея не входило. — Понятно… решила использовать последний шанс… сочувствую, но… стоп! — он взглянул на время. — Сейчас зал откроют! Надо бежать!»

— Извини, я на минутку! — сказал Алексей и, чтобы оторваться от бывшей любовницы, пошел в сторону туалетов.

В коридоре он услышал за спиной шуршание, обернулся и увидел, что люди двигаются в одном направлении. «Э, двери уже открыли! Надо поспешить, а то к Кате прилепиться кто-нибудь! А зачем нам секундант?» — почувствовав беспокойство, он развернулся и устремился к центральному входу в зал.

Там уже толпились. Он, двигаясь спиной к стене, проскользнул к двери без очереди. Краем глаза отметил, что Таня все еще стоит у колонны. «Надеется, что я вернусь… — ему стало жаль ее. — Бедняга! А славная она бабенка… М-да… Теперь будет ждать, покамест забудется? Или броситься забываться?»

Переступив порог зала, о Тане он забыл. «Катенька, ау! Ты где, любимая? О! Так вон она, рядом с «театральной бабушкой!» — Алексей пошел к ним; встав позади, в проходе, он склонил голову и сказал:

— Милые распрекрасные Катерины! Вы позволите составить вам компанию?

Катя не шелохнулась, а Екатерина Петровна повернулась и с улыбкой ответила:

— Ну как же без вас, Ромео! Садитесь рядом с Джульеттой. Но с одним условием! — если публике фильм понравиться, вы проводите ее на сцену!

— Благодарю! — ответил Алексей, не успев скрыть удивления в голосе — он все еще подозревал какой-то подвох. — Провожу? На руках отнесу! И не только туда, но и оттуда!

Обойдя ряд, он сел рядом с Катей и оглянулся: люди уже расселись по залу небольшими группками.

Сцена была пустой, занавес отодвинут, в глубине белел экран. «Гадость! А неприятно, оказывается, видеть простыню над сценой… будто это матрас! Умалительно для театров! Как пощечина! — подумал Алексей. — Интересно, а где Макгусь? — он поискал глазами Макарова. — Так и начнет, даже и не гаркнув: «Кря-кря-кря!»? — Семенов вывернулся влево, потом повернулся направо, но режиссера не увидел.

И только когда Катя спросила Екатерину Петровну: «Какой Сергей Яковлевич сегодня в сером костюме… на врача похож! Может, пригласить его сюда? Это удобно? — тогда только Алексей и увидел режиссера, стоящего в центральном походе как раз напротив их ряда: «Вот он! А, да он не в замше своей… не узнал, богатым будет!»

— Он на премьерах всегда в сером… стесняется. Я подойду, спрошу! — Екатерина Петровна обрадовалась возможности улизнуть; все это время она ерзала в кресле и поглядывала через плечо наверх, переживая за Машину маму.

«Как неучтиво… оставила их одних в темной ложе! У людей горе… да и у нас тоже… вместе легче! Надо сбегать, навестить! Может быть, им нужно что!» — подумала Екатерина Петровна и пошла вдоль ряда к стене, чтобы не беспокоить Катю и Алексея.

Проходя мимо двери в коридор, она заметила, что та чуть приоткрыта, но щелочка просвечивает не всю высоту. «Кто-то подсматривает! — поняла она. — Или… или следят? За Катюшей? Ее подозревают? Чушь какая… да и пусть их! У-у, тогда я могу подняться!»

— Макаров! Я сбегаю наверх, к Наталье Викторовне? Я волнуюсь… А здесь уже все в порядке! — прошептала Екатерина Петровна.

— Да? Ну хорошо… — увидев, что все уже расселись, Макаров согласился.

— Оставишь мне место рядом? Буду тебя будить, когда не смешно будет!

— Через одно место. Ольга только что позвонила, обещала подъехать.

— Твоя Оля придет? Правда? — обрадовалась Екатерина Петровна. — Тогда рядом с ней, это еще лучше! А ты спи себе!

 Когда Екатерина Петровна ушла, режиссер взглянул на часы. «Время уже… Но где Савва-то наш, бакс-Сергеевич? Сказал, что постарается… Ну еще пять минут — и все! Так, этот на месте… — подумал он об Алексее. — Пойду и я сяду, а то торчу тут свечкой…»

— Коллеги, извините! Еще две-три минуты… — успокоил он зал и сел на место, оговоренное с Полиной. «И Ольга что-то опаздывает! Катя вернется, и начнем!» — подумал он.

Когда все отпущенное им дополнительное время вышло, Екатерина Петровна не вернулась, но завибрировал мобильник.

— Алло, Сереж! Это я! — звонила Ольга. — Меня Екатерина Петровна перехватила и увела в ложу. Мы с ней тут посидим, ты не обидишься?

— Могла бы забежать, поцеловать в щечку! — он встал, посмотрел на ложу первого яруса и помахал жене рукой.

«А воротила-то наш уже там!» — он заметил в темной ложе среди фигур одну не женскую. Взглянул в сторону отверстий кинопроектора, он, уловив взгляд киномеханика, подал знак начинать.

Увидев из коридора, что свет в зале погас, Полина отошла от двери к окну напротив, чтобы позвонить Арсеньеву. Тот, в ожидании ее звонка, коротал в своем кабинете время за беседой с адвокатом Кости.

— Беня, Беня Косолапый, — приговаривал подполковник, прогуливаясь по кабинету и постукивая ладонью по сжатому кулаку.

— Кто этот Беня, если не секрет? — спросил сидящий на диванчике адвокат.

— Беня? Бе-ня! Беня был моим другом и учителем! А до того, как перейти в уголовный розыск, то есть до того, как его туда записали, он работал адвокатом… А кстати, знаете, что он говорил о них?

— Нет, и что же?

— Беня Косолапый говорил так: «Если адвокат не может защитить клиента, он обязан его утешить — подарить ему судью!»

— Ха-ха, или прокурора! — рассмеялся Кулаков. — Это что же, намек?

— Да что вы!? — на столе Арсеньева зазвонил телефон. — Извините!

Подполковник прошел через кабинет в угол к рабочему столу и взял трубку:

— Арсеньев, слушаю!

Звонила Полина, которая доложила, что фильм начался, и что все нормально: Семенов занял свое место слева от Кати.

— Спасибо! Работаем по плану, — ответил подполковник и повернулся к адвокату.

— Ну, ни пуха! Можете забирать своего клиента! Отвечаете за него головой!

— Хорошо, хорошо… Где мне передадут подзащитного?

— Внизу… ему не нужно ничего знать! Только то, о чем мы договорились: девушка попросила, чтобы его отпустили на ее премьеру, а вы все это устроили! Не подведите!

— Вы же знаете: «Слово адвоката — закон!» Так, кажется, говорил ваш Косолапый?

— О да, это была любимая шутка Бени! — парировал Арсеньев. — Что же, желаю, чтобы для вашего клиента сегодня все закончилось… — он взглянул на часы. — Вам пора в театр, фильм уже идет, не опоздать бы!

В театре же, когда погас свет, сцена исчезла и вновь появилась — уже на экране. Создалось впечатление, что она сама как-то приподнялась и отодвинулась.

На экране из-за театральных кулис на сцену вышла Лисик. Склонив голову с копной черных волос, она в тишине шла вдоль сцены. Дойдя до середины, Юля повернулась к залу, подняла скрипку и бросила в объектив камеры свой неуловимый взгляд. Тут же уйдя в себя, она чуть двинула локтем и наполнила зал звуками…

— К сожалению, применение анимации в театре… — услышала Полина в коридоре голос диктора, все того же Макарова.

Отключив телефон, Полина вернулась к двери. Через щелочку она увидела на экране скрипачку, стоящую на сцене. С боков на нее накатывались огромные красные шары, разрисованные черепами. Сжав ее с обеих сторон, шары некоторое время давили на нее, испытывая сопротивление тела; затем, впустив в себя скрипачку, слились в один, который стал раздуваться. Бесшумно вскоре лопнув, он растекся по сцене красной лужей. По сцене запрыгали и покатились белые человеческие и собачьи черепа. А ничего не замечающая скрипачка продолжала играть, стоя на маленьком черном островке посреди красной жижи.

Эту накладку на титры, сделанную минувшей ночью, Екатерина Петровна еще не видела. «Мало ему было! Еще и в мультик Лисика встроил! — думала она, сидя в ложе первого яруса, между Ольгой и продюсером. — Как он там?» — она нагнулась вперед: режиссер сидел на «перекрестке», склонив голову в сторону прохода и прикрыв ладонью глаза. «Хм! Кажется, спит!»

Некоторое время назад, после того как она, навестив в ложе Наталью Викторовну, уже торопилась в партер, ее перехватил продюсер. Савва Сергеевич, пройдя через центральный вход и не встретив в фойе Макарова, направился к нему в кабинет. Поднимаясь по лестнице, увидел Екатерину Петровну, подхватил ее под руку и потащил наверх:

— А, Екатерина Петровна! Пройдемте-ка со мной в нумера, хи-хи! А то мне одному скучно! Ха-ха-ха!

— Так он в зале!

— Ну и пусть! Хи-хи! Он мне обещал оставить дверь открытой!

Екатерине Петровне пришлось опять подниматься. Савва Сергеевич, увидев между этажами траурный портрет, не останавливаясь, спросил:

— Это и есть… была, пардон, Мария Воропаева? На итальянку не похожа! Что-то скандинавское есть. А вы еще увидитесь с ее родственниками?

— Мама ее здесь, на просмотре… — ответила Екатерина Петровна.

— Далече?

— Нет, рядом, на первом ярусе…

— Ведите! Прокатчики вот — скинулись малость…

Войдя в ложу, она показала на одну из двух сидящих на первом ряду женщин и прошептала продюсеру на ухо:

— Та, что справа — Наталья Викторовна…

Савва Сергеевич прошел к ней, присел на соседнее кресло и что–то зашептал, покачивая головой и прикладывая правую руку к сердцу. Через минуту он выпрямился в кресле и открыл свой кожаный «дипломат». Вынув оттуда конверт, он положил его на колени вздумавшей было отказываться несчастной матери. Под ее шепот: «Спасибо, спасибо…» — он быстро вышел, вытянув за руку из ложи Екатерину Петровну.

 Через минуту в кабинете Макарова, сев в его кресло, он легко вновь сделался весел. Поиграв пальцами по зеленому сукну стола, усмехнулся и набрал на своем мобильном номер, а пока ожидал ответа, сказал: «Вот и вы тоже, Екатерина Петровна, послушайте, какое изменение в рекламу я придумал!» — и, когда ему ответили, начал: «Алло!? Это Савва Сергеевич! Какой Савва? Да, мать твою, начальника позови! Алло! Ладно, ладно… Слушай, меняй-ка срочно текст в ролике… Рот закрой…» — продюсер достал блокнот. — «Вот запоминай: «В связи с трагической смертью исполнительницы главной роли впервые в мире в нашем фильме две Джульетты! Не пропустите!» Дальше по тексту… Запомнил? Повтори… Верно! Да, а до этого по тому тексту… Все у меня!»

— А, каково? — отключив телефон, спросил он Екатерину Петровну. — Какой еще Савва, ха-ха!

Посидев немного в задумчивости, он серьезно уже спросил:

— Когда начнут?

— Да вот-вот… — ответила Екатерина Петровна.

— Тогда пойдемте… я минут пять-десять поглазею, потом выскочу на полчасика — дела-с! А под конец опять приеду… Макаров, говорят, сюрприз приготовил?

— Какой сюрприз? — спросила Екатерина Петровна.

— А я и не знаю… И вам, что ли, не сказал? — недоверчиво спросил Савва Сергеевич.

— Нет, я ничего не слышала…

— Эх, фокусник! А где бы мне сесть, чтобы никому не помешать?

— Если хотите, можно пойти туда же…

— Да, ведите!

Они уселись в ложе. Просмотр все не начинался. Бросить тотчас там продюсера и убежать вниз Екатерине Петровне не показалось тактичным. «Ну вот, попалась! — подумала она. — Ладно, посижу пока! А Макарова, если захрапит, пусть Ольга будит! — и она покосилась налево, на продюсера. — А как «бакс» наш покатиться вниз, тут и я за ним… — решила она и поискала глазами внизу режиссера. — Что он тянет? Может, все меня ждет? Или Ольгу? Нет, надо сбегать!»

— Я сейчас вернусь, Савва Сергеевич! — сказала она и заспешила в партер, но через минуту вернулась, и не одна.

Перехватив в фойе Ольгу, она забрала ее с собой наверх в ложу, решив так отомстить Макарову за то, что тот опять от нее что-то утаил. Ольга стала звонить мужу, а Екатерина Петровна покосилась на продюсера. «А когда этот свалит, — подумала она, — можно будет и пошептаться…»

Спустя несколько минут после начала просмотра она, осторожно вытянув шею, заглянула в партер. «Хм, Макаров уже задремал! А как там моя юная тёзка?»

Катю, после того как она поняла, что ей весь фильм придется просидеть рядом с Ромео, мучили подозрения: «А не нарочно ли это Екатерина Петровна подстроила?» Потом, вспомнив, что это она и увела ее от Алексея, подумала: «Ладно, потерпим — в последний раз!», и попыталась сосредоточиться на экране.

В начале фильма Алексей поймал себя на ощущении, что присутствует на съемках. «А ведь это так странно… смотреть фильм прямо на съемочной площадке, с той самой точки, откуда его ставил режиссер, пусть он и гусьбуин! — он опять оглянулся на Макарова, но тот сидел с закрытыми глазами. — Хм, и не смотрит даже… А! Так это он о Катьке мечтает! Ан… — хрен тебе! — показав ему язык — самый кончик — он повернулся к экрану и покосился на Катю. — Э! А «театральная бабушка», похоже, совсем отвалила!? Какая удача!» — обрадовался он. — Сейчас… сейчас мы напомним Кате, с кем ей to be, а кому останется только «би-би!» А то ишь! — Клеопатрой обернулась, ведьмочка любимая! А-а-а! Хорош выпендриваться, Джу-Джу! Пора, малышка, пора и честь знать!»

Титры на экране в своих раздумьях он пропустил, очнулся только, когда узнал себя в сидящем в позе «лотоса» под фикусом актере. «Ой, это уже я! Но почему не по порядку? — удивился он. — Почему не по пьесе?»

Только тут он обратил внимание на комментарий, которым сопровождался фильм. Титры двигались понизу, не мешая наблюдать за игрой актеров: …«этот эпизод демонстрирует возможности импровизации», — прочитал он. «Ага, а ну-ка, Ромуля, давай, а то Вильяму пожалуюсь! Ха-ха, вот это! — это все, что в титрах надо было написать!» — подумал он и взял Катю за руку. Не подкрадываясь, не спрашивая — одним движением, на грани грубости, как бы говоря этим жестом: «А ну, попробуй, отними!»

И после этого его перестал интересовать и фильм, и комментарий к нему. Только иногда бросал он из-под полузакрытых век взгляд на экран, отрывая его от контуров Катиных колен, линии бедра и изящных пальчиков. У него остался только один источник ощущений: Катина рука, ее теплая ладонь с прохладными фалангами пальцев. Всем своим нутром он устремился к ней под кожу, чтобы, проникнув, подобно вирусу, в кровь, завладеть всем телом.

«Во… вцепился! — подумала Катя. — Не Ромео, а клоп какой-то! Клопором, натурально!» Ей захотелось отнять руку, но на экране как раз разворачивалась их импровизация. «Ага! Да, в этот вот момент он и обозвал меня тогда телкой! А режиссер вырезал — ну и зря!»

Катя вспомнила, как вспыхнули тогда ее щеки. «Еле ведь тогда удержалась… Ой, а как я мстила ему все это время! Вытерпел… Ладно, пусть подержится за ручку… В этой сцене мы все-таки влюбленные… Хотя, если бы кто нас вне контекста послушал…» — здесь она не сдержалась, хмыкнула. Но Алексей не придал этому значения — в зале, в местах скопления людей веселых, тоже время от времени раздавался сдержанный смех.

«А не всем нравится! — отметил после короткого сна реакцию публики Макаров. Он сидел, опершись правой рукой на подлокотник и прикрыв усталые глаза рукой, весь обратясь в слух. Смотреть на экран ему нужды не было, видеоряд он и так помнил весь, от первого кадра — до последнего.

 Тем временем Завадского вывели из камеры, сняли наручники. Костя, конечно, удивился:

— Я что, свободен? — спросил он дежурного.

— Не, ты в отпуске! — ответил тот, усмехаясь.

— Пойдемте, Константин Петрович! Наберитесь терпения, все вскоре выясниться!

— Эт точно! — подтвердил дежурный. — Тока не потеряйтесь, а то это, братец, будет побег, хм!

Адвокат хлопнул Костю по плечу:

— Ну, не волнуйтесь! Я тут, с вами! Идемте!

Они сели в черную машину без милицейской символики и выехали с территории отделения.

Просидев несколько дней в камере, Костя с интересом разглядывал из окна город, пытаясь подметить перемены. «Ничего и не изменилось… Да, для них-то эти дни — что? Клен вон только к зиме двинулся… снег ему — как нам… пляж нудистский! А этому и дела до меня нет…» — подумал Костя, заметив, что адвокат, достав из «дипломата» свои бумаги, разложил их на коленях и углубился в чтение.

— Куда меня везут? В суд? — спросил Костя адвоката.

Тот взглянул в окно.

— Нет… вас не за что судить, не беспокойтесь! Потерпите! — но на Костю так и не взглянул.

«Успокаивает, а в глаза не смотрит… — думал Костя. — Все в какие-то игры играют! И те, и этот… а я им вместо мячика!» — но когда машина остановилась у театра, он вовсе перестал что-либо понимать. — Что они задумали? На цепь меня посадить и билеты продавать? Нет, тогда бы в цирк отвезли… Очная ставка? С кем? С Катей? И зачем? Или опознание?»

Водитель, выключив двигатель, вышел из машины и зашел в здание. Через минуту он вернулся и сел на свое место.

— Рано! Перезвонят! — сказал он, открыл «бардачок» и достал оттуда семечки. — Эй, арестант! Хочешь? — не оборачиваясь, просил он Костю.

— Нет, спасибо! — ответил Костя и стал, от нечего делать, размышлять, не сбежать ли ему.

«Да что тут… — подумал он и осторожно оглянулся. — Открыл дверь, и за театр… а там дворами и переулками! Этот, если и побежит, не догонит… Мозгов совсем нет, а ноги вон еле до педалей достают! Не будет же он в меня стрелять!? Да у него и пушки нет! Кто такому ствол выдаст? Ему гаечный ключ дай – и то не справится!  Ой, а это что!? — только тут Костя метрах в пяти от себя заметил мотоцикл. — Во! Мой! И даже с ключом в замке! Угнали? Э, а кто блестки снял?» — он уже взялся за ручку дверцы, чтобы выйти, но тут, по расположению некоторых деталей на двигателе, разглядел, что машина, хотя и копия, но все же не Мотя. Поэтому-то и не было отражателей на концах руля. «Странное совпадение… А, ловушка! — понял он. — Проверяют, не сбегу ли! Подстава!»

 — Сволочь! — прошептал он и повернулся к адвокату, чтобы выяснить, почему тот играет в одной команде с ментами, но у водителя зазвонил телефон.

— Рядовой Каплунец, слушаю! Есть! — коротко ответил тот и бросил назад: — На выход!

Полицейский вылез, высыпал шелуху на асфальт и сплюнул. Подождав, пока Костя и адвокат выберутся с заднего сиденья, поставил машину на сигнализацию и показал им рукой на вход, а сам подошел к мотоциклу и вынул из замка ключи.

«Провокаторы! Не иначе как в театре та тварь, Полина Анатольевна! — подумал Костя. — Неспроста все это, надо быть осторожным!»

Он покосился на идущего рядом адвоката, но на лице юриста было больше любопытства, чем озабоченности. Он шел, поигрывая чемоданчиком и разглядывая здание театра.

— Вы, конечно, бывали тут? — спросил он Костю.

Тот не успел ответить: полицейский, забежав вперед, открыл перед ними дверь; за ней в проеме стояла женщина в джинсовом костюме и темных очках. Если бы Каплунец с дурацкой ухмылкой не передал ей ключ от мотоцикла, сам Костя и не узнал бы ее.

— Спасибо! Следуйте за мной! — вместо приветствия сказала Полина.

Они поднялись в фойе, там пошли по правому проходу вдоль стены зала. У бокового входа Полина остановилась:

— Вот что, Завадский! Ведите себя тихо! Имейте в виду: то, что вы тут, — это благодаря начальству! И вашему адвокату! Моя бы воля… М-да, а та ваша подружка, с которой вы водку пьете, — это она, уж и не знаю как… она выпросила для вас разрешение присутствовать на просмотре какого-то нового фильма. Часа два, говорят, ныла: «Я там снималась, я там снималась! А в тюрьме он и не увидит…»

Адвокат уже открыл рот, чтобы заявить протест, но Полина, незаметно для Кости, подала ему знак не мешать и закончила: «Вот как она вас любит! Идемте!»

Открыв одной рукой дверь и взяв другой Костю за предплечье, она зашла с ним в зал и поставила его в начале того ряда, в середине которого сидела Катя. Показав на нее рукой, Полина прошептала:

— Узнаете? Присаживайтесь!

Оставив Костю, она перешла через проход к следующему ряду и села, немного не дойдя до середины.

Костя замер. Он не мог оторвать глаз от Кати, не вполне понимая, что происходит. Сердце у него заколотилось. «Катя! Милая… не может быть! — подумал он и, не глядя на экран, двинулся вдоль кресел. — Ваше последнее желание? — спросил он сам себя. — Поцеловать Катю и умереть!»

Полина с тревогой следила за ним. В зале засмеялись, но ни Костя, ни Полина даже мельком не взглянули на экран. «А ведь если девка его сейчас посмотрит направо и отсядет, этим она нам все испортит! Эх, ну я и дура! Это мой промах! Но где эта скрипачка? Ну ты, «лисица» — выходи, пиликай!»

Подхватив с соседнего сидения шлем, Полина накинула его на голову и бросилась по проходу, чтобы сесть слева от Алексея и тем заблокировать его. Катя, уловив позади себя движение, повернула голову влево.

Уже заходя в проход между рядами, прежде чем повернуться к экрану спиной, Полина бросила на него взгляд и заметила, что из-за кулис на сцену вышла женщина. «Это и есть Лисик? — подумала она, разглядев скрипку. — Наконец-то!»

Полина, чуть опередив Костю, села в кресло рядом с Ромео, и тем опять отвлекла внимание Кати от правого фланга. «Успела! — поняла она. — При мне девка не будет с ним сюсюкаться!»

Лисик уже играла канкан: нормальный, веселый.

Алексей не отрывал от экрана глаз. Съемку этого эпизода он проспал тогда под помостом. И только тут понял, что и вначале была та же мелодия, но в миноре.

Заметив, что кто-то еще сел рядом, Катя чуть наклонилась вперед и взглянула влево. «У! Да это же та мымра милицейская! Материализовалась, чувствовало мое сердце! Ой, ну ей-то что тут надо?»

Она откинулась назад и медленно вытянула свою ладонь из руки Алексея. Тот отвел взгляд от экрана и увидел лицо Кости, опускавшего в этот момент сидение справа от Кати. Тот склонился в ней, почти касаясь головы.

Заметив в поле зрения его лицо, Катя в первый миг восприняла это как наваждение, но, почувствовав запах табака, ахнула и всем корпусом повернулась к нему. Он только-только уселся и все еще смотрел перед собой, думая, с чего бы начать. «Привет, Катя! Как бабушка? Или про бабушку потом?» — но сказать так и не успел ничего: Лисик, порвав струны, исчезла с побелевшего экрана.

«Все, что ли?» — подумал Костя и хотел повернуться к Кате, но тут на экране появился портрет Маши в траурной рамке.

Зал замер; зрители среагировали лишь несколько секунд спустя. Захлопали, откидываясь назад кресла. Люди вставали, но были в растерянности: они чувствовали, что сейчас вот, по театральной традиции, должны последовать хлопки в сдержанном, траурном ритме, но никто не решался первым нарушить установившуюся тишину.

Все, кто сидел на одном с Катей ряду, тоже поднялись.

«А Машка, опять ты! — подумал Алексей, забыв о Косте, и тут заметил, что слева кто-то стоит, и покосился: — О! Да это та баба в сером! Что? А почему она в моем шлеме? — и он уставился невидящим взглядом на экран. — Так это та стерва из полиции, которая Катю прессовала!» — он чуть повернулся влево.

Почувствовав его взгляд, Полина улыбнулась, чуть прищурилась и кивнула ему шлемом, желая показать этим, что она тут совсем не случайно.

«Так как же, — подумал Алексей, — выходит…»

Вспомнив, он повернул голову направо и увидел Катин затылок. А над ее головой лицо Кости. «Длинный! Ё… Как же его, убивца, выпустили? Так это…»

Катя, не отрываясь, смотрела на Костю. Тот, счастливый уже тем, что видит ее, хотел улыбнуться, но портрет Маши на экране и атмосфера в зале не позволили губам растянуться, и они только вздрогнули.

«Костя! — Катя и сама вздрогнула. — А там — мымра! А как же…» — подумала Катя и уже хотела спросить его, как он тут оказался, но экран вдруг погас, и в зале стало темно.

«Угу, началось! — подумал режиссер; он уже выспался и не отрываясь следил за ходом операции. — Сейчас увидим, чья голова откатится…»

Первым импульсом, который пронзил Алексея в темноте, был страх. Ему захотелось прыгнуть через кресло назад и убежать, но он сдержал себя: «Спокойно… стоять! Ну шлем! — ну и что? Может, это шлем Длинного! Мне-то что…» — подумал Алексей.

Но надпись «Конец фильма» все не появлялась. С черного экрана в зал громыхнул вдруг звук мотора. Секундой позже на фоне ночного города появился руль, на нем две руки в перчатках, за ними верхняя часть фары, переднее колесо и бегущая под него серость асфальта.

Ракурс не оставлял сомнения в том, что снимают с мотоцикла, который при этом еще и совершает рискованные маневры для обгона автомобилей. Их багажники и крылья на доли секунды попадали в кадр. Длилось это с минуту, люди продолжали стоять.

Но вот камера поднялась и нацелилась на угол какого-то приближающегося дома. Не доехав до него, мотоциклист притормозил. Рев двигателя сменился урчанием. В верхней части экрана показались окна, в некоторых горел свет. Мотоциклист заехал на тротуар, фара выхватила угол дома и идущую вдоль него направо и чуть вниз дорожку. Туда он и свернул.

Дальнейшее длилось с полминуты: в сноп света на несколько секунд попала размытая фигура девушки, правая рука мотоциклиста на мгновение отпустила руль, на экране появилась сжимающаяся в кулак перчатка, потом крупным планом лицо Маши. Затем раздался ее крик, тембр которого очень удачно синтезировали на студии.

И тут же экран засветился светом фары несшегося снизу, навстречу, еще одного мотоцикла. Сноп света от него покачивался вверх-вниз. Было видно, что тем мотоциклом управляет некто в кожаном костюме и черном шлеме со звездами.

Увидев этот кадр, Полина сдернула с головы шлем и на вытянутых руках расположила его перед Алексеем.

«Умница!» — мысленно похвали ее Макаров, заметив ее импровизацию.

В этот момент экран вновь стал черным, но опять лишь на секунду. И снова на нем появился темно-серый, с бликами от подсветки, асфальт. Потом камера показала фигуру лежащей на спине девушки, одетой так, как была в тот вечер одета Маша, но лица видно не было.

«А бедра пополнели, — оценила Полина себя со стороны, — надо будет в спортзал походить…»

«Вот те на… там что же, скрытая камера? — подумал Алексей. — Врут… а откуда? Нет, я не буду, я не хочу!»

«Да не так ведь это было… — думал Костя. — Я потом уже проехал, когда этот свернул в парк! Да я бы его убил, если бы тогда что заметил!»

 Камера все наплывала на тело, и вот уже на экране крупным планом видна часть запрокинутого лица: из уголка губ выбивается и струится тонкий ручеек крови…

Алексею показалось, что это у него легкие лопнули, и кровь вот-вот пойдет горлом, и он сорвался:

— Не я! Не я! Я не убивал! — раздался в зале истошный крик.

Макаров вскочил, поднял левую руку. В зале вспыхнул свет, но крик не смолк:

— Я только оттолкнул ее! Это вот он — Длинный ее, дылда вот этот — это он ее добил! Он, он!

Макарову стало грустно. «Эх, род человеческий…» — подумал он и за грустью ощутил стыд. Видеть Семенова ему не хотелось.

Он поднял голову вверх и увидел в ложе первого яруса жену, а через кресло от нее — продюсера. «Ну вот! Не было печали! Он же говорил, что уйдет с середины! Сейчас наваляет…» — подумал Макаров и пошел к выходу из зала, чтобы подняться к ним.

Алексей не успел еще придти в себя и глуповато стоял с обслюнявленным ртом. Кивая головой и качая рукой, он пальцем показывал через голову Кати на Завадского. Тот медленно поворачивал в его сторону голову, сжимая кулаки.

А страхующему Полину офицеру до кресла Алексея оставался один шаг. Левой рукой он придерживал микрофон за лацканом, а правая была под расстегнутым пиджаком, на рукояти пистолета.

Полина повернулась на пол-оборота назад, к «перекрестку». Глаза ее сияли. Ей захотелось послать Макарову воздушный поцелуй, но того на месте не было. «А куда он делся? — она растерялась, — самый же кайф!»

Позади и со всех сторон был зал, о котором она забыла, но который, затаив дыхание, сотней встревоженных глаз в полной тишине наблюдал продолжение фильма. Почувствовав, что это она теперь тут главный режиссер, Полина выпрямилась и накинула на кисть согнутой в локте левой руки Алексея наручник. Защелкнув второй «браслет» на своем правом запястье, она продекламировала:

— Господин Семенов! Вы арестованы за покушение на жизнь Марии Воропаевой. Следуйте за мной! И без глупостей! — сказал она не без гордости и торжества, разрядив в этой фразе все напряжение многодневного расследования.

Полина уже хотела сделать энергичное движение корпусом влево, чтобы рывком стащить Алексея с места и тем эффектно завершить операцию, но, заметив повернувшуюся у нему Катю, замерла.

Бледная, с трясущимися губами, девушка несколько секунд, не отрываясь, смотрела Алексею в глаза. Смахнув со лба проступивший от волнения пот, с трудом, запинаясь, она еле слышно выговорила:

— Ты… Ты… Так ты это все… Машу, Машеньку нашу… — для-ради меня пощупать?

Катя закрыла ладонями лицо. Не издав больше ни звука, ветерком просквозив мимо и Алексея, и Полины, она устремилась к центру зала. Обогнув ряд, Катя по поперечному проходу бросилась к боковому выходу, но успела разглядеть, что в шлеме, который Полина теперь держала одной левой, лежат ключи от мотоцикла. «Шлем! В звездах! Откуда? Да, это Костин! И ключи в нем!? Значит, и Мотя на улице?» — пронеслось у нее в голове.

Полина, намереваясь сдернуть Семенова с места, оперлась на спинку кресла. Заметив, что она еле удерживает шлем двумя пальцами, Катя выхватила его у нее. Вильнув бедрами и изогнувшись, она баскетбольным движением, присев, обвела шлем и себя вокруг корпуса разбросившего руки мужчины в темно-сером костюме, и рванула к боковому выходу. Полина, забыв про Семенова, заорала ей вдогонку: «Стой, стой! Отдай вещь-док! Лови эту бл…!»

Оперативник хотел броситься за Катей, но заметил, что Костя, сцепив замком руки, уже поднял их вверх. «Убьет! — понял опер и заорав: — Не-эт!» — прыгнул боком через спинку кресла на Костю. Опера от столкновения с Костей развернуло спиной вниз, а удар вбил его в пространство между креслами. От его тренированного тела остались торчащие над креслами пара туфлей и почему-то сжатые в кулаки кисти рук, но Семенов был спасен. Попади Костя своим «замком» ему сзади по шее, съемки для «Ромео» закончились бы по сюжету пьесы.

Крик оперативника спустил курок зрительского шока, по залу пошел гул. Таня осела, где стояла, не откинув сидения кресла, уткнув лицо в колени и положив руки на затылок.

Савва Сергеевич, увидев, что Полина, не обращая внимания на шум позади, повела Алексея по центральному проходу, и, заметив, что жена Макарова уже вышла в коридор, покачал головой и тоже пошел вон из ложи.

Косте выпрямился и посмотрел вниз.

— А ты кто? Ты откуда? — держась двумя руками за спинки кресел и мотая головой, спросил Костя.

— Чего зыришь? Вынимай! — прохрипел в ответ опер.

— Я… — пробормотал Костя, все еще глядя вниз.

— Эх, давай родной! — раздался над ним чей-то бас.

Две огромные руки опустились между рядами, тело плавно пошло вверх. Вынув его, Олег мягко опустили его там же, между рядами, на ноги.

— Вот… помялись чуть… — пробасил Олег, поправляя его пиджак. — Целы?

Опер что-то пробормотал, но благодарность заглушил крик успевшего осмотреться Кости.

— Катя! Катя где? — взревел он.

Сделав шаг назад, Костя перемахнул через кресла и в два прыжка оказался у бокового выхода. Он ткнулся в дверь, но она оказалась заперта: выбегая, Катя заметила в замочной скважине ключ и повернула его.

Костя оттолкнулся и помчался к центральному проходу. Опер согнулся над креслом и попытался поймать его, но Костя отбил его руки.

— Полина! — заорал опер.

Та оглянулась. Увидев бегущего Костю, Полина спиной вдавила Семенова в проход между рядами, прикрыв его своим телом.

— Ой, радость-то, сей… — прошептала она, но продолжение: — …«час я его замочу» уже не имело смысла. С криком: «Катя, стой!» — Костя, даже не взглянув на нее, промчался мимо.

«Идиотина! Какая она теперь ему Катя? — звезда экрана, уважаемая Екатерина… та Петровна, а эту как? Вот склероз!» — подумала Полина.

— Ну что? — в штаны наложил? — спросила она Семенова, не глядя на него. — Скажи спасибо, что жив… Я бы, на месте этого… в состоянии аффекта-то, чего там… А мы бы все — условненько так, условненько! — и провернули ли бы, эх!

Но тот безучастно смотрел себе под ноги. «Вот она, несвобода! — думал Алексей. — Захотят — защитят, не захотят — кровью умоешься! Вот такие они теперь — «предлагаемые обстоятельства!»

— Трогай! — скомандовала она ему.

«Как скотине… да так оно и есть! — подумал он, удивившись, что это нисколько не задело его самолюбие. — И кому теперь Катя достанется? Но уж не этому козлу, это точно!» — он покосился вправо, в сторону выхода, но там уже никого не было, Костя бегом проскочил фойе и выскочил на улицу.

Там свет чуть ослепил его, но слух уловил донесшийся слева звук двигателя. «Она там!» — понял он и бросился к тому месту, где стоял мотоцикл.

— Катя, Катя, постой! Это не… — тут он увидел, что Катя уже выруливает на проезжую часть, застегивая одной рукой шлем.

— Поздно! — Костя сжал кулаки и заорал: — Ка-а-тя!

— Ничего, далеко не уедет. Там в баке только несколько литров! — услышал он сзади голос адвоката.

Тот подошел ближе и взял его под руку:

— Поедемте, милый мой, в отделение. Надо за свободу расписаться! Где этот водила… Вон весь асфальт… осемечкал… — адвокат веселился, надеясь уже сегодня оказаться дома.

— Катя, Катя… — не слушая его, повторял Костя. — Я же не… Катя… это не мой мотоцикл, что ты делаешь! Это она ее подставила! — сказал он адвокату.

— Подстава! Вот так и надо было город назвать… — пошутил он не к месту, так и не поняв, что сказал ему клиент.

— Как назвать? — не понял Костя.

— Пора, мой друг, пора… — адвокат в мыслях уже летел в самолете домой.

А режиссер в этот момент вступил на первый ярус.

— Макаров! Да ты понимаешь, что теперь… — начал Савва Сергеевич, увидев его, но осекся, когда тот обнял расстроенную супругу.

— Ну будет, Оленька, будет! Потом все объясню… подожди меня внизу… — и он направил жену к ведущей вниз лестнице.

А юная Катя на улице, застегнув шлем, уже свернула в переулок. Надев куртку и застегнув «молнию», она на ходу похлопала рукой по карманам, ища платок, чтобы вытереть слезы. Тот оказался в переднем кармане джинсов, и доставать его было неудобно. Вытерев слезы ладонью и прикинув, как выбраться на шоссе, она склонилась к рулю.

— Сейчас, сейчас… — шептала она, — я скоро…

— А впрочем… — поразмыслив и увидев, что Макаров освободился, продолжил в театре продюсер. — Это ты придумал? Молодчина! Кто там у этого Семенова в столице? Дядя, кажется? А? Ну-ка, пойдем, пойдем! Хи-хи! Попинаем чуток его трон! Ха-ха-ха!

Пожав режиссеру запястье, он поволок его за собой в кабинет. «Фу… — облегченно вздохнул Макаров, не обнаружив там Машиной мамы. — Вот умница, увела их!» — похвалил он мысленно Екатерину Петровну.

В кабинете Савва Сергеевич по-хозяйски бросил себя в кресло и достал мобильник. Пока на другом конце линии снимали трубку, он, водя указательным пальцем свободной руки по зеленому сукну, выдавал стоящему справа у стола Макарову:

— Слушай, Серега! Слушай, что сейчас будет! Революция в министерстве! Алло! Кто? Опять ты… давай начальника… Алло! Еще изменение… ну и что, что почти закончили? Нет, будет так, как я скажу! Вот молодец… Ты что, дебил? Запоминай, потом запишешь: «В связи с трагической смертью исполнительницы главной роли впервые в мире в нашем фильме две Джульетты! В убийстве признался исполнитель роли Ромео! Не пропустите!» Повтори… Молодец! Успеете — премию получишь… — и отключил мобильный.

— Вот так! Ну, Серега, можешь считать, что ты на центральном канале, ха-ха! На всю страну загремишь! А, Макаров-сан!? А я, если дядька его не усидит, в министерство просочусь! На второй этаж! А? Бывал там, поди? Видал, куда там окна выходят? То-то!

«Еще бы ноги на стол положил, революционер!» — подумал Макаров, переведя взор с развалившегося в кресле продюсера на зеленое сукно своего рабочего стола.

— А куда ты там хотел в отпуск? Хи-хи! Поезжай! Денег дам, премию! Ты знаешь, я своих не забываю! Мы с тобой такого наворочаем! — Савва Сергеевич, прикрыв глаза, закачал головой.

«А если вставить в ролик еще и фразу об убийстве режиссером продюсера, то, пожалуй, можно и в книгу Гиннеса попасть…» — подумал Макаров, разглядывая бронзовое пресс-папье. Он погладил прибор подушечкой среднего пальца, поднял голову и посмотрел в холодные серо-голубые глаза Саввы Сергеевича и на его смеющийся рот.

— Да пошел ты… — прошептал Сергей Яковлевич и ринулся к двери.

За эти минуты Катя проскочила на зеленый первый перекресток. На следующем перекрестке ей надо было направо. Увидев, что на светофоре красный, она выехала на тротуар, по пешеходной дорожке обогнала стоящие перед перекрестком машины и повернула направо, на трассу. «Ну, теперь уже все время прямо… — подумала она. — Сейчас, подожди, я уже скоро…»

Выскочив из кабинета на лестницу, Макаров сбежал по ступенькам и нашел свою Ольгу мусолящей мокрый платок в фойе у колонны, с воспаленными глазами и обкусанной нижней губой.

— Ну что ты? — одной рукой он обнял ее, а второй прижал к щеке ее голову.

— Я думала, ты не придешь! — ответила она, всхлипнув.

Макаров любил ее за такие глупости.

— Ну всё, всё! Успокойся… пойдем!

Он обнял ее за плечи и повел к центральному выходу. На улице у него завибрировал телефон.

— Алло?

— Сергей Яковлевич, это Полина!

— Да, да!

— Спасибо вам за операцию, если бы не вы…

— Мой вклад в это дело весьма скромный, наискромнейший… — Макарову совсем не хотелось говорить, он чувствовал себя разобранным: брюхо хотело есть, голова спать, глаза — не смотреть, уши — не слушать…

— Да, только вот… ваша девушка угнала мотоцикл!

Макаров сдвинул брови, но даже это не помогло ему найти вразумительную ответную фразу. Пришлось промычать:

— М-ммм-эээ…

— Я не за мотоцикл беспокоюсь. Как бы она не разбилась! Мне кажется, она не в себе!

«Понятно… Если Катя разобьет мотоцикл, то Полину выпорют!» — подумал Макаров и спросил:

— А вы сами-то где?

— Здесь, у театра, в нашем микроавтобусе. Я вас вижу!

Макаров оглянулся: недалеко стоял компактный темно-синий автобус с затемненными стеклами.

— Ага… Вот что… я вам перезвоню!

Телефона Кати у Макарова не было, он позвонил Екатерине Петровне. Та в это время вела Машину маму и Капу к остановке.

— Катя? Юная Катя скрылась на чужом мотоцикле. По…

— Ой, да как же…

— Попробуй, позвони ей! Потом мне! — он отключил телефон и повернулся к жене: — Ты слышала?

— Да! — ответила та и опять прижалась к нему.

Макаров задумался и после паузы сказал:

— Кажется… — но фразу не закончил, зазвонил мобильный.

— Это я! Она не отвечает, но телефон работает… — сказала Екатерина Петровна и после паузы сорвалась, заорала:

— Ну что ты молчишь! Сделай что-нибудь!

«Сделать «что-нибудь», — это проще всего!» — подумал Макаров и отключился.

— О! Кажется, я знаю, где ее искать. Лишь бы доехала! Поедешь со мной?

— Я тебя не брошу!

Макаров подвел ее к бордюру и поднял руку. Первую маломощную малолитражку, бросившуюся к его ногам из потока, он отогнал, вторую тоже; а вот третья машина ему понравилась — у нее был длинный обтекаемый капот.

— Сударь, вы умеете быстро ездить? — спросил он водителя.

— Конечно! — ответил мужчина средних лет.

«Полноват для гонщика!» — подумал Макаров и спросил:

— А быстро-быстро?

— Тоже… если штрафы за ваш счет!

— Хорошо… Оль, садись! — он открыл жене заднюю дверь и сам сел рядом.

— В аэропорт!

Машина сорвалась с места.

— Час пик уже… Есть одна дорога, в объезд. Она длиннее. Но если очень быстро — то короче!

— Это по-нашему! — согласился Макаров.

Ольга забеспокоилась:

— Мы что, вправду летим куда-то? Я паспорт не взяла.

Обнял жену, Макаров поцеловал ее в висок, но ничего не ответил.

«Я люблю твои глупости!» — вспомнила Ольга его присказку и улыбнулась.

— Да, все верно… — сказал Макаров через минуту. Достав телефон, он набрал номер.

— Полина Анатольевна!

— Я, слушаю!

— Она едет в Туманово, на кладбище…

— Это точно?

— Да… я туда уже еду. Мне кажется, ее лучше в таком состоянии не трогать… может быть, все еще обойдется! Она не в себе; если можете, попросите автоинспекцию… как это называется…

— Я поняла: дать зеленую волну, и чтоб не останавливали! Да, вы правы. Сейчас организую!

— Это трасса, которая…

— Да, спасибо! — ответила Полина и бросилась к милицейской рации на передней панели микроавтобуса:

— Внимание! Всем постам на трассе в аэропорт! Обеспечить «зеленую волну» черному мотоциклу с девушкой в черно-красном шлеме за рулем! Повторяю, всем постам… 

— Ну вот! — устало сказал Макаров, убирая телефон. — Догнать мы ее, конечно, не догоним, даже на такой машине, но…

— Ну какой ты у меня… — сказала Ольга, зарываясь носом в его плечо. — Думаешь, обойдется?

— Надеюсь…

— А ты соскучился?

— Еще как… — ответил он, с надеждой посмотрев на водителя, который вцепился в руль, собираясь обойти группу идущих впереди машин.

Катя же ехала по шоссе одна, поток ушел далеко вперед. Она прибавила газу. «Восемьдесят… ну, еще… сто! Ой, ой, хватит пока! — спохватилась она, вильнув вправо от захватившей часть встречной полосы легковушки. — Хорошо идешь, Мотя!» — она все еще думала, что едет на Костином мотоцикле.

К выезду из города она уже догнала поток. У будки автоинспекции двое постовых стояли и внимательно смотрели в ее сторону. «Угу, раздули щеки! Не дождетесь, не остановлюсь!» — подумала Катя и резко перестроилась на осевую полосу.

«А чего тогда уставились?» — она удивилась, что ей удалось-таки выбраться из города; ей и в голову не могло прийти, что это именно ее уже с минуту поджидал зеленый сигнал.

Следующий светофор был километрах в трех, на развилке. Катя, издалека заметив, что на нем тоже зеленый, решила проскочить и поставила на спидометре сто тридцать, потом сто пятьдесят. Она уставилась в асфальт прямо перед собой, боясь смотреть по сторонам. Осевая струилась слева от колес. Жмуря глаза при приближении встречных машин, скорость гонщица не сбавляла, отгоняя страх одной и той же мыслью: «Сейчас, Маша, сейчас! Уже близко!»

Зеленый ее ждал и на повороте в аэропорт, куда свернуло большинство машин. На трассе стало просторнее. Катя, почувствовав, что начала уставать, снизила скорость. Стрелка сдвинулась чуть влево и остановилась на ста. «Мне не страшно… — заговаривала она себя. — Я доеду, Машенька, уже немножко осталось!»

«Все! Прозеваю поворот!» — вскоре подумала она. Сбросив скорость до шестидесяти, Катя перестроилась в правый ряд, присматриваясь к указателям. Через несколько километров наконец показалась стрелка с надписью «Туманово». Свернув, она уже не стала разгоняться, а покатилась на второй передаче, осматриваясь.

«Ничего особенного… поле, церковь, там поселок!» — думала она, осматривая окрестности. Интуитивно она свернула к храму. У ворот, заметив вдали редкие кроны, повернула на грунтовую дорогу вдоль ограды. До другого, «светского» въезда на кладбище, оставалось метров триста.

«Вот Маш, я почти рядом! Ух, ты!» — подумала она, увидев высокие старинные чугунные ворота, около которых продавали цветы. Катя остановилась, не слезая купила самый красивый букет.

— И ленту мне… — попросила она продавщицу.

— Которую тебе, дочка? С какой надписью?

— А чистые есть? Дайте чистую! Вон ту, пожалуйста, узенькую! — подхватив розовую ленточку, Катя намотала ее на букет и тихим ходом поехала по центральной аллее, поглядывая по сторонам. И только тут немного пришла в себя:

— Ой, мамочки, да как же я доехала? — бензин-то на нуле!

В конце аллеи она услышала слева голоса и свернула туда. У последней могилы сидело двое парней и девушка. Парни о чем-то негромко говорили, перебивая друг друга. Катя остановила мотоцикл, слезла и подошла к могиле. Встав за крестом, она спросила:

— Извините! Здесь какого числа захоронили?

— Наш свежак, две бутылки только, как закопали! Хотя помер он давно… — нравоучительно подняв палец, ответил Алексей. «А-а, ничо девка! Вурдалак, что ли? — по кладбищам шатается! Закат скоро уже… ой, вурдалак, еси…» — думал он, пока Катя пыталась сформулировать следующий вопрос.

— Скажите, пожалуйста, в это воскресенье где хоронили, в каком ряду? — спросила она, оглядывая уходящие и вправо, и влево могилы.

— Я знаю! — ответила Ларисочка.

После прощания в морге она вместе со всеми уехала на занятия, но там, мучаясь воспоминаниями, материал совершенно не воспринимала. Как только лекция кончилась, она поехала на кладбище. А здесь, когда искала могилу, зашла не в ту сторону.

— Да ты что? Ты тут живешь, что ли? — спросил ее «интернационалист». — В гробу?

— Я знаю, — повторила она. — Я вас полчаса искала!

Она повернулась к Кате.

— Вам, девушка, туда, — и Ларисочка показала на противоположную сторону, — в самый конец, ближе к забору!

— Вы сегодня на кладбище самая красивая! А хотите, я вас провожу? — спросил Алексей совсем не трезвым голосом.

— Спасибо, я сама… — ответила Катя, развернулась и пошла к мотоциклу.

— А хотите, я вас на руках отнесу!? — донеслась до нее следующая фраза и последовавший за ней смешок приятеля.

Катя подошла к мотоциклу, и там только заметила, что у нее дрожат руки. Она положила ладони на черную кожу сидения и с минуту смотрела, как пальцы помимо ее воли отплясывают какой-то странный танец.

«Трясучка нервная… Это до меня еще не все дошло, а то могла бы истерика случиться!» — подумала она, не понимая, что сто пятьдесят на шоссе — это и была ее истерика. «Что же! Пойду пешком!» — решила она и направилась в сторону забора.

Взгляни она, переходя через центральную аллею, направо, то увидела бы серый автомобиль, который медленно спускался с пригорка. Макаров в нем уже ожил: его укачало, как только они свернули на шоссе. Ольге пришлось даже трясти его, чтобы до поворота в аэропорт узнать, куда им ехать.

— В Туманово, — сказал тогда Макаров, указав ладонью вперед, и опять закрыл глаза, но больше не засыпал, а посматривал сквозь прикрытые веки, боясь, что водитель прозевает поворот…

— Смотри, вон там, впереди… — сказала Ольга.

— Да, да! — она! — обрадовался Макаров и полез в карман за телефоном.

Пока набирался номер, машина докатилась до последнего ряда могил.

— Здесь остановите, пожалуйста! Только развернитесь, — попросил он шофера и сказал ответившей Полине:

— Она тут, живая! Мотоцикл? Думаю, тоже где-то тут… — он осмотрелся. — Да, вижу… Да, целый, кажется. Отвезем, не беспокойтесь… Спасибо, всего!

— Это я Полине. Попросила Катю домой захватить. А за мотоциклом она сейчас пришлет «воронок» из Туманово, — пояснил Макаров жене.

Они повернули головы влево и стали смотреть вслед идущей к забору Кате, которая еще издали заметила белый мраморный крест у стены.

«Там, там Маша! Да, да, чей же это еще может быть…» — поняла Катя. Минуты через три она склонилась к кресту. Прочитав имя, зарыдала и бросилась грудью на плиту, зарыв лицо в принесенный букет. Сколько она проплакала лежа так и говоря о чем-то с Машей, сама бы она не вспомнила. К реальности ее вернул телефонный звонок.

Полина же, поговорив с Макаровым, облегченно вздохнула. «Девка жива, мотоцикл цел, преступник в камере: формула счастья! Ни убавить, ни прибавить! По этому поводу можно выпить!» — вывела она и, выйдя из-за стола, включила кофеварку.

Покуда кофе заваривался, Полина, вспомнив, что решила худеть, оглядела свои бедра и похлопала себя по ягодицам. «Здесь-то еще полезность какая-то, усидчивости прибавляет, а тут…» — еле заметный животик ее огорчил, но вода уже закипала, и запах кофе вернул ей хорошее настроение.

«Надеюсь, следующую охоту на идиотов объявят не скоро, удастся в спортзал походить!» — Полина взяла руки над головой в замок и потянулась несколько раз вверх. Она любила упражнения на растяжку — после них движения становились грациознее, а тело ощущалось не снопом гнилой соломы, а комплектом закаленных, сцепленных между собой пружин, которые с каждым движением не тратили, а только все больше и больше накапливали энергию. «Думать только после тренажеров почему-то не хочется… — вспомнила она. — Ну и что? А мне не за это деньги платят, а зато, что я есть!»

Она взглянула на время. С момента отъезда Арсеньева к генералу прошло полтора часа. Уезжая, он запретил ей до своего возвращения допрашивать Семенова. «Прокурор города приедет, будем решать, что с ним делать! Как говорил Беня Косолапый: «Что предъявишь, то и пожнешь!» Так вот!»

«Вот и пойми их! — думала Полина, отпивая из чашечки кофе. — То «след», то «стеречь!» А «кусать» команду не дают! Никакой отрады, эх!»

Генерал в своем кабинете по второму кругу обсуждал с Арсеньевым улики, собранные против Семенова, и все они оказывались косвенными или зависящими от того, примет их суд во внимание, или нет.

— А если этот артист скажет, что решил разыграть вашу Полину, а? — спросил генерал. — Он подписал признание!? И не подпишет! Скажет, мол: «Я ее запомнил, она издевалась над моей девушкой! Вот я и решил в отместку ее разыграть!» И что? Даже мелкого хулиганства не пришьешь! Он ни-че-го не сделал, а доказательств — ни-ка-ких! Следов на теле нет!

Арсеньев задумался.

— Будут доказательства. Теперь — будут!

— Да откуда? Беня пришлет?

— Проведем дополнительные экспертизы, найдем что-нибудь. Как говорил Беня Ко…

— Да подожди ты со своим Беней, цитатоман!

— Цыц, атаман! — отыграл Арсеньев.

— Дошутишься ты когда-нибудь! — генерал пригрозил ему кулаком, но атаманский чин ему польстил. — Давай, думай, что с артистом делать будем? Напрягут нас стольники, если не угадаем. Как бы не попасть! А этот эксперимент ваш! — как его подавать? Как последнее слово… чего? И названия-то нет… Вот я понимаю — детектор лжи!

— Да против фактов-то…

— Ну опять! Да где они, твои факты, где!? Да и толку-то? Даже если ты и найдешь их… На суде этот артист заставит судью поверить, что это прокурор наш ее выследил и убил! А ты на стрёме стоял! Забыл? Будете знать, что такое сила искусства!

Генерал встал. Пройдясь по кабинету, он остановился напротив подполковника. Тот тоже встал.

— На теле девушки следов насилия нет! Она сама, понимаешь, сама! — испугалась, отпрянула, не удержалась, упала, стукнулась… И что? Это называется: нарушение правил дорожного движения, и только лишь! А с ней — несчастный случай! Все, езжай, дел полно! — и он опять сел за стол. — Невиновного не наказали, и ладно! Можешь подержать его, сколько закон дозволяет…

— Есть! — подполковник обрадовался предоставленной зацепке.

— Свободен! — генерал уже читал что-то, склонив голову.

В машине Арсеньев, прикрыв веки, всю дорогу продолжал перебирать детали разговора: «Факты, факты… Факты-фрукты, Беня — феня… а почему прокурор так и не приехал? Посоветовали не вмешиваться? Да, наверное, так! А если бы приехал, тогда… генерал бы всех собак спустил! А нам с Беней что делать? Ведь виноват Семенов, виноват! — «Убийство по неосторожности», до двух лет! А доказать ничего нельзя! Эх!»

— Приехали, товарищ подполковник! — шофер знал привычку шефа ездит с прикрытыми глазами.

— Спасибо! — сказал Арсеньев и, выйдя из машины, отправился к себе в кабинет.

Там он несколько раз прошелся из угла в угол, но и после этого ни одной новой идеи ему в голову не пришло. «Ладно, отложим до утра! Надо дать людям отдохнуть, сутки без сна!» — подумал он и снял трубку местного телефона.

А когда Катя вынула из внутреннего кармана куртки мобильник, до того приглушенное «I can get no» понеслось над могилами. — «У! у!» — простонала Катя и с размаху, с силой бросила телефон в кладбищенскую стену. Аппарат рассыпался, разлетелся на куски, и над могилами вновь восстановилась приличествующая тишина.

Посидев еще немного, Катя вытерла слезы. Заметив, что уже смеркается, она поднялась, чтобы приложить свои цветы к тем, что были аккуратно уложены у креста. Поднимаясь, она увидела черные ботинки и отглаженные черные брюки, по которым можно было проверять отвес.

Вскинув голову, она посмотрела на мужчину: тот был в фуражке; из-под черной шинели морского офицера светил белый шарф. «Ой, Зебрик! Откуда? — пронеслось у нее в голове. — А, так он моряк!» — поняла она и удивленно воскликнула:

— Вы? Здравствуйте!

— Здравствуйте, Катя! Узнали?

— Да, узнала, Вы… мы рядом сидели… тогда, в самолете… вы меня извините… — Катя поднялась и стояла молча, не находя слов и не зная, что думать об этой встрече. «А мое имя он откуда знает?» — спросила она себя и нагнулась к кресту, чтобы расправить ленты.

— Вот несчастье-то… — мужчина опустил голову. — Мы не могли спасти ее, и все же…

— Вы… так это вы ее оперировали?

— Да, вместе с вашей мамой. Она была в тот день в дежурной бригаде… Кстати, на ее столе в ординаторской ваш портрет…

— Так вы из госпиталя? — Катя вспомнила мамин рассказ об операции.

— Да…

— А как же… почему вы здесь?

— Мои старики живут в Туманово, я их иногда навещаю… Дедушка на пенсии, но все еще работает в институте консультантом… А сам я здесь, в поселке, почти и не жил… И с Машей не был знаком, но, уверен, встречал, народу-то тут немного…

Они помолчали.

— Позавчера я опять оперировал в восьмой больнице вместе с вашей мамой. Она и рассказала мне, что девушка отсюда. Я подумал, что ее, наверное, похоронили на этом кладбище, и решил заехать… вам в город?

— Да…

— Пойдемте, я вас подвезу, если позволите…

— Спасибо!

Они повернулись и пошли к центральной аллее. Катя увидела вдалеке две машины: серу и белую, поменьше.

— Ваша белая?

— Да. Как вы догадались?

— По цвету, вы же доктор… под халат…

— У нас, хирургов, халаты цвета морской волны…

— А сами-то вы — что не на волне?

— Защитил здесь недавно диссертацию… На корабль пока не отзывают. Говорят, здесь от меня больше пользы…

Без слов они дошли до центральной аллеи и свернули налево, к его машине.

— Ой, а как же мотоцикл? — воскликнула Катя.

— Э-э? — протянул мужчина и с удивлением взглянул на Катю.

На нее же были направлены еще три пары глаз из серой машины.

— Видишь? Оль! — мне кажется, они тут без нас разберутся! — Макаров положил руку на плечо водителю и сказал: — Спасибо, дружище, поехали в город!

Тот завел мотор и машина, потихоньку урча, миновав со спины молодых людей, поползла вверх по аллее. Они еще не выехали с кладбища, когда мимо них под уклон на холостом ходу прокатился милицейский воронок.

— А это, кажется, за тем мотоциклом! Вовремя! — сказал Макаров.

Алексей, которому изволилось подумать, что Катя уехала в серой машине, заплетающимся языком сказал приятелю:

— Эй! Видал? Вурдолачка-то — на той тачке укатила, а мотик нам оставила! Айда кататься!

— Леш, брось! Зачем тебе! — Ларисочка, почти трезвая, попыталась удержать его. — Да и собираться пора!

— Мы это… мы только догоним ее, только спросим! Забыла же… мотик! А ну, идем! — приказал он приятелю.

Друзья поднялись и пошли, шатаясь, к мотоциклу. Держась друг за друга, чуть не падая, они его все же оседлали. Завелся он с пол-оборота. Алексею удалось развернуть его и направить к центральной аллее. Чуть увеличив скорость, они нестройно заорали «Ямщик, не гони лошадей!» Так что Катя не успела объяснить своему спутнику, что за мотоцикл: вслед за шумом двигателя, тот сам предстал перед ними. Но, не дотянув до поворота, двигатель заглох. Мотоцикл вильнул, и парни грохнулись в кювет.

До Ларисочки донеслись оханье, аханье и хихиканье. «Вякают! Вот уроды, ничего не берет — ни водка, ни канава!» — подумала она и начала прибираться, собирая отходы тризны в пакет.

— Как бы ваша помощь сейчас не понадобилась! — сказала Катя хирургу.

Прибравшись и подхватив рюкзак, Ларисочка направилась было к своим приятелям, но вдруг развернулась и подошла к кресту.

— Эх, Антошка, Антошка! — склонив голову и вздохнув, прошептала она. — Бедный мальчик! Оказывается, ты любил другую! Зря я тогда ушла, да? Со мною бы ты ее быстро забыл, а теперь… Ну, прощай, дружок, спи спокойно! Пойду я, ветер поднялся…

— Вы Соболева? — раздался мужской голос.

Катя оглянулась. Из окна воронка на нее смотрел полицейский.

— Да… — удивленно молвила она.

Полицейский выбрался из машины, подошел к ним. За ним вылез и его напарник.

— Звонили из города, просили этот мотоцикл забрать! А вас, сказали, подвезут?

— Да, да! — хирург повернулся к нему. — Я ее отвезу. Пожалуйста, не беспокойтесь.

Полицейский узнал его:

— А, вы, кажется… Игорь!

— Да!

— Я вас помню, ваши через дом от меня живут…

«Игорь… ах, да! – Владиславович! Вот и познакомились!» — подумала Катя.

Над канавой появились фигуры ковбоев-неудачников. Они выбрались на дорожку, обнялись, постояли немного и, не заметив полицейских, двинулись в их сторону.

— А это что за персики в укусе? Да они на ногах не стоят! — сказал второй полицейский.

Подойдя к Кате, он спросил:

— А где «Игого»?

— Там паслось, — ответила Катя и махнула рукой в сторону обнявшихся и опять что-то затянувших ребят. — Устало, в канаву завалилось.

Полицейский кивнул.

— Понял… О! — он прислушался. — Ля капелла! Эт я люблю!

Приподняв козырек фуражки, он затянул из романса:

— «Я помню вальса звук чудесный…» — Ты палочку взял? — попев, спросил он первого. — Ну-ка, дай!

Тот, отстегнув от пояса резиновую дубинку, передал ее напарнику. Продев руку через страховочную петлю, тот с улыбкой пробормотал: «Ну, пойдем дирижировать!» Немного отойдя, он повернулся и крикнул: «А вам — счастливого пути!» — и козырнул.

— Спасибо, — ответили в один голос Игорь и Катя и пошли к белой машине…

— Спасибо! — ответила в своем кабинете Полина на предложение Арсеньева подбросить ее до дома. — А Семенов? Я целый лист вопросами исписала!

— От-ставить!

— Есть… отставить…

— Завтра можете задержаться на часок, — сказал Арсеньев, почувствовал, что Полина огорчилась.

«Есть задержаться на часок!» — не без иронии ответила Полина после того, как услышала в трубке короткие гудки; два часа она старательно готовилась к допросу, прогнозируя все возможные варианты поведения подозреваемого. «И опять не в струю попала! Пойду хоть на харю его взгляну!» — думала она, переодеваясь.

Сойдя вниз, Полина, перед тем как выйти из отделения, подошла посмотреть в глазок камеры, заменившей Алексею гостиничный номер. «Лежит! В потолок плюет! А лицо-то какое безразличное… неподвижное. Полный штиль — страшно даже! Ступор? Усталость? Ну, отдохни, завтра доиграем! Надо будет съездить с ним в гостиницу, пусть вещи соберет…» — подумала Полина и заспешила домой, вспомнив, что давно хотела пропылесосить спальню.

Семенов в камере почувствовал, что на него опять смотрят.

— Восьмой раз уже! И что ходют, и ходют… глазетели! Артиста, что ли, не видовали! — побормотал он старческим голосом и повернулся к стене.

Но та вскоре ему наскучила. Серо-синяя краска глаз не радовала, отталкивала, стояла немым вопросом: «И… долго ты так на меня пялиться будешь?»

— А я откуда знаю? — ответил ей вслух Алексей.

«Ага, процесс пошел… уже сам с собой заговорил! — заметил он. — Хороший признак, вхожу в роль! — он встал и заходил по камере. — А какова площадь этого моего жилища? Так… раз, два, три, четыре… это метра три, и здесь… — он раскинул руки. — И здесь где-то один и шесть… почти пять квадратов! Тепло, свет круглосуточно, ни мух, ни комаров! Гальюн, опять же! А потолки! — он посмотрел наверх. — Потолки — мечта всей жизни! Метра четыре с половиной! Какая роскошь! Повезло, что сюда попал, таких склепов сейчас не строят!»

Он посидел, качаясь из стороны в сторону… Молчать вскоре опять надоело, тишина стала раздражать. Захотелось слышать свой голос. Тогда он решил шептать все, что придет в голову:

— Лечь? Скучно! Похожу! — он опять встал и заходил по камере. — А интересно, ужин будет? Что подадут? Крабы «кокот»! Будете, сударь? — Да, пожалуй! Стерлядки в шампанском? — Неси! Петуха в красном вине? — И петуха давай! Ух, и чего не убежал? Оторвал бы ментовке руку, схватил бы ее зубами и деру! Вот бы орала! Ха-ха! А где она? Поболтать бы с ней!

Он подошел к двери и стал стучать:

— Сле-до-ва-те-ля! Сле-до-ва-те-ля!

Окошко через минуту открылось. Какой-то сержант, поглядывая на Алексея снизу вверх, спросил:

— Чего шумишь? Время-то уже! Все по домам разошлись. Тут дежурная смена только. Спи, завтра вызовут.

— А ужин будет? — спросил Семенов.

— Нет, не успели оформить. Тебя вообще хотели сегодня в тюрьму везти… повезло, что оставили!

— В тюрьму? А где это?

— Потерпи, завтра увидишь… — и окно захлопнулось.

— Ну вот и Полина слиняла! Сидит дома, чай пьет, мужу байки рассказывает! Вот кого клеить надо было, а не Таньку театральную! Что от нее теперь толку? С Полиной — другой пирог! Прямо здесь! Нет, лучше там, в ее кабинете! В тюрьму! Меня!? — и в тюрьму!? Ромео бы сел в тюрьму? — Нет! А я почему должен? Нет, в тюрьму я не хочу! Не хочу в тюрьму! Принципиально! Ромео я? — или нет!? Не-хо-чу! и все! Вот так! Если есть у них там место, пусть Длинного и посадят, он уже привык! А может…

— А тот дом? Это не тюрьма была? Не, она оттуда и выскочила! Как Машка могла выскочить из тюрьмы, она уже… где-нибудь… на Джульетте уже, может быть, крутиться… вокруг Урана! А может, и еще где… ищи ее теперь! Млечный путь, он вон какой! Все сапоги… нет, не так — все перышки на крылышках сотрешь… Как обо что? О звездную пыль! Там, в космос`ах, еще камни бываю, как в почках… Как по башке — бац, бац! А где звездный острог? Ха-ха! Ясно, в созвездии «Рыбы!» Тюремный кроссворд…

— А за окном уже темно… За окном! За окошечком… за тюремной дырой… Нужно особое словцо закрепить, неужели оно не заслужило? Если сложить все минуты, которые люди… смотрели через него на небо… сколько тысяч… миллионов лет выйдет! А слова нет… что там, на воле, окно, что тут! А вот сейчас возьму, и сам придумаю…

— Тюрьма, окно, решетка на нем… Тюрьма, окно, решетка на нем… Ничего в голову не лезет! Ой, что башка так разболелась, в глазах потемнело… Уф… Жрать, гады, не дают! И там темно! Темно, а звезду не показывают… Опять Моисей! Чего ему надо? Иди, пророк, иди…

— Тучи? Или звезд уже на всех не хватает? Интересно, сколько уже? Одиннадцати еще, думаю, нет! Или есть? А скоро полночь! Надо быть начеку, вдруг тут ведьмы летают? А если наоборот попробовать…

— Решетка, окно, тюрьма… Решетка, окно, тюрьма… Во, «роктюр!» А, чем не слово? Решетка, окно и тюрьма: три в одном… «роктюр!»

— А почему оставляют кусочек неба? Это — чтобы ни о чем кроме неба человек и не думал думать! А решетка крепкая?

Алексей подошел и вытянул руку — до окна оставалось больше метра. Он подпрыгнул, но не достал — окно было утоплено в стену.

— Ай, и не повесишься… И шнурки отобрали! Думали — стыдно будет? Катя приходит, а я без шнурков! А если я пойду к Маше? Тоже неприлично… «Здрасьте, а вот и я! Не ждали?» А Машка опять вуаль на палец, ха-ха, навернет и скажет со своей противной улыбочкой чистоплюйки… Что скажет? Как и тогда, в городе, полную чушь: «Это так неприлично, сударь, без шнурков девушкам на ноги наступать! Пожалуйста, сударь, поимейте в виду-с, джентльмены-с так не здравка… не здоровка… совсем вы меня запутали! Нет, нет, и еще раз нет! Не одессудьте-с! Не-при-нелично! Пусть и один шнурок, а должен быть! — потому что это уже почти галстук…» — продекламировал Алексей голосом покойной. — А что я их по разному-то… Её, то есть, зачем… Зачем столько имен, если одно настоящее — на него пусть и отзываются! А клички свои — пусть себе оставят! Да… Опять башка заболела… Иди, иди, пророк, шагай… Ну-ка, попробуем: — Джу-Джу-Джу, Джу-Джу-Джу-Джу! Джу-Джу-Джу, Джу-Джу-Джу-Джу! Ась?»

Алексей, приложив одну руку ракушкой к уху, вторую вытянул со сложенной лодочкой ладошкой перед собой. Встав посреди камеры, он прикрыл глаза, пригнулся и начал:

— Джу-Джу-Джу! Джу-Джу-Джу-Джу! — Ась? — и поворот на четверть круга.

— Джу-Джу-Джу… — попалась! Кто это? Какая худышка… это Машка! На поклюй… Пшли со мной на нары? А, не хош? — Что? Хочешь к Моисею? Тогда брысь! Брысь!

И опять:

 — Джу-Джу-Джу-Джу-Джу-Джу-Джу! — Ась? — и еще поворот на четверть.

 — Джу-Джу-Джу-Джу-Джу-Джу-Джу! — Ась? — Катя? Катенька! Гладенькая какая! Повернись ко мне, милая, попочкой… Стой, стой! — куда ты… Давай вместе посидим? Не хочешь? А я хочу! Стой, стой, стой, стой… Ушла!

— Джу-Джу-Джу-Джу-Джу-Джу-Джу! — Ась? Брысь! Брысь!

— Джу-Джу-Джу-Джу-Джу-Джу-Джу! — Ась?

Конвоир, понаблюдав за ним с четверть часа, позвал дежурного:

— Разрешите! Он там… тронулся!

— Да косит, наверное! Артист ведь, что ему!? Ну, пойдем, глянем…

— М-да… а если он сейчас начнет головой в стену бросаться? — пробормотал дежурный себе под нос минут через пять. — Кто отвечать будет? — Я! Следи за ним, если что — укладывай! — он сделал кулаком резкое движение на уровне лица. — А я покуда психиатрию вызову.

— Есть следить, есть укладывать! — молодой конвойный первый раз видел вблизи умалишенного и был немного напуган.

Санитары приехали через полчаса. Войдя в камеру, они несколько минут наблюдали за представлением:

— Джу-Джу-Джу-Джу-Джу-Джу-Джу! — Ась? — и поворот на четверть.

— Джу-Джу-Джу-Джу-Джу-Джу-Джу! — Ась? — и опять поворот на четверть…

— Как он, сильно психический? — спросил тот санитар, который был поздоровее, но дежурный только пожал плечами.

— Кого это он зовет?

— Джульетту… Артист, говорят! — ответил дежурный.

— А, Ромео! Старый знакомый… За пятнадцать лет, как я работаю, это четвертый… А ничего, симпатичный!

— И Джульетты попадали?

— Ну а куда они денутся!?

— Хорошенькие? — спросил дежурный, облизнув губы.

— Разные… от тринадцати до 72 лет, старше не встречал. Бабка та все на балкон выходила, шептала что-то… Ну а когда зима пришла, тут родственники все и поняли!

Они понаблюдали еще немного. Но когда Семенов, в очередной раз, поймав то ли Машу, то ли Катю, то ли еще кого, стал, лыбясь, обглаживать по контуру женскую фигуру, здоровяк, цыкнув уголком рта, сказал напарнику:

— Все! Глюки пошли! А ну, давай рубашку!

Они поймали в рукава его руки, потом попали головой в воротник. Семенов не сопротивлялся, даже глаз не отрыл, но продолжал звать:

— Джу-Джу-Джу-Джу-Джу-Джу-Джу! — Ась?

— Покамест вроде не буйный! — сказал дежурный.

— Это от луны зависит… — ответил второй санитар, вылупив глаза.

— Ну, бывайте, мы поехали! — говорил старший, взваливая Семенова на себя, спиной к спине. — Так ему удобнее будет цыпочек своих звать…

— Джу-Джу-Джу-Джу-Джу-Джу-Джу! — Ась?

— Во, слышишь?

— Вылечите?

— Джу-Джу-Джу-Джу-Джу-Джу-Джу! — Ась?

— Как получиться… «Бог взял, Бог дал!» — как говорят.

— Джу-Джу-Джу-Джу-Джу-Джу-Джу! — Ась? — Брысь! Брысь!

— А некоторые так и рвутся к вам… — они уже подошли к дверям.

— Вещи его, что с ним были — отправьте к нам завтра…

— Обязательно! Спасибо за помощь!

— Будьте здоровы!

Когда санитарная машина отъехала, дежурный вернулся к себе за стекло и задумался: «Докладывать начальству или нет… Первый час ночи, спят уже… напишу лучше рапорт; утром сменюсь, а они, на свежую голову, разберутся!»



Четверг



В начале одиннадцатого утра, веселая и отдохнувшая, Полина впорхнула в отделение. Заступивший на дежурство офицер, увидев следователя, только кивнул ей — о ночном визите санитаров он уже забыл.

В своем кабинете Полина выглянула в окно. «Угу, машины Арсеньева нет… Он сказал — до утра? Отлично, а утро-то все уже, ку-ку: кукукнулось утро!» — и она сняла трубку местного телефона.

— Дежурный, слушаю!

— Давай-ка столичного гостя ко мне!

— Его уже нет! Забрали его ночью санитары… да, это мы вызвали… Сейчас прочитаю…

Дежурный нашел раппорт и стал читать в трубку. Когда он дошел до «Джу-Джу-Джу-Джу-Джу-Джу-Джу! — ась?», Полина прервала его:

— Все ясно! Косит, артист! В психушку звонили?

— Нет…

— У них сейчас обход… узнайте там после обеда, на какое число назначили экспертизу… Да? Спасибо!

Положив трубку, Полина еще долго не могла успокоиться: ходила по кабинету, то грозя кулаком стулу, на который обычно садился подозреваемый, то «подкручивая мозги» своему отражению в зеркале.

— Ну, Семенов, ну артист! Думает, нас на «Джу» взять можно!? Ну, погоди! На сульфо его! С электрошоком! Пару раз посидит, не только «Джу», он и «ась» забудет! И Ромео забудет, и надолго! Эх, шутник! — а мы и не таких видели! Сама бы гада уколола, и в розетку!

Полина села за стол. У нее было ощущение рыбака, упустившего большую рыбу. И только через полчаса звонок местного телефона вывел ее из этого досадного состояния.

— Полина Анатольевна, это Арсеньев!

— Товарищ подполковник, Семе…

— Знаю, знаю, не шуми! Зайдите ко мне!

— Есть! — ответила Полина.

Положив трубку, она пробурчала: — Не шуми… не пугали бы питомником, я бы и не шумела, сидела бы как мышка!

На глаза от былых обид вдруг навернулись слезы… «Хорошо им, мужикам, чурбанам бесчувственным!» — пронеслось у нее в голове. Она попыталась сдержаться, но не смогла, заревела. Достав платок, Полина приложила его к глазам и уронила голову на стол. Погоны на плечах вздрагивали; о том, что ее ждет начальство, она забыла. «И что я, дура, не пошла в ИнЯз!? Жила бы, как люди… А все романтика эта… Детективов, соплячка, начиталась? — Вот и реви те…»

— Полина Анатольевна! — услышала она чей-то голос. — Ну будет, будет!

Она очнулась, подняла глаза. Рядом, заложив руки за спину, стоял Арсеньев.

— Ну, ну! Это нервное, успокойтесь! Валерьянка есть?

Полина выпрямилась, покачала отрицательно головой.

— Сейчас пришлю. А вы приведите себя в порядок, время не терпит…

— Да, извините, я сейчас, сейчас… — Полина повела платком по глазам. «Хорошо, что не накрасилась… вот бы рожа была!» — подумала она.

— И еще… — сказал Арсеньев, отойдя от стола и встав посреди комнаты. — Я звонил вчера режиссеру, он хорошо о вас отозвался! Сказал, что вы, Полина Анатольевна — ваша женская интуиция — спасли операцию! Вот так… А наверху — на самом! — наша постановка понравилась. Так вот!

Полина подняла голову и уставилась на Арсеньева. По общему мнению, похвала из его уст была равнозначна Государственной премии, не меньше.

Подполковник направился к двери; там, положив ладонь на ручку, он повернулся и сказал:

— Так я вас жду! И готовьте новые погоны. Через неделю обмоем! Капли прислать?

Несколько секунд до Полины доходил смысл сказанного; когда она, подняв руки, подпрыгнула на стуле и заорала «Ура-а-а!», Арсеньев уже прикрыл за собой дверь.

— Майор, майор! Майор, майор! — с минуту выплясывала она посреди кабинета, но вдруг застыла.

— Ой, а за что? Семенов то, как рыбка… как угорь! Да плевать! За красивые глазки! Вот! — она подошла к зеркалу, поправила прическу.

— Все, поплясали, и хватить… меня ждут! Оно! ждет — дело! Новое! «Вначале, — как говорил Беня Косолапый, — было дело…» Потом звезда — шлеп! Хорошо, что не на голову! Ой, Бенька, ну ты зараза — а? Ой, ой, как весело! Эх, надо Макарову позвонить, поблагодарить!

Она вернулась за стол, отдышалась и набрала номер режиссера. Тот не сразу взял трубку, пил на кухне чай.

— Сиди, я принесу телефон! — Ольга встала и вышла.

Макаров только что начал читать дописанный Ольгой «рассказ Пола».



Сын Солнца



Почувствовав сквозняк, Маула повернулась к двери. Когда в проеме появился Дун, она погладила его взглядом по щеке. Он, почувствовав ласку, улыбнулся и поблагодарил ее.

— Спасибо! Как ты? Что делала?

— Смотрела что-то из фильмотеки… Сначала комиксы. Но от них теперь только плакать хочется. Потом нашла сюжет о встрече с дельфинами… — Маула говорила о фильме, посвященном первому путешествию в соседнюю галактику…»

— Возьми, милый… — Ольга протянула мужу телефон.

— Спасибо… Макаров, слушаю!

— Сергей Яковлевич, это Полина! Я хотела вас поблагодарить за ваш отзыв о моем скромном вкладе в общее дело, спасибо! Огромное спасибо, с меня причитается!

— Правда, что ли?

— Вы никуда не уезжаете?

— Пока нет…

— Тогда я вам позвоню ближе к выходным… и с женой, пожалуйста!

— Да что случилось-то?

— Не скажу, дурная примета! Ой, мамочки…

— Что такое?

— Да забыла совсем… Семенова ночью в психушку забрали… — и Полина рассказала, что знала о ночном событии. — Как вы думаете, он косить решил, или что серьезное?

— Да, это, может быть, и серьезное… — подумав, ответил Макаров.

— А это наше… мероприятие, оно не могло повлиять?

— Напрямую — маловероятно… Но подтолкнуть могло! Впрочем, о научных обобщениях я пока не слышал, остается надеяться…

— Да, будем надеяться… извините, мне надо к начальству. Успехов вам! И спасибо еще раз!

Положив телефон, Макаров задумался… «Косит… Или сдвинулся… скорее да, с учетом всех обстоятельств! А это значит… еще одна жертва!? Как бы там ни было, жаль парня… талант, все же! Но, справедливости ради — не я его на эту роль пригласил! С Машей — моя вина и моя боль на всю жизнь! А с ним — нет, увольте! Это не на мне! М-да, дела!»

— Ты что, дорогой? — встревожилась Ольга, заметив, что он помрачнел. — Еще что-нибудь случилось?

— Ничего, не волнуйся… похоже, ресторация намечается… пойдешь?

Но Ольга что-то почувствовала. «Не хочет говорить… нет, давить бесполезно…» Помолчав, она спросила:

— Сереж, а как вышло, что он вчера признался? Психанул?

— И это тоже… Ладно, никому не скажешь?

— Нет, год зеленого чая не пить…

— Прозомбировали мы их малость… Подозреваемых-то двое было… Тот парень еще, высокого роста… А доказательств — ноль! В том эпизоде, в финале, на рев мотоцикла ученые что-то наложили… и сам не знаю, это их секрет… Ну и двадцать пятый кадр! На нем Моисей был, стоял, глядя в зал… с книгой… к нему как бы мотоцикл едет… Картинка приближалась, приближалась, и вдруг крупно открытая книга, а на ней текст: «Не убий!» Крупно, черным, и мигает… А под книгой шлем их, черный, в красных звездах. Будто кто-то подъехал и читает! А капитан, женщина, тот самый шлем, что мы снимали, взяла — да и подсунула ему под нос. Вот тут он и не выдержал…

Макаров покачал головой, вспомнив жест Полины. «Гениально! Она ведь и деталей-то не знала… Да и не знает!»

— И сработало? Вот это да!

— Не знаю, как там дальше будет… но второго подозреваемого отпустили!

— Как здорово! Какой ты у меня! — Ольга обняла мужа за шею. — А помнишь, я тебе ночью говорила, что нынче самое время… ну, для того, чтобы в доме появился еще один папа? Будете друг с другом здороваться: — Привет, я Мишин папа, а ты кто? А я… Ты придумал имя для дочки?

— Кажется, да… — ответил Макаров и задумался, — но пока не скажу…

— Ну хорошо… рассказ дочитаешь?

— Да, конечно! Налей еще чайку, пожалуйста! — ответил Макаров и, взяв листочки с текстом, стал читать вслух:



Сын Солнца



Почувствовав сквозняк, Маула повернулась к двери. Когда в проеме появился Дун, она погладила его взглядом по щеке. Он, почувствовав ласку, улыбнулся и поблагодарил ее.

— Спасибо, родная! Как ты? Что делала?

— Смотрела что-то из фильмотеки… Сначала комиксы. Но от них теперь только плакать хочется. Потом нашла сюжет о встрече с дельфинами… — Маула говорила о фильме, посвященном первому путешествию в соседнюю галактику…

Планета, на которую высадились тогда люди, имела лишь номер в космическом реестре, это потом ее назвали Террадельфой — в честь встреченных там земных дельфинов. Тогда только, то есть всего несколько миллиардов лет назад, и выяснилось, что дельфины владеют телепартацией. Им для этого достаточно было в стайку собраться, да сосредоточиться.

— Да, да, я помню! Это так трогательно… — ответил Дун; этим утром он мысленно посоветовал ей пересмотреть именно этот фильм. «Чувствительная, все улавливает… молодец!»

Решив, что ей полезно сейчас еще раз все вспомнить, он попросил ее рассказать, что ей больше всего понравилось. Маула с полчаса пересказывала все ключевые моменты: старт корабля, экипаж в анабиозе, полет, пробуждение экипажа, посадка, выход робота и то, что сняла установленная на нем камера: вот люди бегут, счастливые, к первому живому океану новой галактики. «Вода!» — кричат, «вода!» — и вдруг из волны выпрыгивает дельфин… Потом второй, третий… — и начинают играть с мячом.

Весь экипаж с отрытыми ртами стоит на берегу. И никто не может поверить своим глазам: семь дельфинов разного возраста резвятся с мячом в сиреневой воде под серебристым «солнцем». Потом один из них, как бы приглашая в игру, ткнув носом в мяч, выбросил его на берег. Капитан его поднял, и хотел уже волейбольной подачей отправить в центр круга, по которому плавала стая, но тут заметил наклейку. Камера сняла ее крупным планом: «Сделано в Китае!» Тут они и поняли, что дельфины те — с земли. А мяч кто-то из них во рту с собой захватил — переместил с другого конца вселенной!

Дун рассказал ей продолжение этой истории, как люди пытались договориться: «Давайте, мол, вы — нам, а мы — вам!» Но они — ни в какую! И делают вид, что и сами не знают, как все происходит! Ни за рыбку, ни за ласку — никак! Только улыбаются и плавниками машут, а потом соберутся в стайку, поплавают по кругу, нырнут и исчезнут.

Через неделю дельфиненок принес к берегу бутулочку с соской. Проверили — натуральное коровье молоко трехдневной давности. Тут уж сомнений не осталось… Но с тех пор - сколько ученые ни бились - ни один прибор так ничего и не зарегистрировал. Выяснили только, что на маленькие расстояния — внутри одной галактики — они перемещаться не могут. «Подозревают, что для них пространство — что то типа книжки с картинками, на каждой странице по галактике… А ты знаешь, дорогая, — закончил он, — люди все переписаны, а сколько во вселенной дельфинов — никому не ведомо!»

— А зачем ты заблокировал окна?

— Могли быть проблемы…

Дун подсел к Малуа, положил руку ей на живот:

— Как малыш?

— Сегодня почти не ворочался…

— Задумался… Если бы не ты, Малуа… — вздохнул Дун.

— Не надо… — прошептала она, боясь, что он опять надолго уйдет в себя.

Это могло длиться несколько часов. Дун, впав в это состояние, сидел, откинув голову, с полузакрытыми глазами, и ни на что не реагировал. При этом интенсивно потел, будто находился в сауне. А когда приходил в себя, то на вопросы: «О чем ты думал? Что тебе снилось?» — говорил, что все то же: гигантский взрыв, потом пелена огня.

«Он считает, что это действие электромагнитного поля… — думала Малуа. — Но почему тогда оно не подействовало на меня? Нет, пожалуй, его пугает собственное воображение… Ему страшно думать, что было бы с ним, если бы я не осталась тут…»

Она вспомнила, как перед стартом с Земли последнего космического корабля, вместо традиционного «Поехали!» Дун сказал «Успешной транспортации!»

Пока он, сидя за своим пультом, протягивал руку к ключу, чтобы повернуть его на «Старт», она, по пронзившей сердце боли, поняла, что он остается, и успела за те доли секунды, которые оставались до передачи управления программе, нажать кнопку возврата своей капсулы назад, в хранилище. Мысль: «Я не смогу там без него!» — она додумала уже после, вместе со следующей: «Повезло, что и ему нужно было нажимать кнопку возврата! Если бы он взглянул на приборную панель за спиной, то отложил бы вылет…»

— Милый, ты о чем думаешь? — Малуа обвила Дуна руками за шею и склонила голову ему на плечо.

— О том, что наш сын никогда не увидит людей…

— Ты не веришь, что за нами прилетят?

— Им и в голову не придет, что мы могли выжить в недрах термоядерной реакции… думаю, без нас там еще не скоро узнают, что в центре звезды температура может быть много меньше расчетной…

— Ты не жалеешь о том, что у нас будет ребенок? — спросила она, испугавшись, что он ее не любит.

Он не ответил.

«Зря спросила, глупый вопрос… Зачем я сама начинаю? Если бы он не любил детей, то не оставил бы корабль… И что за дура та нянька! Иероглифы, она, видите ли, сама рисуете! А не знала, что больше всего энергии при транспортации уходит на удержание в теле души. Если бы Дун не остался на Земле, все бы погибли — из-за одной ее веселой ночи… С кем это она? С Дуном? Нет, нет, он бы не стал… Потерпеть не могла? Или хотела родить последнего зачатого на Земле ребенка? Да нет, скорее и не думала, что залетит… то есть, пока и сама не знает, что беременна! — когда они еще долетят…»

— Нет… — помолчав, ответил Дун. — Но ты же знаешь, что здесь нет обучающей капсулы… Кто мог предположить, что кому-то придется остаться и пережить такое…

— Не вспоминай, Дун, пожалуйста, не надо! — воскликнула Малуа и прильнула к нему всем телом.

Тогда, после взрыва Солнца, они в течение месяца почти не спали, наблюдая, как гибнет родная планета… Животных на ней уже не было — всех вывезли, но насекомые, растения, рыбешки… всех не заберешь! Тех, кто выжил после ураганов и потопов, попалило огнем. Затем начали оплавляться скалы, трескаться тектонические плиты, их огромную капсулу бросало из стороны в сторону…

Вскоре сгорела последняя наружная камера наблюдения, и они приготовились к смерти… Но капсула, опустившись в центр того, во что превратилась планета, почему-то выдержала, хотя температура внутри достигла шестидесяти восьми градусов, и из цветов в доме выжили только кактусы…

— Если мозг младенца не начать сразу тренировать и накачивать информацией, наш сын уже никогда не догонит сверстников… даже если упустить только неделю!

— Дун, но мы и сами с тобой много знаем, у нас столько записей — книги, фильмы, все знания за миллиарды лет! Сколько мы еще здесь сможем прожить?

— Пока не надоест… Или доколе Солнце совсем не остынет…

 Вот видишь! А что нам еще делать, как не учить ребенка? — попыталась утешить его Малуа, хотя у нее самой на глаза навернулись слезы. — Ну и пусть, пусть он не будет таким уж умным, но он будет нас любить… Правда? И этот мальчик — он ведь у нас не последний? Дун, ну что ты все молчишь?

— Да, милая, это так… А сколько тебе осталось до родов?

— Ты знаешь! Почему ты, в который уже раз, об этом спрашиваешь?

— А если применить стимуляцию? — уклонился от ответа Дун.

— Тогда… Если уж ты так хочешь… Да, хоть сейчас! — Малуа, хотя ей и хотелось еще несколько дней подержать ребенка в себе, встала и направилась к родильной камере. Она прислонилась к ее стенке, послала Дуну воздушный поцелуй и нажала кнопку. Дверца камеры открылись, и тут же задвинулись за сделавшей шаг назад женщиной.

Дун сел рядом, поглядывая на информационную панель. Через несколько минут на табло высветился рост: пятьдесят восемь, и вес — три семь один пять. Он подошел, набрал на клавиатуре какое-то слово и сел на место.

Минуты через три капсула открылась: в нише стояла Малуа с младенцем на руках. Дун подошел, посмотрел на сына.

— На тебя похож! — сказал он, но глаза Малуа и так светились счастьем.

— Вылитый папочка! — улыбнулась она в ответ.

Они просидели с полчаса, разглядывая новорожденного. Капсула замигала. Малуа подошла к ней с младенцем, взяла что-то и вставила малышу в ротик.

— Это ему на целый день… — сказала она Дуну.

Дун подошел к окну, приложил свою ладонь, и оно вновь стало прозрачным. «Они еще там! — подумал он, увидев в небольшом водоеме внизу под окном стайку дельфинов. — Кто бы мог подумать, что они способны проникнуть туда, куда не может проникнуть даже плазма… Что ж, пора, а то уплывут!»

Он взял с подоконника, из-за горшка с кактусом, припрятанный там ультразвуковой свисток и тайком надел его на шею. Потом подошел к капсуле. Достав из нее крошечную золотую пластинку, он повернулся к Малуа. Прижав пальцем пластинку к левому плечу младенца, он подождал с минуту, а когда отнял руку, под кожей золотом засветилось нареченное мальчику имя. В атомах букв была закодирована вся информация о нем.

— Ра? — удивилась Малуа, посмотрев на плечо сына. — Ты назвал его Ра?

— Да, ведь он рожден внутри солнца… — ответил Дун. — Дай мне его!

Малуа протянула ему младенца. Он взял ребенка на руки и пошел к окну.

— Куда ты? — забеспокоилась она.

Он, не отвечая, вышел на балкон, поцеловал сына, дунул три раза в свисток и бросил ребенка в воду.

— А-а! — завопила Малуа, бросившись наружу.

Дун повернулся, содрогнулся от ужаса и безумия ее глаз, но успел ухватить ее. Не переставая вопить, Малуа чуть было не выкинулась вместе с ним с балкона. Он прижал ее голову к себе и покосился на воду.

— Все в порядке! Смотри! — сказал он и, не отпуская ее головы, повернулся так, чтобы ее глазам отрылась вода.

Малуа не сразу поняла, что происходит. Увидев, что ребенок то погружается в воду, то всплывает, она смолкла. Только спустя несколько секунд она разглядела дельфинов, которые, подныривая под младенца, поддерживали его на поверхности. И опять становились в очередь за развлечением.

Дун, как бы прощаясь, помахал им рукой. Поняв, чего хотят от них стоящие на балконе люди, дельфины направились вместе с младенцем к центру водоема. Там они поплыли по кругу, все увеличивая и увеличивая скорость. Наконец один из крупных дельфинов, прихватив младенца челюстями, нырнул. За ним и остальные погрузились под воду.

Малуа все уже поняла. Она стояла, обняв Дуна. Он гладил ее по щеке, и они оба молча плакали, думая одно и то же: «Мы спасены!»



   Ольга Макарова.



Дочитав, Макаров положил листы на стол. Посмотрев на жену, он вдруг вспомнил, что забыл в кабинете ее рукопись.

— Послушай, а как же Пол?

— Кого? Младенца? Почему Ра — мальчик?

— Нет, Пол… он же еще не читал!? Вдруг ему не понравиться?

— Ты что, дорогой!? Еще не проснулся? — Ольга встревожилась.

— Ах, да! — Макаров хлопнул себя по лбу ладонью. — Ты же всего лишь его псевдоним!

Ольга рассмеялась и заколошматила кулаками по плечу мужа.

— Ну и гад же ты, Сережка! 

— Извини… — он улыбнулся и обнял жену.

Ольга притихла, склонилась ему на плечо. Они помолчали.

— Оленька, а ты меня еще любишь?

— Да!– она подняла голову и посмотрела ему в глаза. — Ну что ты!? А ты меня?

— И я тебя! Очень-очень-очень…



                Конец