Краткая история пьянства. 1. 2. 3

Ну, поехали.


Крепкие вина отечественного производства


1. Одесса. "Бiле мiцне"

Когда мы выпили в первый раз, был тысяча девятьсот семьдесят пятый год и солнце еще только начинало клониться к западу, нависая над берегом. Скалы, неровные желтые глыбы известняка, тогда еще не разбило штормами, и еще можно было лежать в их тени рядом с темной бутылкой "Бiле мiцне", глядя на сверкающее под солнцем море. Сережа, старше нас на три года, откупоривал бутылку, отпивал ровно треть, доливал на освободившееся место белое сухое, "Алиготе" или "Ркацители", и передавал тому, кто сидел слева; бутылка шла дальше по часовой стрелке, пока снова не оказывалась у Сережи, который плотно закупоривал ее и начинал разговор. Потом мы привыкли видеть друг друга очень близко и очень далеко одновременно, но тогда это произошло впервые; был жаркий августовский день, волны шуршали о гальку, где-то рядом купались дети, и было непривычно видеть своих друзей сидящими рядом с собой далеко внизу, возле белой ленты прибоя, у темных пятен подводных камней, хорошо различимых с воздуха. Пожалуй, никто из нас не заметил, в какой именно момент мир внезапно оказался выше, шире и больше, чем он был всегда. Расплывчатые силуэты застывших у входа в залив судов превратились в четкие очертания палуб, темные черточки лодок вдали у горизонта стали светлыми прямоугольниками прямо под ногами, а острый излом Большефонтанского мыса оказался плавным изгибом береговой линии, плохо заметным с высоты. Мы знали, что в этом месте берег немного забирал к югу; сверху это был видно, как на ладони: выгибающаяся в широкий залив, кое-где перегороженная скалами, узкая полоса песка; белая от солнца дорога, все время идущая рядом с пляжем; красно-коричневые разломы глин, зеленые пятна садов, черепичные крыши дач; тонкая, местами проломанная оползнями, линия нависающего над склоном обрыва, за которую нам никогда не удавалось заглянуть снизу; аккуратные домики над кручей; выглядывающие из зелени улицы; наискось пересекающая степь ниточка трамвайной линии; блестящий на солнце асфальт уходящего в город шоссе; квадраты городского кладбища в жарком, дрожащем над степью, мареве далеко на северо-западе; правильные круги станции биологической очистки; четко очерченные границы пионерлагерей; золотой шарик монастырского собора, возвышающийся над садами; маленькая башенка маяка посреди пустынного плато на северо-востоке.

Сережа доставал бутылку из щели между камнями, отпивал еще, снова доливал сухого и осторожно, чтобы не уронить на играющих внизу детей, передавал ее следующему. Голубая плоскость моря сияла далеко под ногами, накатывающие друг за другом волны разбивались о песок над самым ухом, и счастье переливалось через край длинными полукругами пены, охлаждая тело и забрызгивая лицо. Все было впервые; из всех времен существовало только будущее; мир странно блистал и волновался.
Игорь допил все, что оставалось на дне, лег на песок, закурил последнюю оставшуюся сигарету, бросил в сторону догоревшую спичку и долго смотрел, как она, описывая широкие круги, опускается все ниже и ниже над сияющим морем; солнце садилось, темнело, и мелкая прибрежная галька больно давила в плечо.
 

2. Одесса. "Портвейн южнобережный"

Мы пьем по второй в тысяча девятьсот семьдесят шестом, когда уже становится темно и искры от костра взлетают в черное небо над пляжем.

Мы сидим на узкой полоске песка, разделяющей сушу и море; под нами планета диаметром двенадцать тысяч семьсот пятьдесят шесть километров, над нами остальной мир, точный диаметр которого нам неизвестен; единственное, что нам известно -  что это не диаметр вообще.

Сначала в мире нет никого, кроме нас двоих. Потом мы видим, как над склоном появляется какая-то фигура; кто-то зовет нас из темноты по именам; это Дима, и через несколько секунд он уже стоит возле нас с тремя бутылками портвейна. Игорь тут же открывает одну из них, мы делаем круг, садимся поближе к огню и берем несколько аккордов на гитаре.

Висящие над нами звезды соединяются в линии созвездий.

Поднимающийся от костра дым переплетается со звуками гитары.

Высоцкий, Окуджава и Городницкий смотрят на нас из темноты, сидя на песке чуть поодаль.

Мы поем, подкладывая доски в огонь и передавая друг другу гитару; осенний квадрат Пегаса медленно встает над морем. Наконец костер догорает, и мы поднимаемся наверх; все давно спят; мы осторожно проходим мимо темных окон, пробираемся сквозь густые тени и выходим на широкую площадку, края которой соединяются с небом. На площадке нет ничего, кроме полутораметровой трубы  телескопа-рефрактора, возвышающейся ровно посередине; ты строил его не меньше месяца вместе с отцом. Мы наводим телескоп на яркий диск Луны и с интересом рассматриваем длинные лучи кратеров, неровные линии хребтов и темные плоскости морей, потом быстро находим Юпитер и сразу замечаем четыре яркие точки рядом с ним, долго ищем туманность Андромеды, но в окуляре не видно ничего, кроме тусклых расплывчатых пятнышек.

Еще какое-то время мы пытаемся рассмотреть, что там наверху, но в конце концов оставляем телескоп под яркими звездами в самой середине площадки и спускаемся обратно на пляж. Мы понимаем, что даже с помощью оптических приборов нельзя увидеть то, чего не видно глазами. Мы открываем последнюю бутылку портвейна, ложимся на песок и всматриваемся в нависающий над нами мир; мы знаем, что мир является частью нас и что мы являемся его частью.

Мы видим, как через неизвестно какое время, которое уже перестало быть временем и превратилось в пространство, какие-то наведенные на нас сверхчувствительные телескопы видят слабый огонек на берегу моря, а какие-то сверхчувствительные приемники регистрируют слабые звуковые сигналы.

Мы видим себя за пультами этих приемников и телескопов, внимательно разглядывающих этот эпизод наших жизней;  мы видим просторное помещение, заполненное мириадами ячеек, в одну из которых мы аккуратно кладем этот эпизод; все ячейки как-то соединены друг с другом, но мы не можем отсюда разглядеть, как именно.

И мы слышим, как кто-то говорит кому-то негромким и четким голосом: «Зарегистрированный инопланетным телескопом свет костра, на котором горит Джордано Бруно, является лучшим доказательством правоты великого итальянца».
 

3. Одесса. "Солнце в бокале"

Звенит последний звонок, и они в последний раз, обнявшись, выходят из дверей своей школы.

Остановите их, пока еще не поздно.

Остановите их, пока они еще не прошли до конца квартала, не перешли дорогу, не попрощались возле трамвайной остановки и не растворились навсегда во вселенной через каких-то ничтожных тридцать-сорок-пятьдесят-шестьдесят лет.

Семьдесят, если кому-то из них повезет.

Или пять-десять, если нет.

Оставьте все свои дела, бросьте все и бегите туда, пока еще не поздно.

Ведь мы уже все проходили там, и нашим детям еще предстоит там пройти.

И никого из нас там не остановил никто.

И мы все прошли до конца квартала, перешли дорогу, попрощались возле трамвайной остановки и растворились навсегда во вселенной через каких-то ничтожных тридцать-сорок-пятьдесят-шестьдесят лет.

Не думая о том, что будет, высоко подняв голову, хохоча и приставая к девчонкам.
Нам страшно не повезло.

Нас не остановил никто.

Никто не знал, что так нужно.

Что нужно бежать туда именно в это момент, хватать нас за руки и умолять не уходить.

Не проходить до конца квартала.

Не переходить дорогу.

Или хотя бы не прощаться возле трамвайной остановки.

Не прощаться, и все.
 
Остаться там, курить, разговаривать, сплевывать на асфальт, щелкать семечки, покупать в магазине вино, рассказывать анекдоты, задирать голову, смотреть на вечно голубое в конце мая небо.

Остановите их.

Остановите нас.

Остановите нас всех.

Мы не хотим уходить.

***