Тринадцатый

Под напором свежих, значительно превосходящих сил противника, мы отходили к Крыму. В последних числах октября погода резко ухудшилась, морозы доходили до 15 градусов. Одетые по-летнему, солдаты и офицеры грелись у костров, надевая на себя мешки, набитые соломой. Несколько вагонов с ранеными пришли в Джанкой с уже замерзшими людьми. Стылые винтовки почти невозможно было удерживать в руках.  Работа интендантской службы давала серьезные сбои. Не хватало боеприпасов и продовольствия. Численный перевес красных был более, чем двадцатикратным. Это было началом конца...
    
     3 ноября красные двинулись на Чонгарский полуостров. С большими потерями ряд атак удалось отбить, но они начали обход по песчаной косе.
Огрызаясь на промежуточных рубежах, мы отступили к мостам. Пропустив на свою сторону последний бронепоезд, мы взорвали железнодорожный мост и подожгли гужжевой. По нему, сквозь занимающийся огонь, попыталась прорваться конница противника, но была отброшена встречным огнем. К вечеру отход в Крым был завершен, а я внезапно почувствовал себя совсем плохо. Поднялся адский жар в крови, начались галлюцинации: меня навестил возвратный тиф. Скоро я впал в забытье...

     Очнулся уже в лазарете. Первым, кого я увидел был молоденький красноармеец с винтовкой в руках, сидящий на табурете у входа в палату. Сердце поскакало галопом от страшной мысли: "Я пленен !". Разум отказывался этому верить. Голова разрывалась от боли. В ушах звенело. Очень хотелось пить. Превозмогая непослушность собственного тела, я повернулся набок и осмотрелся.

     Комната оказалась совсем крохотной; вероятно, раньше она отводилась под кабинет. Вдоль ее противоположных стен было поставлено четыре грубо сколоченных топчана, два из которых были заняты неподвижными телами.
     Тишину нарушил красноармеец:
     - А, с возвращеньицем! Добро пожаловать в театру физических и прочих болезней!
     Я попросил воды. Не поднимаясь с места, он приоткрыл дверь и, высунув голову в щель, громко позвал сестру. От нее я узнал, что при эвакуации раненных с театра военных действий наш эшелон был атакован бомбами с двух аэропланов противника. Контуженного, меня поначалу сочли мертвым. А на следующий день после того, как доставили в лазарет - городом овладели красные части. Так я оказался в плену.

     Черные ангелы, одетые в грязные провонялые шинели, пришли за мной через несколько часов после пробуждения. И, серыми проулками, повели в неизвестность. Вернее сказать, я знал какая участь ожидает несчастных, подобных мне. Но надежда, известно, умирает последней...
     Ноги не слушались, в глазах проплывали серые круги, голова казалась высеченной из камня. Идти было очень тяжело, почти невыносимо, но тогда мне хотелось, чтобы эта дорога никогда не закончилась. Я очень хотел жить и боялся думать о смерти...

     Мы подошли к зданию бывшей женской гимназии и по скрипучим ступенькам спустились в подвал. В конце длинного, узкого коридора в полумраке едва угадывалась единственная дверь.

     В довольно просторном помещении уже находилось не менее десяти арестованных. Я был встречен полным молчанием.

     Первым моим желанием было броситься с расспросами к ближайшей от меня фигуре, одетой в серую шинель. Но я посчитал унизительным сразу, с порога обнаружить всю глубину своего страха.

     Я отошел от двери и присел на корточки, обхватив голову руками. Через несколько минут тишину нарушил довольно звонкий, как будто бодрый голос.
     - Да... У кого только не бывал я в плену! И у немцев, и у поляков, и у зеленых, и у белых, и у красных, опять же. Но  скажу вам, братцы, комиссары есть самые решительные в расправе элементы. К этим если попадешь в лапы, то живым, почитай, уже не выбраться. В Киеве меня случайно не дострелили, потому как от поляков драпали в полной поспешности. Вот, шрам остался. Три недели в лазарете валялся. А там же, в ЧеКе Киевской, такой случай приключился. Сидим мы, значит, в подвале, участей своих ожидаем. А офицерик молоденький возьми, да и крикни караулу через дверь: мы, мол, вас, жидов, всё одно всех перебьём. Так вот. Входит вскорости к нам парнишка в кожанке черной. Такой же молодой, а то и помоложее будет. В одной руке  наган, а в другой - две сабли держит. Который, спрашивает, из вас тут такой-растакой герой есть? Ну, ясное дело, офицерик откликается. А комиссар одну сабельку ему подает, а другую-то - себе оставляет. Ну давай, говорит, глянем: кто кого побьёт. Ну вот, едва офицерик-то сабельку принял - как рубанет комиссарик по шее, так головушка и отлетела, покатившись. Весь пол кровью залил, дышать не было мочи. Так и пролежал до утра.

   Все молчали. Я вдруг окончательно осознал, что выхода нет, обречен. И самым ужасным, самым безысходным моим чувством в тот момент было полное отсутствие воли к сопротивлению. Я как будто смирился с предстоящей неизбежностью. Моя воля была парализована.

     Через маленькую отдушину под потолком послышалось громкое урчание заведенного грузовика. Еще через несколько минут в камеру ввалились красноармейцы с винтовками наперевес. Вперед вышел не высокий мужчина во френче. Размахивая наганом в такт словам, он громко произнес четыре фамилии. Названные молча поднялись. Я закрыл глаза и уши. Когда я снова опустил руки, тех четверых уже не было...

     Прошло не более десяти минут, когда тишину нарушил все тот же голос.
     - Эх, пропала жизнь ни за что! Эти на расправу быстрые. Хоть бы не мучали перед смертью. А то помню в Киеве том же: бросили к нам в камеру целого полковника. Так у того все ногти повырвали на руках и на ногах за то, что следователю на допросе в физиономию плюнул. Поиздевались над ним всласть. Глаз вырезали. Не то, чтобы ходить, а и говорить не мог. Все лежал та стонал тихо. А вот еще был такой случай...

     И тут жуткого рассказчика прервал дикий, истошный, не человеческий вопль: "Замолчииии!!!"
     Кричал молодой человек, сидящий в дальнем от меня углу. Он резко вскочил, худой и довольно высокий, и, развернувшись, стал неистово биться головой о стену, повторяя "замолчи", "замолчи", замолчи" с каждым новым ударом. После пятого или шестого удара он рухнул на пол, лишившись чувств.
В нему подбежали два сокамерника и стали над ним хлопотать. Рассказчик даже не шевельнулся, а только опустил голову.

     Дверь громко скрипнула и , тем же что и прежде составом, в камеру опять вошли красноармейцы. Снова был зачитан список из четырех человек. Меня в нем не оказалось. Зато туда попал находящийся все ещё без сознания молодой человек. Его, волоча по земле, вытащили за руки два дюжих солдата.

     Когда я увидел, что нас осталось пятеро, тень надежды вновь промелькнула в моем сознании. До сих пор выводили по четверо, значит, если так продолжится, то кто-то один должен остаться. Неужели я? Ведь меня никто даже не допросил! Мысли, вспыхивая, снова стали роиться в моей воспаленной недугом голове. Хотя, вероятно, то были даже не мысли, а какие-то сгустки, клубки, узлы, которые никак нельзя было распутать.

     Керосиновый фитиль несколько раз вспыхнул и погас. Воцарилась кромешная тьма. Мне показалось, что повеяло холодом могилы. А где-то вверху все урчал и урчал заведенный грузовик...

     И опять, мертвящую тишину он нарушил внезапно. Но теперь - заговорил с какой-то уверенностью, с вызовом в голосе.
     - Смерть всякому надобно встречать с достоинством, коли уж не избежать костлявой. Рано или поздно, а все там будем. Вот, в Житомире, помню, был случай. Измывались над тамошним предводителем дворянства цельных четыре дня. Где деньги, да золото допытывались. И уж допытывались, скажу я вам...

     Он не успел договорить. В каком-то бредовом полузабытьи, повинуясь инстинкту, я поднялся и пошел в сторону голоса. Затем, изо всех сил несколько раз ударил в то место, откуда исходил звук. Он взвизгнул женским голосом и замолчал. Пошатываясь, я так же молча вернулся на прежнее место.

     Когда дверь открылась в третий раз, у меня все еще оставалась надежда. Немного повозившись, зажгли керосинку.
     - Салтыков! Синицкий! Селин!

     Глашатай во френче сделал паузу. Я съёжился от ужаса в ожидании...

     - Турбин!
     Моё сердце ударило в грудь с такой силой, что я вздрогнул. Всё было кончено. Я закрыл глаза и попытался подняться, но ноги не слушались. Тело оцепенело. Я был окончательно подмят и раздавлен. Меня поставили на ноги и , что-то крикнув, подтолкнули к выходу.

     Подойдя к двери, я инстинктивно обернулся. Тринадцатый стоял посреди камеры как раз под лампой и я впервые смог разглядеть его лицо. Он смотрел мне прямо в глаза и улыбался с видом человека, которому не угрожает никакая опасность. Меня обожгла, нет, не догадка, а полная непререкаемая уверенность: он был подсадным.

     Поднимаясь по подвальной лестнице, я думал только о нем...

     Когда мы вышли во двор, невдалеке раздалось несколько выстрелов. Конвойные на мгновение отвлеклись и, поняв что это мой единственный шанс, я, что было сил, пустился бежать. Несколько пуль просвистело совсем рядом. Но я спасся. Мне повезло. Вероятно, я еще нужен на этой земле.

     Прошло много лет. Ужасы войны сгладились в памяти, очертания их размылись, стерлись углы. Но по сей день перед моими глазами, как напоминание об аде - страшная усмешка Тринадцатого.