Глава 7 - Сближение

Она ещё никогда не писала столько стихов.

У Алеси в принципе были сложные отношения с поэзией. В их с Ариной паре считалось, что она – прозаик. Хотя вообще-то, изначально, и вовсе художник. В школьные годы у неё было пару всплесков, в том числе после изучения Серебряного века на уроках русской литературы, но все её стихи, сырые и восторженные, можно было пересчитать по пальцам. Потом было некое оживление на первом и втором курсе, когда она впервые узнала, что пишет Арина, и этим впечатлилась.

Алеся даже тихо гордилась и пушила пёрышки, как птенец, только-только научившийся летать: вот, видите, я тоже могу, и даже неплохо! Но Арина, окрылённая своими собственными открытиями и знакомствами, без всякой задней мысли показала опусы подруги «одному приятелю из Литинститута». И затем по простоте душевной призналась в содеянном, и передала поступившее мнение. А вот тут Алеся ощутила удар под дых. Рецензия была такова: «Обычные стихи. Не плохие и не хорошие. Обычные». 

Они с Ариной крепко разругались и не общались полгода. Конечно, на то были и другие причины, но каково вдруг почувствовать себя импотентом?! А именно это Алеся и ощутила. В один миг стало как-то пусто и гулко. Так, будто табуретку выбили из-под ног. Выбили – и морально казнили, и моментально уничтожили, как и смысл – смысл того, что ты делал до этого и твоего дальнейшего существования. Оказывается, то, что тебя так окрыляло и казалось божественным дыханием, и выеденного яйца не стоит. Мир выключился.

А Владе пришлось ещё горше, и Алеся прекрасно понимала, почему она после уничижительной критики романа о Княжестве превратилась в разъярённую фурию, жаждущую крови.

Проходили годы. Алеся рисовала. Писала эссе и рассказы. Всё изменилось, когда она случайно забрела в модный полудиссидентский книжный у площади Победы.

Алеся долго прожила в отрыве от современной литературы вообще и от белорусской в частности. Она несколько лет блуждала в сельве латиноамериканской прозы и была абсолютно, по-детски счастлива. Постсоветское ей было неинтересно в принципе. А отечественная литература вообще «находилась в упадке» – такой ярлык она тогда навесила, к своему запоздалому стыду.

Помещение оказалось небольшое. Но ряды томиков на полках казались бесконечными, а мелькание имён – ошеломительным. Она взяла наугад шесть дешёвых изданий, выбирая по аннотациям. Понравились, в итоге, четыре. В следующую пятницу пришла снова.

Это превратилось в ритуал. Чуть не каждую неделю она приезжала на площадь Победы и сворачивала во дворы в предвкушении новой добычи. После стипендии брала штук пять, обычно – одну, или просто присматривалась.

 Она не ожидала, что так затянет. В школе сделали всё, чтоб убить любовь к белорусской литературе. Казалось, это что-то мёртвое, как латынь, пропахшее нафталином признанных имён, застывшее и скучное. Теперь она училась воспринимать её не как предмет, а как процесс: поток, в котором то и дело всплывают новые имена, а зубры и корифеи соседствуют с вундеркиндами. И ведь, о ужас, многие из тех, последних, были ненамного старше и солиднее, чем она, выпускница ФМО.

Алесе всё нравилось, да хотя бы то, что писали люди не про войну и деревню, а про любовь и город и про собственные переживания. Хотя и их становилось многовато после тонны проглоченных стихов и прозы. В моде был кокетливый девичий суицид, саркастичный максимализм и элегантное пораженчество. Эта атмосфера тоже завораживала, но Алеся ощущала, что это ей чуждо.

И она начала писать своё – пока что в стол.

И увидела она, что это было – хорошо. Гораздо лучше, качественнее и свежее прежних её стихов. Всё, что писалось на «великом и могучем», теперь смотрелось скучно, заурядно и ремесленно-пошло, так, будто она пережёвывала чью-то чужую жвачку. То, что делалось на белорусском – могло по праву считаться творением. Пробудились какие-то глубинные мощные силы, сдвинулись древние плиты архетипов в её психике – и теперь она ощущала, что только так и может жить, только так должна и обязана писать.

И тут ещё – Андропов.

Вообще-то, первенство вдохновения могло быть оспорено. Но министр дал ей язык, а председатель – код стихосложения.

Едва не суеверный восторг вызывало то, что он и сам писал стихи, хотя тоже в стол, только изредка зачитывал близким людям и коллегам, в том числе Крючкову, которого Алеся на дух не переносила (ну вот, она уже говорит о них обо всех, будто вместе работают и нос к носу сталкиваются).

Да и сам он, конечно же...

Когда-то в гимназии, когда они как раз проходили Серебряный век, её одноклассница Даша начала возмущаться: «Нет, ну хорошо! Блок, да? Есенин, да? Чудесно! Но откуда все эти стихи берутся? У них же была куча баб. И вот прикинь ты, что ни баба, то стишок, что ни баба, то стишок. А в сухом остатке банальный перепихон. Ну что за гадство!».

Алеся разделяла её праведное негодование. В ту пору любые плотские проявления казались ей верхом омерзительности. Любовь она готова была понимать лишь в платоническом смысле, в заоблачно-недосягаемой сублимации. И осуждала решительно всех, людей великих и не очень. За что? За то, что низко пали  и уподобились животным. Как именно происходит это уподобление, она и понятия не имела, но её позиция была непримирима: «не читал, но осуждаю».

А что же теперь? Теперь она смеялась над собой и была готова простить грехи всем классикам вместе взятым. Как же она была наивна! Она совсем не подозревала, что страсть может нести в себе что-то священное, хоть малую толику.

«Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда...».

И было неясно даже, где здесь начало, а где конец. Магия власти и трепетность мученичества тяжелели и застывали глыбами вожделения, а оно, как руда, переплавлялось в горниле страсти, и на выходе получались пылкие, светлые стихи.

Юрий Владимирович писал стихи своей жене. А Алеся пишет ему. Прочитать бы... Только язык ведь, язык! Какое расстройство. Ну почему она просто физически не может хорошо писать на русском?

Ответ был изначально ясен, и Алеся со вздохом пожимала плечами.

Зато у неё появился просвет – ей было не страшно снова показаться ему на глаза.

- Я думал, вы не придёте, - задумчиво сказал Юрий Владимирович.

В этот раз его «вы» звучало мягче.

Алеся скромно улыбнулась:

- Ну почему же нет?

- Да очень просто: а вдруг совпадение?

- Знаете арабскую поговорку? Что было раз, может не повториться, что было два раза, случится и в третий.

Андропов усмехнулся:

- Может, оно и к лучшему. Я по вас почти соскучился. Мне это всё нравится, - продолжал он, - хотя бы тем, что интересно: мне ведь сны почти не снятся, да ещё такие яркие. Вы мне много тогда рассказали из своей паранормальной области. В том числе о независимости происходящего. Но ведь и мозг человека на многое способен. На самые фантастические образы – подсознание может выдать что угодно. Так что вы вполне могли просто привидеться. Ан нет. И я опять вам почему-то верю.

Алеся снова улыбнулась, неярко, но победоносно, и подошла ближе, постукивая каблуками по паркету. В этот раз она очутилась прямо у него в кабинете, на Лубянке. Она с интересом огляделась: ведь на фото всё выглядит иначе, чем в реальности.

- Ну вот видите. А я... как-то тоже не знаю, отчего меня так тянет к вам. Мистика, да и только, - извиняющимся тоном проговорила она. – И... я осмелюсь предположить, что я вас всё-таки не раздражаю. Потому что иначе...

И она не смогла договорить.

Андропов посмотрел на неё почти укоризненно. Но было трудно понять выражение его лица – и Стамбровская не особенно пыталась. Она прислушивалась к энергии. В этот раз от её собеседника не исходило угрозы.

- Если бы раздражали, я бы вам сказал, - заметил он.

«Однажды уже сказал», - мелькнуло у Алеси в мыслях. Тогда было весело его злить, а сейчас – в её глазах так явно проступила тоска и испуг, что Андропов прибавил:

- А может, меня бы вообще тут сейчас не было, или вас.

Ну верно ведь. Он смог бы от неё закрыться. Даром, что материалист и ничего не смыслит – хоть это тоже большой вопрос.

- Ну и что, как вам здесь? – полушутливо осведомился председатель.

- «Здесь» – это в стране или тут, у вас? – переспросила Алеся.

Он едва заметно нахмурился. Touch;.

- Вообще, я имел в виду – именно здесь, - произнёс он с нажимом.

Его усмешка вышла зловещей.

- Прекрасно, –  беспечно воскликнула Алеся, – сама б такую работу хотела!

- Да у вас честолюбивые мечты, однако! - засмеялся Андропов.

- Ну да, а что? – подхватила она. – Дневала бы и ночевала, хоть раскладушку в шкафу держи.

- Ну, раз так, вы б могли уж и диван поставить!

В этой девушке удивительно сочетались застенчивость и отвага. И ещё – в ней ощущалось что-то необъяснимо родное.

У председателя было стойкое ощущение, что она хочет сообщить ему нечто, но колеблется. Ему самому было знакомо это чувство. Точно так же он в вечных сомнениях мучительно отмеривал порции информации для «дорогого Леонида Ильича», чтобы не слишком его расстроить и не нарваться на опалу. Господи, но ведь и работать же как-то надо!..

- Вы мне вот что скажите, как вы такую профессию решили выбрать? – полюбопытствовал Андропов.

Действительно, экзотичный ведь персонаж. И от киношной Барбары она не столь далека. То же детское лицо со смесью мягкости и жестокости. И светлые волосы, только причёска ещё короче.

А Алеся растерялась.

Она никогда не задумывалась, как согласилась на работу в «конторе». Полушутя прошла собеседования, со второго раза сдала физподготовку. Особенно переживала из-за зрения – для неё это была психологическая травма с детства. Но и ничего ведь, взяли – даром, что минус семь. Удивительно. Однако... Во-первых, у неё есть мозги. Во-вторых –способности. Иначе как бы она обезвредила государственных преступников без всякой подготовки?

Но начать стоило с того, почему она вообще ввязалась в эту заварушку.

Как-то раз ей попалась на глаза книга о дипломатах, использующих служебное положение для шпионажа. На губы наползла хулиганская усмешка – лихо они, лихо! Она была из числа тихих отличников, обожающих одиозный флёр.

Хотя поступая в универ, Стамбровская мечтала чинно работать в МИДе. Охотилась за высокими баллами, участвовала в конференциях. А главное: налегала на иностранные языки, оттачивала ум научной литературой, следила за внешним видом, манерами и старалась держаться в курсе новостей (хотя ей, «типичному творческому», это давалось нелегко).

После выпуска её ждало разочарование.

Последние два курса они тихо съезжала с катушек. Попытки показать класс на учёбе, курсы испанского, занятия танцами и работа на полставки на заводе. Неровная кардиограмма, рыдания, два обморока, депрессия, сниженный иммунитет и – эти непонятные боли, которые сейчас непонятно откуда выплыли, а тогда она их старательно замолчала и в итоге перетерпела. Она коварно подбиралась к флагману промышленности путём работы на дочернем предприятии. А потом оказалось – чёрта с два. Не будет у неё престижной работы и командировок в Эквадор и Венесуэлу, ради которых она в принципе начала учить испанский.

Кризис.

В её стране он вроде бы никогда и не прекращался. «Временные» затруднения давно стали вечными, кризис стал стилем жизни. Просто потряхивало то сильнее, то чуть послабее. Она угодила в «ямку». Бинго. Мечты об элитарности можно смело прикрывать медным тазом. Потому что ей светила только работа по распределению на шинном комбинате в родном городе.

Два года – в трубу. Два года рабства. Что она была подавлена – ничего не сказать. Во-первых, провинция. А во-вторых, ну ради чего были все эти страдания и старания? Экономика представлялась ей чем-то низким, вульгарным по сравнению с её стратегически-номенклатурным образованием. И в этих авгиевых конюшнях ей предстояло ковыряться?! О Господи, ну за что!..

В её воображаемом идеальном мире талантливых юнцов с горячим сердцем отмечали и опекали. Пускай даже так, как в парижских салонах какого-то там мопассановского Жоржа Дюруа. Боже, ну какая разница, как именно продвигаться, ведь главное – это та божественная искра, которая в них заложена, то, как они могут послужить высшей цели, притом не растрачивая своей высокой энергии на пошлые мещанские дрязги... А ей что предстояло? Биться, как рыба об лёд. Великолепно.

Она могла бы вконец приуныть и опуститься, но вспомнила о Княжестве. Странно, что так поздно.

Этот мир казался ей чем-то вроде курорта, идеальных пальм на фоне лазури. Смотреть издали, на неделю приехать – да, но не жить же там? Главным вопросом стало не «Пан или пропал», а «Почему бы и нет». И Алеся выбрала: «Да». Ей нужно-то было очень немногое: поверить, что её способности и знакомство с министром не сказка. И она поверила. И сделала окончательный выбор.

Это можно было назвать эскапизмом, но Алеся предпочитала не задумываться над такими вопросами. Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше. 

Работа в секретном отделе Министерства обороны вполне отвечала её милитаризму и стремлению к исключительности. А «контора» нарисовалась уж как-то сама собой, и она, пожав плечами, просто приняла правила игры.

- Я, конечно, не настаиваю на ответе, - деликатно кашлянул Андропов.

Он вывел Алесю из задумчивости.

Ага, не настаивает. Вот так тонкий намёк.

- Знаете, тут получилось так, что не я выбрала профессию, а профессия выбрала меня, - опустив глаза, проговорила Алеся.

Ей не нравилось, насколько тривиальной получилась игра слов, но ведь и иначе не скажешь. И она поведала ему всю свою историю, и почему-то очень искренне, и ей не хотелось красиво затушёвывать переживания и смягчённо иронизировать. Она говорила как на духу. Наверное, так болтают с попутчиком в поезде, зная, что никогда больше этого человека не встретят – а он, председатель, что мог сделать ей во сне?

Её очень трогало то, что он не перебивал и не поторапливал. А ведь ей вечно норовили сказать, какая она нудная и как длинно говорит. Ну хоть кто-то сподобился её выслушать!

И ещё казалось, что рассказ её приобретает какое-то новое качество. Всё это было сто раз обговорено с подружками, но никогда не обладало такой цельностью. Возникало странное ощущение, что её собственная жизнь предстаёт перед ней в ином свете.

  В конце концов Алеся прибавила:

- Вообще, признаюсь – да, в основном из-за романтики. А ещё теперь не обидно, ведь туда берут даже таких, как я. А мне казалось, только железобетонных суперменов с идеальным здоровьем и простыми понятиями.

Она не увидела, а лишь почувствовала, что Юрий Владимирович улыбнулся. Тепло и почти торжествующе.

Затем Алеся приличия ради рассказала немножко о спецслужбах ВКЛ. Она скормила несколько нейтральных, почти «туристических» фактов, в том числе о том, что у истоков службы безопасности стоят иезуиты. 

Андропову всё это казалось занятным, и он не раздражался, хоть перед ним было дитя чуждого режима. Ему казалось, что всё возмутительное, бьющее в глаза – как раз таки шелуха, а вот главное...

И ещё его позабавило, что приподнятым слогом людей из госбезопасности в ВКЛ архаично именуют инквизиторами, так же, как нынешних сотрудников КГБ – устаревшим словом «чекисты». Да ему и самому нравилось это слово.

Ему о многом хотелось расспросить. Ведь Алеся – гостья из не столь далёкого будущего, если брать её изначальную биографию, условно истинную, а вместе с тем – уже совсем другое поколение: интересно, что же произошло со страной за это время? Но Юрий Владимирович решил пока не торопить события. Любопытно было послушать о её жизни и переживаниях – в каком-то смысле это более красноречиво.

Ясной картины не получалось. Да откуда ей и взяться, если говорят они... Хм, а вот сколько, он даже засечь забыл. Но всё равно с первого раза ничего не поймёшь, не стоит и пытаться: во-первых, и миров целых два, во-вторых, она явно что-то недоговаривает. Выбирает выражения – дипломатическая школа, не иначе. Ну, и наконец, если решил не устраивать прямолинейного допроса, надо запастись терпением. Тем более что она придёт опять. В этом Андропов почему-то не сомневался. Он принимал это предчувствие как данность.

Кроме того, он поймал себя на мысли, что ему всё-таки интересен не только – а может, не столько? – готовый сценарий развития державы, а человек, что находился перед ним. Человек, который всё время неторопливо расхаживал по кабинету, мельком отвергнув предложение присесть. Готически длинный, как с холстов Эль Греко, русый человек в облегающей юбке и тонкой белой блузке с шёлковым чёрным галстуком. Девочка с румяным европейским лицом и недовольно сдвинутыми бровями. 

А она увлеклась своими эмоциями и россказнями и сначала смутилась от этого, а потом вздохнула с облегчением. Ведь она и так слишком пристально смотрела на Андропова. Она любовалась им. Хорошо, что воспоминания и чувства снова вскипели, и это созерцание оказалось не очень мучительным.

И ещё ей стало стыдно. Она смотрела на себя со стороны и понимала, какой кажется незрелой и избалованной – вот он-то в её возрасте пережил гораздо больше, и к жизни относился уже по-другому, и, вообще-то, сам пробивал себе дорогу, никто не вёл его за ручку – и кто она по сравнению с ним? Ребёнок. Всего лишь избалованный капризный ребёнок.

И в глубине души у неё теплилась немая, ещё даже бесплотная надежда, что ему доступен какой-то высший смысл – тот, что поможет ей не так переживать.

Они ещё немного поговорили. На вопрос о планах Алеся вздохнула, пожала плечами и сказала, что наверняка вот-вот сменит место работы окончательно.

- Наш отдел в Минобороны давно уже собрались распустить, да всё со скрипом, как будто на нервах играют, - пожаловалась она.

- Ну ничего, главное, что запасной путь уже есть, - успокоил её председатель, - глядишь, он и основным станет. Иногда работа действительно выбирает нас - пути Господни неисповедимы.

«Что?! Он реально это сказал?» - изумилась Алеся. Любые упоминания о Боге из уст председателя звучали странно. Хотя во сне чего только не бывает.

А по сути, он прав. Она вот тоже всё целилась на дипломатию, а вместо этого – то заводы, то «оборонка», то ГБ... Да ещё оказалась магом-Инквизитором, о чём ей давным-давно сказал министр, причём сразу предупредил, что от себя не убежишь.

Стоп.

Министр.

В рассказе она упомянула о нём только вскользь, а сейчас её поразила мысль: так ведь сейчас где-то поблизости (ой, ну ладно, не «поблизости», но хотя бы на даче в Заречье) обретается совсем другой Андрей Андреевич, тот, которого она знала не лично, а по скучным учебникам. Так что же это получается, он для неё как кот Шрёдингера, и жив, и мёртв одновременно? А вполне возможно. В её жизни столько разных отраслей и измерений, что иногда лучше и не пытаться разложить всё по полочкам: это как с сороконожкой, которой лучше не думать, с какой ноги начинать движение. Ну, идётся себе и идётся.

Похоже, председатель посчитал точно так же, хотя истолковал её минутный ступор ошибочно: 

- Не беспокойтесь, всё будет хорошо - точнее, так, как нужно. Ну, и вы заходите, если что.

И на прощание обнял её.

Это было так неожиданно, что Алеся не сразу сообразила, что произошло. И когда взволновалась и рванулась, чтобы прижаться сильнее – как назло, проснулась. Скорее всего, от удивления.