Платон и истина

Недавно мне вздумалось изучить историю термина "по гамбургскому счёту". Выяснилось, что возник он благодаря истории, рассказанной (и, вероятно, выдуманной) небезызвестным Виктором Шкловским - о борцах, проигрывающих друг другу по договорённости в официальных первенствах, но каждый год тайно встречающихся в Гамбурге и в серии поединков выясняющих, кто на самом деле сильнее. Таким образом, выражение "по гамбургскому счёту" толкуется, как истинная иерархия ценностей, отличная от официальной и публичной. Сразу же после после рассказа о гамбургских борцах Шкловский поступил, увы, банально: раздал оценки от низких до высоких знакомым литераторам (какового права у него никто отнять не может), заявив при этом, что сия инвентаризация проведена как раз по гамбургскому счёту. По поводу чего мне вспоминается один незадачливый суфий, который в мистическом вдохновении воскликнул публично: "я есть истина!", за что жестоко пострадал. Казнить за мысли - дело несомненно дурное, но насчёт лирической зарисовки Шкловского и сделанных на её основании выводов скажу от себя: начал он хорошо, а закончил не очень. Одна строчка из чудесной поэмы А. К. Толстого "Сон Попова", поэтично описывающая подобную коллизию, на мой взгляд, гораздо более подходит к вышеописанной ситуации, нежели к первоисточнику.

***

   Книга Питера Акройда "Повесть о Платоне" (The Plato Papers) показывает нам обратный вышеописанному порядок развития человеческой мысли. В действительности, первая часть книги - "лекции и высказывания Платона о делах минувших эпох" - полна великолепного комизма и очень напоминает сочинение Марка Твена "О том, как звери снарядили научную экспедицию". Глубокомысленные выводы, сделанные на основании разрозненных документов и находок не могут не напомнить нам многих реальных мыслителей, с той разницею, что акройдовский Платон не перестаёт сомневаться в истинности своих построений и способен к самоиронии. Описанное затем путешествие Платона "в подземный мир" и последующие повороты сюжета придают повести иное звучание, благодаря чему она представляет собой нечто большее, чем ироничный взгляд на исторические изыскания.

***

   Говоря о любой книге, я всегда отмечал, что ищу в ней близкие себе мысли и эмоции, а потом рассуждаю о них, упуская из виду, очевидно, многое другое. В хороших книгах всегда есть "многое другое".
Здесь же и сейчас мне хочется рассмотреть стороны и возможные толкования "Повести...", которые как раз не кажутся мне первостепенными. В конце концов, я - надеюсь - пишу не только для себя. А моя иерархия ценностей не может и не должна быть единственно правильной. Шкловский может оставаться при своём мнении.
Итак, какие оценки повести Акройда можно предложить?
Памфлет на историческую науку? Да, но это на мой взгляд не главное в книге, о чём я упомянул выше и о чём полагаю ещё высказаться.
Антиутопия? Отчасти да, равно как и утопия. Регламентированое общество, где "не бывает раздельных видений", не готовое к критическому взгляду, отдающее героя под суд за высказывания с впечатляющей быстротой (в самые мрачные моменты мировой истории жернова социума работали, как правило, менее стремительно) - это признаки антиутопии. С другой стороны - несколько благостная атмосфера описанного в "Повести..." мира, отсутствие в нём идейного и физического остервенения (я не могу найти более адекватного слова), свойственного нашей эпохе, то, что в нём идейная жёсткость не сопровождается физическим террором - это черты утопии. Может быть, сочетанием утопичности и антиутопичности одновременно и доказывается возникшая у меня мысль, что в своей книге Акройд стремится быть выше понятий "утопия" и "анитутопия", или же "миф светлый" и "миф тёмный".
Может быть, "Повесть о Платоне" - это апология прав человеческой личности, её свободы от общественного мнения? Это, несомненно, есть в книге - Платон изначально склонен к собственному взгляду на жизнь, а Путешествие позволило вполне реализовать эту склонность. Его выступление на суде вполне иллюстрируют это, особенно последнее слово, от частичного цитирования которого я только что решил воздержаться - прочитавший книгу с вниманием не пропустит этих слов. Но если в нашу эпоху, столь интересную для героя Акройда, самоуважение личности то и дело - не утверждаю, что всегда - перетекает в глухоту к чужим чувствам и идеям, в безпримесный эгоизм, то индивидуализм Платона зиждется на огромном интересе к чужим личностям, страстям, чужим душам (благо, автор подарил ему возможность общаться с ними, как и с собственной). Из книги мне открывается идея индивидуализма, но индивидуализма "платонического", и его правда, в очередной раз, оказывается не тем, из-за чего ломают копья и языки наши мудрецы.
Что на самом деле представляет собой мир будущего, описанный Акройдом? насколько он иллюзорен, почему, например, в нём нет понятия времени, но есть хронология? чем было в действительности путешествие Платона? что хотел высказать автор теми или иными образами, явно аллегоричными? - все эти и подобные им вопросы действительно интересны и являются поводом для отдельного размышления, но моё рассуждение о "Повести..." не распространяется на них. Это же касается параллелей между акройдовским Платоном и Платоном историческим.
Поскольку исторические взгляды, описанные в первой части книги, полны комичных нелепостей, и опровергаются Платоном, вернувшимся из путешествия в прошлую эпоху, приходится вспомнить такой, по моему мнению, унылый феномен современности, как "альтернативная история". Её идеологи тоже ссылаются на приблизительность наших знаний о прошлом и предлагают свою версию событий, при этом лучась от удовольствия. Вот только их аргументация как раз больше напоминает научные изыскания раннего Платона и достойна встать в один ряд с Чарльзом Диккенсом, автором "Происхожденя видов" и чернокожим поэтом Джорджем Элиотом.

***

   Отсюда я попытаюсь повести рассказ о собственном восприятии книги.
   Изменения, пережитые акройдовским Платоном по сюжету книги заключаются не в том, что он "нарыл" новых исторических фактов и артефактов, поменял свою точку зрения и на этой почве поссорился с согражданами. Неким метафизическим образом герой получил возможность видеть и чувствовать жизнь людей другой эпохи и научился их понимать, хотя и не стал частью их мира. Разумеется, эти ощущения вступили в противоречие с той картиной, которую он ранее составил из обрывков и обломков знания. Автор подчёркивает, насколько Платону пришлось нелегко.
   Борцы в Гамбурге, чтобы узнать, кто на самом деле сильнее, борются долго, тяжко и неизящно, потные и измученные. Платон, опускаясь в "пещеру", чуть не задохнулся, ему пришлось "сплющиться", чтобы перейти в другие измерения. Настоящее познание даётся нелегко, не уверен, что в этом процессе кто-нибудь способен на "мерцающие полуулыбки".
   Выступления Платона, вернувшегося из путешествия, особенно на суде, содержат, наверное, вопросов больше, чем утверждений. Он не принёс новую идеологию, он предложил признать право на сомнение. И было бы очень грустно, если бы герой просто начал обличать несовершенство своего мира, как он "обличал" предыдущие эпохи; ещё дурней была бы картина, в которой изменившийся Платон стал бы идейным поклонником тех эпох. А между тем многие реальные люди в наш просвещённый век хорошо владеют лишь двумя способами отношения к феноменам: умеют либо сжигать, либо поклоняться. И речь идёт не только и не столько о прошедших эпохах: рядом с нами, отнюдь не в параллельном мире с физической точки зрения, но, вероятно, в других человеческих измерениях живут миллионы людей. Их жизнь нам непонятна, соприкосновение с их миром мучительно для нас - приходится сплющиваться и задыхаться. И войти в эти измерения может хватит здоровья не у каждого, лучше слушать байки, что говорит о чуждой нам жизни какой-нибудь забавный оратор, а потом "прокатиться по Флиту на лодочке, поискать ангельских перьев".

***

   Суд над Платоном, разумеется, производит сильное впечатление, но меня лично особенно впечатлил оправдательный вердикт. В нашу эпоху - воистину эпоху Крота - мы привыкли почти всегда находить многочисленные признаки глупости, подлости и жестокости в наших идейных противниках. Мало кого смущает, что такие признаки с лёгкостью находят обе стороны, с позволения сказать, диалога. Не в том дело, что мир будущего, как сказала Платону Сидония "мягче, чем ты готов признать". Идеализировать его не хочется, как и проклинать (вся книга - по моему впечатлению - учит нас избегать этих двух действий), но мы привыкли к более жёсткому пресечению инакомыслия. Бедняга Меноккио (кстати, мимоходом упоминающийся в "Повести о Платоне") мог бы рассказать нам об этом. Впрочем, он и рассказал - лишь благодаря протоколам инквизиции. Читая книгу об этом пытливом мельнике, я ощутил, насколько было велико его желание высказаться, хотя бы и ценой жизни - в итоге внимательно его выслушали именно инквизиторы, хотя и не с доброй целью. И ещё: судьба Меноккио, как мне представляется, состоит в том, что он, как Платон, не смог принять исповедуемую его обществом картину мира и мучительно пытался её заполнить построениями своего ума, хотя и остроумными, но хаотичными, с помощью нескольких текстов (описание которых тоже несколько напоминает исторические артефакты из первой части книги Акройда).

   "Может быть, каждая эпоха зиждется на добровольной слепоте? " - спращивает Душа Платона.
   Он отказывается принять это и хочет узнать "некую правду". Платон-коротышка велик, потому что не идёт по соблазнительному своей лёгкостью пути и не замещает одну добровольную иллюзию другой. Я не стану рассуждать с этой точки зрения о Меноккио и многих других, потому что подвергать критическому разбору человека, сожжённого на костре, как-то некрасиво. Я уже думал об этом, жизнь, увы, заставляет думать об этом.

"Первое. То, что человека сожгли на костре (погубили иначе, подвергли гонениям), не означает автоматически, что его идеи были верны, а он сам - образец нравственности.
Второе. Если человек не был (не является) образцом нравственности, а его идеи не верны, это отнюдь не значит, что его допустимо сжигать на костре (губить иначе, подвергать гонениям)

Казалось бы, очевидны оба пункта. Но на их игнорировании в настоящее время строится борьба идеологий, вызывающая лично у меня стойкое отвращение (причём это чувство распространяется и на борьбу, и на противоборствующие идеологии)" - конец автоцитаты.

   Большинству из нас, а не только обитателям Пирожного Угла, подходит характеристика, данная Платоном земляку: "Мадригал очень умен, но, когда дело касается поисков истины, нетерпелив. Он не умеет слушать".
   Сограждане, объявив Платона невиновным, не поверили его рассказу, и он их покинул. Но следовало ли им поступать иначе? Своими речами Платон научил пытливо смотреть на мир тех, кто способен к этому - детей. Если бы Хранители канонизировали рассказ Платона о пещере... полагаю, ничего хорошего из этого бы не получилось - примеров в мировой истории предостаточно. Познающий "некую правду", кажется мне, не может принести её другим, разве что указать путь к ней. Разве мы готовы - зададим себе этот вопрос без свидетелей - принять точку зрения человека, на основании того, что он пришёл и заявил нам: "я был там, я видел, я чувствовал, я знаю"? А реальное познание, по крайней мере в "Повести о Платоне", немыслимо без этого "видел-чувствовал-знаю". Прочие горе-доказательства описаны в первой главе "Повести..." Но этим "видел-чувствовал" ты не поделишься, можно только предложить собеседнику увидеть и почувствовать. Понимая при этом, кстати, что он может увидеть и/или почувствовать совсем другое.

***

   И ещё, чтобы уже смириться с неполнотой и несовершенством своей рецензии и закончить её.
Когда оппонент Платона высказал мнение, что он, Платон, не знает "ничегошеньки", Платон пустился в пляс. Забавно, но, кажется, чтобы выйти из состояния добровольной слепоты, именно так надо реагировать на ощущение собственного незнания чего-либо. И, может быть, ближе к истине не тот несчастный, что крикнул "Я - истина!", а Платон, крикнувший "Я - это я! Я - и никто другой!".