Кража

               
               
      Она так тщательно продумала все, что руки и ноги действовали сами, инстинктивно, хотя  нутро  сотрясала гремящая пустота. Это ощущение перекатывающихся пустых бутылок в пустом жбане каждым перестуком отдавало в висках резкой болью. Женщина попыталась успокоить себя – действительно,  все складывалось  как нельзя лучше. Мелкий дождь, начавшийся еще вечером, разогнал влюбленных и бренчащих на гитаре подростков. Пятиэтажки спали. Под затянутым тучами ночным небом полное безлюдье  –  между домами  ни души, и даже собаки, добровольно сторожившие соседнюю стройку, в  этот раз молчали. Когда она выходила из дому, было  полтретьего ночи.
     Набрав код,  она бесшумно поднялась на второй этаж заветного дома и через нижнее лестничное окно вылезла на крышу козырька над входной дверью. Внутренний озноб не проходил, но удивительное дело, тело было послушным и гибким. На козырьке ее  ждала заранее приготовленная широкая доска, которую они с напарницами  иногда использовали в качестве   рабочего стола и которую  она теперь  сдвинула до упора в соседний балкон второго этажа.  Затем бочком, бочком, прижимаясь к голубоватой в ночном свете  стене дома,  по доске добралась до  балкона. Перелезть через перила – вообще пустяки, а на балконе можно не пригибаться – жильцы квартиры, по-видимому, нежатся где-то на южном солнышке, во всяком случае, пока они красили эту часть дома, в  окнах по вечерам ни разу не зажигался  огонь.
     Балкон почти пустой, только на противоположном  конце что-то вроде сиденья: какой-то ящик или широкий стул – в темноте не разобрать, как раз  удобно, чтобы перелезть в люльку, которую она предварительно, еще на земле, ручным воротом спустила до уровня второго этажа. Теперь с помощью бельевой веревки ничего не стоит подкачнуть ладью к балкону, затем той же веревкой она привязала люльку к  перилам  и, шагнув на ящик или сиденье в углу,  переползла в неё. Люлька  было заплясала под ногами, но Женя вцепилась в балконные перила и усмирила  плясунью. А, вот и нужное окно. Однако оказалось, что  с земли она рассчитала не  точно –  слишком низко, ее рук явно не хватало, чтобы через форточку осторожно положить на подоконник приготовленный сверток,  а ключи от пульта Семен каждый  вечер забирал с собой. Тогда она решила подтянуть  люльку веревкой,  зацепившись за оконный шпингалет, но, как только надавила на раму, почувствовала, что та поддалась. Эта судьба  благосклонна к ней – окно закрыто только на верхний шпингалет, который от ее движений послушно опустился вниз.  Она осторожно нажала на деревянное перекрытие, и левая створка  легко отошла в глубь комнаты. Женя было ухватилась за подоконник, но люлька дернулась и довольно сильно стукнула краем о стену дома, что заставило женщину  присесть от испуга.  Прислушалась, нет  –  кругом все  тихо. Тогда она решила привязать непослушную той же веревкой к подоконнику. Это ей  легко удалось и, убедившись, что ее подъемное устройство достаточно прочно приторочено к окну,  на животе переползла  на подоконник.  Надо было  передохнуть, отдышаться – главное сделано, можно не опасаться, что запоздалый прохожий увидит фигуру у окна второго этажа  и заподозрит неладное.  Кто-то отодвинул письменный стол в глубь комнаты, придется сделать несколько шагов, чтобы до него добраться. Нужно спешить, завершить задуманное и легкой тенью выскользнуть из опустевшей квартиры, пока соседи не проснулись, а дверь захлопнуть. Но спешить  почему-то не хотелось, а,  наоборот, хотелось, воспользовавшись отсутствием хозяина, коснуться изящных безделушек на столе и на полках, покачаться в кресле-качалке, вдохнуть сонный воздух, еще хранящий запах его сигарет. Что за блажь такая! Женя распрямилась, потянулась, сама удивляясь пришедшему спокойствию,  легко соскользнула с подоконника на пол, и тут… вокруг ее запястий замкнулись крепкие мужские руки.

           --------------------------ххххх----------------------------

        До двадцати двух лет  Женечка Лисицына жила счастливо и беззаботно, обожаемая родителями и немногочисленными родственниками. Это была стандартная  советская семья с единственным ребенком, папой –  инженером, работающим в  одном из   многочисленных полузакрытых институтов (понимай, почтовый ящик) и мамой –  лаборанткой из соседнего, до противности похожего на папино, полузакрытого учреждения. Вообще-то папа, из потомственной крестьянской семьи, невысокий крепыш с удивительными ярко-синими, как чешские Женины бусы,  глазами на  загорелом лице,  был физик-экспериментатор. Сколько себя помнила Женя, он всегда учился: то в вечернем институте – молодая семья не имела никакой поддержки со стороны (отцовские родители еще в 37-м году как кулаки были отправлены в казахстанские степи, где и сгинули оба; старшего Лисицына растил и воспитывал дядька, рабочий подшипникового завода), то на каких-то курсах, пытаясь овладеть английским, то в аспирантуре. Потом он долгие годы, уже сорокалетним,  писал и писал диссертацию. Он все делал основательно, до конца, но,  как поняла Женя, разглядывая позднее его аккуратные записи, что-то не ладилось –  может быть, слишком поздно  взялся папа  за учебники  –  наука явно ему не давалась. Зато его золотые руки,  казалось,  умели все: смастерить хитрющий прибор, правда, придуманный не им, спаять и подточить филигранную завитушку на цепочке или брошке, поставить  дачный дом и выточить такие ажурные наличники, что весь поселок ходил любоваться их миниатюрным летним пристанищем. Время и события явно определили папу не туда, куда следовало, поскольку от рождения был ему дан дар: видеть, понимать и принимать прекрасное. Он мог часами простаивать у витрины, любуясь понравившейся антикварной вещицей; ласкать глазами и пальцами какого-нибудь рогатого божка, что изредка позволял себе приобрести в комиссионном на Арбате; тщательно копировать на самодельном мольберте игру света и тени с иллюстраций богатых альбомов: «Эрмитаж» или «Russian art».  Однако,  его собственным картинам, которые он обычно десятками привозил с дачи или лыжных поездок на Домбай,  явно мешала излишняя тщательность и чрезмерная старательность. Пики кавказских гор на его картинах нагоняли тоску однообразием и слишком правильными пропорциями,   а сами горные пейзажи, наверное, из-за обилия белил, казались детскими декорациями, рисованными мультипликаторами. Его подмосковные пейзажи то резали  глаз слишком яркими, непривычными для средней полосы красками, то казались линялыми и блеклыми; их дачный домик, многократно позирующей папе с разных точек сада, выглядел  подвыпившим, поскольку непременно заваливался то в одну, то в другую сторону.
        Мама, не  в пример  жилистому, спортивному папе, была кругленькая и пухленькая, с очень красивыми,  все умеющими ручками с длинными тонкими пальчиками и всегда наманикюренными заостренными ноготками, похожими на вытянутые виноградины. Красоту своих рук мама прекрасно знала, холила и лелеяла их, умащивала  специально приготовленной болтушкой на основе глицерина  и страшно огорчалась, если в домашних хлопотах ломался длинный ноготь. Еще у мамы были светло-карие красивые глазки под круглыми, чуть вздернутыми темно-русыми бровками. Мужа и дочь она боготворила, любила читать  книги о несчастной любви и тоже немножко рисовала. Кстати, ее пейзажи, всегда недописанные из-за обилия домашних забот, были более близки к оригиналу, чем у папы, и не утомляли глаз излишней тщательностью выписывания отдельных деталей.
        Женя тоже обожала отца, считала его изысканно красивым  и бесконечно обаятельным, никогда не сомневалась в его талантах  и свято верила, что только зависть и недоброжелательство  начальника тормозят защиту диссертации. Ее до слез трогала отцовская привязанность, его терпеливое ожидание  по вечерам где-нибудь на подступах к дому, когда она возвращалась после вечерних занятий. Как счастливо и безмятежно чувствовала она себя, кода они в период зимних каникул  вдвоем отправлялись  на горные курорты. Здесь на фоне сверкающих на солнце горных вершин отец смотрелся еще лучше и естественнее,  к тому же он оказался неплохим тренером. Многие головы завороженно поворачивались им вслед,  когда они  один за другим, делая захватывающие  виражи, петляли по заснеженным склонам. И не известно кому:  дочке или папе   доставляло большее удовольствие  заигрывание  молодых красавцев на лыжне или в баре по вечерам – ведь папа  так гордился своей хорошенькой спутницей.
       Так и жили они,  однообразно и одновременно счастливо;  события и дела послушно укладывались в привычную колею, не тревожа души неожиданными лишениями и неприятностями. Женя прилежно училась, особенно не напрягаясь и не выделяясь успехами или неудачами из общей массы. Обычный в то время путь: школа, институт, куда она с помощью пары нанятых репетиторов довольно легко поступила и который  также легко и бездумно окончила, став инженером-химиком. Жизнь была чудесно наполнена встречами с друзьями, флиртом, веселыми вечеринками, походами в театр и кафе, да  и большинство московских ресторанов были ей хорошо знакомы. Сердце её пока жаждало лишь приятных необязательных встреч, щекочущих признаний в любви;  томило ожидание прекрасного принца, на роль  которого никак не подходил ее сокурсник Аркадий  –   такой же бесшабашный, как она,  полудруг,  полувозлюбленный, терпеливо  принимающий все    капризы своей взбалмошной  приятельницы.
        Начало Жениной работы в одной из лабораторий того же института, где трудилась мама, мало  что изменило. Лаборатория делала какую-то вакцину, судьба которой, впрочем, не очень волновала молодого специалиста. Единственно  что изменилось – они стали реже видеться с Аркадием, который  был распределен в  закрытый институт под Москвой.  Теперь он появлялся только по субботам и воскресеньям. Однако его отсутствие быстро компенсировал новый верный паж –  лаборант Володя, совсем еще юный восемнадцатилетний мальчик, с курчавой жгучей шевелюрой и румяными, по-детски круглыми щечками. Жене нравилось ловить на себе его робкие, восторженные взгляды;  почти каждое утро находить на своем столе  то ветку сирени, то букетик ландышей или незабудок или коробочку «Рафаэлло»; лакомиться каким-нибудь необыкновенно большим краснобоким яблоком, принесенным в дар своей фее застенчивым обожателем. Иногда Володя допускался на более короткую дистанцию, и тогда он, гордый и молчаливый, тащил за Женей ее сумку с покупками, позволяя себе лишь на переходах и на лестнице заботливо поддерживать свою даму  под локоток.
      Первая беда, порушившая  незатейливый, но такой уютный   ход жизни этой семьи, пришла, как всегда, неожиданно.  Наступил наконец долгожданный день предзащиты папиной  выстраданной диссертации. Что такого неприятного и ужасного наговорили отцу семейства на этом заседании НТС, ни Женя, ни мама так никогда и не узнали,  но тут же решили, что это все злопыхательство и зависть недругов и начальника. После этой злополучной  предзащиты папа ходил совершенно потерянный, дочери даже показалось, что он весь как-то сжался и стал меньше ростом. Женя и мама делали все возможное, чтобы рассеять грустные думы Ивана Ивановича, и коллеги папы, может быть, чувствуя себя  виноватыми, тоже постарались – устроили  веселое застолье по поводу его пятидесятипятилетия.  Женя первый раз видела отца пьяным, он был смешной и жалкий,  и она в душе  порадовалась, что такие праздники в их жизни редкость. Но по прошествии нескольких дней, вечером, папу под руки привели домой соседские мальчишки –  на подходе к дому он  неудачно упал и сильно расшиб колено. Колено, впрочем, быстро зажило, но папа с этих пор стал часто падать, то на улице, то на работе, а затем у него стала неметь левая рука.  Ему делали массаж, УВЧ, накладывали магниты, ставили иголки, клали в больницу, но рука не проходила, хотя врачи ничего не находили, пока  в госпитале Бурденко  на энцефалограмме   не разглядели опухоль головного мозга. Поначалу и это казалось не столь страшно –  опухоль небольшая, кажется не злокачественная, но надо делать операцию.  Однако после операции  хирург, поглаживая дрожащие Женины пальцы, терзающие носовой платок, сказал, строго глядя ей в глаза:
    –  Крепитесь, девочка, опухоль оказалась большой, частично неоперабельна. Мы сделали все, что смогли. Если не будет быстрого роста, он может прожить год или два.
    Но отведенного времени не случилось; через три месяца папа ослеп,   а затем умер. Возведенный родителями, такой обустроенный, казалось бы, хорошо укрепленный  семейный очаг дал первую роковую трещину, грозящую привести к  полному разрушению дома. Болела мама, и Женя вдруг оказалась единственной опорой, которая еще как-то поддерживала и что-то противопоставляла краху несчастного семейства.
    В это трудное время где-то в командировке  застрял Аркадий; в связи с летним сезоном затерялись на дачных просторах немногочисленные родственники и знакомые семьи, и рядом с Женей остались лишь ее школьная подруга Виктория и верный Володя, зато последний стал  почти членом дома Лисицыных.  Он часами выгуливал  раздавленную горем  Женю, полагая, что физическая усталость может хотя бы частично притупить боль душевную; бегал за лекарствами для мамы; ездил с Женей на дачу, чтобы заросли крапивы и лопуха окончательно не поглотили посаженное весной. Каждый раз, появляясь, верный обожатель обязательно преподносил Жене какой-нибудь приятный пустячок: то ее любимые «Рафоэлло», то связку бананов, то новомодный блеск для губ.
      Постепенно пошатнувшийся, привычный ход событий стал восстанавливаться: отболев, вышла на работу мама, на лице у дочери опять засветилась улыбка, а исчезнувшие было ямочки на Жениных щеках вновь вернулись на свое место. Пришедшая теплая, но дождливая осень еще больше сблизила молодых людей –  они вместе со всей лабораторией несколько раз выбирались в ночное, за грибами, и Женя уже привыкла, что в институте их с Володей воспринимают как единое целое.
     Где-то в ноябре Женя, простуженная,  с  температурой лежала дома, а Володя, примостившись рядом, поил ее куриным бульоном, собственноручно сваренным, – занятие, доставляющее удовольствие обоим:  молодой женщине приятна была его ласковая заботливость, а мальчик млел от прикосновения ее рук, от запаха  молодого тела, послушно лежащего  рядом, от ее полураскрытых,  горячих губ. Женя видела его лицо; совсем близко была нежная белая шея в расстегнутом вороте рубахи и  восторженные глаза. Рука юноши случайно или специально едва коснулась оборочки рубашки на ее груди, и будто молния проскочила между ними, и они уже вдвоем оказались в Жениной постели.
     В ее жизни уже была  близость с мужчиной, но раньше на это толкало то  любопытство изведать запретное, то  игра гормонов, и чаще всего  постели  сопутствовало легкого опьянение.  Сама она практически ничего не испытывала, решив для себя, что, по-видимому, удовольствие получает лишь мужчина. На этот раз всё было по-другому. Несмотря на несмелые ласки Володи –  для него она явно была первой, Женя вдруг испытала острое, сладкое  до боли удовольствие. Так они стали любовниками, и теперь стоило им  остаться одним, они бросались друг к другу. А через пару месяцев Женя обнаружила, что беременна. 
     Мама приняла это известие без излишнего драматизма, даже философски:
     –  Человек ушел, –  сказала она Жене, –  значит,  в этот мир должен прийти кто-то другой.
     Это нехитрая истина подействовала на молодую женщину успокаивающе и изгнала из ее головы черные мысли о возможном аборте. Может быть, в этот зародившийся комочек, бог вдохнет душу ее отца или, по крайней мере, ребенок будет похож внешностью и нравом на своего деда, уход которого из подлунного мира причинил Жене такую боль. Что касается Володи,  то при известии о случившемся на его лице отразилось столько эмоций, включая  и глубочайшее изумление,  и испуг, и радость,  и гордость, что Женя  не стала дожидаться ответной  словесной реакции.  Впрочем, он так ничего путного и не сказал. Женю это озаботило мало – она была уверена, что в душе он счастлив – как иначе могло быть! Единственно, молодую женщину тревожило  то, что ее возлюбленный  все тянул и тянул с представлением  невесты своему семейству.  От сплетниц их института, которые, кажется, были осведомлены обо всех сотрудниках  фирмы, Женя знала, что у ее друга патриархальная еврейская семья и очень строгий дед. В конце концов, под напором молодой женщины, смотрины должны были состояться –  она  была приглашена на обед в дом Бромбергов. 
    Это был очень странный обед втроем.   Каждые пятнадцать минут над столом повисало неловкое молчание,  и только Женя и Володя мужественно бросались восстанавливать без конца рвущуюся нить разговора.  Мать Володи, значительно ниже сына ростом, с такой же тропической растительностью на голове,  близко посаженными тревожными темными глазами приветливо поздоровалась  с молодой женщиной, но потом все время молчала, только пугливо улыбалась. В конце обеда  Женя, подняв глаза от тарелки, вдруг увидела в дверях высокую фигуру старика, опирающегося на палку, с седыми пейсами, желтоватым морщинистым горбоносым лицом и  маленькой черной круглой шапочкой на голове. Женю поразило, как мать и сын испуганно вскочили и застыли у своих мест. Она почему-то тоже страшно испугалась, ей вдруг привиделось, что ребенок, который родится, будет таким же страшным,  с изъеденным морщинами лицом, как у его  прадеда. Старик сам медленно опустился в приготовленное для него кресло, исподлобья искоса взглянул  на Женю и произнес:
     –  Что вы вскочили? Садитесь!
     Женя в общем порыве тоже невольно поднялась со своего места, еле выдавив из себя робкое:
     –  Здравствуйте.
     –  Здравствуйте, здравствуйте, барышня. Садитесь же, наконец!
     Потом он сидел,  не принимая участия в теперь уже совсем умирающем разговоре, почти ничего не ел и, казалось, не смотрел на Женю.  Через полчаса старик так же неожиданно легко поднялся из-за стола, бонтонно поклонился и, приволакивая левую ногу, ушел, растворившись в дверном проеме, а его дочь и внук, хотя и пытались не показать  гостье, явно вздохнули с облегчением.
     На следующий день по виноватому  виду Володи Женя поняла, что она не понравилась главе семейства Бромбергов. Володя что-то мямлил в свое оправдание, и это еще больше разозлило молодую женщину. В результате  она на неделю прогнала его с глаз долой, а вечером, разглядывая в зеркало свои  светлые, как у мамы, вьющиеся волосы, свежее личико с чуть припухшими яркими, без всякой помады губами,  всё пыталась понять, чем она так не показалась этому противному старику.
     Приближающееся материнство, новые незнакомые, но такие волнующие ощущения отвлекали Женю так, что она, в конце концов, махнула рукой и не требовала от Володи нужного решения, поверив его словам, что, когда родится ребенок, дед позволит им пожениться. Володя по-прежнему таскал продукты, приколачивал и чинил  все, что ломалось в доме Лисицыных, был всегда  рядом, когда требовалась помощь и забота, но теперь для Жени он был больше заботливым другом, чем трепетным возлюбленным;  возникшее было единение молодых людей  ослабло ;  Володю явно не так остро занимало и радовало приближающееся событие. Хотя они виделись ежедневно, но каждый по существу уже жил своей отдельной жизнью. Наконец в августе  родился Ванечка. Разве могла Женя дать ребенку  другое,  не отцовское имя.
     Раньше Женя и не предполагала, что материнство может принести столько острых ощущений: и иссушающий страх за свое чадо, и огромная радость и расслабляющая нежность при виде  таких смешных розовых пяточек, и неизведанное блаженство, когда новорожденный брал её грудь. Она вся растворилась в любви и  заботе,  и весь мир вместе с Володей отодвинулся, стал почти не интересен. Правда, она все-таки заметила, что Володя вовсе не испытывает  святого восторга при виде младенца, что переполнял её душу.  Почему-то его покоробило, что имя ребенку было выбрано без его участия.
     –  Но это же в память об отце, –  искренне удивилась Женя.
     Однако, несмотря на отсутствие восторга, молодой отец аккуратно снабжал семейство Лисицыных фруктами, сладостями; коляску и хорошенькую ванночку для купания, само собой, разумеется, покупал он тоже. Поразмыслив, Женя решила, что её притязания на нечто больше необоснованны – новорожденный младенец у мужчины не может вызвать вихрь чувств, и было бы  смешно, если бы Володя, так же как и она, млел при виде ничего не понимающего сына, вот потом…Так и мама говорит. С замужеством  она его тоже больше не торопила, поняв, что появление ребенка ничего не изменило –  её не хотят принимать в доме Бромбергов.
    –  Ну и пусть, –  решила она, –  сейчас многие живут в гражданском браке.
    Полное растворение в заботах о малыше  убыстрили время, вот и Ванечка уже довольно твердо стоит на чуть кривоватых ножках, выставив вперед кругленький животик, а  вот уже лепечет нечто похожее на «мама». Женя наконец вышла на работу в свою лабораторию, которая все так же самоотверженно трудилась над изготовлением   той же вакцины.
    Как-то утром  собираясь на работу,  Женя, причёсываясь и разглядывая свое изображение в зеркале, пришла к выводу, что она очень похорошела.  Кожа,  будто  подсвеченная изнутри, приобрела  особенную мягкую белизну – можно было подумать, что молоко, которым она кормила Ванечку,  подмешалось в кровь; губы и без того яркие,  сейчас –  казалось, тронь и брызнет кровь,   и волосы  как-то особенно   курчавятся вокруг тонкого личика. Ей вдруг снова захотелось куда-то пойти, услышать музыку, потанцевать, явить, в конце концов, миру свое похорошевшее лицо и пышный бюст.
    –  Сегодня же вытащу куда-нибудь Володю. Мы так давно не развлекались, –  решила она.
    Но Володя давно уволился из их института,  и дома его не оказалось.   Женя вдруг вспомнила, что в последние  месяц-два ее гражданский муж как-то слишком поспешно исчезал, не порывался погулять с Ванечкой  и, казалось,  скорее по обязанности, а не по зову сердца таскал  все необходимое в  их дом.    Тут  еще сотрудница  лаборатории не преминула сообщить, что пару раз видела молодого Бромберга с хорошенькой брюнеткой. Это было уже слишком, это было предательство в чистом виде! Разозленная и обиженная молодая женщина дозвонилась до своего бывшего возлюбленного и потребовала, чтобы он завтра срочно прибыл к ним.
     Ночью она фантазировала, как будет гневно гнать его от себя, а он умолять и просить прощения. Однако Володя появился  совсем не с виноватым видом. Она вдруг заметила, как  изменился, повзрослел за это время ее бывший возлюбленный:  как твердо врезается плотная короткая шея в воротник рубашки, как затвердели некогда  юные щеки, как укоротилась, превратившись в жесткий ежик, пышная растительность на голове.  И тогда она растерялась.  Однако, подавив растерянность, Женя  начала говорить, распаляя сама себя; под конец голос ее налился силой и гневом – «пускай он не отпирается, его видели, это предательство и вообще,  если так, пусть убирается из её и Ванечкиной жизни». Но он и не думал ничего отрицать – да, в его жизни появилась другая женщина – их познакомила его тетка, и дед и мать одобряют этот выбор, и вообще они все собираются уезжать. В Израиле живет брат деда – довольно богатый человек,  он зовет их туда. На семейном совете уже принято решение, что вся  семья и семья маминой сестры уедут из России, и он не может противостоять этому.
     Все это было так неожиданно, что вначале Женя растерялась, потом залилась слезами.
     –  Ты успокойся, все обдумай, мы еще поговорим. На твое имя для Ванечки   дед  положил большие деньги, так что сможешь каждый месяц брать определенную сумму. Вам должно хватить до момента, когда Ванечке исполнится 12 лет. К этому времени, я думаю, уже хорошо устроюсь и пришлю еще.
    Неделю Женя плакала и кляла несостоявшегося мужа, двадцать раз они обсуждали с мамой: «как он только мог, и как все так получилось, ведь он любил её», а через пару месяцев они с Ванечкой провожали Володю.  Он улетал один – семья уже была в Израиле, правда, может быть,  в самолете  его поджидала та хорошенькая брюнетка, с которой его засекли  сотрудницы  лаборатории.
    –  Прости меня, –  сказал он ей на прощание, –  но мне кажется, ты никогда по-настоящему не любила меня. Дед очень много сделал для нас с мамой – ты просто  не знаешь. Я не мог идти против его воли. –  И самолет унес его навсегда в жаркий Иерусалим.
    Женя ещё поплакала, но рассудительная Виктория утешила, сказав:
–  Что ты мотаешь себе нервы. Ребенка он тебе сделал, деньги оставил, ну и чёрт с ним! Не ехать же тебе, в самом деле, в этот чёртов Израиль. В такие  хрестоматийные еврейские семьи  русской бабе  лучше не соваться. Мать же ты не бросишь!
    И опять это простая  и одновременно по-житейски мудрая  отповедь, как некогда мамины слова о необходимости воспроизведения рода человеческого, (когда решался вопроса быть или не быть Ванечке  – об этом теперь просто страшно подумать)  довольно быстро успокоила Женю.    Действительно,  уехал,  ну и бог с ним!  И прав Володя, надо признаться хотя бы себе самой, не любила она его никогда по-настоящему. 
    Надо жить!  Она молода, красива,  Ванечка такой прелестный ребенок, и мир вокруг так интересно изменился за это время! Она вместе с сотрудниками своей  лаборатории  ездила в те августовские дни к Белому дому, слушала по телевизору модных политиков, даже спорила с мамой – имеют ли  отношение к КГБ Невзоров и Жириновский или нет. Однако  очень скоро оказалось, что случившиеся перемены совсем не благостны для устойчивой и нормальной жизни. Их фирма, казавшаяся незыблемой в иные времена,  вдруг зашаталась; тематику по вакцине, которую они так и не сделали, отменили; начались перебои с зарплатой, а потом  половину сотрудников вместе с Женей отправили в отпуск за свой счет. Мама к этому времени уже не работала – сидела с Ванечкой, поскольку Женя никак не хотела отдавать его в детский сад. 
     В этот непростой момент в жизни семьи Лисицыных, как всегда,  на помощь пришла Виктория, которая к этому времени уже  давно обитала где-то между Россией и Турцией и которая теперь начала деятельно приобщать подругу к бизнесу. Она то  организовала ей точку на рынке, где Женя должна была торговать якобы французской косметикой и турецкими тряпками, то посылала ее с каким-то барыгой развозить  подозрительные  тюки с товаром, то сажала  в грязной комнатушке принимать счета от  загадочных личностей. Впрочем, последнее ещё более-менее у Жени получалось,  все остальное бывший химик-технолог делала из рук вон плохо: на рынке некая размалеванная девица увела у нее,  так и не заплатив, дорогую французскую пудру; с турецкими сумками ее бойко  вытеснили с заранее купленного места; два раза крупно обсчитали. Короче говоря, все предприятия, в которых участвовала Женя,  имели минусовый баланс. В конце концов, молодая женщина решила прекратить неудачные попытки влиться в ряды новоявленных предпринимателей и тихо устроилась уборщицей в местное отделение милиции. Расстроена была одна мама, Женя уже смирилась, поскольку все устроилось  не так плохо: к 12 часам она   возвращалась домой  и зарплата была в два раза больше, чем в родном институте.  Кроме того, молодая женщина  вытащила припрятанные папины самодельные ювелирные станочки для резки и полировки камней, нашла миниатюрный паяльник и прочие, хотя и самодельные, но такие удобные приспособленьица,  нашла кое-какие камушки, остатки серебряной проволоки,  и принялась, как ее учил отец, полировать да паять. И первые вещицы, сделанные ее ловкими рукам:  комплект ; колечко и две сережки,   выглядели весьма недурно. Затем как-то Виктория привела к ним некого Ахмета, не то алжирца, не то индуса, тот посмотрел приготовленные поделки и начал  приносить Жене камушки, а сделанные вещицы продавал. Хотя платил он лишь часть стоимости, да и продажи случались не  столь часто,  но все-таки это было подспорье. Во всяком случае, Женины приработки,  оставленные Володей детские, её зарплата и мамина пенсия  позволяли семье Лисицыных  не бедствовать.
     Однажды, приехав на дачу на воскресные дни, Женя нашла пятилетнего Ваню одиноко играющим в саду,  и маму, лежащую на террасе с сильнейшим сердечным приступом. Испуганная, она перевезла тут же семью в Москву, благо, сосед всегда любезно оказывал транспортные услуги, и вызвала врача. Молодой, очень серьезный доктор долго слушал мамино сердце, мерил давление, заставлял поднимать левую руку, мял предплечье и все время неутешительно качал головой, а в конце концов, объявил, что – «нужна срочная госпитализация»,  и отправил старшую Лисицыну в больницу.
     Теперь Женя разрывалась между домом, работой, ежедневными поездками к больной. Только сейчас она заметила, что мама  перестала быть пухленькой и кругленькой, а как-то незаметно для дочери усохла и превратилась в маленькую седую старушку со скорбно поджатыми губками. Одни длинные пальчики, хотя и стали прозрачными  и подраспухли в суставах,  были все еще изысканно красивы и напоминали о счастливой поре в жизни их семьи.  Через пару недель маму с кипой рецептов наконец выписали, и она как будто пошла на поправку, а через месяц внезапно умерла от повторного инфаркта. Это было так страшно и неожиданно, что первые минуты Женя просто не могла принять факт смерти и продолжала тормошить  и растирать грудь матери, а когда начала осознавать случившееся, рухнула на колени рядом с диваном, на котором лежала покойница,  и, обливаясь слезами, просто припала, приросла к еще теплой щеке матери.  Ее всю трясло,  и казалось,  что кто-то злой и жестокий начал вкручивать ей в грудь что-то давящее,  чугунное.   Врач из скорой и  соседка  никак не могли оторвать молодую женщину от умершей,  чтобы дать успокоительного.  Женя ничего не слышала, не видела, только ; страшная раздирающая боль и отчаяние. Вдруг Ванечка, о котором все забыли и который так и стоял столбиком в дверях, наблюдая суету вокруг бабушки, бросился к матери и, вцепившись ей в ноги, даже не заплакал, а  тоненько стал подвывать матери. Чугунная гиря все давила грудь, но Женя уже знала, что  перенесет, переживет и эту  потерю.
      Продала Женечка часть папиной, в общем-то небогатой коллекции, как всегда, помогла Виктория: и похоронили маму рядом с папой  на Хованском кладбище, и последнее,  что долго помнилось Жене,  было будто  помолодевшее после смерти мамино лицо  и восковые  тонкие пальцы, сжимающие иконку.
     Молодая женщина осталась одна с ощущением, что некий жестокий человеконенавистник взял и просто так, без всякой причины расстрелял всех ее близких. Даже  выплакаться она не могла по-настоящему, потому что сын и ночью, услышав ее рыдания, приползал к ней, прижимался теплым комочком и начинал, как раненый зверек, тихонько поскуливать. Приезжала Виктория, помогала, чем могла, но не утешала, а поучала:
     ; Хватит нюни распускать. Что делать, все мы смертны! Надо жить. Теперь тебе надо думать о ребенке.
     И Женя пыталась жить, и бывали в её жизни  веселые, даже радостные моменты, но были и такие тяжелые,  придавливающие, что казалось –    нет  сил больше  терпеть,  но они тоже сменялись чем-то более светлым, приятным, а время текло и текло, унося молодые годы.
    Конечно, главной радостью был Ванечка,  но в сыне было много такого, что настораживало и пугало молодую мать.  Маленький, светловолосый, с такими же пронзительносиними глазами, как у деда, ласковый и послушный с матерью, он был пугающе  апатичен и равнодушен ко всему окружающему.
    –   Ребенок заторможен, не контактен со сверстниками, –   жаловалась учительница уже в первом классе.
    Когда Женя приходила за ним в школу, он никогда не мелькал в кричащей, бегающей, прыгающей толпе детворы. Мать обычно находила его сидящим в одиночестве где-нибудь в сторонке, не то размышляющим о чем-то своем, не то просто пребывающим в вялом полусне. Читать он тоже не особенно любил, предпочитая слушать её чтение, когда она пыталась приобщить его к мировой литературе, конечно, по возрасту.
    –   О чем ты думаешь? –   приставала она к нему, когда мальчик сидел, вперив в пространство затуманенный взор.
    –    Ни  о чем, –   просыпался он, но Женя была уверена, что сын о чем-то напряженно размышляет. Еще совсем маленьким иногда он  задавал такие странные вопросы: «а как закладывают куриное яйцо в упаковку из скорлупы?» « как так делается, что рисунок на крыльях бабочек одинаков,  будто одно крылышко отражается в зеркале?»,  «если у человеков разного цвета глаза, они видят одинаково?»  и прочее,  прочее.
    Однажды Женя вместе с сыном заехала в офис к Виктории. Конечно, это была одна комнатка в двухкомнатной квартире, но чистенькая и опрятная, почти роскошная по сравнению с тем убогим помещением, где когда-то Женя по велению подруги пыталась постигнуть азы бизнеса. Молодые женщины, чтобы иметь возможность свободно поболтать, посадили Ванечку за компьютер, открыв простенькую игру и показав, какие клавиши надо нажимать. Когда через полчаса Женя попыталась оторвать сына от машины, случилось чудо.  Всегда такой  послушно-покорный апатичный ребенок  сопротивлялся,  не желая уходить, просил мать еще подождать, плакал;  щеки его горели,  а пальцы никак не могли оторваться от клавиатуры.  С этого дня мальчик заболел компьютером.  Он рвался к Виктории в офис, приставал к матери с вопросами, как и почему нажатие клавиш заставляет метаться по экрану смешных человечков и, может быть, можно купить эту сказочную машину, исходя из скромного бюджета семьи – к сожалению, он хорошо знал  жесткую фразу: «сынок, у нас пока нет денег». В конце концов, Женечка купила у соседа подержанный компьютер, а тот заодно  наладил его для Ванечки и показал несколько нехитрых приемов в играх. Первый раз молодая мать  видела своего сына таким оживленным, с блистающими глазами и так легко, без застенчивости общающимся с посторонним человеком.
    Теперь оторвать сына от  светящегося экрана было практически невозможно, что, естественно, стало очень быстро пугать родительницу.  Ей казалось, что ребенок еще больше побледнел и сгорбился. В конце концов, был установлен определенный временной отрезок, когда Ванечке разрешалось общаться со своим электрическим другом, причем Женя заметила, что сын очень быстро перестал играть в столь любимые детьми «стрелялки» и «взрывалки», а  предпочитал сложные карточные игры и различные головоломки. В школе в это время тоже начались занятия с компьютером.
    Однажды,  вернувшись домой с работы, открывая входную дверь, она услышала в комнате оживленные детские голоса. Это было настолько удивительно, что она, обеспокоенная, застыла на пороге – у Ванечки практически не было друзей. Заглянув в маленькую комнату, она обнаружила там сына в обществе еще одного мальчика. Ванечка радостно бросился к ней:
    – Познакомься, мама!  Это – мой друг
    Мальчик на голову выше Вани, с приятным, даже красивым лицом, нисколько не смущаясь, шагнул ей навстречу.
    – Слава, – как-то очень по-взрослому представился он, а потом добавил: – у вас, жалко, нет интернета, и память слабовата.
    В нем была такая открытость и доброжелательность,  что он тут же понравился Жене,  и она порадовалась за сына, сумевшего завоевать дружбу такого симпатичного паренька. С этого дня  Слава  часто стал появляться в их доме, или Ванечка звонил и говорил, что он у приятеля, причем последнее происходило все чаще и чаще.
    – Почему вы не сидите у нас дома? – Она пыталась противиться частым отлучкам сына.
    – Мой компьютер – слабак, как в школе. Вот у славы «Пентиум», представляешь!
    Теперь слова: «Пентиум», «процессор», «интернет»  не сходили с языка мальчика, и Женя решила, что обязательно найдет еще какую-нибудь работу  и  купит сыну на день рождения – все-таки 13 лет –  столь желанный «Пентиум». Тем более что сын вдруг неожиданно принес ей якобы заработанные деньги – двести пятьдесят рублей. Испуганная Женя набросилась  было на мальчика, но он объяснил, что они со Славой теперь помогают на автомобильной стоянке и им там иногда платят.
    – Пятьдесят рублей я отложил на компьютер, а остальное тебе на хозяйство, –  с гордостью сказал мальчик.
    Сначала в ее душе заметался страх, но оказалось – ничего опасного Стоянка была тут же рядом – квадратная площадка, которую на глазах Жени еще прошлым летом расчистили, засыпали толчеными камнями, обнесли забором и поставили сторожку. В сторожах там был их сосед  снизу дядя Кузьма, которого Женя знала с детства, и еще какой-то мужик помоложе.  Вертелись там еще двое-трое не то киргизов, не то узбеков, из тех приезжих, которые  убирали и обихаживали территорию между  пятиэтажками и ютились  где-то в подвале  местного торгового центра.
    – Да, не волнуйся  ты,  девочка, –- успокоил ее Кузьма Федорович, – ребята хорошие, помогают  помыть машины, подкрутить; хозяева им и платят.
    Женя и успокоилась, но  еще больше утвердилась в  намерение подработать и купить сыну столь желанный подарок.
    Работа подвернулась неожиданно быстро. Их соседка, которую вся округа звала просто Машей, хотя ей было уже под шестьдесят, пройдоха и большой любитель выпить, услугами которой по мелочам пользовался весь дом: помыть, принести, выбросить, на робкий вопрос Жени, не знает ли она, может быть,  в  РЭУ  можно подработать, неожиданно предложила:
    – А иди к нам в бригаду малярничать, а то я никак  оттуда уйти не могу – говорят: «давай замену». Красим соседние дома, близко и за сезон можно хорошие бабки схватить. Я вот прошлым летом заработала и купила шифоньер, красивый полированный, диван раскладной и два кресла.
    –  Но я не умею.
    – А чего там уметь-то. Мажь себе, да мажь. Поднаучат! Семен – бригадир, мужик хороший, справедливый.
    Женечка подумала, подумала и согласилась – где еще она на легкой работе сумеет хорошо заработать. Взяла отпуск  за свой счет в институте – она два года тому назад вернулась в родные пенаты, в ту же лабораторию: начали платить, не густо, но все-таки,  да и уборщицей подрабатывала,   и пошла малярничать.
    Бригада была сезонная – работали с середины апреля по конец октября, а на зиму разбегались. В бригаде, помимо Жени, были еще две молодухи-украинки: Галю, как звала ее подельница, и Олеся. Галю лицом вылитая матрешка, которыми  бойко торговали на Арбате: гладкие темные волосы на прямой пробор, слегка выпуклые  карие глаз, круглые темные брови, аккуратный носик, ротик бантиком и румяные полные щечки. Она даже как матрешка подвязывала линялую косынку. Олеся тоже была круглолица, но с лукавыми, чуть косящими огромными голубыми глазищами и капризным, пожалуй, слишком большим для ее мордочки,  ртом. Они часто тараторили по-украински, и от их бесконечных «як»  иногда к вечеру у Жени начинало звенеть в ушах.  Встретили они новенькую ни душевно, ни злобно – всё показали, первые дни поставили на шпаклевку да подмалевку, а  через неделю Женя, как и они, уже орудовала длинной кистью и каталась в люльке с первого этажа на пятый и с пятого на первый.
   Шел косметический ремонт соседнего ряда домов вдоль их малозаметной улицы. Первое время болели руки, просто разламывалась спина, на высоте кружилась голова, но старая истина – человек ко всему привыкает, – и уже через недели три Женя работала на равных.
   Семен – бригадир, здоровенный мужик, был суров, но справедлив. и бригаду в обиду не давал. Его можно было даже назвать красивым, если бы практически не полное отсутствие волос на голове – так нечто жалкое, прилизанное  в обрамлении затылка, да плохо бритое полное лицо. Для своей должности он обладал всеми необходимыми качествами: знал дело, умел считать деньги и матерился так, что высшее начальство старалось с ним не связываться. Галю и Олеся его не боялись, но слушались беспрекословно, и, глядя, как он по-свойски похлопывает  по крутым задам украинок, Женя решила, что, скорее всего, существуют более близкие отношения между бригадиром  и этими двумя бойкими бабенками. Жени он вначале как бы даже сторонился, но платил по справедливости, и она была ему благодарна. Но однажды, когда закончили первые два дома, в подсобке, где женщины переодевались, соорудили небольшое застолье. Посидели, попили, Семен неожиданно оказался компанейским и веселым, даже некая интеллигентность проскальзывала в его обращении с женщинами. Женя, которая давно не притрагивалась к спиртному, слегка захмелев от двух стопок водки,   не сразу заметила, как исчезли её  напарницы, и осталась она вдвоем с бригадиром. Тот вдруг совсем превратился в галантного кавалера, подливал, ловко чистил апельсины, и чуть ли не с рук  кормил Женю  исходящими оранжевым соком дольками. Молодой женщине было приятно внимание нестарого  и такого обходительного мужчины,  и она опомнилась лишь тогда, когда обнаружила, что полулежит на потертом диване,  руки бригадира уже гуляют по её телу, а его лицо совсем близко склонилось над ней. И эта полная, красная от выпитого физиономия, осоловелые, оловянистые глаза начальника, его похотливые руки  внушили ей такое  отвращение, почти ужас, что она, вскочив, залилась слезами – с ней сделалась  истерика. Это сразу отрезвило бригадира:
    – Ты чего, дуреха? Я не петух какой-нибудь, не хочешь полюбовно, не трону тебя, – обиженно сказал он и с этого дня перестал замечать Женю, но платил также, и это вполне устраивало обоих.
    Как-то, наводя лоск уже на третий дом, бригада добралась до одной квартиры на 2-м этаже. Было жарко – начало июля и  окна и балконы были распахнуты. В маленькой комнате двухкомнатной игрушечной квартирки  Женя разглядела  огромный письменный стол со старинной чернильницей: две пустые квадратные емкости, а между ними фигурка сидящего Вольтера; еще на столе  была старинная серебряная карандашница,  фигурка Наполеона в треуголке,  какие-то безделушки и масса бумаг и книг, разбросанных, как показалось Жене, в беспорядке. Кроме стола, в комнате стояло массивное деревянное кресло с прямой спинкой и шкаф с книгами. На балкон из большой комнаты вышел хозяин квартиры: высокий пожилой господин с тонким бледным лицом и все еще красивыми темными глазами. Еще год назад Женя  иногда встречала его на улице, медленно шествующего, опираясь на палку, а впереди, тоже медленно, брел рыжий пес, по-видимому, такой же старый, как и его хозяин.  Наверное, пса уже не было в живых, а пожилой господин  даже по квартире передвигался с трудом.
    – Барышни, – обрадовался он малярам, я вас попрошу, заберите вот это старье, выбросьте, а то я разобрал, а выкинуть никак не допрошусь свою помощницу.
    Хотя внешне он не был похож, но Жене он напомнил отца – своей расположенностью к людям,  галантной чопорностью. В нем чувствовалась порода, внутренняя интеллигентность, приятная старомодность – все то, чего так нехватало молодой женщине в последнее время. Она с удовольствием помогла ему перенести тяжелый горшок с огромным столетником в маленькую комнату, переместить столик с небольшим телевизором –   ей было приятно оказывать ему  небольшие услуги.
   – Голубушка, – обратился он к ней, по-видимому, тоже  выделив ее,  –  вы не зайдете ко мне после работы? Моя приходящая помощница приболела, а мне надо кое-что купить в нашем магазине. Я ведь не выхожу. Окажите мне эту услугу. Я заплачу.
   После работы Женя купила все необходимое: яйца, кефир, чай, сахар, еще какую-то мелочь; занесла все покупки в квартиру на втором этаже, и с этого дня стала заходить туда по вечерам, чтобы исполнять небольшие поручения Геннадия Львовича, так звали хозяина огромного письменного стола. Он каждый раз так радовался ее приходу, усаживал пить чай, участливо, но очень деликатно  интересовался ее жизнью. Женю бесконечно трогала его задушевность, какая-то изысканная бонтонность  в  их отношениях; денег за услуги она естественно не брала.
   – Сколько у вас книг и такие прелестные вещицы!
   – Книги – это единственное, что может скрасить старость. Я – историк, у меня, голубушка, действительно прекрасная библиотека. Я не спрашиваю вас, почему вы, интеллигентный человек, занимаетесь таким ремеслом. Сейчас такое неустойчивое время. Надеюсь, у вас все наладится, мне  хочется пожелать вам всего светлого. Вы так тонко чувствуете прекрасное.   Пойдемте-ка, я вам кое-что покажу.
   – Идите к столу – Геннадий Львович галантно пропустил ее вперед в маленькой комнате. – Вот, – он извлек какой-то предмет из-под кипы книг, – посмотрите, вам должно понравиться.
    На нефритовом массивном пьедестале, в золотом ободке, лежал на широком раструбе рог изобилия из синей эмали, с золотым мундштуком и золотыми ажурными украшениями  в виде виноградных листьев.  Прислонившись к задранному золотому наконечнику рога,  на золотой подушечке сидел фарфоровый амурчик.  Вещица была довольно тяжелая, но необыкновенно красивая и изящная.  Возможно, это был грузик для бумаг.
    – Боже, какая прелесть, – вырвалось у Жени.
    – О,  вы понимаете толк в прекрасном. Я считаю, что этот прессик для бумаг вышел из мастерских Фаберже. Я даже писал в Петербург к Скурлову, он специалист по работам Фаберже.
    – Я знаю, мне папа рассказывал.
    – Кто был ваш отец?
    – Он был физик-ядерщик и ювелир-любитель. Он, как вы говорите, необыкновенно  чувствовал  прекрасное.
    – Женечка, я так рад, что болезнь моей помощницы привела в мой дом такую интересную и очаровательную собеседницу.
    Вечером они зачаёвничались  допоздна.
    А потом случилось страшное.
    В тот день Ванечка пришел  позже ее.  Она уже начинала беспокоиться, хотела идти  искать, когда как-то очень тихо вошел сын. Уже по виду – совсем сник, отцовские глазищи в пол-лица, – она поняла, что что-то случилось, но мальчик отмалчивался, вымученно улыбался, быстро ушел к себе, даже компьютер не включал и под предлогом, что устал, рано лег спать. Вначале она подумала, что вернулся из Прибалтики его приятель Слава,  и они поссорились, а ночью услышала сдавленные рыдания.
    – Ванечка, дорогой мой, расскажи мне все. Мы же с тобой всегда делились и плохим и хорошим.
    То, что наконец  рассказал сын, вначале даже не очень испугало ее. А произошло вот что.  Кузьма Федорович уехал на пару недель в деревню, его русский помощник тоже куда-то задевался, на автостоянке временно командовали  то грузин Вано,  то таджик Ахмет. 
    Днем Ахмет сказал Ванечке, что идет в магазин, а он пусть посидит в будке – днем спокойно, ничего не случится. В это время на стоянке группа южан возилась с чьей-то машиной, потом они ушли;  уехала на работу дама из соседней девятиэтажки  – Ванечка знал  её машину и саму хозяйку, а когда вернулся Ахмет,  пришел их новый клиент, тоже кавказец – у него были какие-то дела на соседнем рынке – и не нашел своей иномарки, которую он, якобы,  пару часов назад, при Ахмете,  поставил на стоянку. Оба южанина набросились на Ванечку – мол,  не доглядел, при нем украли машину.
    – Пусть твои родители покупают мне новую тачку, – орал владелец пропавшей иномарки.
    Ванечка клялся, что при нем, кроме дамы с «мерседесом», никто не выезжал со стоянки, но его не слушали.
    – Пусть твои родичи хоть частично компенсируют мне стоимость моей машины, – заявил напоследок завсегдатай рынка.
    Жене показалось, что все это ерунда. Какой спрос с мальчика? Должен отвечать  Ахмет, пусть обращаются в милицию. Она, как могла, успокоила сына, но утром, когда  шла на работу, некто худой, высокий на повороте неожиданно надвинулся на нее, и первое, что она увидела, были лимонно-желтые,  щеголеватые легкие ботинки, а когда подняла голову, явилось темное страшное лицо.
    – Твой щенок не доглядел, мою машину украли. Плати деньги.
    И тут она безумно испугалась. Жене вдруг почему-то показалось, что это воскрес старый Бромберг,  хотя стоящий перед ней, был явно лет на  тридцать моложе.
    – Он же ребенок, с Ахмета и спрашивайте, зачем он оставил его одного, – еле выдавила она из себя.
    – А мне по фигу, ребенок он или не ребенок. Возвращай стоимость!
    – Я в милицию пойду, – пролепетала она.
    – Гони деньги, а если сунешься в милицию, щенка твоего покалечу.
    – Да где я  возьму?
    – А мне по барабану. Продай квартиру. –  И шарахнулся куда-то в сторону, увидев идущего навстречу мужчину.
    И тут она поняла, что это шантаж и он будет продолжаться и продолжаться, что в милицию ей практически не с чем идти, а если она все-таки пойдет,  с Ванечкой может произойти любой несчастный случай.
    Весь день она провела как во сне, механически  водя  то кистью, то скребком, а вечером раздался телефонный звонок  с теми же угрозами.
    Теперь ей звонили каждый вечер и утром пару раз преграждали дорогу какие-то черномазые парни. Она жила в постоянном страхе, Ванечке запретила выходить на улицу, открывать дверь без нее, на ночь баррикадировала  входную дверь тяжелой доской. Посоветоваться  было не с кем – Виктория нежила свое тело где-то на Карибах, единственная двоюродная сестра была в Сочи – лето. Она поделилась своим горем с соседкой Машей, которая устроила ее в бригаду.
    – Что ты, Ивановна, – у Маши даже глаза, обычно осоловелые  от частых возлияний, округлились, – не связывайся! Заплати. Это такие бандиты! Знаю я этого Резо!
    – Но у меня ничего нет.
    – Продай, что сможешь, займи и заплати.
    Вечером Женя достала  из домашнего тайника всё, что могло иметь кукую-то ценность: остатки отцовской коллекции, пару золотых сережек, свои колечки, золотую цепочку. Папины вещицы она  предложит одному барыге – он еще доставал для отца серебряную проволоку, какие-то камушки, а после смерти  Ивана Ивановича предлагал дочери неплохие деньги за его коллекцию. Но от коллекции после похорон мамы мало что осталось –  скорее всего, потянет на 500-600 долларов, не более, а тот, черный, страшный в последний раз сказал ей:
    – Ладно, чёрт с тобой! Что с тебя взять! Гони две тысячи баксов, и будем в расчете.
    Что делать, где достать недостающую сумму?  И тогда  она решила пойти к Геннадию Львовичу, все рассказать и попросить в долг – вернется Виктория,  поможет найти деньги,  и  она отдаст.
    Она была так погружена в свои проблемы, что  не заметила стоящую у знакомого подъезда машину «скорой помощи». На её звонок дверь открыл некто в белом халате, и первое, что она увидела, было бескровное,  голубоватого цвета лицо своего недавнего милого собеседника.
   – Что случилось? –   она на минуту забыла о своих напастях.
   – Сильнейший сердечный приступ. Забираем в больницу. Вы кто ему будете?
   – Я – соседка.  Геннадию Львовичу, что, совсем плохо?
   –  Женечка, хорошо, что Вы пришли. Звонок, я думал сын прилетел, он должен был. Помогите мне собраться, –- говорил он медленно, как  бы выталкивая с трудом слова из плохо слушающихся губ; глаза его лихорадочно блестели. – Видите, как получилось. Думал,  дождусь сына, а тут так прихватило.
   – Геннадий Львович, все будет хорошо. Я сейчас соберу необходимое, буду навещать вас.
   – Спасибо, девочка. Женечка, там, на столе найдите, пожалуйста, мои очки и красную записную книжку.
   Молодая женщина метнулась в маленькую комнату и начала лихорадочно рыться на столе. Очки отыскались быстро, а записная книжка все никак не находилась.  Вдруг ее рука под бумагами наткнулась на что-то тяжелое, прохладное, фигурное. Она сдвинула листы бумаги  – это была та вещица с рогом изобилия и  беленьким амурчиком, что недавно показывал ей хозяин квартиры, а рядом, около чернильницы лежала красная записная книжка.
    – Вы скоро? – заторопил врач из соседней комнаты.
    – Иду! Я нашла. – Она взяла очки, книжку, а потом… потом её рука сама схватила пресс с амурчиком  и опустила его в сумку, с которой  пришла.
    Врач и фельдшерица «скорой» помогли Геннадию Львовичу добраться до лифта – от носилок  он категорически отказался; Женя заперла дверь  и положила ключи в карман куртки хозяина квартиры. Все спустились вниз, последний раз мелькнуло бледное лицо, большие темные глаза с синюшными подглазьями, и «скорая» уехала. И только тогда до нее дошло, что она сотворила.
    Она украла, украла у такого доброго, сердечного человека, как Геннадий Львович. Ей тут же вспомнилась картинка  из далекого детства. Играя во дворе с соседской девочкой, пятилетняя Женя буквально влюбилась в игрушечную колясочку –- полное подобие настоящей: ярко-синяя с цветным узором по бокам, складывающаяся; кукла тоже была хороша, но Женечка не могла изменить  в чувствах своему голышу Тане. Соседку позвали обедать, и она убежала домой, забыв своего кукольного ребенка с коляской вместе. Женечка не окликнула  рассеянную подружку, а потихоньку, как только захлопнулась дверь за маленькой растеряхой, переложила брошенную красавицу из папье-маше на скамейку, сложила колясочку и, прикрыв ее фартучком, принесла домой. Матери она объяснила, что это подарок, а мама, которая была занята, – ждали вечером гостей – даже не взглянула, что там принесла дочь. Часа через два к ним неожиданно заявилась хозяйка куклы с рассерженной мамашей, которая орала, что во дворе видели, как Женя забрала забытую игрушку и унесла ее домой. Женщина просто кипела, как кастрюля с переваренным супом, праведным гневом и говорила, что никак не могла предположить, что в такой приличной семье «растет такая вороватая девочка». Побледневшая  мама молча тут же вернула вожделенную коляску, в которую Женя уже успела уложить спать свою лупоглазую Таню, а когда непрошеные визитеры ушли, мама  буквально рухнула в кресло, прижала к себе дочь и разрыдалась, да так горько, так отчаянно. Женю, ожидавшую всего: подзатыльника, нотации, крика, эти неожиданные слезы утвердили сразу – она  совершила нечто  омерзительное, постыдное.  До прихода соседей,  хотя и мучаясь своим поступком, она утешала себя тем, что ее маленькая приятельница сама оставила свою игрушку –-  она, Женя, никогда бы не бросила свою Татьяну одну посреди двора. Но  теперь девочка даже не поняла, а почувствовала, что ей нет оправдания и в отчаянии, обхватив материнские колени, безудержно зарыдала. Так они и плакали, прижавшись друг к другу, но потом, по-видимому,   материнское сердце не устояло перед  судорожными всхлипываниями дочери.  Женя  почувствовала, как  мать, все еще плача сама, утирает ей слезы и успокаивающе поглаживает по голове.
    – Никогда не бери чужого, воровство и предательство – самые страшные грехи на свете, – сказала ей тогда мама.  И хотя  Женя не поняла, почему  связались вместе именно эти  деяния, но отчаяние матери и  проникновенность  её голоса навсегда отвратили девочку  от поступков, в которых могли скрыться  эти два греха. Она даже в своем институте никогда не позволяла себе взять домой пару химических резиновых перчаток  или другую ерунду, хотя прекрасно знала, что многие ее сослуживцы  не пренебрегают возможностью поживиться за счет государства даже в более крупных  масштабах, а не только в таких мелочах.
    И вот теперь она украла дорогую вещь, украла у милого, приятного человека, который так доверчиво отнесся к ней. Конечно, это ради Ванечки, но все равно она так подло обманула доверие Геннадия Львовича, да еще в минуту, когда его, тяжелобольного, увозили в больницу, и ей опять привиделось голубоватое лицо  старого джентльмена.
   Однако сейчас нельзя разнюниваться, надо спасать собственного сына, и, придя домой, она снова вытащила свои сокровища, доложив к ним белого амурчика с рогом изобилия. Вещица, безусловно, очень дорогая, и теперь ей, наверное,  удастся наскрести 1500 «зеленых» и она откупится от страшного шантажиста. Молодая женщина так истерзала себя переживаниями, что заснула только тогда, когда на дворе было почти  светло, и снилось ей сумеречное, пустое простанство; она брела куда-то, чувствуя опасность со всех сторон, и даже во сне   было одиноко и безумно тоскливо. И вдруг где-то впереди она увидела неясную человеческую фигуру  и заспешила к ней,  но  сколько она ни напрягала сил, фигура так и оставалась размытой и далекой.  Не  было мочи уже идти дальше,  и тут кто-то  сказал, что  это  – душа Геннадия Львовича, который умер в больнице, и ей надо обязательно доползти до него, чтобы вымолить прощение.   Зазвонил будильник, и она проснулась.
   Собираясь на работу, Женя решила, что попытается уговорить знакомого отцовского барыгу дать ей денег, но украденную фигурку  подождет продавать – вернется Виктория, поможет достать  денег в долг и она выкупит амурчика.
   Невыспавшаяся, измученная, молодая женщина собралась на работу,  но на  выходе из дома, в дверях, столкнулась с Машей. По-видимому, было слишком рано, ее соседка была абсолютно трезвой, но возбуждена до крайности.
   – Ивановна! – закричала она, завидев Женю. – Зарезали ночью твоего черномазого.
   – Как? Где?
   – Да на нашей стоянке. Говорят, поножовщина была, одного и сделали. Так им и надо, узкоглазым да черным, понаехали тут!
   Женя, не слушая больше, бросилась на автомобильную стоянку.
   Несмотря на ранний час здесь было довольно много народу. Любопытные в основном  столпились у ворот, несколько человек оккупировали  крыльцо домика сторожа; тут же стояла «скорая»  и милицейский уазик. Толстый милиционер что-то толковал женщине-врачу; та слушала и в то же время торопливо писала, заполняя  бланк. Женя, в возбуждении растолкав окружающих, оказалась рядом с милиционером, и первое, что  увидела, были носилки, совсем близко, на которых кто-то лежал, прикрытый простыней; видны были только  светло-желтые мужские полуботинки и  яркие полосатые носки. И носки и щеголеватые ботинки были ей слишком хорошо знакомы; у нее перехватило горло, а когда подняли носилки и сдвинулся край простыни, открылись остекленевшие страшные глаза, увиделось темное лицо, приоткрытый  будто  в крике провал рта.  Земля стала уходить у нее из-под ног так, что  она привалилась к стоящему рядом мужчине. На носилках лежал он, её мучитель, душегуб, превратившей её жизнь и жизнь Ванечки в сплошные мучения. На ватных ногах она выбралась из толпы, добралась до ближайшей лавочки и почти рухнула на нее.
   – Господи, благодарю тебя, что ты убрал  этого злодея, спасибо тебе, – шептали ее губы, –  что отвел его черную руку, сохранил меня и сына.
   Постепенно спокойствие и силы вернулись к ней, и она поплелась  в контору. Опять ласково светило солнышко, отмораживая ее заледеневшую за последние дни душу; листва деревьев больше не казалась пыльной и однотонной, а расцветилась  всеми оттенками зеленого, будто   умытая  дождем; простенькие цветы на клумбе  радовали глаз яркими красками. Конечно, у него могли быть подельники, но она уже нутром чувствовала, что с гибелью лежащего на носилках, её страхи закончились, и больше им с Ванечкой ничего не грозит. Напряжение последних дней спало, но оно и отняло последние силы; страшная, расслабляющая усталость сделала безвольными руки и ноги,  будто придавила спину. Она с трудом водила отяжелевшей кистью и еле-еле дотянула до  обеда. А днем, когда она в подсобке лениво жевала пиццу, разогретую в микроволновке, прибежал Ванечка:
   – Мама, мама! Его убили, убили, зарезали, кокнули ночью, понимаешь, –  зашептал он в возбуждении, – нам не надо платить, так ему и надо!
   Глаза его блестели, худенькое личико кривила  гримаса, и эта гримаса, злобное ожесточение, которым дышала  детская фигурка, отрезвили и, удивительное дело,  вернули силы молодой женщине. Что пережил, перечувствовал этот маленький, дорогой для неё человечек, терзаясь за мать и за себя, что такую злобную радость вызвало убийство пусть плохого, пусть врага, но человека. Она вдруг  испугалась за душу сына, чтобы не очерствела, не ожесточилась, не потерялась доброта в его сердце.
   – Ванюша, кончено,  хорошо  что нам ничего теперь не грозит, но не надо радоваться чужой смерти. Это грех! Бог ему судья.
   Но сын ее не слушал:
   – Так и надо этому бандиту, что его зарезали. Он бандит, и я сам бы его убил с удовольствием. – И он убежал в том же возбуждении, что и пришел.
    И все-таки эту ночь она спала спокойно,  глубоким, освежающим сном и проснулась, когда зазвонил будильник, отдохнувшая  и подзабывшая все волнения последних дней.   Она  даже решила привести себя в порядок и подкраситься немного, но, выдвинув ящик туалетного столика, тут же наткнулась на приготовленный сверток,  и сразу отчетливо вспомнился   весь пережитый ужас и  кража, которую она совершила. Женя развернула сверток, выбрала и спрятала  немногочисленные драгоценности, а потом поставила перед собой похищенную вещицу. Блестела позолота; отсвечивала в лучах солнца синяя эмаль; так же безмятежно покойно сидел маленький амурчик, и, глядя на это сине–золотое великолепие, Женя поняла, что её мука ещё не закончилась –   надо как-то возвращать украденное. Тут же  привиделось ей, как доброе, тонкое лицо Геннадия Львовича исказит презрительная, болезненная гримаса, когда она принесет амурчика и расскажет, как не постыдилась  украсть вещицу в такую тяжелую для него  минуту, когда его полуживого увозила «скорая». Все представилось ей  отчетливо, явственно, и она поняла, что просто не сможет посмотреть ему в глаза, объясняя, как  решилась на такую низость. Никогда, никогда он не простит ее, не поймет, почему не  попросила у него открыто.
    «Но вам же было так плохо, вас увозила «скорая», –  шептали её губы, как будто хозяин злополучного рога изобилия стоял перед  ней, –  как я могла лезть со своими проблемами.
    –  Вы могли через день прийти в больницу, все объяснить, попросить.
    –  Конечно,  могла, но тогда нельзя было медлить, было так страшно за Ванечку».
    Но сколько она ни оправдывалась перед собой, спокойствие не приходило. Никогда уже больше не будет тихих,   добрых  вечерних  чаепитий, никогда больше не будет ей так покойно и доверительно, никогда больше не возникнет  ощущение родного, потерянного в вечных хлопотах и заботах дома  с дорогими, близкими  людьми.  Нет, надо что-то придумать, как-то незаметно положить вещицу на место. Самое простое –  пойти на квартиру Геннадия Львовича, попросить ключ  у соседки под предлогом уборки, якобы полить цветы –  сам хозяин дома просил. Но соседка встретила её холодно и заявила, что только вчера приезжала сестра Геннадия Львовича, убрала, полила цветы и наказала – холодный, косой  взгляд на Женю – ключ никому не давать,  брата скоро выпишут – по-видимому,  соседи успели доложить о Жениных визитах по вечерам. Так что этот вариант отпал. Положить незаметно, когда  сам хозяин вернется домой, но могут случиться всякие неожиданности,  и этот  вариант тоже не удастся.  Больше ей ничего не приходило в голову.
    Дом, в котором жил Геннадий Львович, они практически закончили, докрашивали цоколь здания в  темно-коричневый цвет. Женя, вся погруженная в свои мысли, работала механически.  Пришло время обеда, она, положив кисть на край ведра с краской, подняла голову, поправляя развязавшуюся косынку, и увидела, что пустая люлька болтается на уровне третьего этажа, как раз над окнами заветной квартиры, и тут нужное решение пришло само собой.
   Форточка в маленькой комнате открыта – это она хорошо видела снизу, ключи от блока у нее, деревья между пятиэтажками так разрослись, что надежно прикрывают  нижние этажи  от любопытных взглядов; а она достаточно спортивна, чтобы ночью с помощью люльки добраться до окон второго этажа. Она сможет положить амурчика хотя бы на подоконник в маленькой комнате  – Геннадий Львович  так рассеян, подумает, что в суматохе, когда Женя искала его паспорт, отложила рог изобилия на окно, чтоб не мешался. Конечно, немного безумная  идея,  но она уже чувствовала, что не расстанется с ней.  Просто надо все тщательно  продумать и подготовить. Молодая женщина еще раз внимательно осмотрела место будущего действия, прошлась пару раз под окнами, примечая, в каком состоянии соседние балконы, насколько будет видна люлька  из соседнего дома. Кажется,  в квартире  с балконом справа никого нет. Да, получится у неё все, что задумала, должно получиться, даже азарт какой-то появился.
     Дома она нашла старую тряпичную сумку с лямкой через плечо – туда она положит амурчика, чтобы освободить руки; отыскала  старый спортивный костюм.
    Вечером долго смотрела телевизор, потом все-таки легла, чтобы не вызвать подозрений у сына и дать отдохнуть, расслабиться телу – уснуть она не сможет, потому что уже нарождалось, дрожало в ней возбуждение. Нет, это было не беспокойство, а внутренняя  нервная дрожь, как перед экзаменом, к которому ты хорошо подготовился, но все-таки волнуешься. Ванечка, будто чувствуя  состояние матери, несколько раз заглядывал к ней, но потом ушел к себе, в маленькую комнату, но к компьютеру не притрагивался, а так повозился, повозился и лег спать.
    Женя лежала, ожидая, когда стихнут голоса во дворе, подъедут последние машины на стоянку под окнами,  и постепенно одно за другим потухнут окна дома напротив.  Ей  почему-то вспомнилась  вся её  нескладная жизнь; поруганная любовь, до и любви-то не было, так юношеские плотские утехи; Володя, на которого так мало похож  сын: что-то общее в овале лица, да вьющиеся густые волосы, но у сына они светлые, а  у отца – темные. Она лежала, всматриваясь в сероватый сумерек комнаты, достаточно светлый из-за полупрозрачных штор, пропускающих  свет московской летней ночи. Ей вдруг вспомнилось, как они в последний раз, уже осенью, втроем, все здоровые и сильные,  ездили на дачу; отец еще планировал, где  они на следующий год посадят спаржу – надо же, в конце концов, попробовать  этот изыск – «спаржа в сухарях», «салат из спаржи».  Иван Иванович вдруг начал собирать старинные рецепты приготовления пищи, а через месяц его, прихрамывающего из-за падения во  дворе, привели соседские мальчишки, потом ещё падение,  ещё, потом больница и смерть, а отцу было всего пятьдесят пять лет, разве это возраст!
    – Папа, дорогой мой!  Вот ты сидишь в кресле  и с такой любовью смотришь на меня.  Мне так плохо без вас, так страшно за Ванечку. Посмотри, какая я стала!  Разве  в этой бабе в заляпанных джинсах, в многократно стиранной дешевенькой кофточке и косынке неопределенного цвета  ты узнал бы  свою капризницу Женю.
    «Ты у меня всегда должна быть при параде,  – сколько раз ты говорил мне это. Пожалей меня!
    Рука отца гладит ей волосы, а сам он наклоняется и целует ее заплаканные глаза:
    –  Бедная моя девочка, я всегда с тобой».
    Ей делается хорошо, светло и печально и так  жаль себя, что она просыпается.
    Который час? Уже не слышно шума машин на их проспекте, смолкли голоса во дворе. Неужели она проспала и сейчас начнет светать. Нет. Еще совсем темно. Два часа ночи. Самое время.
   Женя тихонько оделась, повесила сумку с амурчиком через плечо и неслышно выскользнула из квартиры.
   Она все делала так, как продумала заранее, и совсем перестала бояться. Она испугалась только  тогда, когда две крепкие мужские руки схватили ее.

             --------------------ххххххххххххх--------------------

    Пошел мелкий дождь, стало  прохладно, не по-летнему, и он ушел с балкона, но свет не зажигал, а, прикрыв балконную дверь, сидел в отцовском кресле, курил. Курил и вспоминал, как давно он не был в Москве, да и в России тоже – нельзя же всерьез считать его краткие наезды к родителям – неделя, две, самое большее  месяц.  Лет двадцать? Нет, пожалуй, поменьше. Как в 87-м улетел на раскопки в  Монголию, на границе с Китаем, так и застрял там, на четыре года. Его первая работа «Военное искусство Китая во времена династии Сунь» оказалась очень успешной, и молодой китаист получил разрешение поработать  в тибетских монастырях. Потом был Китай, Япония, потом его женитьба на Сильвии – они случайно познакомились, когда он летел в Сан-Франциско на международный семинар. Сильвия, по матери русская, по отцу итальянка, практически всю жизнь жившая в Италии  и привыкшая к жаркому солнцу и расслабляющему теплу,   даже и помыслить не могла, чтобы обосноваться  в России с ее неяркой  и прохладной даже летом погодой. Молодая семья поселилась  в Турине, где  работал брат Сильвии. Впрочем, в Турине  сам он подолгу не задерживался, колеся по весям и странам, однако многоцветная, шумная Италия сумела  околдовать сердце москвича, и даже после развода с Сильвией он оставил за собой и продолжал считать своим основным домом их квартиру в Турине. Удивительно, но никакой ностальгии по России он не испытывал, может быть, потому, что был очень занят, а может быть, потому, что  знал – на закате дней своих обязательно вернется, должен вернуться в город своего детства, хотя Москва на этот раз показалась ему совсем чужой – так изменилась.
     Бедный отец, после смерти мамы он совсем один, в Италию к нему ехать не хочет, впрочем, что он там будет делать в его отсутствие – Сильвия с Даней после развода перебрались в Рим. Вот и теперь он ничего не знал о болезни старшего Волошина  и, прилетев пять  часов тому назад, безумно испугался, найдя  квартиру пустой. Хорошо, соседка оказалась дома и объяснила,  в чем дело. Единственная  близкая родственница, двоюродная сестра отца тетка Клара, до которой он легко дозвонился, успокоила, сказав, что сейчас у отца все более-менее благополучно и его через пару дней выпишут. Завтра с утра он поедет в больницу, переговорит с врачом и, как только будет возможно, заберет отца домой. У него в запасе неделя, в крайнем случае можно будет задержаться еще на неделю – Чан  Ли придется подождать, но больше двух недель ему не выкроить. Такова современная жизнь – устрашающий ритм даже в такой архаичной области, как археология. За это время надо найти кого-нибудь, кто будет помогать отцу в  нехитром хозяйстве, заботиться  о его здоровье, отгонять тоску и одиночество.  Запел мобильник.
     – Серж, ты где? – вкрадчивый голосок Сильвии был  слышен гораздо лучше, чем голос тети Клары, с которой он разговаривал пару часов назад и которая находилась в том же городе,  что и он, а не за тысячи километров, как его бывшая жена.
    – В Москве, у отца.
    – Как его здоровье? Мой нежный поцелуй ему.
    – Он в больнице.
    – О! Что случилось?
    – Что-то с сердцем, сам толком ничего не знаю. Только что прилетел. Родственница сказала,  как будто идет на поправку.
    – Пошли ему здоровье,  Боже!
    – Как вы с Даниэлем?
    –  Собираемся на Багамы. Думали, может быть, ты присоединишься. Дани очень соскучился.
    – Я тоже соскучился, но ничего не выйдет. Я через пару недель должен быть в Кашгаре. Там в пещерах Тысячи Буд обнаружили новые фрески.
   – Ты, как всегда, занят. Дани огорчится. Думала сделать ему подарок – твой приезд. Что же, счастливого пути! – И она отключила мобильник.
    Несмотря на развод  их отношения можно назвать дружескими – Сильвия всегда легко отпускала к нему сына, – но по-настоящему близкими людьми, сросшимися душой и телом, они никогда не были. Сын –другое дело, пока ему интересно всё, чем занимается отец, и он приложит все усилия, чтобы в дальнейшем этот интерес не пропал.
    Многогранный Восток многому его научил:  внутреннему самоконтролю; великому умению  отгораживаться  от сиюминутного, внешнего, сосредо-тачиваясь на главном, вечном; наверное, даже  мудрости.  Тот, кто привык вдыхать едкую пыль, копаясь в древних рукописях; рисовать в своем воображении прекрасную египтянку, натирающую свое смуглое тело благовониями из  сосуда, черепок от которого только  и удалось найти; знать о том,  что было тысячи лет тому назад  гораздо лучше происходящего сегодня,  лишь наполовину живет в реальном мире.
   Почему все-таки возвращение на Родину совсем не тронуло его сердце. Сколько он ни прислушивался к себе, но ничего не дрогнуло в  груди, когда колеса самолета коснулись родной земли и за окнами такси замелькали  ярко освещенные улицы и переулки Москвы,   а сама столица показалась ему до противности похожей на большинство европейских городов.
   Какой-то звук привлек его внимание – как будто в соседней комнате кто-то или что-то царапнуло по оконному стеклу. Он прислушался, нет – все тихо, а затем вроде слабого стука в окно. Что это? Птица, но какая птица в третьем часу ночи. Сергей Геннадиевич осторожно встал;  скорее не испуг, а любопытство заставило его двигаться почти бесшумно. Он подошел к полуприкрытой двери в маленькую комнату и стал, не зажигая огня, всматриваться в темное  окно. Что это? Ему кажется или действительно за стеклом темнеет человеческая фигура? Кто-то осторожно дергал раму снаружи. Нет, это –  не сон, фигура довольно явственно просматривалась за  стеклом. Стараясь не шуметь, Сергей Геннадиевич осторожно, прижимаясь к стене, двинулся к окну и притаился за занавесками. Интересно все-таки, как тот, снаружи, забрался сюда. Вечером он выходил на балкон и не заметил никаких вспомогательных средств да и водосточная труба достаточно далеко. Рама между тем  тихо растворилась, и незнакомец, неестественно изогнувшись, как-то боком вполз на подоконник. Человек какое-то время сидел, сжавшись в комок, а затем, распрямившись, спустил ноги вниз, собираясь встать, и тут Сергей перехватил руки непрошеного гостя.  Для воришки это, по-видимому, было полной неожиданностью – он не только не сопротивлялся, а сразу же безвольно сник в руках хозяина квартиры.  Сергей, не в силах  подавить любопытство, не выпуская  пленника, выглянул в окно и увидел на высоте второго этажа люльку, которой обычно пользуются при ремонтных работах  – теперь все ясно. Сергей Геннадиевич подтащил свою жертву к двери и включил свет.
     В первую минуту ему показалось, что перед ним  подросток, но потом он разглядел, что это молодая худенькая женщина в темно-синем тренировочном костюме; на боку у неё болталась тряпичная коричневая сумка с лямкой через плечо. Наверное, от испуга она  была без сознания; голова ее безвольно запрокинулась, черная шапочка, надетая, скорее всего, для того, чтобы спрятать слишком яркие волосы, съехала набок, прикрыв часть лица. Вся фигурка легкая, даже изящная в этом нелепом тряпье. Чёрт знает, что творится в стране, если такие с виду интеллигентные дамы начинают лазить в окна чужих квартир с целью грабежа. Он похлопал её по щеке, а потом брызнул в лицо холодной водой. Женщина вздрогнула и открыла глаза. Какое-то мгновение она смотрела на него удивленно, восстанавливая цепь предшествующих событий, а затем вся сжалась, вдавилась в спинку кресла, прикрыв лицо руками; пальцы  длинные, тонкие, но ногти небрежно обрезаны, с темной кожей  вокруг.   
    – Итак, сударыня,   явившаяся в мой дом  без приглашения, да таким  оригинальным способом, учитывая высоту,  вы пришли в себя? Давно вы промышляете,  лазая в окна чужих квартир?
    Женщина  продолжала молчать.
    – Что же вы молчите, и почему именно эта квартира удостоилась чести вашего визита? Может быть, потому, что вы знали, кто живет здесь? Одинокий больной старик, которого недавно увезли по «скорой».
    Грабительница неожиданно слабо кивнула головой.
    – Великолепно! Знали и не преминули воспользоваться его отсутствием, чтобы обворовать!
    По привычке он начал ходить по комнате, выговаривая ей свое возмущение, а когда приостановился и посмотрел на нее, обнаружил, что тело незнакомки сотрясает нервная дрожь иа она пытается прикрыть лицо дрожащими пальцами.
    – Ну, ну, сударыня! Как при такой трусости вы решились на грабеж. Ну-ка, выпейте вот это. Нам надо, в конце концов, решить, что с вами делать: сдавать в милицию или отпускать.
    Он плеснул в рюмку коньяка и буквально насильно влил ей в дергающиеся губы. Она выпила, икнула и неожиданно успокоилась. Теперь она сидела, выпрямившись, и смотрела на него слишком блестящими – или  это световой отблеск – глазами. Пожалуй, она была чем-то похожа на Сильвию тех лет, когда они только что познакомились.
   – Слушайте, может быть, вы и хозяина этой квартиры знаете?
   Она опять молча кивнула.
   – Знали и полезли воровать в его отсутствие. Ну, времена, ну нравы! Что такое воцарилось на нашей бедной земле, что  хрупкие женщины по ночам занимаются гра…
   Тут резкий звонок прервал его речь. Оба вздрогнули.
   – Так, великолепно! Это Ваши напарники не могут дождаться, когда забирать награбленное?
   Звонок опять заверещал, а потом в дверь забарабанили, но как-то слабо.
   – Чёрт знает что! И не боятся, что разбудят весь дом.
   Вооружившись пустой бутылкой  из-под пива  и потушив в передней свет, Сергей Геннадиевич,  стараясь не шуметь, подошел к входной двери. Он сумеет постоять за себя, да и что-то странное было в этих ночных визитах – может быть, там за  дверью окажется вторая хрупкая леди. Встав так, чтобы открывшаяся дверь его прикрывала, Сергей резко распахнул её. Какая-то маленькая фигурка метнулась в переднюю, на минуту застыла в нерешительности, а потом бросилась в освещенную большую комнату. Забыв о входной двери, Сергей Геннадиевич заспешил в комнату и изумился, увидев мальчика лет одиннадцати- двенадцати, приникшего к ногам незнакомки. Та, кажется, была удивлена не меньше хозяина квартиры.
    – Ванечка, сынок, родной мой! Так ты не спал! Как ты выследил меня? Прости, прости, не думай ничего плохого, я все объясню тебе.
    Теперь она опять вся тряслась, прижимая к себе ребенка.
    – Не трогайте мою маму! Я буду ее защищать.
    В руках мальчика что-то блеснуло.
    – Что ты, Ванечка, – она разжала  пальцы мальчика, отбирая у него кухонный  нож. – Что ты, родной! Никто меня не тронет, успокойся, успокойся.
    И опять две головы приникли друг к другу. Женщина обхватила тельце сына двумя руками, защищая его.
    – Да, что вы из меня злодея делаете, – возмутился Сергей Геннадиевич, – надеюсь, больше никаких ваших родственников не явится сюда для  защиты?
    – Больше никого нет, – она опять вся сникла, – зовите милицию или отпустите нас с богом. Мне все равно.
    – Идите!
    Он вдруг почувствовал усталость.  Что за глупую комедию она ломает перед ним – зачем-то она лезла в чужое окно второго этажа.
    – Вы нас отпускаете? – Она как будто даже не удивилась. – Пойдем, Ванечка.  Она поднялась, сделала шаг к двери и вдруг остановилась.
    – Отдайте это, пожалуйста, вашему отцу. И и она протянула ему что-то завернутое в салфетку. – Вы похожи на него. Можете ему рассказать, как я залезла в его квартиру ночью. Теперь все равно. – и она направилась к двери, подталкивая сына.
    Салфетка развернулась и упала на пол, в руках у него был такой знакомый с детства отцовский прессик для бумаг.  Но когда она успела взять его со стола? Стол он сам два часа тому назад задвинул в угол, положив  туда свой ноутбук. Он ясно помнит – она не отходила  от окна. Что-то тут не так!  Вообще вся эта история более чем странная.
    – Стойте! – Она остановилась. – Садитесь-ка за стол, давайте выпьем чаю,  и вы мне все расскажете. В конце концов, я имею право знать, зачем вы рисковали, лезли в чужую квартиру, я все-таки хозяин этого дома.

___              __________________ххххххххххххх____________

      Дождь давно кончился, но встающее солнце прятали нетяжелые дождевые тучи, а разлитая  во всю небесную ширь серовато-белая  сгущенность, однако, пропускала столько света, что можно было твердо сказать: «День родился!» Дышалось легко и свободно, может быть, потому, что вчерашний дождь поглотил, смыл извечную городскую пыль, собрал ее в небольших лужицах, что отражали серое небо. Было еще слишком рано, узкоглазые гастарбайтеры, что трудолюбиво чистили  дворы между их пятиэтажками, еще досматривали последние сны, и машин, которые теперь все чаще колесили по их малоприметной уличке, тоже не было видно.
      Несмотря на  все волнения прошлой ночи, Женечка совсем не чувствовала усталость, наоборот, какое-то бодрое спокойствие заставляло ее особо остро принимать всю красоту просыпающегося утра. Зато Ванечка все время спотыкался и, казалось, спал на ходу.
     Они возвращались домой. Он хотел их проводить, но она отказалась. Зачем, он и так проявил такое понимание и галантность. Они сами прекрасно дойдут. Теперь она ничего не боится, не боится с тех пор, как страшное темное лицо и распластанное тело на носилках исчезли в чреве «скорой помощи». Какое у Ванечки бледное личико,  и шейка такая тонкая для тринадцатилетнего мальчика.  Какую муку, какой испуг и ужас должен был он испытать, видя, как мать ночью лезет в чужое окно. Какое благородное сердечко  у сына – её гордость и защита в будущем. Надо продать кое-что из вещей и поехать с ним в Крым, на море. Ей даже привиделось, как мелкие береговые волны с белой пенной оторочкой омывают ноги сына и снова отползают в море, оставляя  мокрый песок.
     Через несколько дней домой вернется Геннадий Львович, и будут они иногда засиживаться с ним за беседой, вдыхая тонкий аромат необыкновенно вкусного чая, что присылает ему сын. Ей обещано молчание  о событиях прошедшей ночи и о приключениях синего рога изобилия и белого амурчика, а она обещала навещать и помогать одинокому старику.
     Какое у сына тонкое благородное лицо, а глаза такие  же красивые и добрые, как у отца. Почему не встретился он, когда она была такой хорошенькой, что почти все встречные мужчины поворачивали головы ей вслед.  Почему не она, а какая-то другая женщина будет ждать его возвращения из далекого Китая. Она обязательно упросила бы  взять её с собой на раскопки, помогала бы ему во всем – она так любит путешествовать. Половина, а может быть,  и большая часть её жизни уже прошла, и никого, кроме мальчика, что сейчас идет с ней рядом, не осталось у  неё. Мать, отец, тетка, которую она тоже очень любила, уже захлопнули за собой двери жизни,  и ей, их любимице и баловнице, совсем одиноко в этом мире. Так хотелось бы, чтобы за  вечерним столом в той квартире, которую  они только что покинули, оказалось их не двое, а трое, а где-нибудь в соседней комнате спал Ванечка. Они бы пили чай, наслаждаясь близостью друг друга, а он рассказывал ей и Геннадию Львовичу о своей последней поездке.
    Солнечный луч, яркий, брызжущий, прорезал  наконец серую облачность,  и заиграл, засверкал на стеклах домов, и это было как обещание счастья и радости.
    Мать и сын вошли в дом.



                Из книги "Я - ваша дочь".