Орловский плацдарм

Орловский плацдарм
(Повесть)

1.
15 февраля 1943 года в штабе 16-й литовской стрелковой дивизии был получен приказ командования передислоцироваться в район сосредоточения 48-й армии Брянского фронта. Сразу по получении приказа вся дивизия была поднята по тревоге и вскоре выступила маршем на юго-запад области по направлению Верхняя Любовша – Русский Брод – Дросково. Накануне перешедшим в наступление частям 73-й стрелковой дивизии Брянского фронта после ожесточённого боя удалось овладеть районным центром Дросково. И надо было совместными силами развивать дальнейшее наступление от Дроскова на северо-запад в направление станции Змиевка.
В лучшее время года весь этот объявленный в приказе маршрут мог быть преодолён пехотинцами за один суточный переход. Но, даже оставив позади свою артиллерию на конной тяге, тыловые части, склады, автотранспорт и весь обоз со снабжением, взвалив на свои солдатские плечи винтовки и автоматы, станковые и ручные пулемёты, ПТРы и разобранные миномёты, а также небольшую часть боеприпасов к ним, только на третьи сутки стрелковые части дивизии достигли села Дросково. И без того небывало снежная и морозная в тот год зима как раз в дни наступления наших войск обрушила сильнейшую затяжную метель на весь северо-восток Орловщины.
В первый день марша, только выйдя за пределы Глебова, своего прежнего места дислокации, и растянувшись длинною колонной по едва заметному, всё больше заметаемому снегом, большаку, 167-й полк провалился в омут снежной круговерти. Сверху сплошной стеной валили колючие хлопья снега, а налетавший порывами свирепый ветер бросал их в лица солдат, залипал и без того прищуренные глаза, забивал при малейшей команде открытые рты и неистовым свистом затыкал уши. Небо сравнялось с землёю, и не было границы между ними – только сплошное белое, мельтешащее марево.
Всё труднее было идущим в авангарде колонны красноармейцам определять направление дороги, а следовавшим за ними бойцам – не отставать, чтобы не потерять их из виду. За несколько шагов не было видно ни зги – даже в полдень на землю опустились сумерки. Не один раз сбиваясь с пути, проваливались солдаты по пояс в снег за обочиной дороги, и потом стоило им немалых усилий выбраться оттуда и вернуться на прежний путь, отыскивая его на ощупь под ногами.
От лютого холода и сильного пронизывающего ветра у бойцов коченели руки и ноги. А под тонкими солдатскими шинелями взмокли их спины от напряжения многочасовых хождений по глубоким орловским снегам наперекор вконец взбесившейся снежной вьюге. Шли и шли солдаты, наклонившись вперёд от встречного, обжигавшего лица, студёного ветра, задыхаясь от усталости ходьбы по глубокому снегу, но не было команды даже на короткий привал, на перекур – времени не было. Впереди их ждала передовая, где каждому полку дивизии была отведена своя диспозиция в предстоящем наступлении на Орёл.
– Дядь Гриш, ты как? – кричал в самое ухо Григорию Конкину шедший рядом с ним Сергей Дроздов, заглядывая тому в красное обветренное, залепленное снегом, лицо.
– Нормально, сынок! – кивал ему в ответ Григорий Андреевич, – Нормально!
Под пронзительный свист ветра, переходящий в волчий вой, оба порой не слышали своих кричащих голосов, а, скорее, угадывали то, что хотели сказать друг другу.
– Подтяни-ись! – то и дело надрывали глотки командиры, подгоняя растянувшуюся колонну. С трудом забираясь по сугробам на вершину очередного холма, где порывы ветра буквально валили с ног, солдаты меняли плечо под нелёгкой ношей своего боевого оружия, на секунду переводили дух и с облегчением спешили вниз. А их в свою очередь догоняли следовавшие за ними однополчане. Вот и рвали глотки командиры, подгоняя бойцов.
– Ну и погодка, мать его Гитлера! – крыл в сердцах на косогоре Григорий Конкин, отворачиваясь от ветра и рукавицей разлепляя от снега лицо, – Нашёл, сучара бесноватая, время воевать!
– Чего? – сквозь ветер проорал ему Василий Мартынов.
– Нос свело, тьфу ты! – отплёвываясь, ещё крепче ругался Григорий Андреевич.
– А-а! – понял Мартынов и добавлял в адрес фюрера пару «ласковых» слов от себя.
…В Дроскове, совсем недавно освобождённом от немецких оккупантов, кое где ещё дымились пепелища, и пахло кислой гарью пожарищ. От самого села сохранилось лишь одно название. Снежная пурга заносила многочисленные воронки от взрывов и груды мусора. Вдоль сельской улицы, по обеим её сторонам, на месте сожжённых домов виднелись обугленные трубы печей, полу погребённые под наметаемыми сугробами, да торчащие из-под снега чёрные стволы обгоревших садовых деревьев.
Только заслышав команду: «Привал!», безмерно уставшие и голодные за этот трёхдневный марш-бросок по снежному бездорожью солдаты разбредались по безлюдным дворам, находили в развалинах домов прикрытия от ветра, снимали с плеча оружие и замертво падали прямо на снег. Шарили по карманам шинелей, находя то сухарь, то остатки махорки, а то перемешанные хлебные крошки с махрой. Вытряхнув их на ладонь, одни жевали, морщась от табачного привкуса, другие ладили куцые цигарки и курили.
 Пока полковые командиры согласовывали планы дальнейшей дислокации, солдаты ненадолго отходили от трёхдневной битвы со снежной стихией. Но все понимали, что ни о какой дневке и ночёвке на голом снегу в Дроскове да ещё на голодный желудок не могло быть и речи. Вся тыловая авторота и выбившиеся из сил обозные лошади с продовольствием и боеприпасами безнадёжно отстали, завязнув в глубоких Орловских снегах. На них уже не рассчитывали, а самую пехоту поджимало время: её ждали на передовой. Завтра, 19 февраля, должен был начаться их этап в Орловской наступательной операции.
Скоро прозвучала команда: «Подъём!» И 167-й полк выступил новым маршрутом по направлению к райцентру Покровское, до которого было двадцать четыре километра пути – почти сутки ещё одного сражения со снежным бураном. А за Покровским до самой линии фронта было уже рукой подать. Там, на боевых позициях полка, будет красноармейцам «и стол, и дом». Только прежде им, измотанным и голодным, придётся прямо с марша вступать в бой с немцами. А там – что каждому на роду написано.

2.
Первоначально по плану командования части дивизии должны были занять исходные позиции на линии фронта, стабилизировавшейся после неудачной Болховско-Мценской наступательной операции в январе – июне 1942 года, и 19 февраля 1943 года начать новое наступление. 16-й литовской стрелковой дивизии совместно со 143-й стрелковой и 6-й гвардейской стрелковой дивизиями была поставлена задача: прорвать оборону противника, укрепившегося в деревнях Нагорное, Хорошевское, Никитовка и на близлежащих высотах, выйти на рубеж реки Неручь и освободить железнодорожную станцию Змиевка на Орловско-Курской магстрали.
Три дня провели бойцы дивизии на занятых для наступления позициях на участке деревень Экономичино – Егорьевка – Вольный Труд – Никитовка в ожидании приказа, ограничиваясь лишь огневой подготовкой, предварительной разведкой боем и неоднократным изменением боевых участков. И каждый раз наступление отменялось из-за того, что вовремя не прибыли на передовую поддерживающие средства. А без эффективной артиллерийской поддержки против занимавших подготовленные оборонительные позиции немцев любая атака была обречена на неуспех. И все эти три дня гитлеровцы вели почти беспрерывный артиллерийско-миномётный огонь по боевым порядкам наших войск, порой не давая поднять головы из окопов бойцам для ответных ударов.
А ещё ежедневно бомбила с воздуха немецкая авиация. За три дня интенсивных бомбёжек всё пространство перед полковыми окопами и за ними было изрыто снарядами и минами, выворачивавшими из-под снега наружу мёрзлые комья чёрной земли. И доселе чистая и ровная, заискрившаяся было на выглянувшем солнце, белоснежная целина превратилась в перепаханное взрывами поле, изборождённое воронками от взрывов, утонувшее в грязном снегу, перемешанном с землёй и копотью от огня. И белые маскхалаты стрелков, устремлявшихся за линию фронта в очередную разведку боем, уже не спасали от пристрелявшихся по целям с противоположной стороны фашистских снайперов.
Снежная пурга, с которой бойцы дивизии воевали на марше, прекратилась. Погода прояснилась, но ещё больше похолодало. И всё не утихал злой ветер, который гнал и крутил над землёй снежную позёмку, обжигая лютой стужей красные обветренные лица красноармейцев. И, если от жгучего ветра ещё можно было спрятаться в окопах и обогреться в блиндажах и землянках, то вражеская бомбёжка всё это время нещадно выбивала из строя людей ещё до начала активных боевых действий.
С раннего утра и до самой темноты на вершине холма, где укрепились гитлеровцы, рявкали пушки. И на головы красноармейцев со страшным уханьем летели снаряды, со свистящим шелестом падали мины, а под рёв пикирующих на позиции дивизии немецких самолётов с душераздирающим воем сыпались бомбы. И поднимались фонтаны грязного снега, вперемешку с увесистыми земляными комьями. С визгом разлетались во все стороны смертельные осколки, барабанившие по брустверу, выкашивая из строя прятавшихся в окопах бойцов.
А в краткие минуты затишья, а, то и не дожидаясь его, начиналась суровая работа для медсестёр и санитаров полка. Наскоро перевязав окровавленных, стонущих от боли, раненых бойцов, юные хрупкие сестрички взваливали их на себя и на четвереньках выносили с рубежа обороны в полевые медсанбаты. Санитары собирали лежавших без движения в снегу и в окопах погибших солдат, складывали на плащ-палатки их бездыханные, изуродованные взрывами, тела и тоже утаскивали в тыл. Видимо, невольно примеряя себя на место выбывших из строя бойцов, Сергей Дроздов угрюмо глядел им вслед широко раскрытыми глазами.
– Что, парень, страшно? – заметив это, язвительно спрашивал Василий Мартынов, толкая Сергея в бок, – А как же в атаку ходить будем?!
Тот молча пожимал плечами и пытался улыбнуться в ответ, не желая быть заподозренным в трусости.
– Ничего, сынок, не бойся! – ободряюще хлопал его по плечу с другого боку Григорий Конкин, – Не только тебе, всем страшно: кому же помирать охота?!
– Охота не охота, а скоро все там будем, – не по-доброму усмехнулся Мартынов, показывая глазами наверх.
– Это когда же? – хмуро переспросил Григорий Андреевич.
– Может, завтра, а, может, и послезавтра: как в наступление пойдём, так через одного и ляжем, а то и все на этом поле останемся, – кивнул Василий Степанович в сторону холма.
– Да, хороша высотка, удобно там угнездились фрицы, основательно, – подтвердил Конкин, оглядывая из окопа видневшуюся вдалеке на вершине холма деревню Нагорное и выстроенные перед нею вражеские укрепления, – Без нашей артиллерии нам там нечего ловить.

3.
Прошло ещё два дня их пребывания на исходных позициях, а приказа о наступлении всё не было. Более того, со стороны немцев стал тише обстрел из артиллерии и миномётов, реже бомбила вражеская авиация. А утро 23 февраля и вовсе выдалось на удивление тихим, поистинне праздничным. Добралась, наконец, до передовой тыловая обозная команда на автомобильной тяге. Запалили с рассветом полевую кухню. И после нескольких дней полуголодной сухомятки, наконец-то, утром солдаты полка навернули за обе щеки из своих котелков горячей пищи. Свернув после сытной трапезы по цигарке из выданной им солдатской махорки, они с удовольствием задымили самокрутками, расположившись на устланном соломой дне окопа.
– Чтой-то тихо как-то нынче! – затянувшись, начал Василий Бондаренко.
– Чего-то не хватает! – в тон ему добавил Григорий Кузьмин.
– Никак поизрасходовали фрицы свой боезапас, а нового, видать, не подвезли, – высказал предположение его тёзка Григорий Конкин.
– Вот бы сейчас самое время наступать, – сделал вывод Василий Мартынов.
– Кто ж на праздник наступает?! – глубокомысленно изрёк Фёдор Мальцев.
– Прикажут: на Пасху и на Рождество пойдёшь! – ответил ему Кузьмин.
– А вы вон гляньте, мужики, туда! – показал им рукою Мартынов.
Все посмотрели назад, в затянутую голубой морозной дымкой даль в тылу полка. Там, неподалёку от передовой, на пригорке, поросшем редколесьем, выстраивалась, задрав в небо стволы, подошедшая немногочисленная полковая артиллерия, а чуть в стороне от неё, поближе к солдатским окопам, размещались зенитная и миномётная батареи.
– Вон оно ка-ак! – догадливо протянул Мальцев.
– Так что готовьтесь к наступлению, бойцы! – подмигнул им Мартынов.
– Чтой-то не больно их густо! – скептически подметил Василий Бондаренко.
– На безрыбье и рак рыба, – сплёвывая, сказал Конкин.
– А то ещё два раза стрельнут, и снаряды у них кончутся.
 – В бою и этому будешь рад.
– Это кто ещё здесь в бой собрался? – послышался строгий голос литовца, замкомвзвода старшего сержанта Грибаса, как всегда неожиданно подошедшего сзади к солдатам.
– А разве нет?! – вопросом на вопрос отвечал ему Конкин, поднимаясь вслед за остальными солдатами.
– Когда надо, тогда и пойдём, – уклончиво сказал Станисловас и кивнул солдатам, – Вон комбат с парторгом к нам в роту идут – может, как раз и объявят приказ о наступлении.
И верно: невдалеке показались идущие быстрым шагом по ходам сообщений две заметные фигуры в белых дублёных полушубках – командир батальона С. Вазнялис и замполит полка С. Жолнерис. Навстречу им побежал для доклада командир роты.
– А, может, с праздником идут поздравить? – предположил Мальцев.
– Непохоже, – произнёс Грибас и скомандовал бойцам, – Быстро все по местам!
Выслушав доклад от ротного командира, трое офицеров прошли под навес на наблюдательном пункте роты. Комбат поднёс к глазам бинокль, указывая жестами в сторону немцев, а парторг и ротный о чём-то оживлённо говорили с ним.
– Всё, мужики, завтра точно наступаем! – глядя на них издали, заключил Мальцев.
– Ага, если до этого нас фрицы не уроют, – съязвил Мартынов.
– Это с какой стати?!
– С большой: вон гляди! – кивнул глазастый Василий Степанович в сторону холма.
В это время в небе над его вершиной показались фашистские «Юнкерсы» со зловещими чёрно-жёлтыми крестами на распластанных крыльях в сопровождении нескольких «Мессершмиттов». Они не спеша выныривали двойками одна за другой из-за крыш деревенских домов и ложились курсом на позиции полка.
– Двадцать, – не сводя с них глаз, насчитал Мартынов.
– Хорош подарочек на праздник нам от немцев! – прибавил Конкин.
– Во-озду-ух! – по всей передовой понеслись тревожные крики, – Во-озду-ух!
Разбегались по окопам и траншеям стрелки, занимали боевые позиции, прилаживая на бруствере ПТРы и пулемёты. Командиры подразделений отдавали последние приказания. Вскоре затарахтела полковая зенитная артиллерия. Часть немецких самолётов свернула на позиции соседнего полка, а остальные атаковали 167-й полк. И – началось.
Так же парами фашистские стервятники с душераздирающим воем пикировали на окопы красноармейцев и, сбросив свой смертельный груз, стремительно уходили в небо и делали разворот для новой бомбёжки. Стоял непрерывный грохот от взрывов авиабомб и ответного огня полковой обороны. Поднимались ввысь гигантские грибы из снега и земли и, опадая вниз, накрывали с головою бойцов, повизгивая разлетавшимися в разные стороны осколками.
– Живой, Григорий? – прокричал Конкину Василий Мартынов, когда после очередного взрыва возле самого окопа их засыпало грязным снегом да ещё долбануло по шапкам несколькими увесистыми комьями мёрзлой земли.
– Живой, Вась! – отряхиваясь и отплёвываясь, кричал ему в ответ со дна окопа Григорий Андреевич, – Язви его в задницу!
– Кого? – не понял Василий Степанович.
– Гитлера, едрёна шишка!..
– Что-то ты к нему неравнодушен.
– Жить захочешь, будешь.
 И Конкин от души, по-русски, крыл ненавистного фюрера, а Мартынов привычно добавлял от себя не менее крепко на великом и могучем. Но оба тут же замолчали, увидав, как одна из авиабомб угодила прямо на их ротный наблюдательный пункт, взметнув ввысь в щепки разбитый взрывом бревенчатый навес и окутав его сизым облаком дыма. Ещё кружили над позициями немецкие самолёты, а уже лейтенант, командир взвода, скомандовал нескольким бойцам следовать за ним на место взрыва.
Они бежали по засыпанным землёй и снегом окопам, пригибаясь от свистевших повсюду осколков от снарядов и пулемётных очередей проносящихся на бреющем полёте «Мессершмиттов», пока не добрались до места, где до этого был их наблюдательный пункт. Там, среди обломков брёвен, на дне дымившейся от взрыва воронки они увидели  неподвижно лежавших лицом вниз комбата и парторга полка. У обоих были в клочья изодраны осколками на спине их белые полушубки, сквозь которые уже проступили тёмно-алые пятна крови. Чуть поодаль, привалившись спиною к стене окопа, сидел раненый командир роты, без шапки и рукавиц, и держался руками за контуженную взрывом голову. Сквозь пальцы его сочилась кровь и каплями падала на шинель.
– Плащ-палатки, живо! – распоряжался взводный, – Бегом за медсестрой!
Расчистив от обломков, щепок и прочего мусора место на снегу, солдаты расстелили две плащ-палатки, перенесли и положили на них лицом вверх Вазнялиса и Жолнериса. В ожидании медсестры лейтенант Дунайтис, тоже литовец, которого во взводе русские солдаты про меж себя называли просто Дунькой, сам поочерёдно приник ухом к груди каждого из них, пытаясь в грохоте бомбёжки уловить малейшее биение их сердец. Но даже в полной тишине уже невозможно было бы услышать дыхание в их истерзанных, окровавленных телах. И, медленно поднявшись, лейтенант стащил с головы шапку, не взирая на лютый мороз. Глядя на своего командира, солдаты тоже последовали его примеру и обнажили головы.
А в это время прибежавшая медсестра перевязывала бледного, как мел, раненого командира роты, невольно поглядывая на ревущее с надрывом вражескими самолётами небо. Но вот, сделав последний круг над позициями полка, отбомбившись и потеряв в итоге два сбитых «Юнкерса», немецкая авиация подалась к себе за линию фронта. И на изрытые взрывами, развороченные воронками и дымящиеся в развалинах позиции полка опустилась тишина. Наскоро перевязав командира роты медсестра, молоденькая рыжеволосая девушка, кинулась к неподвижно лежавшим на плащ-палатках комбату и парторгу. Но, убедившись, что им уже ничем не помочь, она подхватила свою медицинскую сумку и побежала дальше по окопам. Там её ждали другие раненые бойцы полка, а убитым было уже всё равно.
– Конкин, Мартынов! – окликнул их взводный, надевая шапку.
–Я! Я! – отозвались бойцы.
– Доставить раненого командира роты в полевой медсанбат! Старшим – Конкин!
– В Алексеевку, товарищ лейтенант?
– Да, в местную школу, рядом со штабом дивизии.
– А может санитарную машину подождать?
– Долго ждать придётся, пока всех раненых соберут. А после такой бомбёжки по навалившему снегу сейчас по дороге даже танки не пройдут. А вам по полю напрямик меньше трёх километров станет. Время дорого – сами видите, как плох наш ротный. Ясно?
– Ясно, товарищ лейтенант!
– Давайте, мужики, берите капитана с двух сторон под руки, под ноги, на руки, на плащ-палатку, как вам будет удобнее, и – вперёд! Быстро и бережно!
– А как с нашим комбатом и замполитом, товарищ лейтенант?
– Без вас всё сделаем, как полагается – со всеми почестями! Понятно?
– Так точно!
– И головой отвечаете за командира роты! Выполняйте!
– Есть! Есть!

4.
На позиции полка уже опустились вечерние сумерки, когда рядовые Конкин и Мартынов, едва передвигая от усталости ноги, вернулись из Алексеевки в роту. Доложив командиру взвода Дунайтису, принявшему командование ротой, о выполнении приказа, они пошли к себе, в солдатскую землянку. Там, на грубо сколоченном столе, освещённом коптящей бензином гильзой от снаряда, обоих вернувшихся с задания бойцов ждали по котелку с остывшей пшённой кашей с салом и наркомовские сто грамм в алюминиевой кружке. Помянув по обычаю погибших за день офицеров и рядовых, своих недавних боевых товарищей, намаявшиеся за день солдаты принялись за оставленный им ужин, вяло ковыряя ложками в котелках и нехотя отвечая на вопросы окруживших их однополчан.
– Ну, как дела, Григорий?
– Всё нормально, мужики, всё путём.
– Как там ротный, Вась?
– Доставили командира в медсанбат.
– Ну и чего?
– Доставили и оставили его в старой церкви.
– А почему в церкви?
– Да в сельской школе уже места не было.
– Ну и как он?
– Да, ничего, живой капитан.
– А там уж как медики сработают.
– А что такие хмурые?
– Устали малость по сугробам лазить.
– Да и не на танцы бегали, а в медсанбат – насмотрелись там всякого.
– А вы-то сами как тут, на передке?
– Да, ничего, слава Богу, живы-здоровы! – отвечал им один.
– Хреново: народу много сегодня в полку побило! – говорил другой.
– Что-то ещё завтра будет, коли и вправду в наступление пойдём?! – качал головою третий боец.

5.
На следующий день, ещё затемно, полк был поднят по тревоге, а, когда рассвело, весь его личный состав был уже рассредоточен наготове по своим местам. День выдался пасмурным, ветреным и морозным. За передним краем, в поле, дымились снежные гребни сугробов, и ветер мёл позёмку прямо в лица застывших в ожидании бойцов.
В 9 часов утра заработали полковая артиллерия и миномётный дивизион. С уханьем и свистом проносились снаряды и мины над головами бойцов в отрытых в полный рост окопах, поднимая мощные столбы из снега и земли в полосе вражеской обороны. Немцы в ответ молчали, только заметно было мельтешение на их позициях. А дальше за ними уже потянулся в небо дым от начавшегося пожара в деревне Нагорное.
– Перелёт! – констатировал Василий Мартынов, наблюдая из своего окопа результаты артподготовки, – Так и деревню пожгут артиллеристы.
– Нет, чтобы недолёт, – высказал своё мнение стоящий рядом Григорий Конкин.
– А какая разница? – поинтересовался Василий Бондаренко.
– Ну, да, какая разница: один везёт, другой дразнится, – съязвил Мартынов.
– Да хоть бы почистили нам проходы в минных заграждениях, – на полном серьёзе отвечал Конкин, сжимая в руках автомат.
– Лучше били бы по целям, а не по площадям, – на правах командира отделения автоматчиков сказал им Лейбас Файвелис, – А уж на минном поле наши сапёры поработают.
– Что топчешься, сынок, как застоялый конь? – спросил Сергея Дроздова Григорий Андреевич, – Очко играет перед наступлением?
– Холодно стоять, дядь Гриш! – приплясывая на месте, уклончиво отвечал Сергей.
– Оно, конечно, под пули лезть любого смелого мандраж  хватит, – тоже побил сапогом об сапог Конкин, – Это только глупый ничего не боится.
После немногочисленных залпов по врагу скоро умолкли артиллерия и миномёты.
– Ну, что я вчера говорил, – усмехнулся Василий Бондаренко, – Два раза стрельнули, и снаряды у них кончились, а с подвозом нонешней зимою напряжёнка.
– Отставить разговоры и ждать команды! – оборвал его Файвелис.
Над передовой взвилась в небо красная ракета – сигнал начавшегося наступления полка на деревню Нагорное. И над передовой понеслись возгласы командиров подразделений:
– Рота-а! Взво-од! Отделение! В атаку! За мно-ой! Вперё-од!
Подтягиваясь на руках о бруствер, один за другим выпрыгивали из окопов бойцы и неровной цепью, с оружием наперевес, устремлялись вперёд, в атаку на врага. Страшно было вылезать под пули, навстречу смерти, но ещё страшнее было остаться в окопе. Там, в занесённом глубокими снегами поле нейтральной полосы, на пространстве в несколько сот метров, под перекрёстным огнём противника, ещё был шанс уцелеть в бою, а оставшиеся в окопе солдаты тут же получали пулю за трусость от своих беспощадных заградотрядов.
Гулявший по широким заснеженным просторам вдоль линии фронта ледяной северный ветер обжигал лютой стужей лица бегущих красноармейцев. Разносилось над полем боя разноголосое эхо от криков тысячи бойцов полка – молодых и пожилых, звонких и хриплых – на разных языках:
– За Родину, за Сталина, вперёд! – кричали по-русски одни.
– Бридерс, фар унзерс татэс ун мамеэс! – вопили на идиш другие.
– За родную вольную Литву! – по-литовски горланили «лабусы».
Но все эти разноязыкие призывы покрыло одно дружное могучее «Ура!» Только вкладывал в него каждый что-то своё: у бывалых солдат-смельчаков выходило «Ура!», у кого-то вылетало отчаянное «А-а-а!», кто-то молил Бога о своём спасении, а чаще просто матерились по-русски бойцы всех национальностей, криком призывая страшные кары на головы ненавистных немцев. Но, понимая, что одними карами фрицев не возьмёшь, красноармейцы по команде открыли на бегу огонь по немецкой обороне.
Правда, на бегу – это громко сказано. Бежать по колено, а то и выше, в снегу и стрелять было нелегко, а чем дальше от окопов, тем глубже становился снег. Проваливаясь по пояс в сугробы в местах заметёных воронок, с трудом выбираясь оттуда, солдаты, тяжело дыша, едва догоняли ушедших вперёд однополчан. Очень скоро пришлось с начатого бега перейти на быстрый шаг, а там всё медленней и медленней становилась атака. Уже ни о какой быстроте и внезапности её не было и речи. Сильный встречный ветер поднимал колючий снег и бросал его в лица солдат, мешая им вести прицельный огонь по врагу. А имея ограниченный запас патронов, бойцы в целях их экономии много не стреляли.
Но вот до поры, до времени молчавшие вражеские укрепления засветились вспышками ответного автоматно-пулемётного огня и выстрелами пушек. Завизжавшие навстречу красноармейцам пули прошивали насквозь их нестройные ряды, а рвущиеся снаряды образовывали в них ещё большие бреши. Грохот взрывов и свист разлетающихся осколков, стаи пуль, с визгом пронзающие воздух, и вскрики сражённых солдат заполнили пространство поля. Это было пиршество смерти, кровавая и страшная вакханалия. Но ей наперекор всё так же шли и шли вперёд красноармейцы за своими охрипшими от призывов командирами, оставляя за собою падавших в снег, убитых и раненых однополчан.
И только, когда со страшной быстротой стали редеть атакующие цепи полка, прозвучала новая команда: «Остановить атаку, залечь в снег и окопаться!» В снежные сугробы зарылись быстро, но, если снег и прикрывал красноармейцев от врага, то от его губительного огня не спасал. И зазвенели сапёрные лопатки о промёрзшую землю под снегом, но твёрдая, как камень, она не очень-то поддавалась бойцам. Лишённые надёжного прикрытия, они лежали в снегу, бегло отстреливаясь от перекрёстного огня фрицев.
После того, как атака красноармейцев захлебнулась, вражеский автоматно-пулемётный огонь постепенно утих, и замолкли пушки противника. Можно было перевести дух, приложиться щекой к тёплому от стрельбы автомату, быстро остывавшему на морозе. Вот только ёрзавшие на своих местах, всё время двигавшиеся, чтобы не замёрзнуть на голом снегу, солдаты становились прекрасной мишенью для немецких снайперов – «кукушек», как их называли бойцы. Вот и выбирай: либо мёрзни, либо подставляйся.
– Живой, Григорий? – услыхал окопавшийся в снегу Конкин рядом с собою знакомый голос Мартынова.
– Живой, Вась! – привычно ответил ему Григорий Андреевич.
– Тяжко, Гриш?!
– А ты как сам думаешь?
– Хреново!
– Вот и я так думаю.
– А как, по-твоему: возьмём деревню?
– Шут её знает: без танков и артиллерии – вряд ли.
– Да, в таких снегах сам чёрт ногу сломит.
– Да, если б только снег?! Ведь вот как удумала немчура, Вась, – осторожно выглянув из своего убежища в сугробе, Конкин показал Мартынову на уже не такие далёкие от них укрепления немцев, – Свои огневые точки, ДОТы и ДЗОТы, фрицы намороженным льдом прикрыли – вон, как блестят, танки в землю закопали и стреляют, сволочи, из них прицельным огнём, а перед позициями у них ещё и минные заграждения с колючей проволокой, а?!
– А что ж ты думал, ядрёныть?! – прищурился Мартынов, – Они тут целый год колом груши околачивали, что ли?! Нет, брат, они тут подготовились, дай Бог.
– Да ничего я, Вась, не думал, – слегка усмехнулся Конкин, – За нас с тобою там, – он поднял наверх глаза, – всё уже продумали и нам приказали: вынь да положь им Орёл!
– Ладно, Гриш, к 23 февраля не удалось, может, к 8 марта город возьмём и нашим бабам подарим, – улыбнулся Мартынов.
– Эй, вы, стратеги! – услыхали они из соседнего сугроба сердитый голос показавшегося оттуда Василия Бондаренко, – Хватить болтать, а то неровен час…
Свист снайперской пули, взбившей рядом с ним фонтанчик снега и зазвеневшей о солдатскую каску поверх шапки, оборвал его речь. И в сердце каждого из трёх бойцов, свалившихся на дно своей ледяной лежанки, закрался смертельный холодок. Лёжа по своим снежным ямам, они осторожно окликнули друг друга и, убедившись, что, все они, слава Богу, живы, после этого надолго притихли.

6.
Через час командование 167-го полка решило возобновить атаку. Опять взлетела ввысь над полем боя красная ракета. Снова рванулись вперёд пехотинцы, открыв беглый огонь по вражеским позициям, огласив округу отчаянным «Ура!» И вновь немцы ответили яростным губительным огнём, выкашивая из рядов атакующих всё новых и новых красноармейцев. Запестрело поле боя павшими солдатами, окрасился алой горячей кровью белый снег. А их однополчане, обуянные безумством храбрых, шли вперёд в очередную атаку, метр за метром, по глубокому снегу – наперекор ледяному ветру, наперекор леденящему ужасу грохочущей и визжащей свинцовой смерти.
А в это время на командном пункте полка стоял его командир подполковник В. Мотека и в бинокль смотрел на своих атакующих бойцов. Не отрывая взгляда от окуляров, он не сдерживал эмоций от увиденного и крыл в сердцах по-русски и по-литовски:
– Твою мать, что делают, что делают эти космополиты! Я же их во время учений не мог на ноги поднять, а здесь, в бою, их невозможно заставить лишний раз лечь при взрыве и от пуль пригнуться. Вон они, евреи, мать их перемать, идут в атаку во весь рост, а немцы их стреляют, как куропаток! Этак, скоро у меня от полка ничего не останется. Тут не бегом, а ползком надо атаковать!
Один за другим гремели взрывы, разрежая ряды атакующих, убивая и калеча бойцов. Безостановочно стучали вражеские пулемёты. И разлетались по полю смертоносные, шальные пули, прижимая огнём к земле красноармейцев. Но был приказ: взять деревню Нагорное любой ценой. Вот и шли упрямо вперёд, стреляя по врагу, литовцы, русские, евреи. Шли, задыхаясь от жгучего ветра, от хождений по глубоким снегам, мельком замечая, как слева и справа от них падают однополчане. Шли, перешагивая через тех, кто упал раньше их. Шли, а в висках у каждого пульсировала одна лишь мысль: кто следующий – уж не ты ли? Ведь где-то там, среди свистящих навстречу пуль, летит и твоя, но ты её уже не услышишь… 
Видя, как полк несёт огромные потери, а ещё даже не подобрался к немецким окопам, подполковник В. Мотека решил остановить и эту неудавшуюся атаку. Взлетела ввысь ещё одна ракета. И в изнеможении упали в снег живые, уцелевшие в бою, красноармейцы. Передали по цепочке приказ: не предпринимать никаких действий, а только окопаться и с наступлением темноты отойти на прежние позиции, подобрав по дороге раненых бойцов и оружие.
Заработали сапёрными лопатками бойцы, зарываясь в снег, с тоской поглядывая в пасмурное свинцовое небо. Ещё только начинал сереть ранними зимними сумерками студёный февральский день. А потому придётся не один час до полной темноты сидеть на корточках с отмороженными ногами в сапогах или лежать и мёрзнуть без движения в своей шинелишке на снегу, на промёрзшей земле, рискуя быть подстреленным немецкими снайперами.
Когда же на поле боя опустилась ночная тьма, и сквозь туманную морозную дымку в небе едва пробивался тусклый свет ущербной луны и нескольких дрожавших от холода звёзд, а гулкая тревожная тишина покрыла пространство между противоборствующими сторонами, был отдан приказ командования полка об отходе. Подымались со своих мест вконец окоченевшие после долгого лежания в снегу бойцы и, придерживаясь одного общего направления, медленно подались назад, на свои прежние позиции.
В ночной тиши под ногами идущих красноармейцев громко хрустел рассыпчатый, прибитый недавней атакой, снег. На его белесом фоне неясной тёмной тенью то и дело попадались трупы солдат полка, изувеченные взрывами, лежавшие, раскинув руки и ноги,  на краю воронки или там, где их застигли летевшие навстречу пули. А рядом с ними на снегу чернели пятна крови, вытекшей из ран. На секунду прикоснувшись к неподвижно застывшему телу и ощутив под солдатской шинелью смертельный холод, Григорий подбирал выроненный убитым бойцом автомат, вешал его за ремень себе на плечо и шёл дальше.
Уже весь обвешенный оружием, он натолкнулся на своего командира отделения автоматчиков, склонившегося над кем-то лежавшим в снегу.
– Конкин, ты? – подняв голову, окликнул его в темноте Лейбас Файвелис.
– Я, товарищ старший сержант.
– А, ну помоги мне поднять его.
– Кто-то из наших?
– Да, Годин Александр.
– А, Сашка! – наклонившись, узнал его Григорий Андреевич, – Жив, Абрамыч?!
– Живой, тёплый ещё, – ответил за него Лейбас, – Вот лежит, стонет, в бок ранен, много крови потерял и обморозился, пока здесь до темноты пролежал.
– После таких боёв, как сегодня, на всех раненых медсестёр не хватит?!
– Им, нашим сестричкам, самим сегодня под завязку досталось.
– Абрамыч-то совсем ещё пацан.
– Да, молодой, всего-то восемнадцать годков, – Файвелис разорвал индивидуальный пакет и наскоро приложил его к ране под шинелью бойца, – Давай, Григорий, бери его под левую руку, а я под правую и пошли!
Подняв под руки раненого, они зашагали втроём, медленно передвигаясь в темноте, спотыкаясь об вывороченные взрывами комья земли, соскальзывая в воронки от взрывов и с трудом выбираясь из них. Несколько раз им попадались на пути неподвижно лежавшие на снегу солдаты. Остановившись на минуту, Конкин и Файвелис, не отпуская своей ноши, прислушивались к ним, но, не уловив хотя бы стона или движения очередного безжизненного тела красноармейца полка, они шли дальше к своим окопам.
– Везёт мне на раненых, – на ходу произнёс Григорий Конкин, – Вчера с Мартыновым ротного в Алексеевку относили, сегодня вот Година.
– Так на то ты и бывший санитарный ездовой, – сказал Лейбас, – Радуйся, что хоть ты несёшь, а не тебя.
– Это точно, – согласился Конкин и, помолчав, спросил, – Товарищ старший сержант, а не знаете, где Серёжка Дроздов? Жив ли он?
– Не знаю, Григорий: когда мы второй раз в атаку пошли, он недалеко от меня бежал, – отвечал Лейбас Файвелис, – А тут как между нами рвануло: меня в одну сторону шарахнуло, его в другую. Когда пришёл в себя, встал и за вами побежал. И больше Дроздова не видел.
– Жаль, если с ним что-то случилось, – вздохнул Конкин, – Тоже ведь пацан ещё.
– Смерть, она не выбирает, молодой ты или старый, а косит всех подряд.
– Это верно, товарищ старший сержант! – снова вздохнул Григорий Андреевич, – А всё-таки их больше жалко, молодых, могли бы и ещё пожить!

7.
Ещё только занимался рассвет над позициями 167-го полка, а уже его бойцы, подгоняемые своими командирами, разбегались по окопам, с оружием в руках занимая места перед готовящейся повторной атакой. Отогревшись за ночь в землянках, перевязав легко раненых, а тяжело раненых отправив в медсанбат, в подразделениях полка провели перекличку, чтобы сделать необходимую перегруппировку сил. По сравнению со вчерашним днём эти силы явно уменьшились, но оставалась надежда на артиллерийско-миномётную поддержку, которая могла бы хоть на время подавить ожесточённый огонь немецкой обороны.
Но, когда на востоке поднялось над горизонтом солнце, и голубая морозная дымка расцветилась оранжевым маревом, ничто не нарушило окружающей тишины: молчала наша артиллерия, не появились наши танки в тылу и родная авиации в небе. Стало ясно, что из-за непроходимости заваленных снегом дорог не подвезли необходимые боеприпасы и горючее, да и с продовольствием тоже был напряг. А отечественная авиация ещё не завоевала к тому времени своего господства в небе.
Бойцы полка стояли в окопах, приплясывая на месте от лютого холода. Повизгивал снег под каблуками их сапог. Валил белый пар изо рта от горячего дыхания. В ожидании команды солдаты курили, трепались и крутили головами во все стороны. Тут-то и увидел Конкин Сергея Дроздова – видно, ночевал он в соседней землянке. Живой и невредимый, Сергей неподвижно стоял неподалёку от него у края окопа и через бруствер вглядывался в заснеженную даль по направлению к деревне Нагорное.
– Мать честная, Серёжка! – подойдя к нему, приобнял Дроздова обрадованный Григорий Андреевич, – Как же я тебя, сынок, вчера потерял?! Думал, больше не увижу своего мальчика! А ты вот он, целёхонький!
Но Сергей почему-то никак не реагировал на радостные восклицания Конкина и всё так же не сводил глаз с поля боя, отгремевшего накануне.
– Что с тобой, Серёжа? – непонимающе спросил его Григорий Андреевич, пытаясь заглянуть ему в лицо, – Что ты там увидел, а?
– Дядь Гриш, мы вот здесь, а они там: Пашка, Митька, Колька, Санька, – с трудом произнёс Сергей, и голос его дрогнул, – Жалко ребят: сколько их там лежит?!
Взглянув туда, куда смотрел Дроздов, Григорий Конкин только сейчас обратил внимание на то, сколько же по всему переднему краю, от самых окопов до подножия холма, было разбросано трупов погибших накануне однополчан. Полузанесённые снегом, пронзённые пулями и изуродованные взрывами, лежащие в самых неестественных позах, в которых их застала смерть, они бросались в глаза тёмными пятнами на белом снегу и почти сливались в уходящей дали в одно тёмное и страшное.
 – Мы вот вчера с ними вместе в атаку шли, а потом вернулись к себе, в землянках ночевали, а они там остались, в поле, всю ночь в снегу пролежали, и сейчас лежат, и ещё долго будут лежать. Дядь, Гриш, – Сергей, наконец, повернул к нему лицо, на котором в глазах стояли слёзы, – И с нами так же будет, если снова сегодня в атаку пойдём?!
– Все там будем, все, пока не возьмём эту чёртову деревню, мать их фрицев-сволочуг! – вместо Конкина со злостью ответил подошедший к ним Мартынов.
– Да, Сергей, это война, растудыть её фугасом, и по-другому на ней не бывает, – со вздохом добавил Григорий Андреевич, – На войне приказы не обсуждаются, а выполняются. Держись, сынок: дай Бог, может, останемся живыми!

8.
Так и не дождавшись поддержки артиллерии, командир полка подполковник В. Мотека решился на новый штурм деревни Нагорное. Подвигло его на это известие о взятии соседним 156-м полком дивизии высоты 139,4. Ещё вчера его бойцы после такой же короткой артподготовки пошли в атаку на господствующую на местности высоту и, не смотря на губительный огонь противника, сильный ветер, мороз и глубокий снег, сумели ворваться в немецкие окопы. Поливая автоматным огнём, они забросали немцев гранатами и уже в рукопашной схватке выбили гитлеровцев из дотов и блиндажей. Так была взята первая важная высота, хотя и ценой значительных потерь среди солдат и офицеров – в частности, погибшего замполита полка П. Гужаускаса.
Вот и пошли на следующий день на штурм деревни Нагорное красноармейцы 167-го полка и снова не смогли взять её. Сильно укреплённая, стоящая на высоком холме, она отвечала яростным огнём навстречу атакующим пехотинцам полка, самоотверженно действовавшим в одиночку без поддержки артиллерии, танков и самолётов. Короткими перебежками с залеганием в снегу, с отвлекающим манёвром и сменой ритма атаки весь день они штурмовали неприступную деревню. И вновь, понеся большие потери, с наступлением темноты полк вынужден был вернуться на занимаемые до этого позиции.
В тот же день и 249-й полк дивизии, наступавший на деревню Хорошевское со стороны деревень Егорьевка и Крестьянка, сумел достичь только проволочных заграждений на опушке леса, оставив на них висеть нескольких своих убитых бойцов. Дальше немцы красноармейцев не пустили, отражая все атаки полка. Понимая, что дивизия несёт тяжёлые потери в личном составе и продолжает топтаться на месте, не в силах взять деревни Нагорное и Хорошевское, комдив Ф. Жемайтис решил поменять направления ударов.
Силами 167-го полка с севера и 249-го полка с юга в районе деревни Егорьевка генерал-майор Ф. Жемайтис решил атаковать позиции врага у высоты 235,0. За ней находилась сильно укреплённая деревня Никитовка, взятие которой открывало выход нашим войскам к рубежу реки Неручь. Снова ещё до рассвета заняв исходные позиции, стрелковые роты обоих полков ждали сигнала начала атаки. А, когда рассвело, наконец-то, заработала наша долгожданная артиллерия, под прикрытием огня которой и пошли в атаку пехотинцы.
Правда, стремительному в этом случае броску пехоты опять помешал глубокий снег. И потому, как только утихла артиллерия, гитлеровцы ответили на атаку красноармейцев сильнейшим огнём. Прижатые им к земле, бойцы приостановили атаку, окопавшись на достигнутом рубеже. Основательно закрепившись на нём, наши стрелки на протяжении последовавших затем десяти дней не только удерживали свои рубежи, но и понемногу продвигались вперёд. Но всё это время не утихали лютые морозы, а в первых числах марта поднялся ветер, и снова началась снежная пурга. В общем, погода выдалась не самая благоприятная для наступления.
До вражеских позиций уже оставалось совсем немного – метров 150, однако красноармейцам всё никак не удавалось преодолеть этот злосчастный отрезок и ворваться в немецкие окопы. С ухудшением погоды начались перебои с доставкой боеприпасов и горячего питания. Ни кухня, ни обозы не могли пробиться сквозь пургу к бойцам на занятых ими рубежах. Вот и отвечали бойцы беглым огнём по позициям немцев. А в час дневного затишья перебивались в сухомятку, грызя найденный в кармане замороженный сухарь, и не спали по ночам, всё время двигаясь, чтобы не замёрзнуть в чистом поле. И надо было переломить эту сложившуюся непростую ситуацию, предприняв что-то неординарное.
И командир дивизии решился на новый неожиданный манёвр. 167-й полк обошёл справа высоту 235,0 и со стороны деревни Экономичино повёл наступление на деревню Никитовка. С другого фланга на деревню наступал 156-й полк. Завязались упорные кровопролитные бои за Никитовку. Стрелковые полки несли ощутимые потери, восполнять которые приходилось уже за счёт военнослужащих штабов и тыла. Слава Богу, выручила вовремя подошедшая артиллерия на конной тяге. Обрушив огонь на укрепления немцев, она нанесла им немалый урон. Но гитлеровцы стойко держались на своих позициях и не отступали. После серии безуспешных наступательных боёв обескровленная понесёнными потерями в живой силе дивизия 10 марта перешла к вынужденной обороне.
За несколько прошедших после этого дней передышки наши войска пришли в себя, пополнили ряды и подтянули к Никитовке дополнительную артиллерию. 16 марта она открыла мощный артиллерийский огонь, сильно разрушивший укрепления противника. Когда, казалось, были подавлены все огневые точки врага, бойцы 156-го и 167-го стрелковых полков дружно поднялись в атаку. Но опять-таки быстро приблизиться к деревне помешал им всё тот же глубокий снег, а ожившие после артобстрела огневые средства противника открыли по наступающим красноармейцам сильный огонь. Один за другим падали сражённые бойцы. На глазах редели ряды атакующих пехотинцев. И, когда оставалось сделать последний решающий бросок и овладеть Никитовкой, сил для этого уже не было.
Тяжёлые, кровопролитные бои на левом фланге Брянского фронта продолжались и во второй половине марта. Затем дивизия получила задачу перейти к обороне. А ещё ранее, 13 марта, 48-я армия, в которой находилась 16-я стрелковая дивизия, вошла в состав Центрального фронта под командованием генерал-полковника К. К. Рокоссовского. 20 марта дивизия получила приказ передать занимаемые боевые позиции прибывшим на фронт частям и отойти в тыл – западнее и юго-западнее Алексеевки.
На этом зимняя кампания для 16-й литовской стрелковой дивизии закончилась. Потери дивизии в боях под Орлом составили почти три четверти её активных штыков.  И всё же почти за месяц ожесточённых боёв войска левого фланга Брянского фронта вклинились на 10 – 30 километров в оборону гитлеровцев и вышли на рубеж Новосиль – Малоархангельск – Рождественское. Здесь линия фронта весной 1943 года стабилизировалась.

9.
«28 марта 1943 года.
Здравствуй, милая моя Манечка и дети мои родные! Поди, заждались вы там от меня письма, извелись за три месяца от неизвестности! Аж с декабря прошлого года не писал я вам – не до писем было, воевал. Теперь, слава Богу, всё позади, а я жив и здоров, чего и вам желаю. Перевели нас с передовой в тыл, во второй эшелон на доукомплектование – вот ведь словечко! – прийти в себя, «зализать» свои раны и собраться с силами для новых боёв. Много ещё придётся нам повоевать, пока не вышибем последнего фашистского гада с родной земли.
А пока наша часть стоит в деревеньке с названием Архаровские выселки. Видать, жили когда-то в ней развесёлые мужики-архаровцы. Разместились мы с бойцами нашего отделения автоматчиков в маленькой тёплой хатке, спим вповал в ней на полу, в углу, на свежей душистой соломе. После ночёвок на переднем крае в сырой промёрзшей землянке и в чистом поле на снегу всё нам кажется сейчас земным раем. Иной раз даже замурлыкал бы от удовольствия, как некогда наш иванковский кот Степан на печке.
Это от того, что изрядно помёрзли мы здесь за минувшую зиму. Знатная выдалась зима: снегу выше крыши и морозы небывалые. Правда, воевать в такую пору было не с руки, да ведь и немчуре тоже досталось – русский-то мужик к морозам более привычен. Но, как ни куражилась зима, как ни злобствовала, а пришёл ей конец. Вот уже и весной запахло. Днём во всю пригревает солнце. Текут сосульки по карнизам крыш. И так необычно тихо, что слышно, как звенит капель за окном, и тикают хозяйские ходики в хате на стене. Отвыкли мы на войне от такой тишины.
Вчера добрая хозяйка, в чьей хате мы живём на постое, попросила сварганить для двоих её маленьких детей, мальчика и девочки лет восьми и десяти, скворечник и приладить его на шесте над крышей дома.
– Да кто ж сюда прилетит, когда война идёт? – спрашиваю её, – Всех птиц распугали, даже воробьи и вороны по лесам попрятались.
– Это же зимой здесь воевали, а теперь, слава Богу, тихо по весне, – отвечает хозяйка, – Вот прилетят из-за моря пичуги, усядутся на жёрдочке, защебечут на все лады, и душа возрадуется, на них глядючи.
Это верно: легче становится на душе от той безмерной усталости за прошедшую зиму. А вот сердце щемит: теперь бы самое время домой, к себе, в Иванково – хоть на месяц, на неделю, на денёк! Столько дел по весне для мужика в деревне! Сейчас бы вместо автомата и связки гранат взять бы в руки свой привычный домашний инструмент. Топорик плотницкий – вот моё оружие! Гвозди да оселок – вот мои боеприпасы!
Наточил бы к майской пахоте плуг и борону, да, поди, у вас в амбаре шаром покати – ни зёрнышка и в подполе – ни картошины: сеять и сажать нечего. Навоз бы за зиму убрал, да пусто и тихо в катухе и на чердаке – ни скотины, ни птицы. Голодно! А всё ж таки дровишек я бы вам попилил и поколол, тягу в печке проверил бы, забор поправил, если цел ещё, на деревья в саду взглянул, как перезимовали – много чего ещё! Не мужицкое это дело воевать, да делать нечего, коли надо с нашей Красной Армией бить поганых фрицев, язви их в душу!
Будешь, Манечка, на пасху в церкви, помяни покойных родителей и наших с тобою усопших крошек, а старшим ребятам от меня привет передавай. Теперь буду вам писать почаще: в весеннюю распутицу уж точно воевать не будем. А там, летом – как Бог даст! Пережив такую военную зиму, столько испытав и повидав смертей, кажется, что уже ни одна пуля меня не возьмёт. Словно бы, заговорила меня при рождении моя родная мать ото всех напастей, а уж лечить и заговаривать она умела.
Написал и по столу постучал да сплюнул через левое плечо: как бы не накаркать раньше времени себе судьбу. Станешь тут суеверным на войне! Вот и всё. Соскучился я по всем вам – будто бы сто лет не был дома. А что ж делать?! Надо – значит, надо: будем воевать до победного конца. Обнимаю и целую тебя, Манечка, и моих Польку с Танькой и Мишку с Митькой. Будьте здоровы, мои дорогие! До свидания! Ваш Григорий Конкин».

10.
Орловский плацдарм немцев представлял собой огромную дугу, обращённую выпуклостью на восток. Границей, окаймлявшей этот плацдарм с северо-востока, востока и юго-востока, служила линия фронта, проходившая южнее Кирова на Думиничи и далее на Новосиль – Змиевку – Тагино – Дмитровск-Орловский. В системе неприятельской обороны Орловский плацдарм, один из наиболее мощных и сильно укреплённых, имел большое оперативное значение. Он мог служить исходным районом как для наступления немцев на Москву, так и для их удара на Курск с севера. К тому же этот плацдарм был основным бастионом немецкой обороны на всём советско-германском фронте. Вторым укреплённым районом противника являлся Белгородско-Харьковский плацдарм.
Общий прогноз Ставки Верховного Главнокомандования о возможных действиях противника летом 1943 года исходил из указания И. Сталина:
«Немцы ещё достаточно сильны для того, чтобы организовать серьёзное наступление на каком либо одном направлении».
Большие надежды немецкое командование возлагало на применение в этой операции значительного количества новейших тяжёлых танков Т-VI «тигр» и Т-V «пантера» и 88-мм САУ «Фердинанд», а также новых самолётов 6-го воздушного флота люфтваффе Германии: истребителей «Фоке-вульф-190А» и штурмовиков «Хейнкель-111» и «Хейншель-129», что и должно было принести гитлеровцам решающий успех.
15 апреля Гитлер подписал оперативный приказ №6 о проведении операции «Цитадель». Для наступления на Курск создавались мощные группировки войск на северном и южном фасах Курской дуги. Чтобы достигнуть быстрой и решительной победы, гитлеровское командование решило прорывать оборону советских войск танковыми дивизиями. На эффективность внезапного массированного удара тяжёлых танков новой конструкции на узких участках прорыва делалась основная ставка.
Для проведения операции гитлеровцы сосредоточили в районе Курска до 50-ти дивизий, в том числе – 16 танковых и моторизованных. Оперативным приказом №6 предусматривалось начать наступление в первых числах мая 1943 года. Однако сроки начала наступления неоднократно переносились. 1 июля Гитлер объявил своё окончательное решение: начать наступление 5 июля.
С середины июня немцы усилили обстрел позиций Красной Армии, корректируя огонь с самолётов-разведчиков. В небе то и дело вспыхивали воздушные бои. Авиация противника бомбила наши железнодорожные узлы и станции, мешая подвозу живой силы и техники. В ответ советские лётчики наносили мощные удары по вражеским скоплениям пехоты и танков противника. Но всё это было лишь преддверием грядущего сражения.
В середине апреля 1943 года в 16-й литовской стрелковой дивизии сменилось командование: дивизию покинул её прежний командир Ф. Балтушис-Жямайтис, а новым командиром дивизии был назначен генерал-майор Владас Карвялис, его бывший заместитель. Через месяц, в мае, из находившегося в городе Балахне Горьковской области отдельного литовского запасного батальона прибыло пополнение, которое в срочном порядке было распределено по полкам. В числе красноармейцев пополнения были и обстрелянные воины, участвовавшие в зимних боях под Алексеевкой, получившие ранения и после излечения в госпитале вернувшиеся в свои части.
5 июня полки 16-й дивизии заняли позиции на передовой, сменив части 399-й стрелковой дивизии. Войдя в состав 42-го стрелкового корпуса 48-й армии Центрального фронта, они заняли участок обороны западнее деревень Нижняя Гнилуша и Никольское на территории Глазуновского района. На севере участка обороны располагались до боли знакомые бойцам деревни Экономичино, Панская и Никитовка, в которых находились фашисты. В общем, дивизия обороняла участок фронта немного южнее той местности, на которой она воевала ещё в феврале-марте 1943 года. Командный пункт дивизии расположился в поле к юго-западу от деревни Каменка.

11.
Короткая тёплая июньская ночь тёмным пологом опустилась на передовую, где занимал позиции 167-й стрелковый полк. В бездонной глубине ночного неба над головой мерцали крупные звёзды. Поднявшаяся на востоке, за деревней Каменка, бледная луна наливалась желтизной и уходила на юг. А на севере, из-под чёрных очертаний крыш домов видневшейся неподалёку на холме деревни Верхняя Гнилуша, выбивалось бирюзовое сияние закатившегося за горизонт солнца. Над просторами юго-восточной Орловщины на время ночи повисла тишина, напряжённая и тревожная, нарушаемая редкими одиночными выстрелами и неясным шумом. Накануне всеми ожидаемой битвы две противоборствующие силы по разным сторонам фронта затаились и неусыпно следили друг за другом.
А в предрассветных сумерках, когда светлело небо на востоке, а по низинам окрестных оврагов и заросших ивняком ручьёв поплыл сизыми ватными клочьями туман, из полкового солдатского блиндажа вышел рядовой Мальцев. Беззвучно зевнув во весь рот, он покосился на темневший силуэт стоявшего неподалёку на посту часового и, придерживая кальсоны, побежал по ходу сообщения по своей надобности. Вскоре вернувшись, прежде, чем нырнуть в свой блиндаж, он огляделся по сторонам и замер от удивления. В неясном свете наступающего утра в двух шагах от него кто-то в наброшенной на плечи шинели сидел на вырытых в траншее ступеньках и, закинув голову, как будто бы дремал, прикрыв глаза.
Подойдя к нему поближе и приглядевшись, Фёдор Афанасьевич признал в сидевшем на земле солдате Григория Конкина.
– Ты чего, Гриш? – вполголоса спросил он, положив ему руку на плечо, – Душно что ли в землянке, решил на свежий воздух перебраться?
– Тихо, Федя, не мешай! – подняв на него глаза, шёпотом отозвался Конкин.
– Засёк что ли немецкую разведку? – насторожился Мальцев, – За языком пришли?
– Да никого я не засёк, – поморщился Григорий Андреевич.
– Тогда пошли в блиндаж досыпать, а то скоро подъём! – зябко передёрнул Фёдор плечами от предутренней сырости с низин.
– Ты иди, а я ещё послухаю!
– Чего? Кого? – удивлённо посмотрел на него Фёдор Мальцев.
– Соловья вон в той берёзовой рощице на пригорке, – махнул рукой Григорий Андреевич, – Ишь, шельмец, какие трели заковыристые выводит!
– А-а, – разочарованно протянул Фёдор, – Делать тебе нечего, как только соловьёв по ночам слушать.
– Так это ж знаменитые курские соловьи!
Они помолчали, прислушиваясь в гулкой предутренней тиши, как в соседней рощице невидимая пичужка громко и без устали выдаёт свои виртуозные рулады: разливается переливчатой трелью, звонко щёлкает, игриво посвистывает и вдруг отдаёт внезапной дробью. Даже недоверчивый Мальцев и тот заслушался, невольно приоткрыв рот.
– Вон оно ка-ак! – удивлённо произнёс он свою любимую фразу и, присев рядом с Конкиным, спросил, – И давно ты тут сидишь?
– Да где-то с полуночи, – стал рассказывать Григорий Андреевич, – Вышел, как ты по нужде, а услыхал енту птаху, присел тут тайком и до сих пор уйти не могу. Душа радуется и отдыхает от тягот войны. У нас в Иванкове с мая по июнь вот так же соловьи поют. Этак выйдешь среди ночи из избы на двор покурить, а они за околицей, в зарослях ивы и ветлы, всю ночь, на всю округу свищут. Вот так сядешь на крыльце, закуришь, уши развесишь и наслаждаешься до самого рассвета. А, когда колхозных лошадей в ночное выгоняли, тоже с мужиками и ребятами вокруг костра сидели и слухали, как неподалёку в Семонинской роще соловьи поют. Ночью тихо в лугах, вот и долетали до нас их заливистые трели.
– Да-а! – задумчиво протянул Мальцев и улыбнулся.
– Я и здесь-то не столько самим соловьям радуюсь, – продолжал Конкин, – сколько своё родное Иванково вспоминаю. Вот так глаза закрою, сижу и, словно бы я не на фронте, а у себя на рязанщине. Хорошо-то как, Господи: тихо, тепло, на небе звёзды горят, с лугов мёдом пахнет, соловьи щёлкают, а на душе мир и покой! Сорок четыре года прожил и не знал, какое это счастье!
– Да-а! – снова мечтательно протянул Фёдор Афанасьевич, – У нас в деревне на Ярославщине тоже по весне соловьи пели, а мы как-то и не обращали на них внимание – ну, поют и поют. Не до того было: всё на работе в колхозе убивались, одни дела и заботы были на уме. А чтобы вот так, для души?! Душа-то у нас живая и тоже иногда своё просит.
– Душа наша, Фёдор, сродни птичьей: так же, бывает, что иногда поёт и ввысь рвётся. Правда, люди у нас разные: один о высоком думает, а другой в низости прозябает.
– Так-то оно так, да ведь все мы, Гриш, однажды помрём и вознесёмся, куды нам положено по грехам своим: либо – в рай небесный, либо – в ад подземный.
– А ведь, бывает, птица какая прилетит к твоей избе, сядет на подоконник и стукает в окошко: это ли не чья-нибудь усопшая душа с того света знак подаёт, а?
– Может, и подаёт, – пожал плечами Мальцев, – Ты, я смотрю, вообще неравнодушен к птицам, а особенно к голубям.
– Это ты про тот случай на марше, что ли?
– Ну, да, – хмыкнул Фёдор Афанасьевич, – Это надо же было такое учудить!
– Ладно, пошли спать! – сердито оборвав его, встал со своего места Конкин и шагнул к блиндажу.
Поднявшись, направился вслед за ним и Мальцев. Тем временем на востоке уже рассвело. Одна за другой гасли звёзды. Бледнела луна и склонялась к горизонту. Ночь уходила на запад – одна из последних тихих ночей накануне грандиозной битвы.
А Григорий Андреевич, уже лёжа на нарах в солдатском блиндаже, перед тем, как уснуть, мысленно вернулся к тому, что произошло с ним недавно, молча усмехнулся и, повернувшись на бок, накрылся с головой шинелью и вскоре присоединился к дружному храпу спящих однополчан.

12.
Это случилось в начале июня на марше. Получив приказ командующего фронтом занять отведённые ей позиции на передовой, дивизия покинула места прежней дислокации во втором эшелоне и маршем двинулась на запад – на отведённый ей участок обороны. В отличие от зимнего перехода полугодовалой давности, когда по пути на фронт бойцы героически сражались с небывалой снежной пургой и лютыми февральскими морозами, наступившим летом всё было по-другому.
Шли пехотинцы необычайно живописной пересечённой местностью: по заросшим лесом и кустарником холмам, по утопающим в садах хуторам и сёлам, уцелевшим в грохоте войны. Шли убегающим в луга просёлком, подставляя солнечным лучам потемневшие от гари за время боёв, огрубевшие, обветренные солдатские лица. Шли, с удовольствием прислушиваясь к оживлённому ранним погожим утром птичьему щебету в зарослях деревьев и пению невидимого в вышине жаворонка.
Правда, ближе к полудню уже вовсю припекало солнце. Над просёлочной дорогой висела густая пыль, поднимавшаяся из-под сапог шагавших бойцов. Становилось нечем дышать от жары и пыли. Темнели от пота гимнастёрки на спинах, натирала шею скатка и сбивались портянки в сапогах. Но больше всего хотелось пить, а о привале только мечтали – надо было вовремя прибыть к месту назначения.
– Что, сынок, последнее допиваешь? – спросил Григорий Конкин, увидав, как из опрокинутой на ходу Сергеем фляжки в рот ему упало несколько капель драгоценной влаги.
– Ага, – с сожалением ответил Дроздов и вытер рукавом гимнастёрки пот со лба.
– Ничего, какой-то хутор на пути, – кивнул вперёд Григорий Андреевич, – Может, разрешат там хотя бы воды набрать из колодца – вон журавель торчит.
Но хутор из нескольких дворов оказался безлюдным, с чёрными закопчёными трубами печей среди безжизненных развалин на месте сгоревших домов. Видно, все они были разрушены ещё в недавних зимних боях, от которых остались видневшиеся неподалёку развороченные взрывами полузасыпанные окопы. Местные жители либо разбежались, либо были уведены в плен, либо расстреляны немцами. И отверстие сруба единственного на весь хутор колодца было забито досками и на них написано, что вода в нём отравлена.
– Не иначе здесь фашисты людей постреляли и в колодец побросали, мать их нелюдей! – выругался Василий Мартынов.
– Вот, сволочи, что творят, растудыть их по самое некуда! – не удержавшись, наверное, впервые в жизни матернулся по адресу фашистов изнывавший от жажды Сергей.
– Так, так их, сынок, тудыть их всех растудыть! – отвечал ему в том же духе, Григорий Конкин, – Набирайся праведного гнева на эту сволоту.
Во главе их взвода шёл новый командир, молоденький младший лейтенант, ещё месяц назад окончивший ускоренные курсы пехотного училища и прибывший к ним в полк вместе с майским пополнением. Был он чуть постарше Сергея Дроздова, но невысокий и щупленький на вид, он был необычайно энергичен, словно каждую минуту непременно хотел доказать всем законность своего пребывания на командирской должности.
Когда они проходили сожжённым разрушенным хутором, то, поравнявшись с пепелищем на месте одного из домов, вдруг заговорили, загалдели солдаты, показывая руками на что-то белевшее в глубине двора. А там, на крыше чудом уцелевшего сарая сидели два крупных белых голубя, тоже неведомо как уцелевшие. Завидев проходивших мимо бойцов, они замерли, насторожившись, готовые в любую секунду подняться в небо и улететь прочь.
– Гляди, Серёжа, какие это красивые, благородные и верные птицы! – тоже заметив голубей, говорил, любуясь ими, Григорий Конкин Дроздову, – Видно, хозяина уже нет, а для них это всё равно дом родной. Полетают они по полям, по лугам, поклюют, что Бог послал, и возвращаются на родное пепелище. У меня в Иванкове такие же остались, когда я два года назад на фронт уходил. Я ж до войны лет десять голубями занимался.
А в это время впереди послышался звонкий голос командира взвода Головко:
– Ну-ка, рядовой Годин, подними мне вон тех птиц!
– Как это поднять, товарищ младший лейтенант? – переспросил Годин.
– Ну, свистни в два пальца, а то я свистеть не умею!
Вернувшийся во взвод после ранения Абрамыч вложил два своих перста в рот и пронзительно засвистел. Кто-то из молодых солдат поддержал его почин, засвистев вслед за ним и в два, и в четыре пальца, озорно забили в ладоши. Испуганные голуби тут же сорвались с места, захлопали крыльями, взлетели в небо и начали кружить над хутором. А Головко достал из кобуры пистолет и навёл его на птиц.
– Щ-щас я вам продемонстрирую, как надо стрелять! – подмигнув бойцам, с улыбкой произнёс он и прицелился, – Я на весенних стрельбах в училище первое место брал.
Солдаты притихли, глядя на кружащих над ними птиц. Грянул выстрел. И один из летевших голубей, словно наткнувшись в воздухе на невидимое препятствие, налету перевернулся через голову и, сверкнув на солнце белым опереньем, камнем упал на землю прямо посреди двора. На белых перьях его ярко проступили красные капли крови.
– А-а, с первого выстрела! – довольно глянул на бойцов младший лейтенантик и начал целиться в другую птицу.
– Стой! Стой! – вдруг послышался отчаянный крик, – Не стреляй, гад!
Вырвавшись из глубины строя, кто-то стремительно метнулся по обочине дороги вперёд и за мгновение до выстрела схватил за руку Головко, с силой пригнув её к земле. И второй выстрел вместо птицы в небе угодил в придорожную канаву. Всё это было так неожиданно, что взводный поначалу даже не понял, что произошло, кто это посмел лишить его удовольствия продемонстрировать свои снайперские способности по летящим целям. Увидав, что этим кто-то был рядовой его взвода Григорий Конкин, он начал отчаянно вырываться. Но невысокий коренастый солдат, годившийся ему в отцы, крепко держал Головко за руку. Со страхом понимая, как быстро падает его авторитет командира, младший лейтенантик уже не сдерживал себя.
– Рядовой Конкин, как ты посмел поднять руку на офицера – на своего командира?! – кричал он, – Да я тебя в трибунал! Да я тебя здесь же пристрелю!
Вокруг них зашумели, зароптали солдаты, кто-то побежал за ротным, но тот, заслышав выстрелы и крики, уже сам спешил к месту присшествия.
– Отставить! Смирно! – скомандовал обоим выросший перед ними рослый старший лейтенант Дунайтис, – Младший лейтенант Головко, доложите, что здесь произошло!
– Да ничего особенного, товарищ старший лейтенант, – тяжело дыша, начал оправдываться командир взвода, – Упражнялся стрельбой по местным голубям. Хотел продемонстрировать подчинённым необходимый уровень стрелковой подготовки. А рядовой Конкин…
– Рядового Конкина я сам допрошу и разберусь с ним, – оборвал его Дунайтис, – А вы, младший лейтенант, вместо того, чтобы смотреть за порядком на марше, нашли себе забаву, как мальчишка. Вы бы так метко стреляли на передовой по немцам, как по здешним птицам. И с подчинёнными учились бы работать без конфликтов. Ещё раз повторится подобное, отстраню от командования взводом. Займите своё место в строю!
– Есть! – козырнул младший лейтенант и засеменил к своему взводу.
– Рядовой Конкин, слушаю вас! – повернулся к нему Дунайтис.
– Товарищ старший лейтенант, немцы птиц не тронули, а мы их, как фашисты, расстреливаем, – с дрожью в голосе произнёс Григорий Андреевич.
Но вместо ответа ротный поднял голову и, прикрыв козырьком ладони глаза от солнца, молча посмотрел в небо над хутором. Там одинокий белый голубь, покружив ещё какое-то время над лежащей замертво на земле своей парой, подался в противоположную от фронта сторону и вскоре скрылся из виду за дальним лесом на востоке.
– Это всё эмоции, рядовой Конкин, – снова повернувшись к солдату, отвечал ему командир роты, – После войны будете разводить голубей, а сейчас извольте жить по уставу. Ещё раз распустите руки по отношению к своему командиру, пойдёте под трибунал. Анархии в роте не потерплю! Ясно?
– Так точно!
– Встать в строй!
– Есть! – отдал честь Григорий Конкин и побежал догонять свой взвод.
– Рота, не отстава-ать! Подтяни-ись! – окинув беглым взглядом расстроенные ряды шагавших солдат, высокий поджарый Дунайтис зычным голосом подогнал отстающих и скорым широким шагом направился по обочине дороги в голову колонны. А вслед ему послышались негромкие голоса бойцов:
– Вот это Дунька!
– Вот это наш ротный!
– Строг, а справедлив, чёрт.
– Разобрался, что к чему и что почём.
– Не то, что наша Головка от снаряда.
– Так на то он и Дунька!

13.
Предрассветную серую мглу тихой и тёплой июльской ночи внезапно разорвал сильнейший удар грома, с треском распоровший небеса и тут же перешедший в непрерывный гул оглушительной артиллерийской канонады. В два часа двадцать минут 5 июля 1943 года началась неожиданная для немцев артподготовка с нашей стороны. Только в полосе 13-й армии, соседней со 167-м стрелковым полком, заговорили сразу свыше 600 орудий и миномётов, открыли огонь два полка реактивных установок «катюш». И вскоре, словно эхо от ревущих залпов, послышались глухие разрывы по другую сторону передовой – на обстреливаемых немецких позициях.
Как только заработала на всю мощь наша артиллерия, один за другим посыпались, как горох, с нар в темноте блиндажей разбуженные произведённым громом бойцы полка. Спешно, по тревоге, облачались в гимнастёрки, мотали портянки и натягивали сапоги, затянувшись ремнём, хватали оружие и торопливо выбегали наружу к месту сбора. А там гудело и грохотало всё окружающее пространство, стонала, дрожала и ходила ходуном под ногами земля, а сотрясаемый неистовыми залпами воздух бил оглушающими волнами по ушам стрелков. Пробежав друг за другом по вырытым ими недавно ходам сообщений в полный рост, пехотинцы заняли свои позиции в окопах в ожидании дальнейшей команды.
– Ну, что, Гриш, началось? – прокричал на ухо Конкину Мартынов.
– Кажись, дождались, Вась! – криком отвечал Григорий Андреевич.
– Хорошо наши артиллеристы работают, а?!
– Это точно, радуют душу и глаз – не то, что зимой.
Оба вглядывались в сумрачную даль за линией фронта, где немецкие позиции уже заволокло сплошной стеной разрывов снарядов и тяжёлых мин. В этой грязно-серой туманной пелене по всему фронту то и дело что-то вспыхивало, на мгновение озаряясь жёлтым сполохом, и оттуда доносился очередной отдалённый раскат от взрыва.
– Видать, там не только наши снаряды рвутся, – подтвердил увиденное стоявший рядом Василий Бондаренко, – Но и тамошние немецкие склады с боеприпасами у них на воздух взлетают. Уж больно сильно и красиво!
– Вон оно ка-ак! – по-своему протянул Мальцев.
– Ещё как, Федя! – толкнул его в бок Григорий Кузьмин, – Навели фрицам шороху! Теперь легче будет в атаку идти.
–  Погодите вы со своей атакой! – остудил их пыл Мартынов, – Вот увидите: скоро наша артиллерия отстреляется, немцы очухаются и сами раньше попрут на нас. Силов у них много: зря, что ли, как и мы, столько готовились! Вот тогда пообороняемся.
– И всё-то ты знаешь, Вась?! – недоверчиво поглядел на друга Григорий Конкин.
– За два года войны малость ума набрались, – скромно ответил Мартынов.
 – Пора тебя, Василий, нашим взводным ставить вместо этого лейтенантика Головки, – подколол его тёзка Бондаренко.
– Там видно будет! – махнул рукой рядовой.
А в это время предрассветная мгла над вражескими позициями прорезалась мощными прожекторами и взлетающими осветительными ракетами. Видно, и впрямь обескураженный противник решил, что начав артподготовку, войска Красной Армии упредили его в наступлении. Но уже через полчаса непрерывных залпов огонь нашей артиллерии утих. Тишина временно повисла над позициями 167-го стрелкового полка. Только у немцев ещё долго что-то грохотало, вспыхивало и дымило.
Через час и сорок минут этой повисшей над передовой тишины, тревожной в своей неопределённости, немцы, придя в себя, начали свою артиллерийскую подготовку, направив огонь по нашей артиллерии, миномётным батареям и расположениям первых эшелонов пехоты. Наши войска в ответ повторили артиллерийскую контрподготовку. В результате дезорганизованный огонь вражеских батарей стал ослабевать. А уж затем, со значительной задержкой против намеченного плана, немцы перешли в наступление на всём орловско-курском направлении. Битва за Орловский плацдарм началась.

14.
В четыре тридцать утра небо над позициями 16-й стрелковой дивизии рассвело и тут же померкло от налёта вражеской авиации. 120 немецких самолётов с чёрными крестами на крыльях ринулись на участок обороны дивизии. С душераздирающим воем пикируя над расположением наших войск, эшелон за эшелоном, «фоккеры» и «хейнкели» противника сбрасывали свой смертоносный груз на окопы и траншеи и уходили на новое пике. Бомбовый удар был нанесён и по командному пункту дивизии в поле, юго-западнее Каменки, а её тылы начала обстреливать крупнокалиберная артиллерия немцев.
Но ещё только показались вдали выныривающие из-за горизонта фашистские стервятники, а над окопами разнеслась команда: «Во-озду-ух!», и бойцы стали разбегаться по своим щелям, дзотам и блиндажам. Когда же послышались первые раскаты от падающих на укрепления нашей обороны авиабомб, и раздалось ответное тарахтение зениток, когда загудела от взрывов, застонала земля, зашатались стены землянок, а с потолка на головы бойцов посыпался песок, многие из них с облегчением вздохнули и перекрестились про себя. Не зря, как оказалось на поверку, потрудились они до этого, сооружая земляные укрытия и перекрывая их толстым слоем в 3-4-5 накатов из мощных брёвен и железнодорожных рельсов.
Но недолго пришлось пехотинцам 167-го полка отсиживаться в своих укрытиях. Ещё не улетели вражеские самолёты, а снаружи послышались крики наблюдателей: «Та-а-нки-и!» Тут же последовала команда: «По местам!» и за ней: «Приготовиться к бою!» А вскоре каждый из стрелков, сжимая в руках автомат, пулемёт или ПТР, разложив наготове в вырытых нишах запас патронов и противотанковые гранаты, с тревогой вглядывался из своего оборудованного окопа в даль раскинувшегося перед ним ржаного поля с вызревающими хлебами. Там, в клубах дыма и пыли, под рёв моторов, лязг и скрежет гусениц показались фашистские танки.
Так в первый день Курской битвы 383-я пехотная и 18-я танковая немецкие дивизии  атаковали оборонительные позиции 16-й литовской стрелковой дивизии, стремясь любой ценой прорваться в стык 48-й и 13-й армий, который как раз и оборонял у деревни Верхняя Гнилуша 167-й стрелковый полк, и выйти в тыл войскам правого фланга 13-й армии. Шли немцы не сплошной лавиной по всему фронту, а несколькими группами по 8-10 тяжёлых «тигров» впереди каждой из них, прикрывая собою, как щитом, средние и лёгкие танки и самоходки, а уже за ними двигались бронетранспортёры с пехотой. Так немцы стремились хотя бы в одном месте прорвать нашу оборону и развить успех.
Уже с раннего утра день выдался безоблачным, сухим и жарким. Взошедшее на востоке солнце поднималось всё выше и выше за спинами красноармейцев и слепило в глаза наступавшим немцам, словно сама природа стояла за родную землю. Но густая пыль и сизый дым от вонючих выхлопов моторов наступавшей фашистской бронетехники заслоняли солнечные лучи. С ходу преодолев небольшую балку на своём пути, немцы уже издалека, на подъёме, имея преимущество в дальности стрельбы, открыли огонь по позициям 167-го полка на вершине высоты 251,0. Загрохотали взрывы, в дыму и пламени вздымая вверх мощные конусы чёрной земли и разлетаясь во все стороны смертельными осколками.
В ответ заработали расположившиеся позади окопов наши «сорокопятки», прямой наводкой стреляя по наступавшим немецким танкам. Но приземистые пятнистые «тигры» с непробиваемой в лоб для нашей артиллерии бронёй, устрашающе ревя моторами и лязгая гусеницами, упорно шли вперёд. За ними, рассыпавшись по полю, наступала вражеская пехота, на ходу ведя сильный огонь из автоматов и пулемётов. Но ответным перекрёстным огнём наши стрелки сумели отсечь от танков немецкую пехоту. Она отстала от своей техники и залегла, навязав красноармейцам плотную огневую дуэль.
А грохочущие и лязгающие «тигры» с крестами на броне были уже совсем рядом с окопами. Только достигнув минных полей, они начали подрываться на минах и остановились. Наступление смешалось и застопорилось. Цепляя свои подорванные танки, немцы оттаскивали их назад, чтобы те не мешали движению следовавшим за ними бронемашинам. Но в ходе манёвров вражеские танки невольно подставляли для ударов свои уязвимые места – борта с гусеницами и бензопаки.
Этим успешно воспользовались наши артиллеристы и бронебойщики, открыв по врагу прицельный огонь. Один за другим вспыхивали огненными факелами подбитые немецкие танки и чадили в небо чёрными столбами дыма. Вылезавших из люков немецких танкистов расстреливали из окопов наши автоматчики. Начали рваться находившиеся внутри горящих танков боеприпасы. Гул и грохот от разрывов сотрясали поле боя. Так после двух часов ожесточённого сражения захлебнулась первая с начала дня атака фашистов. А для оборонявшихся красноармейцев выдалось желанное короткое затишье.

15.
– Вась, дай водички хлебнуть, а то в горле пересохло! – едва утихла вражеская атака, Григорий Конкин обернулся к своему другу, утирая со лба под каской грязные капли пота, перемешанного с землёй.
– На твоё счастье немного осталось, – поболтал снятой с пояса фляжкой Мартынов, протягивая её Григорию, – А ты, Гриш, дай закурить!
– Что, Вась, тяжко? – сделав несколько жадных глотков противной тёплой воды, спросил Конкин, протягивая ему кисет.
– Тяжко на душе! – скрутив цигарку и жадно затянувшись, отвечал Василий, – Столько народу порешил из своей «пушки»! – и он осторожно погладил горячий от стрельбы ствол своего ручного пулемёта.
– Это не народ, Вась, а нелюди, и мы с тобой ещё их постреляем.
– Согласен, Гриш, постреляем, пока мы живы – были бы патроны!
– Мы-то с тобою живы, а кто-то из наших уже отвоевался, – кивнул Григорий Конкин в сторону развороченного взрывом и заваленного землёй соседнего окопа.
Там уже прибежавшие санитары и медсёстры перевязывали стонущих от боли раненых бойцов, откапывали засыпанные землёй, изувеченные, окровавленные тела погибших красноармейцев и складывали их отдельно. Кто из уже перевязанных мог идти сам, медленно ковылял, опираясь на оружие или подобранную палку, по ходу сообщения в полевой медсанбат в тылу, тяжело раненых уносили на носилках.
– Мать честная, Федя, как же это тебя так угораздило?! – увидал Мартынов лежащего на проносимых мимо носилках Фёдора Мальцева.
– Ну, что же ты, Фёдор, итить тебе некуда?! – сокрушённо покачал головою Конкин.
– Вон оно ка-ак, мужики! – слабым, булькающим голосом протянул им в ответ Мальцев, указуя глазами на перевязанную бинтами грудь, сквозь которые неудержимо проступала кровь.
– Держись, Федя! – кивнул ему на прощание Мартынов.
– А мы за тебя повоюем! – добавил Конкин, – Мы этих фрицев, мать их… – и он от души обматерил ненавистных фашистов.
– Во-озду-ух! – тем временем разнеслась по позициям команда наблюдателей, обрывая на полуслове гневного рязанского матершинника.
И началась авиационно-артиллерийская обработка немцами обороны 16-й дивизии. Целый час сначала фашистские стервятники в отсутствии краснозвёздной авиации с рёвом носились над полем боя и, пикируя, бомбили окопы и траншеи наших войск. Потом артиллерия врага била по нашим батареям, засечённым во время отражения первой атаки. Становилось ясно, что немцы не успокоятся, пока не протаранят позиции 16-й литовской стрелковой дивизии.
Основательно перепахав с воздуха и артобстрелом оборонительные позиции полков, немцы снова двинулись в атаку. Сквозь висевшие над полем боя облака из пыли поднятой взрывами земли и дыма горящих хлебов и подбитой вражеской техники послышался гул моторов, скрежет и лязг гусениц наступающих танков. Солнце скрылось в непроницаемой пыле-дымовой завесе. Но это не спасало бойцов в окопах от нестерпимого летнего зноя. К июльской жаре и духоте добавились гарь пожаров и смрад от сожжённых человеческих трупов. Мучила постоянная жажда, нечем было дышать, и едкий, низко стлавшийся над землёю, дым ел глаза. Но надо было выстоять!..
– Та-анки-и! – разносились крики командиров над развороченной взрывами, утонувшей в дыму и пламени пожаров обороной полка, – По местам! Приготовиться к бою!
– Твою мать, Василий, опять немчура попёрла! – толкнул Григорий Конкин в бок сидевшего с ним рядом на дне окопа Мартынова.
– Ты мою матушку, Гриша, не тронь! – вдруг обозлился Василий.
– Да я, Вась, за всех наших матерей глотки им перегрызу! – не менее зло прокричал ему сквозь грохот боя Григорий Андреевич, сжимая свой автомат.
Поднявшись со дна окопа, он стряхнул с гимнастёрки насыпавшуюся ему на плечи взрывами землю, чёрную, сухую, хрустящую на зубах, поглубже надвинул на голову каску и огляделся по сторонам. Ох, как поредели ряды его родной роты 1-го батальона 167-го полка! Вон и санитары с медсёстрами уже не успевают перевязывать раненых. А убитые так и лежат на тех местах, где их настигла смерть от пули или осколка снаряда: лёжа на спине, широко раскинув руки или уткнувшись лицом в землю. Замолкла полковая артиллерия, не слышно было миномётчиков. Значит, вся надежда оставалась лишь на них, на пехотинцев.
– Автоматчики отсекают вражескую пехоту от танков! – отдавал команды старший сержант Грибас, обходя по окопам стрелков своего взвода, – Бронебойщики бьют по танкам!
– Гриш, а где наша Головка от снаряда? – в свою очередь толкнул в бок Конкина Мартынов, устраивая на бруствере окопа свой пулемёт.
– А хрен его знает, Вась! – отвечал Григорий Андреевич, прилаживая рядом свой автомат, – По мне пусть лучше помкомвзвода распоряжается.
– Так он уже не пом, а ком, – встрел в их разговор тёзка автоматчика Кузьмин.
– Как это?
– А вот так это: поди, уж в медсанбате ваша «любимая» Головка, – хмыкнул Кузьмин, – Видал я, как он с перевязанной кистью руки в тыл подался.
– Самострел? – недоверчиво предположил Мартынов.
– Хрен его знает, – последовал традиционный ответ.
– Ну и шёл бы он ..! – не удержался от хлёсткого послания Конкин.
– Отставить разговоры! – оборвал его командир отделения Лейбас Файвелис, – Смотреть вперёд! Следить за ходом боя!
В это время, невидимые в клубах дыма и пыли, вражеские танки сумели беспрепятственно приблизиться к позициям полка. Один за другим они выныривали из дымовой завесы уже неподалёку от окопов и, на ходу стреляя из пушек, вели вдобавок сильный пулемётный огонь, не давая красноармейцам поднять головы. Но 1-й батальон полка стоял насмерть, яростно огрызаясь огнём из автоматов и пулемётов по наступавшей пехоте врага и стреляя из ПТРов по танкам. Вот только непробиваема была броня у «тигров» от прямых ударов наших бронебойщиков.
– Автоматчикам вести огонь по смотровым щелям водителей танков и башенных стрелков! – метался по окопам своего поредевшего взвода Грибас и уже не командным, а, скорее, просительным тоном добавлял, – Мужики, хоть на время ослепите их! Пусть покружатся на месте, а там и бронебойщики нащупают их уязвимые места.
– Гриш, ты долго нащупывал уязвимые места у своей жены?  – в шуме боя прокричал ему на ухо Мартынов.
– Ага, так я тебе и сказал! – невозмутимо усмехнулся Конкин.
– Военная тайна?!
– Интимная, Вась!..
– Приготовить связки противотанковых гранат и бутылки с зажигательной смесью! – скомандовал Грибас, видя, как стремительно приближаются к самым окопам «тигры», – Дроздов, Годин, Бабаев, Джурай – вперёд! Гранаты – под гусеницы, «зажигалки» – по башням! Автоматчики и пулемётчики их прикрывают!
Выбравшись из окопа, поползли бойцы в разные стороны навстречу четырём ревущим и лязгающим пятнистым чудовищам с крестами на броне. Первым метнул свою связку гранат Сашка Годин, тот самый Абрамыч. Прогремел мощный взрыв и завертелся на месте с разбитой гусеницей первый «тигр». За ним юными туркменами были подорваны ещё два «фердинанда» – задымили, заполыхали «синим пламенем».
– Ай, молодцы, ребята! – похвалил их старший сержант Грибас.
Последним по цели бросил свою бутылку с горючей жидкостью Дроздов, угодив точно в башню двигавшегося ему навстречу среднего танка. Однако тот не загорелся и покатил к небольшой воронке от взрыва, в которую после броска свалился Сергей. Видно, захотел водитель танка раздавить и размазать красноармейца по земле.
– Твою мать, сынок, что ж ты делаешь! – закричал ему из окопа Григорий Конкин.
– Наверное, бутылку взял без ампулы для самовоспламенения?! – догадался Грибас.
– Ничего, тёзка, щ-щас мы ему поможем! – осенило пулемётчика Кузьмина.
Быстро прицелившись, он дал длинную очередь бронебойно-зажигательными по башне танка, и тот вспыхнул, замерев буквально на краю воронки, где прятался Дроздов.
– Вот что значит солдатская взаимовыручка! – обрадованно воскликнул от увиденного Григорий Андреевич, поливая из автомата немецких танкистов, вылезавших из люка горящей машины, – Заполучи деревня трактор, едрёна лапоть!..

16.
В ясный июльский полдень настали сумерки, когда в грохоте первого дня сражения всё горело и плавилось, а в клубах дыма и пыли над землёй едва проглядывало солнце. К полудню бойцами 167-го полка была отбита вторая атака немцев. На соседнем участке обороны дивизии противник, несмотря на большие потери, упрямо лез вперёд и ворвался в ту часть деревни Панская, которая именуется Семидвориками. Эти Семидворики были отбиты у немцев ещё в период зимних боёв. 3-й батальон 249-го стрелкового полка контратаковал гитлеровцев и выбил их из захваченных Семидвориков.
Стойко оборонял свои позиции 156-й стрелковый полк. Фашисты атаковали его подразделения со стороны деревни Никитовка, однако понесли ощутимые потери и, не добившись успеха, отступили. Об этом не без гордости за своих бойцов комдив В. Карвялис докладывал командарму П. Л. Романенко, а тот командующему Центральным фронтом К. К. Рокоссовскому. Но ещё рано было радоваться. Не прошло и часа передышки, как налетевшие вражеские самолёты снова бомбили с воздуха 16-ю дивизию, а после короткой и сильной артподготовки, немцы пошли в свою третью атаку на позиции 167-го стрелкового полка у деревни Верхняя Гнилуша.
Тем временем ещё более усилилась жара: от горящего ржаного поля, от пылающих на нём танков, догорающих сбитых самолётов и нещадно палящего с неба полуденного летнего солнца. Да и не было видно самого солнца сквозь густой удушливый дым вперемешку с чёрными ошмётками сажи от сожжённой резины катков, колёс машин и разбитых орудий. Мучительно не хватало воздуха, воды и сил оборонявшимся бойцам!
На этот раз немцы атаковали не столь стремительно, как они делали до этого. Под прикрытием дымовой завесы они медленно, но верно приближались к рубежу обороны полка, обрушив издали на его позиции лавину огня из танков и самоходок. Пришлось бойцам в ответ стрелять почти вслепую, на шум и гул моторов, на выстрелы из танковых орудий. Когда же фашистские танки появились перед самыми окопами, прицельную стрельбу по ним повели бронебойщики и танкоистребители. К ним присоединились и несколько уцелевших после бомбёжки пушек, бивших по фашистам прямой наводкой.
Автоматчики и пулемётчики вступили в яростный бой с густой цепью немецкой пехоты, рассыпавшейся по полю и шедшей за своими бронемашинами. И надо было остановить пехотинцев, отсечь их от танков, чтобы потом было легче справиться с вражеской техникой. Тряслись от бешеных очередей в руках бойцов ППШ, ручные и станковые пулемёты, раскаляясь от непрекращающейся стрельбы, выкашивая издали в рядах наступавшей немецкой пехоты серо-зелёные фигурки. Стреляли по окопам приближавшиеся вражеские танки. С воем резали воздух летящие снаряды. Один за другим гремели взрывы в обороне полка. Постепенно всё вокруг заволокло дымом и поднятою вверх землёй. Стоял сплошной грохот, гул, лязг и скрежет наступавшей фашистской бронетехники.
– Гришка, ты ещё живой? – в короткие паузы очередей из своего пулемёта что есть силы орал ему на ухо оглушённый боем Мартынов.
– Чего? – не оборачиваясь, кричал в ответ Григорий Конкин, чувствуя, как у него из ушей по мокрым от грязного пота щекам текут тонкие струйки крови.
– Патроны кончаются.
– Чего?
– Ты как насчёт рукопашной?
– Чего?
– Чего, чего: устроим фрицам кирдык? – догадался показать Василий Степанович солдату свой обнажённый штык-нож.
– Ага, сделаем! – кивнул Григорий Андреевич, обнажая свой штык-нож.
А бой не утихал ни на минуту. Видя, что ударами прямой наводки по непробиваемой броне немецких «тигров» не остановить, один за другим выбирались из окопов бойцы и ползли навстречу танкам, устанавливая им под гусеницы мины, кидая связки противотанковых гранат и бутылки с горючей жидкостью. И вот запылала башня остановившегося «фердинанда», вот «тигр» завертелся на месте от мощного взрыва, подставляя борта для бронебойщиков, а у третьего танка на ходу вдруг растянулась длинной змеёй по его же следу на мягкой земле подорванная гусеница.
Но, видно, немцы вводили в бой всё новые и новые резервы. За подбитой, выведенной красноармейцами из строя, фашистской техникой шли другие танки, стреляя по отчаянно державшейся обороне полка. В окопах, уже наполовину разбитых взрывами, засыпанных землёй, гильзами от патронов и осколками снарядов, стояли, отстреливаясь, изнемогавшие от ран, от жары и удушья, теряющие последние силы бойцы, со страшными, в крови, земле и гари, обожжёнными лицами, но полные решимости биться до последнего.
Только всё тише становился ответный автоматно-пулемётный огонь по немцам, всё реже стреляли бронебойщики, замолкла последняя «сорокапятка», разнесённая взрывом прорвавшегося к окопам «тигра», под который бросился со связкою гранат кто-то из стрелков. Наверное, и впрямь не миновать бы бойцам рукопашной схватки с немцами, если бы не был отдан приказ командира полка В. Мотеки: «Отходить назад!» Узнав, что на левом фланге дивизии прорвались немцы и в любую минуту могут зайти к ним в тыл, из-за угрозы окружения полка он приказал отступить на новые позиции за деревней Нижняя Гнилуша.

17.
Отступление полка не стало похожим на бегство, но времени на сборы не было. Один за другим выныривали из дымовой завесы вражеские танки, а за ними шла пехота. Оставляя в окопах погибших товарищей, красноармейцы забирали с собой раненых бойцов, оружие, патроны и отходили в тыл, по другую сторону высотки, к видневшейся неподалёку берёзовой роще. Там, на её опушке, располагался второй рубеж обороны полка. А к северо-востоку за рощей виднелась  крышами домов деревня Каменка со штабом и медсанбатом.
– Конкин, Мартынов и Бондаренко остаются прикрывать взвод! – распоряжался Грибас, – Остальные за мной!
– Дядь Гриш, можно я с вами останусь? – неожиданно окликнул сзади стоявшего в окопе Конкина Сергей Дроздов, – Я тоже хочу быть четвёртым мушкетёром, как у Дюма.
– Дурачок ты дурачок, сынок, – покачал головой Григорий Андреевич, – Начитался книжек и не соображаешь, что говоришь.
– Давай-ка мотай отсюда, парень, пока живой! – ещё жестче добавил Мартынов.
– А лучше помоги идти кому-нибудь из раненых! – заключил Бондаренко.
И трое оставшихся бойцов разошлись по траншее, занимая каждый свою позицию. Достав из ящика патроны и гранаты, они разложили их наготове у ног в ожидании команды. Долго ждать её не пришлось, и вскоре вместе с прикрытием соседних взводов и рот они уже стреляли по немцам, вызывая огонь на себя и тем самым прикрывая отход подразделений полка. Но фрицы, как будто почувствовали, что им противостоят уже не те силы красноармейцев, отвечавшие до этого огнём. Под защитой своей бронетехники фашисты пошли в новую атаку, а танки усилили стрельбу по окопам полка. 
Григорий Конкин стрелял очередями из своего автомата по вражеской пехоте, кидая взгляд налево и направо, где поливали из пулемётов по врагу Мартынов и Бондаренко. Где-то в стороне по ходам сообщения мелькнула рослая фигура командира роты Дунайтиса и скрылась в облаке дыма и пыли грянувшего в той стороне взрыва. И вслед за этим рвануло прямо перед окопом, в котором стоял Конкин. Взрывной волной его, как щепку отбросило от бруствера и кинуло вглубь траншеи, завалив с головою землёй. Это, по-видимому, и спасло солдата от просвистевших над ним смертельных осколков.
Он не знал, сколько так пролежал в забытьи, засыпанный землёй в развороченном взрывом окопе. Придя в себя, Григорий Андреевич увидал сквозь пелену в глазах перед собой Василия Мартынова. Придерживая руками, тот тряс его за плечи и что-то кричал. Но из-за шума и звона в ушах Григорий Конкин ничего не слышал и только молча кивал в ответ. Слава Богу, отойдя через какое-то время, он стал немного слышать и понял, о чём ему рассказывал Мартынов.
Оказалось, что недолго продержалось их немногочисленное прикрытие, но обеспечило отход полка. Обрушив лавину огня из наступавших танков, немцы буквально смяли в окопах сопротивлявшихся им красноармейцев. Пройдя над захваченными позициями, волна немецких танков устремилась на новый рубеж обороны 167-го полка на опушке берёзовой рощи. И сейчас, когда горячее июльское солнце уже клонилось к вечеру, там кипел жестокий бой. Полк отбивал уже четвёртую атаку за день.
– А где Вася Бондаренко? – посмотрел по сторонам Григорий Андреевич.
– Не знаю, Гриш, спроси чего полегче, – отвечал Мартынов, – Разбабахали нас немцы из танков, разнесли всю нашу оборону да ещё покуражились, сволочи, проутюжили окопы, давя гусеницами всех, кто там был: и мёртвых, и живых.
– А ты-то как уцелел?
– А что я? – пожал плечами Василий Степанович, – Меня тоже шарахнуло взрывом и засыпало в окопе, а потом ещё сверху танк проехал – аж косточки захрустели. Но ничего: остался цел, отлежался, отдышался. Когда фрицы прошли, выбрался, как крот, на белый свет, тебя полу засыпанного нашёл, откопал. А боле никого живых из наших не видел. Что будем делать, Гриш?
– Через поле назад к своим мы не пойдём – там уже немцы, – выглянув из окопа и осмотревшись, отвечал Григорий Конкин, – Давай в обход: по траншее спустимся к речке и по заросшей балке проберёмся к берёзовой роще, а там и наши позиции недалеко.
Захватив по автомату, запас патронов к ним и по связке противотанковых гранат, бойцы поползли по траншее в сторону балки, по дну которой протекала речушка, уходившая к деревне Нижняя Гнилуша и далее на север к деревне Каменка в тылу наших войск. Некогда отрытые в полный рост красноармейцами ходы сообщения первого рубежа обороны полка теперь были разрушены взрывами, засыпаны землёй и завалены трупами солдат. Противно пахло взрывчаткой, гарью и разлагавшимися на жаре обожжёнными телами. Да ещё с поля недавнего боя несло вонючим дымом от горящих танков. Мучительно хотелось пить, в пересохшем рту хрустела земля на зубах, а от удушья кружилась голова.
Справа, со стороны берёзовой рощи, был слышен стук автоматных и пулемётных очередей, рёв танков и глухие взрывы, перемежаемые отчаянными криками. Там не утихал бой. И с другой стороны окопов временами тоже наплывал тяжёлый гул наступавшей по соседству вражеской техники. А Конкин и Мартынов всё ползли и ползли по траншее через попадавшиеся им на пути бездыханные, присыпанные землёй, изуродованные трупы солдат, брошенное оружие и россыпи гильз от патронов и мин.
Они ползли, как вдруг услышали где-то рядом громкий стон, от которого даже в этот жаркий летний день у обоих мурашки побежали по спине. Когда они подползли поближе, то увидали за поворотом траншеи лежавшего в луже крови на дне окопа старшего лейтенанта Дунайтиса с оторванной ногой, белого, как полотно, из последних сил терпевшего дикую боль.
– Мужики, добейте, ради Бога, добейте! – узнав бойцов своей роты, он стал просить их, – Всё равно не выживу, так зачем такие муки?!
– Васька, помогай! – крикнул Мартынову Конкин.
Сняв с себя поясной ремень, он с помощью друга перетянул им ротному остаток оторванной взрывом ноги. Подхватив командира под руки, они потащили его за собой по траншее вперёд. Когда же кончились окопы полковой обороны и до заросшей лозняком речки уже оставалось совсем немного, бойцы поползли полем, по высокой ржи, над которой стелился дым. Но тут внезапно они услышали знакомый железный лязг и скрежет, и прямо на них стремительно надвинулась тень вражеского танка. Он даже не катил, а мчался, обрадованный увиденной сверху целью.
– Выследил, гад! – крикнул Мартынов.
– Заметил, курва! – матернулся Конкин.
Резко откатившись каждый в свою сторону, они рванули с пояса по связке гранат для броска, а выросший перед ними немецкий танк пронёсся по лежавшему у него на пути Дунайтису. Захлебнулся и замолк крик ротного, сменившись страшным хрустом под гусеницами, который ещё долго слышался в ушах у обоих солдат. А пронёсшийся мимо танк круто остановился и стал вращать башней по сторонам в поисках двоих оставшихся в живых красноармейцев, обстреливая из спаренного пулемёта высокие колосья ржи, в которых они прятались. И всё же одна связка гранат полетела ему под гусеницы, а другая – в моторную часть.
Рвануло так, что у танка снесло башню, и, объятая пламенем, она с грохотом упала на землю, едва не накрыв Мартынова и Конкина. Наверное, к брошенным ими гранатам добавился сдетонированный запас снарядов, находившихся внутри танка. Обезглавленный, облизываемый жёлтыми языками пламени, он горел, чадя в небо густым столбом чёрного дыма, вонючим смрадом раскалённого металла, топлива и заживо сгоревших внутри машины немецких танкистов.
А вскоре Григорий Конкин и Василий Мартынов в изнеможении лежали в зарослях лозняка, на берегу маленькой тенистой речки и, припав к её проточным струям, долго пили прохладную речную воду. Время от времени, они поднимали от поверхности воды голову,  с которой падали крупные грязные капли, переводили дыхание и пили снова. Напившись, они с трудом поднялись на ноги, держа в руках автоматы. Хотелось снова упасть на землю и хоть ненадолго забыться, придти в себя и, собравшись с силами, идти дальше. Но было слышно, как неподалёку, на опушке берёзовой рощи гремел бой. Их родной 167-й стрелковый полк отбивал яростные атаки фрицев, и в этот час каждый боец был на счету.

18.
 В дымном мареве от не прекращавшихся пожаров багряное, истекающее кровью, солнце коснулось линии горизонта на западе, когда Конкин и Мартынов вышли ко второму рубежу обороны полка. Но там на удивление было тихо. Только на поле перед окопами дымили догоравшие, подбитые ещё днём их однополчанами, немецкие танки, и валялись многочисленные трупы фашистских солдат. У блиндажей и землянок маячили часовые. Медсёстры перевязывали последних раненых бойцов и уводили их в тыл, а санитары сносили в одно место убитых.
Они набрели на полевую кухню, где от старшины Есипчука узнали, что часа два назад, отбив атаку немцев, полк сам перешёл в контратаку. Видно, командир полка В. Мотека непременно ещё сегодня хотел вернуть утраченные днём позиции. И, судя по доносившимся оттуда сильной стрельбе и взрывам, бой за эти позиции ещё продолжался.
– Ну, что, хлопцы, – с сочувствием глядя на их изодранные, грязные гимнастёрки в заскорузлых пятнах своей и чужой крови, на их почерневшие от пороховой гари лица и красные от едкого дыма глаза, спросил старшина Конкина и Мартынова, – Может, выпьете с устатку и поедите трошки, а?
– Нет, Микола, не время! – покачал головою Василий Степанович.
– Надо к своим на подмогу идти! – добавил Григорий Андреевич.
И, голодные, измотанные до предела, они пошли с оружием в руках через поле выгоревшей ржи на запад – туда, где неподалёку ещё шёл бой, где днём было темно, как ночью, а ночью – светло, как днём от пламени пожаров первого дня сражения за Орловский плацдарм.

2010 – 2012 г.г.