Инкуб

Белый ветер гнал пыль. На вокзале было душно, словно из поездов вываливались спрессованные комки лежалых человеческих забот, помимо помятых пассажиров, нёсших на себе усталость пустого пёстрого дня. Я заранее чувствовал в руках чемоданы, которые придётся тащить, – гладкие, раздутые кожаные ручки, словно бока объевшегося питона, – высматривая кокетливый, немного нервный силуэт тёти. Так, вот оно. Разулыбаться, раскланяться. Чемоданы. Такси. Нет, мне не тяжело. Любовник при ней вроде не моложе, чем предыдущий, или это всё тот же? Как будто не похож. Впрочем, они уезжали четыре года назад, за это время кто угодно мог измениться. Как назло, имя забыл. А Даня-то где? Да вот же он, у тебя за спиной. О, господи.
Время запнулось и приостановилось, словно хотело обернуться.
Я перевёл дыхание и забросил чемоданы в багажник. Так, ну всё, рассаживайтесь.


За чуть заплаканным, но свежеумытым окном потянулись побитые пылью пригородные пейзажи. Всю дорогу до дома я чувствовал на себе немой взгляд и каждый взмах ресниц. Тётя устало щебетала. Как там мама? А? Да всё так же. А я ведь почти не помню брата, вдруг с ужасом подумал я. Было дома какое-то несуразное существо, вечно болело. Разве дело для мальчишки целыми днями лежать? В моей памяти на месте Даньки жило белое, как больничное одеяло, безмолвное пятно, а теперь его заменил чёрный взгляд.
Ну, ладно, я был тогда немногим старше, чем он сейчас. Или это не оправдание?.. В память упорно лезла задорная, вихрастая летняя трава, так и брызжущая силой, блеском, ярким соком, от которой так легко отталкиваются ноги, и пружинящий навстречу алый мяч – будто ручное солнышко. Мы с соседскими мальчишками гоняли мяч на лужайке возле дома, кажется, от рассвета до заката, а он смотрел из окна. А? Да-да, на следующем повороте.
Вроде искали какую-то болезнь, и наконец нашли проблему с кровью. Тётка увезла его к венгерской родне, лечиться на минеральные источники, а я даже не заметил перемены. В доме просто освободилась одна комната. И то. Отец, трое детей от предыдущих браков его новой жены, парализованный дед, нанятая для него сиделка, нанятая для младших детей гувернантка, потом ещё брат жены со своей женой приехал. Ну и я, так, между делом. Остановите здесь.


И дождь, как прозрачные ноты неведомого вальса с небес. Неповоротливое столовое серебро. Мне впервые стало ясно, будто на скатерть пролилось солнце, что наш обеденный стол похож на пышную гробницу. Я странным образом заметил, что на него как раз можно уложить человека – дурацкая мысль, и непонятно, к чему, и ещё вдруг мелькнуло в памяти, что Даня замер на пороге, как гость, а тётка крикнула: да заходи же – она всё время заученно-изящным взмахом поправляла шляпку, хотя давно можно было её снять. И вдруг дом преобразился, будто разгладились невидимые морщины, свод посветлел и стал выше, как в храме. И неслышный шаг коснулся порога.


Потом я несколько дней его не видел. Мотался по делам. Кому-то звонил. Что-то врал. Небо и город под ним приобрели какой-то лимонный вкус и оттенок тумана – будто ломтик луны в бокале белого вина.
И, странное дело, хотя оригинал был прямо у меня перед глазами, я перетряхнул переписку с тёткой, нашёл чёрно-белую фотографию двухгодичной давности, распечатал и поставил на зеркало в своей комнате. Только тогда мне удалось рассмотреть как следует его лицо. Он ослеплял меня красотой и безупречной грацией всякий раз, когда я видел его по-настоящему. Я пытался привыкнуть, глядя на портрет, и в итоге добился того, что в воздухе передо мной запечатлелись, будто выжженные сквозь линзу памяти в пустоте, сразу два образа: бледный и огненный.


Но я почти не удивился, когда он заговорил со мной. Хотя никогда раньше не слышал звук его голоса. Кажется, врачи так и не поставили окончательный диагноз, но вроде был у него какой-то дефект речи. Во всяком случае, с тех пор, как приехал, он никому не сказал ни слова.
Мы сидели возле пруда, и вдруг он наклонился к воде и опустил руки по локоть в лунный свет, и моя душа показалась мне прозрачной и плещущей, как эти шепчущие воды, и Даня, болтая руками, сказал:
– Ты меня боишься.
Я сказал:
– Нет.
И он снова замолчал.


Он ещё совсем ребёнок. Я внушаю это себе, когда его нет рядом. Но волнение, которое охватывает меня от его красоты, не поддаётся здравому рассудку, как шторм. Без него я принадлежу себе. С ним я одержим. Без него у меня есть благополучная жизнь: друзья, работа, девушки. А с ним – тишина.
И это странное чувство. Такое пронзительное, что трудно сказать. Назвать нечто неземное может быть страшнее всего. Идеальная любовь?
Я как-то подумал, хотя едва ли я в состоянии думать о нём, что, может быть, Иисус Христос был таким. Совершенным существом, перед которым хотелось преклоняться, и всё. Может быть, его распяли те, кто не выдержал боли от его красоты.


– Но ты мог бы любить меня, – сказал мне Даня в другой раз.
– Зачем тебе? – сказал я.
Он улыбнулся и подошёл ко мне своей беломраморной походкой сквозь скользящие тени.
– Я тебя люблю, – сказал он.


Однажды я услышал его шаги в зале. Шелест босых ступней по каменным плитам вычерчивал чарующий ритм. Пристально горели огни стереосистемы. Из динамиков лилась густая тишина, вязкая, как мёд, и медлительные движения сумеречного танца тонули в ней.
– Что это? – сказал я. Атмосфера была полна грозы, и дом казался гулким, как колокол. Даня остановился, раскинув руки, как крылья.
– Разве ты не слышишь? – сказал он. За стеклянной стеной беззвучно блеснула молния, и влажный аромат зелени хлынул из сада в открытую дверь. Набрякшие гроздья сирени стряхнули слёзы и встрепенулись. Огни проигрывателя мигнули, и я услышал


плачущий шум, как будто запись прерывается
круг шагов и снег босых ступней
два, три… разворот, два, три…
раз… ещё…
чистая линия обнажённых плеч
и немигающие глаза так близко
воздушный силуэт в объятиях сумрака


Я понимаю, что это бред, но ничего не могу с собой поделать. Строго говоря, он мне не родной брат. Даня был приёмным ребёнком.
С того дня он как будто немножко оттаял в отношении нашей семьи. Кстати, на месте столовой в этом доме когда-то действительно был некрополь. В позапрошлом веке во флигеле располагалась часовня, и под полом было захоронение. Позже графская усадьба служила государству санаторием для глухонемых, и уже тогда её сильно перестроили. В итоге она снова стала жилым домом, теперь нашим. Наверное, поэтому еда здесь всегда казалась немного пресной. Её старили века, столпившиеся за спиной новых хозяев.
Тучу моих мыслей вдруг отсёк странный смех, упавший со вздохом, как нож гильотины, и дружно лязгнули о фарфор деловитые вилки. Никто никогда не слышал, чтобы Даня смеялся, и все посмотрели друг на друга. Словно заметались под мраморным сводом тени с железными крыльями.


– Это мне дал врач, – Даня всегда говорил тихо и с удовольствием, будто перекатывая жемчужинки во рту, и оттого, быть может, его слова рассыпались в моём уме, как порванные бусы. – Он записал это в лесу. Там это можно услышать по-настоящему.
Даня аккуратно припечатывал пальцем притихшую кнопку проигрывателя. Но я не слышал ничего, кроме шума.
Иногда он переодевался в девчачью одежду. Ему нравилось танцевать в пустых комнатах и примерять разные ритмы. В джинсовой юбке и выцветшей курточке сводной сестры его было не отличить от девочки.
– Зачем ты это делаешь? – сказал я. – Тебе хочется быть девочкой?
Невинный взгляд, как обнажённый нож, коснулся меня вскользь. Точёный силуэт замер, вслушиваясь в непройденные шаги.
– Я не хочу быть девочкой, – с лёгким удивлением сказал он. – Я хочу притворяться.
– Зачем?
Заледенел и оттаял едва слышный смешок.
– Потому что так нельзя.


колокольный звон
обагряет красные стволы
зовёт сквозь лесное нутро, пылающее закатом
вязкая смола последних лучей
стекает по моей коже
и с ней уходит тепло смертельно раненого дня


– Паш! Пашааа!
Я не сразу сообразил, где я. Тётя звала меня с веранды, размахивая рукой, словно шляпой с роскошным пером. Я остановился посреди аллеи, машинально развернулся и пошёл по холодному шелесту гравия назад, силясь вспомнить, когда запечатлённый прямо перед моими глазами закат успел превратиться в безлюдную ночь.
– Паш? Что-то случилось? – тётя вытягивала шею, вглядываясь куда-то мне за плечо.
– Ничего. Просто гуляю.
– Да?.. Ну, слава богу… – тётя вся сразу опала, будто стих раздувавший её ветер. – А я думала, с Даней что.
Она безжизненно вернулась в дом. Я, зацепившись за последнюю фразу, поднялся следом. Тётя нашарила на кухне увенчанную хрустальным хохолком сахарницу, извлекла из буфета початую бутылку коньяка, уронила несколько янтарных капель на кусочек белизны и отправила умиротворяющее лакомство в рот: фамильное средство от стресса. Мама делала так же, когда я видел её в последний раз. Давненько это было.
– Почему ты подумала, что я вышел за Даней? – сказал я.
Тётя вздохнула и упёрлась кончиками пальцев в буфетную стойку, словно раздумывала, не передвинуть ли её.
– Вы, кажется, подружились, – неопределённым тоном обронила она.
– Вроде того, – сказал я.
– Он даже с тобой разговаривает…
– Иногда.
Тётя постояла, сосредоточенно глядя перед собой и покачиваясь, словно ныряльщица перед прыжком.
– Ты… только… не позволяй ему ходить в женской одежде по улице, – неуверенно попросила она.
Я сделал вид, что не расслышал. Потом сказал:
– Что ты имеешь в виду?
Она вернула посуду в шкаф.
– Знаешь, ведь ему хотели дать инвалидность. Диагноз: умственная отсталость в степени умеренно выраженной дебильности. Правда, в итоге так и не разобрались, чем он вообще болел, и я настояла, чтобы этой записи не было. Но всё-таки он не совсем нормален. Он иногда мог уйти из дома и пропасть неизвестно где. Раз искали его несколько суток. С ног сбились, военных по тревоге вызывали – так и не нашли. Хорошо, что он потом сам вернулся. Ночью. Абсолютно голый. И весь в земле.


янтарный звон, как мёд
холодные тени впитывают сладость уходящего дня
музыка без слов


– По-моему, Данька не такой беззащитный, как кажется.
– Зря Марина взяла этого ребёнка. Всё-таки он нам чужой.


музыка под землёй


– Так нельзя.


Я не хотел «присматривать за ним», но когда пару недель спустя он без предупреждения исчез из дома, я отчего-то сразу пошёл в лес. Искать пришлось не так уж долго. Я его узнал, потому что уже видел в женской одежде. Он был с двумя соседскими парнями, постарше, чем он, примерно моего возраста. Я бы не стал смотреть, но меня напугала мысль, что они его заставили, и поэтому я не уходил. Но в какой-то момент он чуть отстранился, отталкивая чужие руки, и отчётливо сказал:
– Нет. Поцелуи – в другой раз.


Он вернулся к ночи, непривычно оживлённый, слушал тёткину болтовню со своим неподражаемым смехом, и не то чтобы сказал хоть пару слов, но по глазам было видно, что он слушал, а я не мог выдавить ни слова.
Мне было невозможно видеть снова этот мучительно прекрасный силуэт в густой тишине, в затаившей дыхание тьме, сквозь которую достаточно лишь протянуть руку. Но он сам пришёл ко мне. Я не хотел с ним разговаривать.
– А я знаю, что ты подсматривал, – сказал он. – Понравилось?
Я заглянул в его светлые, как полнолуние, глаза. По его губам скользила улыбка презрения и любопытства.
– Не знаю.
Серебристым всплеском он положил мне руки на плечи, два прозрачных луча, я бы сбросил их, но я их не чувствовал.
– Тогда надо самому попробовать.
– Я люблю тебя как брата, Даня.
Он рассмеялся, а потом резким движением откинул чёлку со лба и поцеловал меня, и я не почувствовал этот поцелуй.


Белые пожары вечеров и бледные дни.
Когда я снова услышал
густой звон, вязкий, как смерть,
удары медных голосов набегали друг на друга,
волны колокольного прилива,
и белый мёд луны разливался над лесом,
раскрылась земля.


её запах обжигал ноздри, царапал кожу
я последовал за безымянными голосами
ты был там


вокруг тебя плясали тайны зла и совершенства
ты раскрыл ладони, как лепестки


бессмертное дитя
тело без души
твоя безмерная красота терзает мой разум
а безумный поцелуй убивает


я чувствую вкус лунного леса
с тобой, без тебя, в тебе


Я не знаю, откуда взялась эта рана.