Полёт над гнездом одинокой чайки

За глаза мы звали ее «А Гэ»; то были ее инициалы – А.Г. Очень надеюсь, что наша университетская кураторша жива и здравствует, а посему фамилию ее утаю.
То была старая дева – типичная до смешного: высокая, сухощавая, с прямой спиной, мелкой поступью, с непременным черным антикварным ридикюлем, удерживаемым на плоском животе. Когда мы позже с подругой увидели чаек на Рижском взморье – пряменьких, семенящих мелкими шажочками,  в один голос вскричали: «Да это же вылитые А.Г.!».
 
Из всего макияжного разнообразия кураторша определила для себя только две, очевидно, извинительные, по  ее мнению, вольности: тугие колбаски волос, не касаемые расческой после снятия бигуди, да подведенные жирным черным карандашом брови – и это при светленьких, почти неразличимых глазках, коротких  бесцветных ресничках, всегда бледном  личике в веснушках! После, встречая таких же бледных, как бы стертых старушек со щедро насурмленными, однако, бровями, я всякий раз вспоминала нашу А.Г. и одновременно думала о некоем даже, быть может, негласном союзе советских веснушчатых, белесых гражданок, упорствующих в этой ереси кричащих карандашных бровей. «Да, красим, черним наши брови, - видимо, говорили они себе, - просто чтобы никого не ввести в заблуждение относительно нашего пола, чтобы нас различили в толпе, в очереди за кефиром или мануфактурой. Давать уход бровкам - прилично, воспитанно и никакого «секси» - боже упаси!». Представлялось, что именно такое исповедание бровно-карандашной веры было у этого тайного ордена, включая  и его смиренную послушницу А.Г.

Классная дама преподавала у нас современный русский язык и введение в языкознание, а так как мы учились на филологическом, то имели несчастье лицезреть ее ежедневно и еще не по одной лекционной паре. «Преподавала» - не то слово: А.Г. четыре года подряд, не давая отдыха ни себе, ни нам, занималась бурением сверхглубоких скважин в толстенных пластах родного языка! Были тут и непременные восковые свечи с выдыханием отдельных звуков на огонь до полной его, огня, кончины. А.Г. при этом указывала пальцем на свой безупречно западающий живот и раздувающуюся шею, подмигивая нам с радостью и энтузиазмом удачливого фокусника. Все вместе мы, подобно идиотикам, издавали нечто нечленораздельное, постигая природу всяких взрывных, губных, губно-зубных звуков, бесконечно тянули звуки гласные и сонорные.

Но особое уныние, сочетаемое с ненавистью к занудной старой деве, мы испытывали из-за ежедневных «домашних заданий» с упражнениями из учебника, бесконечных диктантов, что, как нам казалось, низвергало нас с университетских высот, возвращая в пыльные клетки постылых школьных классов!

Наша ярость была тем сильнее, что нечего было и думать пропускать лекции кураторши курса. Дремать тоже не получалось – не столько из-за упражнений и диктантов, сколько по причине… совершенно невыносимого писка нашей надзирательницы. Увлекаясь таинственными значениями каких-нибудь суффиксов-префиксов, А.Г. впадала в настоящий экстаз, добираясь своим визгом до самых высоких октав! Меж тем разговорный голос у нее был вполне нормальный, и, как я
сейчас понимаю, именно теорию высокочтимого русского языка она только и могла излагать высочайшей же колоратурой. И А.Г. пела, перебирая тонкими ножками у окна или у доски, мысленно, по-видимому, уносясь в сияющее пространство прекрасных звуков, слов, морфем и фонем, забывая порой обо всем на свете!

Однако мы иной раз заставляли опускаться ее на грешную землю прозаическим, к примеру, вопросом, как она проводит свое свободное время. А.Г., не вдруг очнувшись, отвечала потом, что вечерами обыкновенно гуляет с приятельницей по глухой улочке с низкими домишками. От этого нам становилось безотчетно грустно, и на время мы умолкали…

Однажды  А.Г. разоткровенничалась: когда-то давно у нее, оказывается, был парень! Молодая, порывистая А.Г. (нам это было почти невозможно представить) вышла как-то прелестным утром - таким, что «просто хочется обнять весь мир!» (на этих словах кураторша, конечно, пискнула что было сил), встретилась с визави, который вскоре безмерно разочаровал ее своим хамством и разболтанностью. А.Г. живо изобразила оскандалившегося малого, нелепо скособочившись и расставив ноги, чем вызвала веселый смех аудитории. Разумеется, о романтических отношениях с этаким безобразником в дальнейшем не могло быть и речи; уделом А.Г. стало вечное девичество.

А.Г., впрочем, была крайне мечтательна, добра, она не раздумывая одалживала нам деньги, вникала в наши беды. Одна студентка сделала аборт, о чем тотчас узнали в деканате, доложили кураторше. «Это правда, что о тебе говорят?» - спросила А.Г. студентку. «Нет», - соврала девушка. Но А.Г. ей тотчас поверила, потому что свято верила в честность людей. По этой же причине, должно быть, и судила о людях вкривь и вкось. Скажем, ставила всем в пример как некурящую самую что ни на есть заядлую курильщицу. Порицала, трагически пища, другую, курящую от случая к случаю: «Боже мой, и это - тургеневская девушка!».

Мы часто смеялись над несуразицами, творимыми нашей А.Г. Вот она долго придумывает пример на прямую речь, наконец придумала и диктует: «Наступила осень!» – послышалось издалека». От нашего хохота А.Г., ничего не понимая, вздрагивает, а мы представляем  полоумного, которому приспичило вдруг оповестить безлюдные дали о смене сезонов.

Вот А.Г. тайком крадется к негодяю-студенту, который поминутно залезает рукой в стол и там шуршит - конечно же, уверена преподавательница, шпаргалками. На лице А.Г. торжествующе-победное выражение инквизитора - и вдруг то, что принималось за шпаргалки, оказывается… пакетиком с лавровым листом! Все знают – парень вчера перебрал, пытается сбить перегар, но уверяет А.Г., что ест лаврушку с голодухи, потому что совсем на мели. А.Г. пристыжена, не знает, как извиниться; все давятся от смеха.

Нередко мы нарочно отвлекаем А.Г. от темы лекции, якобы страшно интересуясь теорией праязыка или аналогами того или иного русского слова в других славянских языках. А.Г. тотчас безумно увлекается, исписывая всю доску словами на польском, украинском, белорусском, словенском, болгарском, но  мы, вполуха внимая ее самозабвенному писку, вовсе не отдаем себе отчета, сколь блестящий, одаренный специалист перед нами. Кстати, позже, как нам рассказывали, А.Г. пригласили преподавать в один знаменитый западный университет.

Но все-таки основной составляющей аудиторной жизни с А.Г. были бесконечные, изматывающие штудии относительно правописания. Очень последовательно и абсолютно беспощадно эта тощая филологичка истребляла у нас грамматические пробелы, ошибки в орфоэпии, неверные представления о бесчисленных закономерностях и связях внутри изменчивой громады русского языка! Мечтательная и добрая, А.Г. не прощала нам ни малейшего небрежения либо халатности; безотказным оружием при этом служила испепеляющая ирония, что было для нас много хуже плохой отметки.

Но зато по прошествии многих лет мы поняли, мы осознали наконец, что эти беспрерывные трудные студенческие уроки, подобно кучам разноцветной смальты, сложились у нас в нечто  цельное, в драгоценную законченную мозаику – в чувство слова, в чувство родного языка! А ведь это незримое, неосязаемое чувство имеет, между прочим, и очень конкретное системообразующее свойство – оно верно и твердо руководит вашей грамотностью.

Многие годы вкорененная в нас А.Г. грамотность радовала нас  и служила нам в жизни и профессии добрую службу, но в конце восьмидесятых, когда всяк несведующий в языке полез в книжно-издательские дела, начались наши страдания, доходящие до физической почти боли - при взгляде на книжные страницы, испещренные дикими ошибками правописания. Спустя время книги стали все-таки издавать грамотнее, но зато по сию пору каждодневно валом валит языковая грязь с радио- и телеэфиров, с рекламных текстов и уличных плакатов!

Боль от всего этого и печаль, боль и печаль…

Неожиданно для себя самой я недавно написала полуфантастический рассказ о том, что в ближайшем будущем бытование «великого и могучего» в его извечном виде прекратится вовсе, все начнут общаться некими обрывками слов (я назвала их «глифами»), которые затем сократятся до отдельных слогов и даже звуков. При этом у разных социальных слоев и групп будут свои словари глифов; произойдет межглифовое расслоение российского общества. Более того – начнут рушиться семейные связи, поскольку члены семьи перестанут понимать друг друга. И лишь вдали от городов, в таежной глуши останутся практически вымирающие селения последних носителей «большого» русского языка.

Там, в рассказе, у меня была героиня – стареющая, растерянная и немного жалкая филологичка в  потрепанной ветровке, отправляющаяся в научную экспедицию в одно из таких отдаленных селений. Не сразу я поняла, что, в сущности, пишу о нашей незабвенной А.Г., что и А.Г., и мы, ее бывшие ученики – последние романтики уходящей эпохи правильной устной и письменной речи, и  что теперь у нас – свой тайный союз, и в нынешнем обществе мы составляем  вымирающее племя последних честных носителей нашего языка…

2007 г.