Экспонат

Прогулка статуи Атиллы по ночному Британскому музею.

Сквозь толщу веков люди познали, что есть изобилие и роскошь. Это место совсем не похоже на мой шатер – самый богатый шатер в мире! Сквозь стеклянную крышу пробивается каскад звездного света. Уже тысячи лет я не видел луны!
Поначалу мы думали, что луны больше нет в небе. Помню, как я подошел к статуе Мыслителя, в попытке заговорить с ним об этом, но тот лишь устало вздохнул.
Как жаль мне греческие изваяния! Некогда созданные великой цивилизацией, истинными художниками, теперь, в каждую безлунную ночь они хлопают пустыми каменными глазами, пытаются сделать вдох и раздирают грудь сведенными мраморным холодом пальцами.
Ко мне ползет обезображенное тело. У него нет кисти левой руки, прочие конечности отсутствуют почти полностью. Мраморная накидка не поцарапает гладкий пол.
Некогда он был речным божеством, почитаемый эллинами. Теперь у него нет даже головы.
Он то и дело водит туловищем из стороны в сторону, словно пытаясь сориентироваться, почувствовать хоть что-нибудь.
Полагаю, сейчас он чувствует только жизнь, растерянность и темноту.
Я прохожу мимо кариатиды. Ее брови нахмурены, а ладони сжаты в кулаки. Она поворачивает голову в мою сторону, и я замираю. Ее брови удивленно поднимаются вверх, а кулаки снова превращаются в открытые ладони. Проходит несколько мгновений прежде чем она замотает головой из стороны в сторону, и снова сосредоточится.
Неужели она смогла меня почувствовать?
Я несколько раз кашляю, затем топаю ногой, но ничего не происходит.
- Кариатида? Ты слышишь меня?
Кариатида не слышит.
Я прохожу мимо, все еще несколько удивленный. Быть может, когда-нибудь Тенгри сжалится над ними, и откроет хотя бы одно из чувств.
На моем пути встает африканский акробат верхом на крокодиле. Ящер то и дело щелкает мраморными зубами, выворачивая клиновидную голову. Кажется, акробата совсем не волнует отсутствие чувств. Как и при жизни, он стремиться удержать равновесие. Одна ошибка – и его рука окажется в пасти животного, что будет означать конец его пропитания.
Достойная цель.
Египетский зал встречает меня искаженным от страха и паники лицом фараона Тутмеса. Некогда он считал себя сыном Ра, но вместо встречи с богами ему уготованы ночи тьмы и глухоты, жизнь в одной лишь высеченной из камня голове. Он пытается призвать своих слуг, но вместо слов его губы издают лишь шуршание.
Сколько здесь мумий! Я слышу их призывный стук из саркофагов. Ни разу я не решился открыть гроб древнего египтянина – что ждет его здесь? Лишь расширение личного пространства, которое даст больше вопросов, чем ответов на них.
Здесь много мумий животных, завернутых в полотнища, настолько затвердевшие от времени, что наощупь кажутся высеченными из дерева. Они скребутся и фыркают, не в силах вырваться наружу, куда их зовет вновь обретенный инстинкт выживания.
Как-то я разрезал одно из полотнищ, выпустив на волю кошку. У нее были лишь три лапы, а хвост обломан на половину. Другая его часть упала на пол, и дергалась в конвульсиях, будто у ящерицы.
Кожа обтянула череп животного, отчего оно было похоже на демона, вдруг вышедшего из Нижнего мира, но не могущего понять, где же оно очутилось. Похоже, что кошка не сильно переживала о слепоте и глухоте: она бродила кругами по залу, то и дело натыкаясь на стены и витрины экспонатов.
Помню, как смеялся поначалу, глядя на это существо, пока не вспомнил, что и сам вылеплен из воска.
На выходе усталые фараоны сидят, понуро опустив могучие головы. Они давно устали гадать, что происходит с ними, где их могучие боги и за что они вынуждены терпеть заточение в каменном теле. Мы все перестали гадать.
Южная Азия, Восточная Азия... Когда-то я мечтал покорить их, а теперь стою напротив статуи улыбающегося Будды. Его глазницы пусты, но он умудряется мне подмигнуть и рассмеяться собственной шутке. Похоже, его не заботит происходящее, и эти Будды – единственные существа в музее, наслаждающиеся происходящим. Они также не могут говорить, видеть и слышать, но спокойно сидят или лежат, даже не пытаясь изменить происходящее.
Если бы гунны, повелители мира, вторглись тогда в Индию, то они не смогли бы покорить этих людей – лишь уничтожить до последнего улыбающегося святого.
Не знаю, мужество это, сумасшествие ли, или нечто иное. Ни тогда, ни сейчас, я не смогу понять этого.
Золотой шар на витрине трепещет. Золотые листья и цветы, украшенные самоцветами, выглядят настолько живыми, что я каждый раз сомневаюсь, кусок ли это драгоценного металла.
Похоже, этот зал всегда был самым спокойным. Я действительно чувствовал себя лучше, когда сидел в обществе этих существ, мирно наблюдающих за пустотой внутри себя.
Я задерживаюсь здесь на несколько часов, под статуей лежащего Будды. Он дотрагивается до моей головы, а после гладит меня по спине, словно пытаясь успокоить.
Алмазная сутра напротив успокаивающе шепчет нечто, хранимое на древних страницах. Так хочется уснуть!
Я стою около прямоугольного саркофага. Роль крыши играет стекло, роль бинтов – торф. Его назвали человеком из Линдоу. Каким было его имя? Он был воином или охотником, мужчиной или женщиной? Сейчас этот иссушенный труп конвульсивно дергается, скребет ладонью потолок своего гроба, а его губы пытаются произнести какое-то слово.
Думал ли он, что сквозь тысячелетия его прибежищем станут не пиршественные залы богов, но торфяная перина?
Не видел я мучений больших, чем человека из Линдоу. Я вырывал людям ногти и зубы, выкалывал глаза и вытаскивал легкие через разрезы в спине. Многие умирали от боли, кое-кто оправлялся и доживал свой век. Но никому из них, месяц за месяцем, не суждено было просыпаться в превосходном саркофаге с прозрачной крышей, без чувств, без помощи, вросшими в болотную землю.
Позади остаются понурые ассирийские львы, скребущие крыльями о пол. Позади сотни экспонатов, к которым я сегодня не подходил. Кто – то из них спокоен, кто – то страдает, кто – то счастлив. Как тот огромный скарабей, встающий на дыбы перед бюстом Аменхотепа.
В подсобном помещении темно. Я ложусь в коробку, наполненную пенопластом. Мы стали детьми истории, экспонатами для развлечения. Каждый раз по пробуждении я жду, что окажусь рядом со статуей Тамерлана, в стеклянном стакане, но мне все еще везет – я просто восковая кукла, выбирающаяся из подвала. Помнят ли обо мне потомки? Какими видят нас? Мертвыми и столь чарующе далекими, что нет больше места нам ни под солнцем, ни под луной.
До рассвета осталось немного. Мои глаза останутся открытыми…