Клеточная жизнь

Повесть. 1905+


Если нам удастся, мы до ночи не вернёмся в клетку
Янка Дягилева

(Все совпадения, а также некоторые несовпадения, с биографическими, портретными и топографическими реалиями являются случайными.
В тексте цитируются строки из стихотворения Анны Михайлиной "Человек нашёл медведя", а также каталонская революционная песня Люиса Ляка в русском переводе Кирилла Медведева, известном в русском вокальном исполнении группы Аркадий Коц.
Повесть может содержать эпизоды, от которых нынешняя российская власть ограждает несовершеннолетних. Хотя эротических сцен здесь и нет.)

1

Как, спрашиваете, меня зовут? Маша я. И о многом ли вам это говорит?..
Обычай представляться - кажется, самый глупый из всех, которые мне удалось наблюдать. Как любят все кругом кем-нибудь представляться! Может, и я бы попробовала. Да только у меня куда меньше к тому возможностей. По традиции последующего разговора, мне следовало бы рассказать о своём возрасте и откуда я родом. Изложи я добросовестно свою метрику, вы бы всё равно не поверили. Просто не приняли бы всерьёз. У вас слишком мало воображения. И слишком много прекраснодушия. Вам никогда не представить себе тех форм рабства, что существуют в нескольких сотнях метров от вас. Возможно, это - нормальная психологическая самозащита. Если б вы их себе представили, жизнь ваша стала бы невыносимой. Я вовсе не желаю вам такого. Пусть лучше всё окружающее окажется неправдоподобным и ирреальным. Ведь моя собственная жизнь ничуть не станет лучше от того, что ваша превратится в ад.
Кстати! А что есть ад? Все, кого я вижу кругом себя последние годы, привыкли считать меня неотёсанной и бессловесной сельчанкой. Пусть. Я слушаю разговоры вокруг себя гораздо внимательнее, чем кто-то может подумать. И даже если тактика подчас требует притворяться дурой, это никогда не заставит меня дурой стать. Если же заставит, то весьма ненадолго: не выжить!
Одним словом, разговоров про ад я наслушалась немало. И по-моему, всё это - разговоры белых воротничков, бесящихся с жиру. Не живущих в аду. И считающих его поэтому чем-то потусторонним. А я, действительно, нахожусь по другую сторону от них.
Моя бессловесность - повод для общего презрения. Но в ней - и моя сила. Кроме имени, мои тюремщики не знают обо мне фактически ничего. Я для них - чёрный ящик в гораздо большей степени, чем они для меня. Ни разу за годы моего заключения мне не захотелось сказать им ни единого, даже самого обыденного слова. Да и они обычно скупы на разговоры. Ведь я для них - отброс, едва ли даже относимый к обществу и заслуживающий беседы.
Удастся ли мне донести до кого-нибудь свои мысли и чувства? Право, не знаю. Но даже если представить себе мыслящую сосну, абсолютно одинокую, как я, - в момент сокрушающего урагана эта сосна будет выше и могущественнее, чем властвующая над ней слепая стихия. Падая на землю, эта сосна будет всё-таки осознавать себя. Ничего важнее этого на свете не бывает. Так что я всё же продолжу свой монолог – пускай собеседник неизвестен, да и вовсе предположителен. Пусть даже форма подобного монолога для меня крайне непривычна, а ждут его от меня не с большей готовностью, чем от сосны.
Маму свою я помню очень смутно и отрывочно – лишь по временам самого раннего детства. И все эти воспоминания связаны с лесом, который мама очень любила. По сей день живой древесный запах, - в те редкие минуты, когда удаётся его вдохнуть, - пробуждает во мне ощущение соседствующего материнского тепла. Если кто-то думает, будто у младенцев в памяти ничего не задерживается, - это большое заблуждение.
Отца своего я не могу вспомнить. Кажется, никогда его и не видела. После моего рождения он едва ли появлялся у нас дома. Впрочем, нисколько не собираюсь его в этом винить. Когда впоследствии некий весельчак норовил меня, ещё малютку, называть Марьей Михайловной, - мне это мало о чём сказало. Как, кстати, и само моё имя, сколь бы привычным оно ни сделалось. Одному небу известно, почему моих соплеменниц обожают называть Машами. Не так-то много я наблюдала их, соплеменниц, с той поры, как впервые оказалась в городе. А город – такое место, из которого уже не возвращаются. И хотелось бы знать: что сделалось с моим старшим братом? Но не буду о нём сейчас. Не то начну реветь в голос. Этого здесь нельзя… Не верь, не бойся, не реви.
Моего голоса они не услышат.
Пожалуй, меня могли бы счесть человеконенавистницей. А ведь это ничуть не будет справедливо. В нелюбви к тюремщикам, думаю, трудно кого-нибудь упрекать. Напыщенная ресторанная публика, узнанная мною за прежние годы скитальчества, вряд ли способна вызвать вообще какие-то сильные чувства. Однако не скажешь, что все они были на одно лицо. Умные и тонкие люди среди них изредка попадались. Что, пожалуй, самое удивительное – попадались даже такие, которые чутко воспринимали музыку.
И всё-таки среди цыган нормальных людей не в пример больше. Совершенно не могла взять в толк, за что их не любят. Да и кто не любит-то? Голубоглазые блондины, отчего-то гордые своей мастью и увешанные цепями (воображающие себя невероятными силачами, что всегда особенно смешило)? Их подруги в мехах?.. А вот не любят! Но вместе с тем – и спляши им, и поклонись.
Из моего сегодняшнего заточения, безнадёжного и неотступного, многое видится в радужном цвете, а беспокойная череда цыганской жизни предстаёт временем братства, вольницы и чуть не сплошного веселья. Но у меня хватает ума и трезвой памяти, чтобы понять: всё было не совсем так. И даже среди цыган, вечных городских изгоев, почти никто не был готов отнестись ко мне как к равной. По большей части я оставалась для них сиротой без рода и племени, с которой свела их прихоть судьбы. Я многое умела и многому смогла научиться. Разумеется, это пошло на пользу моему положению. Но мне никогда не забывали дать почувствовать, что я не такая, как все, - шутливыми ли тычками или слащавым умилением. Я вела себя как умная девочка, не старалась выбиться в люди и поступала, более или менее, так, как от меня ожидали. До поры до времени…
Человеческая премудрость, доступные крохи которой я столь жадно глотала, нимало не пошла мне впрок. Кем я была? – кто и где я сегодня? Горько отвечать на этот вопрос. Что впереди? Те же стены, железные прутья и редкое лязганье замка. Так было, так будет. Тот же донельзя засаленный, еле прозрачный квадрат оргстекла за прутьями – моё единственное окно в мир. Та же редкая еда в виде скудного крошева, высыпанного на пол. Вы не знаете, почему заключённые должны есть с пола?..
Когда-то давно коренастый задумчивый цыган, ласково гладя меня по спине, жаловался своему другу с грустью и болью: как это обидно и страшно – преждевременная, ранняя старость. Не о старости костей и мышц говорил он, нет… Посмотрели б вы на него. Она ему тогда не грозила. Он говорил о старости души. О той страшной, всё пережёвывающей силе, которая колдовски-незаметно, но крепко и верно превращает окружающий нас бескрайний дикорастущий мир в полутёмный серый каземат, в квадрат со стороной в десять шагов. Сморгнёшь соринку, откроешь глаза… и нет уже ни лесных дебрей, ни даже каши пополам с малиновым вареньем. А есть тюрьма, и её почему-то уже не сморгнёшь заново.
Я была тогда совсем малышкой и не могла оценить сказанного. Странно даже, что всё это я запомнила. Его речи (как и все речи в мире) казались мне тогда несусветной белибердой. Я смеялась – в той мере, в какой способна это делать.
Я уже очень давно не смеюсь.
Квадрат со стороной в десять шагов. Если ходить мелко и без спешки – в двенадцать. Так и будем считать. Ведь оптимизм – наше природное свойство. Скажу вам больше. Есть ещё и такая еретическая линия, как диагональ. Она всяко длиннее, и я даже знаю, насколько. Не ведаю, как называется она на вашем языке, но сильно надеюсь на адекватный перевод. Надежда всех загнанных в квадраты – диагональ, самовольная и строптивая, не предусмотренная казённым периметром. Она тоже не бесконечна, увы, и загнана в рамки соотношения. И всё-таки она проводится – диагональ!.. Коренастый цыган, кажется, этого соотношения не знал, ибо не успел тогда, слава небу, побывать в реальной тюрьме (где-то он сейчас?..). Тюрьма-дура, учи меня геометрии. Моих цыган (в последний период, когда мы были вместе) кто-то, я слышала, спросил: «Если вы такие умные, то почему ж вы такие бедные?» Связь здесь, на самом деле, обратная. Потому что именно бедным поневоле приходится умнеть.
Кто я сегодня? – и кем я была?.. Была я, всё-таки, артисткой. Хоть большинство моих деспотичных учителей никогда бы этого не признало. Хоть и к этому меня, по сути, принудили. И будь я поумнее – принудить бы не дала. Шаг к свободе возможен отовсюду. Из артистизма (даже рутинного и продающегося) – тоже.
Никогда не забуду, как я играла в мяч с сыном того коренастого цыгана. Никогда не забуду мяча в полёте. Я неотрывно следила за ним глазами. Мне бесконечно хотелось, чтобы он покинул свою предначертанную, скучно-предсказуемую траекторию. И полетел к солнышку – жёлтому, доброму, тёплому.
Почему он не полетел?
Не оттого ли, что я слишком легко согласилась играть по правилам? Слишком сильно поверила приземлённой житейской мудрости неблагодарных людей? Вместо того, чтобы выпрыгнуть неожиданно на середину поляны – и наподдать ему в помощь ногой?..
Мои артистические триумфы давно минули и канули в речку времени (до которой мне никогда не дотянуться), сменившись унылыми зэковскими буднями. Но мой мячик снится мне до сих пор – в те короткие отрезки, что отведены мне хозяевами для сна. Я вижу, как мячик летит мимо солнышка, улыбаясь ему всеми своими резиновыми швами, и летит дальше и дальше – туда, где солнышко уже не видит. К звёздам!..

2

Здравствуйте! Вы вправду хотите меня послушать? Услышать?..
Меня зовут Анар. Мой народ… Впрочем, я счастливее многих. У меня целых два народа. Один – от мамы, другой – от папы.
Трудно, конечно, сказать, чтобы от этого было особенно много счастья. Больше, наверное, проблем. Да и с детства проблем хватало: дразниловка в школе, пересуды перед экзаменами. Особенно, разумеется, перед историей. Что скрывать: наши победы были скрыты. За битву при Сафодарии до сих пор приходится драться в школьных коридорах, в кровь. Хасрави… Да, они родные моего отца. Но у меня ведь и мать ещё есть… И она-то как раз из доратов. Бывает же такое!
Не знаю, что вы слышали о доратах. И мало удивлюсь, если считаете их народом-предателем. Из сталинских газет подобные слова перекочевали в новейшие учебники независимого Хасравистана. Пока Сулимов будет президентом, - а умирать он не собирается, - слова эти едва ли будут оттуда вычеркнуты. Народ моей матери всегда всех злил. Очень уж дораты независимы. А воевать они всегда умели – хоть с ассирийцами, хоть с парфянами, хоть с комиссарами. В том же ущелье, из коего бежал, оставив свою колесницу, разбитый Тиглатпаласар Третий, - ровно там сложил свою голову и самый знаменитый царь хасрави, чьё имя вам и без меня известно. В том же ущелье встретил свой последний час и кровавый чекист Ступников, площадь имени которого так и не удосужились переименовать в нашей стране кукольного мусульманского ренессанса.
Нет-нет, я не историк. Я тракторист. И нипочём не уехал бы из нашей табиланской деревни, если бы сумел в ней прокормиться. Но знать родную историю всё-таки надо. Особенно если её постоянно вымарывают, а набралось её побольше, чем какая-нибудь тысяча лет.
И ещё одна странная штука. Впрочем, для нас-то с мамой она нисколько не странная, а довольно естественная. Но папа зачем-то огорчался. Так вот. У доратов никогда не было царей. Старейшины были; как без них! А все цари, бывшие в нашей истории, - это лишь вражьи правители, нами разбитые. Так-то. В хасравийской школе вам предъявят длинные простыни династийных списков для заучивания; у нас ничего такого нет! Подлинный рай для лоботрясов.
Однако не одной лишь истории научила меня моя семья. Она научила меня очень многому. Например, тому, что голос крови не должен быть самым громким. Земля, которую мы обрабатываем, была несчётно полита кровью и хасрави, и доратов. Но земля так мудра, что поныне кормит и тех, и других. Не оттого ли самые страшные люди боятся земли, покрывая её асфальтом? Таков и мой нынешний хозяин. Любоберово, правда, - не Москва. Земля здесь ещё дышит. Но и сюда Москва идёт. Половину здешнего парка уже продали под застройку. Цветы, выращенные трудами моих хасравийских земляков, будут вытоптаны и закатаны в рулон беспробудной жаркой мертвечины. А на ней взойдут высотные дома. И разрази меня Аллах, если их жители будут способны отличить хасрави от доратов. Всем нам от них одно презрительное имя: «чёрные». Цвета ненавидимой ими земли.
Сколько могу судить по собственной семье, советские хозяева всё-таки были поприличнее. А может быть, просто были менее откровенны. Во всяком случае, тогда в Табилане вполне можно было заработать, да и денег не задерживали. Гражданская война случилась и в той большой стране, но хотя бы давно закончилась. Депортации были уже потом, но даже мамин народ в итоге как-то худо-бедно выбился. Нынешняя же гражданская война прошлась по Табилану так, что после неё даже Сулимов смотрелся как дар Аллаха. Но сытнее при нём так и не стало. Когда я почувствовал, что мне приходится прятать глаза перед голодными родителями за пустым столом, пришлось переломить себя и завербоваться к оборотистому Руздаху, хоть он меня некогда в школе и колотил. Такие достатки, как у него, мне и сегодня не грозят. Но что-то я домой посылаю, даже при всех передрягах.
Как ни суди, в колхозные времена человека не считали за вовсе пустое место. Что же до Шемякина, нынешнего нашего хозяина, то мне иногда кажется, что он нас искренне в упор не видит. Не удивлюсь, если он начнёт при мне заниматься любовью и застесняется только тогда, когда в комнату заглянет какой-нибудь любоберовец или москвич. Вряд ли Шемякина посещала мысль о том, чтО мы, собственно, кушаем в перерывах между работой. И чтО за обувь у нас на ногах, когда мы ходим по сугробам. Дома я и не думал, кстати, что на свете бывают такие холода. Зато зимой работы поменьше. Меньше и народу в парке, и вообще всякой мороки.
Когда человек отрывается от земли, всё у него в один миг становится с ног на голову. Людей можно не кормить и не одевать, зато можно разыскать какое-нибудь чудище, о котором не грех и позаботиться. Шемякин такое чудище разыскал. Думаете, шучу? Нимало! Страхолюдная громадина живёт у него в клетке, и изволь крошить ей хлеб. Потом дерьмо убирать, разумеется. Где он это нашёл – такая же загадка, как и то, зачем ему этот шайтан. По-моему, Шемякин мечтает когда-нибудь всех нас этой зверюге скормить. А ей и будет на один укус. Видели б вы эти клычищи… Разве что Руздаха он ей не скормит (тот нас ещё и разделывать будет), иначе кто ему новых рабочих сманит из дому и привезёт?.. Одно счастье в моей бедной горной деревне: в жизни там таких отродий не видели. Да его если на воле встретить – это и будет последнее, что увидишь, и совсем ненадолго. Нужно быть таким чудаком, как наш Ездег, чтобы этому заморскому зверю выстукивать какие-то мелодии и чуть ли не что-то говорить. Да таких чудаков, как хасрави, вообще поди найди где-нибудь. Но это уже отдельная тема.
А в самом деле: для чего может быть такое чудище? Какой в нём прок? Пахать на нём нельзя. Разве что шерсть? Так пока будешь стричь, оно с тебя башку сострижёт и не моргнёт. Вот и остаётся только, что нашего горного брата пугать. Будто ещё милиции на нас мало. Впрочем, любоберовские-то менты ещё ничего. Они Шемякина уважают и особо нас не трогают. Но не приведи Аллах московским попасться! Те ни копейки в кармане не оставят. И хорошо, если оставят все рёбра. Так что, может, и к лучшему, что в парке мы обычно практически без отлучки. Рассчитывать нам, кроме себя, не на кого. Народ кругом всё больше пакостный, доброго слова не дождёшься. Только пойди-принеси, а потом исчезни. А между собой, слышал, говорят ещё: работы, мол, нет! Надо ж брякнуть такое! На стройку-то, как я смотрю, все они не пойдут, и землю в парке копать не станут. Это пускай «чёрные» трудятся, ага.
Земля всё-таки гораздо мудрее, чем люди. И везде она одна. Ей не надо никаких регистраций, чтоб человека приютить. Ей только труд нужен. Тогда она и накормит, и напоит.

3

Десять шагов. Пусть будет двенадцать. Помедленнее… А ведь как быстро я умею бегать! Но если бегать быстро, шагов останется совсем мало. Даже по диагонали. Так что уж либо одно удовольствие, либо другое. И всё-таки иногда я люблю пробежаться, - чтобы хоть не забыть, кто я такая… Когда есть силы, разумеется. То есть не позже следующего дня после кормёжки.
Я не человеконенавистница. Но порой мне доводится очень сильно удивляться. Даже не человеческой жестокости, но какой-то жестокой глумливости. Что должно было происходить в голове у того, кто изобразил в цвете реку и деревья на стене моей камеры? Что, хотелось бы знать, испытывает сейчас этот художник?.. Впрочем, он, может быть, не ведал, что творил. И даже не знал, что участвует в постройке тюрьмы.
Всё ли на свете относительно? Моё нынешнее жилище (приходится уже называть его так) – пожалуй, не самое худшее из того, что мне довелось пережить и где пришлось побывать. А побывать случилось и в арбузной сетке, и взаперти на автобазе, где мне не стеснялись скармливать гнилые перцы. После этого крошеный батон на полу, не говоря уже об изредка являющейся гречневой каше, выглядит изысканным лакомством. Когда случаются ещё и передачи, можно прямо-таки пировать. Хотя кое-кто из тюремщиков, кажется, любит передачи удерживать.
Жизнь в цыганском хоре не казалась мне медовой даже в сытые времена. И тем не менее во мне до сих пор всё отзывается в тех редких случаях, когда снаружи, с воли, доносятся вдруг звуки цыганской музыки. Не удивляйтесь: у всех моих сородичей – и у меня – невероятно хороший слух. Это обстоятельство позволяет мне слегка разнообразить впечатления даже в бессрочном заключении. Но есть тут и своя оборотная сторона: решительная невозможность крепко и долго поспать. Особенно в Новый год, когда по соседству целых полторы недели трещат петарды. Странный способ выражать свою радость по поводу наступившего праздника, не правда ли?
Зима вообще остаётся здесь самым тяжёлым временем, ещё и из-за трудностей с водой. Отопления здесь нет, и обнесённая каменным барьерчиком ёмкость для воды стоит пустая. Остаётся съедать снег, заносимый в щели под потолком, и облизывать обледеневшие прутья. Спасибо тем, кто передаёт мне иногда воду в бутылках.
За три года я успела выучить здесь каждую щербинку в дощатой части пола, каждое ребро арматуры, каждый выступ камня. Есть ещё одно развлечение и одновременно физическая зарядка: покатать бревно.
Рассчитывать на освобождение – бесполезно. Даже если бы я писала жалобы, они всё равно не достигали бы цели. Кто купил меня за деньги и оставил в здешнем плену, вовсе не пытаются доказать, что я в чём-нибудь виновата; совсем нет. Поэтому и опровергнуть их невозможно. Если быть точной – вина состоит не в том, что я что-нибудь совершила. А просто в том, что я – другая. Не такая, как они. И не похожа на большую часть горожан. Если вы меня когда-нибудь видели, то понимаете: опровергнуть или даже просто не заметить факт такого различия совершенно невозможно. Таких, как я, люди боятся, но в большинстве едва ли уважают. Ещё несколько зим без настоящего сна, среди иссушающей жажды и одиночества – и даже я, быть может, смогу согласиться, что боятся правильно. Хотя ведь носит же мне кто-то передачи. Наверное, это не стоит им слишком больших усилий, но для меня-то значит очень много. Потому что на арестантских харчах я бы долго не протянула. В нынешнем моём положении главное – выжить. Но не может же весь ход времени сводиться к этому. Есть и другое, для меня очень важное: не одичать, не опуститься. Не забыть своих дарований. А уж они-то у меня есть, и ничья ругань, ничей гогот не убедят меня в обратном. Цену себе я знаю. Не знаю только, для чего судьбе угодно было научить меня искусствам, которые не к чему приложить, и наделить меня чутьём, которое негде использовать. Я и не подозревала, что могут существовать подобные, словно висящие в воздухе явления. В детстве мне казалось, что всё в мире можно если не потрогать, то хотя бы понюхать. А ведь это не так. Но годы заточения – не слишком ли высокая плата за такое понимание?.. Пребывание в тюрьме порождает и специфическую изобретательность, и учит разным маленьким хитростям. Но они, в свою очередь, ничуть не понадобились бы мне на свободе.
Наверное, арестантский опыт всё же никому не нужен. Он не возвышает и не обогащает, и никому не хотела бы я его пожелать. Даже своим мучителям. Да и не всех тюремщиков мне хочется назвать мучителями. Иные из них, вроде бы, жалеют меня. А то и любят – на свой странный манер.
Трудно мне было бы счесть себя дурой. В здешнем положении глупость просто давно стоила бы мне жизни. И всё-таки в некоторые вещи, касающиеся устройства человеческого общежития, я что-то никак не могу вникнуть. Отчего, например, люди разоряются и беднеют? Почему вдруг им становится нечего есть, когда кругом еды навалом? Чего бы тогда уж не жить в лесу, который преспокойно кормит своих обитателей… А вот города будто созданы для таких мучений. Так как же разорился наш цыганский хор? По какой превратности всё пошло прахом – до того, что пришлось продать меня в рабство? Сомневаюсь, что кто-нибудь сумеет мне это объяснить. По-моему, артисты наши и сами недоумевали и не могли хорошенько понять, в чём тут дело. Ведь в тех ресторанах, где мы выступали, еды заведомо хватило бы на всех, и ни от кого бы не убыло. Столы натурально ломились. Но зачем-то хозяев весьма заботило, чтоб никто не притронулся к объедкам. Смертельно боялись обилия бомжей или бродяг, подобных мне… Не знаю. Возможно, не только тюремный, но и весь городской опыт никому по большому счёту не нужен. Или уж надо устроить всё как-то совсем по-другому. Как? Этого я не сумею втолковать. Может, вернее, и сумею, но чаяния мои многим покажутся слишком наивными и детскими. Когда-нибудь попробую о них рассказать.
В полосках мутного стекла за прутьями уже темнеет. Можно подремать. Пора закончить бродить среди давно уже опорожнённых пластиковых бутылок и кучек моего, уже затвердевшего, кала. До утра я удаляюсь в боковую тёмную каморку, настолько тесную, что в ней только и хватает места, чтоб подремать, улёгшись на охапке сена. Сено – хоть что-то живое, или недавно бывшее живым, среди обступающих меня камня и металла. Интересно, придут ли завтра убираться, наконец? От меня не требуют, даже мне и не позволяют самой убирать камеру. В этом – своеобразие моей тюрьмы и, как могло бы показаться, одна из немногих моих привилегий. Но когда убираются не слишком часто, привилегия способна обернуться очередной пыткой. Ведь в жизни моей было время, когда я привыкла к большой аккуратности. Я и теперь стараюсь, по крайней мере, испражняться в одном месте, а пустые бутылки и пакеты из-под передач держать в другом. Хоть это я себе могу – и должна – позволить. Опуститься здесь ничего бы не стоило, но было бы равноценно утрате воли к жизни. Островок хаоса, на который загнали меня хозяева, оставляет лишь один шанс к сопротивлению: снова и снова водворять вокруг бледное подобие порядка. Если тебя заставили есть с пола, это само по себе ещё не роняет твоего достоинства: ведь ты в этом не виновата. Если нечем помыться – тебе просто не оставили выбора. Но если тебе самой всё это становится без разницы – тогда дела дейст действительно плохи.
Кто хоть немного прожил на природе, у тех все чувства по-особому заострены. Не только слух и обоняние. Но и то особое, чего нет, кажется, ни у кого из горожан: способность чуять. Не носом, а чем-то внутренним. Это – ещё одна из тех вещей, что позволяют мне держаться. Сколько помню себя, предчувствия не обманывали. Но никогда не удивляли так, как сейчас. Если рассудить по уму, что может ждать меня? Вереница душных лет и холодных зим, не скрашенных обществом мне подобных. Откуда же у меня недавнее, но неотступное ощущение, будто я кому-то диктую, - ощущение, дотоле незнакомое мне вовсе? Словно кто-то приближается ко мне. Только совсем издалека. Некто потревожил и разбередил меня. При нынешних раскладах это – не такая плохая новость.
Мысли теснятся и налезают друг на друга. Им мало места даже в моей – не самой маленькой – голове. Они постепенно пропитываются лёгким ароматом сена. Я задрёмываю. Завтра будет день. Хорошо бы он стал новым. И принёс что-нибудь новое.

4

Надя поднялась от монитора с перевёрнутым лицом.
- Ань! – позвала она. – Ты вот это видела? Нет?.. Прочитай.
Аня присела и внимательно посмотрела на экран. Прочитала, поразмыслила. Задумчиво поглядела на фотографию.
- Тебе не кажется, - спросила Надя у подруги, - что от всей этой ситуации веет каким-то средневековьем? Крепостным правом, да?
- Что ж, - вздохнула Аня. – Ехать надо туда, наверное.
Чуть помедлив, Надя решительно кивнула:
- Надо! Если всё так, как здесь написано – она может и зиму не пережить. Так что ехать нужно быстро. Заметка-то, правда, с душком. Опять у них кавказцы во всём виноваты. Что-то не больно верится…
- Тут только на месте можно всё выяснить. Самой сунуться.
- А вот что можно заключить уже с большой долей вероятности – так это то, что окружена она там сплошь одними мужиками… Смягчению нравов такой перекос никогда ещё не содействовал!... А что за название такое – Любоберово?
- Напоминает варяжское, как будто.
- В конце концов, мы с тобой, Аня, феминистки или где?.. Одно это заставляет нас вмешаться во всё безобразие! Поскачу-ка я прямо сейчас, - Надя кинулась в коридор к ботинкам.
- Да подожди! Не пори горячку, - подруга мягко осадила её. – Ты хоть дорогу-то знаешь?
- Н-не очень… Ну, вроде там есть.
- Так погляди сначала. Это во-первых. А потом: ты не хочешь взять, раз такое дело, какой-нибудь гостинец, еду?
- Знала бы я, что она любит… С ней-то ведь по инету не свяжешься.
- Кое-что на её тему, думаю, и в инете можно найти. Мой бывший муж, - Аня кокетливо хихикнула, - непременно счёл бы твою поспешность проявлением глупой женской эмоциональности.
Надя шутливо погрозила любимой кулаком:
- Я такого тебе сейчас мужа покажу, что век воли не видать!
- Не надо! – улыбнулась Аня. – Спасибо большое. На мужиков я уже нагляделась жизни на три вперёд. Не хочу больше кулаков и синяков.
Она обвила шею Нади руками и прижала её к себе.
- Вот уж кому впрямь век воли не видать сейчас, - так это Маше! – вздохнула Аня.
- Стало быть, ехать всё-таки нужно! И срочно! И была я не так уж неправа.
- Отвези ей хоть нашу гречку, которую я сварила с вечера. От неё она вряд ли откажется.
- Ты её не солила, я надеюсь?
- Да нет, ты ж знаешь. Я, по известной примете, вечно норовлю пересолить. Вот и воздерживаюсь вовсе, дабы все самостоятельно действовали себе по ндраву.
- Ты потрясающая умница! А сама-то хоть ела? И чем Лёва ужинать будет?
- Картошки сварим! Там полно ещё. Голодный не останется.
- А ты?
- У меня творожки, «Активии» всякие. Я-то не веган, могу и молочное.
- Ну ладно…
Обе подруги были, на глупый ходячий мужской вкус, «хороши» и количеством поклонников скорее тяготились, чем наоборот. Оказавшись же вместе, они составляли забавную и в то же время трогательную пару. Полноватая приземистая Аня и длинная, как жердь (но тоже не худая), Надя, обе в очках и обе ходящие слегка вразвалку, вызывали у окружающих неизбывное веселье, когда соединялись вместе. Они не обижались; им нравилось доставлять прохожим радость. А уж коли кто хамил – ни одна, ни другая за ответом в карман не лезли.
- Так как везти гречку-то эту? – Надя растерянно застыла в одном ботинке.
- Давай в молочный пакет.
- Точно, да!.. Совсем ты умная! Как настоящий мужик прям! – Надя заржала и получила игривый шлепок по попе.
- Будешь так материться – рассержусь! – Аня надулась как сосредоточенный Вини-Пух.
- Не сердись, давай лучше кашу перегрузим. – Правой Надиной ноге пришлось временно покинуть ботинок. – И… да! Как всё же ехать-то?.. Чего ради эта нынешняя ранняя зима?.. Я тебя на работу не задерживаю?.. Ну сейчас, сейчас…
- Ты не волнуйся так. Главное ведь, чтоб Маша поела, верно?
- И вода, вода – вот что…

5

Заваленный снегом, оставленный людьми парк. Где же здесь, где?.. Вот какая-то сторожка. Странная, непонятная. Отчего? Что здесь не так? Ну да. Деревянная – а с тонированными стёклами. Внутрь не заглянешь. Постучав и немного подождав, Надя вошла. Под плакатом «Единой России» замёрзший гастарбайтер отогревает руки у маленькой электрической плитки.
- Здравствуйте, - сказала Надя. – Я хотела бы Машу покормить.
- Оставьте тут, - служитель указал на диван. – Мы дадим.
- А я бы сейчас хотела покормить. И вообще, посмотреть на неё.
Парень обречённо вздохнул:
- Ладно, сейчас. Подождите.
И вот они уже топают по сугробам. Боже мой! Да он в шлёпках и в дырявых носках…
- Скажите, - спросила Надя. – А какой у вас размер ноги?
- Что?! – он испуганно отшатнулся.
- Вы же мёрзнете! Хочу носки вам подарить тёплые.
- А-а! – тот рассмеялся. – Я не знаю размер… Не надо, нет-нет! Всё есть у нас! – Фраза затверженная, опасливая.
- Ладно. Разберёмся…
Наконец и клетка. Мутное стекло, загаженное птицами. Едва что-нибудь видно. Надя прислонила глаза к стеклу. Вот она, медведица Маша. Осунувшаяся, со впалыми щеками. Но прекрасно поняла, что пришли к ней. Встала и приблизилась. Может быть, с некоторым трудом. Понюхала кучку своего дерьма, понюхала в стороне пустой пакет. Уселась, опершись локтями на бревно, и стала сосать соломинку с независимым видом. В общем, сразу обо всём рассказала. Такие, мол, дела.
Во всё это время парень возился с замком предбанника клетки. Замок по морозу заел. Оглядевшись с вынужденной находчивостью, он подобрал из-под ног кусок полиэтилена:
- Спичек нет у вас?
- Вы хотите зажечь-согреть? Так у меня есть газета ненужная!
Надя извлекла из рюкзака бесплатную газету, каковые она ревностно собирала под кошачий туалет. Газету торжественно зажгли, и замок вскоре открылся. Впереди обнаружилась металлическая дверь между прутьями. В ней – окошечко, которое удалось открыть уже с меньшим трудом. Маша подошла к окошечку с большим интересом.
- Миска у неё есть? – наивно спросила Надя.
- Не-ет! Зачем миска? Так!..
- Ну-у!.. То есть как – так? Прямо на пол, что ли?
- На пол, да.
- Бедняга…
- Миски ломает все она. Нельзя миски.
Надя снова полезла в рюкзак, достала молочный пакет с кашей и протянула его медведице. Та высунула нос и стала жадно есть.
- Осторожнее, - удивлённо сказал парень. И сказал не зря. Проглотив верхний слой каши, медведица со внимательным интересом взглянула на Надю и вдруг, внезапно высунув лапу, дружелюбно хлопнула её по локтю. Без когтей, разумеется. Та едва устояла на ногах и с трудом спасла кашу, не дав ей просыпаться на снег.
- Э, нет! – засмеялся рабочий. – Так не пойдёт. – Забрав у Нади пакет, он высыпал остаток каши в окошечко, прямо на деревянный пол.
- У меня ещё вода! – Действительно, в левой руке у Нади был пятилитровый баллон с водой, который она в дороге держала за пластиковую ручку.
- Вода не надо! Вода потом.
- Ну как же потом? Ей ведь нужна вода.
Гастарбайтер с усталым покорным вздохом кинул весь баллон в клетку.
- Прямо так?.. Да как же она будет пить?
- Всё! Пойдёмте. – Парень отчётливо замерзал.
- Спасибо вам!
- Спасибо(?)… - тот ошалело катал на языке неожиданное, неправдоподобное слово.
- Как вас зовут?
- Анар, - ответил он, слегка поколебавшись. В парке он официально назывался Петей, но почему-то к этой кличке ему сейчас не захотелось прибегать.
- А меня – Надя. Будем знакомы!

6

С того дня Надя стала посещать Машу через день. Вокруг – благодаря кличу, брошенному в инете – заклубились журналисты. Полка на кухне у подруг обросла штабелями пластиковых ведёрок, в которых медведица теперь получала кашу. Целый угол наполнился запасами овсянки и чечевицы, банками со сгущённым молоком. Первый месяц Маша моментально съедала всё принесённое, пока не оклеймалась до такой степени, что нашла в себе силы проявить неприязнь к пшёнке. Пятилитровых баллонов с водой Надя больше не носила, быстро осознав свою ошибку: нужны были поллитровые бутылочки с насадкой, с которых Маша легко скусывала пробки и выхлёбывала воду, держа зубами горлышко. В первые дни девушке приходилось наблюдать попытки медведицы зацапывать в пищу воробьёв, случайно залетавших в клетку. Но уже через три недели целые стада птичек мирно паслись на полу вокруг умиротворённой Маши, склёвывая оставшиеся от её еды крошки. Маша по-прежнему, как и в предыдущие годы, не впадала в спячку, но её свалявшаяся некогда шёрстка началу понемногу лосниться, а бока слегка округлились (да и щёки – отчего медвежий нос оказался вовсе не столь длинным, как вначале представлялось Наде).
- Вы поглядите на эту тушу! – глумливо говорил один из помощников Шемякина телевизионщикам, приехавшим с Надей. – Чтоб я так жил! Ещё какие-то защитники животных имеют бесстыдство говорить, что мы её не кормим. Думаю, многие любоберовцы ей завидуют!
Аня, загнанная в круг ежедневной работы, никак не могла вырваться и доехать до парка, зато всё время что-то для Маши покупала, включая бесценные кедровые орешки, намешиваемые подругами в чечевицу.
- Маша – бурая медведица, а ты у нас – рыжая медведица, - смеялась на свою любимую Надя.
Анин сын Лёва, кажется, поначалу слегка опасался, не трёхнулось ли старшее поколение его семьи. Впрочем, зоозащитным интересам он совсем не был чужд.
В Любоберовском парке Надю уже узнавали, многие посетители приветливо здоровались с ней. Что уж говорить о Маше! Её благодарности не было предела, а её приветственное покручивание головой стало любимым жестом в семье подружек. Приют «Белый клык» готов был взять узницу к себе и поселить в двухэтажный вольер, но тут уж упёрся Шемякин – иррационально и непоправимо.
- Я слишком к ней привязан, - объявил он внезапно. – К тому же весной у нас и так запланирована постройка нового просторного вольера.
Надя – что греха таить – порой чувствовала себя слегка инфантильной бездельницей на фоне напряжённо работающей подруги. Немногие занятия, которые она вела в университете, ощущались ею скорее как удовольствие, хоть и требующее усилий. Теперь же у неё появилось важное и постоянное дело – которого, впрочем, она нипочём не сдюжила бы в одиночку, без постоянной помощи друзей и приятельниц.
Как-то раз к клетке подошёл хмуроватый основательный мужичок. Маша только что перекатила по полу три ведёрка с чечевицей, поставила их перед собой, старательно выровняла в одну линию и начала со вкусом есть. Мужичок, судя по всему, видел её впервые.
- Кормите, да?
Надя с улыбкой кивнула.
- А на каком балансе?
- Балансе?.. Да подкидывают на это дело денег трое-четверо знакомых.
- Просто как обывательница, значит? Понятно… А сколько лет ей?
- Вроде бы шесть.
- А так живут они сколько?
- Тридцать, сорок. Если в неволе в хороших условиях – то и пятьдесят.
- Ага, понятно. Ну, давайте – воспитывайте, - обыденно, без тени улыбки, кивнул мужичок и пошёл.
Так оно и повелось, что у Нади с Аней оказался ещё один, очень увесистый ребёнок.
Страна между тем бурлила и кипела, людские массы в Москве выплёскивались на Болотную площадь и проспект Сахарова – вместе с Аней, Лёвой и Надей. Взять туда с собой самого крупного члена семьи удалось, вестимо, лишь в виде изображения. Уже в канун Болотной всем было ясно: дело идёт вовсе не только о фальсификации выборов, но о всём строе жизни, прогнившем и обрыднувшем. В последний момент Наде пришла счастливая идея взять с собой плакаты в защиту Маши. Но вот беда: Надя напрочь разучилась рисовать с тех пор, как в младших классах учительница безуспешно пыталась переучить её, левшу, на правую руку.
Помогла Лена – одна из тех безотказных, нерушимо-надёжных подруг, на которых ещё держится изрядно покосившийся мир.
- Сейчас всё нарисую, - бодро сказала она по телефону. – Фотки в инете есть?
- Есть! Ты там как сама-то – в порядке? После пятого и шестого декабря, да всего омоновского мочилова?
- В порядке! – Лена нервно захохотала. – Пару метров протащили за волосы по асфальту, фотоаппарат разбили, а так – всё в полном порядке.
- Ох, Лена!..
- Да ладно. Давай диктуй тексты плакатов!..
И на следующий день фотографический портрет Маши, смотрящей из-за прутьев, уже плыл над нескончаемой толпой среди чёрных, красных, зелёных, оранжевых знамён, среди клубов дыма от зажжённых фаеров.
Любоберовские власти всячески старались поддержать в городе атмосферу сонного царства и избегать любых событий. Но чем ближе подходила весна, тем сильнее чувствовалось и здесь подспудное, шелестящее движение умов и сердец. Надя замечала его и по волосатым музыкантам, поющим Цоя в переходе, и по листовкам, всё чаще появлявшимся на заборах, и по разговорам в парке.

7

Странное, приятно-тревожное предчувствие, посетившее меня ранней зимой, не обмануло. У меня появилась подруга, меня посетила надежда. Благодаря моей новой подруге я получила роскошь: есть через день. Частично даже не с пола, а из ведёрок. У меня бывает вода, бывает сок. Если бы та удивительная девушка не пришла ко мне теперь, после трёх лет ада, - я, наверное, вовсе разучилась бы верить в чудеса. Но чудеса всё-таки случаются, и не только во сне. Ныне я твёрдо знаю это. Однажды мне даже удалось прикоснуться лапой к своему чуду и тем удостовериться в его реальности. Иногда мне хочется свою новую подругу обнять, но моё положение, естественно, не даёт такой возможности. По-моему, некоторые из младших работников тюрьмы, относившиеся ко мне прежде безразлично или неприязненно, - и они подобрели теперь (отдельные добряки среди них случались и раньше). Хороший пример заразителен для людей; в этом очень приятно убеждаться. Давно никто не разговаривал со мной так серьёзно и пространно, как моё бурое длинноволосое чудо. Хотелось бы и мне отвечать ей слова. Некоторые из них я уже научилась показывать губами, но, увы, она всё равно не понимает. Зато очень хорошо понимает всё, что я ей показываю и рассказываю с помощью немногих имеющихся в моём распоряжении предметов. Было бы стекло чище! Мне так хочется получше разглядеть её, и, кажется, я могла бы разглядывать и нюхать её до бесконечности. Но лишь в те краткие, да и редкие минуты, когда отворяется окошечко в двери камеры, мне удаётся увидеть её без помехи. Мои сородичи и вообще-то ведь не отличаются хорошим зрением. Зато я наизусть выучила её по запаху. Я подняла бы на смех того, кто ещё два месяца назад сказал бы, что я могу возлюбить вонь от табака. Теперь-то этот запах оказался ароматом моей кормилицы. Не всякого табака, конечно… Но забавно, что теперь и любой курильщик около клетки вызывает у меня умиление: она могла бы у него прикуривать…
Не приходится сомневаться, что меня ждёт ещё множество испытаний. Но в самую тяжёлую пору обо мне кто-то будет тревожиться и заботиться. А ведь ещё совсем недавно мне подумалось, что с человеком дружить невозможно, в крайнем случае – лишь уважать (это я о том весёлом тюремщике, который выстукивает мне музыку по стеклу и по временам – спасибо ему! – чешет меня метёлкой сквозь прутья).
Нищета, голод и жажда никого не делают лучше; кажется, я уже как-то говорила об этом. Сейчас, когда чечевица с удивительными орешками сменяется в моих обедах овсянкой с мёдом, я ничуть не стала гурманкой (хотя и разрешаю себе порой покапризничать; не так ведь часто мне позволяла это окружающая жизнь). Пожалуй, наоборот. У меня стало куда больше сил и поводов к тому, чтобы чаще смотреть на небо, отыскивая среди облаков очертания медведей, а то и людей или иных диковинных зверей. Узкая полоска голубизны и облаков между верхом стеклянного ограждения и карнизом потолка всё больше радует меня.
Мне больше не приходит в голову смотреть на движущихся существ как на возможную еду (хоть и бываю рада мороженой рыбе, приносимой мне по выходным одной из горожанок). Нет. Мне хочется наблюдать, слушать, нюхать и понимать. Вести с ними беседы – с кем как получается. Играть с ними… Правда, на последнее – при моей комплекции – обычно никто из здешних не согласен. И здесь – одно из остающихся у меня огорчений. Наверное, немало вас удивлю, но я ведь, в сущности, в душе-то ребёнок, даром что успела поднадоесть вам своими философскими рассуждениями и артистическими воспоминаниями. Город и тюрьма делают нас неумеренно изощрёнными философами и даже инженерами, но всё – поневоле; сытная еда, внимание и ласка возвращают нам естественное озорство. В нём, видимо, тоже есть своя глубинная мудрость. Люди обычно стесняются её, полагая незрелостью. Стесняться – вообще одно из любимых человеческих занятий, всегда составлявшее для меня загадку. Самые простые и обыкновенные вещи, каковые притом невозможно, да и не нужно устранять, - вроде процесса каканья, - составляют для этих умников едва ли не трагедию и окружаются покровом тайны. Я ещё понимаю себя! В период питания гнилыми перцами запах собственных тела и испражнений бывал мне отвратителен, да и не мудрено. Но горожане гнилых перцев не едят, они в рестораны ходят! И всё же они не придумали более позорной в своей среде клички, чем «засранец». Ненависть человеческой цивилизации к безвинному и бесхитростному естеству я всегда затруднялась понять. Как будто в развитии человечества заложен некий глубинный импульс к самоистреблению, даже к истреблению мира. Почему не оглянуться вокруг себя? Почему не поискать того, что объединяет, а не разъединяет максимальное число существ, разнообразие которых поистине непостижимо?.. Ну, а вы со мной, надеюсь, согласитесь: ничто не способно объединить разных зверей так же прочно и весело, как игра!.. Потому что она всем доступна, хоть при сильной разнице габаритов иногда и опасна. Я, разумеется, сознаю, что мне – при моих физических данных – слишком легко об этом рассуждать. Так или иначе, игра – не просто совместное препровождение времени (хоть факт совместности тут очень важен). Это ещё и общий язык, не заданный заранее, но обретаемый в процессе общения.
Какой я ни есть шестилетний ребёнок (люди сей возраст оценят!), а проблема общего языка в последнее время занимает меня всё больше. Просто оттого, что я постоянно ищу этот самый язык для общения с моим возлюбленным чудом – и нахожу лишь частично. Она ведь, согласитесь, как-никак человек. И это многое усложняет.
Когда играть не с кем, можно играть с самой собой. И это тоже великое дело. Игра – такая штука, которая может со всеми подружить, но вовсе не обязана быть на кого-то направленной. Взаимной зависимости она не порождает. К тому же, оставаясь в клетке отгороженной от всех, ты можешь, играя, рассказывать о себе тем, кто снаружи. Просто покатав или поперекидывав бревно.
В последнее время, правда, я что-то начинаю подозрительно сильно очеловечиваться под влиянием своей новой подруги. И даже вечно забавлявшее меня людское чувство смущения мне неожиданно выпало испытать самой. Видя раз за разом, как шатенистое чудо умилённо созерцает безволосые подушечки на ступнях моих задних лап, я вдруг стала ощущать незнакомый дотоле жар на своём лице. Я прятала свои подушечки и опускала глаза, словно избегая чего-то постыдного. Что за вздор! – я не ресторанная барышня… И всё же неодолимо стеснялась, ничего не умея с собой поделать.
Человечий мир исполнен жестокости и презрения к чужакам. Однако не могу назвать его ни пустым, ни абсолютно бессмысленным. И, конечно, лучшая его часть – это дети. Дети и журналисты – вот самые желанные из моих посетителей (помимо лучшей подруги, разумеется). Тем и другим можно с особенным удовольствием показать какую-нибудь маленькую сценку. Первые более всего порадуются сами, вторые потом чем-нибудь порадуют меня. Я уже заметила, что после съёмок тюремное начальство обычно озабочивается каким-нибудь мелким послаблением, а народу у клетки становится больше, и кто-то да приносит передачу. Ну а, согласитесь, даже просто знать, что на тебя не всем наплевать, довольно-таки важно. И серьёзно поддерживает.
Насмотревшись в жизни всякого, могу сказать: здешние дети – да и подростки – особенно приятны, добры и неглупы, во всяком случае, те, что подходят ко мне. Чувство юмора обычно сочетается у них с чувством меры. Лишь редкие из них бестолково, остервенело гогочут или лупят кулаком по стеклу. От взрослых, казалось бы, можно было ожидать большего понимания, но встречаешь его далеко не всегда. Им вдруг вынь да положь что-то диковинное, когда и охоты у меня нет. Дней пять назад едва задремала, - а три тюремных зимы без спячки – это вам, знаете ли, не пакет сухофруктов. И тут одна мама подводит своего карапуза, ещё косолапого, на манер моих собратьев. «Вот, - говорит, - Мишка-медведь». Ну, эту глупейшую фразу я на дню слышу раз пятьдесят (в результате дети у родителей начинают спрашивать: «А что он ест?» он…). И ладно бы на том. Видит же, что я дремлю. Так нет! Поднимается громкое возмущённое воркотание минуты на две:
- Маша! Маша! Просыпайся давай! Мы же к тебе пришли, а ты тут спишь! Что же ты такая лежебока? Всё только спишь да спишь! Ты так всё на свете проспишь!
И прочее в том же духе. Что я должна отвечать? Подчас теряешься.
Или мужики пьяные подходят, стоят и ржут. Вот ведь весело-то, да?
А не то как будто и пожалеют – да так, что лучше б вообще рта не открывали. Приносит тут однажды моя подруга еду. Я залпом, разумеется, выпиваю три бутылочки сока и сажусь уплетать кашу за обе щеки. Ведёрки вылизала, иду к грушам. И откуда ни возьмись – тётка, сама мне за всё время пару раз только пирожки бросала. Встаёт рядом с моим чудом и давай причитать:
- Маша, бедная! Что же с тобой творят! Накидали тебе в клетку всякого мусора! Каких-то бутылок, ведёрок, всякого пластика! Кто же такое наделал?
Иные ещё боятся, что я стану есть пластик. У людей принято всех остальных кругом считать поголовно круглыми идиотами. Странным образом самоуничижительная готовность стесняться собственных отправлений сочетается с невероятной самоуверенностью, выглядящей особенно комично при их физических параметрах… Да и умственных параметрах порой тоже…
Вот я и говорю, что лучшие среди людей – это дети. Куда только они потом деваются, такие славные, когда вырастают?.. Среди взрослых тоже, конечно, есть с полдюжины милейших существ. Они, наверное, правильным образом и выросли. Некоторые, как я иногда стараюсь себе представить, могли даже сохранить умение играть. А ведь сколько ни размышляй – ничто в мире не сравнится с удовольствием, которое испытываешь, лазая по деревьям («испытываешь»… давненько я его не испытывала…). Или катаясь по земле в обнимку с древесным обрубком. Ну, или скатывая себе мячик из большого стального листа, как однажды я сделала на заднем дворе какой-то захудалой харчевни, готовясь к выступлению с хором.
Да что там! Наблюдая большинство тех приспособлений и изделий, которыми так надуто гордятся взрослые люди, находя в них гордость своей «цивилизации», я приближаюсь к буйному выводу: всё то из этих приспособлений, что может быть поломано и смято, - должно быть поломано и смято! Потому что, стало быть, никуда не годится. Да и на что они должны были годиться? Почти всегда – на создание каких-нибудь стен и препятствий.
Чую я – вы мне не верите. Удивляетесь, откуда у меня слова «цивилизация» и прочие подобные. Ну так не забывайте, что все разговоры вблизи клетки я очень внимательно слушаю. А народ здесь, хоть я и много ворчу да фырчу, собирается далеко не сплошь глупый. Одни интервью моего чуда журналистам дорогого стоят. Очень тогда здорово один молодой корреспондент выразился насчёт превращения живого существа в зрелище. Прямо в точку. Мне, как артистке, зрелищность не совсем чужда, в этом моё счастье. Но и меня нередко достаёт. Всё, что хорошо – хорошо в меру. Кроме одного: игры. Ибо она – дело свободное, простое и естественное. В том числе и тогда, когда играючи мы крушим и валим обветшавшие загородки. Недаром дети так и делают – в той мере, в какой у них получается.

8

Преодолев обледеневшие ступени подземного перехода, Надя привычно свернула в сторону администрации. Парк с Машиной клеткой находился прямо позади этого внушительного здания, и идти сначала к нему зимой выходит быстрее: дорогу к администрации заведомо хорошо чистят.
С традиционно глупым видом девушка остановилась у тонированных стёкол окна парковой сторожки. Она делала вид, что заглядывает внутрь, хотя, разумеется, увидеть ничего не могла. Оставалось надеяться: если кто есть внутри, заметит и выйдет. Так обычно и случалось.
На этот раз на пороге раскрывшейся двери показался неулыбчивый Руздах – как всегда, холодно-вежливый:
- Здравствуйте. Вы можете всё оставить нам.
- Да нет, я подожду, - ответила Надя тоже вежливо, но твёрдо.
- Нет смысла ждать, - Руздах взглянул на снегопорошащее небо и на Надину куртку, уже порядком намокшую. – Никого нет.
- Так дождусь, когда кто-нибудь будет.
- Все на работе сейчас – там, в другой части парка.
- Если подойдёт Анар, Ездег или ещё кто-нибудь из ребят – скажите им, пожалуйста, что я около клетки.
Уголки рта Руздаха упрямо поползли вниз:
- До свидания.
Дверь медленно закрылась. Надя побрела к клетке, приготовившись к долгому ожиданию. Пообщаться тем временем с Машей – большая радость, но ведь та будет нервничать и хотеть есть. Интересно: понимает ли она, что у меня просто нет ключей? Думает, наверное, что я тяну из вредности.
Медведица возбуждённо ходила из конца в конец своей камеры. Вокруг было, по погоде, пусто и безлюдно. Девушка прислонялась к стеклу, выбирая место почище. Чуть ниже чьей-то, видимо детской, рукой было бледно процарапано: «Маша хорошая! Покормите Машу». А слева – куда как ясная и лаконичная надпись маркером: «Беги!»
- Машенька, милая, здравствуй! – Изящный дугообразный поворот головы стал Наде ответом. – Тебе передают привет мой папа, брат, тётя, Аня и Лёва. – Дугообразное движение повторилось пять раз. – Я тебе поесть принесла. Только надо дождаться, когда подойдёт кто-нибудь из ребят с ключами и откроет.
Медведица повернула голову в сторону сторожки, как бы пытаясь заглянуть за сплошную торцовую стену загона. У Нади перехватывало дыхание:
-Какая же ты невероятная умница! Знаешь ли, что?.. – Она стала воровато оглядываться; не хватало ещё прослыть чокнутой в здешних местах; у нас и без того проблем хватает… Но кругом по-прежнему никого не было. Из сторожки никто не выходил. – Я тебе, Маша, хочу стихи почитать. Это… Как бы тебе объяснить… Это сочиняют некоторые люди, и я иногда сочиняю тоже. Но то, что я тебе сейчас прочту – не моё, а одной поэтессы… А та написала для одной девочки…
Ещё раз оглянувшись, Надя начала:

Человек нашёл медведя.
Тот был белый словно снег.
И назвал медведя – Федя
Этот добрый человек.

Федя был ужасно робок,
Поначалу был он тих…

Маша продолжала энергично ходить по периметру клетки, периодически поворачивая голову к подруге. Что происходило в голове узницы, понять было невозможно. Надя всё продолжала, волнуясь и смущаясь.

…Но бывало, как услышит
(Даже если крепко спит)
Запах рыбы…
Тут! Не дышит!
А порой и зарычит…

Медведица неожиданно перешла на диагональный ход. Спасительный снег – источник влаги – падал ей под ноги через верхнюю щель. Он летел тоже почти по диагонали. От человека к медведю звучал прерывистый низкий голос.

…Запах рыбы… Бег стремглав.
Рык, претензии и свинство:
Дай, мол, рыбу! Дай сюда!
Вот такое якобинство
Проявлял он иногда.

Маша, покосившись на Надю, неожиданно побежала, в мгновение ока преодолев расстояние от заднего правого угла к переднему левому.

Человек нашёл медведя,
Полюбил и откормил,
Но сказал: «Ты склочник, Федя»
И на волю отпустил.

Но с тех пор грустит бедняга.
Вот такая передряга. 

На последних строках Надин голос чуть задрожал. Маша, напротив, немного поуспокоилась, её шаги стали более размеренными. Опять посматривая на Надю, она приблизилась к обломкам батона в углу, взяла в зубы и прожевала один из них, лизнула снег, потом продолжила прогулку по отведённому ей пространству.
Как раз в этот момент вдали на дорожке показался, сумбурно размахивая руками, Анар. Девушка с удовлетворением отметила на его ногах крепкие, новые и высокие сапоги. Она подумала, что её общение с журналистами и завоз телевизионщиков явно приносит пользу, хоть сами гастарбайтеры бегают от папарацци как от огня, и их тоже очень можно понять по ряду причин.
Подходя к предбаннику, Анар улыбчиво постучал по стеклу и приветственно заглянул в клетку:
- Ма-ашка!
Надя просияла. Парень отчётливо и быстро менялся. Теперь медведица уж точно не была в его глазах соперницей в борьбе за место под солнцем, не была и страшным полумифическим чудовищем. Как давно уже не была им и для Ездега, раньше начавшего работать в парке. Кроме прочего, Анар получил случаи убедиться, что некоторые любители (или любительницы) Маши также и его за человека считают…
Упрямая Надя в несчётный раз протянула ему руку для пожатия. (Он долго не замечал вовсе; потом, видимо, не мог понять, чего от него хотят; впрочем, женщины в России ведут себя чуднО, - это известно.) Тот на сей раз воспользовался тем, что на руки его были натянуты грязные матерчатые перчатки, и протянул посетительнице запястье, которое она и пожала.
Анар открыл предбанник, Надя выставила принесённую еду на прогнувшийся алюминиевый столик: стройный рядок ведёрок и бутылочек, пакетик с морковками. Паренёк открыл окошечко в двери, а Маша уже ждала около него. И сделала вдруг такое, чего её подруге пока не приходилось наблюдать: решительно и бесстрашно высунула через окошечко наружу всю голову по самую шею! Отверстие было столь мало, что кормилица её поначалу испугалась: сумеет ли медведица засунуть голову обратно? И что теперь будет? К счастью, опасения были излишними: попышневшая в последние недели шерсть делала Машу в человеческих глазах гораздо более толстой, чем на самом деле.
Маша смотрела и дышала навстречу летящему снегу, теперь не разграфлённому полосками прутьев. Она видела и нюхала двух своих друзей. Так прошла минута, другая. Анар очевидным образом мёрз.
- Давай, ых! – он издали грозно помахал на неё руками, но не имел ни малейшего успеха. Незарешёченное небо попадалось Маше в последние годы ещё реже, чем хороший обед. Случившееся вполне её устраивало. После пары месяцев Надиной каши духовно-романтические интересы взялись вдруг превалировать над приземлённо-пищеварительными. Так что последующие уговоры подруги по поводу необходимости закидывания ведёрок не возымели никакого действия.
Анар хохотнул и чуть слышно матернулся под нос:
- Ну и что теперь с этим делать?
Из дальнего угла предбанника он выхватил деревянную метлу с привязанными к ней резиновыми «листьями», начал махать ею у медведицы перед носом. Один раз, скорее всего нечаянно или не вполне осознанно, ткнул ей в зубы. Тут вновь узница предприняла нечто небывалое: широко раскрыла пасть, громко и грозно зарычала. Надя увидела, что один резец у неё сломан.
- Не надо! – закричала она, сколь возможно мягко хватая Анара за локоть. – Только не надо бить её в зубы!.. Маша! Ты очень хорошая! Ты очень умная и красивая! И ты не думай – мы тебя любим! Просто ты – совсем большая и сильная! Поэтому мы немножко боимся.
Анар засмеялся, подумал с полминуты. Ещё пару раз задорно помахал метлой и выскочил из предбанника, побежал вдоль клетки. Маша по другую сторону кинулась следом за ним с той невероятной скоростью, которую чуть раньше продемонстрировала подруге. Во всех движениях узницы читался дикий азарт. Добежав до противоположного края клетки, Анар начал прыгать, корчить рожи, кричать и стучать метлой по стеклу, едва ли даже не танцевать. Медведица прямо остолбенела, созерцая его. Никогда ещё она не была о людях столь лестного мнения.
Во время сего действа Надя, без слов понявшая, что от неё требуется, перекидала внутрь всю заготовленную снедь, поспешно захлопнула окошечко и заперла его. Не станем врать, будто ей при этом не было страшно. Ведь Маша уже показала ей свою немалую скорость, и даже дважды… Ей не хотелось сомневаться в Машиной любви, но она имела все основания сомневаться в её умении рассчитывать свои недюжинные силы…
Закончив успешно всю операцию, она чувствовала себя сволочью и только что не вертухайкой. Как же: рассказала добрую сладкую сказку о том, как «откормил» и «отпустил», и что потом?..
Потом они стояли вдвоём у стекла, наблюдая, как Маша скусывает с бутылочек верхние пломбы и пьёт из горлА.
- А вы, кто в парке здесь работаете, все хасрави? – спросила Надя.
- Все. Но моя мама – из доратов.
- Из доратов? – она оживилась. – У вас была битва при Сафодарии!
- Была, - ответил её собеседник напряжённо-тревожно.
- По большому счёту вас так никому и не удалось победить.
- Да, это правда, - заулыбался Анар.
- А Тиглатпаласару Третьему не повезло совсем!
- О-о! Вы и об этом знаете?!
- Знаю-знаю, а как же!
- Почему? Откуда?
- Я люблю историю Востока. И всегда стараюсь читать всё, что нахожу и успеваю, на эту тему.
- Вы историк?
- Нет-нет, я не историк! Ну, или, вернее, историк в каком-то смысле. Но совсем в другом. В университете я преподаю историю русской журналистики. Нового уже времени. А древний Восток… Это уж просто любовь! Не для работы, а просто так.
Анар посмотрел на неё со смесью зависти и уважения. Маша, завершив с бутылочками, чинно принялась за овсянку. Руздах нарисовался на крыльце сторожки и стал деловито выкликать Анара на их общем родном языке.
- Ладно. Работы много. Я пойду… До свидания. Надя! – задумчиво вздохнул Анар. Повернулся и побежал. Спеша избегнуть загадочного и умопомрачающего женского рукопожатия.
Надя осталась стоять у Машиной клетки. Ей нравилось смотреть на фиолетовый язычок (на её глазах он успел заметно порозоветь), снующий по пластиковым посудинам. Когда Когда такое видишь, становится, право слово, теплее и спокойнее на душе.
Завершив с кашей, Маша обратилась к морковкам. Держа обеими лапами, она откусывала их сверху, как мороженое.
- Чернолапка! – весело сказала Надя. Медведица повела круглыми ушками. Покончив с трапезой, она поднялась и сделала несколько кругов по клетке, приветственно помавая головой.
Подойдя к прутьям, Маша внимательно посмотрела на подругу, а затем, не отрывая от неё взгляда, нагнула голову и впилась зубами в арматуру. Жизнь выучила её подбирать такие жесты, смысл которых было бы невозможно не понять.
Вслед за этим медведица присела, высунула нос между прутьями и стала, как вначале показалось Наде, втягивать воздух. Вскоре, однако, девушка убедилась в том, что с чёрными ноздрями не происходит никаких сокращений и вообще самостоятельных движений. Нет: Маша двигала губами – долго и сложно, не повторяясь. У Нади холодок прошёл по спине; она смотрела как заворожённая. Казалось, вся знакомая с детства реальность двинулась в ледоход.
Небольшие умные глаза из-за решётки выражали ожидание.
- Машенька, я тебя всё-таки не понимаю, прости…
Узница убрала нос в клетку. Подумала немного и отправилась на середину камеры. Там она села на задние лапы, но вскоре перешла в чуть подвешенное положение, взяв концы задних лап в передние и сосредоточенно посмотрев на небо. В такой позе Маша оставалась минуты полторы. Наде живо вспомнились изображения йоговских асан.
Качнувшись и снова сев на пол, медведица вернулась к решётке, ещё раз высунула нос и зашевелила губами.
Лишь одно сумела прочесть Надя в этих губах: что собственная её жизнь никогда теперь больше не будет прежней.

9

- Она поняла весь текст!
- Ну уж и прям весь! – улыбнулась Аня. – Ты у меня романтик… Вот, кстати кедровых орешков купила ей сегодня по дороге.
- Это офигенно! – Надя бережно положила маленький пакетик на полочку в «медвежьем углу». – Ну, а как не весь-то, ну ты скажи! Я от неё до сих пор ни звука во всё время не слышала.
- Знаешь, от долгого невпадения в спячку они нервничать начинают. Хотя глагол «рычать» она, может быть, действительно знает. Как и слова «медведь», «человек»…
- Как слово «бег», - кивнула Надя. – Впору словарь составлять. А йоговские упражнения со взглядом на небо – это тебе как?
- Ты всё-таки на наш аршин чересчур не меряй. Гимнастика у них какая-то должна быть, когда они не совсем изнурены.
- Слишком не стоит мерить по знакомому, это правда. Но небо тут при чём с гимнастикой?
- Например, она могла удивиться морковке в такую пору и начать проверять по небу время года.
- Могла, да. Про каждое в отдельности ты говоришь правильно. Но всего вместе не слишком ли много выходит?
- Немало…

10

Когда Надя вновь посетила Машу через день, интерьер клетки открыл ей явную картину недавнего медвежьего буйства. Одно из пустых пластиковых ведёрок было раскурочено на множество кусков, раскиданных по всему полу. Бутылка из-под воды (очевидно, принесённой кем-то намедни) валялась разорванная пополам. Ничего подобного раньше не вытворяла аккуратистка Маша, подчас составлявшая пустые ведёрки в угол одно в другое. Любимое её бревно переместилось теперь в противоположную половину клетки и было одним концом водружено на барьер пустого бассейна. Смятые молочные пакеты и упаковки из-под галет (следы пиршества от столов сердобольных любоберовцев) медведица вышвырнула в простенок между прутьями и стеклом.
Маша и теперь встретила подругу, лакомясь недавними приносами. Деловито сотворила себе бутерброд, зацепив когтем ломтик колбасы и положив его на галету. Всё это дело проглотила. Передача явно пришлась особенно кстати: в парке было довольно-таки морозно.
- Да! Щас! – крикнул Анар из-за зеркальной пустоты стекла, когда Надя приблизилась к сторожке. Действительно, он скоро вышел. И даже нерешительно пожал протянутую руку. – Здравствуйте!
Они направились к клетке.
- Вы живёте прямо здесь же? – кивнула девушка на сторожку.
- Да! Там сзади у нас комнаты.
- А в спальных комнатах ваших хотя бы нормально топят? Не холодно?
- Нет. Всё нормально, - ответил Анар задумчиво.
- Слава Богу, хоть так, - сказала Надя и поспешно добавила: - И слава Аллаху. Бог – это ведь то же по-русски, что и Аллах. Просто на разных языках…
Для неё самой эта её реплика стала довольно неожиданной. Её отношение к Богу было весьма сложным, хотя и не во все периоды враждебным. Но слово не воробей; сказавши «слава Богу», она испугалась, что её собеседник сочтёт такое выражение за упоминание некоего шайтана, и внезапно выступила в роли проповедника единства разных религий.
- Да, это правда! – радостно закивал Анар. – Бог и Аллах – одно на разных языках!
Он тоже не ожидал от себя, что так быстро и весело согласится. Мулла из родной деревни едва ли похвалил бы его. Анар не был фанатиком. Вера его была бесхитростна и чужда теологических тонкостей. Видимые им перед собой люди и их добрые дела составляли для него более убедительный жизненный факт, чем хитросплетения богословских споров. Во всяком случае, обоим собеседникам стало теперь немного легче.
Около клетки они застали молодую женщину. Её ребёнок выражал из небольшой сидячей коляски явный интерес к происходящему за стеклом. Анар весь прямо засветился при виде малыша. Приветствовав его маму, рабочий обратился к нему с бурной речью. Из потока слов незнакомого языка надин слух вычленил слово «медвед». Анар указывал ребёнку на Машу, которая уселась перед маленьким посетителем на задние лапы, воздев передние кверху и возложив безволосые ладони-подушечки на прутья. Мама посмеялась и повезла сынишку дальше, а наши приятели направились к предбаннику.
- Это ваш сын? – спросила Надя с интересом.
- Нет! Я не женат! – отчего-то испугался Анар и отчаянно замотал головой.
- А детей любите?
- Люблю!
- Маша вот тоже вроде ребёнка, хоть и большая такая…
Во время этой беседы Анар возился с замком, который наконец открылся. Они вошли. Девушка, сняв рюкзак, стала привычно выставлять на столик медведицыны яства, между тем как большой чёрный нос уже выглядывал между прутьев сбоку от двери. Рабочий открыл окошечко и быстро перекидал туда принесённое. Маша всего этого терпеливо дождалась и… опять высунула голову. Вновь замелькала перед её глазами метла, и тогда из раскрывшейся пасти раздался рык ещё более впечатляющий, чем в прошлый раз. Потом узница молниеносно ухватила метлу зубами и с нечеловеческой (разумеется) силой рванула её к себе.
- Э-э! – У Анара глаза вылезли на лоб от изумления. Он принялся вытягивать метлу, но это оказалось не так-то просто. Люди моргнуть не успели, как один лишь конец рукоятки оставался снаружи. Анар почти запустил обе руки внутрь клетки, отстаивая хозяйский инструмент.
- Да бросьте! Бог с ней! – Надя боялась, что в азарте медведица тяпнет рабочего за руку.
- Нет-нет-нет! – У рабочего и мысли не было о возможности потерять метлу, которую Маша уже начала с аппетитом обкусывать, словно в кои-то веки обретённую большую ветку. Но Анара она не тронула, даже заигравшись. В последний момент, когда Надя уже готова была сказать: «Давайте я вам куплю новую метлу!» (на какие бы шиши, интересно?), - её спутник вырвал своё орудие, чуть не полетев при этом на землю. Он удержался и, соревнуясь с Машей в быстроте реакции, захлопнул окошечко и задвинул засов.
- Уф-ф! – выдохнул он, ставя метлу в угол. Они с Надей глянули друг на друга и рассмеялись.
Потом они, закуривая, стояли перед стеклом. Анар, невзирая на холод, тоже стал проявлять интерес к процессу Машиного обеда, когда не спешил на какую-нибудь срочную работу. Медведица взяла одно из ведёрок с кашей за пластиковую ручку и перенесла поближе к стеклу, потом, взяв в зубы бутылочку с соком, поставила её рядом и удовлетворённо улеглась, обняв этот натюрморт передними лапами и выразительно глядя на людей.
- Благодарит! – кивнула Надя Анару.
Тот достал мобильный и сфотографировал Машу, выбрав на оргстекле место попрозрачнее.

11

- Ты представляешь, - хохотала Надя, вернувшись домой после вечерней лекции и захода в магазин, - она у Анара метлу отняла сегодня!
- Я теперь всегда уже знаю, кто такая она в твоих устах, - улыбнулась Аня.
- Нет, ну ты слышишь? Чуть не утащила метлу к себе!
- Ну-у, - ехидно кивнула Аня, - хотела, наверное, в клетке подмести.
- Да с неё станется! Только она, по-моему, больше разгрызть её хотела.
- Защитила своё достоинство.
- Но, по-моему, очень весело играла при этом!
- Так звери – они мудры! У них игра многофункциональна. Она и веселье составляет, но в ней может оказаться и намёк, добрым молодцам урок!
- Такой урок сложно забыть. Я где-то и Анара понять могу: с чего ему относиться к Маше бережнее, чем сплошь и рядом вокруг относятся к людям? А вообще-то он её полюбил. Но всё равно с ней надо без метлы.

12

На следующий раз Наде помогал кормить Машу Ездег – большой, добрый и весело-невозмутимый, сам похожий на крупного и великодушного зверя. Может быть, поэтому медведица относилась к нему по-особому уважительно, безропотно ожидая рядом, когда тот забросит еду и спокойно, неспешно закроет окошечко.
- Машка! – крикнул он ей потом из-за стекла, и та со вниманием повернулась, чуть нагнув приготовившуюся удивляться голову.
Ездег красиво запел по-хасравийски, аккомпанируя себе пальцами на стекле и чуть двигаясь в такт. Медведица заворожённо двигала головой и даже боками вслед за ним.
- Ну вот. Всё у неё есть. До свидания, - кивнул Ездег Наде и быстрым шагом направился к сторожке. А Маша за стеклом стремглав побежала за ним! Едва не ударившись о глухую торцевую стену, медведица долго ещё стояла около неё и внюхивалась в воздух, пытаясь угадать, чем же занимается он там, в недосягаемой части вселенной. Она всё больше привязывалась не к одной Наде, но и ко многим из окружавших её.
Почему всегда все уходят? Почему никто не остаётся?

13

- Граждане! Освободите проход! Вы мешаете движению!
Чьему движению, хотелось бы узнать? Улочка рядом с гигантским зданием «Известий» и так была перекрыта. Вереница автозаков занимала всю Тверскую, сколько доставал глаз. Группы омоновцев то и дело охватывали какую-нибудь кучку людей с плакатом или знаменем, толкая их к казённому автобусу. «Позор!» - ревела ответом толпа, кидаясь следом, и из её недр вырастали поднятые руки с видеокамерами.
- Наконец-то! – Надя кинулась на шею Ане, выловив её у северного входа в метро, уже рядом с автобусной остановкой. – Они, сволочи, людей заперли и гоняли туда-сюда. И здесь, мол, вы мешаете, и там мешаете! Мы было прорвались насилу в метро, так туда сразу же провокаторы газ пустили. А переход-то длиннющий, пока до верха добежишь. Все, кто мог, платками позакрывались. С Лёвой что слышно? Что-то не наблюдаю я его давно. Но темно ведь уже…
- Да нормально. Они с ребятами вырвались.
- Мы его как-нибудь подождём?
- Да нет, не нужно, наверное. Они, как будто, пошли в другую сторону, но там уже спокойно всё. Может быть, он ещё к Вере поедет.
- В общем, в метро спускаться безмазо. Лучше хоть до Маяковки на автобусе доехать, а там уже своей дорогой. Маяковскую, я надеюсь, они не закрыли. Ты как сама?
- Ничего. Хотя, конечно, вымоталась здорово. А автобусы, ты думаешь, ходят уже?
- Сейчас разберёмся. Я вот за Лену ещё беспокоюсь. Телефон у неё недоступен, а она там в самом пекле была. Ты заметила, что сотовые опять шалят, как и тогда на Болотной? Сейчас вот уже стало получше. Тебе я набирала раз пятнадцать, и каждый раз отвечают какую-нибудь другую хрень: то «временно не обслуживается», то «вне действия сети»… Как только тебе до Лёвы дозвониться удалось?
- Тоже через четыре раза на пятый кое-как.
- Но народ на остановке как будто стоит. Может, они всё-таки пустят автобусы?
- Ну, давай минут десять подождём. Хотя боюсь я, что придётся пешком идти. А сил никаких уже нет. Ещё и после работы…
- Подождём чуть-чуть, а там, может, если не дождёмся, пройдём одну остановку, и что-нибудь уже пойдёт.
- Боюсь, что сначала они будут все автозаки увозить, а это на час целый, и не собираются пока… Ты к Маше-то когда?
- Завтра! С утра, наверное, - оживилась Надя.
- Овсянка?
- Нет, уже чечевица.
- Не помню, она есть?
- Есть!
Вокруг на фоне подступающей темноты мешалось озабоченное серое с отважным белым, лихим чёрным и красным.
- Молодые люди! – Тучный офицер подошёл к соседней компании. – Здесь нельзя стоять!
- Граждане России не имеют права стоять на улице?
- Хватит уже! Я вижу, как вы стоите и зачем.
Издалека, со стороны памятника Пушкину, снова стало раздаваться какое-то многоголосое скандирование.
- Расходитесь по домам! – продолжал настойчиво требовать офицер с внутренне помятым, но решительным видом. – Вы мешаете проходу граждан! А то сейчас быстренько к себе довезём!
Свирепо выдохнув, парень со своими спутниками развернулся и пошёл в метро. На ограду подземного перехода он сердито положил, будто уведомление, картонную табличку с большой надписью:
УЖЕ ВЕСНА

14

Весне, однако, предстоял ещё долгий и непростой путь к возвращению.
В феврале негаданно ударили лютые морозы. Маша бодрилась гимнастикой. Но Наде довелось видеть, как она тряслась мелкой дрожью, распластавшись на полу. Никогда ещё в жизни – даже в летний зной 2010-го – девушке не приходилось с таким замиранием сердца выслушивать прогнозы и сводки погоды. Как могла, она старалась довезти своей подопечной кашу ещё неостывшей.
- Слушай, она не замёрзнет? – спрашивала Надя у Ани, остановившись утром перед плитой.
- Послушай, ну она, в конце концов, три года уже так прожила. Когда тебя ещё не было…
- Так ведь не было, по-моему, и морозов таких-то.
- Зато были жара и смог.
- Что тогда было, мне вообще страшно подумать…
- Но ведь живая же!
- Жара – это одно, со своими проблемами. А мороз дикий – это другое!
- Ты учти: у них всё же ведь другая терморегуляция, чем у людей.
- Ну, ладно… Будем надеяться… Всё, сварилось. Пора в ведёрки перегружать. Или пусть ещё чуть-чуть постоит, конечно…
Проводив Надю в этот субботний день, - рано-рано, когда не проснулся ещё умотавшийся за трудную неделю Лёва, - Аня в тихом одиночестве шептала слова молитвы. Она была более искушена в своей религиозной догматике, чем Анар – в своей. И всё-таки вопроса о том, а допустимо ли молиться за зверя, для неё не существовало.

15

Изо рта у Нади, как и у Анара, шёл пар. Девушка сделала факел из заранее припасённой бесплатной газеты объявлений, и они справились с замком. Весь парк вокруг замер, словно снежная пустыня, искрящаяся в лучах ослепительного солнца. В воздухе чудился неуловимый льдистый звон, но не был он ни злым, ни добрым, и неизвестно, о чём он сообщал.
Поразмяв немеющие пальцы, Анар отодвинул засов окошечка.
Лишь заслышав лязганье замка и засова, Маша покинула свою боковую каморку и вышла интересоваться. Анар загрузил еду и медленно, словно замёрзли и мышцы, и мысли, закрыл окошечко, приготовляясь его запирать. Но тут медведица, даром что сонная, с дикой мощью наддала лапой по металлическому ставню, и он с грохотом снова распахнулся настежь.
- Машка, не шали, - умоляюще простонал рабочий.
Однако стоило ему лишь наполовину притворить ставень, как новый удар чёрной лапы заставил его отпрыгнуть назад. Медведица рыкнула. Анар едва успел отдёрнуть руку, чтобы её не прищемило ставнем с другой стороны.
- Давай чуть подождём, - сказала Надя. – Сейчас она соком займётся.
Девушка оказалась права. Маша уселась и, откупорив зубами свою морковно-малиновую амриту, блаженно закинула голову. Держа бутылку на отлёте, как сигару, она принялась лакать. С величайшей осторожностью парень взял метлу, пронёс её под оконным отверстием, чтоб не показать Маше, и тихонько, бесшумно запахнул ставень, прижимая его кончиком метлы – не рукой. Когда ставень наконец закрылся, Анар по-звериному прыгнул и задвинул засов.
- Лютует что-то она нынче, - покачала головой Надя. – В первые месяцы я от неё ни слова не слышала.
Парень засмеялся.
И вновь они стояли перед стеклом. Коллекция Анара пополнилась живописной фоткой с Машей, поглощающей сок.
- А можно ть… вас сфотографировать? – спросил он потом, обернувшись к Наде.
- Да можно, - смущённо засмеялась та. – Только чего меня фоткать-то? Я ведь не такая редкость – что в здешних, что в ваших родных краях.
- Редкость, - ответил Анар неуверенно. Надя подумала, что он, наверное, пробует языком русское слово, мало ему знакомое.
Под объективом она хотела было высунуть язык или скорчить рожу, но решила, что уроженец Табилана может, пожалуй, неправильно её понять, и ограничилась вымученной скромной улыбкой.
- Такрима нуови, - задумчиво вымолвил потом Анар, глядя на Надю, но как бы и про себя. Девушке стало неловко: возможно, её собеседник просто думал вслух, и ей было трудно понять, надо ли его переспрашивать.
Он постоял ещё с полминуты и, выдохнув пар, сказал всё так же сомнамбулически:
- Ну, я пойду!
- До свидания, Анар! – на сей раз Надя улыбнулась более натурально.

16

Морозы всё не желали уходить. Теперь Надя проводила в нетерпении промежуточный день между визитами в Любоберово (неизбежно уходивший на всяческие, подчас мелкие, но неотложные домашние, семейные и рабочие дела). Кусок не шёл ей в горло, и мысль о бессонной медведице, запертой среди снегов, постоянно грызла. Одно солнышко давало надежду, яркое как никогда. Девушка знала, что Маша, коли с ней всё в порядке, тоже радуется этому солнышку, тоже любуется на него. Втайне волновалась и Аня, но старалась поддержать подругу.
В следующий приезд Нади Анар невероятно быстро выскочил к ней на крыльцо, отчего-то весь сияющий. Даже сам протянул для пожатия руку, что не могло её, как феминистку и сторонницу равенства полов, не порадовать.
- Привет! Пойдём, - сказал он.
- Ты прям так поскачешь? – Надя потрогала тоненький свитер Анара. – Куртку хоть надень! Вашему брату болеть тяжело, лучше не надо.
- Да, - улыбнулся Анар, не отрывая от неё взгляда.
- Чего «да»? – Наде стало забавно. – Иди оденься!
Через пару минут они шагали по тропинке, с раннего утра выметенной Анаром и его земляками.
- Ты с кем дома живёшь? – спросил он вдруг.
- С подругой. – Такому ответу мужчины обычно не сильно удивлялись и даже особенно не озадачивались, потому что мало кто из них всерьёз верил, что любовь возможна без мужского участия. – У подруги ещё сын.
- Снимаете вместе?
- Да нет. Это б мы по деньгам не потянули. От деда моего покойного осталась квартира. А ты сам снять хочешь?
- Не-ет, мы тут, в парке… Мужа нет?
- Нет, мужа – нет! – она решительно мотнула головой.
В обозреваемой части клетки Машу было не видать. В последнее время она часто вылезала из каморки только при стуке замка.
- Машка! – Возбуждённый Анар начал было призывно стучать по стеклу.
- Да не надо! – тронула его за локоть Надя, слегка опасавшаяся возможности новых сцен с метлой. – Чем она позже проснётся, тем мы проще всё перекидаем без проблем.
Они зашли в предбанник. Но даже на открывание засова Маша не среагировала. В клетке было пусто и тихо. Опасливо заглядывая в углы, Анар протянул руку и сам поставил всю провизию на пол.
Всё заперли и вышли. Заглянули за стекло, покрытое изморозью. Там не было никакого движения. Еда стояла нетронутой. Справа, в дверях каморки, сгущалась неясная тьма.
- Что это с ней? – Надин голос задрожал.
- Спит, - успокоительно кивнул парень.
- Слушай, а она не умерла?
- Нет! Она не умерла. – Он легко тронул её за плечо. – Но спит.
- Она же могла замёрзнуть.
- У неё в том углу тепло. Сено.
- Сено? – Надя жалко улыбнулась. – А если она умрёт вдруг, как вы сможете об этом узнать?
- Клетку убираем же мы?
- Так ведь дверь в эту каморку тогда снаружи задвигается, я правильно понимаю?
- Да. Но всё равно их там видно.
Надя уже привыкла, что Анар так иногда называет Машу: они, - то ли оттого, что её очень много, то ли по возникшему уважению, - неведомо.
- И вы можете увидеть, дышит она или нет? – допытывалась девушка.
- Конечно! Не бойся.
- А когда вы теперь будете убирать?
- Вроде, завтра.
- Анар, дорогой! Пожалуйста, проверь как следует, точно!

17

- Ну что там? – спросила Аня, сама уже вся на взводе, когда встретила любимую вечером на подходе к дому. Та пошатывалась, размахивала руками и шутовски громко рыгала.
- Да не поймёшь. Анар говорит – спит. А так хрен знает. Не вышла к нам.
- И как же узнать теперь?
- Завтра убирают, посмотрят.
- Ты б зашла с ними вместе и посмотрела.
- Им начальство, думаю, не разрешит до такой чести меня допустить… Ты уже из магазина? Давай-ка сумку.
- Спасибо. А это ты из универа такая развесёлая?
- Встретила однокурсницу на обратной дороге. Та в аспирантуре теперь, но на другом факультете. Ну и наклюкались.
- Ты к ней не сильно приставала, я надеюсь?
- Она хорошая девчонка, но не в моём вкусе.
- А водка – в твоём?
- Не, не водка. «Виноградный день».
- Ну, и на том спасибо… Да ладно, не обижайся. Я ведь понимаю прекрасно, что ты волнуешься. Но всё равно: трезвая ты – лучше.
Когда они уже поднялись, разделись и в полуобнимку растянулись на диване, окольцованные накормленными и довольными кошками, Аня, напряжённо размышляя, спросила:
- Может, тебе прямо завтра поехать?
- Как раз завтра я-то не могу никак. В универе кафедральные дела на полдня, и к отцу уже срочно надо съездить, чего-то ему закупить.
- А что бы тебе у Анара сотовый номер его не взять?
- У Анара? – удивилась Надя, подумала и поняла. – Видишь ли, это его в двусмысленное положение поставит. Начальство может начать требовать, чтоб он звонил и отговаривал меня от приездов, мол, всё тут хорошо. Мне и Ездег говорит, хоть он и мировой, - что ж, мол, вы себя мучите в такие холода?.. А потом, какой толк: у нас на мобильниках всё равно сейчас копейки.
- Ты хоть с домашнего позвонила бы. Это ж у меня на работе только восьмёрки нет.
- Да вот видишь, как сложно всё. Давай лучше я тебе чая налью… Лёва где?
- К бабушке с дедушкой поехал. Чай на себя не вылей… Спасибо тебе, лапа.

18

Через два дня Надя опять не увидела Машу в клетке. Не застала она и Анара на обычном месте: его отправили работать в какой-то дальний конец огромного парка. На крыльце её встретил Ездег. Он ласково улыбался и клятвенно заверил, что Маша спит, клетку они убирали (по клетке это действительно было заметно) и дыхание её, что называется, «засекли». Еду (на всякий случай) девушка оставила ребятам.
- Почему я не биофак закончила? – спрашивала вечером Надя у Ани. – Как вообще спячку от смерти отличить? Вот проблема, достойная страхов Гоголя… В жизни не чаяла заморочиться таким вопросом. Нужно специалистов искать. А где?.. Ведь главное дело – три зимы она вообще не спала. Так-то бы и дёргаться было меньше, и с другой бы администрацией парка… Съезжу ещё раз – там надо будет вызнавать всё. И то хотя бы: надо медведей в спячке посещать, не надо? Надо ли что-то вообще? Как часто?..
Надин монолог был прерван телефонным звонком меланхоличного Никиты Славина – известного в Москве и Подмосковье экологического активиста, совсем молодого, но уже очень деятельного.
- Здравствуй, Надя. Вы с Аней и, может, с Лёвой не хотите ли завтра придти на экологический митинг на Пушкинскую? Ну, с Лёвой-то я сам ещё отдельно буду говорить. А вот ты, например, как?
- С Лёвой действительно отдельно надо говорить. Он человек сугубо самостоятельный. Хотя не думаю, чтобы он что-то имел против. А я, наверное, могу. Когда митинг и про что?
- В семь. Против вырубок.
- Вырубок где?
- Да всех уже, - решили объединиться. По Москве и Подмосковью общий сбор устраиваем. Потому что сейчас, как весна, со страшной силой начнётся. Может быть, кстати, и из Любоберова кто-то будет, - ты ж всё время там вертишься, как я знаю?.. А там же часть парка под вырубку продают… Из Батюшкова соседнего будет народ точно. Как там, кстати, медведица Маша?
- Да не пойми как. Вроде спит. У тебя есть знакомые знатоки медведей? Не могу понять, что и как теперь делать.
- Я поищу. Если кого найду, тебе контакты скину. А ты приходи завтра.
- Наверное, приду, и Ане, в принципе, скажу. Да и Лёва ей скажет. Спасибо.
- Да пока не за что. Тогда, я надеюсь, до завтра.
Назавтра народу набралось не то чтобы сильно много. До общего сознания лишь постепенно доходило, что вырубка лёгких планеты – ничуть не меньшее зло, чем фальсификации на выборах. И всё же было заметно, что собравшиеся – лишь верхушка растущего айсберга: из области в особенности приехали всё больше представители больших местных групп.

19

Когда Надя с замирающим сердцем снова приехала в Любоберово, Маша вышла ей навстречу. Вышла, зевая и потягиваясь, из темноты каморки. Бока её были щедро облеплены сеном, а глазки смотрели добродушно и смутно. Медведица явно пыталась сообразить, что происходит и что такое наблюдается кругом. Снова и снова она зевала, демонстрируя на радость своей обожательнице гигантскую пасть. У Нади отлегло. Улыбаясь, подумала: она поняла теперь, чтО есть недостижимое счастье. Оно заключается в том, чтобы быть облизанной этим языком и остаться в целости. А также не умереть при этом от разрыва сердца.
Танцующей походкой она пошла к сторожке. И не знала, чему больше радоваться: тому ли, что Машина живость вновь удостоверена, или тому, что она всё же поспала. Хоть четыре дня спячки на четыре зимы – право, совсем немного.
Анара надо сюда! – подумала Надя весело. А он уже махал ей руками издали. И она побежала стремглав ему навстречу, раскинув руки.

20

Не знаю – совсем не знаю, с чем можно сравнить мои сегодняшние ощущения. Я ничего подобного не испытывала никогда. Всегда мне было откуда-то известно (хоть гнилыми перцами пытайте – не знаю, откуда!), что зимой пора спать. Знала это очень убедительно; не только оттого, что мама моя спала в ту зиму, когда я родилась. Нет. Тут было что-то более глубокое. И это был случай того глубинного знания, которое никем вокруг меня не подтверждалось. Ни цыгане, ни нынешние тюремщики никогда не давали мне спать зимой, даже если мне очень хотелось. Последние, впрочем, вряд ли даже нарочно преследовали такую цель. Им просто было невдомёк, что если их оголтелые двуногие собратья учиняют грохот на Новый год и следующие две недели, это кому-то способно помешать. Вообще, планка моего мнения о людях в последние месяцы колеблется от нуля до бесконечности и обратно. Но понять, что на свете бывают другие – совсем другие, - способны, видимо, лишь исключительные личности. Среди людей, имею я в виду… Ну, а потом, как вы, возможно, понимаете, постоянное чувство голода спячке тоже нимало не способствует.
Как раз это-то чувство было у меня, слава небу, отнято моей новой подругой. Должна сказать вам: самая лучшая подруга не та, которой ты чем-то помогла (как одна цыганка, которой я с неожиданной находчивостью спасла однажды выступление), а та, что пришла никого не спросясь, ничего от тебя не желая и просто осталась… И даже если не осталась. Но уходя, приходит снова и снова. И с каждым её уходом и приходом ты всё больше уверяешься, что она придёт опять! Что приход её и уход так же надёжны, как заход и восход солнца, как уход и приход лета…
Я, впрочем, имела в своей жизни массу причин разуверяться в людях – даже тогда, когда совсем не хотелось. В солнце и в небе у меня пока не было случая разувериться, но кто знает, что может случиться?.. Поэтому надо, наверное, быть осторожнее с восторгами. Но, с другой стороны, кто может отнять у нас даже мимолётное чувство радости, если оно пришло? Даже если через минуту этой радости не станет – то, прежнее мгновение уже было и осталось в памяти. А в моём положении память значит очень много.
Большую часть зимы мне, как всегда, пришлось провести в бодрствующем или, на худой конец, дремлющем состоянии. Это страшно изматывает, особенно когда воды не хватает. Обычно к концу холодов весь мир вокруг становится противен. Но в эту зиму голод не сверлил меня так страшно, не поднимал с охапки сена и не гнал в лихорадочное, бездумное хождение по давно знакомому короткому маршруту. Вернее сказать, этого не случалось ежеминутно. Наедаясь лакомствами, приносимыми моей подругой, я дремала всё чаще и дольше. В какой-то момент я ясно ощутила, что бываю не только здесь, и мир мой вовсе не ограничивается стенами камеры. Раньше холод лишь заставлял меня дрожать или постоянно разминаться; теперь он стал вгонять меня в сон. И в сны. А они – великая вещь. Они даже человеку не подвластны; в них ты не принадлежишь и самой себе, но и никому другому – тоже. Так что понятно, почему лишние возможности спать когда и сколько хочешь подозрительны для любого начальства. Я присматривалась к младшим своим тюремщикам – тем, что заносят еду и моют камеру. (У меня не так много предметов наблюдения, и в тех, что есть, я замечаю малейшие чёрточки.) Вижу, что и они частенько не высыпаются. Значит, они тоже несвободны, хоть их и не держат в клетках (или просто клетка слишком большого и потому незаметного мне размера?). А ведь людям-то, кажется, много ли нужно, чтобы выспаться? И как надо изощриться, чтобы даже им не дать такой возможности?..
Только теперь, проспав однажды кусочек зимы, я поняла ещё одну вещь: сны снам рознь. То, что грезится нам в краткие промежутки ночной дремоты, - это всего лишь картинки (иногда милые, иногда не очень), довольно прочно привязанные к дневной жизни. По сути, это лишь тень того, что можно назвать настоящими снами – и по яркости, и по богатству. Кто видел только эти отрывочные картинки – не видел ещё почти ничего. Да и не мудрено: за краткие ночные часы невозможно успеть всерьёз отвыкнуть от дневного мира, от всего того, что назойливо липнет к нам, но нами не является. Потому, наверное, так ограниченны люди. А ведь столькому, казалось бы, научились!
Сумею ли я описать вам или хоть отдалённо объяснить, что (и сколько разного) видела за свой зимний сон? Иные вещи мне самой трудно удержать в мысли и в ощущении, а значит, и в памяти. Слишком они неприложимы ко всему здешнему. Но видела я всё необычайно ясно. Разница между сном и ночными грёзами, даже между сном и бодрствованием примерно такая же, как между непосредственно осязаемыми деревом, землёй и травой, с одной стороны, и их видимостью за мутным оргстеклом и прутьями, с другой. Я не просто увидела свою маму; я и сейчас храню в носу запах её шерсти – не с детских месяцев, а со встречи во сне. Я видела своего старшего брата и больше не волнуюсь о нём. Я видела ещё многих моих собратьев и сосестёр. Некоторые из них уже умерли, некоторые просто были в спячке, но все встретились вместе на большой поляне. Чтобы увидеться, конечно, но и чтобы обсудить наши общие дела. Это вроде тех собраний (если уж хоть с чем-то сравнивать), которые проводит мой главный хозяин, купивший меня некогда за деньги, на поле около парка. Мне этого обычно не видно из камеры, но мой чуткий слух улавливает их громогласные речи через колебания земной почвы. Я всё ищу, с чем сравнить. Но разница в том, что мой нынешний хозяин приказывает на собраниях, кому и что говорить. А медведи на большой поляне высказывались сами. И медведицы, кстати, тоже. Все друг друга внимательно слушали и отвечали. Как они это делали, каким образом твои мысли приходили к остальным – этого сейчас уже не могу пояснить, хотя тогда мне самой это было просто и понятно.
Очень важные вещи там решали и решили касательно ближайшего будущего, но какие-то такие странные, что и рассказать не могу. Там было не только про медведей, но и немножко про людей, хоть они туда сами и не пришли. А решение принималось только тогда, когда все-все собравшиеся согласны. Как раз это похоже на мои мысли о том, как всё на свете должно бы происходить. А я думала, что другим это наивным покажется.
О небо, каких-каких только медведей там не было! Некоторые такие огромные, что я рядом с ними – как человек рядом со мной. Другие, круглоголовые и пятнистые, меньше меня. А уж по цвету!.. И бурые, и серые, и чёрные, и всякие разноцветные, и белые даже. Хотите смейтесь, а вот видела я там белых медведей.
Там лето было на этой поляне. Тоже, небось, смеяться будете: как же возможна в одном месте зима, а в другом лето? Но так и было. И там удивительные совершенно ягоды. Ни чудо моё мне таких не приносило, ни в детстве в лесу таких не ела. А хватало всем. По сю пору у меня во рту незабываемый вкус этих ягод. А жёлуди, - о небо, какие жёлуди!..
Медвежата тоже пришли туда, хоть самые маленькие и не всё понимали, но их тоже внимательно слушали. А вообще-то не то чтобы все чинно сидели с серьёзным видом, как вот люди взрослые любят. Нет. Все там кто во что горазд. Одни кувыркались, другие в мячики играли, возились, а кому на дерево интересно залезть. Я в речке рядышком поплескалась. Мамы медвежат кормят. Иной на солнышке чуть подремлет, потом проснётся и снова участвует. Некоторые прямо на поляне любили друг друга, даже которые разных цветов и размеров. И не то что обязательно медведь с медведицей строго, а кому кто нравится, только чтобы взаимно.
Очень тоже интересно. Меня ведь в дневной жизни, кто ни пройдёт почти, зовут «Мишка-медведь». И, видно, на клетке у меня написано «медведь», потому что все на табличку смотрят и так читают. А я слушала эту ерунду и думала: где бы мне взаправдашнего Мишку-медведя встретить? Охота же! И вот я встретила там. Бурый такой весь (но со всякими оттенками), хороший! Меня чуть побольше. Как увидела, сразу чуть не обмерла: вот бы, думаю! С ним-то мы в речке и плескались. А потом и на берегу пообщались тоже. Перед тем как я просыпалась, он меня обнял и облизал так трогательно… Теперь вот начала уже думать: а вдруг как-нибудь с ним встречусь? Я так поняла, он вроде из живых, из спящих. Совсем сумасшедшие, конечно, мысли. А сейчас думаешь после всего: чего только на свете не бывает? В конце концов, может, хотя бы во сне ещё увидимся, раз такие дела пошли. Я Мишку своего по запаху из любой толпы узнаю. И по выражению лица. А ещё у него изгиб лапы совсем особенный, когда он её переставляет. Мне всё это волнительно, конечно же, с большой непривычки. Но в общем-то, пожалуй, это пустяки по сравнению с тем, какой он умный. И сердечный.
Одним словом, развлекались кто как мог. Ещё была колода огромная на верёвке, и кому не лень - давай её тузить. Подвешена она прямо на облаке, и от удара улетала в небо так высоко, что едва её видно, где-то с солнышком рядом. А как падала обратно, ни разу никого не задела. А брёвна как катали на берегу! Иные кучей катим, а кто в одиночку. Потому что брёвна там бывали большие, но и медведи тоже.
Коротко говоря, всё правильно там придумано. И играем, и разом всё серьёзное делаем. Веселее выходит и лучше. Как раз как мне хотелось.
Но всё же не совсем всё делали, что хотели. Драться не давали никому – из-за несогласий или, скажем, что медведицу самцы не поделили: пусть, мол, сама выбирает. Особенно маленьких нельзя обижать. Одна мама там на медвежонка своего обозлилась – то ли он, видно, напроказил. Взяла его в зубы за шкирку, поставила стоять к дереву между двумя большими корнями и давай на него рычать, да так, что даже я, взрослая, чуть не описалась с испугу. Так её укоротили: хоть, мол, медвежонок и твой, а обращаться надо ласково и деликатно. Некоторых медвежат там вообще целой кучей хороводили, так что и не сразу поймёшь, кто тут родная мама или папа, а кто их подруга или друг.
Я всё больше о медведях, ну и конечно: я их в жизни столько разом не видела. Но не только медведи там были. Некоторые приводили своих лесных друзей: какую-то лесную мелочь, а один был даже вместе с любимым псом. И все, кого привели, тоже наравне с остальными участвовали в обсуждениях. Я сказала, что людей не было, но это не совсем так. Несколько человек там всё-таки было в разных концах поляны. Например, один длиннолицый дядя, серьёзный и добрый. Мишка мой мне сказал – или, точнее, сообщил как-то, уж не знаю – что зовут этого дядю Джеймс Кервуд, что он большой медвежий друг и, пока живой был в дневном мире, защищал нас, чтоб не убивали. А вначале-то сам был охотником, но потом решил, что так больше нельзя. Его привёл на поляну здоровенный серый медведь, чуть не самый большой, какой там был.
Кервуд умер уже, а видела я там и одного дяденьку из живых. Тоже с медведями дружит, смотрит, не обижали чтобы. Только живым людям трудно: они ведь всю зиму не спят, как и я. Они только на ночь могут. И тот, что живой, посидит несколько часов, потом растает. Это он просыпается. А ещё через несколько часов, если захочет, обратно к нам сделается.
Солнышко на поляне не заходило вовсе, только по небу делало круг. А если кому надоест, те уходили в чащу, и там темень, всё равно что ночь. Мне только жалко было, что звёзд не видно. Но мама говорит, надо ещё куда-то пойти неподалёку, там и звёзды есть. Ну уж я всего не успела, потому что спала не так долго. Но и того, что видела, мне хватает, чтобы весь мир совсем по-новому принять.
Я там посидела и почуяла вдруг, что кто-то меня вызывает или ждёт. Всё вокруг понемногу расплылось, и тут глядь, а вокруг меня хорошо знакомые охапки сена. Да и холодновато, но жить можно. Встаю, выхожу в открытую часть камеры, а за стеклом моя подруга стоит. Верчу головой и медленно соображаю, что где, что для чего.
Вот что я, стало быть, видела. А после того как такое увидишь, уже ни в какой тюрьме проснуться не страшно. Потому что главная и самая опасная тюрьма – у нас внутри. Когда побываешь на той солнечной поляне, тюрьмы внутри больше нет. А здешние стены – они не всамделишные. Над спящим существом никто не властен.

21

У стекла Надя и Анар наблюдали за сонной Машей, поедавшей очередное подношение. Медведица даже не совершала дугообразных движений головой, столь излюбленных ею. Она как будто находилась ещё не совсем здесь. Стекло становилось всё более мутным за счёт слоя птичьего помёта, растущего день за днём. Мыть его зимой при отсутствии отопления было бесполезно. Выбирать удобный наблюдательный пункт становилось всё труднее, и Анар стоял близко к Наде; они почти соприкасались щеками.
Отобедав, Маша вновь направилась в свою сонную каморку.
- Слава Богу, - сказала Надя, теперь уже не пытаясь поправиться. – И поспала она хоть чуть-чуть, и нам показалась. А то я уж не знала, что думать и как быть… У тебя-то как дела?
- Всё ничего… У тебя есть зажигалка? – спросил Анар, доставая сигареты. В последнее время он удивительно легко и охотно изжил своё недоверие к курящим женщинам, вынесенное некогда из родного дома.
Надя протянула ему зажигалку. Беря её, он так старательно коснулся пальцев девушки, что вызвал у неё невольную улыбку. Ну да дело понятное, подумала она: у них же практически мужское гетто, это должно быть очень тяжело и тоскливо, даже в чисто эмоциональном плане.
Они пошли от клетки в сторону сторожки. Анар, казалось, совсем не спешил, вопреки обыкновению.
- Когда вам здесь тяжелее – зимой или летом? – спросила Надя.
- Летом, конечно.
- Неужели летом?
- Работы больше. С землёй, с цветами.
- Сажаете цветы?
- В коробках. Но мороки всё равно много.
- А я думала, вам здешняя зима тяжела.
- Привыкаем.
Они немного помолчали. Когда до сторожки оставалось примерно полпути, Анар неожиданно остановился и повернулся к девушке:
- Надя!
- Что?
- Я люблю тебя.
Так вот оно что… Действительно, как же она не видела? Какой надо быть идиоткой… Но самой большой идиоткой она ощущала себя теперь. Надя всерьёз относилась к людям и в общем довольно тонко умела их чувствовать. Ей сразу стало ясно, что слова Анара отнюдь не брошены на ветер. Она отдавала себе отчёт в том, чего они ему стоили – сквозь все социальные и религиозные перегородки, предубеждения, представления о состоятельности и гордости. Она отчётливо увидела, что всё её предыдущее поведение может быть истолковано им как кокетство, хотя никогда таковым не было. И она слишком хорошо относилась к Анару, чтобы на ходу выдумать себе мифического ревнивого мужика из Москвы и с тем отмахнуться от услышанного. Правдивое же объяснение ситуации едва ли уложится у этого парня в голове. И всё-таки, наверное, правды не избежать.
Ни рассмеяться, ни повернуться и уйти Надя не могла – просто из-за того, что слишком высоко ценила Анара. А ведь кроме него и девичьей четы, в разыгравшейся драме участвует ещё одно действующее лицо, самое главное хотя бы потому, что самое зависимое от остальных, - Маша. Да-а, это уже не любовный треугольник. Это какой-то тетраэдр, или как бишь его.
Наде вдруг остро захотелось познакомить Анара с Аней. Чтоб они сидели и пили чай, а она бы хлопотала по столу. (Если б ещё Маша при этом в уголку сидела и лакомилась…). Она, однако, прекрасно понимала, что Анар воспринял бы это как жестокое издевательство. Отчего ничему самому хорошему не суждено сбываться?..
Все эти мысли проносились в Надиной голове со скоростью бегущей медведицы. И всё же молчание затягивалось, становясь опасным. Анар её буровил обожающими глазами и уже начал снова открывать рот. Надя вовсе не хотела выслушивать клятву в том, что он за неё готов умереть.
- Анар, дорогой! – сказала она. – Я очень тебя уважаю и рада, что мы оказались знакомы. Но, к сожалению, я… - Девушка на миг затруднилась; знакомо ли её собеседнику русское слово «взаимность»? – Я не могу тебя любить.
- У тебя есть жених? – спросил он с испугом.
- Нет. Жениха у меня нету. И не будет. У меня совсем другая жизнь.
На лице Анара отразилось растущее замешательство:
- Ты монах?
- Нет. Я совсем не монах. Таких, как я, в старое время монахи на кострах сжигали.
Анар напугался ещё больше:
- Ты колдуешь?
При всей напряжённости разговора, Надя с трудом удержалась от смеха.
- Нет-нет, Анар, не думай, я не колдунья. Просто я живу со своей подругой.
- Так что ж здесь такого? И я с друзьями живу, - он кивнул на сторожку, - места мало же.
Надя мученически вздохнула:
- Дорогой Анар, ты не понял. Это трудно понять, но ты постарайся. Я тебе доверяю, поэтому хочу, чтобы ты понял. Моя подруга – это мой муж.
Тот посмотрел на неё как на помешанную:
- Подруга – это не муж! Зачем ты надо мной смеёшься?
- Поверь, я не смеюсь…
- Просто ты москвичка, - ядовито сказал Анар, начавший выходить из равновесия.
Тут и Надя взбесилась:
- Кто? Это я-то москвичка? У меня мама была из Новосиба, да и вообще… Вот таких слов я от тебя не ожидала, знаешь ли. То ты любишь, а как тебе отказали – уже, значит, и поганая москвичка, да? Ну, мужики всегда так! Я давно привыкла.
- Прости! Прости меня, пожалуйста. Но я ничего понять не могу, - и впрямь отчаиваясь что-либо понять, Анар горько уронил голову.
- Я знаю, тебе это непривычно. Но, пожалуйста, ради меня, постарайся понять, если тебе не наплевать. В конце концов, мне тоже трудно.
- Твоя подруга не захочет, чтобы я жил вместе с вами? – Он печально усмехнулся.
- Ну вот опять ты не понял! Моя подруга, как и я, с большим уважением относится ко всем твоим землякам, - и к хасрави, и к доратам, - которые в Москве работают ещё в большем бесправии, чем тут. И если тебе в какой-нибудь момент понадобится кров, крыша над головой, - думаю, что мы тебе не откажем.
- Так что же тогда тебе мешает?
- Я люблю свою подругу.
- Да кто ж друзей своих не любит? И хорошо.
Надя остро почувствовала бедность и недостаточность русского (и, скорее всего, любого другого) языка:
- Я могу любить только женщин!
- Так не бывает!
- Почему же с тобой так бывает, а со мной не бывает?.. Анар, на свете есть очень много вещей, о которых ты и не подозревал.
- Всё-таки ты вроде монаха. Но ты просто не ко всему в жизни привыкла ещё.
- Нет! Это ты не ко всему в жизни привык. Я живу со своей подругой так, как живут жена с мужем.
Анар изменился в лице, до него, наконец, начало доходить.
- Ты что? – спросил он тихо.
- Мы спим в одной постели и любим друг друга и душой, и телом, понимаешь?
Анар зашатался. На лице его, пошедшем пятнами, отразилась мука. Стараясь не смотреть на Надю, он повернулся и почти бегом устремился к сторожке.
- Анар, подожди! Прошу тебя!

22

Шемякин вошёл в кабинет Черняева, уполномоченного любоберовской мэрии по борьбе с экстремизмом и терроризмом. Тот встретил директора парка своей всегдашней глумливой улыбкой:
- Заходите, люди добрые. Как, Иваныч, дела?
- Не знаю. Хрен поймёшь, - хмуро ответил Шемякин. – Ты досье смотрел?
- На очкатую девку твою? Смотрел, а как же!
- И чего насмотрел?
- Ой, да там весь букет, - Черняев даже рукой безнадёжно махнул. – И анархистка она. И феминистка – с мужиками борется, понял? Замечена на антифашистских демонстрациях, в лагере радикальных экологов в Химках, участвует в гей-парадах.
- В гей-парадах? – У Шемякина глаза полезли на лоб. – А это-то ещё зачем?
- Ты у меня спрашиваешь?.. Чтоб мы с тобой погадали-помучились, я так думаю.
- Да нет, ну просто – ей что, себя не жалко? Симпотная же девчонка-то, всё при ней. Не старая ещё…
- Вот и женись, если симпотная, - хихикнул уполномоченный. – Одной головной болью меньше станет.
- Дурак ты! Жена у меня имеется, как ты знаешь, а ислам по примеру хасрави я пока ещё, слава тебе Господи, не принимал… Заела меня эта баба. Чего ей в Москве, дома не сидится? Куда ей к гей-парадам в затылок ещё и медведица Маша?
- А чем тебе плохо? Ты, Иваныч, счастья своего не понимаешь. Что она делает-то? Кормит её?
- Кормит. Через день ездит. Думал – надоест, да хрен там!
- Так тебе и горя мало. Зверюга теперь сыта, меньше будут к тебе вязаться.
- Как же! Меньше… Сейчас чуть поспокойней стало, а то каждую, считай, неделю каких-нибудь корреспондентов привозила.
- Корреспонденты пошумят и забудут: работа у них такая. А баба, раз она неленивая, сама же скоро медведицу и откормит до такого толстомордия, что никто ни в какое угнетение не поверит. Помяни моё слово. Так что пускай на тебя и попашет! А как известно, кто не пашет, тот и спляшет!
- Твоими бы устами да ликёры смаковать.
- Что ж тебе всё не нравится? В Батюшкове, в лесу, анархисты эти с чоповцами целое побоище устроили – по-моему, они. Смотрел сейчас ролик: натуральное сражение! В Котлах агитаторов с листовками задержали на заводской проходной, и поди их ещё выставь – они тебе сразу всю конституцию наизусть прочтут и УПК, не тронь права! На Ухтомке работяги митингуют перед администрацией – тоже ведь, думаю, без всяких бузотёров не обошлось. Это всё рядом уже, Иваныч! Через МКАД давно перешагнуло. Тут уже не зверюга из клетки, а Госдеп в затылок дышит! А твоя эта гомосечка на чоповцев же ногами не прыгает?
- Ещё не хватало!
- Листовок не клеит?
- Вроде не замечена.
- Вот и добро! Анархистку к делу пристроили. На две остановки в Батюшков отъедешь – там чуть не мэрию штурмом берут, а у нас в Багдаде всё спокойно. Скажешь, нет?
- Как будто да, пока.
- Потому что хорошо работаем, - Черняев гулко постучал себя пальцем по груди.
- Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего.
- Да что тебе опять не так? Ты прямо анархист у нас какой-то стал, - шутливо насупился уполномоченный. – Охмурили, да?
- По-моему, эта баба рабочих у меня мутит.
- Мигрантов, что ли?
- Ну да.
- О-о, эвона что?.. Не приведи Бог видеть хасравийский бунт, бессмысленный и беспощадный, - кивнул Черняев с клоунской назидательностью. – Давай рассказывай, что знаешь.
- А чего я знаю? Ничего не знаю. Это как раз ваша работа, а не моя.
- Как она их мутит-то?
- За руку с ними здоровается.
- Батюшки светы, вот ужас-то!.. И всё?
- Уважает она их как-то. А уж там… Я не знаю. В голову ведь не залезешь ко всем.
- Но у тебя-то с этими ребятами отношения доверительные?
- А как же! И всегда были.
- Они тебе рассказывают всё? Что вот она была, что да как?
- Рассказывают.
- Вот и славно! А ты держи, ясное дело, руку на пульсе. Бди. Они что – много друг с другом разговаривают?
- Да нет. До клетки и обратно.
Черняев задумался, водя пальцем по столу.
- Знаешь, Иваныч? А ты вот что! Используй больше собственные ресурсы.
- Ты о чём?
- Молодёжный парламент любоберовский в твоём ведь тоже ведении?
- А он каким тут боком?
- Пусть они медведицу Машу обсудят.
- Её уже столько всюду обсуждают, что тошно становится.
- Ну, они ж тебя поддержат? Настрогай формулировок. И пускай, вообще, шефство возьмут над парком! Пусть пороются, как весенние земляные работы у вас пойдут. Дёшево и сердито. Возьми себе оттуда нового помощника потолковее, чтобы, если что, нормально разговаривал с журналистами, мог впечатление произвести. У тебя, во-первых, всегда будут в наличии в парке коренные любоберовцы, которые всё правильно скажут. Мнение общественности – понимаешь, да?.. Во-вторых, пусть они вместе с мигрантами работают, общаются, жмут руки, уважают и всё такое.
Шемякин задумался:
- Перемешать хасрави с молодёжным парламентом? Где такое видано в наших широтах?
- В наших широтах в последнее время случается много удивительного, и скоро в них уже такое будет видано, что мало никому не покажется! Нам в ответ на всякие происки тоже надо уметь удивлять. Если не хотим, чтоб было у нас в Любоберове как в Батюшкове и чтоб всё разрушили до-основанья-а-затем. Пришло, Иваныч, время неординарных решений, понял? Пусть лучше твои активисты хасрави за руку уважают, чем какая-то гомосечка этим будет заниматься и прочие аутзадеры, а там дальше, глядишь, и действительно неизвестно что… А насчёт гей-парадов ты работягам-то своим тоже подпусти, между прочим! Вот мусульмане обрадуются, я так чувствую!
- Подумаю на всю эту тему, - кивнул Шемякин. – Спасибо за совет.
- С умным человеком и поговорить приятно, - улыбнулся Черняев.
Шемякин направился в парк. Легка на помине, попалась ему перед оградкой сторожки очкатая баба с неизменным своим рюкзачком, попыхивающая сигаретой. Поздоровалась. Вежливая.
- Здравствуйте, - кивнул директор. – Вы кого-то..?..
Надя смотрела на него во внимательном ожидании. Тот спутался.
- Спасибо, что кормите, - неожиданно закончил он и быстро зашагал к себе в контору.

23

«В здании Любоберовского краеведческого музея прошло очередное заседание молодёжного парламента города Любоберово. Молодёжный парламент рассмотрел вопрос о медведице Маше, ставшей с недавних пор местной знаменитостью с лёгкой руки незадачливых журналистов, пытавшихся очернить руководство парка и города.
По данному вопросу было единогласно принято следующее решение:
1. Полностью поддержать директора Любоберовского парка культуры и отдыха Шемякина С. И. против нападок журналистов и инсинуаций иногородних лиц, не имеющих никакого отношения к парку.
2. Взять шефство над медведицей.
3. Принять участие в работах по благоустройству парка». -Газета «Любоберово» от 25 … 201… года.
- Каково? – спросила Надя.
- Иногороднее ты моё лицо! – ответила Аня, вставая от монитора, улыбаясь и целуя подругу. – Инородное ты моё тело!.. Прямо как какая-то борьба с космополитизмом, чем-то таким попахивает.
- В общем-то, наплевать. Пускают кормить – и отлично.

24

Весна наступала – со свойственной ей неторопливостью, но и неизбежностью.
Надя медленно шла по одной из небольших улиц Любоберова. Она то и дело останавливалась, чтобы отколупнуть носком ботинка кусочек очередной съёжившейся льдинки. Подо льдом на асфальте уже чернела теплеющая влага. Мысль о том, что Маше теперь будет теплее, а там, глядишь, начнут и заливать воду в бассейн, вывела девушку из лихорадочного состояния последних месяцев. Теперь Надя сумела оглядеться вокруг. И поняла, что успела полюбить этот город, с коим столь странно переплелась её судьба. Город, большую часть которого её подопечная никогда не видела, но по которому как будто незаметно витает могучее дыхание медведицы.
Надя полюбила широкие тротуары, вдоль которых с одной стороны, за полоской уже помалу пробивающейся зелени, едут машины, с немосковской деликатностью уступая дорогу пешеходам, а с другой пестрят вывески аптек, магазинов, сберкасс в нижней части пятиэтажек, а прямо над вывесками – бельё на верёвках в балконах вторых этажей. В промежутках между домами пожилые хасрави, присев на металлические поручни и потирая мёрзнущие пальцы, торгуют прямо из дощатых ящиков яблоками, грушами, хурмой. По тротуарам неспешно идут люди и собаки, останавливаясь, чтобы поприветствовать друг друга. Простые, хорошие лица. Вдумчивые и добрые дети. Мамы с колясками, светящиеся улыбками или охваченные заботами. Даже здешние мажоры как-то поживее столичных. И даже огромные новостройки не так страхолюдны, как в Москве. Дома больше разноцветные, но не такие ярко-броские, как в мегаполисе. В основном розовые да зелёные, глаз отдыхает и не пугается. Да и рекламных щитов помене. А деревьев поболе.
Чуть беспорядочные по планировке, неровные дворы. Прямо в них ещё иногда бельё висит, как было в Надином дворе лишь в пору её глубокого детства. Приспособленные для этого зубчатые металлические шесты в форме буквы «Т» в Любоберове по-прежнему кое-где стоят. И всюду – множество лавочек.
Вправду бы снять здесь квартиру, подумала Надя. Только вот на какие шиши? Особенно если придётся постоянно тратиться на дорогу к московской работе. Мечты, мечты…
Она бодро затопала по ступенькам подземного перехода, теперь уже не обледенелого и не представляющего для неё стольких препятствий. Стоит тётенька, продаёт шарики. Нищий с банкой; опустила ему десятку. Теперь наверх, мимо гимназии, часовни и фонтана к парку.
- Здравствуйте! – улыбается ей знакомая женщина. – Должно быть, вы направляетесь к Марье Михайловне Медведевой?
- Да! – рассмеялась Надя, не сразу сообразив.
- Кланяйтесь ей от меня!
- Непременно!
- Завтра тоже нанесу ей визит с угощением.
У фонтана, ещё не включённого на лето, Надю поприветствовали мама с дочкой лет трёх. «Почаще бы папы попадались в столь же умилительных сценах!» - подумала со вздохом феминистка Надя.
- Здравствуйте! А вы по-прежнему мишку навещаете нашего, да?
- Обязательно!
- Мы теперь тоже ей морковки носим, как вы и советовали!
Она помахала маме и дочке. «Все меня сегодня узнают!» - подумала Надя весело. И тут зазвонил её сотовый. С совершенно незнакомого номера. Она чуть напряглась; будучи ЛГБТ-активисткой, привыкаешь ждать провокаций.
- Да, я слушаю.
- Надя, это ты?
- Вроде бы да.
- Здравствуй! Это Костя Зрячий. Не помнишь такого?
- Ещё б не помнить! Человек с такой фамилией не подлежит забвению! – Её голос расслабленно зазвенел. – С твоими молодогвардейскими взглядами я тебя по дури подозревала в стукачестве. Но в 93-м зауважала!
- Чего только не было… Я теперь западник. Либерал.
- Невпопадный ты вечно какой-то! Нашёл время быть либералом…
- Так ты теперь не либерал уже?
- Куда там! Я анархистка.
Ответом ей был дикий хохот:
- Ну, Надя-Наденька! Кто-кто, а ты каждый раз найдёшь, чем удивить! Я-то скромно надеялся, что меня удивить уже нечем. Вот на митинги меня теперь, видишь ли, подвигло, - а с 93-го ведь не ходил… Сводишь?
- Отчего не сводить! Там нынче очень много хороших и красивых людей, - самозащитно пояснила Надя, вусмерть испуганная недавней беседой с Анаром.
- Мы с тобой, по-моему, с диплома не виделись?
- Где-то так!
- А что сейчас-то делаешь?
- Если глобально – преподаю чуть-чуть в универе. А так – медведицу иду кормить прямо сейчас.
- Что за медведица?
- В Любоберове живёт, в парке, голодная всё время.
- И универской зарплаты хватает, чтоб её кормить?
- Нет, разумеется, - даже и не думай. Полдюжины народу жертвуют мне деньги на это дело. В первую очередь – моя подруга, которая мой муж, - торопливо засвидетельствовала она.
Лёгкая пауза:
- А-а!.. Ну, ты и в студенчестве этим отличалась?
- А я всегда отличаюсь! – хмыкнула Надя.
- Мы с тобой коллеги. У меня тоже есть подруга, - засмеялся Костя. – А вот к медведице возьми меня с собой! Посмотреть на неё хочу.
- Я через день езжу. Послезавтра и далее везде.
- Послезавтра я редактуру срочную сдаю. А вот в следующий раз… Что она ест-то?
- Я кашу варю, сок вожу и фрукты.
- А фрукты какие?
- Груши, яблоки. А то – морковка. Хурму тоже ела, - продавцы-хасрави по соседству приносили.
- Фрукты сделаем!
- Премного буду обязан, - заулыбалась Надя.
- Давай созвонимся через пару дни!
- Давай!
- А то вот, понимаешь, нашёл тут через Олега Стаева твой телефон. И интересно стало.
- Мне, Костик, про тебя всё время, кстати, было интересно, что ты и как! Значит, по редакторской части?
- Ну да.
- Молодец! Звони, ждём-с!
Надя задвигалась каким-то прыгающим козочкиным шагом. Ей всегда было любопытно: когда и где найдётся Костик. Человек, фанатевший от ненавистной ей имперской идеи, - и всё же всегда безупречно внутренне чистый. Единственный в своём роде патриот, так и не ставший ксенофобом. Деликатный и думающий. Защищавший Белый Дом в 93-м, - уже без всякого шанса на победу, маячившего (без его участия) парой лет раньше… Костик нашёлся! Говоря точнее – неожиданно нашёл её сам. Или уж не её, а Машу… Надька, прекращай! Того и гляди, начнёшь так верить в Бога…
Мой Бог – не Аллах и не Христос. Мой Бог – Мише-Моква, наверное. Уж если и впрямь… Хотя ни Анар, ни Костик с таким не согласятся.
Ноги принесли её к сторожке. И надо ж так было, чтоб во дворе колол дрова Анар! Она робко махнула ему рукой.
Он хмуро отозвался. Кивнул, остервенело кинул топор, пошёл к ней. Тёмные брови нахмурены, в глазах – тьма. Что сказать ему?
- Здравствуй!
Он мрачно кивнул.
- Мы Машу покормим?
Чуть заметно улыбнулся. Слабо. Грустно.
- Послушай, Анар! Я надеюсь, что мы с тобой остаёмся? Друзьями? Братьями?
- Ты – не брат! – Как пощёчина…
С дикой, всё перекрывающей скоростью он идёт к клетке. Она – за ним.
- Анар! – Господи, да что за идиотство? Почему она должна что-то вымаливать, выпрашивать? Она что – чем-то виновата? Да! Женщина изначально виновата всегда, оставаясь в этой мачистской цивилизации… Но беда в том, что она на сей раз вправду чувствовала себя виновной и не очень знала, в чём.
Они подошли уже к клетке. Маша встретила их озабоченным взглядом, подъятыми к перекрестьям решётки лапами, выставленными навстречу её друзьям подушечками. Анар хмуро поглядел, полуобернулся:
- У тебя не будет детей. Очень плохо. – Пошёл открывать предбанник, не глядя на Надю.
- Знаешь, Анар. В нашей стране невероятное количество сирот. Беспризорников. Или детей в детских домах. В других странах, на Западе, мы с подругой могли бы их усыновить или удочерить. Здесь – нет. Но обходные пути найти иногда можно. Представь. Было бы у тебя две мамы…
- Не надо две мамы. Я – мужик! – Он злобно открыл предбанник и пугливо отпрыгнул, пропуская Надю. – У меня одна мама.
- Тебе повезло! – возбудилась она. – У тебя мама есть. У меня вот – умерла. А ты подумай о тех, у кого вовсе не было. Или не найти. – Надя сняла рюкзак и стала с отчаянным видом выкидывать из него всё Машино.
Тут медведица издала какой-то особенный, неслыханный, жалобный рык. Её нос высовывался сбоку от двери, между прутьев, на всю возможную длину. Надя нервно заплакала и положила бессильно обвисающие руки на плечи Анара.
- Будь! Пожалуйста! Моим братом. Мне это очень важно. Это очень нужно! Ты когда-нибудь поймёшь, чуть попозже…
Он долго, очень долго молчал.
- Хорошо.

25

С Костей они встретились на станции Выхино. Тот, кажется, нимало не изменился, только стал тише и внимательней. Его бывалый кривой хохот всё так же раздавался временами. Но не был больше таким злым, каким помнила его Надя в студенческой курилке. Костя был круглый и добрый, - примерно такой, каким Мережковский описывает идеал Толстого. Что Мережковский, что Толстой были мачистами. Но Костю Надя любила, - не поймите превратно.
Сумка с фруктами для Маши, которую Костя взял с собой, была такая же круглая и тугая, как он сам, и столь же ненавязчиво предлагала миру свою любовь и участие. Надя внезапно поняла, что приобрела настоящего друга, соткавшегося на её пути практически ниоткуда и ничего не ждущего. Есть ещё Анар; но удержать его дружбу потребовало колоссальных усилий.
Они, конечно, познакомились друг с другом, тем более что Костя стал ездить с Надей в Любоберово каждые выходные. Анар поначалу взыскательно шнырял глазами (уж не явился ли тщательно и кокетливо скрываемый жених?). Но он успел узнать свою любовь-Надежду настолько хорошо, чтобы понять: ничего тут нет. Его уже перестало удивлять многое, что поставило бы в тупик выходца из Табилана, впервые приехавшего в Россию. Он узнал: любовь к Маше способна крепче объединить мужчину и женщину, чем тяга к созданию семьи, столь беззаботно презираемая этими странными, но в чём-то очень трогательными москвичами.
Будь Анар более искушён в европейской словесности, он счёл бы себя Вергилием, водящим Данте по первому кругу. Однако Анар блестяще знал Омара Хайяма, а вот Данте не знал. Да и что ему, кажется… Он ведь не историк и не филолог. Он тракторист. А ныне метёт снег в Любоберовском парке…

26

Игорь тщательно причесался, поправил галстук перед зеркалом. Сегодня очень ответственный день. Тётя Оля звонила и поздравила его с утра. Поздравила с оказанным ему и действительно неслыханным доверием.
Депутат Шемякин не только назначил его своим помощником. Он доверил ему конкретную и важную работу в парке. В сущности, это была первая серьёзная работа, которую Игорь получил, и он вовсе не собирался ударять лицом в грязь. А проблем предстояло немало. Если с медведицей Машей, к которой повадились журналюги, действительно что-то не так, - всё надлежит немедленно исправить, чтобы даже комар носа не подточил. От этого зависит его, Игоря, будущность, да и о медведице вправду надо позаботиться.
С самого детства Игорю были отвратительны подворотные компании с мАхачем, питьём палёной водки или с дешёвыми пацанскими разборками. Он всегда знал – от своей мамы и не от неё одной – что это не его круг. Надо делать что-то большее. Да где ж его найдёшь? И где его делать, как не в молодёжном парламенте? Это по-настоящему круто, когда ты знаешь, что от тебя что-то зависит, что ты хоть в чём-то можешь изменить мир. Не стоять просто всем на смех с глупым плакатиком, за который заплатили из-за океана и от которого весь прок – посидеть в ментуре да получить весьма жалкие, судя по всему, шиши. А сделать что-то реальное, чтоб люди это видели! Чтоб каждый мог сказать или потом вспомнить: Игорь это сделал! Береги, опять же, платье снову, а честь смолоду…
Игорь, опять-таки, одёрнул это самое платье, которое снову, хлопнул для храбрости стакан коньяка и отправился браться за работу. Работа, конечно, не волк, да ведь и я – не охотничья собака. Мозгов у меня побольше. Одна из работ у меня – не волк, а медведь, - рассмеялся неожиданно пришедшему в голову каламбуру.
Но как в мире, кажется, много странных людей! Чем дольше смотришь, тем их больше и больше. И со всеми с ними, видно, предстоит как-то управляться. Странная работа мне предстоит…

27

- Аня! Если б ты знала, как это тяжело – вдруг осознать, за скольких ты в ответе, полностью или частично!
- К чему это ты?
- Ну, вот кормлю я медведицу Машу. А она ведь и в этом парковом зверинце не одна! Там гуси ещё, индюки. Кролики… Я даже подумать боюсь, какова во всём этом дурдоме будет их дальнейшая судьба?..
- А их вообще, что ли, никто не кормит?
- Их-то как раз, вроде, кормят, и оно проще. Они-то не обнесены стеклом, да и нужно им меньше…
- Ну так ты корми уж, главное, медведицу! За стекло тебя пускают передать, и слава Богу… К остальным ходит кто-то?
- Как будто ходит.
- Если что-то сможешь остальным принести – уже здорово. Ты, по-моему, и так много делаешь?
- Когда начинаешь делать чуть больше – становится всё более невыносимо, что не делаешь ещё больше! Ведь есть ещё и другой, второй любоберовский зверинец – «Тигр Львович» так называемый. А там, похоже, всё ещё хуже! Там и тигры, и львы, и медведь, и все, говорят, совсем тощие и в тесноте! А туда даже не пройдёшь и не покормишь, - ведь не станешь же им деньги зарабатывать – билеты покупать!
- Надя! Ты не прыгнешь выше головы. И рук у нас пока не хватает. Но, может, однажды и хватит…
Маша между тем долго ещё хранила на своей удивительной физиономии туманную печать сна, и из каморки выходила лишь при Надином появлении. Но когда в Любоберове зажурчали ручьи, она была уже ни в одном глазу, и притом стала гораздо спокойнее, чем была до своей короткой спячки.
Костя присоединялся к Наде по выходным и явно вошёл во вкус. К списку приветов, которые девушка через стекло передавала медведице, добавился привет от Костиной подруги.
- Слушай! – потрясённо говорил он. – Какая же у неё попа уютная!
- Это все отмечают, - смеялась Надя. – И про неё саму, и про попу.
Вот только в Великий Пост Костя перестал ездить, а ограничивался тем, что подъезжал на Выхино и передавал Наде трудноподъёмную гору фруктов. Дело в том, что Зрячего смущало в Любоберове обилие вкусной и дешёвой выпечки, в которой он лишь с большим усилием решался себе отказать. Надя-то, веганка, ела только жареные пирожки с картошкой или капустой:
- Явно же их жарили не на сливочном масле.
- Не на сливочном, конечно. Но вдруг на маргарине? – сокрушался Зрячий.
На Пасху он явился и привёз Маше кулич, который та весьма оценила.
- С праздником! – сказал тогда пришедшим, улыбаясь, даже и Анар.
- Спасибо, - только и нашлась ответить Надя, к празднику непричастная.
Раз Надя с Костей поехали в Вешняки, посидели да выпили.
- За кого же ты голосовала? – спросил тогда он.
- Анархисты не голосуют! И не верят в честные выборы. Не голосуй, а то проиграешь. А вот ты-то, либерал, за кого голосовал? – засмеялась она. – Неужто за Прохорова?
- Я либерал социальный, по типу Рузвельта. И голосовал, по старинке, за Зюганова. Всё равно ведь не прошёл бы.

28

Ручьи текли по Любоберову. Да и прочая жизнь не стояла на месте.
- Здравствуйте! – говорил Наде Игорь. – Как ваши дела?
В его вопросе чувствовался неподдельный интерес, к поиску невест отношения не имевший. В лице Нади Игорь вдруг обнаружил человека, не пившего в подворотне (плохо же он знал Надю!..) и не стремившегося в парламент – молодёжный ли (возраст, пожалуй, вышел) или натуральный. Немалое честолюбие Игоря всё же не застило ему глаза, и он всегда интересовался, чем вокруг люди живут. А такого человека, как Надя, согласитесь, не каждый день встретишь.
- Голова ещё цела, - вежливо отвечала Надя и ждала Анара. – А куда шина автомобильная у Маши делась? Такая ж была прелестная игрушка, столько радости ей было?..
На лице Игоря отобразилась тревога:
- Мы отобрали у неё шину после того, как она пыталась с её помощью разгромить вольер.
- Да что вы говорите? – Надя развеселилась. – Прямо-таки разгромить?
Игорь её веселья явно не разделял:
- Представьте – да! Она прыгала на стены и прутья, используя шину как таран. По всему парку стоял грохот, и мы серьёзно опасались за судьбу клетки…
Иной раз в Машином кормлении Надю сопровождал, содействуя, и Ездег. Его медведица уважала и слушалась, поэтому он беспрепятственно вываливал перед ней на пол содержимое молочных пакетов, сохранявшихся как ёмкость и на следующий раз. Ведёрки (нахождение которых в клетке было зримым свидетельством Надиного визита) были теперь, кажется, запрещены начальством. Впрочем, из лаконичных замечаний гастарбайтеров трудно было понять, кто чего запретил, и ещё труднее понять – почему. Так или иначе, в ход теперь пошли пакеты из-под молока, а они, при Надином-то (и Лёвином) веганстве, были в дефиците. Есть ещё, конечно, и пакеты из-под сока. Да и Надин брат пил молоко исправно. Всё теперь в смежных семьях утилизировалось ещё более старательно, чем прежде.
С появлением Игоря Машину клетку стали образцово часто убирать. Этого тоже невозможно было не отметить.

29

Вместе с весной оживлялся народ, чаще виделся и общался друг с другом на улицах. Любоберовские общественные активисты, экологи, оппозиционеры (все они здесь обнаружились в растущем количестве) повели кампанию и сбор подписей за досрочные муниципальные перевыборы.
Как-то раз Наде позвонили.
В очередной раз напрягшись от незнакомого номера, она строго сказала:
- Вас слушают.
- Вы ведь кормите медведицу у нас в парке, в Любоберове? – тепло спросила женщина из трубки.
- Медведицу, да, - Надин голос невольно стал певучим.
- Мне Никита Славин дал ваш номер. Приходите завтра на митинг за муниципальные перевыборы в Любоберове, против «Единой России»!
- В общем-то, это здорово. Только я, как анархистка, готова выступать за роспуск органов власти, а не за их обновление.
- Ну, речь ведь пойдёт о депутатах первого уровня, и к тому же – о расширении права отзыва. В конце концов, скажете свою точку зрения. Там явно о многом и разном будут говорить – у всех ведь со всех сторон накипело.
- А во сколько и где?
- У ДК в час.
- Согласовать удалось?
- Вроде как. Черняев упирается, не даёт бумажку. Говорит – я же вам, типа, дал своё блаародное слово…
- И могу я туда придти с плакатами про Машу?
- Да ради Бога!
- На сколько человек подана заявка?
- Пятьсот.
- И думаете, это реально?
- Всё лучше, чем ничего.
- Вы сами от кого?
- Как?
- От организации какой?
- А я без организации…
- Это уже радует!
- До завтра, я надеюсь!
- До завтра.

30

Назавтра Надя первым делом покормила Машу.
- Анарушка! Взял бы ты себе тоже яблочко.
- Меня зовут Анар! – строго и мрачно заметил он…
Медведица была в ударе. Казалось, будто происходящие общественные события каким-то образом не оставили её равнодушной. Любимое бревно явно совершило накануне целый ряд перемещений по клетке.
Анар в ударе не был, и для того была дополнительная причина: с Надей сегодня приехала Аня, вышедшая в отпуск и наконец-то осуществившая свою давнюю мечту – увидеть медведицу. Рабочий поглядывал на Аню диковато, но не обнаруживал, к своему изумлению, ничего отталкивающего, ни даже подозрительного.
Аня же во все глаза смотрела на Машу. Нужно ли говорить, что Надя многократно описывала любимого зверя во всех подробностях, включая и внешность, и поведение. Но всё-таки впечатление от непосредственной (сколь возможно) встречи нельзя было сравнить ни с чем. Аня так растерялась, что даже нечаянно достала из своей сумки лишь одну грушу из трёх (благо ещё три принесла Надя).
- Милая, ты не рассердишься, если я тебя сфотографирую? – спросила Аня, замирая, уже из-за стекла.
- Не рассердится! – засмеялась Надя. – Любит она это дело.
- Господи, какие у неё ушки… Представь, я ведь никогда ещё не видела медведя так близко… Я хочу её почесать!
- Ты не одинока в этом своём пожелании!
Анар, заперев предбанник, побежал от клетки как ошпаренный, пробурчав напоследок что-то почти вежливое. Маша, откушав, прилегла на бревно и задремала, выставив далеко вперёд левую переднюю лапу – чёрную, со впечатляющими когтями.
- Что это она? – заволновалась Аня.
- А что?.. Мы, судя по всему, произвели на неё вполне успокоительное действие. Всё в порядке.
- Она всегда так лежит?
- Ну-у, не всегда, разумеется.
- Но это ничего?
- Да чем же плохо-то?..
- А Анар дунул от нас как сумасшедший.
- Точнее, как от сумасшедших. Думаю, ты можешь представить себе его чувства в контексте мусульманского ренессанса, пусть даже самого либерального и недавнего.
- Я что-то сделала не так? Вроде бы я старалась скромно держаться, к тебе не приставать…
- Всё неправильное мы с тобой, Аня, уже сделали намного раньше. Такие уж мы неправильные люди…
- Он красивый, вообще-то.
- Спорить не стану. Ты хочешь, чтобы я ему это в следующий раз передала?
- Не знаю. Наверное, всё-таки не стоит.
- Вот и я не знаю. Тем более, что он, боюсь, и сам не всегда хорошенько разбирается в собственных реакциях. Лучше его на прочность не испытывать, а кормить себе Машу тихонечко.
- Как всё же хочется её почесать между этих баранкообразных ушек… - снова вздохнула Аня.
- Ну, Машу мы пока что убаюкали. Пойдём, что ли, к ДК?
- Пойдём, наверное. А отсюда далеко?
- Да вон он, - Надя показала на большое жёлтое здание, видное примерно в полукилометре пути.
- Пойдём потихоньку.
Кругом галдели дети, гудели аттракционы. Улыбающаяся девушка торговала сахарной ватой.
- А кролики несчастные и гуси тоже здесь? – спросила Аня.
- Здесь. С другой стороны.
Они медленно обошли по кругу печальный зверинец, охраняемый большим гипсовым львом, столь выразительным, что кого-то из детей пришлось однажды удерживать от попытки накормить и его наряду с остальными.
- Послушай-ка! – задумчиво улыбнулась Аня, оглядев льва. – А я ведь, кажется, знаю, кто делал эту скульптуру. И я наконец-то вспомнила, от кого слышала раньше, уж сколько лет назад, фамилию Шемякина, директора Любоберовского парка… Вася Бессонов. Ему заказывали.
- Как же всё в мире переплетено… А лев-то мировой!.. И что, это точно Вася делал?
- Весьма вероятно. Но уточнить этого, как ты понимаешь, мне теперь уже не удастся.
Надя кивнула. Вася Бессонов, скульптор с весьма драматической биографией, некогда принимавший участие в советском диссидентском движении, имел весьма решительные виды на Аню и в упор не признавал своеобразия её личной жизни. После очередной его резкости в Надин адрес Аня бросила телефонную трубку и вот уже год с ним не разговаривала.
Один из индюков в смежном с Машей вольере, кажется, пристально интересовался своей огромной соседкой. Он постоянно стоял у глухой торцовой стены, - наверное, настойчиво улавливая приходящие из-за неё запахи.
- Тут не одни кролики, между прочим, - сказала Аня, двигаясь дальше по кругу.
- В смысле?
- Ещё и зайцы. Они покрупнее… Ну что же? Маша дремлет. Двинемся, действительно, на митинг?
Они неторопливо пошли к жёлтому зданию.
- Там памятник Ленину перед ДК имеется, - пояснила Надя, - около него здесь все мероприятия обычно проводят. И официальные, главным образом, и наоборот. А ещё тридцать лет назад, да ещё аж в самую студёную андроповскую пору, в Любоберовском Доме культуры выступал не кто-нибудь, а Свин собственной персоной.
- Вон оно что!..
- Пел здесь про батьку-атамана и лесной бурьян. Я вот и думаю: будь Свин сейчас жив, пустили бы его сюда даже на порог? Что-то сомневаюсь. Ещё, может, забрали бы, как он выражался, «в менты». Вот и скажите после этого, будто с советских времён, даже с андроповских, стало свободнее.
- Ну, там-то своих прелестей тоже хватало.
- Да, разумеется… Интересно, доживём ли мы до времени, когда на этот дом прибьют каменную доску: «Здесь выступал Свин»?
- Прямо вот так – «Свин»? Даже не Андрей Панов?
- Да конечно! На что ему всяческий цивилизм!
- А на что ему тогда и каменная доска?
- Может, ты и права. Гармоничнее смотрелось бы граффити чёрным маркером на колонне в три строки: «Свин тут был».
- А что вот это такое? – можешь ты мне объяснить? – спросила Аня, остановившись и указывая пальцем на скамейку, из спинки которой торчали сверху металлические штыри.
- Если я правильно догадываюсь, это директор Шемякин борется против сидения молодёжи на спинках скамеек. Одна из важнейших задач. Раньше, говорят, скамейки были ещё снабжены объявлениями с антифеминистским и гомофобным душком: «На насестах сидят только курицы и петухи».
- Сурьёзный человек! – подивилась Аня.
- Это ещё что! Были тут, кажется, и объявы, угрожавшие сглазом и чарами за вытаптывание газонов.
- Ты надо мной не издеваешься? – Аня посмотрела на подругу с некоторым сомнением.
- Не-ет. Это издевательство – отнюдь не моё.
- А как эти штыри согласуются с техникой безопасности?
- Техника госбезопасности здесь, кажется, в большем ходу.
- Нет, в самом деле! Если кто-то сядет, не поглядев?
- Для детской попы весьма чувствительно… Ну, так у нас патриархат или где? Это ж типичный агрессивный фаллический символ.
Рядом с очередным детским аттракционом их поразила табличка: «Администрация парка оставляет за собой право отказать желающему участвовать в аттракционе без объяснения причин».
- Для изгнания «чёрных», видно.
- Ну да. И детей с ограниченными возможностями…
Долго искать памятник Ленину им не пришлось: народу собралось видимо-невидимо, и гигантскую толпу невозможно стало не заметить.
- Слушай, как ты думаешь, сколько здесь народу? – спросила потрясённая Надя.
Помедлив, её подруга ответила:
- Я бы решила, что человек семьсот.
- Выходит – больше, чем было заявлено!
- Думаю, для подмосковного города это вообще очень много.
- Да я в Любоберове никогда не видела столько людей разом! Видно, всех здорово допекло.
До сих пор Надя не слишком склонна была доверять прогнозам некоторых газет о «подмосковном домино», о складывающемся феномене «пригородных революций». Тем более не рассчитывала она что-то подобное увидеть воочию.
- Тут, как я вижу, уже не об одном только муниципалитете речь идёт, - промолвила Аня, с интересом разглядывая разномастные плакаты, принесённые с собой людьми всех возрастов. Цой из больших колонок звал к переменам.
- Пора наши доставать, - спохватилась Надя, вытаскивая из тубы портреты Маши с пояснительными текстами. – Глянь-ка! Хасрави сюда пришли! Вот уже что-то совсем новое!
- Это ваши?
- В смысле?
- Из парка?
- Нет, ну что ты! – Надя махнула рукой. – Парковым не дадут сюда придти, даже если бы они вдруг и захотели. На едросовских митингах, которые Шемякин устраивает, их, естественно, используют в качестве обслуги. Кашу раздавать, аппаратуру носить и всё такое.
- Кашу раздавать?
- Обязательно! Гречку.
- А как у Шемякина, интересно, насчёт каши для Маши?
- Что народ не съел – потом ей перепадает. А здесь другие хасрави… По-моему, я узнаю среди них некоторых местных торговцев. Да тут вон и негры стоят! – кивнула Надя на большую чернокожую компанию.
- Хм… Негры? Или всё-таки африканцы? – переспросила Аня.
- Думаю, с исключением слова «негр» из политкорректного лексикона вышел типичный для Запада перебор. В конце концов, в Америке они сами друг друга так и приветствуют: «Нигер». В отказе от слова «негр» присутствует совершенно незаслуженное (и скрыто расистское) признание того, что чёрный цвет плох или обиден. А вот его-то как раз и надо реабилитировать.
- Как бы не начали всё это дело разгонять, - с опаской заметила Аня.
- Там всё с письменным согласованием тянули. Но едва ли они решатся, особенно после победоносной народной защиты леса от вырубок в Батюшкове; это ж рукой отсюда подать. Посмотри: и милиции-то меньше гораздо, чем демонстрантов. Милиция явно столько народу не ожидала.
- У народа здешнего фантазии не меньше, чем у москвичей, - Аня рассматривала строгого пенсионера, чей плакат призывал к «переходу на самоOCCUPYемость».
- Неужели здесь появились анархисты? – Надя кивнула на девушку, державшую ватманский лист с надписью: «Долой власть, жуликов и воров! Будьте политграмотны! Не пропускайте запятую!»
- Особенность нынешнего времени в том, что все нежданно являются везде, как грибы после дождя, - ответила Аня.
Издали им замахал Костя Зрячий, который первую половину дня был занят и к клетке не успел. Втроём они встали в рядок с лозунгами в защиту Маши.
- А хочет кто-нибудь из вас выступить? – спросила Надя. – Хорошо бы про медведицу нашу что-то сказать.
- А давай ты и выступишь! – ответила Аня. – Ты уже у нас самая, можно сказать, ветеранка борьбы за медвежьи права.
- Тогда подержите пока мой плакат? Я пойду, попытаюсь записаться.
Небольшое возвышение перед памятником, служившее скромной трибуной, было окружено стендами с лозунгами и информационными листами. Надя на миг удивилась, заметив страницы с какой-то затейливой вязью. Потом поняла: это тексты по-хасравийски.
- Ребят-девчат, а кто у вас тут организатор? – спросила Надя.
- Вроде как мы, - смущённо улыбнулась одна из молодых женщин, для которых сегодняшний наплыв народа явно тоже оказался полной неожиданностью.
- Я медведицу Машу тут в парке кормлю, хотела бы о ней сказать несколько слов. Можно у вас записаться на выступление?
- Конечно, выступите! Будете тогда после Ивана Заречного! Как вас представить?
-Надежда, экологическая активистка.
- Вы тогда не уходите далеко.
На митинге в тот день выступили многие. Были здесь и представители местных отделений оппозиционных партий, но более всего впечатляло обилие ораторов и ораторш, что называется, «из народной толщи». Потому и говорили все разномастно. И о выборах, и о трудностях с ЖКХ. В отличие от больших столичных политических сборов, звучало множество социальных требований. При всей пестроте тем, разрезов глаз, цветов кожи присутствовало в толпе и на трибуне, во всём происходившем некое единство, связанное со всеобщим ощущением невозможности прежней жизни.
Выступила и Надя, - как самой ей показалось, сбивчиво и смущённо (впрочем, Аня и Костя это отрицали). Уже её появление на трибуне вызвало то там, то тут редкие аплодисменты: девушку знали многие из тех, кто ходит в парк. И сотни людей скандировали вслед за ней:
- Медведица Маша – одна из нас! Одна из нас, угнетённых масс!
«Неужели и впрямь что-нибудь сдвинется?» - ошалело подумалось при виде этой картины.
Потом их с Аней и Костей окружила кучка людей, раздумывавших над разными способами решения Машиной судьбы.
- Конечно, плохо ей тут живётся, если так, как сейчас, - говорил задумчивый пожилой мужчина. – А всё же с приютом этим я как-то тоже не знаю, про который вы говорите. Что за приют, какой, где?.. Тут мы её хоть видим, хоть подкинуть что-нибудь можем, а там вовсе неизвестно.
- Да ведь и в приюте можно помогать, как волонтёры, - мягко возразила Надя. – Он здесь не так далеко – от Выхина ехать. Если б Шемякин хоть своё обещание выполнил и новый вольер построил, так ведь дожидайся от него!
- Я считаю, что зверям вообще место только на свободе, - сказал строгий юноша, на чьей майке было написано: «Я никого не ем».
- На свободе, естественно, лучше, но Маша-то к лесной жизни не приспособлена в нынешнем своём качестве. Этим заниматься надо тогда, адаптировать её постепенно, если ещё возможно, а не с бухты-барахты. А этим кто здесь будет заниматься? При парке и специалистов таких нет, да и не положено их по штату, и не станет Шемякин на них раскошеливаться.
- На Западе-то такие вещи умеют делать, - кивнула Аня. – В Канаде специальные школы шимпанзе есть для подготовки к дикой жизни.
- Да и у нас есть один такой медвежий приют, - сказала Надя, - вроде как выпускающий. Но там-то у них изначально маленькие медвежата, их с детства приучают ко всему.
На митинге было принято решение о создании Любоберовской Интернациональной Коммуны – ЛИК. Кажется, и этого при первых выступлениях никто не ожидал. Демонстранты решили вновь собраться здесь же через неделю, в тот же час, вне зависимости от того, дадут ли власти согласование.
Во всё это верилось с таким же трудом, как в безбрежные московские шествия по Якиманке и Болотной, в уличные лагеря на Чистых Прудах и Баррикадной.

31

Сегодня ночью я видела удивительно яркий сон, до такой степени отчётливый и убедительный, что склонна считать его настоящим, несмотря на то, что увиделся он мне всего лишь во время ночной дрёмы. Ещё один признак убеждает меня в его реальности: он был в известном смысле продолжением моего зимнего сна. В нём, правда, не было такого изобилия медведей, ведь сейчас мои собратья ведут дневную жизнь. Но сидела я на берегу речки рядом с той самой поляной, которую не спутаю ни с чем. Вдоволь поплескавшись, я обсыхала на солнышке. Вокруг не было вначале ни души. Не была я окружена и преградами, к жизни среди которых столь привыкла. Было здесь совершенно бестревожно. В этом ещё одна примета того солнечного бытия, которое мне теперь знакомо.
Потом ко мне подошли двое. Не сумею хорошенько объяснить, кто это был. Один из них – медведь, большой и мудрый. Его величие ощущалось даже не по размерам, а как-то иначе, и я сразу поняла, что с таким медведем мне общаться ещё не приходилось. Странное дело: у меня, при моём-то наболевшем одиночестве, не возникло даже мысли о любовных играх в этом случае. Скорее, я вдруг почувствовала себя в какой-то мере маленьким медвежонком, совсем ещё неопытным.
Это вот был один. А второй… Совсем трудно его описать по-дневному. Кажется, он не медведь, не человек и не какой-то ещё зверь. Самое же удивительное, что у него вовсе не было тела. И всё-таки я его совершенно чётко… нет, не то чтобы видела. Но чуяла. И понимала, о чём оба они мне толкуют. Вернее, сообщают тем неуловимым способом, который и прежде был в употреблении, когда на поляне шло общее собрание.
Эти двое рассказали мне, что собрание тогда ещё довольно долго продолжалось, - ведь проснулась-то я рано, до конца зимы. Много решили всего важного. По правде, большей части этого рассказа я не запомнила так, чтобы суметь его повторить. Но поняла, что очень скоро должны происходить какие-то важные события в мирах людей и медведей, и меня они коснутся тоже. Хотя уж что ещё, кажется, может произойти после тех невероятных изменений, которые со мной в последнее время случились! А тут я поняла, что всё только ещё начинается. И опять-таки, вести их при всём том совершенно были бестревожными. От них прямо веяло спокойствием и всепроникающей надёжностью.
Ещё они сказали (ну, это я так выражаюсь – «сказали»), что я пока не умею жить в обычном лесу – том, который в дневной реальности. И поэтому, что бы ни делалось, так чтоб я пока потерпела и оставалась в клетке (кто бы в этом мог даже и сомневаться совсем недавно). А потом многое будет меняться. Странно всё это, правда?

32

Когда закончился митинг, Надя и Аня вместе с Костей ещё раз прошлись до клетки. Маша, высунув нос между прутьев, с удовольствием общалась с двумя девочками лет шести.
- А это он или она? – спросила одна из них у подошедших взрослых.
- Она: Маша, - сказала Аня.
- Её зовут Маша? – удивилась девочка. – Так значит, она совмещает в себе Машу и Медведя.
- Точно-точно, - кивнула Надя.
Через маленькую трещину в листе оргстекла Костя закинул медведице несколько груш, но огорчился, что две из них упали между стеклом и прутьями, чуть-чуть не долетев до внутреннего помещения клетки.
- Не боись! Она сейчас всё достанет, - весело махнула рукой Надя и принялась стучать по стеклу снизу, указывая Маше на результаты недолёта.
Действительно, медведица взглянула вниз и, к вящему восторгу детей и взрослых, высунула между прутьев лапу, зацепила когтем и втащила внутрь сначала одну грушу, потом другую. Уселась на четыре лапы и принялась с аппетитом хрумкать, держать фрукт в двух лапах на манер мороженого в стаканчике.
- Господи, Маша, какая же ты умница! – говорил ей Костя.
- А какая красавица! – вторила Аня.
Медведица поглядывала на них, поводя ушками.
Когда кормящая команда стала прощаться, Маша вновь высунула лапу и обхватила ею один из прутьев с внешней стороны.
- Вы посмотрите! – воскликнула Надя. – Она же имитирует рукопожатие, насколько оно ей доступно!

33

По дороге мимо сторожки им встретился разгорячённый и раздосадованный Игорь, в расстёгнутом пиджаке и без галстука.
- Здравствуйте, - сказал он Наде вежливо и мрачно.
- Здравствуйте.
- Что вы сейчас опять на митинге несли про умирающую Машу? Вы понимаете, каково нам отливаются все эти спекуляции?
- Про умирающую Машу я сейчас ничего не говорила. Хотя зимой сказала бы. И совершенно не ведаю, что будет следующей зимой.
Игорь затмился от отчаяния:
- Но я же всё делаю! Я добился, что у неё постоянно убирают.
- Я это заметила. И оценила.
- Новый вольер, говорите вы… Вы понимаете, что вот эта нынешняя шняга, которую все ругают и ни во что не ставят, стоила триста-четыреста тысяч? Где теперь взять несметное богатство на новый рай для Маши?
- Игорь, я вас совершенно не виню. Шемякин обещал новый вольер, а не вы, - вас ещё тут не было. И этим своим обещанием ваш патрон обосновал отказ отдать Машу в «Белый клык»…
- Какой клык?! У нас же всё нормально! И кормушка скоро будет!
- Кормушка – хорошо! Нужна и поилка… Не примите в обиду, но не всё нормально. Ради Маши я готова к любому сотрудничеству, лишь бы из него был толк. Но денег на новый вольер у меня нет; думаю, это по мне заметно. Медвежий вольер, кстати, надо строить не из арматуры, а из кругляка. Их сейчас строят и двухэтажные. И Маше нужна уйма места, чтобы укрываться от грохота новогодних петард, например.
Игорь бессильно взмахнул руками:
- Вы же понимаете, о чём я?
- Понимаем. Надеюсь, и вы нас – тоже. Воду ей пора поменять!
- Завтра.
Отирая пот, он побежал в сторожку. Надя внимательно смотрела ему вслед. Парень-то неплохой, по-своему старательный. Только пока слишком привык к успеху, и лишь постепенно понимает, скольких сил требует уход за столь большим существом.

34

Неторопливо прохаживаясь до станции, друзья долго ещё говорили о Маше, о митинге, обо всех событиях сегодняшнего нескончаемо долгого дня.
- Вправду революция вдруг соткалась из воздуха, - задумчиво сказал Костя.
- А только так оно, по-моему, и бывает, - кивнула Надя. – Не иностранные же агенты их устраивают.
- А ты тоже анархистка? – с интересом спросил Костя у Ани.
- Не, я социал-демократка.
- Не в большевистском смысле, я надеюсь?
- Да нет. Скорее в меньшевистском.
- А вот ты, Надь, анархистка – это как, всерьёз? – Его, видно, разбирало любопытство.
- Конечно, всерьёз.
- А как это можно всерьёз? Если только понимать романтически…
- И романтически, разумеется, тоже.
- Тогда понятно.
- Но не только.
- А как ещё? Ведь никто ж не станет работать.
- Нынешнее понимание слова «работа» - это тоже отдельная тема. Думаю, в современном виде она просто не нужна.
- А кушать захочется!
- Когда захочется – вместо работы образуется соответствующая ей по сфере деятельности игра. А игра способна быть ничуть не менее продуктивной.
- Не было ж в истории таких примеров!
- В разной степени всё-таки были – и у Махно, и в Каталонии тридцать шестого года. Впрочем, мне сдаётся, что совсем скоро за примерами не надо будет ездить далеко, - Надя сделала закругляющий жест рукой, указывая на окружающую улицу.
Люди мимо шли тоже какие-то особенные, косясь друг на друга с неким бодро-заговорщическим видом.
- Уж до анархии-то дело тут явно не дойдёт, - рассмеялся Костя. – Народ здесь реалистичный, земляной.
- Общину и вовсе создавали крестьяне. И могли бы заменить ею государство, если б оно раньше не догадалось сесть им на шею весьма крепко.
- Да не будет в Любоберове анархизма никогда! Спорим! – Костя задорно протянул руку.
- Разбивай, - обернулась Надя к Ане.
- На что спорим-то? И о чём? – чтобы точно? Когда ты прогнозируешь здесь свой вариант революции?
- Ммм… Ну, через годик. А спорим – да хоть на бутылку «Виноградного дня»!
- Через го-одик? Смело! Ты, Надя, рисковая девчонка! – Костя даже захохотал криво, но добродушно.
Аня разбила.

35

- Видал миндал? – Сияющая Надя протянула Лёве «Новую газету». Под большой фоткой любоберовского митинга была запечатлена Маша в клетке, а сверху – большая надпись: ЛИК РЕВОЛЮЦИИ. Лёва глянул:
- А это где?
- У тебя на бороде! – засмеялась Надя. – В Любоберове.
Лёва изменился в лице:
- Это что – столько было там народу?
- А ты думал!
- Блин! А что ж я туда не поехал? Можно было бы, наверное, и выступить…
- Не знаю, чего ж вот ты с нами не поехал! – улыбнулась Аня.
- Ещё не всё для тебя потеряно! В конце недели снова сбор всех частей. Теперь уже, как пошло-поехало, ещё больше народу, мне кажется, соберётся. Я, кстати, со всякими тамошними людьми телефонами обменялась. Так что будем координироваться.
- А что будет там в субботу? – спросила Аня. – Ты как думаешь?
- Со всего района уже народ подтягивается. Из Котлов и из Менжинского. Наверное, и из Батюшкова приедут опытные борцы. И борчихи.
- А гонять не начнут?
- Всяко, разумеется, может быть. Но поеду. Уже, кстати, договорилась с активистками, что если у меня траблы в милиции, то Машу покормят. Голодная не останется. А это, пожалуй, самое важное.
- Я, конечно, тоже пойду, - кивнула Аня.
- Ты-то вот лучше дома сиди, кошек корми.
- На кошек Веру можно оставить, - сказал Лёва.
- А можно кого-нибудь из моих родителей попросить, - поразмыслила Аня.
- Если родителей твоих сюда звать, - заметила Надя, - придётся опять, как тогда, матрас в углу разложить и все мои вещи на него перекидать. Мама у тебя очень чуткая по романической части, а я не хочу, чтоб её кондратья хватила.
- Да ты не бойся, - Аня погладила Надю по руке. – Я осторожненько похожу.
- Да уж я не думаю, что мести будут всех и разом, - сказала Надя. – Никаких ментов не хватит.
Лёва тем временем просматривал «Новую»:
- Вы про Хасравистан тут читали?
- А что про Хасравистан? – заинтересовалась Надя.
- Целый разворот в середине. Беспорядки там.
- Ой… доратов резать не начнут?
- Да нет, ничего похожего. Всё на социальную тему, а теперь уже и на политическую, и в Табилане – тоже вместе со всеми. Митинги, - Лёва показал на фотографию, - и в нескольких городах бастуют. Началось с зарплат, а теперь уже – бессрочная забастовка с требованием ухода Сулимова.
- А я-то гляжу, - Надя хлопнула себя по лбу, - сколько хасрави в Любоберове на митинг пришли.
- Стало быть, всё серьёзно. А ты, значит, там на связи с какими-то местными активистами? – спросил Лёва.
- Ну да.
- Можешь спросить – дадут они мне слово?
- Спрошу. Но, думаю, с чего бы не дать. Атмосфера там доброжелательная, и никакой фашни, тьфу-тьфу, не видать пока, - Надя постучала по столу.

36

Что-то хозяин наш нынче совсем добрый стал. Прямо благодеяниями осыпает, можно сказать. Всем зарплату поднял, новые спецовки обещает на неделе. Да и работали вчера только до восьми, а там на боковую.
После обеда Надя приехала. Долго не знал ведь я, как с ней и разговаривать. И чего она хочет, не разберёшь. То друг она мне, то сестра. Ну ладно. Пусть будет и друг, и сестра. Я половину её жизни просто ну совсем не могу понять. В голове не укладывается. Даже не стану об этом и говорить. Не хочется. Но, как ни крути, хороший она человек. И как-то очень по-своему справедливый. Но уж очень по-своему.
А тут, смотрю, идёт и хитровато улыбается. Я уж побаиваюсь её, - никогда не знаешь, чего ждать и что она выкинет. Машке еду закинули, замок я закрыл, стоим у клетки, курим. И тут она ко мне поворачивается, - головой покрутила, видит, что никого рядом нет. И говорит негромко:
- В Табиле бастуют.
Аллах милостивый. В Табиле бастуют… Это ж почти дома у меня. От моей деревни до Табилы – примерно как от Любоберова до Москвы. Там половина знакомых моих. Только всегда там была на моей памяти тишь да гладь.
- Кому ж там бастовать? – спрашиваю.
- Вроде пишут, что какие-то два завода.
- Какие-то! – Меня аж прямо смех разобрал. Всё-таки все там вы в Москве вашей удивительные чудаки. «Какие-то»! В Табиле всех и есть, что два завода.
- Вот, стало быть, они и бастуют.
- Да быть того не может!
- Я тебе и газету привезла. В ней, кстати, ещё и Маши фотография есть.
Даёт газету, - вроде да, всё правильно. Статья про Хасравистан, и фотки точно из Табилы. Народ митингует. Фотки у здешнего ДК и Машкина тоже есть. Слава Аллаху, нигде там я не засветился.
- Да ведь это ж как может быть? Табила – это… как бы тебе объяснить? Жизнь-то там совсем другая.
- Знаешь, Анарушка…
- Не называй ты меня так! Просил ведь.
- Извини. Я по привычке дурацкой. Это ведь ласкательное такое у нас. – Не любит она меня ни в какую. А ласкательное зачем? Вот поди и пойми её после всего этого! – Так вот, Анар! – продолжает она себе спокойненько, глазом не моргнув. - Мне кажется, жизнь скоро во многом изменится и у вас, и у нас. И здесь, и там. Новая будет жизнь.
Ну, не знаю, не знаю. Какая такая новая жизнь? Не хотел бы я жить так, как она, - аж холодок по спине пробегает, как подумаю об этом. С другой стороны, меня в последнее время начинает посещать мысль: а разве такие, как она, кому-нибудь мешают? Я бы и не догадался нипочём, если б она не рассказала. В голову бы не пришло. Да и незачем такому в голову приходить. И вам не стану рассказывать.
А в общем-то, - хочу я жить так, как живу сейчас сам? Смешной вопрос, да? Конечно же, не хочу.
Одно верно: местные любоберовские жители в последнее время стали разговаривать с моими земляками совсем вежливо.
Что ж… Посмотрим, посмотрим.

37

В субботу Надя поехала в Любоберово пораньше, чтобы помочь с устроением трибуны и установкой аппаратуры. С утра она, разумеется, сварила ещё и кашу и первым делом заглянула к медведице. Один из пакетов с кашей, просунутый через прутья над дверью, застрял и повис вверху на какой-то проволоке. Но это была не беда. Просто новое приключение, которых во взрослой Машиной жизни, согласитесь, оказалось не больно много. Конечно же, медведица унюхала пакет, встала на задние лапы и стянула его вниз, словно срывая большой плод.
Употребление ведёрок для кормления затруднялось теперь не только начальственными запретами, но и готовностью Маши временами надолго выглядывать в окошечко (между прутьями ведёрки не пролезали). Медведице и посидеть бы хоть с полчаса, высунувшись в это окошечко, поглядеть на мир без решётки – ведь надо бы! Так ведь что за жизнь у приставленных к ней гастарбайтеров? Весь день – бегом да бегом! Ему и Машу надо покормить, и цветы в пластиковых ячейках в землю вкопать, и успевать вечно и везде.
Как ни тяжела мигрантская доля, Анар всё же взял за правило выкуривать с Надей по сигарете, - кроме дней, когда он уж совсем нёсся кувырком. Ему теперь тоже нравилось смотреть на медведицу. Но, кроме того, его притягивала, пугала и интриговала эта непонятная женщина, столь глубоко, по привычным ему понятиям, развращённая, а между тем столь непритязательная. От взгляда Анара, естественно, не укрылся тот факт, что всю зиму Надя проходила в одной и той же куртке, что не соответствовало его давнему представлению о москвичах. Порой он даже ощущал в ней нечто неуловимо родственное.
- Сегодня около ДК будут… разные, - темно высказался Анар и с интересом покосился на Надю. – Будешь там?
Надя с неувядающим интересом в очередной раз наблюдала, как Маша лакает сок из бутылочки, высоко поднятой в зубах.
- Буду, - кивнула она. - Я там ещё и выступлю.
Анар уже знал, что в России на митингах выступают не только мужчины. Но в данном случае услышанное потребовало от него дополнительного переваривания, учитывая известные ему Надины особенности.
- Вас, конечно, никого туда не пустят, хоть посмотреть-послушать? – спросила девушка.
- У нас работа, - отдалённо вздохнул парень.
- Впрочем, вам там, наверное, и не стоит светиться. И ребятам скажи, чтоб осторожнее. Потому что ещё неизвестно, как себя сегодня менты поведут. Начальник вроде как согласование дал, - Надя кивнула на здание администрации, видное от клетки, - но только на словах. А бумажку так и не выдал.
Анар понимающе кивнул. Уж что-что, а подобные тонкости он понимал прекрасно.
- Так тебя что, - спросил он, - может милиция забрать?
- Да вряд ли. Но всяко может быть.
- Кто ж Машу будет кормить? – по лицу Анара было непонятно, о ком он больше встревожился: о Маше или о Наде.
- Если меня надолго задержат, другая женщина вместо меня придёт.
- На сколько задержать могут?
- Если совсем хреново будет – ну, может, суток пять. А то штраф возьмут деньгами.
- Деньги где брать? – полуутвердительно вздохнул Анар.
- Если уж будет совсем большой штраф и неоплатный – всем миром, наверное, соберём. Люди друг другу должны ведь помогать, правда?
- Правда!
- Да может ещё и не будет ничего. Ну, а так-то… Маша наша не пять суток – четыре года в клетке провела. А то, может, и мне кто-нибудь из любоберовцев еду потаскает немножко за решётку, морковок да яблок… - Надя расхохоталась от этого неожиданно пришедшего ей в голову сравнения.
Медведица, вертя в зубах морковкой, встала на задние лапы и постояла, опершись передними на прутья, со значением глядя на свою подругу.
Анар задумчиво смотрел на неё. Он уже знал: если пытаться её защитить или не пустить в какое-нибудь опасное место, она только разозлится и больше ничего. Что с ней делать?.. И чему она смеётся?.. Впрочем, она-то хоть в России у себя дома, уже ей легче.
- Надя, будь осторожней, - только и сказал он.
- Конечно, я буду осторожней! Хотя бы потому, что не хочу долго скучать по Маше. Ну и по тебе, разумеется. Как по другу.
Анар печально кивнул, докуривая:
- Пойду. Работа.
Мысль о Наде всё не покидала его. Когда днём понадобилось отнести из сторожки в ДК какие-то инструменты, он быстренько вызвался, даже сам не успев понять, почему.

38

Аня и Лёва поехали в Любоберово чуть позже, в электричке, вместе с большой галдящей компанией экологов, социалистов и анархистов. Иные из них ехали из противоположных концов Подмосковья. Неожиданная история с ЛИКом – ещё только провозглашённым, складывающимся новым образованием – всех взволновала и заинтересовала. Всем хотелось посмотреть.
На выходе из любоберовской станции приехавшие уже увидели такое количество полиции, какого здесь, наверное, одним разом ещё не встречали. На заднем плане, вместо неизменно загружавшегося на обочине дороги 20-го автобуса на Менжинский, стоял пригласительно раскрытый автозак.
- Кажется, нас собрались подбросить до места, - хихикнул кто-то сбоку от Ани.
Полноватый капитан подошёл и довольно вежливо взял под козырёк. Все сгрудились, ожидая дальнейшего.
- Старший кто у вас? – спросил капитан, озирая разношёрстных гостей.
- А чего надо-то? – спросили из рядов.
- Надо старшего.
- Нет у нас старшего, мы все из разных мест приехали.
- Из разных мест, но как-то же все оказались вместе… Нету старшего, так выберите кого-нибудь.
- А зачем он нам?
- Я ничего вам дурного не хочу, - сказал капитан. – И очень рад, что вы посетили наш город. Но должен позаботиться о вашей безопасности. Мы знали, что сегодня возможны провокации, а они уже начались. Около ДК собралась группа националистов, которая вас ждёт с нетерпением и, прямо скажем, с весьма агрессивными намерениями. Один уже прыгнул с ножом на анархиста и нанёс ему ножевые ранения. Мы его забрали, и вон он сидит в автобусе у нас, - капитан показал пальцем на испуганного парня, ничуть не напоминающего головореза, - но остальные разбежались. Мы в таких условиях просто не сможем обеспечить вам охрану. А потому очень просим вас вернуться домой, и приезжайте к нам, пожалуйста, обязательно, только в другой раз. После выяснения обстоятельств.
- На какого анархиста он там прыгнул? – спросила побледневшая Аня.
- Да на парня лет двадцати. Его госпитализировали. Опасности-то для жизни нет, потому что наши ребята хорошо сработали, быстро очень. Но чем дальше всё сегодня может обернуться, этого я вам сказать не могу, если всё в том же духе продолжится.
Национал-фашисты с ножами на улицах российских городов – отнюдь не выдумка, а весьма нешуточная опасность; это всем собравшимся было прекрасно известно. Но на этот раз многое в рассказе капитана показалось странным. Тот для убедительности даже помахал какой-то заточкой, взятой, по его словам, у нападавшего и оказавшейся в капитанском кармане. Так ли обращаются с уликами при задержании преступника?.. К тому же за тот краткий миг, который заточка пробыла в воздухе, прежде чем вновь водвориться в карман, никто не сумел разглядеть на ней следов крови. Удивляло и то, что неудачливого убийцу держат в открытом автобусе, хоть при нём и сидят два копа во вполне расслабленных позах.
- Куда ж это остальные могли разбежаться? – недоуменно спросил, морща свой большой лоб, Никита Славин, уже бывавший в Любоберове. – Около ДК? Да там и бежать-то некуда! С одной стороны – вечно забитый проспект с металлическим заграждением посередине, с другой – сам Дом культуры. Не побежали же они через парк прямо на здание администрации? Уж оно-то, я полагаю, прекрасно охраняется. А сегодня, небось, и вовсе плюнуть некуда.
Всё это время Аня лихорадочно набирала молчащий мобильный номер Нади.
- Алё! Ну, вы где там? – наконец бодренько отозвалась та.
- Ты живая? – спросила Аня помертвевшим голосом.
- Почему бы и нет? Судя по всему, и ты также.
- Кого у вас там ножом порезали?
- Кого? Где? Ножом порезали – это уж точно не у нас.
- Менты тут на станции говорят, что около Дома культуры фашист порезал анархиста, фашиста поймали, а дружки его разбежались.
- Да чушь это всё! Нет здесь никаких нациков. И анархистов нет пока, по-моему, кроме меня. Вот с нетерпением ждём-с… Ты извини, что я не подходила. Просто музыка была, я не слышала. И потом всё время подходит кто-нибудь с делами, замоталась чуток. Вы, значит, на станции? Сейчас подгребёте? Сколько вас?
- Человек сорок. Нас со станции не хотят выпускать.
- Бьют? Наезжают?
- Не бьют. Наоборот, всё вежливо. Вроде как о нашей безопасности заботятся.
- Отзвони или отпиши дальше, как дела пойдут, ладно? Буду за телефоном следить.
- Ага! Народ-то пришёл?
- Пришё-ол! Ох, пришёл!
Положив трубку, Аня во всеуслышанье объявила:
- У ДК собрался мирный народ! Никого там не резали! Моя подруга сейчас там!
- А это было не у ДК, - тут же заявил капитан, не моргнув глазом. – Это было здесь, на станции.
На этот раз его слова были встречены столь дружным и откровенным смехом, что тот даже немного смутился.
- В городе накалённая обстановка, - перешёл он к обобщениям. – Просим вас не поддаваться на провокации и не провоцировать наших сотрудников. Холодного оружия ни у кого нет?
- Не-ет!
Капитан отошёл к автозаку. Его подчинённые расступились – те, что стояли слева.
- Просим вас, граждане, следовать в город через подземный переход. Вас много, если по верху пойдёте – создадите помехи для движения транспорта, будем задерживать.
Толпа, шумя и обсуждая произошедшее, двинулась в сторону перехода. Один переход, потом второй – через проспект Революции, и вот уже невдалеке видно жёлтое здание, а вокруг него – толпу.
- Народу раза в два больше, чем в прошлый раз, - отметила Аня.
- Где тут мишка-то живёт? – спрашивал у неё какой-то молодой паренёк, озираясь с таким видом, словно ожидал увидеть берлогу где-нибудь прямо на обочине тротуара.
- Не здесь, - рассмеялась та. – Медведица живёт во-он там! – она указала вглубь парка.
- Вот охота бы посмотреть!
- Сходи, тебе там любой покажет. Только всем кагалом не надо ходить, с флагами и прочим.
- А она печеньки ест?
- Ест!
- Я ей тогда отдам.
У памятника Ленину уже произносили речи. Ораторов на небольшом возвышении не всегда было видно за толпой, а пробираться к трибуне приходилось теперь довольно долго. Но Аня проявила это старание, высматривая подругу. Та помахала ей, уже приближаясь к микрофону в преддверии своего выступления.
Между тем ведущий – молодой мужчина в футболке – взял краткое слово вне очереди.
- Друзья! – заговорил он. – Только что пришли последние срочные новости по Твиттеру. Хасравийская революция началась! Народ в столице окружает президентский дворец! Местонахождение президента Сулимова в данный момент остаётся неизвестным. По некоторым сведениям, он спешно покинул страну!
Волна торжествующих криков и рукоплесканий была ответом ведущему.
- Хас-ра-ви! Хас-ра-ви! – стихийно начала скандировать толпа.
В этот самый момент из широких дверей Дома культуры вышел Анар, принесший сюда затребованный начальством инвентарь. Сначала парень остановился как вкопанный, испугавшись, что окликают его, и едва ли с добрыми намерениями. Потом он изумился и не поверил своим ушам, и более не мог оторвать взгляда от удивительного зрелища, какой являло собой сегодняшнее собрание. В следующий момент Анар увидел Надю. Поскольку он находился на верхних ступеньках Дома культуры, ему, в отличие от людей внизу, было прекрасно видно всё, что происходило на трибуне.
- Я предлагаю, - говорил тем временем ведущий, послать от нашего имени, от имени Любоберовской Интернациональной Коммуны, приветствие восставшим собратьям в Хасравистане! Возражений нет? – Возражений почти не было; свист какой-то гопнической компании потонул в одобрительных возгласах и аплодисментах предложенному. – Давайте брать с них пример у себя, в Любоберове и во всей России!
В разных концах толпы люди размахивали знамёнами. Высоко и гордо подняли пришедшие на митинг хасрави свой баннер, на котором – рядом с надписью вязью – значилось: «Мы не гастеры! Мы рабочие!» Заворожённый Анар рассматривал толпу. Сколько торжественных сборов проводилось на его памяти здесь, у памятника! Но ни разу ещё не доводилось ему видеть тут лозунги на одном из родных языков.
Ведущий чуть помедлил, склоняясь над экранчиком, и продолжал:
- Новое известие: хасравийская армия объявила о своём нейтралитете в происходящих событиях – после массовых отказов солдат защищать старую власть. Мудрое решение! Будем надеяться, что и оно найдёт себе подражателей! Пусть события в Джисхаре и Табилане послужат уроком всем тиранам и угнетателям!
Анар прямо-таки вздрогнул, услышав название своей малой родины, произнесённое здесь столь громогласно. Ноги его будто вросли в землю, - точнее, в каменный пол. Он не мог сдвинуться с места.
- А у нас, - объявил мужчина в футболке, - слово имеет Надежда!
Кажется, перед таким многолюдным собранием Наде ещё не приходилось выступать, даже в Москве. Она оглянулась вокруг с лёгкой растерянностью и краем глаза успела увидеть на ступеньках Анара. Боже, как он-то сюда решился? Она удержала себя от того, чтобы помахать ему рукой, обернулась к основной толпе, откашлялась и начала:
- Здравствуйте, дорогие друзья и подруги! Я, москвичка, полюбила Любоберово, но не думала, что найду здесь столько друзей и подруг, которым тоже близка любовь к свободе! Позвольте поприветствовать вас по просьбе многих анархистских и феминистских групп Москвы!
При упоминании анархистов полиция, собравшаяся в большом числе, но до сих пор кучковавшаяся в стороне, в мгновение ока выстроилась в цепочку и, прореживая митингующих, приблизилась к трибуне. Прямо враждебных действий менты пока вроде бы не предпринимали.
- На прошлой нашей встрече была провозглашена коммуна, - продолжала Надя, - теперь ей предстоит обретать плоть и кровь. А этого нам никак не достигнуть без передела собственности, для которого наши речи и выступления, конечно, очень важны, но ими одними не обойтись. Наши товарищи в Батюшкове уже добились долгой борьбой прекращения вырубки леса – благодаря их борьбе и у нас отменили продажу парковых земель под застройку. Отсюда видно, сколько мы можем. Но этого мало! Надо социализировать земли, экономику, надзор за экологией и состоянием наших заточённых меньших братьев и сестёр! Надо переходить к общественной форме собственности, не спрашиваясь у властей! Только тогда люди из общежитий, которых я здесь тоже вижу, - Надя протянула руку влево, - смогут не бояться, что их выкинут из дома и лишат жилья. Давайте все подумаем, как вместе всё это сделать и устроить!
Во время последних фраз этой тирады полицейская цепочка неожиданно, но определённо начала завиваться вокруг трибуны, смыкаясь в клещи. Тем, кто стоял внизу, копы давали выпрыгнуть, но находившиеся близ микрофона оказались как бы в осаде. Полицейские жали и жали; полетел на землю растоптанный плакат, закачалась микрофонная стойка.
- Что делаете? – заорала Надя. – Власти не выполняют своих обещаний! Творится беспредел, нам пытаются заткнуть рот!
Один из ментов порвал футболку на ведущем. Стоявшая рядом с ним женщина получила удар дубинкой по голове. Электричество уже было отрублено. Поняв это, Надя схватила лежавший на полу мегафон и изо всех сил закричала в него:
- Коммуне не быть покорённой!
Не до всех сразу дошли её слова на необозримом пространстве митинга. Но пара десятков голосов рядом с цепочкой серых фуражек громко повторили эту строку любимого Надиного поэта, и, вырастая в мощи, они покатились всё дальше, пока не превратились в яростное общее скандирование.
Около памятника началась уже свалка, в которой трудно было что-нибудь разобрать ближе, чем в пяти шагах. Мегафон у Нади вырвал полицейский, с силой швырнув его о широкий постамент. Один гранитный Ленин, как нелепый замечтавшийся истукан, продолжал невозмутимо стоять на своём месте, вытянув вперёд неустающую руку. Бросив на него случайный взгляд, Надя даже в нынешней ситуации не смогла удержаться от улыбки… и вдруг у неё пошли мурашки по коже. Нет, не из-за ментов, а из-за Ленина: ведь она совершенно точно помнила, что он стоял тут руки по швам, - в Любоберове, кажется, единственный в своём роде такой памятник!.. Да-а! Как видно, перемены начинаются и впрямь серьёзные… Что-то смещалось в реальности.
Девушка уже начала понимать, что копам нужна именно она. В одну из ближайших секунд её схватили за волосы. «Вот дурища, - подумала Надя, - что б было не постричься вчера! Ведь говорила ж мне Аня…» Схватили за рюкзак. Полетевшие вниз очки каким-то чудом успела подхватить пока ещё свободной рукой.
- По какому праву? – Она брыкнула ногами.
Когда её понесли, перехватив за руки и за ноги, Надя успела увидеть сбоку от катящегося неба высоко поднятые видеокамеры и воздетые в знак протеста кулаки, услышать крики «Позор!», обращённые к копам.
- Пустите, уроды, Надежду на свободу! – А уж этот голос она всегда безошибочно узнала бы из любого хора. – Пустите, уроды, Надежду на свободу! – Этот к Аниному голосу присоединился более низкий Лёвин, а вслед за тем и многие другие, знакомые или незнакомые.
…Анар долго пребывал в своём эйфорическом столбняке, потом – в тревожном замирающем ожидании. Но когда он увидел амбала в форме, хватающего за волосы Надю, кидающего её на асфальт, - тут у парня сорвало все тормоза. Напрочь просто. Уверенным движением горца он скакнул в самую гущу человеческого месива, вполне готовый к тому, что этот прыжок может оказаться для него последним в жизни и уж точно станет последним в здешней стране, дающей ему и его и его семье горький хлеб.
Анар добрался до амбала и в бешенстве рванул его за предплечье, приходившееся рабочему примерно на уровне макушки.
- Не смей её трогать! – заорал Анар.
Мент воззрился на гастарбайтера, настолько обалдев от подобной наглости, что на миг потерял дар речи.
- Ты-то ещё здесь откуда взялся, чурка?! – С этими словами он направил Анару такой удар ногой под коленку, который вполне мог бы стоить тому здоровья. Тут ловкость повторно помогла проворно подпрыгнувшему горцу, - но уже в последний раз на сегодня: ему заломали руки сзади и повели вслед за Надей. Отходя, он успел увидеть поверженным своего врага, потерявшего равновесие и, похоже, даже растянувшего ногу.
…Вокруг осаждённого жителями автозака царил шум и гам. Кто-то хотел проколоть шины. Но отговорили:
- Кого забрали, им же и сделаете хуже. Просидят здесь до ночи. Срок задержания считается от попадания в отделение, а раньше сядешь – раньше выйдешь…

39

Задержанных оказалось совсем не много. Единственным, кого вначале застала буквально вброшенная в автобус Надя, был тот самый растерянный парень в каких-то чётко футбольных (она не разбиралась) цветах одёжки, которого великодушный капитан издали демонстрировал как кровавого фашиста. Нимало не смущаясь, менты толкнули Надю в один угол с таким пугательным соседом.
- А ты откуда и зачем? – спросила она его просто и по-свойски.
Парнишка обиженно наморщил нос:
- Да у нас матч тут сегодня местный, я на футбол приехал. Ну и пораньше подвалил – пива ещё с ребятами выпить. А я из Вознесенска, и документов с собой не взял. И вот забрали. Вроде, к матчу обещали отпустить.
- А ножа у тебя не было? – Пришедшие со станции анархисты уже успели поведать девушке всю историю с парнем и заточкой.
- Какой нож? – возмутился он. – АлЕ, алЕ, алЕ! Оле, Оле, Оле! Мы болеем, мы бухаем, мы бухаем на футболе.
- Так а ты не фашуган? – бесхитростно осведомилась Надя, перегнувшись через сиденье.
- Да ты чего? Я вообще считаю, что все эти фашисты-антифашисты только воду мутят, не дают людям оторваться, отдохнуть нормально. Вечно втягивают в свои глупые тёрки, никому не нужные.
- Ну и зря ты так думаешь! А я вот за футбол против фашизма… И можно даже, на крайняк, без футбола.
Парень посмотрел на неё с презрительным сожалением и, отвернувшись, уставился в окно. В другое время Надя бы с ним и за жизнь поговорила, и подискутировала, может, и выпила (где-то здесь ближайший ларёк?..), - он, видимо, не был потерян для общества и мировой революции. Но сейчас девушка была слишком взвинчена произошедшим, слишком озабочена ближайшим будущим, - в основном даже не своим, - чтобы быть способной на изощрённую аргументацию по озвученной теме.
Когда в автобус затолкали Анара, глаза Нади совершенно округлились. Она чуть поколебалась: полезно ли для него давать понять, что она его вообще знает. Но он сам решительно сел рядом. Ментам в это время хватало дел на подступах к автобусу. Надя приветственно махала Ане, Лёве и любоберовским девушкам за стеклом. Она беспокойно зыркнула на болельщика, но ему, кажется, на их расклады вообще забить сейчас (а может, и всегда). Он даже ничего не запомнит.
- Ты здесь откуда? – вполголоса спросила девушка у Анара.
Тот, мученически скривившись, махнул рукой:
- Домой поеду.
- Я говорю – не куда, а откуда? Думаю, ты не сам туда собрался? – Тот решительно помотал головой. – Так подожди, поможем! Юристы есть. А что вообще случилось-то?
Анар поглядел на неё так, как смотрят на глупых, ничего в жизни не секущих московских баб; за которых, однако, иногда бросаются в драку, и точно без всякой выгоды.
- Почему ты мне, чего не спросишь, половины не говоришь? – раздражилась Надя. – Что ты за молчун? В конце концов, мы знакомы не первый месяц! Я тебе помочь хочу. Как дура. А ты упираешься, будто я мент поганый!
- Вот мент, - тихонько кивнул Анар на сержанта, действительно подошедшего на повышенные Надины тона и начавшего внимательно слушать. Разговор временно прекратился.
Водитель автобуса начал громко сигналить и медленно, но упорно ехать через толпу. При помощи окружающего полицейского эскорта ему удалось постепенно вырваться из демонстрантских недобрых объятий и направиться к ОВД. Злосчастного болельщика, канючившего на каждом повороте, действительно выпустили раньше всех, прямо из автобуса (лишь только исчезли из виду разноцветные флаги), сопроводив освобождение пинком под зад.
В отделение их, таким образом, привезли вдвоём. Но не стоит огорчаться: компания вскоре немного пополнилась. В защиту Нади митингующими немедленно был написан плакат. Поддержал ли бы Анар публичное внимание к своей персоне (имя его сообщила собравшимся Аня), оставалось неизвестным. Поэтому от его упоминания и решили пока воздержаться. Одиночный пикет согласования, как известно, не требует. Аня и Никита Славин постояли с плакатом по очереди. Но в обоих случаях пикеты отчего-то не показались полиции одиночными. С интервалами минут в двадцать пикетчица и пикетчик были отведены в отделение, около которого, собственно, и находились. Итак, друзья снова были вместе… История продолжалась.
Обезьянник Любоберовского ОВД был не очень мал (по сведениям тех из присутствовавших, кто имел опыт в данной области; Надин опыт был сравнительно не очень велик, хотя в «тучные 2000-е» ей и довелось «более чаще» сидеть в обезьянниках). Но и посетителей постепенно набиралось. Вечером привезли девушку Наташу, крашеную напудренную блондинку, слегка пьяную, но чрезвычайно аккуратную; на Надин взгляд – слегка вульгарную, но не злую. У неё не оказалось документов. Ещё позже к ним прибавился бездомный Коля с большим резаным шрамом через левую щёку. Уличное существование уже неоднократно прошлось по нему катком в его средние, судя по всему, годы. Был ли Коля пьян или нет в ту или иную минуту жизни – сказать было уже затруднительно; ещё труднее, видимо, было ему вынести без спиртного теснивший его со всех сторон абсурд.
От Ани и Никиты Надя узнала наконец о подвигах Анара, коим те были свидетелями.
Отведённые для законного задержания три часа давно истекли, когда Надя принялась барабанить в решётку и требовать. Коля тускло махал на неё рукой:
- Да куда тебе? До утра доживём.
До утра на них не составили даже протокола.
- Распоряжений нет, - только и отвечал дежурный коп.
Спали на полу, фактически вповалку. Уже хотелось есть и пить; на ужин не состоялось даже никакого намёка. Несмотря и на это, Анар был частично рад обществу, в котором оказался (и пользовался большим вниманием) в эту очевидно последнюю свою ночь в России. Во все глаза, кажется, смотрел он на Славина, пополнившего его представления о редких породах аборигенов. Ночью Анар (простите, что судачу) предпринял робкую попытку улечься у Надиных (а соответственно, и у Аниных) ног. Девушки деликатно постарались избежать столь трёхсмысленной ситуации.
Утром до узников донеслись звуки хорового пения с улицы: «Надежда – мой компас земной…» Они, конечно, не знали, что десятки людей с красными, чёрными, белыми, зелёными лентами и бантами образовали живую цепь вокруг ОВД и, взявшись за руки, запели эту песню. Цепочка продержалась едва ли минуту. Всех, кто не успел разбежаться, копы задержали и часа два держали в автобусе, который отогнали подальше от отделения, чтобы до Нади и остальных не доносились новые вокальные номера. В итоге всех певших отпустили даже без составления протокола.
Вообще те, кто находился в обезьяннике, во всё это время были отрезаны от любых сношений с внешним миром. Они не знали ни о баррикадах, выросших на проспекте Революции (продержавшихся, правда, всего часа два), ни о том, что в Котлах народ штурмом взял мэрию, а здание любоберовской администрации за ночь оказалось исписано гигантскими граффити; ни о том, что собранные для задержанных передачи полиция упорно отказывалась принимать.
Зато, возможно, некоторые из сидельцев успели больше узнать друг о друге. Надя с Аней продиктовали Анару свой адрес и телефоны.
- А как с тобой связаться, если ты будешь в Хасравистане? – спросила Надя.
- Ты хотела бы со мной связаться? – Рабочий уставился на неё со счастливым изумлением.
- После всего-то!.. Не хотелось бы, знаешь ли, терять друг друга из виду.
Анар объяснил, где он живёт, дал номера мобильника – московский и табиланский.
- А можно будет как-нибудь приехать к тебе в гости? – спросила Надя. – Или у вас так не принято?
Тот в некотором замешательстве покосился на Аню.
- Мы понимаем, - поспешила объяснить Надя, - что у вас обычаи совсем другие. И в любом случае не станем ставить тебя в неудобное положение перед односельчанами. Тут ты можешь быть уверен.
Анар только тяжело вздохнул, переставая уже что-либо понимать в этом мире, даже в собственной родине (на которой к его возвращению, судя по всему, многое должно было измениться.

40

Утром, наконец, принесли передачу: воду и сок, хлеб, сыр, булки и пирожки, помидоры. Всё было поделено поровну между присутствующими – с учётом, однако, того обстоятельства, что Надя и Никита были веганами. Для них составители передачи изыскали постный сыр.
- Надо же! – поразилась Надя. – Я даже не знаю, продаётся ли он где-нибудь в Любоберове.
- В парке бы так я не ел! – рассмеялся Анар.
Ещё через полчаса их начали по одному вызывать на допросы. Наряду с отлучками в туалет это была возможность вздохнуть полной грудью, ибо в закрытой коробке обезьянника, несмотря на вентиляцию, было изрядно душно.
- Кто здесь Куматян? – спросил сержант, раскрывая дверцу.
Надя поднялась на ноги и кивнула.
- Пройдёмте.
Её отвели в кабинет к человеку в штатском костюме.
- Здравствуйте, меня зовут Николай, - сказал он с широченной улыбкой. – Давайте побеседуем.
- На каком основании?
- Ну, зачем нам с вами подходить ко всему так формально? Было бы жалко, если б такая красивая женщина оказалась в тюрьме на несколько лет. Я вам мог бы помочь, но для этого, естественно, требуются какие-то обоюдные действия.
- Предъявите ваши документы.
Улыбки на лице мужика поубавилось:
- Документы свои я оставил в машине. Но ясно же, что если мы с вами разговариваем в отделении, то… Вы, кстати, курите?
Надя кивнула и взяла сигарету: с паршивой овцы хоть шерсти клок, не в обиду овцам будь сказано. Надя уже курила в туалете вечером и утром, но её запас курева истощался (в передачу сигареты то ли не вошли, то ли их не приняли), а сколько тут ещё придётся торчать – неизвестно.
- Вы даже не хотели бы узнать, - сокрушённо развёл руками «Николай», - по какой статье вам готовится обвинение?
Надя помолчала. Она не давала большой цены пугательным репликам штатского, но выгадывала время, чтобы «подышать свежей сигаретой».
- Хотела бы, отчего же…
- Организация массовых беспорядков. Не знаю, насколько вы знакомы с Уголовным кодексом, но это очень серьёзная статья!
Так, подумала она. Начинает профессионально вытягивать информацию. Проверять, как я подкована юридически: спрошу про срок или нет?
- Бред сивой кобылы. Точнее, в данном случае, сивого мерина, - хихикнула девушка, глянув на непрошеного собеседника. Тот совсем перестал улыбаться.
- Давайте обсудим с вами ситуацию и подумаем, как можно выпутаться.
Надя сделала ещё три затяжки и, не глядя на штатского, ответила:
- Обсуждать ситуацию я буду только со своим адвокатом.
- Поверьте, это может ещё больше запутать дело. Почему бы нам просто не побеседовать? Какую тему вы бы предпочли?
- Говорить не о чем! Мы с вами в одном полку не служили и, смею уверить, никогда не будем.
- Плохо! Очень плохо.
«Николай» явно был разозлён, но ничего конкретного сказать не мог. Возможно, он в большой мере блефует.
Возвращаясь под конвоем в обезьянник, Надя что-то напевала.
- Что с тобой? – изумлённо спросила её Аня. – За все годы не помню, чтобы ты пела в трезвом виде.
- Я и не умела. А теперь вдруг научилась. По-моему, это Маша даёт мне силы.
- Ой, это правда! Я как Машу увидела, сразу почувствовала очень чётко, как у меня сил прибавилось.
- Лапина! Пройдёмте.
От Ани, не столь резкой, как Надя, но очень упорной и твёрдой, штатский добился ещё меньше; она-то даже и не курила.
Следующим вызвали Анара. Все с ним на всякий случай попрощались за руку, надеясь всё же ещё его увидеть. Как только парень с конвойным скрылись за поворотом коридора, Надя с Аней дружно сняли очки и стали целоваться, чего они в его присутствии не делали. Наташа широко раскрыла глаза (Славин-то в курсе, а бездомному Коле такие вещи были по барабану).
- А вы что, из лесби-шоу? – спросила Наташа, когда те оторвались друг от друга.
- Почему шоу? – удивилась Надя. – Мы не шоу, мы просто лесби.
- Просто лесби? Так это теперь в ходу?.. Интересно. И сколько берёте?
- Чего-кого берём?
Быстрее сориентировавшаяся Аня деликатно пояснила:
- Мы не по профессии, а по жизни лесби.
- Наверное, правильно, - сказала Наташа, поразмыслив. – Мужики – мерзавцы. Невозможно с ними спать и уважать одновременно.
- Мужики все тоже разные. Вот Никита у нас хороший очень, - Надя похлопала Славина по плечу.
Наташа давно с любопытством приглядывалась к Славину. Действительно, среди её клиентов вот таких не было.
…Анара допрашивал офицер из отдела «Ы», несравненно более глупый, чем тот, кто поочерёдно беседовал с двумя девушками. Сигарету он не предложил, а потыкался в бумаги, почесал в затылке и спросил:
- Что вы можете сказать о связях хасравийских националистов с сионистами?
- Сионистами… Кто это? – искренне потерялся Анар.
- Евреи. Израиль знаешь?
- Я в Россию приехал, да? Буду в Израиль, тогда скажу.
- В Россию, значит?.. Зачем приехал?
- Работать.
- И как вчера поработал?
- Не дали.
Больше офицер ничего из него выбить не смог.
- Сам ты тоже, что ли, лесбиян? – прорычал он себе под нос и кивнул сержанту: - Уведи этого чурбана!
Ничьё возвращение в клетку не встречалось друзьями с таким торжеством, как возвращение Анара. Темно было будущее, однако. Но постепенно становилось всё более ясным, что власти растерялись и не очень знают, что делать с задержанными.
Допросы шли своим медленным чередом. Уже поздним вечером принесли новую передачу, которая была разделена по-братски и по-сестрински. Поели.
И тут Надя, приобняв Аню, запела. Та стала ей подпевать.

…Давай разрушим эту тюрьму,
Здесь этих стен стоять не должно!
Пусть стены рухнут, рухнут,
Обветшавшие давно…

Постепенно к пению присоединились и все остальные, или просто покачиваясь в такт, или угадывая слова этой старой и юной песни, такие простые и пронзительно верные:

…И если ты надавишь плечом,
И если мы надавим вдвоём,
То стены рухнут, рухнут, рухнут
И мы свободнее вздохнём!..

Последние строки песни потонули в рёве сигнализации, гуле, грохоте, топоте и криках, которые понеслись со стороны дежурной части.

41

Ещё в тот вечер, когда полиция вступила в конфликт с митингующими, от биологов и почвоведов стали поступать сведения о странных перемещениях медведей, начавшихся в западной части рязанских лесов. Мишки небывало активизировались. Более того: вопреки своему обыкновению, они стали сбиваться в довольно большие группы.
Первые сообщения о том, что около тридцати медведей вышли из леса и двигаются в сторону Любоберова, были практически всеми восприняты как розыгрыш, хотя первое апреля давно прошло и скоро не предвиделось.
Уже минут через сорок в социальных сетях Интернета появились фотографии бурых лохматых гигантов, шагающих по просёлкам. Знатоки утверждали в комментариях, что в группе, кажется, есть и медведи, и медведицы. Их видели то там, то тут. С каждым часом всё труднее становилось подозревать мистификацию и массово-эпидемический фотомонтаж. Утром любоберовские власти, наконец, отреагировали самым минимальным образом: природоохранная служба призвала горожан временно воздержаться от поездок в сельские районы к востоку от города.

42

Пожилой деревянный стул шатался. Тусклая настольная лампа тоже оставляла желать лучшего. «Всё бы надо заменить или хоть починить что можно, -  вздохнул Неустоев. – Да что там.. Утопия. Сейчас вот, с этого перевода, надо будет Лёшке на ботинки, Насте выпускное платье, - так ещё и не хватит». В мерцающем полуэлектрическом вечере загородного посёлка, где никто не отвлекает и не зудит, кроме комаров, он снова углубился в англосаксонскую брошюру о болезнях рыб. Лишь полдюжины профессионально-специальных словарей  сопровождали его сюда, в Поздюхино. И – тоска, тоска. Лютая и неизбывная.
За следующий час он сделал ещё две страницы. Это было уже почти две трети. К позднему утру можно управиться, главное – кофе растянуть… И тут он дошёл до рекомендаций о том, как убивать рыб с заразными болезнями. Стало совсем тошно.
«Плохо, что я не пью. Пойти хоть покурить». Неустоев погасил лампу, чтоб зря не жглась. Вышел на шаткое скрипящее крыльцо, вытянул «Яву». В зажигалке заело колёсико; сходил на кухню за спичками. Помахал задом. Но нет; лучше постоять. В нынешнем году присаживаться на перила стало уже рискованно.
Колечки дыма растворялись в пустоте. Лаявшие собаки вдруг разом затихли. В глухоманной тиши было слышно, как кто-то захлопывает двери или ставни. Ехавшая было мусорка куда-то свернула. «К станции? – удивился Неустоев. – Это с какой радости?»
В блёклом свете уличных фонарей завиднелись колыхающиеся ряды широких бурых спин. «Ага! Прилетели! – подумал он со злорадным упоением, скрывающим тайную надежду. Началось!.. Интересно. Это – с Uma-47? На сверхсветовых или как?.. Подойти-спросить?..»
Вдруг медведь из бурой колонны, встав на задние лапы, перегнулся через неустоевский забор, с лёгким ворчанием отломал ветку близстоящего дерева и с аппетитом обкусал. Прыгнул обратно на четыре лапы и преспокойно пошёл дальше со своими.
«Да нет… Это как будто здешние… Я что, обурел?»
…Максимыч не удивлялся никогда и ничему. Уличных медведей он даже не заметил. Да и на что ему? В дому порядок; все по лавочкам сидят, кашу с маслицем едят. С подсолнечным, конечно. А вы что хотели в нашу пору?
Но когда к нему стал стучать в смежную калитку горожанин с соседнего участка, он-таки удивился. А дальше – ещё больше.
- Максимыч! У тебя есть..?
-А как же! Мой фирменный! Пошли-пошли.
От фирменного здорово шибало то ли клопами, то ли чем.
- У тебя почём стакан?
- Для соседа – десятка.
- Давай.
Неустоев хлопнул стакан разом и убежал, едва не задохшись и размахивая руками. «Совсем сбрендил, бедняга, в городе», - сострадательно понял Максимыч.
Неустоев зажёг лампу, проверил счёт на мобильнике. Оставалось ещё тридцать рублей кредита. Набрал номер.
- Шкатов, это ты?.. Слышь, знаешь чего?.. Вот что! Переводи-ка ты сам свою хреноту! А я её переводить не буду.
И с остервенением отжал трубку.

43

В другом конце Поздюхина стояла дача Мясоедова – хозяина платного любоберовского зверинца «Тигр Львович» (сам хозяин находился на ту пору вместе с семьёй в просторной городской квартире). Она стала первой человечьей постройкой, привлекшей внимание косолапых – и привлекшей весьма основательно. Забор был повален по всему периметру; дом раскатан, что называется, «по брёвнышку»; сарай разнесён в щепки; крыша из металлического листа свёрнута в трубочку. Пол был взломан, взбуровлен и обрёл вид бушующего моря с полотен Айвазовского. Когда бурые пришельцы удалились, их дело довершили кочевавшие по соседству бездомные: те пришли и вынесли элегантные мебеля Мясоедова в свои укромные убежища. Кто мог предсказать пути гарнитуров а ля Людовик Пятнадцатый… Их же судьба постигла и многочисленные дарёные сервизы. Что может быть лучше, как в пять утра пить палёную водку из расписной салатницы!.. Бродяги с соседних станций впоследствии даже критиковали весьма горемычных, вообще-то говоря, поздюхинских синюшников за мещанство и конформистскую интеграцию в общество потребления. При этом с легкостью забывался и пожар в сарае, где провели поздюхинские предыдущую зиму, и взрыв трубы, у которой они грелись весной…

44

Появлявшиеся фотки идущих медведей, конечно, в основном были сделаны издалека, иногда – с верхних балконов загородных особняков медийных особ. Вообще же грибников, внезапно натыкавшихся в лесах на вереницу косолапых, те вроде бы не трогали и вели себя совершенно мирно. Охотники же прекрасно понимали, что стрелять в столь большую группу лесных зверей равнозначно суициду: убить всех сразу невозможно, зато ранить и непоправимо разъярить значительную их часть – неизбежно.
Городские власти столько лет успешно убеждали любоберовцев в невозможности каких-либо новых судьбоносных событий, что и сами успели свято уверовать в такую невозможность. Вечернее известие о том, что медведи вышли на проспект Революции и продолжают движение на запад, прозвучало как гром среди ясного неба и мгновенно облетело всех. Кто бывал на этой длиннющей магистральной улице Любоберова, знает, сколь забита она пробками даже в тёмные вечерние часы. Куда ни бросишь глаз – нескончаемые ряды разнокалиберных средств передвижения, блокирующих друг друга («машина – это не быстрее, это просто с большей скоростью…»). Но тут случилось небывалое: в течение десяти минут проспект протяжённостью в пятьсот домов оказался вовсе свободен от автомобилей. Да и от пешеходов… Запруженные переулки поначалу грозили самоновейшей автоходынкой. Но водители, как звери в пору лесного пожара, нашли в себе силы для солидарности; кто мог, распределились по гаражам во дворах, другие пошли в объезд. Город переходил на полувоенное положение, хотя никаких распоряжений от районной и городской власти так и не следовало. Шемякин даже договорился с комендатурой одного из общежитий о временном выделении парковым гастарбайтерам половины коридора. Он был заинтересован в рабочей силе и в том, чтобы в Хасравистане название Любоберовского парка не наводило на всех испуг.
Кто бы мог подумать? – десяти минут отсутствия едущих автомашин хватило для того, чтобы в Любоберове (пока ещё и так более зелёном, чем Москва) феноменально очистился воздух; пахнуло даже чем-то предковским, давно неведанным. Жители верхних этажей, чувствовавшие себя в большей безопасности, распахивали окна, наслаждаясь дивным ветерком и нескончаемым птичьим пением, заменившим рёв клаксонов.
Тем же временем перепуганные мамы выкликали – или бегом разыскивали по дворам – загулявшихся детей. На улицах водворялась испуганная и выжидающая пустота. Редкие полубегущие прохожие, столкнувшись, взирали друг на друга как на немало сумасшедших. Атмосфера революции, казалось, вышла на принципиально новый виток, когда даже нет ни плакатов, ни остроумных слоганов (до них ли!), а есть отчаянное ожидание необычайного и бесповоротного. Была в этой музыке хаоса некая привлекательность – для многих в Любоберове. По крайней мере, по сравнению со стройными графами счетов ЖКХ, убивавшими без пули.
Впрочем, поведение медведей хаотическим ничуть не выглядело. Они никого не задрали, да и, кажется, мало интересовались жилыми зданиями. Квартал за кварталом, минуемый косолапыми, вздыхал относительно спокойно, не насчитывая у себя жертв. Но целеустремлённость гостей из леса потрясала всё больше.
Полиция исчезла с пути мишек задолго до их приближения; никакой постовой службы больше не существовало. Те, кто ещё вчера рвал за волосы собственных двуногих собратьев и кидал их на асфальт, полностью стушевались перед бурыми великанами. Лишь пожарная служба сделала честную попытку остановить пришельцев, выпустив на них гигантскую струю воды. Но те восприняли происходящее как великолепную игру. Иные барахтались, иные лакали из запруды, немедленно образовавшейся в асфальтовой вмятине. После все отряхнулись и неуклонно направились дальше.
Доходили до Любоберова слухи о страхах среди московских властей, о том, что в районе Ухтомки как будто возводят в срочном порядке некие непонятные укрепления, типа как призванные защищать столицу от медвежьего нашествия. Но того, что случилось дальше, не ожидал решительно никто.
Дойдя до поворота к 1-му Гаражному проезду, звери дружно и организованно повернули туда. Когда их кудреватые силуэты нарисовались напротив здания Любоберовского ОВД, в нём воцарился ужас. Нужно ли говорить, что опущенный шлагбаум на входе был немедленно оторван, погрызен и пущен на щепки?.. Самые бесстрашные из полицейских в течение минут пяти пытались удержать здание за людьми, но в итоге вынуждены были ретироваться самым экстренным и даже экстремальным образом. О задержанных, запертых в обезьяннике, никто не вспомнил. Тем более, что их вызволение связывалось с предполагаемым риском для полицейской жизни.

45

Когда в повороте коридора, ведущего к обезьяннику, явилась медвежья голова, а затем и мощные лапы с когтями подлинней грабельных зубьев, не испугался один лишь бездомный Коля: сюрреалистичность последних лет его жизни просто не оставила уже места ни для удивления, ни для страха. «Белочка пришла!» - только и подумал он почти ласково.
Какие-то подобные мысли явились и у Нади. Она стала лихорадочно соображать: а могли ли менты начинить продукты из передачи психотропными веществами, вызывающими коллективные (как уже стало ясно по возгласам) галлюцинации, с тем чтобы потом всех свинтить в психушку?
У Ани одна возникла мысль: цел ли Лёва при таких раскладах?..
Наташа заподозрила съёмки какого-нибудь шоу.
- Ёлки-палки, но мы же не пророк Даниил! – грустно вздохнул Никита.
Славин относился к медведям – пусть даже и настоящим – с бОльшим доверием, чем к ментам. Этого не скажешь – по крайней мере, с уверенностью – об Анаре. Когда вслед за первым косолапым в коридоре явился второй, в Анаре проснулись древние мифологические опасения. Перед ним стояли потусторонние чудовища, готовые растерзать его любимых – не столь-то многих! – людей. Почувствовав его ужас, Надя обняла его и прижала к своей груди. Не столько по-сестрински, сколько по-матерински. А может, просто по-дружески? Ведь не всё же на свете состоит из гендерных стереотипов… Не знаю. Одним словом, с полминуты Анар слышал биение Надиного сердца. Оно было очень громким и тревожным, но всё же Анара успокоило.
Надя меж тем, со своим непотопляемым аналитическим умом, продолжала судорожно мыслить. Если бы перед нами вправду были галлюцинации, думала она, все мы должны были увидеть Машу, нам знакомую. Лица приближающихся медведей (уже троих) были естественным образом похожи на Машино, но явно отличались от него. Они были разными… Быть может, мы просто уже умерли? И копы подсыпали нам в передачу не галлюциногены, а яд?.. Эта мысль её окончательно угомонила и расположила к пришедшим: бояться их теперь нечего.
Медведи, встав на задние лапы, втроём взялись за решётку обезьянника, после чего её хватило ненадолго. С грохотом и лязгом решёточная клетка деформировалась, квадраты гнулись в трапеции, евклидова геометрия скручивалась в теорию относительности, если не во что-то ещё более заковыристое. Люди заворожённо наблюдали за этим процессом, вжавшись рядком в стенку напротив. Мысли у всех, кажется, кончились.
Наконец, смятая арматура была выдернута из раскрошившегося пола и брошена людям под ноги. Медведи по одному (коридор был им тесноват) разворачивались, становились на четыре лапы и уходили. Последний из них, задорно подмигивая, оглядел людей, выразительно поскрёб лапами по стенке коридора, обрушив слой штукатурки, повернулся и направился наружу. Вот его обширный увесистый зад исчез за поворотом. Шум в окружающих помещениях постепенно стихал.
Несколько минут люди сидели перед открывшимся проходом и остолбенело молчали.
- Кто это был? – требовательно спросила Наташа у Нади, сочтя её человеком осведомлённым.
- Хочется думать, что все мы видели одно и то же.
- Это съёмки?
- «Натурально как вы играете…» - нервно хохотнула Аня.
- Съёмки тут круглые сутки, - сказал Никита. – Видеокамеры же у них стоят. Так что узнаем обо всём.
- Ещё больше узнаем?! – истерически заржала Надя.
- Ну, чего, двинем, что ли? – буднично сказал Коля, потягиваясь.
- Хотелось бы знать, что нас ждёт за углом, - озадачилась Наташа.
- А мне по хренам, - махнул рукой Коля и, пошатываясь, зашагал по коридору.
- Боюсь, Наташ, мы это только опытным путём установим, - Надя шагнула следом. Потянулись и остальные.
Ни одного мента не встретилось им по пути.
Все двери в отделении были распахнуты, столы перевёрнуты, шкафы повалены, стёкла разбиты, стулья раскурочены. Выглянув во двор, Надя различила во тьме проезда ряды мерно колыхающихся мохнатых задов. Во дворе ОВД валялись покорёженные патрульные машины.
- Ну что, - усмехнулся Никита. – Можно попробовать приступить к знакомству с нашими следственными делами. Вряд ли там успелось много томов.
- Прикиньте, - подошла Наташа. – Там автоматы в пирамидках стоят. Склад целый.
- В первую голову мне интересно, - ответила Надя, - где наши мобильники. Если они вообще целы. Надо связаться с журналистами и выяснить судьбу Маши и Лёвы.
- А обычного телефона тут не осталось?
- Не. Разбито всё.
- Тут где-то у них водка должна быть, - убеждённо сказал Коля.
Надя засмеялась:
- Думаю, в кабинете начальника найдётся и коньяк.
- А мне по хренам, - пояснил тот.
Поведение косолапых производило впечатление осознанного и даже планомерного. Ни одна видеокамера повреждена не была. Мобильники задержанных нашлись в единственном столе, который не был перевёрнут.
- Сим-карты на местах, - удовлетворённо кивнул Никита.
- Лёва, ты живой? – кричала Аня в трубку. – Бабушка с дедушкой не очень психуют?.. Кошки едят?.. Про Машу что-нибудь слышал?.. Н-ну да. Освободили…
Надя, поговорив с папой, начала набирать номер знакомого корреспондента. Анар что-то эмоционально объяснял в трубку, вплетая в хасравийскую речь слово «медвед».

46

«- Новости на «Эхе». У микрофона Роман Плюсов. Активисты, задержанные в субботу на митинге в подмосковном Любоберово, освобождены из ОВД медведями, - никогда ещё голос Романа Плюсова не звучал столь взволнованно. – После произведённого животными штурма ОВД госпитализированы три сотрудника полиции: один с небольшим когтевым ранением на плече, другой с сердечным приступом. Ещё один сотрудник получил множественные колотые раны от стекла, выпрыгивая из здания в закрытое окно. Жизнь пострадавших находится вне опасности. Связаться с пресс-службой Любоберовского ОВД пока не удаётся. Сейчас на связи с нашей радиостанцией – один из освобождённых, активист экологического движения Никита Славин…»

47

После разгрома ОВД мишки вернулись на проспект Революции и продолжили движение в прежнем направлении. Дойдя до улицы Смирнова, они свернули в сторону станции, вызвав новую волну паники среди персонала железной дороги. Однако до станции звери немного не дошли, а столпились у магазина «Мёд», уже закрывшегося на ночь. Высадив стеклопакеты вместе с рамами, сняв с петель двери магазина, медведи подвергли его содержимое самой беспощадной революционной экспроприации.
Вдоволь попировав, они вновь повернули к проспекту Революции. Жильцу дома напротив удалось заснять мелькающие в свете ночных фонарей их довольные и, похоже, улыбающиеся физиономии, перемазанные липким яством.
После этого бурая колонна впервые повернула немного назад, в Любоберовский парк. Здесь они посетили клетку своей соплеменницы, разворотили предбанник и оторвали верхнюю полоску оргстекла. Впоследствии в машиной клетке было обнаружено большое продолговатое пластиковое ведро мёда из магазина, - очевидно, принесённое за дугообразную ручку в зубах кем-то из лесных пришельцев.
Затем медведи двинулись к зданию администрации, заставив ночную охрану спастись в хорошо укреплённый подвальный бункер. Впрочем, в здание мишки входить не стали, а лишь пометили дверь в него. Поставив на попА пару припаркованных чиновничьих машин и оставив перед входом громадные груды разноцветного дымящегося кала, медведи быстро повернули на восток и исчезли из города столь же внезапно, как и появились.
Наутро дети пошли в школу, взрослые – на работу. Проспект Революции вновь наполнился автобусами и маршрутками, легковушками и трёхтонками. Но всем было ясно, что город уже никогда не станет таким, как прежде. И полиции нигде не было видно. Никто не заметил, чтобы от этого стало меньше порядка. Кажется, даже напротив: люди стали внимательнее и предупредительнее друг к другу, чувствуя, что всё зависит только от них.
По инету начали бродить какие-то странные мульки насчёт того, что в неком глухом районе Индии взбунтовались слоны, и ещё о радикализации лис в предместьях Лондона. Но уж это-то, наверное, точно всё были мистификации.

48

- Так что стряслось? Докладывайте.
- Товарищ генерал, медведи захватили здание…
Генерал затрясся, запрыгал всем лицом:
- Как-кие медведи?! Вы с кем говорите? А ну, встать по форме!.. Что за дурдом у вас там в Любоберове? Вы что, все спились окончательно? Кого вы назавтра ждёте к себе в гости – вампиров?! гэндальфов?!.. И всё это теперь будет у вас в отчётах…
- Товарищ генерал…
- Молчать, когда спрашивают! Память у вас у всех коротка. Все уже забыли, что было в Химках в десятом году. Ровно то же самое! Только дурее вас никого не найдёшь. Антифа оделись в медвежьи шкуры и пришли прямо к вам в руки. Это же ежу понятно! И вы даже не удосужились ни у одного документы проверить! Теперь и уцепиться не за что. Непонятно, как дело вести…
- Товарищ генерал, я помню Химки. Фаеры, травматы. Стёкла побили. У нас – ничего похожего. Посмотрите видео и фото, здесь всё есть на флэшке. Там столбы погнуты. Гранитная облицовка – вся в крошево. Машины помяты. Крышка от багажника плотно сложена вчетверо, как листик из блокнота. Решётка обезьянника вырвана из пола с мясом… Нет, товарищ генерал. Это УЖЕ не антифа. Такое не могло быть сделано человеческими руками.
- Прекратите вашу истерику, - потребовал генерал, уже бессильно обмолкая. – Я, кстати, консультировался со специалистом. Медведи такими толпами не ходят.
- Не могу знать, това…
- А кто может знать?! А-а?!
- Не могу… Э-э…
- Кладите вашу флэшку на стол. А теперь – вон отсюда!
…Назавтра «Новая газета» вышла с распечатанным на обложке кадром из видеосъёмки со стен ОВД: оскалившийся медведь переворачивает патрульную машину. Над изображением – большая надпись: МЫ ПРИШЛИ! И МЫ – БЕЗ КАВЫЧЕК

49

Что чудеса случаются – это я знаю теперь уже с бесповоротной точностью. Но теперь, как я заметила, знаю это не только я.
День был промежуточный. То есть между визитами моей подруги. Я никого не ждала, ожидала только завтрашнего дня. Конечно, посетителей в тёплое время всегда хватает. Но на этот раз парк отчего-то вечером совсем опустел. Конечно, пялиться со смешками на заключённого в тюрьме – вообще-то не самое лучшее занятие. Но когда детские улыбки – то немногое, что у тебя есть, то без них всё же бывает скучновато.
Я не могла понять, в чём дело. Особенно когда услышала, как младшие мои тюремщики (пора бы уж перестать их так называть; они сами несчастные и бывают милые; некоторых я люблю) бегом покидают парк. Такого ещё никогда не бывало. Всех ведь их знаю по походке за столько времени и заметила, что убежали все.
Я уже готова была испугаться. Но не успела. Потому что вдруг почуяла (не носом, а уверенным внутренним ожиданием) радостное приближение кого-то родного – пока ещё издалека. Хоть тоже поначалу не могла разобраться, в чём дело: в дневной жизни ничего такого у меня ещё не было.
Потом гул земли под полом подсказал мне, что где-то далеко, может быть, даже не в парке, топают десятки – нет, не ног, а медвежьих лап. Шли мои собратья. Я вся обратилась в слух и нюх. Потом топот стал удаляться, я покогтила боковую стену и заскулила: это было самое тяжёлое из всего сегодняшнего непонятного! Но вновь учуяла: это ещё не всё, они ещё придут.
В возбуждении стала я ходить из угла в угол, и не знаю даже, сколько времени так продолжалось. Давно уже сгустилась темнота. В очередной раз дошла до боковой стенки, из-за которой обычно приближаются и служители, и посетители… И вдруг замерла. Под землёй отдавался тот же, прежний, медвежий топот. На этот раз он приближался!
Знаю, что глупо пытаться заглянуть за стену, когда под носом у тебя – прутья решётки. Но удержаться от такой попытки (в который раз, а уж теперь – в особенности) никак не могла.
И вот уже до меня дошли их запахи – медведей и медведиц. А потом я их увидела. Они шли ко мне. Может ли на свете быть что-нибудь лучше, чем медведи, идущие по пустому парку? Неужели это они будут теперь здесь кататься на каруселях, лазить по деревьям и лакомиться?.. Кое-кто из них – помладше – действительно слазили на деревья.
Когда они окружили мою тюрьму, у меня возникло очень странное ощущение, будто всё ныне происходящее я переживаю уже во второй раз, - ощущение совершенно ясное и оттого вдвойне необъяснимое. Поначалу. Но стоило мне увидеть то единственное медвежье лицо, которое не только ни с кем не спутать, но и никогда не забыть, через любую вереницу лет и злоключений, - всё удивительно объяснилось. Передо мной был мой Мишка-медведь, умница и красавец, виденный мною в долгом, хоть и не очень, зимнем сне! В зубах он держал за круглую ручку ведро восхитительного благоухающего мёда, слаще которого, наверное, бывают только его собственные уста. Он принёс это ведёрко, потому что думал обо мне, беспокоился… Вы понимаете?
Внимательно оглядев его спутников и спутниц, я вспомнила, что и их видела на солнечной поляне во сне.
С грохотом и победоносным рёвом неожиданные гости взломали предбанник тюрьмы. А Мишка вскочил с замечательной лёгкостью на близстоящее дерево и отломал сверху добрую треть мутного стекла, закрывающего от меня мир. Тёплый ветер ворвался в затхлый застойный воздух камеры, и я поняла, что уже несколько лет по-настоящему не дышала, успев даже забыть, как это делается.
Мишка спрыгнул и, схватив ведро с мёдом, проворно забрался снова на верхушку дерева – туда, где прутья уже кончаются, а крыша ещё не началась. В этот просвет он сбросил мне ведёрко.
Потом были объятия и поцелуи сквозь прутья, - он спустился на землю и с трудом пролез между прутьями и нижним стеклом. Он передавал мне свои мысли как-то так же, как делали это медведи в зимнем сне. И я поняла его: мне предстоит ещё сколько-то времени прожить в клетке, но мы с ним непременно снова увидимся! И всё станет иначе… Как именно – я пока не очень поняла. От его шерсти пахло лесом и дивными ягодами. Этот запах свободы я постараюсь теперь не растерять.
Была ли у кого-нибудь из вас в жизни подобная встреча? Вряд ли. Хотя бы потому, что вряд ли у многих из вас была такая жизнь, как у меня. Одно время казалось, что хорошего в моей жизни нет ничего, и быть уже не может. Теперь я думаю, что годы горя стоили вот такой встречи. После неё мне легче терпеть и ждать, жить и бороться!
Да! Вот это незнакомое мне прежде понятие – бороться. Раньше мои мысли о лучшем мире казались мне детскими и наивными. Но теперь я знаю: мне во что бы то ни стало нужен мир, в котором будут и Мишка, и речка, и лес, но будут и Анар, и Ездег, и Надя, - ибо, что бы ни творил мой хозяин, я теперь уже люблю их – и правильно делаю, их есть за что любить… Скажете – смешно? Так я больше не боюсь быть смешной! И я добьюсь своего, будь против меня хоть все стихии мира.

50

- Аня!
- Что, Ездег?
- Что Анар рассказывает?
- Всё как есть, я думаю.
- Он такое говорит…
- Что нас освободили медведи, да? Так и было. Я там была, и Надя. Уже и в газетах всё пропечатано.
- А-а… - Ездег начал немного тормозить, глядя на Аню. Будем надеяться, что хотя бы он-то женат…
За стеклом Маша поглощала овсянку, заедая её трофейным мёдом.
- А мы-то, - задумчиво сказал Ездег, - сначала решили, грешным делом, что парень совсем головой тронулся, или обкурили его менты, или что…
- Нет-нет! Всё у Анара хорошо с головой. Даже очень хорошо.
Аня подошла к Маше сбоку и сфоткала её через прутья, чтобы обойтись без стекла.
- Страшно было там? – спросил Ездег.
- Там?.. Где?.. – усмехнулась Аня. – Когда менты – конечно, страшно. Это ж звери… То есть не звери как раз. А когда медведи пришли… Кажется, было страшно. Плохо помню. Но и то… По-моему, это что-то другое. Оцепенели мы все просто в ту минуту. Я думаю, медведи нарочно нам это состояние передали.
- И что же, - Ездег глянул в Машину сторону, - она тоже такая умная?
- Уж Маша-то у нас умница известная! – сказала Аня, обращаясь к обоим.
Со стороны администрации, размахивая руками, бежала Надя.
- Ну что, заявку подала? – спросила её подруга.
- Ага! Привет, Ездег.
- Здравствуй.
Коммунары вовсе сомневались, стоит ли в новых условиях добиваться согласования субботнего митинга, но после долгих споров решили для перестраховки всё-таки подать, дабы не подставлять людей. Новую уличную акцию организовывали ЛИК, движение «Оккупарк» (только что образовавшееся) и созданное Аней и Надей движение «Другие медведи».
- Представляешь, - сказала Аня, - они бедного Анара за сумасшедшего приняли после всего.
- Ну, а вы все, - кивнула Надя Ездегу, - приходите, наконец, на новый-то наш митинг! Тогда всё узнаете. Вас тогда тоже медведи освободят.
Ездег добродушно засмеялся.
- Пора, наверное, ехать, - сказала Аня подруге, - ещё надо успеть инфу всюду повесить и по сетям раскидать.
Заблаговременное оповещение превратилось теперь в проблему номер один, поскольку власти, похоже, после недавних событий начали окружать Любоберово ползучей транспортной блокадой. Электрички, идущие через город, стали вдруг всё чаще проезжать его без остановки. А хозяева кампаний маршрутных такси неожиданно сочли поездки через Любоберово нерентабельными. Оставались ещё автобусы, но они были вечно переполнены и тащились со скоростью черепахи. Вот почему новое мероприятие назначили не на час, а на четыре, чтобы дать возможность максимальному числу сочувствующих из Москвы и всей области не спеша, но верно добраться до места.
- Ну, мы тогда пойдём, - Аня пожала руку Ездегу. – Маша, до скорого! – Аня послала медведице воздушный поцелуй, а Надя выставила вперёд руку тыльной стороной ладони – именно этот жест она усвоила от Маши.
- И – правда, Ездег! Приходите со всеми ребятами на митинг. Думаю, НА ЭТОТ раз повеселее будет. Руздах ваш неулыбчивый, наверное, едва ли пойдёт; ну, хоть остальные! Да и его зовите.
- Мы подумаем…

51

Народ валил и валил дикими толпами.
Некоторые небольшие любоберовские улицы, кажется, с приближением митинга оказались почти пусты от жителей, сплошь проявлявших гражданскую сознательность. Возможно, новые тарифы на ЖКХ даже и не оставили им другого выбора.
Наверное, тех, кто видел Якиманку и Болотную в зимне-весенней Москве, по последним временам трудно чем-нибудь удивить. Хотя и то сказать: москвичи, иногда избалованные соседством обильного банковского капитала, дольше раскачиваются и дозревают до невозможности прежней жизни.
Многим московским голодранцам есть у кого «стрельнуть» - из числа прежних однокашников. В Любоберове таких возможностей куда меньше; если вы там живёте, то знаете. Может быть, в небольшом городе дольше приходится опоминаться; зато процесс этот бывает куда более безоглядным.
Короче говоря, вы меня поняли: народ валил.
От самого «Макдональдса» через перекрёсток вплоть до ДК всё было давно запружено. Народу не было видно конца; как и чуть раньше в Москве, ни один газон при этом не был вытоптан.
Митинг ещё не начался. Из динамиков со скрежетом и грохотом нёсся на всех скоростях оголтелый Егор Летов:

На каждого из нас легион ментов,
На каждого из нас миллион люберов,
На каждого из нас эшелоны солдат,
И полчища майоров комитета ГБ.
Ибо наша правда, наша вера,
Наше дело – анархия!
Наша правда, наша вера,
Наше дело – анархия!

Среди группы бывало-тусклых людей неопределённого возраста прыгал старичок в выцветшем сером пиджачке с ветеранскими планками. Тряся лысоватой головой с остатками седых волос, пихая руками и ногами окружающих, он творил сумасшедший слэм, хранивший в себе генетические следы древнего трепака.
На противоположной стороне проспекта на верхнем балконе четвёртого этажа девица выплясывала под Егора в одном купальнике, потом под аплодисменты толпы швырнула в небо свой лифчик.
Чёрно-красное знамя, подхлёстываемое ветром, билось в небесах туда и сюда, как фантастическая птица.
Одно поражало в сравнении с недавней Москвой: ни одного автозака! ни одного мента! Полный простор…
- Надя! – спросила известная нам Наташа, успевшая войти в протестное движение и обрести в нём новую, совсем новую свою жизнь. – Ты хоть указявку-то взяла?
- Какую указявку? Ты, Натуль, о чём?..
- Согласование!
- Времени не было без конца в администрацию ходить. Перебьются.
- Надя! Я тебя обожаю!
…- Хотелось бы услышать также и что-нибудь социал-демократическое! – язвительно заметил Лёва, комически-шумно откашливаясь. – Тут не одни анархисты находятся, не только анархистов забирали менты и освобождали медведи!
- Не плачь в компот! Всё будет, - Надя шутливо щелкнула его по животу, куда более тощему, чем её собственный. – Ты научил меня веганству, я постараюсь тоже придумать что-нибудь хорошее!
По завершении песни Летова зазвучало что-то неизвестное Лёве по языку, но неуловимо знакомое по мелодии.
- Что это? – спросил он.
- «Интернационал» по-хасравийски! – улыбнулась Надя.
Потом Анар прослезился, услышав повстанческо-эсеровскую песню по-доратски.
- Откуда вы взяли? – поразился он, слышавший в школе, на ухо, её видоизменённые фольклорные варианты.
- В Интернете можно найти многое, - улыбчиво кивнула Аня.
Потом прозвучало нечто забористо-африканское, потом – песня итальянских партизан-антифашистов «Белла Чао»… Потом Надя подошла к микрофону:
- Друзья и подруги! Через пять минут мы начинаем наш митинг!
Народ кругом собрался красочный, да и плакаты были живописны, порой и разноцветны, - когда кто чего успел?.. Один из ватманских листов изображал медведя в нимбе, держащего не приподнятом когте букву «А» в круге. На другом плакате изображение идущих медведей сопровождалось радушной надписью: «Приходите ещё!» Гигантский баннер «Свобода животных – свобода людей!» опоясывал трибуну. По соседству торговали первым номером – ещё тощим, в спешке собранным – нового журнала «Проспект Революции». Собственно, журнал-то раздавали желающим бесплатно, но охотно принимали пожертвования на издание следующего номера. Поговаривали, впрочем, что и деньги-то теперь Коммуна отменит, но никто пока ничего толком не знал.
Все кругом отчаянно галдели и бурно общались.
- Ты как, Гнилой, доехал-то сюда?
- С раннего утра на электричке.
- Везёт же! А я пока встал, собрался, пока то, сё, и уже еду, а там – «Любоберово-Первое проследует без остановки!», «Любоберово-Второе – без остановки!» Так прямо до Гжели и докатился, - вот, думаю, дурак, на Ухтомке надо было выйти, а кто ж знал?.. Потом на трассе офанарел попутки ловить, а они и так уже все набитые сюда едут…
…- Хавка – это круто! А вот этот крекер – он по вегану или нет?
…- Анархисты не сорят! Ребята, собираем все бычки…
…- А это правду говорят, что «Проверочная линейка» приехала выступать?
…- Слышь, а вон там не нацики стоят?
- Ты ч-чё, идиот? Это не нацики, это два моих хороших приятеля!
…- Ты видишь, кто пришёл?!
- Кто?
- Шемякин. Что он сейчас делать будет, интересно?
- Протестовать.
- Да ну на хрен. Подкалываешь?
- Ни фига не подкалываю. Его уже спросили, и он сказал, что все годы боролся с кровавым путинским режимом, высосавшим все соки из Любоберовского парка. По-моему, он даже на выступление записаться собрался.
…- Я с шестого канала. Скажите, что побудило вас сюда придти?
…- Ну что, Костик, бутылка за тобой?
- Да уж! Хоть сейчас.
- Не-не… Давай чуть позже…
Активисты «Еды вместо бомб» развернули целую кухню. Изрядно оголодавшие строители-хасрави и бездомные возглавляли очередь, но и остальные не пренебрегали.
- Котлет нету у вас? – осведомился Коля, запивая чаем кашу.
- Не. У нас без мяса. Чтоб не убивать никого, - объяснили ему.
- Ну, мне по хренам, - дружелюбно кивнул тот.
…- Кто будет открывать? – Надя вопросительно обернулась к местным активистам.
- Давай-ка ты!
- Неудобно. Я ж не отсюда.
- Так у нас интернациональная коммуна или где? И герой дня у нас кто? Давай-давай!
Наспех пригладив волосы и откашлявшись, Надя взяла микрофон:
- Дорогие любоберовцы и любобер…чанки! – (Как строгая сторонница гендерного равенства, она всегда старалась подобрать существительные и мужского, и женского рода.) – Я счастлива приветствовать вас в этот день! Будучи сама москвичкой, я успела полюбить ваш город и тех, кто в нём живёт, и рада доверенной мне чести открыть сегодняшний митинг. Помню времена, когда Любоберово пользовалось не лучшей славой среди полюбивших свободу. Но я также знаю, и знала всегда, что эта слава никогда не была вполне справедливой и содержала в себе мифологический элемент. Сегодня же вам, собравшимся отстоять свободу и справедливость, представляется уникальный шанс вписать имя вашего прекрасного города в историю не одной России, но, может быть, и планеты. Даже начать новый этап в этой истории, мнимым концом которой нас постоянно то ли пугали, то ли ублажали…
Долго ещё говорила Надя о свободе, равенстве и медведице Маше, и от волнения даже не сразу заметила, что соратники обеспокоенно показывают ей на часы. Но всё равно её проводили аплодисментами.
Выступали ещё многие. Да и толпа бурлила собственной жизнью. Явился некий субъект, татуированный свастикой, с плакатом «Русский медведь проснулся!», но стушевался, встречаемый всюду криками «Фашизм не пройдёт!»
- А я ведь тоже кормлю Машу! – обиженно ответил он.
- Так это вы как раз молодец, если не врёте, - адресовался к нему через плечо кто-то из «Еды вместо бомб», накладывая кашу очередному бездомному. – Только у медведей нет национальностей и государственных границ. Лапы медведей – разного цвета, лапы медведей держат планету!
Патриот не нашёлся сразу, что возразить, и ему поневоле пришлось задуматься.
Кто-то предложил украсить ЛИК именем Маши. Надя записалась ещё на одну реплику, решив, раз такое дело, заговорить поподробнее о самом для неё важном.
Начал выступать Ездег.
- Друзья! – сказал он, отчётливо волнуясь. – Мне многое здесь удивительно и ново. Я вижу, что о многом мне долго и внимательно надо думать… - Его взгляд невольно скользнул в сторону Ани и Нади. - Но я знаю одно: никогда я не обретал в один вечер столько товарищей – непонятных, загадочных для меня, но верных…
Ездег огляделся. Среди взволнованных лиц люберчан он с удивлением увидел Руздаха; тот едва ли не в первый раз в жизни улыбался – мягко и светло.
…Пока Наде ещё долго оставалось до нового выступления, она побродила по площади.
- Так тут, оказывается, одни поджидки собрались! – посетовал кто-то. – И ещё нигеры плюс чуркестан. Пойду-ка я лучше домой.
- Идите-идите, - кивнула Надя, с трудом удерживаясь от мускульных движений. – Вы приняли абсолютно правильное решение.
Стоявшая рядом африканка, засмеявшись, хлопнула её по плечу. Красивая, кстати!.. Ну да ладно. Целоваться уж будем после победы мировой революции, скоро теперь… Вселенная-мать зовёт. До Нади осталось два оратора. Она пошла к трибуне. Пока дошла, оба оратора все как раз и вышли. Времени на этот раз было мало.
- Друзья и подруги! – Она заторопилась. – Прежде чем брать имя медведицы Маши, пусть наша коммуна сделает для неё что-нибудь реальное! Отгородим ей хоть рощу с прудом для начала. Есть ведь и ещё один любоберовский зверинец, там всё, кажется, ещё хуже! У меня не было возможности самой им заняться до сих пор. Его надо расформировать с преимущественным учётом интересов зверей! Не выпустить ли в один загон с Машей тамошних медведей? Но тут нужны консультации зоологов – как они примут друг друга?.. Кто готов завтра же заняться устройством нового пространства для Маши? Пишите мой мобильный…
Лес рук поднялся на её вопрос. Лес ручек записал мобильный номер. Ибо все уже знали: пространство теперь принадлежит всем, и не только двуногим. На новое Надино выступление собравшиеся ответили стихийным скандированием: «Медведи – наши братья!»
- Медведицы – наши сёстры! – воскликнула феминистка Надя, и её возглас был сразу присоединён скандирующей толпой к предыдущему.
Среди последующих ораторов оказался и тот, кто возмечтал о «русском» медведе. Ему казалось, что хасрави (теснившиеся в парковой сторожке и в подвалах) отнимают у него жильё; что именно они (приносившие медведице ящиками хурму из магазина) морят Машу голодом. Тут уже Аня не выдержала. Презрев регламенты, она схватила руку Анара и, высоко её подняв, возгласила с трибуны:
- Россия плюс Хасравистан равняется свобода! Россия плюс Хасравистан равняется свобода! Россия плюс Хасравистан, Россия плюс Хасравистан, Россия плюс Хасравистан – равняется – свобода!
Лес поднятых в солидарности сжатых разноцветных кулаков был ей ответом.
Что чувствовал в эту минуту Анар?.. Труднее всего было бы ответить ему самому. Но он вдруг понял – сокрушительно для себя – что выбор его любимой был вовсе не случаен. И является для него не только крушением, но и верной опорой. Он с удивлением ощущал пожатие руки, столь же крепко – в другие минуты – сжимавшей Надину. Он никогда не назвал бы свою родину Хасравистаном, но он знал, чего стоит аборигенке сказанное ею.
У него вдруг явились совсем сумасшедшие мысли, да простит Аллах. Он представил себя рядом с обеими этими девушками… Но тут раздался по толпе дикий вопль:
- Космонавты идут! Отходим организованно!
С востока действительно двигались омоновцы в полном обмундировании. При отсутствии маршруток и редкости автобусов они, очевидно, доехали без особых пробок. Впрочем, пробки они прошибают, когда им нужно, наверное.
Люди стали отходить на запад. И делали это, надо отдать им должное, без всякой давки – никому даже на ногу не наступили, кажется.
- Мужчины – строимся в первый ряд! – крикнул какой-то мужчина.
Друзья-хасрави пытались по-рыцарски не пустить в первый ряд Надю. Не тут-то было. Знали б, на кого напали…
- Это подмосковные! – прошёл по толпе облегчающий слух: сквозь все превратности экипировки и шлема кто-то узнал среди наступавших своего одноклассника.
Видимо, напряжение по всей стране уже столь выросло, что перекидывание ОМОНа из одного региона в другой стало непростительной роскошью.
Надю достало стоять в первом ряду, сжимаемой мужскими руками до полной гнуси. Она забрала мегафон и вышла с ним в стихийно образовавшуюся нейтральную зону. Что она несла?.. Может быть, всё что попало, лишь бы не пролилась кровь:
- Товарищи космонавты! Немедленно бросьте оружие! На каждого из вас – лес медведей! На каждого из вас – миллионы нас! Оглянитесь: тех, кому вы служите, больше нет и никогда отныне не будет! Путина больше не существует! Штык в землю! Снимай шинель, пошли домой!..
Иные омоновцы тревожно переглядывались: что-то из сказанного, видимо, произвело на них впечатление.
Так они и стояли друг напротив друга.

Москва – Люберцы,
май – июль 2012