Последний бой

Рассказ
Начало мая сорок пятого года в Германии выдалось довольно жарким и в прямом, и в переносном смысле. Вспыхнувшие было атласной зеленью липы и тополя вскоре по-крылись пылью земли, гарью постоянных пожаров и копотью от выстрелов и взрывов. Второй день в небольшом немецком городке вблизи Эльбы продолжается жестокий бой. Город сейчас похож на кратер вулкана, в котором все бурлит, громыхает, кипит, а вокруг него всё черное от дыма и пожаров. И кажется, будто этому не будет конца. Без перерыва грохочут пушки, стрекочут пулеметы, ухают гранаты, стонут раненые, и, перекрикивая всё это, звучат команды... В этом аду самому дьяволу стало бы чересчур жарко.
И вдруг неожиданно, повсюду одновременно, прекратилась стрельба и над городом воцарилась такая тишина, от которой даже и глухой вполне мог бы сойти с ума. Нормальное же человеческое ухо отвыкло уже от безмолвной тишины, такой непривычной в последние военные дни. Однако тишина эта была ненадолго: пока шли переговоры между немецким и советским командованием.
В одном из полуразрушенных некогда пятиэтажных домов почти в самом центре города обосновалась рота капитана Сибирцева. Воспользовавшись нежданным затишьем, бойцы отдыхают. Причем, каждый по-своему. Кто-то заиграл на отнятой у убитого немца губной гармошке мелодию "Тёмной ночи", кто-то запел эту песню и вскоре сразу не-сколько голосов начали подпевать. Другие сидели тихо, спинами облокотившись о кирпичные стены, то ли заснув, то ли просто расслабившись после тяжелого боя. Кое-кто, найдя дощечку или обломок стола, а то и просто стоя, приложив к стене листы бумаги, писали письма домой. По всей вероятности, последние письма войны. Они это чувствовали.
 В одном углу рядом сидят два молодых бойца. Один из них, положив возле ног автомат, сидит, опершись о стену и прикрыв глаза, другой, устроившись на корточках, положив на колено листок бумаги, периодически слюнявя огрызок химического карандаша, пишет письмо. Это сержант Серёжкин и ефрейтор Джаванадзе. Худощавый с правильны-ми и красивыми чертами лица блондин Серёжкин, наконец, открыл глаза и ласково глянул на своего друга.
- Эх, Резо, какой ты счастливый. Сидишь вот сейчас, и пишешь домой письмо, а у меня дом еще в сорок втором... - Серёжкин тяжело вздохнул. - И мать там была, и две сестрички младшие... Всех одлной бомбой.
Джаванадзе на минуту оторвался от письма.
- Да, Алеша, тяжело тебе. Я тебе сочувствую, я понимаю твою боль... Только не маме я пишу, не домой, а девушке, - Реваз говорил, по-кавказски растягивая слова, и его смуглое лицо осветилось радостью.
- Вот, видишь, ты вдвое счастливей меня.
- Ничего, беджо, война кончается. Встретишь и ты еще невесту - ты ведь молодой, красивый, грудь в орденах.
Он снова склонился над бумагой. Алексей встал, подошел к товарищу, присел возле него и положил руку ему на плечо.
- А она красивая? - печально и в то же время лукаво посмотрел он на Реваза.
- Кто?
- Ну, Резо, не делай вид, что не понял моего вопроса.
- Нино? О, я нигде на Кавказе не видел девушки красивее, - Реваз сложил письмо и приготовился к долгому рассказу, пригладив пальцами короткие черные усики и закатив глаза кверху.
Алексей устроился возле него поудобнее.
- Когда она смеется, то ее улыбка согревает меня сильнее, чем солнце, эта улыбка делает и без того ясный день, еще более солнечным. А ее глаза? Ти когда-нибудь видел у нас в Грузии чистое июльское небо без единого облачка? Так вот, ее глаза еще синее этого неба, а это у грузин большая редкость, я тебе скажу. А ее голос? Вся деревня наша восхищалась звонкостью и чистотой ее голоса. Когда она поет, кажется, что ей подпевают все окрестные горы, вся природа. А ее... Э, да что тебе объяснять. Если бы ты ее сам увидел, то не устоял бы перед ее красотой. Вот закончится война, ми с тобой обязательно поедем в мою деревню и я тебя познакомлю с моей Нино. На свадьбе ти буешь у меня самым дорогим гостем. Поедешь?
- Хорошо! Только сначала заедем ко мне в Брянск. Согласен?
- Э, слушай, дорогой, почему не заехать, если это по пути, - улыбнулся Реваз, но тут же спрятал в усы улыбку и уже с грустинкой добавил. - Только стоит ли тебе, беджо, тревожить старые раны?
В это время к друзьям подошел высокий, с перевязанной окровавленным бинтом головой пожилой солдат.
- Братцы, махорочки нету?
Алексей молча вытащил из кармана штанов кисет и протянул его солдату.
- Вот спасибо, Серёжкин, - он взял пригоршню махорки и вернул кисет хозяину. - Должок за мной!
Стоит ли тревожить старые раны?.. Нет, Резо дорогой, здесь ты сто раз не прав. Ему нужно будет поехать домой, на родину. Может, кто-нибудь из соседей все видел и расскажет, как это произошло - ведь кто-то же написал ему письмо. А может... на войне все может быть - сколько людей хоронили на войне, а они выживали всем смертям назло... И почему бы хотя бы кому-нибудь из его семьи не удалось спасти? Может быть, как раз тогда, во время бомбежки, кого-то из них не было дома? Нет, ему нужно поехать домой обязательно. Может, он встретит Надежду? Да, именно здесь, на войне, он понял, что не может без нее жить, что никто ему теперь даже не напишет письма. И как ему теперь стыдно за себя, что он не обращал на нее внимания и, даже более того, рассердившись, прикрикнул на нее, чтобы не ходила следом. Он - сын директора городского дома культуры, гордый, зазнавшийся юнец, которому эта девушка казалась слишком простой... Где она теперь? А ты говоришь, встречу! Возможно, сейчас он бы и сам рассказал своему другу о красоте Надежды. И еще бы посмотрел, чья красавица лучше! Нет, Резо, ему необходимо съездить в Брянск, ведь там его родной дом, родная земля...
Алексея оторвал от мыслей неожиданный шум, который начался вокруг.
- Смотрите, смотрите, настоящий воробей!   
- Только он что-то слишком рыжий.
- Это он специально такой, чтобы на тебя быть похожим.
Взрыв хохота окончательно привел в себя Алексея. Он открыл глаза и посмотрел туда, куда смотрели все - на черной, обгорелой, разрушенной стене сидел маленький, почти не заметный в мирное время, ничем не примечательный и в то же время такой родной сейчас воробей и, как ни в чем не бывало, чистил своим маленьким клювом перышки. Даже людской гомон его нисколько не отвлек от этого занятия. Незаметно Сережкину в голову пришла такая мысль: "Как же одичали люди на войне - воробью рады, будто сокровищу". А ведь и правда, когда он в последний раз видел птиц? Нет, уже не вспомнить. Наконец, от усиленного человеческого внимания (а, возможно, просто закончив свои процедуры) воробей улетел, однако и после этого еще довольно долго продолжались шутки и смех, начало которым положила эта маленькая птичка.
- Птыця и та нэ любыть вийны, - старшина Копыльченко крутил "козью ножку".
- А кто ее любит? Разве что только те, которые ее начинают, - продолжил разговор тот самый пожилой солдат с забинтованной головой, который просил у Алексея махорку.
Видимо, он и поделился "добычей" со старшиной.
- Слушай, что это за отдых без танцев? - поднялся Сережкин. - Эй, вы там, хватит вам каркать про темную ночь. Гляньте вокруг: всё цветет, пахнет, птички перья чистят! Эй, гармонист, давай что-нибудь повеселее! Не время сейчас петь печальные песни, наши, вон, уже рейхстаг взяли!
Будто согласившись с Сережкиным, боец, дувший в губную гармошку, замолчал, а сидевший недалеко от него старший сержант Смолянин, не расстававшийся со своей «ливенкой» даже во время боя, любовно называя ее "запасной обоймой", вытащил из вещмешка гармонь и с улыбкой широко раздвинул меха, разминая пальцы. И вскоре среди развалин немецкого дома полилась веселая мелодия русского народного танца. Сережкин вышел на середину, где было поменьше осколков кирпича, камней и глины. Он сначала прошелся по кругу, расставив руки, потом лихо повернулся на каблуках и начал выбивать дробь подошвами сапог, после чего пошел вприсядку.
Он танцевал и ему казалось, что сейчас он танцует не в самом сердце Германии по-среди разрушенного здания, а на сцене нового, недавно построенного дома культуры в родном Брянске, и не в солдатской форме, пропыленной долгими военными дорогами, а в чистеньком, хорошо подогнанном национальном русском костюме, который так здорово сидел на его статной фигуре. А в зале сидит много людей (быть может... нет, обязательно там находится и Надежда, с которой он как раз и познакомился в этом самом доме культуры) и все ему аплодируют.
Негоже было грузину Джаванадзе терять кавказский национальный престиж, и вот он уже тоже на сцене, рядом со своим другом, а на нем бурка, папаха и кинжал на поясе, а на ногах не сбитые, пропыленные кирзовые сапоги, сбитые в гармошку, а кожаные, обхватывающие ноги, с мягкой подошвой сапожки... 
Тут же следом встало еще несколько бойцов и маленькая, с большой каштановой копной волос ефрейтор-связистка и тоже закружились в танце.
Ротный старшина Копыльченко, огромный детина с усами, как у украинского кобзаря Тараса Шевченко, и седой головой сначала молча смотрел на это веселье, но потом не удержался, чтобы не проворчать:
- Гей вы,танцюрысты! А если нимець почуэ вашу хвилармонию...
- Ничего, старшина, пусть послушают. Может, не приведется им больше слушать,а на том свете такой музыки нет. Иди лучше, тряхни стариной, покажи нам, как танцевали запорожцы, - тяжело дыша, Сережкин немного посторонился, как бы приглашая в круг и старшину.
А тому было приятно упоминание про запорожцев, но Копыльченко все же старался и сейчас держаться как можно строже.
- Так я ж нэ про то! Я кажу, шо, если они хвилармонию вашу спутають с артобстрелом и почнуть со своей стороны стриляты.
В проломе разбитой стены в этот момент показался командир роты капитан Сибирцев с остальными офицерами. Их никто не заметил, кроме Копыльченко.
- Кинчай музыку! Смир-рно! Командир идет.
Мгновенно  все стихло и было слышно, как четко отбивали шаги офицеры. Сибирцев ощущал на себе молчаливые взгляды солдат, в которых ясно проглядывал вопрос: "Ну, что там?" Дойдя до середины, он остановился, спокойным взглядом обвел бойцов, будто проверяя, все ли здесь.
- Ну что там, товарищ капитан? - наконец кто-то не выдержал и прервал это явно затянувшееся молчание.
- Да ничего, - даже не посмотрев в ту сторону, откуда прозвучал вопрос, ответил капитан. - Немец очень упертый попался, не хочет сдаваться.
- Так в ста километрах отсюда американцы, он лучше им сдастся, - добавил политрук. - Но мы возьмем город до прихода американцев,не так ли бойцы?
- Так точно, товарищ политрук! - едва ли не вся рота ответила хором.
Как будто в подтверждение  слов капитана, где-то за недалеко разорвался снаряд. Снова началась стрельба.
- Будем продолжать бой, товарищи! Нашей роте приказано как можно быстрее очистить от немцев ближайший квартал.
Теперь уже снаряд разорвался совсем близко. Со стен посыпалась штукатурка. Кто-то в углу застонал, задетый шальным осколком.
- В бой, товарищи! Может, это будет наш последний бой. Вперед! За Родину!
Многоголосое «ура!» разнеслось по городу. Бойцы роты Сибирцева рассыпались по всей улице. В каждой щели, в каждом проломе, в каждом окне, за каждой грудой развалин засели немцы. В эти последние дни фашисты дрались с особым остервенением, с яростью обреченных. Так тяжело раненый зверь отбивается до последнего вздоха от наседающих охотников и горе тому, кто в этот миг попадется ему в лапы – пощады тогда не жди. Фашисты не щадили даже своих товарищей, которые, не выдержав такого напряжения, или просто пытаясь спасти свою жизнь, сдавались в плен. Они тут же их расстреливали. И поэтому выбить немцев из их укрытий было очень тяжело. Но, несмотря ни на какие преграды, советские солдаты продвигались вперед, отвоевывая каждый дом.
Вот на перекрестке двух улиц показалось почти целое, серое пятиэтажное здание, на фасаде которого все еще висел и трепыхался на ветру кроваво-красный флаг с черным крестом посередине белого круга. Именно к нему сейчас и приближалась рота все ближе и ближе.
А в самом здании по-прежнему кипела работа. Гестаповцы уничтожали важные секретные документы и другие бумаги, которые могли заинтересовать русских. В одной из многочисленных комнат сидел немолодой уже человек, тучный, с сединой на висках и чубе, и что-то судорожно писал. Потом откинулся на спинку стула. Через секунду встал, прошелся по довольно большому кабинету, и сел в глубокое кресло у стены, обтянутое черной кожей. Закрыл глаза и задумался.
Он, Петр Чурбин, родился в семье кулака на богатых украинских чернозёмах. Молодость его пришлась на самые горячие годы – годы борьбы с комбедами и большевиками, насаждавшими на селе советскую власть. Люто ненавидя эту власть, он уходит в леса и организовывает небольшой отряд. Судьба забросила его на Брянщину. Делая набеги на ближайшие села, он беспощадно громил, уничтожал и преследовал семьи большевиков и тех, кто им сочувствовал. Но однажды, шатаясь по лесам, он напоролся на отряд красно-гвардейцев, уже несколько дней охотившихся за его бандой. Отряд красных значительно превосходил  по численности сабель отряд Чурбина. Бой был коротким. Почти все его люди были уничтожены, но самому Чурбину и еще нескольким его помощникам удалось скрыться. Это было в восемнадцатом году, а в девятнадцатом он уже служил в действующих белогвардейских частях, которые вели бои на Севере России. Но и там он воевал не-долго – спустя три месяца его тяжело ранило. Три осколка от снаряда застряли в его теле. У него почти не было шансов остаться в живых. Однако его волчий организм победил смерть. Более полугода он провалялся в госпиталях, а когда окончательно поправился, гражданская война уже кончалась. Но, несмотря на это, он своим волчьим нутром не поверил в то, что большевизм выстоит и победит. Ему казалось, что достаточно нанести большевикам еще один, решающий удар и они не выдержат, вся их власть расползется по швам, Советская Россия перестанет существовать. И Чурбин затаился, ожидая этого удара.
Шли годы, а удара все не было. Напротив, советская страна наливалась могучим соком, с каждым годом она крепла на ниве индустриализации, правда, с помощью бесплатной рабсилы, наполнившей опутанные колючей проволокой лагеря для заключенных и привязав к земле обобществленных крестьян под новым названием «колхозники». Правильно оценив обстановку, Чурбин и вовсе залег на дно, смирившись со своим положением. Впрочем, не совсем так. Боясь, что рано или поздно его прошлое может стать известным, он сделал следующий шаг: сменил свою фамилию, став Ефимом Беляновичем. При этом, он ночью зарезал единственного оставшегося ему преданным соратника по лесному отряду, когда понял, что тот ему уже не нужен и будет лишь обузой в его дальнейшей судьбе и борьбе. После этого он объявился на окраине Брянска, где и поселился в небольшом домике. Вскоре он устроился рабочим на склад, где по возможности, но так, чтобы максимально отвести от себя подозрение, выкрадывал или портил различные предметы и вещи. Через некоторое время он обзавелся небольшим садом. Но ни люди, с которыми он работал, ни соседи, ни, особенно, дети, неизвестно почему, не любили Чурбина. Возможно, потому, что он сам их не любил и тем самым подсознательно всех отталкивал от себя. Нередко он вытаскивал за уши из своего сада детей, выворачивая при этом детские уши неимоверно больно, до самых слез. А иногда просто одаривал вороватых детишек специальной плетью. При этом родители пострадавших детей ничего не могли с ним поделать по закону – дети ведь лезли в сад без приглашения хозяина.
Облегченно вздохнул Чурбин только двадцать второго июня сорок первого года. В первую же мобилизацию его призвали в армию, но не пробыл он на фронте и месяца. Дезертировав, он долго бродил по лесам, пока не попал в Прибалтику. Там, после проверки, завербовался в школу контрразведки, где учили шпионскому ремеслу советских военно-пленных, согласившихся работать на немцев. Вот там-то он, наконец, по-настоящему проявил себя. Он оказался на хорошем счету у руководителя школы, ему обещали большое будущее. Здесь же он принялся за усиленно изучение немецкого языка. Но вскоре школу закрыли – в ней обнаружили советского агента, и Чурбин оказался в эстонском легионе. Узнав о формировании на западной Украине дивизии «СС-Галиция», Чурбин написал рапорт с просьбой перевести его во Львов. Во Львове он пытался любыми средствами выдвинуть себя. Обучение, хоть и короткое, в школе контрразведки, помогало довольно значительно. В частности, он сумел раскрыть советского разведчика, который уже длительное время принимал участие в местных органах «самоуправления», подчинявшихся гитлеровцам. Но, благодаря счастливому стечению обстоятельств, разведчику удалось скрыться прежде, чем его схватили. Эти старания Чурбина не прошли незамеченными у нового начальства – однажды ему посчастливилось даже быть на аудиенции у самого митрополита Шептицкого, главы униатской церкви во Львове, а это было слишком большой честью для рядового мерзавца. Наконец он оказался в своем кругу: в дивизии собрались люди, в одинаковой степени ненавидевшие советскую власть и желавшие выслужиться перед новой, немецкой властью. В конце концов, заслуги Чурбина были вознаграждены и оценены по достоинству – его назначили командиром батальонной разведки.
Вполне заслуженный успех, возможная блестящая военная карьера, зависть среди его сослуживцев, радость – всё это в совокупности вскружило голову Чурбину. Он два дня был словно на небесах, а потом его прорвало – несколько дней он не вылезал из ресторанов, угощал товарищей-сослуживцев, начальников, заводил новые знакомства и успокаивался только, когда оказывался в постели с уличными девками. Затем, немного придя в себя, он решил сменить свое имя на немецкое. Писал заявления, рапорты, доказывая, что в роду у него были и немецкие корни. Долго ему пришлось умолять своих новых хозяев, чтобы ему разрешили сделать это – ведь известное предвзятое отношение представителей «высшей расы» к «недочеловекам», к коим относились и славяне. Наконец, из Берлина прислали разрешение и Петр Чурбин (Ефим Белянович) стал Петером Зюсом. И этим самым он одним махом, как ему казалось, перечеркнул все свое русское прошлое.
Ему пришлось воевать в Румынии, Польше. Потом его перевели в Чехословакия, вернее в то, что осталось от нее, где он полгода работал инструктором в школе контрразведки. В феврале сорок пятого он, наконец, попал в Германию. В одном из небольших городок на юго-востоке Третьего Рейха он был назначен помощником шефа местного гестапо. Здесь его и застал конец войны.
Перебирая в памяти все свое прошлое, он только сейчас понял, что снова ошибся, во второй раз и, кажется, в последний. Он чувствовал, что очень скоро ему придется расплачиваться за все свои грехи. Исчезнуть из города (как это заблаговременно сделал его шеф) уже не было никакой возможности – бои велись возле самого здания гестапо, но выход из этого положения был – переодеться в солдатскую форму и сдаться в плен. И, кроме того, надеяться, что его никто из своих не выдаст. А еще лучше спуститься в подвал и там переждать, пока всё закончится. Он взял мешок с давно уже приготовленной полевой формой солдата вермахта и собрался покинуть кабинет, но в этот момент дверь открылась и в кабинет влетел штурмбанфюрер СС Отто Бонхофф, заместитель начальника гестапо. Высокий, мундир нараспашку, плохо выбритый, но с аккуратно уложенными волосами, он весь покраснел от возбуждения. Он сейчас ничем не напоминал себя прежнего, такого спокойного и аккуратного.
- Что ты сидишь, Зюс? – Бонхоф закричал так, что даже пена слетела с его губ.
Чурбин вздрогнувший от неожиданности так, что даже мешок с формой уронил на пол, быстро успокоился и так же спокойно, впрочем, не глядя на начальника, ответил:
- Зачем так кричать, штурмбанфюрер?
- Что боишься, что твои русские услышат? Не бойся, они не услышат. На улице такой грохот и визг, что не слышно даже пушечного выстрела, не говоря уже о человеческих голосах.
Чурбин-Зюс стоял все в том же положении, будто не слыша и не видя никого и ничего. А Бонхоф бросил взгляд на лежавший на полу мешок и тут же быстро и раздраженно вплотную подступил к Зюсу и, взяв левой рукой его за подбородок, повернул его лицо к себе.
- Ты, быть может, бежать собрался, а? – и, отпихнув ногой мешок, продолжил. – Что ж, попробуй, может, и правда, убежишь.
«Может его пристрелить?» – все так же спокойно подумал Чурбин, глядя в глаза Бонхофу, но вслух произнес совсем другое:
- Можно подумать, что вы их хотите встретить с распростертыми объятиями.
  Бонхоф убрал руку.
- Ну да, ну да! Мне, немцу, проще будет оказаться в плену у русских и выжить, чем тебе, русскому, не так ли? Как там говорит ваш Сталин: русские в плен не сдаются?
- Вы прекрасно знаете, что я никогда не был военнопленным, я сам перешел на сторону Германии, потому что всегда ненавидел большевиков, – закричал не своим голосом Чурбин.
- Ага, вот уже и ты кричишь! А если русские услышат?
  Бонхоф залился громким истерическим смехом.
- Да, я был русским, когда была Россия, – с гордостью произнес Чурбин, дождавшись, когда Бонхоф закончит смеяться. – А сейчас нет России, сейчас есть только большевистская власть, которая уничтожила Россию. И теперь, по сути, от нашей планеты оторвался огромный кусок, в одну шестую часть суши, и полетел куда-то в бездну.
Чурбин говорил все это каким-то приглушенным голосом, глядя куда-то поверх головы гестаповца.
- Совсем еще недавно я верил, что кто-то должен и может возвратить этот кусок на землю, я верил в Германию, в Адольфа Гитлера, только в них я, да и не только я, видел спасение от красной чумы. А теперь уже всё!.. Погибла не только Россия, но и Германия, погибла вся Европа, весь мир… И дороги назад уже нет, есть только одно, что с каждым днем, с каждой минутой, а теперь и с каждым мгновение всё приближается – смерть. И ничего уже не спасет от нее.
Он замолчал, подыскивая новые слова, но, так и не найдя их, сел, замолчав, на свое место.
Бонхоф, пораженный неожиданным красноречием Чурбина, несколько минут молчал, не сводя с него глаз.
А выстрелы уже гремели внутри здания. Это заставило снова забеспокоиться и Бонхофа, и Чурбина.
- Неужели… это… смерть? Может, есть еще хоть один шанс?  – неуверенно, но уже тихо простонал Бонхоф.
- Почему же вы раньше не бежали вместе со штандартенфюрером? Мне, по сути, уже все равно. Тогда не успел, а сейчас… А, впрочем, есть шанс, – нервно ответил Чурбин.
Он поднял с пола мешок с солдатской формой и протянул его Бонхофу.
- Все равно убьют, – махнул рукой Бонхоф. – Лучше уж самому застрелиться.

- Серёжкин, осторожней! Не подставляйся зря, – прикрикнул на Алексея командир отделения старший сержант Смолянин.
Первый этаж был отвоеван у немцев, но дальнейшее продвижение задержалось – немцы хорошо закрепились на втором этаже
- Вот гады, две минуты до смерти осталось, а они упираются, – горячился Алексей Сережкин.
- Алексей, граната! – что было мочи закричал Реваз,  который находился рядом, резко потянув друга к себе.
Разрыв гранаты на мгновение ослепил всех. Когда же пороховой дым рассеялся, к друзьям подбежал Смолянин.
- Говорил же, осторожней, – печально произнес сержант.
Здесь Реваз перевернулся на живот и поднялся на ноги, держась за левое ухо.
 - Живой? – радостно воскликнул Смолянин. – Что с тобой, Джаванадзе, ранен?
-  Да со мной ничего, только, ч-черт, в ухе стреляет, а вот с Лёхой.
- Я же ему говорил, чтоб зря не высовывался… Оттащи его в конец коридора и в бой.
Смолянин через секунду исчез в пороховом дыме и штукатурной пыли. Горячая перестрелка не прекращалась, то и дело строчили автоматные очереди, периодически взрывались гранаты. Бой продолжался.
Алексей лежал на животе, обхватив левую руку правой, возле плеча. Сквозь пальцы у него сочилась кровь. Но он уже оправился от болевого шока и зашевелился.
- Беджо, дорогой, ты живой? – хлопотал возле него Реваз.
Он перевернул друга на спину, тот сквозь зубы простонал:
- Сволочи! В руку…
- Ай, красавец! Я сейчас тебя перевяжу и будешь, как новенький. Вот толко оттащу немного, подальше от лестницы.
В этот момент около самого уха Джаванадзе просвистела шальная пуля и, пролетев еще несколько метров, впилась в стену своим свинцовым жалом. Алексей поднялся и сел, опершись спиной о стену, Реваз оглянулся по сторонам, убеждаясь, что рядом нет немцев, положил рядом с собой на пол автомат и достал медицинский пакет, разорвал его зубами и неумело, но стараясь это сделать как можно быстрее, перевязал Сережкина. Через мину-ту они оба уже были на ногах и держа наготове автоматы, двинулись вперед по коридору.
- Смотри, Алёха, здесь какая-то лестница, – толкнув первую попавшуюся дверь, и осторожно, выставив вперед автомат, произнес Реваз.
- Странно только, почему здесь никого нет, – Сережкин вслед за Ревазом вышел на лестничную площадку.  – Здесь что-то не так.
- Нужно проверить.
- Пошли!
Они медленно, то и дело вертя головой, поднялись на второй этаж. Тут было непривычно тихо – стрельба внизу слышалась приглушенно. В коридоре не было ни одной живой души. Но, в отличие от длинного с несколькими крыльями первого этажа, эта часть коридора была довольно короткой и прямой.
- Они что здесь, все вымерли? – удивился Реваз. – Или, может, убежали?
- Ну да! А стреляют в нас призраки, – хмыкнул Алексей. – Нужно проверить. Пошли, Резо.
Они пошли по коридору, заглядывая и осматривая каждую комнату, каждый кабинет, но везде было пусто. Остались неоткрытыми только две двери. При этом, по мере продвижения вглубь, стрельба становилась все отчетливее.
- Да здесь же совсем никого нет. И коридор кончился. Пошли назад, Алеха.
- Нет уж, надо проверить до конца, чтобы на душе было спокойно.
Алексей резко открыл половинку высоких дубовых дверей, а Реваз сразу навел внутрь автомат. Но и этот кабинет оказался пустой. Впрочем, Джаванадзе, быстро осмотрев комнату, удивленно присвистнул.
- Вот это да! Давай зайдем посмотри.
Друзья вошли внутрь. Это оказалась большая светлая зала с большим количеством высоких, но узких окон почти на всю высоту стен. На них висели тяжелые, красного цвета гардины, раздвинутые до середины. На стенах висели портреты всех фюреров Третьего рейха, разумеется, в центре и значительно крупнее остальных был портрет Адольфа Гитлера. На задней стене, слева от дверей, на всю ее длину висела большая, испещренная какими то-то красными и синими стрелками, крестами и кружочками политическая карта мира. Возле противоположной стены стоял на постаменте из красного дерева бронзовый бюст Гитлера. Со всех сторон в подставках росли различные цветы. Аккуратно расставленные столы из морёного дуба блестели на солнце. Возле каждого стола ровно, в одну линию стояло по три стула. Казалось, что еще совсем недавно здесь заседали на каком-нибудь совещании люди.
- Ну, вот мы и встретились с тобой, великий человеконенавистник, – обратился Алексей к бронзовому бюсту. – Давай поздороваемся, что ли.
Он дал короткую очередь по бюсту и выстрелы эхом отозвались в пустом зале. На бронзе появились маленькие выбоинки – следы от пуль.
- Идем, Алексей. Осталась еще одна комната, – Реваз направился к выходу. За ним вышел и Алексей.
  За крепкой дубовой двустворчатой дверью, что находилась в самом конце этого крыла коридора, ясно слышались автоматные очереди, и уже не одна пуля продырявила толстое дерево. Реваз попробовал открыть дверь, но она не поддалась. После этого бойцы подошли к последнему, не обследованному кабинету. Прислушавшись, они ясно различили внутри чьи-то возгласы.
Алексей взялся здоровой рукой за дверную ручку и, убедившись, что Реваз был наготове, резко рванул дверь на себя.
- Давай!
 В тот же миг прозвучала автоматная очередь, выпущенная Ревазом.
- Хенде хох! – крикнул он, одним прыжком очутившись в кабинете.
Следом вбежал и Алексей.
Это был как раз кабинет Чурбина, где тот совсем недавно философствовал вместе с Бонхофом. Они так и не успели ничего предпринять для своего спасения. Увидев, что в кабинете совершенно неожиданно оказались русские солдаты, Бонхоф, который стоял у окна, не придумав ничего лучшего, с силой ударил рукой по раме, но выпрыгнуть он не успел: меткая очередь Сережкина сразила фашиста наповал. Чурбин, который сразу, едва появились непрошенные гости, вскочил со со своего места, так и простоял эти несколько секунд, не зная, поднимать ли ему руки вверх, или попробовать спастись.
- Зря ты его застрелил, смотри на его петлицы – видно птица была важная, – поцокал языком Реваз.
- Ничего, он бы все равно в окно выпрыгнул. А мы на всякий случай еще одну птичку припасли, – Сережкин направил дуло автомата на Чурбина. – Хенде хох! – крикнул он на него.
Чурбин испуганно поднял над головой дрожащие руки.
- Гитлер капут, – пролепетал он.
- Это мы и без тебя знаем. А вот ты дурак, что не последовал его примеру, – Реваз вытащил из кобуры Чуркина тяжелый браунинг и обыскал его еще – нет ли где в другом месте оружия.
- Интересно, кем же ты здесь был, а? Какую должность занимал? – спросил Сережкин.
- Ich wei; nichts. Ich verstehe nichts, – тараторил Чурбин, переводя взгляд с одного на другого.
- Ничего, все расскажешь в штабе, – толкнул дулом автомата в спину Чурбина Джаванадзе.
- Хорошо, видать, жилось – вон какую харю разъел, – Сережкин даже сплюнул от злости и ненависти.
Он стал внимательно разглядывать Чурбина, будто неизвестное на Земле существо. На мгновение их взгляды пересеклись – на Алексея словно холодом повеяло. И вдруг Сережкин неожиданно вздрогнул, мотнул головой, закрыв глаза, отошел на два шага назад и снова посмотрел на Чурбина, который уже опустил глаза. Зрачки глаз Сережкина расширились. Он открыл рот, словно ему не хватало воздуха. Наконец, полушепотом Алексей прошипел:
- Ах ты сволочь! Двушкурая тварь! Холуй, продажная мерзость, твою мать!
Он в один прыжок очутился возле Чурбина и вцепился в его горло обеими руками, перебросив свой автомат на спину и забыв про боль раненой руки. Реваз не сразу понял, что случилось, так все было неожиданно, но уже через мгновение он пытался расцепить пальцы друга, оттягивая его от пленного. Однако удалось это ему далеко не сразу.
- Слушай, дорогой, ты с ума сошел, что ли? – тяжело дыша, Реваз, наконец, разъединил его руки.
- Резо, ты знаешь, кто это? – Сережкин ненавидящими глазами посмотрел на покрасневшего Чурбина, который почесывал и гладил шею, и бросал исподлобья злые взгляды на Сережкина. – Это… Это же – п-предатель, изменник, – Алексей тяжело дышал от возбуждения и негодования, еле сдерживая себя, чтобы снова не вцепиться в горло гестаповца. – Я жил с ним на одной улице. Мне сейчас больно за моих земляков… Может, он и в гражданскую воевал против нас, а потом пристроился… Не зря его у нас все не любили…
- Тем более, Алешка, мы обязаны доставить его целым и невредимым. А там пусть уже пусть перед особистами попляшет. Ад ему обеспечен.
- Что, падла, забыл, как ты приветствовал меня плетью в собственном саду?
Теперь и Чурбин узнал Алексея. Он в эти последние дни очень много думал о своей жизни и о своем будущем, но такое не приснилось бы ему даже в самом кошмарном сне. Да и кто бы мог подумать, что здесь, за тысячи километров от России, он может встретиться с человеком, который хорошо его знает? Внутри у Чурбина, казалось, все оборвалось; он катился в бездну. Но школа контрразведки хорошо его вышколила – он ничем не выдал своего смятения.
- Он нам, пацанам, не понравился  с того самого времени, как поселился на нашей улице, – продолжал рассказывать Алексей. – Каким-то холодом веяло от его взгляда. А с какой злобой он стегал нас, мальчишек, когда мы оказывались в его саду. Теперь я понял, отчего это… Что, не узнал меня, собака? – он снова обратился к Чурбину, глядя на него в упор своими ясными, как безоблачное небо, глазами.
Тот опустил голову, не выдержав сурового взгляда. Так стояли они, один против другого, несколько секунд. Вдруг совершенно неожиданно Чурбин упал на колени, поднял, умоляя, руки кверху и с рыданиями обратился к Алексею на чистейшем русском языке:
- Смилуйтесь надо мной, не выдавайте. Я вам все документы гестапо отдам, все расскажу… Судите меня, только не убивайте. Я жить хочу, – он схватил Алексея за гимнастерку, но тот оттолкнул его.
- Смотри, как запел. Совсем, как птичка. Встать! Иди! Обо всем, Белянович, ты расскажешь в штабе.
- Я не Белянович, я – Чурбин! – в пылу всего недавно пережитого вырвалось у Чурбина.
- Ах, вот оно как! В таком случае, ты чурбан, а не Чурбин. Ты думал, что под чужим именем жить легче будет?
«Трус! Идиот! Раскис, как мальчишка перед этим сопляком. Разнылся. Теперь уж точно меня ничего не спасет. Зачем сказал свою фамилию? О боже, помоги мне!» Чурбин с большим усилием поднялся с пола и, подняв руки вверх, направился к выходу.
Реваз первым подошел к к двери, открыл ее, сначала высунул голову, а потом и вышел в коридор. И здесь случилось непредвиденное. В той части коридора, что была за закрытой дубовой дверь, немцев приперли к этой самой двери и тем пришлось выстрелить в замок, чтобы открыть ее. Произошло это в тот самый момент, когда в коридоре оказался Джаванадзе. Прозвучала короткая очередь и смертельно раненый Реваз, держась за стену, медленно опускался на пол. А мимо в предсмертном страхе бежали, отступая, фашисты, стреляя на ходу во все стороны. Алексей рванулся к двери, но едва лишь успел выпустить в отступавших очередь, как в коридоре оказались бойцы родной роты Сибирцева, гнавшие гитлеровцев. Дальше стрелять было небезопасно и Алексей склонился над другом.
- Резо, дружище, живой ли ты? Как же так, Резо?  – Алексей перетащил друга назад в комнату.
Кровь струилась из живота Джаванадзе. Он с большим усилием провел рукой по своему телу, остановился на нагрудном кармане.
- Здесь… письмо… – хрипел Реваз и едва он открыл рот, оттуда также заструилась кровь. – Адрес… там же…
- Ты сам, сам отправишь, друг… – глотая слезы, ответил Сережкин.
Чурбин все это время стоял молча, склонив голову – он уже смирился со своим жестоким поражением, но душа его не сдавалась. «Жить! Жить!» – скребла она кожу Чурбина изнутри. И Чурбин будто очнулся. «Бежать! Будь что будет, бежать!.. А этого – убрать…» Мысль его работала лихорадочно быстро.
- Прощай, бед…жо! – приоткрыв стекленеющие глаза, одними губами прошептал Реваз.
- Резо, дружище! – забыв об опасности, забыв о присутствии Чурбина, Алексей повлажневшими глазами смотрел на умирающего Джаванадзе.
Чурбин прыжком очутился рядом с Сережкиным, хорошо натренированным резким ударом по сонной артерии он свалил его на пол и быстро сорвал с его плеча автомат. Злорадный, нервный оскал обезобразил лицо гестаповца. Он отвел затвор автомата и коротко, как один лишь удар человеческого сердца прозвучал выстрел и встрепенувшийся боец замер навсегда, сжав кулаки, то ли от боли, то ли угрожая изменнику.
Какое-то мгновение стоял над двумя трупами советских солдат изменник Родины, гестаповский палач Петр Чурбин-Петер Зюс. О чем он думал в это время? Во всяком случае не о своем конце. А он был так близок…
Чурбин судорожно вздрогнул, услышав крики и быстрые шаги по коридору. Не понимая, что делает, он выглянул в коридор и тут же отпрянул – там бежали навстречу ему нескольких советских солдат. Чурбин тут же закрыл дверь своего кабинета и рванулся к окну, а вслед ему уже неслось грозное: «Стоять!»
Задев по дорогу стул, Чурбин все же добрался до окна, выбитое некоторое время тому назад (а казалось, уже давно) Бонхофом. Взобравшись на подоконник, он глянул вниз: там были советские солдаты, поливавшие свинцовым дождем из автоматов вырвавшихся из здания немцев. Чурбин почувствовал себя загнанным зайцем… А шаги в коридоре все ближе и вот уже дверь распахнулась настежь. Чурбин повернулся и нажал на спусковой крючок автомата. В ответ раздались одновременно стоны падавшего бойца и ответные выстрелы других. Они разлетелись в разные стороны – автомат с еще дымящимся от выстрелов стволом и Чурбин: первый упал на пол, а второй тяжелым кулём вывалился в окно и распластался у самых ног капитана Сибирцева.
- Спасибо, что не говно, а всего лишь тюфяк, им набитый, – Сибирцев сплюнул на труп Чурбина, а стоявшие рядом солдаты засмеялись.
- Товарищ капитан, – из окна второго этажа высунулась голова сержанта Смолянина, – этот, как вы выразились, тюфяк, троих наших уложил и еще одного ранил.
Сибирцев помрачнел.
- Как тяжело терять боевых товарищей в последние часы войны. Но мы задание выполнили – квартал освободили от фашистов. И это будет лучшей памятью и лучшей наградой всем нашим боевым товарищам, отдавшим за это жизни. Вечная вам слава, герои! – сняв фуражку, произнес политрук.
- А сейчас вперед, товарищи! Вперед, к победе! – Сибирцев поднял вверх руку с пистолетом.
Солдаты снова пошли в бой. А впереди уже над Германией, над Европой, над всей землей трепетало красное знамя Победы.

Апрель 1976 г.