Пастораль

               

Эту историю рассказал мне следователь, молодой еще человек, капитан полиции. Я решил вам ее пересказать от его имени. От своего собственного как-то, знаете, страшновато. Не по себе становится...

     — С благообразным беленьким старичком Иваном Даниловичем мы оказались попутчиками в пригородной электричке. Я отправился в деревню к потерпевшим уточнить кое-что в их показаниях. Люди пожилые, муж и жена, оба инвалиды. Не станешь же вызывать их повесткой в отдел. А тут как раз выдался не особо напряженный денек, вот и решил сам к ним подъехать.
     Вагон был почти пустой. Середина недели; дачники, рыболовы, прочие любители погадить на природе, или, как теперь говорят, «оттянуться», покатят в пятницу. Вот тогда будет яблоку негде упасть, а нынче, считай, пусто. Лишь ближе к тамбуру пристроился какой-то солидный дядя в черном тяжелом костюме и байковой рубашке с начесом. Да еще и при галстуке. Одежка — самое то, если не брать во внимание почти сорокаградусную июльскую жарищу... Еще через проход напротив разместилась необъемная тетка в топике и шортах. И я. Вот и все пассажиры.
     Беленький старичок пушинкой впорхнул в вагон на следующей остановке. Огляделся, прищурившись, и шустренько, почти не касаясь пола ногами в легких сандалиях, припустил прямо ко мне. Устроился у окошка лицом к лицу со мной и, ласково улыбнувшись, произнес:
-Доброго здоровьичка, молодой человек! Иван Данилович, с вашего позволения. — представился он.
-Здравствуйте, — говорю я ему, а сам думаю, какой приятный дедушка. Чистенький, свежевыбритый, в белом фланелевом пиджаке с множеством орденских планок на груди и таких же брюках с наглаженными, идеально ровными стрелками. Таких аккуратных, жизнерадостных старичков сейчас редко встретишь. Все больше щетинистые, неопрятные деды, полупьяные и нехорошо пахнущие...
-Вижу, молодой человек, вы на службе, — прямо-таки залучился многочисленными своими морщинками Иван Данилович.
     -С чего вы взяли?
     —Да вот пистолетик у вас рубашечку сбоку чуть топорщит. И папочка на коленочках. Значит, не супостат, а наш человек, из органов. Я прав?
     Я невольно кивнул, подивившись наблюдательности и логике старого человека, и сделал для себя вывод, что дедушка, скорее всего, когда-то был связан с силовыми структурами. Либо в разведке во время Великой Отечественной, судя по обилию наград, служил, либо чекистом.
     Я угадал. Второе мое предположение попало в десятку. Иван Данилович между тем как-то незаметно завладел моим вниманием.
     — Нынче, молодой человек, поветрие такое — охаивать и ругать огулом все, что сделали доброго для абсо¬лютного большинства советского народа наши отцы и, скромненько говоря, мы сами, наше поколение. Мой батюшка, между прочим, в основном аппарате ЧК работал, рядом с Дзержинским. И что вы себе думаете, льготами там какими-то немыслимыми пользовался? А не было никаких льгот! Врут, скромненько говоря, нынешние писарчуки, врут, хулиганчики. Батюшка чаёк морковный пил с осьмушкой отрубного хлебушка. Посолит хлебушек крупной серой солюшкой и пьет. И Феликс Эдмундович пил...
     Я вот в тридцать шестом в органы пришел, Батюшку, царство ему небесное, заменил. Убили батюшку кулачки сибирские. Богатенькие были кулачки-то в Сибири, никак не хотели добровольно в колхозы вступать. Батюшку направили из Москвы в тайгу, порядочек там наш, народный наводить, а кулачки его возьми, да и поймай! Наклонили два деревца вершинками друг к дружке привязали батюшку веревочками к тем вершинкам и отпустили. На две половиночки батюшку разорвало ...
     Вы  подумаете,   я  ожесточился, мстить за батюшку начал? Неточки, я грамотный был, понимал: классовая борьба — и здесь все должно быть по пролетарской нашей справедливости.
     Во время войны я, скромненько говоря, служил исполнителем. Была у нас такая структурочка, СМЕРШ называлась, смерть шпионам. Что-то вроде нынешней антитеррористической группы «Альфа». Только наша покрупней была, посолидней. И не цацкались мы с бандитиками, шпиончиками, турусики на колесиках не разводили. Потому-то всех супостатиков быстренько извели.
     Расскажу я вам, молодой человек, парочку случаев из той своей службочки. Хотите послушать? Слушайте.
     Взяли мы на освобожденной территории бандочку прихвостней фашистских, полицаев бывших. Не успели они с хозяевами своими удрать, в болотах попрятались. Но от СМЕРШа, скромненько говоря, не спрячешься. Исторический факт! Взяли мы их и, как было положено по законам военного времени, быстренько приговорили в расход. И правильно, скажу я вам. Зачем их, предателей, в живых оставлять, хлебушком их народным кормить в тюрьме, земельку нашу ими, паразитиками, засорять... И все-таки, молодой человек, мы же не звери, какими нас теперь пытаются представить. Мне, к примеру, всегда было жалко исполняемых, и я лично старался не причинять им лишних страданий. Они нас не жалели, а я их жалел.
     Вот, скажем, расстрельчик. Как он проводился? Поставят бандитиков перед выкопанной ямочкой, перед ними полувзвод с винтовочками. Даст командир командочку, солдатики стрельнут. У кого прицельчик чуть сбился, у кого ручка невольно дрогнула, пальчик на спусковом крючочке заклинило — пожалуйста вам, падают бандитики в ямочку, и некоторые корчатся там недострелянные, мучаются, грешные душеньки. Жалко.
     Поглядел я на это безобразие и подал рапорт по команде. Внес, скромненько говоря, свое рацпредложение. Мне же это предложение и внедрять доверили. Подхожу я к исполняемому и говорю: не пугайся, бандитик, открой ротик, больно тебе не будет, ты и вовсе ничего не успеешь почувствовать... Спокойно так говорю, ласково, с улыбочкой доброй. Ласка-то, молодой человек, и кошке приятна... Откроет бандитик ротик, я ему аккуратненько ствол пистолетика в ротик вложу, он губками его машинально прижмет, а тут я и стрельну. Никаких тебе контрольных выстрелов не надо, только стволик чуть вверх направь, чтобы пулечка сразу в мозг проникла. И порядочек! Исполняемый не мучается, боеприпасик экономится, десять человек солдатиков от дела не отвлекаются... Мне за это мое рацпредложение и внедрение в практику орден дали. Красного Знамени! Горжусь я, между прочим, этим орденом. А вы говорите, жестокость...
     Или вот случай. Как исключительная мера социальной защиты применялась у нас тогда смертная казнь через повешение: осудили на эту казнь женщину одну молодую, сельскую учительницу. За что, спрашиваете? Односельчане ее доложили органам, что полюбовницей она была у гестаповского офицера. Может, была, а может, и не была. Кто там из этих односельчан в ногах-то стоял? В школе ее во время оккупации гестапо размещалось, а она в пристроечке жила. Немцы почему-то не выгнали. Может, просто жила, но не мое это дело - в решениях военного трибунала сомневаться.
Подвел я ее под перекладинку, хотел повязочку на глазки повязать, а она и просит: сделай, мол, солдатик, милость, не завязывай глазки, хочу на облачка в последний миг взглянуть. Нарушение инструкции, конечно, но я же не зверь. Пускай себе поглядит... Поставил я ее на брусочек деревянный, петельку аккуратненько на шейку накинул, волосики из-под петельки выпростал, чтобы больно не было, когда петелька-то натянется. Начальник нашей команды ручкой взмахнул, я тут же и вынул обрубочек у нее из-под ножек. Надо было по инструкции резко его выбить, а я вот пожалел, аккуратненько вынул. Потому-то она, бедненькая, и не лишилась духа сразу. Худенькая была, тельце легонькое, как у овечки, петелька-то и не затянулась на шейке. Висит она, ножками сучит, глазки выпучила, а помереть не может. Командир кричит, за ноги ее, за ноги дерни? А как ее за ножки-то дергать? В момент казни все повешенные непроизвольно, простите, писаются и какаются. Измажешься весь... Что делать? Ну, я скоренько на перекладинку взобрался, ножки свои ей на плечики поставил и нажал, сколько силы было. Тут она и отмучилась...
     ...Капитан умолк и внимательно посмотрел на меня, силясь, видимо, уяснить, какое впечатление произвел на писателя своим рассказом. Мы закурили. Я молчал, поощряя тем самим полицейского следователя на продолжение. А в том, что оно последует, я нисколько не сомневался, ибо по глазам его видел, что парень до сих пор не переварил историю с беленьким и пушистым старичком Иваном Даниловичем, что гложет его данная история днем и ночью и не скоро еще выветрится из памяти. Пусть, думаю, выскажется, ради Бога. Авось и на душе тогда полегчает. И капитан не заставил себя долго ждать.
      На платформе Иван Данилович откланялся, пожелав мне всяческих успехов и благ. Он жил в пристанционном поселке, а мне еще предстояло топать в деревню километра за два от железной дороги.
     Шел я по тропинке вдоль ольховой посадки и, несмотря на одуряющую жару, ежился от озноба. В голове так и вертелось услышанное мною от Ивана Даниловича, а сам старичок, будто наяву, мельтешил перед глазами. Правильный ведь старичок, ласковый, вежливый, на вид вполне интеллигентный. Ничего противозаконного он не совершал, служил верой и правдой той власти, что являлась данностью с момента его собственного рождения. Но что-то мешало мне сосредоточиться, переключиться на дело, по которому я, собственно, и отправился в эту, будь она неладна, поездку.
    Ласковый дедушка? Сердобольный Иван Данилович?.. И вдруг мне подумалось: будь моя воля и власть, закатал бы я этого пушистого и тошнотно правильного старичка пожизненно, от греха подальше! Понимаете, он ведь, как те вурдалаки из «жутиков», всю мою энергетику нарушил, почти все силы жизненные высосал.
     А тут еще и дело, по которому я шел, покоя не давало. Простое, казалось бы, дело, ясное, как Божий день, а концы с концами не сходились, хоть тресни! Потерпевшими были мать и отец задержанного. Сорокалетний мужик привязал их к поставленной на попа кровати и принялся метать в родителей обеденные вилки. На душераздирающие крики родителей-инвалидов сбежались соседи. Они же и повязали мужика, потом вызвали полицию.
     Начальство мое нажимало, чтобы не тянул резину, заканчивал поскорее следствие. И без этого, мол, зарылись в уголовке, не разгребешь... Мужику, подследственному моему, грозила сто двенадцатая статья УК — «Умышленное причинение средней тяжести вреда здоровью» по пункту «в», то есть «с особой жестокостью, издевательством или мучениями для потерпевшего, а равно в отношении лица, заведомо для виновного находящегося в беспомощном состоянии». И светило ему за это до пяти лет лишения свободы. В тюрьме или психушке.
     Все так. Есть факт, но понимаете, нет мотива!   Подследственный на допросах молчит. Только и слышу от него каждый раз: папу и маму жалко, сволочь я, зачем обидел... А по делу — полный молчок! Вот я и поехал в деревню, надеясь все-таки отыскать мотив. Не могу я посадить мужика только по факту содеянного, если он никогда не был до этого судим, имеет отличные характеристики с работы, от участкового, от соседей, односельчан. Не могу! Не хочу грех на душу брать. Думал, конечно, что у мужика «не все дома», но экспертиза в областной психиатрической больнице никаких отклонений не нашла. Тупик?
     И я, слава Богу, оказался прав. Нашелся мотив. Такой глубинный, что и родители, и сам подследственный о нем не подозревали. И помог мне в этом, вы не поверите, пушистый старичок Иван Данилович...
     Сначала я, как положено, задавал вопросы потерпевшим, потом наше общение как-то незаметно перетекло в теплую беседу, как говорится, «за жизнь». Хозяйка уговорила меня похлебать окрошечки из домашнего кваса с хреном. Вот это, я вам скажу, пища! Уныние как рукой снимает, прыгать хочется. Натрескался я окрошечки от пуза и вдруг почувствовал: сегодня поставлю точку в заморочном деле об истязании. Мои потерпевшие, милые, в общем, и добрые люди, сами искренне недоумевали по факту содеянного их сыном, ничего не скрывали из своей жизни и как могли старались помочь мне разгадать загадку Я спрашивал, не хотел ли сын путем угроз и пыток заполучить от них деньги, либо какие-нибудь ценности, не пытался ли заставить их переписать на него добротный кирпичный дом, машину, гараж?
     Оказалось, что все перечисленное мною и так изначально принадлежит сыну и документально оформлено по закону. Деньги от него родители никогда не прятали, да он в них и не нуждался, будучи директором маслозавода и зарабатывая достаточно для обеспечения семьи и самого себя.
     Я перевел разговор на отвлеченные темы. Посетовал на дикую жару, рухнувшую на всех нас этим летом, принялся рассказывать о знакомстве в электричке с Иваном Даниловичем, опустив, понятное дело, его натуралистические подробности о героическом прошлом. И тут мать подследственного встрепенулась и украдкой перекрестилась в угол, где была божница:
     -Иван Данилович, говорите?... Как же, знаем... Пауком его у нас кличут...
     -Интересно, почему Пауком?
     -А вот послушайте.
Объявился он в наших краях году где-то в семьдесят втором. Точно, в семьдесят втором!  С того момента и до прошлого года Иван Данилович работал в поселковой средней школе учителем по труду и военному делу. Школа эта у нас единственная на всю округу. Все там учились. И мы с мужем тоже когда-то ее закончили. Но мы-то до Паука, а вот Костик наш к нему попал. И стали мы, местные жители, со временем примечать, что дети наши вроде как уже и не наши. Тихие, вежливые и, знаете, какие-то заторможенные, пуганые. Костик принялся каждую ночь кричать во сне, вскакивал с постели с безумными глазами, плакал. А как школу окончил, все у него наладилось, все страхи исчезли. С другими детьми, что после наших подрастали и попадали на обучение к Ивану Даниловичу, повторялось то же самое. Как и каким образом он влиял на учеников, не знаю. Дети своим родителям ничего не могли сказать вразумительного. Но от вежливости Ивана Даниловича, ласковости его любому человеку почему-то бежать хочется, как той мухе от паука...
     Я вернулся в райотдел, оформил своему подследственному направление на судебно-психиатрическую экспертизу в институт Сербского. Короче, сейчас он освобожден от уголовной ответственности и заканчивает корректирующее лечение. Психиатры уверены, что необратимого процесса у Константина не обнаружено и скоро он вернется домой вполне здоровым.