Возмездье стратега или в когтях у ведьмы. 26 глава

26

     Пифодор понимал, что сейчас, когда приобрел огромное влияние в государстве, он имеет куда больше возможностей, чем раньше, осуществить свою главную цель, ради которой вернулся в Коринф. Пока он сделал слишком мало для того, чтобы выяснить кто именно расправился с его семьей. Он продолжал всею душой ненавидеть этих людей, но мысль о том, что их необходимо убить, тяготила его. Страшили неизвестность, сложность и рискованность выполнения задачи. Как убить многих соотечественников и как при этом скрыть собственную причастность к расправе над ними? Не придется ли бежать из Коринфа, оставить такое счастливое житье здесь, или еще хуже –   предстать перед судом, быть казненным. Коринфяне, конечно, не простят ему такого преступления, пусть он и успешный полководец: известно, что в демократических полисах казнили стратегов и за меньшую провинность. Ведь стратег всего лишь военачальник на службе у народа, а не какой-нибудь тиран, вольный творить любые беззакония в государстве, где имеет неограниченную власть. Чтобы выведать причину убийств, судейские могут прибегнуть к пыткам. Правда, только с  позволения Народного Собрания. Но оно вполне могло дать такое разрешение. Пифодор не верил, что сможет выдержать изощренные истязания. Если же коринфянам станет известно, что он –  сын Аристея и находится здесь для осуществления мести, то ему не избежать особенно лютой казни.
     Пифодору не хотелось вспоминать о задуманном возмездии. Мысль о нем приходила все реже и реже. Когда она возвращалась, Пифодор говорил себе: «Да, да, надо наконец сделать это – нельзя больше откладывать. Надо все хорошо продумать». Он начинал обдумывать способы отмщения, но вскоре невольно переводил внимание на что-нибудь другое, более приятное и вскоре забывал о том, что его угнетало – о необходимости совершения мести.
     Как-то Пифодор возвращался домой из палестры, возвращался без друзей, в компании которых привык заниматься телесными упражнениями: те по обыкновению своему отправились после тренировки на пир. Пифодора сопровождал четыре месяца назад купленный им раб – сицилийский эллин Эвогор.
     Они шли узкими улицами и переулками между белыми стенами домов, с редкими окошечками, гермами у дверей. (Примечание: обычно у входа древнегреческого дома стояла статуя бога Гермеса. Считалось, что она отгоняет зло. Чаще всего это были лишь изображения головы на каменном постоменте. Назывались они гермами. Хозяева дома благоговейно украшали их венками. Гермы часто ставились на перекрестках. На дорогах за пределами города их роль нередко играли просто вкопанные в землю столбы, а порой установленные камни). Часто встречались рабы, несущие какую-то тяжелую поклажу, спешащие куда-то с озабоченными лицами мастеровые, стройные женщины, несущие на головах кувшины, запряженные ослами повозки, везущие груды глины или готовые красивые керамические сосуды. Город жил своей обычной повседневной трудовой жизнью, и в этом общем деловом настрое странно выглядели прогуливающиеся богачи, не знающие чем заняться, а также мужчины и юноши, тоже не имевшие нужды добыать трудом хлеб насущный, которые неспешно, как наш герой, возвращались из палестры или гимнасия.
    Эвогор угрюмо молчал, думая о чем-то своем, – наверное, тосковал о Родине, – и не мог быть собеседником, способным скоротать путь хозяину разговором. Поэтому Пифодор тоже стал думать о своем. И тут он вспомнил о неисполненном долге мести. Почему-то именно сейчас его особенно поразило то, что прошло уже восемь лет, как он после паломничества в Дельфы поселился в Коринфе, но до сих пор так ничего серьезного и не предпринял для осуществления возмездия. Неужели уже прошло восемь лет?! Неужели он предал отца, мать, сестер?! Он наслаждается счастливой жизнью, а они вопияют об отмщении, они возмущены, не видя до сих пор в царстве Аида своих убйц. А ведь говорят, что если усопшие гневаются на живых родственников, то тех одолевают страшные болезни или еще какие-то неприятности. А как глядят на него эрринии?! Конечно, они хотели бы выполнить свое дело его руками. Конечно, эрринии тоже недовольны им. Они могут наказать его за бездеятельность, наказать ужасно. Ох, надо сегодня же задобрить их хорошими жертвами, заверить, что не отказывается от мести!
     Но ведь он хотел и хочет отомстить не из страха перед мертвыми и Эрриниями, а потому, что видит в этом свой долг, страстно мечтает насладиться убийством ненавистных ему людей. Считается, что месть за погибших родственников упоительна. О, он это может понять! Он ничуть в этом не сомневается! О, сколько раз он представлял как радостно, с наслаждением вонзает меч – в одного убийцу, в другого! Почему же он до сих пор не отомстил ни одному из палачей своей семьи?! Да потому,.. потому что никак не мог предположить, что время так стремительно мчится! Он все откладывал, откладывал под предлогом что еще успеет. И вдруг обнаружил, что прошло уже восемь лет. Как быстро! Но теперь он ни в коем случае не допустит никаких промедлений, все сделает для того, чтобы воздать по заслугам проклятым злодеям!
     Хотя ему по-прежнему было неприятно, даже тяжело изобретать способы возмездия, он долго не переводил внимание ни на что другое, поскольку испытывал такие угрызения совести, что просто не мог сейчас думать о чем-нибудь ином. Шел, почти ничего не замечая перед собой, углубленный в переживания и размышления, и удивился, когда вдруг оказался перед дверью своего дома, незаметно для себя пройдя несколько улиц и переулков.
     Нельзя сказать, что наш герой к настоящему времени совершенно ничего не предпринимал для поиска тех, кто погубил его семью. На пирах он заводил разговор о демократическом перевороте. Сотрапезники охотно поддерживали эту тему – молодые из любопытства, а мужи лет сорока и старше, видя возможность поднять свой авторитет. Последние утверждали, что принимали активное участие в мятеже и сыграли в нем чуть ли не одну из главных ролей. Вопросы, которые Пифодор задавал, убеждали, что они попросту привирают: точные подробности, похожие на правду, в их рассказах относились лишь к тому времени, когда после окончания восстания происходил дележ той части имущества аристократов, которую не смогли разграбить ночные марадеры – здания, корабли, земельные наделы и т.п. В действительности красочно расписовавшие свои подвиги подвыпившие пирующие в ночь мятежа были в загородных усадьбах или боялись до утра выйти из дома. Все они разбогатели преимущественно потому, что проявили огромную активность и наглость при дележе недвижимости аристократов.
     Выше уже говорилось, что Пифодор получал много приглашений на пиршества. Принимал же далеко не все, – как правило, когда никак нельзя было отказать. Сейчас он с сожалением понял, что, сузив круг сотрапезников, возможно, упустил реальный шанс узнать то, что помогло бы разыскать ненавистных ему людей.
     «Надо опять попробовать! И почаще. И с другими. Со всеми, кто приглашает. И самому приглашать»,– думал он. – Но это, это же невозможно для меня! Опять проболтаюсь! Нет никакой уверенности в том, что мне снова повезет как тогда, и опять все обойдется. Нет, это не годится. А если,.. если ходить на пиры, но не пить. Иногда я так делаю. Но если буду часто на пирах, то, конечно же, я не выдержу – снова буду пить много и часто. Видеть рядом вино, видеть, как пьют другие, и самому не пить – это мука для меня! О, если бы я мог выдерживать этот соблазн! Ведь есть же такие. Например, те, кто следует учению египетских мудрецов. Вот Соттад – ни один пир не пропускает. Лежит себе, воду одну попивает. И хорошо ему. На пире и другие удовольствия есть – женщины, беседа, музыка, вкуснейшие блюда, выступления танцовщиц, акробатов, фокусников. Но мне уже ничего не в радость, если все рядом пьют, а я – нет! Долго терпеть эту муку я не смогу. Хорошо, что на пирах сейчас я бываю не часто и не долго. Если б можно было, вообще бы не ходил туда. Но как же мне быть?!»
     И он придумал. Пифодор вспомнил о лесхах,  цирюльнях, приемных лекарей. (Примечание: лесха – постоялый двор). Помимо обычных посетителей этих заведений сюда приходило много тех, кто хотел узнать как можно больше разных новостей. Разговоры здесь продолжались часами. Источниками новостей были сами собеседники. Они затрагивали всевозможные темы – от философских (разбираясь, правда, в этом отнюдь не глубоко), политических до самых обыденных, житейских. Причем в последнем случае их разговоры мало чем отличались от разговоров обыкновенных сплетников. Пожалуй, можно сказать, что такие места играли тогда у греков роль наших средств массовой информации. Тут Пифодор мог расспрашивать о том, что его интересует, кого угодно и сколько угодно, не опасаясь вызвать у кого-либо подозрения. Любой, даже самый неожиданный вопрос здесь воспринимался лишь как проявление любопытства. Впрочем, надо оговориться, что далеко не во всех греческих городах настолько хорошо обстояло дело со свободой слова: жители государств с автократическим правлением везде были вынуждены быть крайне осторожны в своих высказываниях.
     Немало любителей обмениваться новостями, мнениями, обсуждать кого-либо и что-либо можно было найти и под сводами коллонад на агоре, в гимнасии и палестре. Пифодор редко участвовал в их разговорах, предпочитая досужей болтовне умные беседы с учеными мужами. Теперь же он стал проводить много времени среди людей, которых всегда считал праздными болтунами и обществом которых ранее пренебрегал.
     Среди многих собеседников, встреченных им в этих общественных местах, оказались девять человек, сказавших ему, что в ночь мятежа участвовали в разграблении домов олигархов. Все они утверждали, что своими руками убивали их, в том числе и семью Аристея. Но после подробного расспрашивания Пифодор понял, что они тоже врут, стремятся своей похвальбой приобрести больший вес в обществе собеседников. Правда, четверо явно участвовали в грабежах и даже, возможно, кого-то и убили, но только не тех, кто находился в доме Аристея.
     Пифодор все более терял надежду разыскать людей, которым желал отомстить. Но помог случай.
     Однажды наш герой шел один по городской улице. Ему встретился прохожий, на которого он даже не обратил внимания – какой-то по-рабски одетый старик, худой, сгорбленный. Пифодор не заметил, что тот внимательно, изумленно и радостно вглядывается в его лицо. Раб прошел мимо. Через несколько мгновений наш герой услышал знакомый голос, позвавший удивленно и неуверенно: «Пифодор». Молодой человек непроизвольно оглянулся назад и в тот же момент понял, какую недопустимую ошибку совершил, обернувшись на сказанное кем-то его настоящее имя. Он увидел только что прошедшего мимо старика и в следующий миг узнал в нем Посидиппа, своего бывшего дядьку, раба, заботам которого был поручен в детстве родителями. Тот прислуживал ему, всюду сопровождал его, оберегая от возможных травм, встречь с хулиганистыми уличными мальчишками, бездомными собаками.
     Пифодор не мог не обрадоваться очень, увидев по прошествии стольких лет человека, к которому когда-то сильно привязался. Совершенно забыв об осторожности, он бросился к нему, крепко обнял и расцеловал со словами:
     – Посидипп, да неужели ты?! Вот это да! Жив еще! Хвала богам! Как я рад!
     – А как я рад, как я рад! Ну, то, что я еще жив, это даже не так удивительно как то, что ты жив. Вот уж действительно чудо! Спасибо какому-то божеству, которое помогло тебе избежать верной гибели! Вот уж не чаял с тобой свидеться! Ух, какой ты стал, барич! Какой широкоплечий! Ну, сущий Арес или Ахилл! Как я рад, Пифодор, дорогой, как я рад!
     – Тише, тише ты! – зишипел на старика молодой человек и опасливо огляделся вокруг. К его радости никаких прохожих поблизости не оказалось. Посидипп быстро понимающе закивал. Пифодор схватил его за руку и поскорее отвел к середине большого межоконного простенка дома, возле которого стояли. Окошки противоположного здания отсюда теперь тоже находились на достаточном расстоянии, не позволяющем расслышать разговора: многие древнегреческие жилые строения имели далеко друг от друга расположенные наружные окна.
     – Посидипп, забудь то мое имя, забудь навсегда. Понял? Смотри, не проговорись где-нибудь кто я такой. Понял? – произнес тихо, но внушающе-угрожающим тоном Пифодор.
     – Конечно, конечно! Не беспокойся! Неужто я не понимаю?! Да как ты мог подумать?! Да я ни за что… Ты же для меня как сын! Никто, никто не узнает! Не беспокойся. Я – магила.
     – Ну, смотри, Посидипп, не погуби меня. Прошу тебя.
     – Да, да, конечно. Не сомневайся во мне, – раб тоже заговорил тихо. – Я же сказал, я – магила… Ну а как же теперь величать тебя, барич?
     – Пентакионом. Теперь я Пентакион, понял?
     – Во, прямо как нашего стратега.
     – А я и есть он.
     Посидипп широко недоверчиво заулыбался. Было видно, что он не верит.
     – Ох, прошу тебя, барич, очень прошу – будь осторожен, будь предельно осторожен. Смотри, не попадись им. Это же не люди, а звери. Они люты как звери.
     – Ты о чем?
     – Как о чем? Ты думаешь, я не понимаю зачем ты здесь?
     – Зачем?
     – Ну,.. ну, я знаю, все знают, что ваши еще не оставили надежды вернуть себе город. Вот я и думаю, что ты лазутчиком здесь от них, соглядатаем.
     – Я лазутчиком здесь от наших врагов? – рассмеялся Пифодор. – Ну, ты с ума сошел, Посидипп. Да я, да я, если хочешь знать, все сделаю для того, чтобы уберечь наш Коринф от любых врагов. И от тех тоже: изгнанники зря стараются.
     Пифодор говорил с Посидиппом, а сам думал: «Как же с ним быть? Ведь, наверняка, проболтается. Нет сомнений. Как же быть? Надо его сегодня же, сейчас же купить. И поскорее дать ему вольную. Пусть отправляется поскорее к себе на Родину».
     – Посидипп, где ты сейчас живешь? У кого? Кто твой хозяин?
     – Лисимах. У Лисимаха я теперь, обувщика. Ему достался. Он на меня руку наложил тогда,.. когда ваш дом грабили.
     Услышав последние сказанные Посидиппом слова, Пифодор ощутил в душе и боль и радость: боль от того, что перед ним мгновенно вновь возникли ужасные воспоминания, а радость от того, что появилась надежда разыскать убийц его семьи. «Так вот кто мне поможет! Как мне сразу не пришло это в голову?! Ведь он же был там! Он все видел!» – подумал молодой человек.
     – Посидипп – сказал он, – а ты,.. ты видел как моих убивали?
     – Конечно, барич. Как не видеть? Конечно видел… Это же все на моих глазах происходило.
     – А ты не запомнил кого-нибудь из них,.. из этих,.. которые убивали, которые насиловали?
     – Как не запомнил? Конечно, запомнил. Я их всех запомнил. Мне хоть годков-то не мало, но память у меня еще хорошая. Сам даже удивляюсь какая у меня память. Особенно то, что давно было, очень хорошо помню. Да и как не помнить? Разве ж можно такое забыть? Они ж ведь что творили-то! Но нет, пожалуй, мне не надо рассказывать – вон как ты побледнел! Лучше не знать тебе.
     – Так ты запомнил их? Даже всех?! И сейчас помнишь?
     – Конечно, помню. Да можно ли забыть этих злодеев? Но тех, кто только грабил, но не убивал, не насиловал, всех не помню – слишком много их было.
     – Да эти мне не нужны: их вина – ничто в сравнении с виной тех, кто насиловал, убивал.
     – Постой-постой, сын мой,.. так ты,.. так ты… Ну, теперь я понял зачем ты здесь. Так ты здесь не для того ли, чтобы отомстить? Ну, это дело доброе, это дело доброе, угодное богам. Давно бы уж надо было. Эрринии взывают к отмщению. Да и погибшие тоже.
     – Да я давно хочу отомстить! С самых юных лет хочу. Не сомневайся, Посидипп! Но как я могу отомстить тем, кого даже не знаю как, где найти? Я не запомнил их почему-то. Мал ведь тогда был. Два лица только припоминаю, но так смутно-смутно, что можно сказать, совсем не помню. Так получилось, что я видел только их ноги,.. ноги этих мерзавцев. Да к тому же я видел происходящее там совсем немного – служанка, которая спасла меня, увела меня быстро оттуда. Да, кстати, Посидипп, ты не знаешь где она сейчас, жива ли? Ее тоже очень хочу разыскать. Чтоб отблагодарить.
     – Не знаю, барич. Я не видел кто тебя спас. А как зовут ее, не помнишь?
     – Кажется, Аретта.
     – А, ну, знаю, – вздохнул раб. – Нет ее, барич. Давно уже переселилась в царство Аида, я слышал. От хворобы какой-то, кажется. Сейчас припоминаю. Да, ее вроде высекли за что-то. Даже не сильно, говорят. А все равно померла. Рубцы стали загнивать почему-то. Жар сильный начался. Не выдержала его и скончалась. Такое бывает. Часто. Многие от этой хворобы умирают. «Внутренним огнем» ее, кажется, называют. Да ты знаешь, наверное.
     – О, как жаль, как жаль! Я так хотел ее отблагодарить. Выходит, зря я за нее часто жертвы приносил, возлияния делал. Все просил богов ниспослать ей здравие, долгую жизнь, свободу.
     – Ну, теперь молись подземным богам – проси их быть милостивыми к ней там.
     – Посидипп, покажешь мне убийц моей семьи?
     – Конечно, барич! Все сделаю чтобы помочь тебе отомстить. Я сам хочу отомстить этим мерзавцам. Я же так люблю твоих родных. Какие добрые были, твои отец, мать. Ко мне очень хорошо относились. Даже,.. даже, ты знаешь, барич, я же даже когда свободным был, там у  себя в Сицилии, жил куда хуже, чем у вас рабом. Там я почти что нищим был. Перебивался случайным заработком. Голодал часто, оборванным ходил. А у вас всегда сыт был, хорошо одет. К тому же отец твой обещал даже вольную дать мне – как только ты возраста эфеба достигнешь. Не успел. Как его жизнь кончилась, так и мое хорошее житье закончилось. Лисимах с меня три шкуры дерет. Кормит совсем плохо. Тружусь как каторжный. А хозяин все бранится, что, видишь ли, я лентяй, зря хлеб его ем. И никаких надежд!
     – Посидипп, сейчас к тебе пойдем. Я куплю тебя и вольную дам, да награжу еще хорошо.
     Раб пал на колени перед Пифодором со словами:
     – Дождался, дождался-таки. О, владыка…
     Молодой человек сразу подхватил его под руки и поставил на ноги.
     – Не надо, Посидипп, прошу тебя. Я же люблю тебя. Ты же для меня как родной.
     Глаза старика увлажнились, морщинистое, бледное лицо исказилось в жалобной слезливой гримасе.
     – Вот как Мойры распорядились – что отец не успел сделать, сын его сделает, – бормотал он.   
     – Посидипп, а сколько их, этих мерзавцев, которые сделали это?
     – Человек тридцать, барич. Двое на нашей улице живут. Еще знаю где человек семь живут… Нет, девять. Они к нам обувь в починку приносят – мы славимся здесь своей работой. Меня не раз посылали отнести им починенную обувь. Поэтому и запомнил. Еще человек восемь просто встречал. Но не знаю где живут. Однако сразу узнал их. Остальных, – их восемь – десять, – ни разу не встречал с тех пор. Но, думаю, тоже сразу узнаю, если встречу.
     – Что ж, неужели за столько лет ты не встречал их ни разу?
     – А что ты удивляешься, барич? Я ж целыми днями дома сижу, работаю. Никуда не выхожу. Хозяин, если отпускает на улицу, то только с каким-нибудь поручением. Сейчас вот обувь одной заказчице относил. Он ведь, Лисимах, меня и в святые праздники работать заставляет.
     – Вот нечестивец! А он не из тех ли случайно, кто моих убивал?
     – Нет, барич. Конечно, хотел бы я очень, чтобы ты и его прикончил. Но боюсь прогневить богиню Правды. Нет, барич, он не из них.
     – Ладно, Посидипп, пошли к тебе… Нет, ко мне пойдем сейчас. У меня с собой все равно нет таких денег. Пойдем ко мне. А оттуда я пошлю с тобой своего эконома. Он все обделает как надо. Он это умеет делать. И купчую сам составит. Так что ночевать сегодня уже у меня будешь. Не на рабской постели.
     – Да возблагодарят тебя боги, владыка! Только,.. только, знаешь, боюсь, ты все-таки отступишься.
     – Почему?
     – Ты не представляешь какой жадный мой хозяин. Он хоть все и говорит, что я бездельничаю, хорошо знает, что это не так. Он, конечно, понимает, что без меня ему трудно придется. О, он заломит за меня цену! Я представляю какую. Хоть старики дорого не стоют.
     – Пусть это тебя меньше всего беспокоит, дорогой, Посидипп. Я куплю тебя в любом случае. Даже если все состояние мое придется отдать. Но до этого не дойдет, я уверен. Ты не знаешь моего эконома. Он мастер сбивать цену.
     Экономом теперь Пифодор имел раба-пунийца Амилькара, заменившего Трофия, ставшего, как уже говорилось, торговцем-мореходом. Амилькар тоже был умен, отлично справлялся со своими обязанностями. Причем особенно преуспевал в делах купли-продажи. Но даже ему не удалось значительно сбить высокую цену, назначенную за Посидиппа Лисимахом. Впрочем, Пифодор не жалел о потраченных деньгах, радуясь, что освободил человека, который проявлял когда-то о нем не малую заботу, и вдобавок мог оказаться очень полезным в замышляемом возмездии.
     И действительно всего за три дня вольноотпущенник показал где живут одиннадцать участников расправы над семьей Пифодора. Правда, на разыскивание домов остальных семнадцати ушло почти полгода.
     Стратег специально часто брал своего бывшего дядьку в многолюдные места. Заметив кого-нибудь из тех, кому предполагалось отомстить, Посидипп шпионил за ним, пока не узнавал наверняка где тот живет. Вольноотпущенник скрытно указал Пифодору всех, кого они собирались наказать. Это дало ему возможность хорошо запомнить внешность каждого. Со временем удалось разузнать и их имена.
     Когда Пифодор счел, что больше не нуждается в помощи Посидиппа, то щедро наградил его и предложил ему отправиться на Родину. Тот, однако, ответил:
     – Нет, владыка. Я останусь здесь. Хочу быть недалеко от тебя. Да и Коринф мне уже родным стал. Шить обувь умею. Куплю двух рабов. Обучу их. Открою мастерскую. Поживу как человек, хоть сколько осталось.
     Стоит заметить, что вольноотпущенники часто продолжали жить в городе, где долгое время провели в рабстве, причем многие по-прежнему служили бывшему хозяину, от которого получили освобождение.
     Ответ Посдиппа вызвал, однако, у Пифодора недоумение и досаду: его не оставляло опасение, что вольноотпущенник по стариковской забывчивости и в порыве словоохотливости, столь обычной в таком возрасте, нечаянно в разговоре с кем-нибудь проболтается чьим сыном является коринфский стратег. Это грозило гибелью нашему герою, так как коринфяне не стали меньше ненавидеть аристократов, а главное, опасались враждебных происков со стороны эмиграции.
     – Так неужели ты не хочешь вернуться на Родину, Посидипп?! – воскликнул Пифодор.
     – А кто тебе сказал, что не хочу?! Еще как хочу! Всю жизнь мечтал об этом! И я обязательно там побываю. Да помогут мне боги. Так хочу увидеть родные места! Посмотрю что и как… и обратно вернусь. Денег возьму с собой немного – только на дорогу и там чтоб побыть недолго. Остальное дозволь, владыка, у тебя на хранение оставить.
     – Но почему, почему ты не хочешь там остаться, в родном городе, жить среди своих родных?! Ведь все считают, что жизнь доживать лучше поблизости от своих родственников.
     – Но у меня там нет родственников: в той войне с пунийцами все они кто погиб, кто, как я, полоненные, рабами стали. Но я все же надеюсь, что кому-то удалось вернуться. Но если такой и есть, то он все равно наверняка бедствует. Так что я скорей всего заберу его с собой сюда.
     – Так живите там вдвоем! Или втроем! Или впятером! Денег, которые я дал тебе, вам хватит, чтоб безбедно жизнь доживать.
     – Но разве я довезу их до туда, владыка, – такие сокровища?! Ведь только и слышно как то один богатый путник, то другой ограблен по дороге корабельщиками, которые его перевозили.
     – Ах вот оно в чем дело! Но можешь не беспокоиться на этот счет, Посидипп, – на моем корабле поплывешь. Благо он здесь сейчас находится – в лехейской гавани стоит. И Трофий пока здесь. Он и отвезет тебя в Сицилию. За одно с товаром. Купит тебе там дом, другое что нужно. Вобщем, хорошо устроит. Не беспокойся, не пропадешь там.
     – Вот так… Так долго не видел тебя… Наконец встретились… и вот уже надо навсегда расставаться, – произнес, вздохнув, Посидипп. Губы его дрожали, лицо еще более сморщилось и приобрело такое выражение, какое бывает у людей готовых заплакать. –  Дозволь мне все же здесь жить, владыка.
     – Посидипп, послушай, разве ты не знаешь, что я задумал? Нет никакой уверенности, что у меня получится это сделать, что все сложится благополучно. А если меня схватят, будут дознаваться? Ведь первым даже не меня пытать станут, а моих рабов, вольноотпущенников. Зачем тебе это? А тебя как соучастника убийства коринфских граждан тогда, несомненно, казнят. Вместе со мной.
     – Владыка, мне не страшно умереть с тобой, за тебя, за Аристея, за всю твою родню. Раз это мойрам будет угодно.
     Как ни возражал Посидипп, Пифодору все же удалось убедить его уехать, обнадежив старика обещанием прислать за ним, как только минует опасность, корабль, чтобы вернуть в Коринф.