Та Одесса - Ольга Григорьевна и Лялька

Когда я была маленькой, то в нашем доме на Деволановской жили две соседки: учительница Ольга Григорьевна на третьем этаже и на втором – разбитная продавщица овощного магазина Лялька.

Мне очень нравилась Ольга Григорьевна. Ее волосы всегда были уложены в аккуратный кублик на затылке,Ольга носила строгие костюмы и воздушные блузы,облик строгой школьной учительницы дополнял небольшой портфель.
Мне, впрочем, нравилась и Лялька, которая норовила всунуть мне яблоко или замызганную конфету «Раковая шейка». Но от Ляльки пахло дешевым вином, волосы ее всегда находились в стойком беспорядке, одевалась она некрасиво и, поэтому, все мои предпочтения были отданы Ольге Григорьевне.

Когда я подросла, то заметила, что во дворе с Ольгой Григорьевной никто не здоровается. Мне это показалось странным и я, конечно же, спросила у мамы.
И вот, что рассказала мне мама.
***
Давным-давно девушки Олечка и Ляля были подружками. И немудрено. Девушки выросли в одном доме на Деволановском.

Когда в затихший город вошли румынские и немецкие “освободители от советского режима”, молоденькие Оля и Ляля не совсем понимали, что происходит. Они, как и все соседи, затаились и притихли. И, также как все, как-то зажили, повинуясь законам новых “хозяев”. Но молодость и весна взяли свое, и вот однажды подружки отправились на танцы, которые организовывали румынские военные. Несмотря на горькие взгляды соседей и родных, девушки начали бегать туда постоянно.
Среди безалаберной и серой румынской солдатни ярким пятном выделялся молодой немецкий офицер Курт. Высокий, статный и красивый – он завоевывал сердца девушек и дам направо и налево.

Поначалу он обратил внимание на Ольгу Григорьевну, но как-то резко охладел и перенаправил свой пыл на бесшабашную и веселую Ляльку.

– Сука, ты еще за это поплатишься – подумала в сердцах Ольга и, поджав губы, ушла домой.


***

Полуночная тишина, и только где-то далеко на Канатной лают собаки и перекрикиваются караульные.

Вдруг тишину на Деволановской разрывает резкий треск и громкие голоса на лающем немецком требуют открыть дворовые ворота.

Тут же на узкую парадную высыпали все жильцы. Заспанные и встревоженные они уставились на румынских солдат в сопровождении немецкого офицера.

– В этом доме вы прячете еврейку! – чеканным голосом оповестил всех собравшихся немецкий офицер. В кромешной темноте подворотни его глаза пытались вычитать фамилию из документа с гербом, и, наконец, он объявляет – Ляля Одинцова. Немедленно вывести ее к нам или мы расстреляем всех – проорал немец.
Все соседи застыли в изумлении, а сама бедная Лялька только таращила испуганные глаза и не могла произнести ни слова.

И тут, неожиданно, в нарастающей тишине раздался голос бывшего биндюжника, молодого инвалида Казика Ставчанского:

– Господин офицер, помилуйте, да какая же она еврейка! Вы на ее нос посмотрите, и глаза голубые, и вон волосы белые! Тоже мне, лепят еврейку из гойки!

Следом за Казиком из дворовой темноты, опираясь на руку жены Марии, вышел мой прадед Платон:

– Мы знаем родителей Ляли, мы все знаем ее семью. Не евреи они! Вранье!

Мощная Макидроша, тогда еще нормальная и не сумашедшая, заслонила грудью трясущуюся Ляльку:

– Да шо вы такэ кажите! Яка вона яврейка! Проста дивка, та ще й дурна як той дуб!

Двор загудел десятками голосов, десятками наречий и ударений он требовал оставить Ляльку в покое. Двор клялся и божился, стойко стоял на своем: Нет! Поклеп! Не отдадим!

От такого напора немецкий офицер отпрянул. Он приказал солдатам сесть обратно в машину, и, повернувшись к жильцам, отчеканил, что перепроверит информацию и, если донос подтвердится, плохо придется всем.

Нужно сказать, что у каждого во дворе кто-то бил фашиста на фронте, кто-то числился в коммунистах, да и национальность некоторых жильцов была под огромным “вопросом” для новых “хозяев” Одессы. Но, не смотря на личные страхи, Ляльку дружно отстояли.

Она стояла в застиранной ночной сорочке и тихо повизгивала в плечо Макидроши. Мощная бабища гладила ее по растрепанным волосам и повторяла:

– Ну шо ты дурненька так плачешь, та все хорошо. От казалы ж тоби люди – не ходь ты до тых танцив дурных.

А позже двор узнал, почему приходили за Лялькой. И кто настучал в сигуранцу на свою бывшую подругу.

Двор тогда не сказал Ольге ни слова.

Он промолчит и позже. Он никогда больше не заговорит с Ольгой, не поздоровается, не ответит кивком на ее робкие приветствия.

Он так и будет молчать, даже когда придут наши.

Он будет молчать, когда заурчат машины и краны, ремонтируя спуск. Он будет молчать, когда умрет Сталин.

Он будет молчать, когда я впервые пойду в школу.

Он не проронит ни слова, когда наконец-то Ольга Григорьевна уедет из дома в пахнущий свежей краской новострой в 1978-м.

Его ответом с того самого дня будет молчаливое презрение.
Вечное молчаливое презрение.