Награда за жизнь

                Награда за жизнь

-Что-то очень грустно, ты не находишь?
- Нахожу…, нахожу… Вечно ты со своей грустью. Нет…, чтобы веселиться как все…
- Ты же знаешь, что я не все. Для веселья нужен вселенский повод или карнавал в городе Январской Реки, а у меня повода нет. У меня большая новая работа и грустная ответственность.
- Почему это?
- Потому что я знаю сценарий самого Шефа!
- Я тоже знаю, но зачем же грустить? Они ведь всего лишь люди. Если не они, то кто?
- А мне их жаль по- своему. И я буду просить Его о возможных вариантах…
- Это как же по-своему? Мне их совсем не жаль и никому в нашей Гильдии их не жаль, потому что они просто люди и не больше. У тебя есть ответственная работа и конечно же грустновато, что мы знаем заранее, чем все это закончится. Верю тебе, верю, верю…, но ничего не поделаешь, приказ есть приказ. Вот тебе штамп:
                «К Исполнению Приступить»
И, пожалуйста, сделай все красиво и безболезненно, ты помнишь? Ну, да…, конечно же ты помнишь! Мы же все обрыдались от твоей последней работы... Ценой всего одной жизни ты изменил судьбы множества людей. Ты просто виртуоз- замысловатый и коварный. Может быть в этот раз этих людей наконец-то наведет на мысль. Хотя мы же знаем, что они ни черта они не поймут. Ой, прости меня, вездесущий Господи!
В воздухе раздался удар печати по столу и странный диалог, подслушанный никем, сразу же закончился.
- Мне все равно их очень жаль…, жаль…, жаль…, жаль! – растворилось прозрачное эхо в бесконечном пространстве.
                ……………………

      Бывают яркие озоновые дни у кромки моря, когда ветер, трогая берег вселяет редкие ощущения, забавляясь волосами пляжных людей. Он с усилием теребит короткие и длинные   волосы, развивая их как ему захочется. Гуляя по ветвям деревьев, он трогает ноты каждого листика, шурша и играя звуки земли, как на лакированном клавесине. Море не может не реагировать на это и средняя волна соленой воды, заигрывая с ветром, обрушивается на берег, произнося свой очередной стон успокоения. Волна сверкает в прозрачности своей, а иногда попадающие в нее водоросли, похожи на прожилки морских затронутых вен, немного напоминающих струны. Ее белая пена пыхтит тысячами пузырьков, мимолетно растаяв, как эскимо на светло-сером песке. Желтая звезда, доставив за восемь минут очередную порцию света и излучений тоже принимает участие в этом празднике, накрывая все загадочной теплотой далекого космоса. Лучи Солнца, как письма издалека, прилетают к нам из очень далеких глубин темного пространства и ложатся на кожу приятными новостями о теплом дне. Море, ясный солнечный день и ветер. Именно то, что нужно для загара, хорошего настроения и правильных мыслей. Почти блестящий песок, шлифованный водой тысячи лет, мириадами крошечных масс медленно и незаметно перекатывался вдоль береговой линии. У песка есть своя личная жизнь, строго по законам природы. Своя личная жизнь была у ветра, моря и Желтой звезды, которые никогда не обращали внимания на людей. Люди шевелились где-то и переживали свои маленькие жизни, иногда делая прогноз самим себе, о силе ветра, яркости Солнца и штормовых волнах. Им нужна была неагрессивная погода, но природа не знала об этом желании людей, она вообще мало интересовалась людьми и жила своей жизнью, совсем не связанной с ними.
    Ветер гонял стаи чаек в поисках еды, сердито поднимал брошенный мусор и мимолетно трогал кожу лежащих у моря людей. В такую солнечную и ветреную погоду все покрываются быстрым загаром. Всем альбиносам и рыжим с бело-красной кожей, покрытой веснушками в такую погоду не очень комфортно. Они просто древние скандинавы, несущие кровь викингов, не знавших солнечного света две тысячи лет. Все рыжие — это каста настоящих генетических скандов на славянских просторах России и не только, которым загорать противопоказано. Как рыжий, так и викинг. Это просто таинственная генетика, а не насмешка в детской считалочке про рыжего дедушку и внучка-убийцу.
Горизонт моря растворялся где-то очень далеко впереди, сливаясь там за порогом с невидимым краем неба. Одинокая и полупрозрачная туча на миг заслонила Солнце, бросив тень на берег и море. Цвет воды поменялся и стал бледно-изумрудным, переливаясь с морской пеной, падающей на берег. Погода была редкая, светом солнца умиротворенная. Люди купались и бродили вдоль моря, как и тысячи лет назад. Сегодня была их очередь бродить, потому что они были живы, а те, кто бродил раньше были давно мертвы, только об этом никто не хотел ни думать, ни размышлять. Когда-нибудь вдоль линии всех древних морей и океанов будут ходить совсем другие новые люди, и кто-то из них, взяв в ладонь горсть песка, задумается о живших сегодня. Это печальная аксиома и печальная пересменка живых. Им всем, чтобы стать собой нужно время, то самое время, вписанное в их собственный сюжет, сюжет их коротких судеб. Такова схема присутствия. Масса воды завораживала всех и всегда своей непостижимостью, величием и опасностью, потому что все непознанное и очень сложное, всегда основано на простых вещах. Вода думала о людях, о том, как она их не любит и не любила никогда…, этих людей!
  Автобус труженик мирно мчался вдоль береговой линии, улыбаясь самолюбивым и очень красивым кипарисам. Он был железным путешественником, а они нет. Он видел жизнь с другой стороны занавеса. Кипарисы изо дня в день видели только одну картинку: море, пыльное шоссе и горы. Каждый раз встречаясь в этом месте, они здоровались, как старые друзья. Уставший шофер загорелыми и крепкими руками медленно вел автобус на автостанцию маленького приморского городка.
Жека сидел у самого окна, не сосредотачиваясь на деталях, мелькавших за дорогой, он просто смотрел и думал, перебирая листики своих оторванных и исчерченных мыслей. Два года срочной службы, пять сверхсрочной и кровавоголовая война, из которой он выбрался чудом. Все было уже позади. Приказ на списание из армии по ранению отсортировал Женьку в список живых счастливчиков, выбравшихся из мясного военного механизма Огромной Страны. Этот приказ дал ему будущее и шанс зажить гражданской, незнакомой ему жизнью и когда-нибудь увидеть собственных внуков. В этом мире он был совсем один. Все свои раны он всегда носил на себе и детдомовские и военные. Пятый этаж Ташкентского госпиталя, доброе лицо хирурга полковника Вернигора, ужасно похожего на Ленина своей клиновидной бородкой, стояли перед глазами, как обелиск в честь ранения на войне. Все время мелькало лицо того 18-и летнего парня из Нижнего Новгорода без обеих рук, которому все давали прикурить по первой же его просьбе. Он два месяца сидел на подоконнике пятого этажа, осознавая свой дальнейший путь и глядел в никуда. Он курил и молчал, поглядывая на забинтованные плечи. Он не мог попросить никого вытереть ему слезы и плакал тайком, иногда отворачивая лицо к облупившейся стене госпитального окна. И однажды ранним утром перед обходом врачей, он бросился вниз и умер маленькой военной звездочкой, не согласившись с будущей перспективой его собственного существования, уготовленной безразличной государственной Мельницей. Позади были болючие уколы антибиотиков и липкие кровавые перевязки, ночные крики и вой тяжело раненных парней, запах йода, хлорки, мочи и сигаретного дыма. Все это действо усугубляли белые стены, белые простыни и халаты. Все кругом было покрыто белым цветом забытья и бесконечности. В палате лежало двенадцать разных судеб и разных ранений, волей хитросплетений судьбы, собравшихся вместе.
 В реанимационном блоке пахло по-особому, безнадегой и чем-то приторным. Там было смертельно тихо и холодно. Это был коричневый запах Смерти, настоящей и конвейерной, не отдыхающей ни днем, ни ночью, без пауз и перерыва на обед. Она не курила, ни пила, Она складировала бывших тяжело раненых и безнадежных в холодном морге, добавляя работы гробовщикам бескрайней страны. Военный хирург полковник Вернигор трудился наверху, а Смерть трудилась внизу госпиталя. Они оба делали свою работу, не встретившись ни разу, но всегда осознавая присутствие друг друга рядом. Седой Вернигор был бывалым человеком и олицетворением великой Надежды на выживание. Он каждый день вбивал мысль в головы раненых о том, что через много лет, детали этого тяжелого времени сотрутся и останется только общая картина ушедшего. «Главное выжить…» - говорил он, но никогда не говорил – зачем?
 Позади был разговор с холеным майором Лисицыным из КГБ, который предупреждал, что о войне никому ни-ни: тихушный молчок…, не был, не знаю, не слышал, не участвовал. Оправдывая свою фамилию, хитрый комитетчик мог вынудить написать лживую бумагу, но не стереть Женькину память и осколочную фантомную боль в ноге. Время- есть великий старатель иллюзий. Зверское убийство времени никогда никем не было зафиксировано, хотя многие уверенны, что были убийцами времени, но на самом деле им просто показалось. Этого преступления не было никогда. Как можно убить то, чего нет? Любые часы, как игрушка, созданная человеком, никогда не имели ничего общего с пространственным сегментарным коридором, в котором эхо биения чьих-то сердец не слышно никому, в котором семьдесят лет на Земле, это даже не миг, это пространственное ничто. Время, как удобная великая константа бытия и люди, стоят в разных информативных понятиях и никогда не встречаются. Никогда!
Жека был сиротой и все самые правильные постулаты детского дома он нес в душе, над душой и за душой. Детдомовские люди- люди совсем особые. Они раненые на взлете, в самом начале, битые ни за что, брошенные и преданные, материнским теплом не гретые, холодные с детства, без родной теплой руки, без родного колыбельного голоса все детские ночи, знающие цену хлебу и одиночеству глупого новогоднего утренника. Их глаза можно быстро определить по недоверию и затерянности. Такие глаза мечены одиночеством без ответа «за что?». Такие глаза были и у Женьки, красивые глаза недоверия всему и всем. Судьба по каким –то сверенным свыше приказам набрасывается на выбранного ребенка в самом начале, отбирая родителей и целый мир. Выживет или нет?
Он стал взрослым мужиком, заточенным по- особому на точильном станке особых обстоятельств, дифференцируя мир на хорошо и плохо. Только эти его хорошо и плохо, были правильными, а не вывернутыми на изнанку, как у многих, потому что он был не балованный и не гламурный, а суровый, честный и правильно- детдомовский. «Что со мной будет? Что со мной будет?» пульсировал вопрос внутри- «Слава Богу, что жив!» И, вообще, тренер по дзюдо всегда говорил о будущем «…зачем искать воду во время дождя..., будет много воды и все утечет…». А еще тренер говорил, что в каждом человеке живет два волка, один злой, а другой добрый, и в зависимости от того, какого волка человек будет все время кормить внутри себя, таким он и будет. Будет - это слово обращено в будущее, но не в прошлое.
    Автобус въехал на импровизированный автовокзал, похожий на маленький стихийный и человеческий рынок. Веселые дворняги хорошо зная свое дело, приветствовали новых людей, дружелюбно размахивая хвостами. Из открытой автобусной двери потянулись запахи напитков и беляшей, сосисок и пирожков. Втягивая новый воздух черными носами, четверо бывалых мушкетерских дворняг приблизились к автобусу. Жека ступил на землю новыми кроссовками и, оглядевшись по сторонам, вдохнул морского воздуха. Немолодая кормящая сука с белым пятном на боку искреннее смотрела Женьке в глаза своим бездонным взглядом. Ее набухший живот был тяжелым и временно-судьбоносным для целого хулиганского отряда где-то ожидающих маму щенков. Её соски напоминали елочные гирлянды на ветру. Щенкам повезло: их никто не утопил, но их ждал нелегкий сценарий выживших и живых. Над ее головой летал странный маленький мотылек, боясь притронуться или присесть. Он был белоснежного цвета.
- Мамуся, пойдем со мной! - очень серьезно сказал Женя и направился к стихийному рынку.
Купив один пирожок с неизвестной начинкой внутри, он разломил его и понюхал. Запах картошки, пропитанной куриной печенью, атаковал ноздри. Собачья мамаша внимательно наблюдала за манипуляциями самца человека и втягивала воздух носом, повернув голову набок в полном понимании происходящего. Жека дал ей половинку, протянув руку вперед. Пирожок быстро и аппетитно исчез в пасти, и он отдал вторую половину тоже. Подтянулись еще трое голодных, никому не нужных и очень живых, честно глядя в глаза человеку, не то с укоризной, не то с просьбой быть добрее. Пришлось купить еще.
- Ешьте, бродяги, на здоровье! - выпалил довольный Женька и быстро пошел в сторону скверика.
  Кипарисный сквер был уставлен лавочками и в центре его стоял мощно-железный памятник расстрелянным фашистами подпольщикам. Памятник был сделан наспех и фундаментально по-советски. Это была не эстетическая художественная работа, а чистой воды символизм. Вот вам символ и фамилии павших героев, знайте и чтите, хоть иногда… Проходя мимо, Женька посмотрел в лицо парню подпольщику на уровне четырех метров от земли и вдруг резко остановился. На носу у подпольщика аккуратно был выложен черный, грязный, мужской носок. Кровь закипела сразу от такого оскорбления памяти. Быстро оглянувшись по сторонам, он не заметил никого, кроме гуляющих с детьми мамаш. Прикинув глазом, как этот носок попал на высоту огромной фигуры подпольщика, Жека, не раздумывая, поднялся на последнюю ступеньку монумента, затем на плечо упавшего второго подпольщика, ухватившись за предплечье передовой высокой фигуры, подтянулся наверх и быстро сбил черный носок с лица расстрелянного коммуниста Решетняка. Носок сделал многоразовый переворот в воздухе и, получив пощечину от ветра, затем еще и еще, тихо шлепнулся на плиту. Спрыгнув вниз, Женя поправил пояс на джинсах и быстро зашагал вперед, думая про адрес, который он помнил наизусть.
  Кто-то невидимый и присутствующий рядом, оценил этот поступок и сделав запись в блокноте, посмотрев в глаза сытой суке с толстым молочно- обвисшим животом. Он быстро подмигнул ей, загадочно улыбнулся и растворился в воздухе.
  Дом был самый обыкновенный, как и везде в этом месте Земли. Расписанные гадостной руганью и шизоидными рисунками стены, говорили о том, что среди жильцов дома были и бесноватые, и сексуально озабоченные и просто одиноко-злые на всех и на все, а в целом, в психиатрии, это называется – «нравственным помешательством среды обитания». Стихов Марины Цветаевой, Пастернака, Мандельштама или на худой конец хулиганского Маяковского на стенах, почему-то не было. Цветов на унылых подоконниках не было тоже, ни ковров, ни ковровых дорожек. Все чистое и красивое было почему-то отвергнуто людьми, жившими здесь. Каждая семья существовала своей переломанной жизнью, вывариваясь в собственном не котле, а унылой выварке. Семьям в таких старых домах никто не клал лечебный подорожник на раны и не укутывал их души в толстые свитера и норковые шубы, от одиночества, рутины, безнадеги, хмари, нелюбви и несправедливости устоявшейся безрадостной жизни, разбавленной лживой радостью и эйфорией тупых теле передач. По страдальчески облупившимся стенам этого подъезда, можно было сделать быстрый вывод об отсутствии какого-либо прогресса. Одиноко-стеклянным, еще не разбитым взглядом, разглядывала Жеку тусклая и подслеповатая электрическая лампочка, похожая на старуху библиотекаршу, над которой копошился паук в белой каше паутины. Запах сырости и старого мусора стоял в подъезде, как бессменный часовой, уважая скрипучую тишину старого дома. Дома, как хранителя чужих тайн и судеб.   
  После глухого звонка за дверью раздалось шарканье старческих ног и какой-то нездоровый и очень немолодой кашель. Приготовившись к тяжелой миссии, Женька сделал шаг назад от двери и стал ждать.
- Кто там? – прозвучало логично и обыденно - грустно.
Голос был тревожный и совсем не бодрый. Это был голос старика.
- Даниловы здесь живут…? Я к Даниловым! - отрапортовал Жека.
- А ты кто таков? - ответила закрытая дверь после паузы раздумий, сорвавшись снова в старческий кашель.
- Я, Женя Жданов! Мы с Саней Даниловым воевали вместе в одной роте, -  дисциплинированно выпалил Женька и поправил сумку через плечо.
- Господи! Лида-а-а! Иди сюда скорей! Что же вы стразу- то… надо было … сразу- то не сказали…, - засуетился старческий голос и дверь начала хрустеть от старости и открываемых замков.
Дверь отворилась и худой старик-инвалид с палочкой смотрел на Женьку с болью и с радостью, глазами генерала Горчакова. Сзади выскочила Лида с кухонным полотенцем в руке и все застыло в паузе. Пауза была недолгой, но настоящей, такую паузу учат играть в театральных институтах, но она не всегда получается, пауза правды и настоящих чувств, пауза не сыгранная, пауза чистого воздуха, продиктованная свыше, совсем другим режиссером, без земного бумажного диплома, без чуши и беллетристики чужих восприятий…
Сидя за столом в чистой комнате Женька смотрел на старика и маму боевого товарища. Они смотрели на него родным и очень близким взглядом. На стареньком серванте стоял портрет Сашки Данилова, разведчика полковой роты разведки с черной лентой наискосок. Лицо у него было открытое и улыбчивое, такие лица не умирают, они светят своим родным с портретов разных квартир и домов огромной страны. Они рядом всегда, там, где их помнят и любят. Людей в этом мире уже нет, а их лица есть, как печальный след от светлой жизни в стране полной теней. Рядом с фото стоял выдуманный людьми механизм отсчета промежутков бытия, чтобы было удобно самим людям ориентироваться в пространственном коридоре событий, чтобы знать, что ночь всегда короче дня, а не наоборот. Часы стояли на серванте и отсчитывали время маленькой семьи, секунды уходили навсегда, заменяясь новыми быстротечными штрихами. Все шло по замкнутому кругу, а не по замкнутому квадрату или треугольнику. Все шло только по замкнутому кругу…    
- Здравствуйте, уважаемые Иван Федорович и Лидия Ивановна! Я дал слово Сане, что однажды к вам приеду и передам это.
 Он сунул руку под воротник легкой черной футболки и вытащил оттуда черный шнурок, на котором висели два медных креста.
 - Саня сделал их из гильзы БЗТ, бронебойно –зажигательного патрона. Один мне, другой себе. Там, под Салангом, он отдал его мне и сказал передать его маме. Перед смертью он просил передать дедушке, что помнит все, что дед ему говорил перед уходом в армию и умирать не боится нисколько. Он просил сказать вам, что очень любит вас и будет всегда рядом с вами, даже через тысячу лет.
Сняв со шнурка второй медный крест, Женя отдал его в руки Лиде. Дед, шаркая ногами и тяжело дыша, ушел на кухню, громко всхлипывая на ходу и вытирая слезы.
- Лидия Ивановна, покажите мне его могилу, я хочу ее увидеть.
- Пойдем, Женя…, я тебе покажу.
  Кладбище было самым обыкновенным и находилось на окраине черноморского поселка. Грязные и полупьяные мужики рыли новые ямы, зверски ругаясь матом и куря патронные папиросы одну за другой. Они были божьими запойными людьми с мозолистыми крепкими руками для закапывания бывших живых. Они все были по-своему музыканты и исполняли последний аккорд в мелодии всех живущих на земле. Плиты и пирамидки стояли в ряды, огороженные маленькими косыми заборчиками. Линия высоковольтных проводов проходила прямо по центру кладбища и слышно гудела над могилами, покрывая специальным полем мир давно ушедших душ. Этот звук показался Женьке странным и зовущим в другой мир, мир теней и скорби. Монотонный гул свыше звучал одной черной нотой в несуществующей нотной тетради. Подойдя к холодному свежему холмику, Лида заплакала и присела на скамейку. Жека подошел ближе и, сняв сумку с плеча, бросил ее на землю.
- Здравствуй, Брат! Вот я и приехал. Я выполнил свое обещание и нашел тебя. Я отдал твоей маме твой медный крест, никогда тебя не забуду и за моим столом, где бы я ни был, будет стоять твоя рюмка и хлеб. Дорогой Брат, капитан Ключевский погиб тоже. К нам в госпиталь приезжал прапорщик Ковалев и рассказал подробности. Еще погибли Серега Торопа из второго взвода, Забильский и сержант Антоненко. Меня по ранению списали, и я понятия не имею, что будет дальше. Я помню, как в Баграме мы с тобой мечтали, что вернемся домой и заработаем много денег и купим катер для рыбалки и на этом самом катере будем катать детей из детских домов. Брат, ты для меня жив, мы только по разные стороны этой жизни, я все еще здесь, а ты уже там. Я выпью сейчас один за упокой твоей Души, которую я знал лично, если ты рядом, дай мне знать.
 Женькин голос дрожал странными нотами потери и внутреннего напряжения. Вытащив из сумки бутылку водки, Женька налил два полных стакана. За его манипуляциями внимательно наблюдали землекопы трудяги, проглатывая опухшие языки от водочной жажды и от вида вожделенной бутылки с удивительным словом «Водка». Лида молча сидела на лавочке и смотрела на холмик, сбоку которого был вкопан деревянный крест с табличкой. Жека поставил у креста стакан и, глядя на могильный холмик, сказал:
- Брат, я ничего не могу изменить, потому что я самый обыкновенный человек, но ты всегда будешь в моей памяти и сердце. Я знаю, что однажды мы с тобой еще встретимся, когда и я перейду на ту сторону. Пусть земля будет тебе пухом!
Закончив, Жека медленно выпил до дна и присел рядом с Лидой. Из-за холма появился черный игривый щенок. Принюхиваясь к хлебу, лежащему на стакане, он трусливо подошел ближе и, громко фыркнув, неуклюже стянул хлеб пастью, перевернув стакан с водкой. Стакан откатился в сторону, а водка быстро впиталась в чернозем, не оставив и следа. Немолодая кормящая сука с белым пятном на боку появилась неожиданно и, остановившись возле щенка, тоскливо посмотрела в глаза Жеке, совсем не шевеля хвостом, затем взяла щенка в пасть и медленно ушла. Над ее головой парил маленький мотылек.  Разливающееся водочное тепло атаковало внутренности Жеки, закаленные мужские нервы обмякли, нижняя губа стала дрожать, и он закрыл глаза.
 Его слезы были специальной водой его души, горькими и солеными, они разрывали ресницы и протискивались наружу, чтобы соблюдать закон всемирного тяготения, падать и разбиваться о что-то твердое. Они тихо пробегали щеки и, прощаясь с лицом навсегда, улетали вниз. Если бы был дождь, то слезы соединились бы с небесной водой и были бы незаметны, но дождя не было и Лида, обняв Жеку, тоже ничего не могла поделать с самостоятельными слезами, покидавшими ее лицо. Посланный кем-то маленький ветер, пролетел мимо, дотронувшись до слезных следов, стараясь их стереть потоком воздуха. Ветер был несмышленый и мимолетный, но очень добрый и просто попробовал помочь. Издали на них смотрела кормящая сука. Взгляд у нее был понимающий и совсем не собачий, он был внимательно человеческий и очень осознанный. Такой взгляд ни у каждого человека и увидеть можно… Взгляд был очень редкий. Так смотрят дети, защищающие свою взрослую правоту перед очень странными взрослыми…
   Дома, сидя за столом, старый дед разглядывал Жеку глазами тысячелетней мудрости. Он видел все и даже больше. Его лицо прошло через годы испытаний его страны, оставивших шрамы ранений на теле, следы суровости на лице и капающее умирающее сердце. Годы испытаний, придуманных самими людьми, себе же на собственную голову. Все краски его жизни были разбавлены слезами, кровью и голодом, горем Великой Отечественной Войны, страшным фашистским пленом и изуверскими сибирскими лагерями, отобравшими могучее здоровье, но не волю. Вся его жизнь прошла под чужими приказами и лозунгами. Он видел черную небесную радугу и хлебнул горелого горя горемычного за пятерых. Дед стоял на пороге ухода в другие миры, но отчетливо понимал, что внук погиб на ненужной чужой войне как марионетка, а его единственная дочь остается в одиночестве среди безразличного человеческого поля. Он знал, что у народа нет ничего, кроме собственных заблуждений, что каждая смерть — это новая жизнь, а новая жизнь — это обязательная смерть и что любые проклятия, никогда не действуют на любую войну. Он был носителем неопровержимой правды, которую он прошел сам от начала и почти до конца. Его глаза, повидавшие дикие вакханалии человеческой гнусности и изуверств, были похожи на две чашки крепкого мужского чая с бессонной чередой вопросов и не ответов. Дед был мудр от бессонницы, собственных размышлений и бесконечной внутренней доброты. В нем жил великий Дух, вросший в его сознание и стоявший насмерть перед любым переодетым, замаскированным или явным злом. Он хорошо понимал, что жизнь — это долгий поиск того, чего нет и постоянная борьба с человеческой глупостью. Дед состоял из обломков надежды, скрепленных ржавыми гвоздями его телесных и душевных ран. Дед был героический, редкий и правильный - «Железный стоический дровосек»   
  В комнате было двое, дед Иван и Жека. Лида тарахтела приготовлениями на кухне в честь неожиданного приезда однополчанина покойного сына. Из-под дивана вылез старый матерый кот с большим белым пятном на боку и, медленно переваливаясь, вскарабкался на старое кресло у окна. Приняв кошачью позу бесконечного отдыха, он внимательно присмотрелся к Жеке, прищуренным взглядом знатока новых людей. Кот не говорил по-итальянски, но прекрасно понимал значение фразы «дольче фаррэ ньентэ» (прекрасное ничегонеделание). На концах его четырех лап был белый окрас и создавалось впечатление, что кот носит белые теннисные тапочки, давно проверенный на поведенческую вшивость и животную блохость. С внешней стороны окна белый мотылек, похожий на бабочку капустницу, медленно впорхнул, присев на открытую форточку, и затих.
- Женя, мне 85 лет, и я скоро умру! - резко начал дед свой рассказ.
 Как только он это сказал, на кухне завыла водопроводная труба, хрустнул старый шкаф в спальне, редкая черная ворона с одним белым крылом на соседнем дереве прокричала всем известный вороний позывной и во дворе у доминошников лопнул целый бутыль пива. 
- И не надо, пожалуйста, из вежливости говорить мне, что это не так и я буду еще долго жить. Чушь и ерунда! Это серебряная ложь и просто слова утешения, которые мне без надобности, нажился уже…, чую конец приходит, - с простуженным свистом в груди шептал дед. - Знал я точно, что Сашка не вернется с этой брежневской аферы. Я чую всегда сердцем и умом, поэтому все плохое для меня никогда не было неожиданностью. Спасибо Господу, если он есть, что ты приехал к нам именно сегодня. Не позднее чем завтра к вечеру ты поймешь, почему я так говорю. Лида наш поздний ребенок и Сашку она родила в 18. Встретил я на войне медсестру и видел, как она носила на спине раненых. И на всех фронтах одно и тоже было с медсестрами. Придумал я ей такую тачку маленькую на колесиках подшипниковых, уложила раненого на нее и легко в тыл на колесах. Ну чем не изобретение? Доложил командиру полка: мол, давайте всем медсестрам соорудим такие медицинские тачки, а он сволочь был редкостная, народ выкладывал батальонами под пулеметы, меня послал далеко и насовсем, а после и сам получил осколок под лопатку. Жена моя умерла три года назад, а теперь вот я на отходе. Лида останется совсем одна, после моей смерти. Женя, ты сирота и я тебе предлагаю от своего усталого сердца, никуда не уезжать, а оставаться здесь. Ты мне как сын и в твоем приезде, вижу я проведение и мудрость происходящего. Что будет дальше, не знает никто, но ты подумай над моим предложением, очень крепко подумай. В этом адском котле под названием жизнь, ты никому не нужен, тебя никто не ждет и дальше только цепь испытаний. Будешь мыкаться по углам и по вонючим общагам, заполнять всякие бумажные формы, мать их в дышло! Пойдешь в рабы от одной воровской, безграмотной, богатой сволоты к другой и с годами выпьют они из тебя все силы и разум по капле, улыбаясь счастливыми жирными рылами кровопийц и вурдалаков. Будешь грызть удила, бить копытами по чернозему, терпеть и бросать карту много раз на судьбу и на русский «авось».  А таких молодых и сильных со своим мнением судьба и разгрызает, как мясорубочный крокодил. Я был таким же, как и ты много лет назад, но от меня ничего не осталось, перемололи…, суки. Одни воспоминания о горе, ужасах и голоде под лозунги сытых вязких гадов. И боялся я всегда, что сопьюсь к чертовой матери и закрывать глаза мне будут не ресницы, а водка. Алкоголь, это анестезия, позволяющая перенести операцию под названием жизнь, а я жил без анестезии. Жути на тебя я не нагоняю, ты сам жути насмотрелся в Афганистане, мать его! Жека, ты моего кровного внука окровавленного держал на руках... Кровники мы с тобой теперь настоящие, до самой моей смерти скорой и близкой. Я страшно рад, что ты появился, Солдат!
  В коридоре тихо захлопнулась дверь, это Лида убежала в магазин, оставив их вчетвером: выжившего везде Деда, выжившего на войне Жеку, внимательно подслушивающего матерого кота, понимающего смысл одной итальянской фразы и незаметного белого мотылька, тихо притаившегося в форточном проеме. А черная ворона с одним белым крылом, медленно переваливаясь боком, поменяла ветку на дереве, приблизившись еще ближе к оконной форточке. Хлебнув крепко заваренного черного чаю, Дед быстро прикусил папиросную гильзу, отработанным тысячи раз движением включил спичку и затянувшись глубоко до самых дальних углов организма, выпустил едкий дым в сторону старой люстры. Образовавшееся внезапно кольцо белесого дыма, быстро приблизилось к люстре и мимолетно обняв три стеклянных плафона, растворилось в никуда. Глядя на Жеку грустными глазами, он продолжил, меняя интонации своего повествования.
- «Без глотка, Товарищ, песню не заваришь!» - с тяжелой улыбкой, старался по-военному шутить дед. - Сзади тебя в комоде лежат все письма от Саньки с войны. Он там о тебе пишет много, как вы с ним друг дружку поддерживали и делились всем и прикрывали в бою. На войне мужика сразу видно, я уж знаю, сиживал в окопах не один год - мать их! На войне и паскуду видно сразу с уродливой сучиной душонкой. Если бы письма Санькины не читал, не говорил бы с тобой откровенно и от души. И глаза твои не блудливые тому подтверждение, что ты мужик правильный и в парусах твоих ветер специальный. Тебе и скажу, перед тобой сидит старый человек, который с самого детства мечтал быть моряком и ходить по морям и океанам. Только сами люди мне уготовили совсем иную жизнь. Все беды от людей и только от них, тогда я этого не знал. Я досыта не ел аж до 13 лет все мыкался с родней по деревням, где можно было хоть как- то прокормиться, не смотря на проклятую продразверстку, мать ее! Один картавый идиот сказал из Москвы, забирать излишки хлеба у нищих, и одна треть страны сдохла от голода на погостах. Половина мужиков нашей семьи легла на Гражданской, когда русский убивал русского, а иногда и без разбору на радость немцам и английцам, из- за того, что мировидение этого лысого идиота, не совпадало с мировидением отлаженной тысячелетием системы Великой Державы. Потом строили, что сожгли и разрушили, с песнями и лозунгами. Затем очередной параноидальный идиот, сказал всех сажать: и моего деда церковнослужителя, поющего церковную молитву по вечерам, отвезли к Северному океану и там утопили на барже, кому-то на великую пользу. Моя очередь не жить, а подыхать, подкатила в аккурат к 41 году, когда контуженным под Смоленском был я схвачен в плен и просидел в концлагере в Белоруссии аж полтора года. В Тростянецком лагере смерти повидал такое, чему тыловые крысы и розовощекие следователи и верить- то отказывались. Потом уникальный побег, в котором я собственными зубами загрыз немецкую овчарку, не дав ей и пискнуть в лесу. Партизанил в отряде Павловского в Белоруссии хладнокровно, без эмоций, отрешившись от сердечных размышлений и звуков совести. Я до 45 года на наших операциях снимал часовых своим ножичком, тихо и быстро, как будто они вовсе были и не люди, а тряпичные манекены. Тридцать семь немцев аккурат в горло, по- тихому, чтобы ни звука в темноте или на рассвете. Жека, задавал я себя вопрос и по сей день задаю, разве я родился на свет этот божий для того, чтобы тридцать семь здоровых иноземных мужиков зарезать на войне, не считая эшелонов под откос, повешенных полицаев и рукопашных окопных боев? Это кто же придумал мне такую судьбу? Я же хотел быть моряком, а не…!
Поднявшись со стула, Дед подошел к комоду и, открыв верхний ящик, достал оттуда крепкий нож с наборной ручкой. Положив его на стол перед Жекой, он сказал:
- Вот он, мой друг саморез из рессоры тракторной сделанный. Я им консервные банки никогда не открывал, брезговал страшно. У любой вещи, Жека, есть свои забобоны. Этим ножом резать хлеб или колбасу нельзя ни в коем случае и на кухне держать, это сталь боевая и серьезная. Когда я умру, положи его со мной в гроб, это моя к тебе просьба, как солдат солдату. Он продолжение моей руки, умру я, пусть умрет и он, военной крови на нем много. Хватит ему гулять по белу свету…, едри его в лезвие!   
  Лида выскочила в магазин на углу соседнего дома. Выйдя из арки, она столкнулась с беременной цыганкой и даже немного толкнула ее в живот.
- Ой, простите! – сконфузилась Лида, с ужасом подумав о том, что могла сделать ей больно.
- Не боись, товез бахтали! Это подушка на животе, чтоб дорогие люди давали лавэ побыстрей… Не боись! - выпалила цыганка, поправляя засаленный платок на лбу и улыбаясь. - Ишь ты какая…! В магазин бежишь, чтобы гостя привечать? Беги, беги… Гость-то правильный, судьбоносный, тебе уж подушка не понадобиться! - скороговоркой произнесла цыганка и, сделав шаг в сторону, пошла своей дорогой, шаркая юбками.
 Прямо у ног Лиды остановилась черная кошка, посмотрела на женщину и быстро развернувшись, пошла назад. Лида подошла к магазину и стоявшие припаркованные машины без водителей стали мигать фарами, но обычно на это никто внимания не обращает, подумаешь, замигали… Постоянно злая и раздраженная продавщица была похорошевшей, приветливой и улыбчивой с новеньким обручальным кольцом на руке. Все, что нужно, Лида купила без сдачи, ровно на столько сколько было в кошельке денег. На обратном пути низко пролетающий голубь пометил плечо женщины белым пятном и подходя уже к самому дому, она нашла на крыльце новенькие 25 рублей.
- Вам ножи поточить не надо? -  спросил кто-то сзади.
 Лида развернулась и увидел крепкого, маленького горбуна с ручным точильным станком за спиной и красивым мужественным средневековым лицом с проседью на одном виске.
- Нет, спасибо. У нас все в порядке, - ответила она, улыбнувшись незнакомцу.
- Ну, да! Конечно, не надо… Теперь уже не надо, есть кому точить. – тихо пробурчал горбун себе под нос и поковылял прочь.
Зайдя в подъезд, Лида столкнулась с толстой соседкой, несущей во двор тазик с мокрым бельем.
- Ой, у вас гости, Лидок? А шо ж за молодой и красивый к вам пожаловал? А он надолго к вам? А он откуда? А шо ему надо? - сыпала вопросами, как из дырявого мешка, живущая чужой жизнью, а не своей, толстая тетка, забывшая снять один старенький бигудь на затылке.
Отвратительно прищурившись заплывшими от жира черными глазками стервы, с бордово - черной родинкой на ухе, толстуха успела разглядеть купленные продукты в сетке, проанализировать их назначение, их количество, оценить массу потраченных денег в магазине, внешний вид Лиды от обуви до корней волос, разглядеть два колечка на пальцах рук и понюхать воздух на наличие духов. Она была типичным представителем подъездной ведьмы, которые обитают почти в каждом казенном доме страны и классифицированы правильными людьми в особый вид обсуждающих, осуждающих и все знающих идиоток-деградантов, у которых нет своей жизни, которых никто никогда не любил и не лелеял. Иногда бывают подъезды, в которых обитают такие ведьмы по две, по три и даже по четыре. Это уже не ведьмацкий рассадник, а городской ведьмин кластер давно нелетающих дур.
- У вас вода течет в ванной через край вы снова забыли выключить. Зальете участкового в пятый раз, вам несдобровать уж точно! - быстро нашлась Лида и пошла наверх, с улыбкой наблюдая, как сверкают грязные желтые пятки в стоптанных на криво тапках бегущей впереди гадины.
- Я, Женя, долгими пенсионерскими вечерами оглядываюсь назад, рассматривая свою глупую жизнь. Грешен я … Сколько народу загубил. И все потому, что один дурак у власти за тысячи километров не поладил с другим дураком у власти, а марионеткой был я и еще миллионы таких же, как я. В старости всегда оглядываешься назад, если еще совесть осталась и в черепе мозги есть, а не жженый целлофан. На дворе 1989 год, гляжу я, Жека, на весь этот идиотизм в стране и думаю, что никакой придурошной Перестройки, никакого Ускорения нет и быть не может, это просто новые лозунги, новых дураков. Страна — это не ракетный двигатель и акселератора не имеет. Они согласны уже на любую идеологию, лишь бы только остаться у власти. Этот новый артист разговорного жанра, развалит все, что мы строили на костях. И по незыблемым историческим законам любого государства, рухнет страна. Рухнет и умоется кровью в сто пятый раз. Я чую это нутром! Ведь у него уровень не Столыпина, а председателя колхоза, и то, что он мелит с трибуны в телевизоре, это разговор косноязыкого ставропольского агронома с трактористами, и не более того. Он еще хуже хамского свинорылого идиота Хруща, сынок которого быстро сбежал в Америку. Вот скажи мне, Евгений, как здравомыслящий мужик, что надо иметь в башке, чтобы отдать приказ вырезать целые плантации уникального виноградника, мотивируя это борьбой за трезвость? Россия жрет водку тысячу лет, а он решил, что он один знает, как это остановить. Это же белая горячка на ровном месте! Ведь он же махровый словоблуд - демагог! Такое впечатление у меня, что дома он режет салат на кухне не ножом, а опасной бритвой. Какой, к чертовой матери, «Процесс пошел!» Страна на грани развала, а у него куда-то пошел процесс. Вот сволочь! Народ замордованный водку пьет от жизни задрипанной, без просвета на перемены к лучшему. Вот к худшему, так это пожалуйста, хоть сегодня. Грядут страшные события и дикие перемены и вам в этом хаосе выживать. Ужас в том, что я не ошибался с 1932 года и вижу все наперед, хочешь верь, а хочешь нет. Когда наступит хаос, то миллионы обычных людей, захотят обманывать и обогащаться за счет других миллионов обычных людей, а это много беды, очень много. Наш народ не привык к излишкам, наш народ особенный. Помнится, в лагере под Веринчей, в месте под коленом у черта, в один особенно морозный день, такой, что ногти стекленели на ветру, попались мне две страницы из умной книги, так там, кто-то очень думающий написал, что «Россия — это лихой, пьяный мужик, стоящий посреди заснеженной степи с дубиной!» Во как! Чую я, будет такое в стране, что не описать ни Льву Николаевичу Толстому, ни Федору Михайловичу Достоевскому. Такие плацдармы нам всем и не снились в пьяных угарах. Уверен я, вылезут наружу вурдалаки особого калибра. Таким упырям, перекреститься в церкви и чесноком закусить погибель сотен тысяч людей, как мне высморкаться на сибирский лагерный забор. Одно понимаю очень осознанно, порядочному человеку наверху делать нечего, потому что любая Власть питается только своими детьми. А власть, это люди, не знающие, что сегодня ты голубь, а завтра, ты статуя или трехбуквенная надпись на стенке. 
В коридоре громко захрустели старые замки, и Лида вошла в квартиру сразу же направившись на кухню. Над домом высоко в небе остановилось странное облако в виде правильно очерченной подушки. Мимо него медленно двигались белые облака, гонимые теплым ветром.
                ……………

- Шеф! Меня эти люди всегда удивляли, как миллионы мигов назад, так и сейчас!
- Ты слишком эмоционален…
- Нисколько, нисколько! Шеф, вот сижу я на парапете моста сегодня утром во внутренней сущности вороны с белым крылом, стоит толпа народу и бросает птицам кусочки белой булки и хлеба. Птицы разные были: самые агрессивные и склочные — это чайки, были там ныряльщики чирки и добрые утки. Чайки дрались, как обычно со всеми и хватали хлеба больше, чем могли проглотить. Но народ-то, народ-то, глупый совсем. Все восемнадцать человек бросали хлеб в середину скопления птиц. Но зачем? Отсюда и ссора, и драка. Это же так просто! Так продолжалось полчаса, пока я, вашим вездесущим повелением не осенил девушку мыслью. Она отошла от всех на сорок шагов к окраине моста и стала бросать хлеб в воду…, и сразу драка в центре прекратилась, потому что половина птиц улетела к девушке. Три мига назад я был внутри большого современного вокзала, там целых шесть огромных дверей для входа в зал билетных касс, все двери открываются свободно, так эти люди стояли в затылок друг другу с двух сторон и ждали очереди пройти в единственную дверь и выйти из нее. Мне пришлось подуть и отворить им соседнюю дверь. Они и в правду дураки? Вот у меня вопрос к вам, Шеф! Почему они мало анализируют самих себя и при этом, каждый из них считает, что он самый особенный? Боже ж мой!
- Что? Я здесь!
- Ой, простите! Сколько в людях спеси и чванства!
- Это просто, потому что создавались они в хаосе и для хаоса, и своей особенностью они наслаждаются не передо мной или тобой, а перед себе подобными. Это тебе понятно? Те, кого они называют гениями, для меня такими не являются. Их земные гении — это простые люди, умеющие мыслить и анализировать не как все остальные. Вот и все. Тебе показать в кого превращаются самые красивые женщины? Тебе показать, как живут в старости те, кто считал себя гениальным физиком, певцом, актером, спортсменом, художником и поэтом? Я давно сказал им- «Ваше бессмертие в детях, а не в вас и не в вашем глупейшем Эго и тяге к накопительству!» Пусть будет так, как есть, а ты следи и помогай. Большинство из них так и не задает себе вопрос - Зачем они здесь и где были раньше? Их это не интересует. Для многих из них, бутерброд важнее мысли! Вот почему они такие все разные и проблемные, им не позавидуешь…
- Но, Шеф! Мы все с вами им помогаем, и никто из нас ничего не знает о Природе Любви!
- Неправда! Ты что-то знаешь, я же знаю!
- Ну да, я знаю, что Любовь живет максимум 100 дней, а потом куда-то …
- Это…, смотря как к ней относится. Весь секрет именно в том, как они к ней относятся. Ведь Она- подарок небес. Они все ее ждут, но почти девяносто процентов людей понятия не имеют, кто Она   такая! 100 дней, говоришь? Эк, ты хватил! Иногда и того меньше. Они же не понимают, когда начинается корысть она испаряется сразу, оставляя ложные следы своего присутствия. Их свадебный ритуал интересует больше, чем чувства. Ты представь себе: у людей есть все, чтобы выживать в их мире, дома и машины, а самого главного и нет. Они это называют смешным словом - счастье! Это что-то ежесекундное «Сей же ЧАС» происходящее! Какая глупость! Санта Мария! Отсюда и крах всего и одинокие дети. Они и не подозревают, что у самых счастливых людей, нет всего лучшего, но они берут все лучшее из того, что у них есть! Это понятно?
- Понятно, Шеф! А какая она – эта Любовь?
- О, Святой мой Отрок! Я однажды с ней беседовал, Она прекрасна, что сказать…, Она великолепна и бескомпромиссна. Она все видит и слышит, она везде. Она в травинке на лугу и в отблеске винограда, она в полете летучей мышки и в тающей льдине, в изгибе спины носорога и в повороте головы человека. Она только отдает и никогда не берет. Она самая великая! Она судья и адвокат, она палач и спаситель. Она все, что вокруг. Ты думаешь кто-нибудь из них может разгадать таинственное уравнение любви? Я такого не помню, они рассуждают о ней и не больше.  Да…, все люди одиноки и слепы…, я это знаю, ты это знаешь, мои легионы это знают, а люди этого не знают. Так-с, у меня срочная работа: не забывай, что я все вижу, будь справедлив, мне пора, я отвлекусь на миг… Все…, я уже вернулся! Итак, что же дальше?

                ……………………….

Облако растворилось над домом, пролившись одной прозрачной каплей на крышу.
Впервые за долгие годы Жека спал на белоснежной домашней простыне. Ему не снилась война и запахи госпиталя, судорога не трогала его раненую ногу, он не тревожился во сне о том, что в автомате старика Калашникова вот-вот закончатся патроны. Он спал в самой настоящей домашней квартире с легкой улыбкой на лице. Это была мимолетная награда за его скитальческую жизнь. Он был далеко в долинах снов и сновидений, в долинах улетающей мечты, где невесомость окружает только добрых и правильных парней, давая им минуты передышки от реальности страшного мира. Жека был далеко, а сказать поземному, он крепко спал на уютном диване, на том самом, где спал когда-то Сашка. Он видел цветной сон под красивую музыку неизвестного композитора жизни. А может быть сама жизнь играла эту музыку для него, уставшего странника на белой простыне. Ему кричали дети со всех сторон, с неба сыпались маленькие цветы, похожие на полевые придорожные васильки и у кромки самого настоящего моря остановился красивый парусник. Кто-то в капитанской форме махал руками и звал с собой на корабль. Это был Сашкин дедушка.   
  В соседней комнате дед лежал в кровати в белых кальсонах старого военного образца с      поворозочками на щиколотках и в белой рубахе, аккуратно заштопанной на плече. Топливо его лет наконец-то закончилось. Он ушел в другой мир ночью, тихо вздохнув перед самым уходом. Такой уход еще нужно заслужить. Тихая и не мученическая Смерть была настоящей наградой за его совсем мимолетную жизнь. Он готовился к ней заранее, одев все чистое и оставив горящую свечу на столе. У Деда на лице просматривалась едва узнаваемая улыбка от последней мысли- «Кто умер сегодня, никогда не умрет завтра!» Он ушел, а свеча из обыкновенного воска, истекая плавными парафиновыми слезами по бокам, медленно таяла, теряя свою изначальную форму и    показывая всем оптимистам, что конец все равно неизбежен. Все понимающий белобокий кот, медленно опустил свою горячую бархатную голову на мертвую руку деда и, закрыв глаза, благодарил его за тот холодный заснеженный вечер семнадцать лет назад, когда дед взял его прямо с улицы, накормив куриным бульоном и плавающим там волшебным куриным крылышком. Лицо кота было печальным и неподдельно грустным, он был чувствителен и умен, но только не мог говорить, чтобы кому- то бесполезно доказывать свой ум. На лбу у Ивана Федоровича покоилась капля прозрачной дождевой воды, неизвестно как и откуда оказавшаяся в комнате. Кот открыл глаза и, посмотрев на каплю, прыгнул на подоконник, затем на форточку и на толстую ветку клена, спугнув странную белокрылую ворону и растворился в привычном слове: Утро! 
Лида не спала, она смотрела в потолок и думала над каждым словом, которое ей сказал мудрый отец вчера вечером. Он размышляла и взвешивала. Лицо ее было похоже на лицо ребенка, оказавшегося в темной тайге.
Люди привыкли всему давать определение. Так они дали определение цепи событий... Им так удобно, потому что перед газами понятная цепь, сделанная из металла или бумаги, часто непонятны только сами события, которые к железной или картонной цепи, не имеют никакого отношения. События происходят по никому неизвестному логическому сценарию Его или Его2. И поэтому людям ничего не остается, как после самих событий судить, рассуждать и баловаться сослагательным наклонением с неизменным возгласом – а вот если бы…, но если, кто-то заранее попадает в десятку и дальнейшие события происходят именно так, как он сказал, то его считают предсказателем, оракулом или …, хотя это тоже земные определения самих же маленьких людей, лезущих из кожи, чтобы казаться великими.    
 Нежно-ватное облако полностью закрывало солнце. Только в его центре образовалось маленькое окошко, из которого на полутемное море выпал луч света. Этот свет был какой-то не солнечный, не природный, а более по цвету теплый и ярко-очерченный. Он быстро полз по морю, приближаясь к берегу, к тому самому месту, где сидел Женя. Облако двигалось медленно вместе с окном, меняя свою конфигурацию и оттенки, но маленькое отверстие продолжало быть открытым, и свет, струившийся оттуда, продолжал уверенно и быстро приближаться. Женька не видел этого, он задумчиво курил, разглядывая древнее море, как огромное пятно, поражающее своей холодностью и постоянным движением. Из моря медленно выходила девушка. Она выходила неуклюже и размахивала руками в воздухе, балансируя между скользкими камнями. Луч света прошел через нее, осветив ее мокрые волосы, лицо и плечи. Она вскрикнула и, потеряв равновесие погрузилась в воду. До берега было совсем близко, только множество камней, облепленных скользкими зелеными водорослями затрудняли выход из воды. Девушка легла на живот и стала пробираться по мелководью, перебирая камни руками и подтягиваясь, приближалась к берегу. Лицо ее было искажено от боли. Она неуклюже выбралась на берег и, подогнув ногу к животу, стала осматривать окровавленную ступню. Женька резко встал и сразу вздрогнул всем телом. Через его тело что-то прошло, как электрический разряд, как удар невидимой силы. На мгновенье он увидел и осознал, что вокруг все озарилось и осветилось ярким светом. Это был тот самый луч, прошедший сквозь него. Придя в себя, он бросился вперед, туда, где была кровь и боль. Быстро упав на колени, не глядя на девушку, он взял из сумки бутылку минеральной воды и вылил на рану. Рассечение было нанесено осколком бутылочного стекла, который застрял глубоко в пятке и кончик торчал наружу толстым зеленым концом, еще не шлифованным морем.
- Я сейчас достану стекло из пятки, а вы потерпите, пожалуйста! - спокойно сказал Жека.
Он не смотрел ей в глаза, и она не видела его глаз. Ей было больно, а у него был включен инстинкт правильного мужчины, помочь человеку в беде, как можно скорее. Достав перочинный нож с пинцетом внутри рукояти, он аккуратно захватил стекло и быстро выдернул его из пятки. Девушка закрыла глаза, но не произнесла ни звука. Выхватив из сумки перекись водорода и запечатанный бинт, он привычно быстро разорвал его зубами и, облив рассечение, умело и туго забинтовал ее стопу, закончив красивым бантиком в районе изящной щиколотки.
  Смеющееся облако, выполнив свою миссию, медленно растворилось в воздухе, оставляя белые ватные черточки и добрые воспоминания. Все сразу озарилось теплыми лучами далекого Желтого Солнца. Женька закончив завязывать бантик на щиколотке, быстро поднял голову, и они встретились глазами первый раз в жизни. Тот самый раз, который бывает за что-то в подарок. В подарок, за что-то очень важное и хорошее. Тот самый раз, которого не было у многих, и может у тех же самых многих, никогда не будет. Тот самый, о котором знают единицы. Тот самый раз, который приходит только с разрешения свыше по великому распоряжению с невидимой печатью ответственности за две души и два сердца, за два тела и два мировидения. Именно тот, который нельзя выпросить и вымолить, отчаянно мечтая о нем и рисуя сложные человеческие картины счастья. Это было соединение чего-то далекого и затерявшегося за дверями разных галактик, чего-то родного и до боли знакомого. Двум человеческим песчинкам было позволено встретится здесь, на этой земле и в это время, в этом месте, благодаря острому осколку обыкновенного бутылочного стекла.   
- О Боже! - вырвалось у него…, бесконтрольно, как озарение.
- О Боже! -вырвалось у нее, как взрыв далекой звезды.
Он держал в своих теплых руках ее забинтованную холодную стопу, но не осознавал и не помнил об этом, он был занят изучением ее глаз и лица. Его правая ладонь закрыла ее красивые пальцы на ноге, отдавая им собственную горячую дрожь. Она смотрела на него и видела, как уже не простой, а что-то знающий ветер трогает его волосы. Она завидовала ветру и ревновала за то, что ветер притрагивался к нему, а она нет. Он завидовал белому стерильному бинту, который обнимал ее стопу и заботился о ее ране. Они молчали и разглядывали друг друга, как давно потерявшиеся в полной темноте родственные души после долгой разлуки. Они дышали… Их сердца бились чаще, раскачивая кровь по всем незаметным уголкам их тел и ни он, ни она, не могли в это поверить. Внутри двух живых существ, стало что-то происходить. Стало что-то перемещаться, как осенние облака, гонимые сезонными ветрами, как лава, бегущая вниз, как стаи прибрежных птиц, потревоженные криком опасности. Совершенно новые чувства, неизведанным ореолом окружали их головы и души, разливаясь неясным и совсем непонятным теплом по всему телу. Он увидел и чувствовал в ней свою мечту из далеких и тайных пределов собственного сознания, она увидела в нем то, во что давно верила с пятнадцати лет.
Их внутренние представления совпали с космической точностью игорной рулетки, не давая ни малейшего шанса в чем –то сомневаться или отступать. Ее сердце, учащенно трепыхалось, перекачивая собственную кровь только для его единственного сердца, по невидимым прозрачным капиллярам, венам и аортам, одновременно принимая теплые потоки крови от его души. «Так не бывает!» отдавалось в висках, кружилось внутри, завораживая и убеждая в простой мысли, что так, на самом деле не бывает! Но за чертой простой фразы, звучащей как приговор, жила волшебная и тихая уверенность, что так бывает, совсем иногда. Морской ветер всезнайка, по чьему-то обязательному повелению, бросил ей в ноздри феромоны запаха его тела и тысячи каруселей закружили ее сознание. Это был Он - запах ее мужчины. Тот самый, что снился ей однажды, тот, который часто не давал уснуть. Запах иголок зимнего дождя с хрустально-прозрачными каплями небесной чистоты, перемешанный с молоком и мужским дымом первобытных охотничьих костров. Это был запах доказывающий, что французские парфюмеры были на ложном пути последнюю тысячу лет. Улыбчивый ветер обнял ее плечи и волосы и, отвергая свежее присутствие моря, сплетая на ходу ее тонкий аромат женщины, быстро бросил его в сторону Женьки. Он закрыл глаза, широко втягивая ноздрями потоки воздуха и медленно сжимая ее пальцы на ноге. Это был запах сладкого падения. Он был потрясен этим запахом, потрясен и околдован сотней изумрудных заклинаний, без какой-либо надежды на освобождение. Это было нечто совершенно неизведанное, это был чей-то колдовской приговор под звуки давно молчащего нового органа. Жемчужная капля соленого моря, скользнула по пряди ее мокрых волос и упала на его руку, как - будто поставила печать на их будущем. Они оба прошли сквозь горе, не общественное, а свое личное, но никогда еще они не проходили сквозь счастье, свое личное, не чужое. Это их объединило молча и быстро, без кружевных слов.
Где-то совсем рядом с ними тихо хрустнул песок, и было слышно, как кто-то невидимый быстро удаляется прочь. Этот кто-то иногда мог показывать, где будет тень, не посоветовавшись с Солнцем. Этот кто-то улыбался, он умел целовать небо и любил беседовать с тенью самой Любви, потому что Любовь не разговаривала ни с кем, и никому и никогда не раскрывала свои секреты. Она излучала свет и дарила отрезки своих таинственных лучей избранным. Этот некто знал, что все это у них совсем ненадолго, а на короткое человеческое «навсегда!» 
- Нужно быть осторожней, чтобы не пораниться, – едва вымолвил он, сдерживая учащенные удары сердца.
 Женя смотрел на линию ее ключиц, как на линию небесных радуг и хотел притронуться к ним. Он не мог оторвать от нее свой взгляд.
- Я буду осторожней! - сказала шепотом она, разглядывая изгибы его ресниц и ощущая горячее тепло его ладони, пальцами раненой ноги.
 Она не могла оторвать от него свой взгляд. Они смотрели друг другу в глаза и им было о чем помолчать. Совсем новый и неизведанный язык общения был им понятен и прост с новой азбукой и красивым письмом. У них что-то заныло внизу живота и тысячи мягких, но настойчивых молний заявили о своем присутствии. Иногда этот язык появляется и живет у двоих до того самого мига, пока организм не начинает вырабатывать собственное лекарство, лекарство против любви, которое медленно или быстро уничтожает обоих. Весь вопрос во внутренней искренности. Если у людей появляется яд корысти друг к другу, лекарство против любви у них в кармане, целый неиссякаемый пузырек с красивой надписью на боку: «Пейте — это только ваш выбор!» и едва читаемая маленькая приписка внизу – «только для глупых»
                …………..
   Минуло целое мгновенье, где-то называемое тремя годами, а в холодных температурах космоса, называемое - ничем. Все также в бесконечности своей волны Черного моря барабанили по берегу из песка и камней, утверждая законы равновесия страха. Вездесущий Ветер трогал все, внося новые прикосновения в жизнь, ради собственного романтического интереса, а лучи света освещали землю, продолжая ориентировать в пространстве всех, у кого были глаза. В один из таких обыкновенных дней люди прогуливались вдоль побережья моря под звуки взбиваемой пены, насыщенного воздуха и света. Среди этих людей по узкой набережной шли две женщины, держа за руку своих детей. Два маленьких мальчика были очень похожи друг на друга.
Неподалеку на пригорке возле старого кипариса, прижавшись друг к другу белыми пятнами на боках, сидела черная собака и всепонимающий кот. Они смотрели на море и на гуляющих людей. Подняв глаза вверх, они увидели странную ворону с белым крылом, которая приземлилась на ветку недалеко от них. Все втроем внимательно и молча посмотрели друг на друга, совсем не заметив маленького белого мотылька, сидевшего рядом за их спинами.
- Как зовут вашего мальчика? –спросила приятная женщина с медным крестом на шнурке, заботливо поправляя беретик на своем сыне.
- Женечка, как моего погибшего мужа… – ответила женщина со странным украшением на груди. Это был осколок обыкновенного бутылочного стекла на шнурке.
- Ой, и моего тоже зовут Женя!
 … скрип кулис…, небесный занавес очередной прожитой пьесы!