Демон

Как ответила бы Клеопатра?

Все, кто знаком с идеями Владислава Лебедько, знают, какое почётное место в архетипических исследованиях этого психотерапевта занимает образ пушкинской Клеопатры. Неоконченная повесть Пушкина «Египетские ночи», а точнее – включённая в неё поэтическая импровизация «Cleopatra e i suoi amanti» («Клеопатра и её любовники»), будоражит умы читателей, критиков и литераторов на протяжении многих поколений. Интересен не только живой и узнаваемый образ «роковой женщины», не только сложный вопрос: какова цена страсти в жизни человека? – но и незавершённость, отсутствие авторского ответа, финала. Зерно пушкинского замысла как бы брошено в будущее.
Напомним сюжет. Царица древнего Египта, прекрасная Клеопатра бросает вызов многочисленным восторженным  поклонникам. Она предлагает купить ночь её любви ценой жизни. Соглашаются трое, но из них лишь один искренне влюблён, и Клеопатра это видит.
В русской литературе даже сложилась своеобразная традиция «продолжений» к повести. Свои размышления, версии финала и поэтические вариации на заданную Пушкиным тему предложили многие авторы. Самая известная попытка «продолжения» – «Египетские ночи (Обработка и окончание поэмы А. Пушкина)» Валерия Брюсова (1914 – 1916).
Брюсов был горячим поклонником и блестящим знатоком творчества Пушкина. В предисловии к изданию он обозначил свой замысел: «чуждаясь всякой стилизации», он в то же время «старался не выходить за пределы пушкинского словаря, его ритмики, его рифмы», «желая только помочь читателям по намекам, оставленным самим Пушкиным, полнее представить себе одно из его глубочайших созданий». «Воссоздать по этим данным, что представляло бы целое, и было задачей моей работы, которую можно назвать „дерзновенной”, но ни в коем случае, думаю я, не „кощунственной”, ибо исполнена она с полной любовью к великому поэту» (1).
В своей работе Брюсов технически точно воспроизвёл особенности пушкинского стихосложения, словарь, образы, ритм первоисточника. Но, как справедливо отмечает критик В.М. Жирмунский, в результате лишь отчетливее обнаружилось внутреннее несходство стиля двух поэтов: эпичное, пластически-образное, насыщенное мыслью повествование Пушкина – и звучная, но холодно-отвлечённая эротическая баллада Брюсова. Смелый эксперимент Брюсова в очередной раз подтвердил: в «досоздании черновиков», в «угадывании» чужого замысла не так-то легко преуспеть…
Та часть повести, которую Пушкин успел написать, была опубликована после смерти поэта в 1837 году. В черновиках «Египетских ночей» поэтические импровизации отсутствуют. Стихотворение «Клеопатра» в редакции 1828 года было вставлено публикаторами при первом же издании, так как в точности подходило под тему «Клеопатра и её любовники». Стихотворения на тему первой импровизации, «Поэт сам избирает предметы для своих песен; толпа не имеет права управлять его вдохновением», предложили исследователи творчества Пушкина П.И. Бартенев (1882) и А.Ф. Онегин (1886). Известный современному читателю канонический облик, с двумя импровизациями, «Египетские ночи» приобрели в издании 1927 года под редакцией П.И. Новицкого, который выдвинул задачу: адаптировать неоконченный текст для чтения.
Чем должна была закончиться история «Клеопатры и её любовников»?
Стихотворение «Клеопатра» существует и в ранней 6-стопной редакции 1824 года. Оба варианта обрываются в тот момент, когда царица бросает на безымянного влюблённого юношу благосклонный взгляд. Быть может, Пушкин планировал перенести «продолжение» истории в современную ему эпоху, и финал прозаической «петербургской» части должен был разрешить конфликт, завязавшийся в древности, в «египетскую ночь»? Косвенно в пользу этого предположения свидетельствует ещё один неоконченный отрывок под условным названием «Мы проводили вечер на даче…»: по-видимому, интрига намечается вокруг попытки персонажей – современников Пушкина воспроизвести драму «египетских ночей». Анна Ахматова в набросках к очерку «Две новые повести Пушкина» (1959) даже предлагает рассматривать этот текст как законченное произведение: «Да и отрывок ли это? Все, в сущности, сказано. Едва ли читатель вправе ожидать описания любовных утех Минского и Вольской и самоубийства счастливца» (2). Однако, по мнению большинства исследователей, и этот сюжет не завершён.
Вопрос остался открытым. Что там было дальше? Как ответила бы Клеопатра?
Попробуем подойти к теме с позиций архетипического литературоведения.

* * *
Прежде всего: кто такая Клеопатра? Героиня «Египетских ночей» – не историческое лицо, не обычная женщина, сколь угодно привлекательная. Клеопатра здесь – олицетворение бессмертной страсти. И дело не в формальном договоре между персонажами, не в праве царицы распоряжаться жизнью подданных. Конфликт восходит к готовности человека, простого смертного пожертвовать своим прежним «Я», переродиться в любви. По сути, речь идёт не о смерти, а о перерождении. Клеопатра выступает в поэме не как распутница и не как деспот, а как мудрец. Она, как истинная Посвящённая, предлагает своим гостям принять участие в мистерии.
Стала бы она придерживаться договора буквально? – Думаю, нет. Она дала бы каждому ученику то, что он готов принять. На что, в таком случае, могли претендовать первые двое? Готовы ли они переродиться? Желают ли они любви? – Нет. Они всё же видят в Клеопатре обычную женщину. Первый, воин, воспринял приглашение как вызов и ждёт очередной, пусть заведомо проигранной битвы; второй, эпикуреец, – очередного, последнего и оттого особенно острого наслаждения. Что, при таком настрое, ожидает их во время мистерии? – Смерть. Думаю, Клеопатра казнила бы их без всякой прелюдии: кто желает смерти – пусть её и получит. Что касается третьего гостя, юноши, преисполненного безусловной, нерассуждающей любви, – думаю, он тоже получил бы то, чего хотел. Ему одному предназначалась любовь Клеопатры – а в казни не было необходимости: после таинства страсти этот адепт и так стал бы другим, новым человеком.

* * *
Считается, что образ Клеопатры был отчасти вдохновлён графиней Аграфеной Закревской – знаменитой петербургской красавицей, пренебрегавшей условностями света. Ей посвящены строки:
 
Твоих признаний, жалоб нежных
Ловлю я жадно каждый крик:
Страстей безумных и мятежных
Как упоителен язык!
Но прекрати свои рассказы,
Таи, таи свои мечты:
Боюсь их пламенной заразы,
Боюсь узнать, что знала ты!
 
(«Наперсник», 1828)

 
С своей пылающей душой,
С своими бурными страстями,
О жены Севера, меж вами
Она является порой.
И мимо всех условий света
Стремится до утраты сил,
Как беззаконная комета
В кругу расчисленном светил.
 
(«Портрет», 1828)

В год знакомства Закревской с Пушкиным (1828) появляется новая версия поэмы «Клеопатра» и прозаический набросок «Гости съезжались на дачу…» – первая вариация на тему современной «роковой женщины». Закревская выведена «Евгении Онегине» под именем Нины Воронской: поэт называет её «Клеопатрою Невы». В черновиках Пушкина сохранился отрывок:
 
Неслышно в залу Нина входит,
Остановилась у дверей –
И взгляд рассеянный обводит
Кругом внимательных гостей;
В волненьи перси, плечи блещут,
Горит в алмазах голова,
Вкруг стана и груди трепещут
Прозрачной сетью кружева,
И шёлк узорной паутиной
Сквозит на розовых ногах,
И все в восторге, в небесах
Пред сей волшебною картиной…
 
Мы видим, что образ «современной Клеопатры» привлекал поэта и, возможно, нашёл бы дальнейшее развитие в его позднем творчестве, однако остался лишь в набросках.

* * *
В русской классической поэзии есть ещё один образ, восходящий, как мне кажется, к тому же самому архетипу мистериальной страсти. Это героиня стихотворения М.Ю. Лермонтова «Тамара» (1841). Любопытно, что и здесь основой сюжета послужили легенды о реальном историческом лице – прославленной царице Тамар, правление которой (конец XII века) называют Золотым веком Грузии. Произведение Лермонтова завершено и раскрывает архетип в его двойственности, в глубинном единстве страсти и смерти:
 
В той башне высокой и тесной
Царица Тамара жила:
Прекрасна, как ангел небесный,
Как демон, коварна и зла.
…
Как будто в ту башню пустую
Сто юношей пылких и жён
Сошлися на свадьбу ночную,
На тризну больших похорон.
…
И было так нежно прощанье,
Так сладко тот голос звучал,
Как будто восторги свиданья
И ласки любви обещал.
 
На мой взгляд, тема «демонической», роковой страсти, лишь намеченная у Пушкина, не случайно находит своё развитие у Лермонтова, и не только в упомянутом стихотворении. Всё наследие Лермонтова, в сравнении с Пушкиным, знаменует собой движение «в глубину», к исследованию трагических противоречий и «тёмных» сторон духа. Быть может, Лермонтов запечатлел бы в слове откровение более величественное, чем даже Пушкин, если бы жизненный путь молодого поэта не оборвался так рано. В случае с Лермонтовым можно говорить не об отдельном незавершённом произведении, но о незавершённой миссии художника вообще; о прерванном духовном пути в пространства, не доступные с тех пор никому.
И всё же, как мне кажется, недописанные или целиком вырванные страницы русской культуры могут не только внушать сожаление об утраченных возможностях, но и служить источником вдохновения. Они как бы побуждают последующие поколения самостоятельно искать почву под ногами, не успокаиваясь на обладании полным собранием сочинений предков. В знакомой со школьной скамьи «классике» мы находим, помимо готовых ответов и признанных образцов, не решённые вопросы, не оконченные поиски.

* * *
Под влиянием упомянутых классических произведений, а также архетипических технологий Владислава Лебедько, я стала искать свои ключи к тайне Клеопатры. Чтобы всмотреться в её образ, я попыталась соединить архетипическую практику и художественный вымысел. За основу своеобразного «литературно-архетипического путешествия» я взяла, помимо канонической импровизации из «Египетских ночей», ряд идей и образов Лермонтова. На мой взгляд, именно погружение в атмосферу баллады «Тамара» и поэмы «Демон», в философско-лирические монологи «Героя нашего времени» позволяет ближе подойти к разгадке образа пушкинской Клеопатры, который, возможно, даже для самого Пушкина остался не до конца понятным.
В приложении привожу текст, в котором пытаюсь исследовать архетипическое и стилевое пространство обитания «Тамары» и «Клеопатры», творчески переосмыслить «открытый» ими вопрос, найти подходящие для возможного «ответа» новые нетривиальные формы художественной выразительности. Это лишь моя личная вариация на классическую тему, но считаю возможным привести её в дополнение к теоретическому разбору – пример литературного эксперимента, «досоздания» и переосмысления первоисточников на основе архетипического литературоведения.

* * *
Ещё одно небольшое отступление. Чтобы разобраться в возможных дальнейших путях развития характерно лермонтовских тем, я, в частности, пыталась представить себе ход мыслей автора, настроиться на его внутреннее состояние и получить ответы на некоторые вопросы. Небольшой отрывок из таких «мысленных бесед»:
«Мишель, почему ты выбрал уйти так рано?»
«Я понял, что уже вышел на такой уровень, которого никто из моих современников не достигнет при моей жизни. И что дальше, чем величественнее, чем прекраснее я принесу людям дар, тем более страшную ошибку они совершат, плюнув на него и отвернувшись от него. И я решил, что лучше будет избавить их от этого искушения. До сих пор не понимаю Христа. Разве это было милосердно: позволить себя распять, позволить ничтожным душам опозориться на века убийством Сына Божьего?»

Также я пыталась исследовать пространство интересующих меня произведений в осознанном сновидении. Таким способом мне иногда попадаются «письменные источники», не существующие в реальности, но как бы дополняющие основную тему. Запомнилось несколько строк из как бы «альтернативной версии» известного романа, в которой после основного действия следовала переписка главных героев:
(Из письма Веры): «Но разве тебе не жаль бедного Грушницкого? Ведь, признай, он тоже имел право на жизнь?»
(Из ответа Печорина): «Я не испытываю к нему ненависти. Но он должен был признать, что мы не равны. Он должен был раскаяться».

* * *
Примечания:
(1) Брюсов В.Я. Египетские ночи (Обработка и окончание поэмы А. Пушкина). Цит. по: Жирмунский В.М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977.
(2) Ахматова А.А. Пушкинские штудии. Цит. по: Панова Л.Г. Финал, которого не было: Модернистские развязки к «Египетским ночам» А.С. Пушкина.

* * *
Приложение.

Демон

В глубокой теснине Дарьяла,
Где роется Терек во мгле,
Старинная башня стояла,
Чернея на чёрной скале.

В той башне высокой и тесной
Царица Тамара жила:
Прекрасна, как ангел небесный,
Как демон, коварна и зла.

М.Ю. Лермонтов, «Тамара»


Признаюсь, первые дни по прибытии в N-скую крепость я отчаянно скучал.
Кавказская кровавая эпопея была мне уже не внове; стычки с горцами, поначалу волнующие, заставляли пресыщенное сердце быстрее гнать кровь, музыка войны – слепые пули – будоражили душу осиными укусами смерти, – чьей-то или ничьей, или моей, – но, увы! – как всё, изведанное сполна, стали привычны и надоели. Я старался развлечь себя охотой – и то верно: бешеная погоня едва приметными тропами, жёлтые клыки кабана, с хрипом роющего обагрённую кровью землю у моих ног… дикие мгновения забытья – но и они мимолётны… Беседовать тут не с кем: штабс-капитан, мой командир, – предобрый, но преглупый малый… да я и не люблю долгих разговоров; наслушался! Оставалось разве увлечься какой-нибудь местной красавицей; но, признаюсь, грязные горянки, высыхающие по душным, тёмным углам подслеповатых саклей, как бледные былинки по углам земляного склепа, увядающие, не успев расцвесть, без солнца, без воздуха, без приветного слова, возбуждали во мне так мало внимания, что и говорить не о чем. К моему безнадёжному разочарованию (и к чести наших восторженных поэтов!), дикие цветы гор оказались куда привлекательнее в балладах о роковой силе южных страстей, чем на деле.
Будь я моложе… когда же промелькнула ты, молодость, пора лучших надежд, заветных мечтаний?.. – я не ценил твои дары, я растратил их, разменял на безделушки в шумный базарный день, – а теперь поздно, поздно… Да, будь я моложе… не юношей даже, а ребёнком: я говорю о той поре, когда невинное очарование детства ещё не совсем истаяло в глазах, глядящих на мир удивлённо и просто, – я мог бы предаться мечтам. Я, кажется, ещё помню их бег, их обворожительный и неумолчный ропот, никогда не утомляющий – как шум леса или моря, всегда разный и всегда один и тот же. Но детство осталось в дымке воспоминаний, в небывалой дали – остров, исчезающий где-то на зыбком краю горизонта, – и даже трудно поверить, что оно было. Когда моё сердце охладело? Неужели когда-то я смел мечтать?..
В Т. пехотный полк я вступил по собственной воле – точнее сказать, бежал сюда от бесплодных бурь столичного света, от фальши и пошлости мертвенного Петербурга. Бессонная суета вздорного «успеха» отняла лучшие, невозвратные силы моей души, а что дала взамен?.. – лишь напоила ядом мой ум, мою кровь, мои речи. Не могу вспомнить без содрогания этот белый, блестящий вихрь, играющий жемчугами, этот заученный танец, безличные улыбки из-под снежных масок…
Но довольно рассуждать попусту. Жалеть мне не о ком, возвращаться некуда, искать я сам ничего не желаю – остаётся лишь… быть, здесь, перед богом, – авось догонит меня шальная пуля: зачем мне жить?..
А ведь я чувствовал в себе силы необъятные, и всё казалось мне, что ждёт меня какая-то необыкновенная будущность… Однако у меня престранный характер: я создан будто назло, чтобы противоречить; и нередко, по воле судьбы, как нарочно собиравшей мелкие события моей жизни в какой-то зловещий узел, я становился невольным вдохновителем чужих грехов, глупостей, постыдных ошибок и даже преступлений… Ничто другое мне так не удавалось, как нарушать чужие планы, развенчивать чужие мечты. Безумец! поначалу я забавлялся этим; я верил, что мне суждена таинственная власть над людьми… Но после понял, что другая жизнь мне не даётся, что по воле случая, даже не желая того, я, как раб, повторяю всё то же: камень, брошенный на дно чужой души.
Всё, что виделось мне исполненным высшей, потаённой гармонии, – оборачивалось для других людей пороком, злом, несчастием… Я нёс в мир лучшие свои порывы – надо мной смеялись; я отвечал, как сам полагал, по справедливости, – меня объявили жестоким. Наконец, я замкнулся, не желая тревожить ничей покой требованиями своей совести – быть может, и впрямь непомерными, – и прослыл гордецом. Мне надоело уж самому нечаянно обнажать язвы, прикрытые жеманными кружевами, и возбуждать в добрейших, благонамереннейших людях на удивление подлые черты, скрытые до поры от них самих… Я был словно крысолов с магической дудочкой, водившей за собой послушные шеренги плотоядных чудовищ людской натуры, – и пора бы, кажется, этой страшной музыке умолкнуть насовсем!

* * *

Если что и может ещё примирить меня с жизнью, это – неясный зов старинных песен…
Язык их тёмный, но сладостный; он ничего не скажет уму, но многое откроет сердцу; в нём больше поэзии, чем во всей салонной словесности. Он подобен молитве, но живой, настоящей, нынешней; он очаровывает и тоскует… Бывало, я по целым часам слушал певучий говор какого-нибудь оборванного пастуха, или меланхоличный напев пугливой горянки, вышивающей серебром за блёклой занавеской, в кривобокой сакле, кое-как прилепленной над обрывом… Хотел записать; да выходило всё не то – бросил…
Не здесь ли осталась тайна мучительных уз, что издревле влекут снежную душу России в огненную пустыню Кавказа, гордого необъятным духом древних царств? Их нет сейчас; не осталось ни камня, ни строчки… Лишь разобщённые, скудные племена снуют перед мрачным ликом гор, обожжённым напрасной, бешеной, бессильной враждой, да ютятся на цветущей груди долин бездолье, невежество и ревнивая спесь. Что нам в этой земле?
Не оттого ли она по-прежнему величественна, юна и полна кипучей жизни, что в самом воздухе её разлита память о младенчестве всего рода людского, и песни её – отзвук тех, что пели первые, безымянные пока боги, качая колыбель мира? Быть может, здесь, в этой одичалой земле, укрылись и уснули до поры те могучие первородные силы, что дремлют равно в душе каждого из нас?.. А ведь верно, что на заре времён душа человека была выше теперешней, и песни его срывали облака с вольных небес!.. Отчего мы так измельчали, отчего потерялись на этой сумеречной земле? Отчего голос наш стал подобен увядшему цветку, забытому между страниц ненужной книги?

* * *

Выступает луна из-за чёрного утёса,
выглядывает луна из-под чадры дымных туч.

Холодом небесным блещут воды Терека,
пеной ночи одеты вольные его рукава.
Луна качается на груди его.

– Зачем тревожишь сон наш, буйный Терек? – говорят старые скалы. – Зачем разбиваешь наши камни, прыгая с утёса на утёс? Зачем шумишь?
– Я пришёл с неба, в небо и уйду, – отвечает Терек.
Пропускают его хмурые скалы и снова засыпают.

– Зачем тревожишь сон мой, буйный Терек? – говорит нежная земля. – Зачем размываешь мои берега? Зачем шумишь?
– Я пришёл с неба, в небо и уйду, – отвечает Терек.
Вздыхает земля и пропускает его.

– Зачем ты пришёл так поздно, Терек любимый? – говорит дева гор, глядя с высокого берега. – Сердце моё истосковалось, а глаза померкли от слёз, косы мои расплелись, жемчуг рассыпался. И ничего я более не хочу, как уснуть в твоих водах сном последним.
– Я пришёл за тобой, – отвечает Терек.

Льются без блеска слёзы Терека, поднимаясь на небосвод. Слезами светлыми горят небесные жемчуга, рассветным блеском трепещет прозрачное покрывало.
– Где ты был так долго, Терек? – спрашивает небо.

* * *

Часах в двух езды от крепости, где я тогда служил, располагалось небольшое имение грузинского князя С-ла, моего дальнего родственника по матери. Я знал об этом соседстве с первого дня; штабс-капитан имел с ним какие-то сношения, насколько я успел понять, больше деловые, чем дружеские; но какое-то странное чувство заставляло меня всё откладывать возобновление знакомства. Я надеялся на князя как на крайнее средство от скуки, быть может.
Последний раз я видел его, когда был ребёнком; я играл на ковре родительской гостиной его кинжалом, который мне запрещали доставать из ножен. Мне живо врезалась в память одна характерная черта: чеканная медно-смуглая линия скул в струящейся белизне бороды – благородный контраст: словно красный утёс в волнистом течении тумана. Ещё смутно помню, что у этого старца, при совершенно седой голове, была юношески-стройная фигура, гибкая, как стебель…
Я странно устроен: воображение – самая властная стихия моей натуры; остальные лишь служат ей, как покорные пленницы – избалованному господину. Самые мимолётные, самые обманчивые впечатления прошлого обретают надо мной непобедимую власть; тогда как настоящее, даже в самую решительную минуту – хотя бы речь шла о жизни моей, – всё кажется скудным и пошлым… Отчего?..
Итак, я медлил напоминать о себе князю: я не хотел потревожить тот романтический образ горца-аристократа, который бережно сохранила моя память и расстаться с которым сейчас мне было бы тяжело, – у меня осталось не так много иллюзий… Я совсем было решил не ехать, оставив мою наивную святыню в неприкосновенности, – но тут, верно, сказалась моя врождённая склонность противоречить, хотя бы самому себе: раз утром, выехав на крепостной вал, я наблюдал за ленивым разбегом степи – курились аулы, сонно бродили табуны… вдруг решился ехать тотчас – и погнал коня, будто по делу.

* * *

Двигало ли мной то неясное предчувствие, которое порой бывает у людей, даже не слишком чувствительных, в минуты, для них роковые?.. – Я до сих пор сомневаюсь. Вполне вероятно, то была лишь цепь случайных совпадений; думать так, во всяком случае, проще, чем понапрасну пытаться проникнуть взором за неумолимую стену рока и тщиться вырвать у жизни тайну, быть может, не существующую…
Одно знаю точно: во всю жизнь, ни до, ни после, не видел я утра столь чистого и безоблачного, не ощущал так остро всю прелесть расцветающей природы, её торжествующую, победительную красоту, которая подавляла самый дух мой, стесняя грудь неизъяснимым волнением и восторгом, заставляя смирить гордость и ум перед чем-то недостижимым. В самом деле: как жалки, как ничтожны люди у подножия сияющих гор, у престола небесной славы! Века зыбкой струёй вились вдоль этих скал; тёмной, нестройной толпой проходили разноязыкие племена; возносились друг против друга громовые мечи, и кровью лилась песня битвы; поднимались из пепла и вновь угасали пёстрые царства… Где всё это?.. – ни следа, ни вздоха… А могучая грудь земли дышит всё так же покойно и привольно.
Не здесь ли, в царстве немеркнущей, безбрежной красоты, куда входишь, как в храм, таится та неизъяснимая сила, что незримо движет душами людей? Не отсюда ли, от земли, восходят наши самые светлые порывы, хотя бы мы обращали их к небу – подобно тому, как и цветы отдают лучший свой аромат навстречу солнечным лучам? Что, если в первобытном поклонении природе, на которую мы, люди бесплодного и желчного века, привыкли смотреть свысока, в которой мы ищем в лучшем случае услаждения утомлённых чувств, – сокрыто больше, чем ждёт наш эгоистичный, отравленный безверием ум? Что, если однажды мы вернёмся к обиходу, который почитаем теперь варварским, – и в изумлении, к стыду и восторгу своему, обретём вдруг ту свободу окрылённого духа, перед которой ничто – все письмена мира, перед которой любой алтарь – всего лишь камень…

* * *

Солнце непреклонное жжёт пустую степь,
солнце ясноокое смотрит, кто идёт.
Никого не видать, не вздрогнет трава.

Только по ветру белому,
ветру мёртвому, бездыханному,
летит орёл с гремучими крыльями,
с железными перьями,
солнце скрылось в его янтарных очах.

Из конца в конец степь не перейти, не объять ни взором, ни голосом.
Лишь скользит-бежит по груди земной
тень разверстых крыл
чёрным воздухом.

Выкликает орёл:
– Где князь молодой? Где друг лихой? Видел я его, а теперь нет.

Отвечает степь:
– Спроси у моря тёмного, Каспий-моря вещего.

Бродят по ветру свирепые кони с пенными гривами, водяными спинами,
веют холодом их непокорные головы.
Ни следа солнца нет на дне морском.

Выкликает орёл:
– Море-морюшко, старче Каспий, не видал ли ты князя, друга моего? Каждую жемчужину ты счёл на дне своём, каждая звезда глядится в твои волны. Не видал ли ты его?

– Томится он в башне на высокой скале, – отвечает Каспий-море.

Камни седые травой поросли,
цепи железные проржавели,
рассыпался венец зубчатых стен,
небо глядит сквозь решётку единого окна,
а в темнице гуляет ветер.

– Где же пленник твой?
– Был князь молодой, был боец удалой.
Остались только слёзы позабытые, да косточки зарытые.
 
* * *

Вот наконец показался белый куб старинного замка, будто вросший в лиловые, сизые, алые грани седого утёса. Мой путь лежал через долину, блиставшую цветами ярче снега, как невеста, убранная к венцу в свой самый богатый наряд…
В стороне беспечно пел маленький резвый ручей. Я поднялся по крутым ступеням каменной лестницы.
Признаюсь, я всё ещё был во власти глубоких, тревожных дум, которые так крепко завладели моей душой за время пути, что даже явившись на место, где следовало бы вспомнить о правилах светского тона – пусть и упрощённых на провинциальный лад, – я шёл как в тумане и не сразу заметил некоторую странность обстановки, которая, будь я внимательнее, наверняка навела бы меня на мысль, что в этом доме сегодня не ждут гостей.
Я не встретил ни одного слуги; во дворе никого не было; привязав коня у ворот, я прошёл в дом – дверь была не заперта…
Полумрак, и снова никого. Я оглянулся; наконец заметил в дальних комнатах какое-то движение… В невысоком проёме, как в раме, теснились молчаливые фигуры, неслись вздохи, блистали странно-мертвенным светом бледные свечи… Бессознательно приглушив шаг, я приблизился, – посреди главной залы стоял гроб.
Внезапность перехода, мрачная обстановка, в которую перенёсся я, словно оставив за каменным порогом всю цветень жизни, так странно подействовали на меня, что открывшуюся мне картину я помню как бы частями – словно блуждал в подземелье наугад, выхватывая из тьмы то один, то другой угол.
Должно быть, на самом деле комната была небольшая, да и домочадцев, оплакивавших утрату, не так много; я не заметил. Всё моё внимание, словно захваченное неслышным магнетическим зовом, было приковано к дивному, мёртвому, манящему страшной красотой лицу.
Умершая была девочка лет шестнадцати. Тончайшим серебряным шитьём блистало вокруг её прелестной маленькой головки прозрачное покрывало. Чудесные крошечные ручки, тоже прозрачные, будто алмазные, кротко покоились на груди. Лицо, чистое, юное, дрожало и горело в свете огней, как детские слёзы. И самое странное в этом лице было – выражение какой-то молчаливой насмешки, будто непонятный, невысказанный упрёк, брошенный кому-то уже из-за последней черты, – презрительная, горькая складка, совершенно невозможная на этом невинном лице, – кому она говорила?.. – людям или богу?..
Потрясённый, я лишь сорвал с головы шапку и стоял, прижимая её к груди. Потом возле гроба, у возвышения, устеленного парчовыми покрывалами и усыпанного гирляндами свежих цветов, я заметил седого старца, недвижно припавшего к земле. Должно быть, это был князь; но тогда он показался мне незнакомцем, как и остальные. В тиши теснились, входили и выходили шаги; я забыл, зачем я здесь; меня никто не замечал.

* * *

Зрелище смерти действует на меня невыразимо. Не смерти в бою; нет, под нестройную пляску клинков и однообразное пение пуль я не жалею о жизни… Но медленное угасание прекрасного существа, изъятого из круга любящих и безутешных, из весёлой кутерьмы детских игр, из радостных бурь первой любви – унесённого куда-то безымянной, неумолимой силой… да, поневоле задумаешься: есть ли бог?..
И, странно, когда мне случалось держать в объятиях бездыханное тело, и принимать пожатие остывающей руки, – мне всё казалось, что отошедшая душа где-то рядом, что она хочет говорить, – что вот именно сейчас, когда тает ещё в вышине последний вздох, можно вырвать у смерти её запретные тайны, – заглянуть единый раз туда, где никому из нас не бывать прежде срока… Правда ли, что мы больше, чем прах земной?.. – Не знаю, а только в смерти есть что-то высокое, благородное – что-то от вечности; даже самый ничтожный человек в смерти становится значительнее…
Сейчас, подле гроба юной девушки, бестрепетно-прекрасной, навеки для меня незнакомой, я испытал молитвенный восторг и ужас, подобного которому никогда не знал. Она, казалось, уже преклонилась перед Творцом; она уже несла на челе печать бессмертного поцелуя, и глаза её, угасшие для земли, видели в эту самую минуту всё величие высшего неба…
Я невольно отвернулся. Мне вдруг почудилось, что по неподвижному лицу и впрямь прошла дрожь; что плотно сомкнутые веки вот-вот раскроются – живые глаза, полные неземного огня – и немигающий взор их будет пристально устремлён на меня одного…
Едва сознавая, где я, как в бреду я нащупал выход и пошёл прочь.

* * *

Кто была она?.. – Верно, дочь князя… Отчего смерть настигла её так рано? И зачем я пришёл её проводить?..
Эти вопросы терзали меня, и лик умершей пламенел перед глазами неотступно. Не знаю, виной ли тому моё чрезмерно живое воображение, а только мне казалось, что мы с ней связаны, и что дрожание незримых чувствительных струн, соединявших мимо всякой условности наши души, привело меня к её смертному ложу…
Обратно я ехал как бы в беспамятстве. Признаюсь, впервые женская красота меня поистине поразила. Я не был мальчиком, неопытным в любви: напротив, – угрюмый, невзрачный разврат городских предместий, дерзкие кутежи в компании богатых повес, лукавая любовь бойких казачек и дикая прелесть стыдливой девы гор мне были равно знакомы – и равно безразличны. Плоды молодой страсти, столь ценимые на жизненном пиру, я отведал больше с прилежанием, чем с охотой. Хвалёные восторги лишь слегка льстили моему самолюбию.
Напрасно тщился я найти в женщине существо высшее, утончённое – достойное преклонения: меньшее – надолго ли могло меня увлечь? год, два?.. – стоит ли беспокоиться… Увы, каждая новая «победа», разыгранная по всем правилам сентиментального романа, подтверждала с математической точностью, что женщины глупы, завистливы, ветрены и вздорны, что пресловутые тайны женской души – не более чем ухищрения мелочного тщеславия; и потому ли, что я сам тщеславен в высшей степени, или потому, что мне ни разу не повстречалась женщина действительно твёрдой воли, – в этой дуэли соблазна для меня было всё, кроме собственно соблазна.
Ни разу сердце моё не воспламенилось настолько, чтобы одна-единственная страсть, одно желание захватили его целиком; признаюсь, мне это было даже досадно: я завидовал безумцам любви, благословлявшим свою неволю… Я готов был признать, что или прекраснейшие песни человечества лживы, или сердце моё устроено иначе, чем у других… Казалось, судьба уготовила мне лишь незавидную роль желчного и чёрствого наблюдателя чужих драм.
Но сейчас… Нет, не о любви я думал; но… что, если с той душой, присутствие которой я смутно угадывал подле себя, хотя не знал даже имени девушки, уже сошедшей в могилу… что, если мы были предназначены друг другу? а если бы она была сейчас жива?.. Во мне зрело странное предчувствие, переходившее в убеждённость: будто бы в этот нечаянный миг мимо меня прошёл отсвет счастия всей моей жизни, – призрак в невесомых одеждах из света и слёз…
На этой странной мысли я окончательно очнулся – и огляделся по сторонам.
Солнце было в зените; я потерял дорогу. В задумчивости я заехал в местность, мне вовсе незнакомую; со всех сторон на меня смотрели ущелья, неумолимые и блистательные, как ангелы в алмазных снегах могучих крыл, воздетых к самому небу – стражи таинственного престола, теснящие случайного гостя прочь стеной каменных мечей…

* * *

Внезапно раздался выстрел; конь мой бросился в сторону, едва не оступился, и камни из-под его копыт мелко посыпались в обрыв. От неожиданности я не сразу понял опасность: чеченский бандит? или просто охотник?.. Отовсюду били сквозь звонкую листву яростные лучи… В этот момент ещё одна пуля хлопнула в скалу уже прямо возле моей головы, выбив робкий дымок и, кажется, царапнув мне плечо: я пригнулся и пустил коня галопом…
 Когда мне вновь пришлось остановиться, я понял, что окончательно сбился с пути. По-видимому, я спасся от невидимого преследователя; но теперь мне оставалось лишь двигаться вперёд по той дороге, на которой я оказался, в надежде, что рано или поздно мне повстречается аул, где я найду ночлег и проводника…
Я поехал шагом, осторожно посматривая по сторонам; однако судьба уготовила мне ещё одно испытание.
В ущелье наползала буря. С тревогой следил я за собранием чернобрюхих туч, пока ещё молчаливых, занявших одну за другой все окрестные вершины. Потом заворчало. Наконец клочья грозы повалили вниз; восторженный гул вторил им из глубоких ущелий. Солнце мигнуло и скрылось, и небо надвинулось на самые горы, как шапка. Рванул ветер, а следом посыпал крупный град.
Кое-как накинув на голову бурку, я пытался продолжать путь, но ветер вздыбился, будто нарочно стеной преграждая мне дорогу, липкая снежная мгла заволокла глаза… Нагнув голову, я упрямо пробивался; стоголосая тьма ревела из пропасти, как река неупокоенных душ, и я будто слышал живой, осмысленный голос, с плачем повторявший мне: дальше нельзя, дальше нельзя…
Наконец, конь мой взвился и сбросил меня. Напрасно я звал его; испуганный топот копыт мгновенно утонул в шуме бури…
С трудом поднявшись, я пошёл наугад; мне ничего не оставалось делать; я уже готов был сдаться и ждать на месте, пока кругом прояснится хоть настолько, чтобы видеть дальше трёх шагов. Вдруг мне показалось, что кто-то зовёт меня по имени; усталость, холод и отчаяние сделали своё дело: не спрашивая себя, как это возможно, я, полумёртвый, пошёл на зов.
Неожиданно скалы расступились передо мной, как тени.
Я увидел башню над чёрной, пенной рекой; все окна её горели, как глаза хищной птицы; от них исходил жар, словно там, внутри, свершалось какое-то неслыханное веселие и кипела нездешняя жизнь.
Ласки этих огней как будто отрезвили меня; я оглянулся… Да, здесь, – сказало мне что-то; вот, что ты искал.
И я пошёл вперёд.

* * *

Белый свет пролился на меня сверху; я словно проник под огненный водопад. Шум бури утих сразу – как если бы за порогом осталась не только непогода, но и весь мир. И сам я, переступив незримую черту, изменился; меня уже не удивляло то, что при обычных обстоятельствах заставило бы усомниться в моём рассудке; напротив, я воспринимал самые нелепые вещи как должное. Я будто погрузился в странный сон, живой и более ясный, чем сама реальность, и чувствовал, что сон этот закончится независимо от моей воли; мне же оставалось только смотреть.
В башне, которая снаружи была вовсе небольшой, мне открылось целое море света, запахов, звуков; всё это смеялось, кружилось и куда-то текло. Когда глаза мои привыкли к ажурной пляске света и теней, я различил полёт пышных как январский снег одежд, стройно облегавших гибкие фигуры, сплетенье душистых рук, скольженье магнетических глаз, глубоких, тёмных, туманных, как быстрая вода подо льдом. Все лица здесь были будто маски: пронзительно-юные, очерченные плавно и нежно, манящие непроницаемым совершенством своей красоты, – они уносились куда-то вдаль говорливым холодным потоком, и зала всё ширилась в зачарованную даль. Округлый свод её, похожий на опрокинутое зимнее озеро, тихо таял в матовом сиянии будто бы невидимого, подземного светила. Гости казались облачками в дождевых брызгах жемчугов, быстро и без следа пробегавшими по дну молочно-белого неба.
Вдруг вся бездна кружения и смеха расступилась, словно разошлась; открылось другое небо, тёмное, а потом я увидел, что это просто была дверь, и через неё к нам вышла хозяйка.
Хозяйка, – в этом я не усомнился бы ни на миг, даже если бы гости не обернулись к ней, как один, – перед ней хотелось преклонить колена, как перед мраморным идолом древнего божества… но я застыл не в молитвенном восхищении, не в ужасе перед поистине бессмертной красотой, – а потому, что я её узнал!..
Нет, она была не похожа… точнее, не совсем похожа на ту, кого я недавно видел мёртвой. Но это, безусловно, была она, только старше; она как будто изменилась на вечность. На губах блуждала всё та же усмешка, а глаза горели так призывно, так властно, что не повиноваться им было невозможно, и я тотчас понял, чей зов привёл меня сюда.
– Возлюбленные гости мои, – мягко начала она, обращаясь к безмолвной зале. – Все вы знаете, что я вас ждала; все вы проделали долгий путь, чтобы прийти ко мне. Скажите: желаете ли остаться?
– Да!.. – загремело под светлыми сводами, и я, почти безотчётно, присоединил свой голос к этому восторженному хору… Божественная улыбка была нам наградой.
– Вы можете остаться здесь навсегда.

* * *

Белый вихорь течёт,
Звёзды млечные.
Ночь высокая ждёт,
Гости вечные.

Облака разошлись,
Вся земля видна.
Под ногами высь
Пыльнопламенна.

Там за веком век
И за часом час
Обнимают нас,
покидают нас.

Льём вино
Бьём стекло
Затемно
Засветло

и попробуйте богу молиться
когда светло
когда так светло
когда и так светло

Навсегда.

* * *

Сыплются с неба цветы вишни,
Стелются яблоневые лепестки.

Снегом весны одета земля,
Цветом счастья.

* * *

Кипит вечный пир; но задумчива царица его. Весело сверкает в полных чашах вино жизни; но мрачная дума набежала на чело её. Как ночное облако, серебрится на плечах её пышное покрывало; как тонкий месяц, блистает на голове рогатый венец. Поднимает она светлое лицо своё, и обводит всех гостей бездонным взором ночи.
– Возлюбленные гости мои, – молвит она. – Все вы слышали сказание о гордой царице Тамар. Будто бы я чёрной ночью заманиваю путников в свою одинокую башню, а поутру безымянный горный поток омывает немые члены мёртвых тел.
Я вдруг вспомнил: правда. Всё, как в той песне, которую мне, случалось, певала пленная черкешенка, в тёмном шатре, среди знойных степей… это было давно…
– Знайте же, – тёмным серебром льётся чарующий голос, – я никого не лишаю жизни насильно. Все вы свободны и вольны покинуть меня в любой момент. Но есть другое условие…
Под непроглядным взором в смущении поникают одна за другой гордые головы.
– Если кто желает, чтобы я любила его не как брата, но как мужа, – тот, приняв единую ночь моей любви, должен после добровольно принять смерть.
Тишина сковала бестрепетные души; страх замкнул дерзкие уста. Молчат гости и не смеют посмотреть друг на друга. Вновь возвышает свой голос царица:
– Вот вам моё слово. Кто желает принять дар любви и смерти – решайтесь тотчас.
Текут мгновения; сладко и медленно каплет мёд вечной жизни.
Выходит навстречу Тамаре один из гостей. Строен он и красив, но в глазах его пылает вожделение плоти. Пристальный взор устремляет на него Тамара, и снова смотрит в толпу.
Выходит ещё один гость. Благороден он и горд, но в глазах его тлеет презрение к соблазнам страсти. Ясный взор устремляет на него царица, и снова смотрит на прочих.
В один миг промелькнула передо мной вся моя жизнь, прошлое и будущее. Для чего я здесь? Чего искать мне на земле?..
Не додумав мысли, я встал, и в груди и голове у меня будто зашумело необъятное море; кажется, я покачнулся, но всё же удержался на ногах… Толпа вдруг показалась мне далёкой, силуэты гостей расплывались и таяли, словно кипучие облака под порывами тёмного ветра…
Всё померкло, я оглянулся на Тамару и увидел её одну, её светлый стан одевала ночь, как столп во тьме, как луч в пустоте.
И шум, словно тысячи железных крыльев бились о прутья невидимой клетки. Зала исчезла. Поплыл запах тления. Гости стали распадаться, разлетаться, превращаться в безобразных чудовищ клубы грязного дыма костяные тени с углями голода в глазах и всё это месиво бешево горево прыгало визжало и хохотало
и разметалось наконец в разные стороны
и осталось ничего

* * *

Смертное ложе устелено бархатом,
скользят по нём жемчужные нити жизней.

Смертный одр устелен шёлком,
аромат наслаждения источают рассыпанные лепестки.

Мягко, как пух, последнее ложе,
сном без сновидений забудешься на нём.

Ожидает истомлённый дух царицу ночи.

Неслышны во тьме твои шаги.
Лишь расшитый наряд шепчет жёсткими складками, живыми узорами блистает. На узорах тех райские птицы, но немы они. Падают под ноги тьме песни жизни. Ты идёшь над миром.

Тёмным лесом дышат плечи твои, хладным камнем, пенными волнами омытым, дикими ветрами овеянным.
Чистым снегом горных вершин сияет грудь твоя.
Глаза твои – как огненные стрелы, руки же – как мягкие горные цветы.

Я пью дыхание с твоих губ,
горькая любовь,
мой вечный демон.

* * *

Я очнулся, должно быть, оттого, что на лице моём остановился бойкий, не первый, но и не жаркий ещё луч зари. Солнце светило поверх полуобваленной стены. Круглая каморка, где я лежал, была без крыши.
Я лежал, кое-как завернувшись в залитую грязью бурку, а в лужицах на каменном полу упруго прыгало небо. Где-то звенела капель. За стеной встряхивалась листва.
Я сел на своём самодельном ложе, пытаясь вспомнить, как я здесь оказался. Похоже, непогода загнала меня в какие-то развалины; но как я мог ночевать на верхнем этаже, без крыши, в грозу?!
Признаться, я порядком продрог, промок насквозь и, кажется, у меня начиналась лихорадка. Нащупав возле себя пистолет и кинжал, я через силу поднялся и неверным шагом двинулся к чёрной, прогнившей снизу доверху лестнице.
Мертвеца я увидел не сразу. Да и не сразу понял, что это мертвец.
За столом в нижней комнате сидел человек и как будто дремал, положив голову на руки. Я раздумывал, окликнуть его или пройти мимо, когда заметил на столе густо-чёрные пятна. Влажное дерево пропиталось кровью. Кровь тускло глядела из впадин между камнями пола, держала в липких объятиях неподвижную голову. Кажется, было перерезано горло.
Непроизвольно отступив, я шагнул к двери – и тут споткнулся о ещё одно тело. Сморщенный, грязный мужичонка лежал на пороге, словно удар убийцы настиг его, когда он пытался бежать, маленькие глаза были зажмурены, пальцы скрючены, а на шее зияла глубокая рана.
Здесь, признаюсь, мной овладел самый постыдный, нерассуждающий страх, – а ведь мне случалось отличиться в бою против горцев, и я гордился своим хладнокровием! Но в тот раз, возможно, под влиянием болезни и начинавшегося бреда, я даже не подумал о том, что у этих несчастных путников, убитых, по-видимому, кем-то из диких горцев ради грабежа, могут найтись родные, которые будут ждать хоть слово об их судьбе. Я не попытался ни выяснить личность убитых, ни даже запомнить дорогу в этот разбойничий приют. Не думая ни о чём, я выбежал на каменные ступени и бросился через лес, не разбирая дороги.
Не знаю точно, в этот день, или на следующий, или через сколько-то дней, но я набрёл на крохотный аул в ущелье и долго лежал без памяти в какой-то безымянной сакле. О произошедшем я никому не рассказал, потому что сам не был вполне уверен, что из пригрезившегося мне – правда. Да и к тому же мне трудно было бы объяснить, отчего из трёх человек, заночевавших тогда в башне, жив остался только я один.