Дегустатор ядов. Глава I. Волк

I. Волк.

Старик окидывает пространство взглядом, и я понимаю, что он безумен. Это видно по тому, как глаза его лгут духу света, постоянно отвлекаясь от его ночной пляски - срываясь, устремляясь взглядом в ретроспективу и обшаривая картины своего прошлого, которые, как это часто бывает у порога обратного рождения, предстают пред взором смотрящего со всей своей пронзительной явственностью, всегда достаточной чтобы так и стоять, вывернув голову назад, туда - в то-которое-точно-было. Достаточной, чтобы не иметь времени и желания посмотреть вперед, туда, где лишь скорое прекращение ждет его телесность. Смерть дышит в затылок его завернувшейся внутрь себя, вывернутой в прошлое, головы, дышит, и дыхание ее пахнет грядущим рассветом и дымом благовоний. Белесым волчьим силуэтом она сторожит его, ждет на одном и том же месте, верная, незнакомая, желанная и смотрящая в трех измерениях своими лицевой и профильными проекциями. Возможно есть и четвертая проекция, которая наблюдает внимательнее прочих, но она прямо обратна лицевой его проекции (лицевая блюдет временную дорожку, состоящую в свою очередь из множества проекций вариантов развития событейности, на перекрестке сбегающихся в одну точку пересечения сценарных веток), и вероятно, что четвертая блюдет то, что за границей плоти ждет его, но как Tо рассмотреть и живым остаться? А старик тем временем говорит в тишине и голос его, скрипуче-плачущего тона, похож на звук виолончели:

Такая осень… Листьев шорох под ногами,
Я никогда не восхищался их кровавыми телами,
И затхлый запах хвои, и слезливое стареющее небо,
Тоску сезона и ее предсмертный серый бред,
Я не способен лицемерно полюбить.
Уж лучше с зимнею оскаленною стужей,
С покойницей, не тронутой гниением снаружи
В постели биться, в лихорадке жара,
Уж лучше лета огнедышащим пожаром,
Спалить своих когда-то смоляных волос густые пряди,
Чем этой умирающей циничной ****и
Доставить удовольствие романтикой стиха,
Иль нот родившихся в меланхоличном настроении.
И только лес… Да, только лес осенний…
Способен вынести, пожалуй, с облегченьем я,
Где серых плит домов нагромождений нет,
Я помню: было восемнадцать лет.
И я тропой извилистой ночною
Скользил с пригорка в чащу сам не свой,
Услышал вой.
Чу! На поляне волк… Так замер тараканом-истуканом я в его глазах янтарных,
И отразился в них и напугал меня еще сильнее собственный мой страх,
Он загрызет меня добычи и охоты ради, так я думал, точно…
А волк лежит, у пня свернувшийся в клубочек,
Лежит, не шелохнувшись, и в его глазах…

Во время его рассказа я внимательно вглядываюсь в лицевую проекцию волка и, достигнув наконец правильной плотности взора, чему способствует медитативный и напевный автобиографический стих в исполнении старого маразматика, я внезапно выхватываю глаза волка во всей их ясности, отчего сам попадаю в поле его зрения и оказываюсь замечен им. Из правого глаза в левый, дугою подобной диадеме, или светящемуся нимбу, через лоб животного скользит луна в ее привычных фазах, начинаясь полнолунием в одном глазу и заканчиваясь полнолунием же в другом. Я замечаю подобные же диадемы, над головами профильных проекций, но не уверен, что и они состоят из лун. Волк жонглирует ими так умело, что вскоре я уже сплю и вижу эти белые пятна света как ослепительные юбки маленьких девочек-танцовщиц, кружащихся на черной сцене, освещенной редкими софитами, на которую я смотрю как бы сверху. Но я обязан проснуться. Открываю глаза. и понимаю, что плакал.


- Здесь были дети? - спрашивает старик все тем же протяжно плачущим тоном. - Здесь было много детей?-
- Никаких детей здесь не было. - отвечаю я. - Они тебе приснились.-
- Ах…- вздыхает старик грустно. Он поднимается с ложа и принимается расхаживать взад и вперед.
- Ах, что это… - бормочет он печально, - Тюрьма, тюрьма…-
Я смотрю на капкан, вмонтированный в мою ногу, и отвечаю бездумно - Тюрьма лишь для того тюрьма, кто камеру свою способен мерить шагом. Скажи, чем тело - не тюрьма? И чем тебе не заточение - жизнь твоя? И чем тебе весь мир - не ссылка? -
- Ах…- снова вздыхает он грустно. Тем временем я слышу нарастающий мистический звон, и вижу, как статуя Прокруста, представляющая собою антропоморфную фигуру, сваленную грубо из громадных каменных валунов, поворачивает к нам свою бесформенную голову, на которой вместо лица зияет большой циферблат часов. Звон становится громче, а затем часы распахиваются двумя створками в стороны, выпуская на волю неистовый рой пчел. Прежде, чем старик успевает опомниться, несколько из них метко жалят его в ягодицу, меня же ожидает несколько мгновенных уколов в бедро. Спокойна ночь теперь. Бесформенна тоска. И сны мои - зеленый дым перед глазами.


Рецензии