Красное и черное

«Ни разу не упасть - не самая большая заслуга в жизни.               
                Главное - каждый раз подниматься».         
                Нельсон Мандела 


                Светлой памяти моих родителей
                посвящается



               
               


               



                И КРАСНОЕ, И ЧЕРНОЕ
                Повесть



.

               










  Киев                08.05.2015 г.
Иногда, прокручивая в своей памяти как короткометражный ролик кино, всю жизнь моих родителей, я задаю себе лишь один вопрос: «До какой же меры должен быть сильным человек, чтобы за свою короткую, отведенную по времени лишь самим Богом жизнь, перенести все это? Падать и вставать, бороться и побеждать. Почти умирать и выживать, принимать на себя как радости жизни, так и измену  самых близких друзей и родных. Переносить голод и страдания, собственноручно сжигая тела своих друзей в топке лагерного крематория, тем не менее, оставаться человеком, беспредельно  преданным своим любимым, своей земле, вскормившей тебя, и – Родине»


               
                И КРАСНОЕ, И ЧЕРНОЕ
                повесть

                Часть первая
                Затмение
               

                1

Они лежали в небольшом углублении, оставленном от взрыва противопехотной мины, а в небе светила яркая и круглая луна, заполняя своим сиянием ночной лес. Василий Новиченко  находился в полном оцепенении от всех событий, прошедших с ним за последние дни. Несколько минут  тому назад, у него на руках,  умер его сослуживец по батальону Николай Тарасюк. Не хотелось ни пить, ни есть, хотя во рту пересохло, а живот противно до боли давал о себе знать голодом. С  Тарасюком они вдвоем пробирались уже четверо суток на восток по бескрайним степям Смоленщины. Их полк был разгромлен еще две недели назад на подступах к городу Мстиславль. Тогда, во время  боя, казалось, что никто не останется в живых. Немцы косили с пулеметов как озверелые.  А у них в магазинах не оставалось ни единого патрона. Но, каким-то чудом они вдвоем остались живы и встретились, лишь пять дней тому. Когда фактически  пришли до памяти – поняли, что оказались за линией фронта. Гул от взрывов уже был слышен далеко на востоке, так что не оставалось ничего другого, как пробираться туда.
       Можно было бы двигаться быстрее, но Николай был ранен в живот и фактически истекал кровью. А Василия шальная пуля, слава Богу, зацепила лишь слегка за голень левой ноги. Передвигаться можно было только ночью. Днем немцы на мотоциклах прочесывали каждый клочок земли, так что остаться в живых  практически не было никаких шансов, а попадать в плен – тем более не хотелось. Николай был небольшого роста, худосочный парнишка и не совсем какой тяжелый, но Василию таскать его на себе было не так просто. Тот постоянно стонал, просил воды и то и делал, что повторял одно и то же слово – «мама». Только прошлой осенью ему исполнилось восемнадцать, а призвали в армию весной уже  этого года.   Родом он был как раз со Смоленщины и село Монастырщина, где должна была быть его родня, по их расчетам, находилось уже совсем близко. Их обоих  поддерживала надежда, что доберутся туда и хотя бы узнают как обстоят дела на фронте. Николаю, конечно, нужна была срочно медицинская помощь. Фактически, познакомились они лишь пять дней назад, после боя под Мстиславлем, а за эти дни стали как братья.
 Но все случилось на удивление гораздо проще. Николай в последний раз уже шепотом проговорил свое «мама» и замолк. Его солдатская гимнастерка вся была пропитана кровью. От этого руки,  да и вся солдатская одежда Василия тоже были в крови.
      Василию было двадцать три  года от роду и ни разу в своей жизни он не то, что был рядом, но даже не прикасался к мертвому человеку. А тут, надо же, совсем рядом лежал, еще теплый, но уже бездыханный Николай.  Прошлой ночью они случайно набрели на двоих убитых солдат. Николай тогда посоветовал Василию снять с одного из них солдатскую форму и переодеться, вместо его одежды младшего политрука. Уже через три месяца боев все в Красной Армии знали, что немцы не щадят коммунистов и комиссаров. Так что Василий, недолго раздумывая, переоделся в солдатское обмундирование, хотя, все это ему было не просто. Не страх, а какая-то рука давила ему на сердце, пока он раздевал солдатика, а затем натягивал на себя его одежду.  Казалось, что он уже сам не он, а какой-то другой человек, облачившись в эту простую солдатскую одежду,  все еще живой, продолжает бороться за существование в этом мире. 
     Придя в себя, Василий толстой сухой палкой выкопал небольшое углубления  тут же в яме, заволок тело Николая туда и присыпал землей. А перед этим выполнил последнюю волю убитого. Надел его пилотку на голову и прикрыл лицо платком, который тот мечтал подарить своей матери. Вдали послышалось жалобное улюлюканье ночной птицы, и Василий отметил про себя, что так совы не дают о себе знать.

               
                2
 
      
Холодная осенняя ночь дунула ему прямо за шиворот солдатской гимнастерки. Он поднял к небу лицо и увидел на старом дубе  притаившегося старого ворона. Тот с некоторым даже презрением, как показалось Василию, наблюдал за всем, что происходило внизу. Белый месячный свет не мешал ему, с какой-то даже насмешкой наблюдать за людьми, так дерзко и напористо  борющихся за жизнь там, внизу, и  за свое присутствие на этой планете. Ворону было не понятно, зачем эти люди так яростно стремятся  сначала  уничтожать друг друга,  а потом с таким же рвением спасать и себя, и друзей.
     Василий лежал с широко раскрытыми глазами и смотрел в самую глубину неба. В лунном его свете он в одночасье увидел  и свое родное село Тодосы,  что находится в самом центре его любимой Украины, и вишневый сад, что стоит у самой кручи возле реки Сухой Ташлык,  и мать, и  родного братишку Сашка, и маленькую сестренку Лиду. Все это было таким дорогим и знакомым, но уже не реальным и недостигаемым. Наяву были лишь война, смерть, голод.
Там, далеко-далеко, на Полтавщине, по всей вероятности, остались в оккупации его жена Елена с маленьким сынишкой Валентином. «Какой он теперь? Ведь в самом конце 38-го, когда его призвали в армию, карапузу  было всего-то два месяца. А теперь прошли целых  три года, видать мужичок уже вырос, какой он теперь»? – промелькнуло, как миг, у него в голове. В небо взлетели сначала красная,  а затем белая ракета. Их яркий свет прервал воспоминания.
Нужно было еще до рассвета добраться поближе к какому-то селу, чтобы там затаиться до вечера,  возможно, если повезет, раздобыть что-то, поесть  и получить,  хоть какую-то информацию о фронте. Свои документы он спрятал рядом с похороненным  Николаем, так что в случае плена, твердо решил выдавать себя за солдата Василия Вовненко.  Тот был его другом детства, вместе ходили в школу,  так что не могло быть никаких сомнений в реальном существовании такого человека. О больших способностях разведки немцев Василий знал еще с политшколы. Все могло случиться и если, не дай Бог, попадет в плен, заранее подготовил в уме себе легенду.
Последние осенние дни выдались не особо радостными и веселыми. То вдруг резко начинал дуть пронизывающий до костей холодный ветер, то на землю наезжал холодный туман, то начинало дождить с утра и до вечера, не оставляя ни единой на теле сухой нитки, превращая лесные тропинки и полевые дороги в сплошную грязь.
Василий  мокрой лесной дорожкой  вышел на околицу небольшого села, как вдруг услышал четное стрекотание мотора мотоцикла. Недолго раздумывая, спрятался в небольшом стоге сена, что стоял на краю хозяйского огорода. Вскоре показался и мотоцикл, с двумя немцами. В коляске мотоцикла, с пулеметом в руках, сидел тощий немец. Через несколько минут  подоспели еще три мотоцикла,  подъехали совсем близко и остановились прямо возле дома напротив. Немного поругались с хозяевами и стали что-то искать. Василий сразу догадался – ищут еду. Тот же тощий, с первого мотоцикла,  взял в руки огромный шест и стал прокалывать им землю, соломенную кровлю дома, сарая. Вдруг его взгляд остановился на стогах сена, что стояли по периметру огорода.  Василий, еще со школы, неплохо знал кое-что на немецком языке, потому легко понял –   ищут яйца, молоко, мясо.
      Когда немец стал колоть стог, в котором спрятался Василий, отступать было некуда. Тем более что туда  подбежала еще огромная овчарка и принялась громко лаять в его сторону.  Сразу же  повалили лицом на землю, сапогом в бок, «русишен капут», «комиссар капут». Убивать не стали. Связали руки и конец веревки привязали к мотоциклу. Когда набрали достаточно в селе провизии, отправились по размокшей дороге  в путь. Гнали так на привязи километров пять-шесть.


                3

    
 Возле какого-то села, всех пленных немцы согнали в помещение старенькой православной церкви. На Смоленщине не было обустроенных советских лагерей, так что, пришлось оккупантам довольствоваться любыми пригодными зданиями.
Купол церкви был снесен разрывом бомбы, поэтому над головами  теперешних ее «прихожан» виднелось только небо. Пленных там оказалось несколько сотен человек, потому каждый,  по возможности  искал себе  место, где более сухо  и потеплей.  Огромные двери церкви закрыли наглухо уже под вечер. А до этого гнали туда все новых и новых людей.
Василий с детства не боялся высоты, поэтому с первых же минут пребывания его в этом  божьем здании  закралась у него в голове мысль – бежать. На окнах стояли   решетки, поэтому выбраться оттуда можно было лишь через дыру в крыше. Еще засветло он несколько раз обошел помещение по кругу и наметил несколько вариантов, как можно взобраться на самый верх. Кишки в животе играли марш, так как он ни крошки не держал во рту несколько дней. Но всем на удивление лишь поздно вечером, когда вся охрана поужинала – открылись со скрипом двери, и на самую середину двое немцев занесли небольшой казан какой-то баланды. Посуды,  естественно,  не было никакой,  так что довольствовались тем, что у кого было. Когда очередь получить «еду» подошла Василию, на стенках казана оставались только ее крохи. Пришлось просто руками набрать то, что там оставалось и только тем, хоть немного,  утолить свой голод.
Среди пленных было много раненых, потому все время был слышен стон и просьбы о помощи.  Нога у Василия почти перестала болеть. Рана была неглубокая, так что довольно быстро затянулась, но кровь понемногу сочилась. Один из пленных был в офицерской форме и дал Василию кусок бинта, чтобы перевязать рану. Как оказалось, тот был военным врачом и постоянно его кто-то звал на помощь. Носил он очки с круглыми линзами, через которые легко просматривались еврейские глаза. 
Ночной обход ничего хорошего не дал. Попытки залезть наверх, не увенчались успехом, так что довелось спрятаться в уголочке и смирно ждать своей участи.
Утром рано, еще только начало подниматься солнце, всех построили в колонну по четыре  и поставили по стойке «смирно». Вдоль строя прошел офицер и скомандовал:
– Всем коммунистам, комиссарам и евреям – выйти из строя!
Все стояли,  низко опустив головы, и не шевелились. Офицер снова громко произнес эту же команду, но строй даже ни капельки не дрогнул. После этого офицер подошел вплотную к шеренге и указал тростью на военного врача. Тот, не проронив ни единого слова, вышел вперед. Двое немцев с карабинами в руках подошли к нему, и повели к стенке церкви. Вскоре раздались несколько выстрелов, а далее колону повели вперед по дороге. В обеденный час они уже прибыли на какую-то  станцию. Всех погрузили в товарные вагоны, и к вечеру поезд отправился на Запад.            
Василий сидел на корточках в углу вагона. Людей в нем набилось так много, что можно было только стоять, или в лучшем случае присесть. Холодные доски вагона отдавали сыростью, и противным запахом каких-то химикатов. Вагон покачивало из стороны в сторону, и только было слышно равномерное постукивание колес да стоны раненых и больных. Он понимал, что их везут в Германию, что через некоторое время будет  бывшая  граница,  и  Родина останется далеко позади. Вот там, на границе, будет та черта, незримая черта, которую пересечет поезд, и он навеки покинет родные края. Быть может и умрет там, в далеком чужом краю, среди абсолютно безразличных к нему людей.
Никогда больше не увидит он обсаженные деревьями дороги на Полтавщине, ярко цветущие вишневые сады вокруг беленьких крестьянских хат. Не увидит и пароходы – яркие, чистые, веселые днепровские пароходы и днепровские мосты, которые свободно и грациозно перелетают через эту чудную украинскую реку, словно огромные гибкие птицы.




                4


Ему еще не исполнилось и семнадцать, когда  с отличием закончил Тодосскую среднюю школу и сразу же уехал в Харьков. С детства любил историю.  Его влекло узнать о прошлой жизни людей, о сохранившихся исторических памятниках, рукописях, о быте и культуре людей, живших во все времена.  Страстно влекла археология, история мира в целом, история континентов, отдельных стран и народов. Не задумываясь, подал документы в Харьковский педагогический институт, на исторический факультет. Лето 1934 года  выдалось сухим и жарким. Солнце просто испепеляло все, что попадало под его лучи. Василий облюбовал небольшую беседку в скверике, напротив института и каждый день упорно занимался там. Успешно сдал все вступительные экзамены, а когда увидел себя в списках, зачисленных в институт, тут же подался домой. До первого сентября еще оставалось больше месяца, а дома нужно было многое еще сделать по хозяйству.  Свежи были в памяти голодные годы 32-й и 33-й, когда в селе за лакомство считалось поесть суп из лебеды. Многие тогда умерли с голоду. Их семью спасло тогда то, что отец Василия, Яков Прокопьевич, работал в то время  на колхозной мельнице. Худо-бедно, но каждый день пригоршню муки, или только высевок,  можно было принести домой. Вот так семья и выжила. Но с самого начала 34-го  отца отправили уполномоченным по отбору лошадей для Красной Армии. Он был специалистом в этой области, так что семья осталась  фактически без главы семейства, потому что тот все время был в разъездах по всей Украине. Фактически, до самого конца лета, Василий, вместе с мамой, Веклой Васильевной,  трудился дома. Убирали пшеницу, молотили ее, копали картофель…Работы было море.  Так и пролетали дни за днями.
Село Тодоссы находится в самом центре Украины, оно расположено на берегах небольшой речки Сухой Ташлык и насчитывает не меньше семи тысяч дворов.  Это красивое поселение раскинулось по обоих ее берегах, и усеяно огромными гранитными валунами, выступающими из земли. Родительский дом, возвышается на левом, довольно крутом берегу, на самой его вершине. От дома вниз тянется огромный огород, в конце которого густо растут дикие вишни. Василий еще малышом любил залезть на одну из них, расположиться там поудобнее и долго смотреть в голубизну неба. За вишняком идет крутой обрыв до самой поймы реки, и уже там, внизу, выкопан огромный колодец с чистейшей родниковой водой.  Каждое утро, рано-рано, когда еще солнце только начинало золотить небосвод,  кто-то из взрослых брал в руки два ведра  и отправлялся туда за водой. Это был почти ритуал. Только первые петухи заполнят пространство своим криком – в доме уже должна быть вода. Кроме самой хаты под соломенной крышей, в усадьбе был сарай для хранения дров и всякой хозяйственной утвари. А  со стороны улицы усадьбу окружала изгородь из каменных столбов, вытесываемых из местных гранитных валунов с перекинутыми между ними жердями. Небольшой цветник, со стороны улицы был  украшен  роскошными  мальвами и бархатцами, густо усеянными  по всей площади, которые  издавали в летний зной удивительно приятный запах.
Каждый день после работы Василий опускался по узенькой тропинке вниз к реке, поудобнее  усаживался на пенек возле трех дубков и цветными карандашами зарисовывал
окружающие его виды. В свое время, когда их усадьбу купил еще дед Василия – Прокоп, тот посадил там первый дубок. Второе дерево посадил отец Яков, когда ему исполнилось  шестнадцать лет.  А уже когда  Василию исполнилось пять,  вместе с отцом они посадили третий дубок.

                5


С первого сентября началась учеба в институте. Все предметы давались ему на удивление легко. Довольно быстро  привык к ритму студенческой жизни. Поскольку хорошо писал и рисовал, быстро стал оформлять стенгазету факультета и стал ее редактором.  Но особенно его увлекал институтский драмкружок. Студенты там ставили в основном пьесы украинских авторов. Большой популярностью у них были «Назар   Стодоля» и «Наталка-полтавка». Уже на втором курсе с увлечением стал заниматься в институтской киностудии. Так как с детства был увлечен фотографией, кино стало для него просто занятием жизни.
Почему-то в конце второго курса, в мае, досрочно началась сессия, и уже по ее окончании в институт пришел приказ, в соответствии с которым всем студентам второго курса присваивалось звание учителя,  и все они распределялись по селам Украины для работы в школе. Как часто происходило в то время, окончив только два курса, в связи с острой потребностью в учительских кадрах он получил назначение в Оболонскую среднюю школу на Полтавщине, где проработал учителем истории до 1937 года, а после этого – завучем в Худолеевской средней школе.  Вот здесь-то и свела его судьба с симпатичной и обаятельной учительницей младших классов Еленой. Вскоре у них появился первенец, сынок, которого назвали Валентин.
30 декабря 1938 года, уже под вечер, в их скромное жилище в селе Худолеевка, что на Полтавщине,  кто-то постучал. Как оказалось, представитель районного комиссариата, принес молодому учителю сельской школы Василию Новиченко призывную  повестку. Предписывалось прибыть ему 2-го января на пункт сбора в поселок Оболонь для дальнейшего прохождения действительной воинской службы в рядах Красной Армии. Первого января скромно отметили день рождения Василия. Заработная плата сельского учителя не позволяла на какой-то шик. Тридцать восьмой год выдался для всех людей не простым. Но в селе было более-менее спокойно. Одна месячная зарплата учителя позволяла купить разве что ведро картофеля, да и то, если повезет. Довольствовались скромным супчиком, который подавала вечером хозяйка квартиры, которую снимали молодые люди.  В уголочке мирно сопел двухмесячный маленький их сын Валентин. Но стоило появиться у них гостям, тоже молодой паре учителей, как Валентин начал кричать и плакать взахлеб. Посидели за столом всего с полчаса. Собрали кое-что в дорогу призывнику и на том отправились отдыхать.

Всю ту ночь Елена не сомкнула глаз. Мысли одна за другой будоражили ее сознание. Фактически теперь она оставалась одна с маленьким ребенком на руках. Ее муж на целых три года уходил на службу в армию  и семья, таким образом,  оставалась без всяких средств к существованию. Ее месячного учительского жалованья  было достаточно только  чтобы  прожить впроголодь. А еще нужно было оплатить за квартиру, за молоко  малышу,  нанять какую-то бабку, чтобы присмотрела за ним. В те времена понятия никакого не имели о яслях или садике. Но самое главное, что беспокоило ее –  дальнейшая судьба  мужа. Такие неспокойные наступали времена, глядишь – и война грянет. Решила, что завтра же подаст директору школы заявление об увольнении. Совсем в нескольких километрах, в селе Жуки, с младшими, братом и сестрой,  жила ее мама Татьяна Андреевна. Там и школа большая есть,  а вдруг повезет и ей найдется   место для работы. Таким образом, сразу будут решены многие проблемы: и няньки, и молока и квартиры.


                6


Зима была в разгаре. На смену дождливой и холодной осени, она началась с холодных ветров и солнечных морозных дней. Несколько последних дней бушевала такая метель, что не было видно на метр впереди. Слава Богу, в этот день выдалась отличная погода. Стоял спокойный ясный день, снег искрился на солнце, будто состоял из драгоценных камней. От Худолеевки. до  села Жуки было рукой подать, каких-то тридцать километров. Случайно, в Кременчуг ехал на своей санной повозке, чтобы продать там кое-что из сельских продуктов, сосед хозяйки. Вот он и согласился подвезти молодую маму с малышом. Лена потеплее завернула малыша в одеяло и удобно устроилась в санях под соломкой. Метель принесла огромное количество снега, и зима, будто настоящая Снежная королева, холодная и иногда и неприветливая, господствовала вокруг. Уже под вечер добрались в Жуки.
Еще  во времена Запорожской Сечи это село было известно не только  на Полтавщине, но и во всей Украине. Лучшие кузнецы были там, а каким борщом с чесночными пампушками  угощали  местные хозяева…. На черной горе, до наших дней,  сохранились развалины имения  князя Вишневецкого. Поговаривали, что там, в свое время, гуляли и Богун, и Сагайдачный. Сам гетман  Богдан Хмельницкий  был гостем в том дворце.
Сразу же на следующий день, Елена пошла в школу и встретилась с директором. Ее без промедления  приняли на работу учителем начальных классов, вести третий класс. На удивление, в учительницы, которая вела этот класс, тоже мужа призвали в армию, и она переехала жить в Кременчуг. Так что, Елена  сразу принялась за работу. Класс был хороший, всего двадцать пять школьников третьеклассников. Да и само здание здешней школы было новым, светлым и довольно теплым. Основной корпус школы был одноэтажным, и лишь посредине была небольшая пристройка второго этажа. Там и были все классы малышей, от первого до четвертого. Школьные зимние каникулы только закончились, и детвора с радостью и настроением бралась за учебу.
Мама, Татьяна Андреевна, с утра и до позднего вечера была занята домашней работой. На хозяйстве были пара десятков курей, с десяток уток. Свинью – не держала, так как та облагалась налогом. Но держали половину коровки, одну неделю коровка у них, а следующая – у соседей. Так что, практически,  малышу всегда было свежее молочко. Вместе с  мамой тогда  жили еще младшая сестра Лены – Мария и младший брат Федор. Старшая – Ольга, уже давно вышла замуж и жила со своим мужем в селе Новоселица, туда,  поближе к Черкассам.  Присмотреть за малышом было кому, правда, Мария работала в колхозе, в бухгалтерии, а Федор учился в восьмом классе, но вместе, потихоньку успевали нянчить Валентина.
Так в работе и житейских буднях пролетели месяцы зимы, а за ними и  месяцы  весны, наступило лето 39-го года. При расставании,  Василий  пообещал Елене, что регулярно будет писать письма, как минимум раз на месяц. Но вот уже прошло почти шесть месяцев, а от него не было ни одного письма. Как только закончилась учеба в школе и все учителя ушли в отпуск, Елена на попутном транспорте добралась в Глобино и отправилась прямиком в райвоенкомат. Молоденький офицер внимательно там  выслушал ее и заверил, что муж ее жив и здоров  и сейчас находится в части, далеко на западе Украины. Так что, нечего зря волноваться, придет время демобилизации, и он живехонький приедет к ней. Тем более, наша страна ни с кем не собирается воевать, мы мирные люди и задача у всех одна, светлое будущее - социализм.

                7



Все весенние, летние и осенние дни  Татьяна Андреевна работала в колхозе.  Занималась там  в основном  разведением в специальном питомнике личинок шелкопряда, из которых, в специальном инкубаторе выводится гусеница. Вокруг села  Жуки, сколько ни кинь взглядом,  растет множество деревьев шелковицы. Вот и занимаются колхозники этим непростым промыслом, кормят гусениц листьями шелковицы, пока те не превратятся в коконы. Осенью сдают коконы на приемный пункт и по количеству сданных коконов, им начисляются дополнительные трудодни.
Елена все лето занималась домашним хозяйством, а с первого сентября началась школа. Радио сообщало,  что Красная Армия в интересах мира и безопасности, во имя возврата исконно украинских и белорусских земель далеко продвинулась на запад. Оправдывали это тем, что  Польша имела территориальные претензии к практически всем соседям — Литве, СССР, Чехословакии и Германии, польские паны мечтали о восстановлении великой державы «от моря до моря». Но наши воины, как писали об этом газеты, выполняя свой долг, способствовали объединению земель коренных народов СССР. Успокаивало ее то, что никаких вестей о потерях нет, значит, там все происходит мирным путем, и потому незачем волноваться за Василия.
 Незаметно пробежали дни, и вот 1-го ноября сынишке исполнился год. Валик уже стал неуверенными шажками передвигаться  по дому, иногда  шкодничать и мало-помалу стал произносить первые слова. Гром грянул как посреди чистого неба, когда первого декабря все услышали по радио, что началась война с финнами. Бойко в новостях радио сообщало, что    оказывается, финская элита тоже  бредит  схожей идеей, созданием «Великой Финляндии». Их правящая верхушка тоже ставила целью  захватить советские земли, которые превышали по размерам саму Финляндию. Что у их радикалов аппетиты  беспредельны, простираясь вплоть до Урала и далее до Оби и Енисея. Для начала, вроде,  Маннергейм планирует захватить советские земли по рубежу Белое море — Онежское озеро — река Свирь — Ладожское озеро, что должно  облегчать оборону новых земель. В состав Великой Финляндии планируется включить также область Печенги (Петсамо) и Кольский полуостров. Ленинград хотят отделить от Советского Союза и сделать «вольным городом», вроде Данцига. Вот почему, было принято решение товарищем Сталиным дать достойный отпор агрессору на его же территории.
В западной  Европе уже полным ходом полыхала  вторая Мировая война, а от Василия,  по-прежнему, не было ни единой весточки. Лена не очень-то вникала в политику, но последние события все время будоражили ее душу. «Как же так? – все время она задавала себе вопрос. «Почему мы, самая миролюбивая в мире держава, а вокруг нас, государства ведут себя так агрессивно?  Финляндия, Польша, Япония – явно агрессоры и завоеватели.  Японцы же, как рассказывает все время радио, довольно долго уже  грабят  наши воды у Камчатского полуострова. Под защитой своих боевых кораблей японские рыбаки не только подчистую вылавливают всю живность из наших вод на миллионы золотых рублей, но также  их государство имеет намерения захватить весь наш Дальний восток. Схожая ситуация и на Советском Севере, где норвежские рыбаки ловят рыбу во внутренних водах СССР. А поляки, а финны – тоже ведь ничем не лучше. Так и норовят захватить нашу родную землю. Финская дальнобойная артиллерия, как выяснилось из радио, может обстреливать город Ленинград  непосредственно со своей границы, а сухопутные войска войти в него одним рывком. Значит политика нашего государства, во главе с ее вождем, товарищем Сталиным – правильная.  Единственная надежда, что дружба и сотрудничество с Германией – надежная защита миру».


                8


Третьи сутки поезд все шел и шел на запад. Сквозь щелочку между досками товарного вагона, наконец,  Василий стал узнавать хорошо знакомые ему поселки, разъезды и станции. Уже совсем  было светло, но солнце сегодня, так и не могло  прорваться своими лучами через толщу серых плотных облаков. Наконец  высветилось неяркое пятно, и его мягкий жемчужный свет пробился наружу и озарил все вокруг: леса и дальние холмы, деревни и людей в темных одеждах, которые, заслонив ладонью глаза, провожали  взглядом их поезд.  До города  Гродно,  как ему казалось,  оставалось  километров тридцать. Здесь, в десяти километрах, почти на берегу Немана, стояла раньше  до войны воинская часть, в которой он проходил службу.
 После призыва в армию, он сразу же попал в школу политруков в Харьков. Удивительное дело, но она находилась совсем рядом с педагогическим институтом, в котором тот раньше учился. После трех месяцев учебы его, уже младшего политрука, направили в 239 стрелковый полк, расположенный в непосредственной близости от города  Минск. Это уже потом, в результате так называемой  «освободительной миссии»,  их полк двинулся на запад,  миновал старую границу СССР и остановился в Гродно. Служба там проходила спокойно и без всякого напряжения. В первые дни октября, ему посчастливилось первый раз отправиться  в увольнительную  в город. От воинской части в город постоянно ходили пригородные автобусы, так что большой проблемы попасть туда не было.  После присоединения  этих земель  к  Белоруссии, Гродно стал уже советским городом.
 Сам город  на  Василия  не произвел никакого впечатления.  Город, как город,  чем-то даже напоминал ему Полтаву. Погулял в парке, полюбовался набережной Немана, а потом решил посмотреть кино. Афиши города призывали в один голос  посмотреть шедевр советского кинематографа – «Волга-Волга».  Комедия киностудии Мосфильм с участием Ильинского, Любовь Орловой, Павла Оленева – только как в 38-м вышла на экраны.
После просмотра кино, Василий снова отправился в городской парк, уселся на скамейку и стал наслаждаться теплом осеннего солнца. «Какая же она красавица, эта Орлова,  какой лоб,  какой рот,  какая грудь и руки.  Как хотелось бы окунуться всем своим телом в эту женскую красоту. И еще, хотелось бы узнать ее душу. И неужели я прошу так много? И что в этом предосудительно? И кому помешало бы, если бы я ее поцеловал в губы?  Мне  ведь  всего лишь  двадцать  один год» – размышлял  тихонько про себя он.

                9


Постепенно память о жене с сыном начала  меркнуть, служба заставляла почти полностью отдаваться ей.  В армию новые призывы набрали совершенно неграмотных восемнадцатилетних мальчишек. В основном сельские ребята, много с Украины, Белоруссии и Сибири. Так что, политзанятия необходимо было проводить ежедневно. Очень огорчало младшего политрука то, что некоторые  были просто  скептически настроены к советскому государству, а были даже такие, что считали его вражеским. Были ребята и с Кавказа, они, в основном, были настроены сдержано. Но вот те, что были призваны  с западных регионов Украины – все  практически отрицательно относились и к службе, и к занятиям по политпросвещению. Они были как на подбор – работящие,  крепко сложенные,  сдержанные,  исполнительные, а вот к службе – совершенно холодные.
В следующее воскресенье он снова был в увольнении. Как только сошел с автобуса, невдалеке, возле входа в огромный магазин, увидел киоск продажи пирожков. Рядом продавали газировку. Купил парочку пирожков с капустой, а далее захотелось попить и водички. Газировкой торговала симпатичная молоденькая девушка, с румянами на щеках. Радость жизни так и играла в ее глазах. Они были василькового цвета и даже с каким-то оттенком бирюзы. Шелковые ее белые волосы волнами перекатывались на плечах. Казалось, что только  продажа  газировки  доставляет ей  самое желанное в жизни.
– А можно мне газированной воды с двойным сиропом, – обратился Василий к ней, неуверенно переминаясь с ноги на ногу.
– Dlaczego nie, prosz; pana  –  ответила бойко она.
– Вы по всей вероятности полька?
– A czy tak trudno si; domy;li;?
– О, у вас такие очаровательные глаза, вам бы лучше было торговать цветами, – решил хоть таким комплиментом оживить разговор он.
– Да я прекрасно могу говорить и на русском языке, просто мне показалось, что и вы поляк.
– Нет, я с Украины. Мой родной язык – украинский.
– Так это же прекрасно. Я с родителями долгое время жила в Львове. Так что немного знаю и украинский язык. Украинский – такой нежный язык, просто – как песня.
За спиной Василия уже собралась маленькая очередь, желающих попить воды, пришлось этот приятный разговор прервать. Он отошел в сторону, а когда покупатели воды рассеялись, снова подошел к девушке.
– И что же это, вы каждый день так работаете? 
– Зачем же, каждый день? День работаю, день выходной.
– Значит в следующее воскресенье вы выходная?
– Так, прошу пана.
Вася сразу решил идти в открытую атаку. «Надо познакомиться», – эта мысль у него в голове пронеслась в миллионную долю секунды.
– Меня звать Василий, а вас?
Он неуверенно протянул ей руку, абсолютно без всякой надежды на успех.
– А я – Марыля.
Она тоже подала  руку, и он  вмиг ощутил ее нежность и тепло своей рукой. Ему даже показалось, что это была не рука, а какие-то перышки, обернутые в нежный бархат. Сердце забилось так часто, что еще миг и могло вылететь из груди.  Снова и снова подходили желающие попить газировку и ему пришлось потихоньку ретироваться на ближнюю скамеечку. Договорились, что в следующее воскресенье, ровно в десять встретятся на этом же месте.

               
                10


И все же в воскресенье, им не  было суждено встретиться. Неожиданно в полк поступил приказ, всем политработникам немедленно отправляться на агитацию  местного населения вступать в колхозы. До начала «освободительной миссии» Красной Армии», эти земли (теперь земли Западной Белоруссии), относились к Польше. Основная масса сельского населения, которое там проживало, было занято мелкотоварным крестьянским трудом.
Василий получил разнарядку проводить агитационную работу в селе Масляница, что размещалось далеко юго-западнее от Гродно.  С одной стороны было приятно, что теперь он имел некоторую свободу от армейских порядков. Но с другой стороны, удручало, что работать придется совсем с незнакомым населением, людьми, которые раньше жили в капиталистической  Польше. Все его действия должны были сводиться лишь к агитации за вступление крестьян в советские колхозы.   Это было не новым для него, так как ему самому пришлось пережить это все в своем селе в тридцатые годы. Тогда его отец взял свою единственную корову и молодого бычка и собственноручно отвел их в колхоз. А семья, после голодовки, только и  жила надеждой, что бычок подрастет, будет,  чем пахать землю, а коровка всегда накормит и детей, и взрослых. И как мама не удерживала отца от этого шага, ничего не помогло.
Местный староста устроил Василия на проживание в доме незажиточной молодой семьи почти в центре села. Свой сухой паек, рассчитанный на две недели вперед, он сразу же отдал молодой хозяйке. Таким образом, он здесь и квартировал и был обеспечен едой. Практически большинство населения села состояло из украинцев и белорусов, так что проблем с языком не было. Но были здесь и поляки, которые настойчиво отказывались вести беседу на  другом языке, кроме  польского. Очень быстро он освоил и этот язык, так как польский и украинский очень  близкие  друг  другу. Никаких собраний здесь не принято было проводить. Приходилось ходить от дома к дому и разъяснять крестьянам преимущества ведения хозяйства коллективным способом.  Очень хорошо откликались бедняки и одинокие крестьяне. А вот зажиточные – те, ни в какую не поддавались  на  агитацию.  Было здесь даже несколько «справных» (кулацких) хозяйств, то есть тех, кто имели даже молотилку или мельницу, трактор или сеялку, много голов крупного рогатого скота и даже наемных работников.  Как раз эти наиболее злобно и с ненавистью смотрели на младшего политрука. Но новенькая командирская форма, выправка представителя Красной Армии, а особенно кобура с пистолетом,  висевшая у него на боку, производили и на них впечатление.
Так добежали дни до весны 1940-го года. Уже наметились и некоторые сдвиги в работе агитатора. В колхоз записались более сотни крестьянских хозяйств, избрали правление и председателя. Все шло к проведению первой посевной. В колхоз записались и несколько хозяйств соседнего с Масляницей хутора Копы, так что Василию необходимо было бывать и там.
В середине марта, когда на полях уже почти полностью сошел снег, Василий возвращался с хутора в Масляницу.  Оставалось пройти через небольшой лесок, и за горой был бы уже и дома,  как вдруг услышал легкий окрик. Но не успел даже оглянуться в ту сторону, как что-то тяжелое обвалилось ему на голову. Пришел в сознание через некоторое время. На голове был мешок из темного полотна, а сам  привязан к дереву. Чувствовал, что  стоит еле-еле на ногах, но  лицом к дереву. Страшно болела голова, в ушах стоял сплошной гул, а к горлу подкатывался все время какой-то комок. Разговаривали на польском языке несколько человек.  Василий сразу понял, что вроде бы грозятся его просто сжечь на костре. Но потом голоса умолкли и неожиданно посыпались на него удары палок. Били больно, пока он не потерял сознание. Когда пришел в себя, понял, что лежит прямо на земле. Пошевелил руками, затем ногами, все вроде на месте и целое, но когда попробовал подняться – страшная боль пронизала все тело. Была сломана правая нога, все ребра до того болели, что нельзя было даже дышать. Пришлось потихоньку ползком добираться в село.  Так полз часа два-три. Мокрый и холодный  глинистый грунт все больше и больше налипал на него, и казалось, что вот-вот его оставят силы. И тут он услышал, как заржал конь. Очнулся уже в доме. Хозяин пытался его хоть как-то переодеть, а хозяйка уже грела воду, чтобы привести  в какой-то человеческий вид. Его спасителем оказался сосед хозяина, который на своей лошаденке отправился в тот день в лес за дровишками.
На следующий день прибыла из части машина, на которой доставили младшего политрука в госпиталь. Как выяснилось, кроме перелома правой ноги и сломанных ребер, еще было сотрясение мозга и закрытая черепно-мозговая травма. Но самое печальное в этой истории было то, что бандиты забрали у Василия личное оружие – пистолет. Потому в госпиталь несколько раз приходили люди  с различного рода расспросами, уточнениями. Составляли протоколы, а в конце уже мая, когда Василий  мог потихоньку передвигаться на костылях, его повезли в городское отделение НКВД на опознание. В комнату, где он сидел, заводили по одному нескольких человек. Спрашивали их лишь одно: «Это он?» Ответ у всех был тоже один: «Да, он». Как оказалось потом, нашли всех людей, которые его тогда били. Нашли у них и его пистолет.


                11 


Новый 1940-й год учителя школы села Жуки  решили встретить вместе. Вечером 31-го декабря для школьников  провели праздник Нового Года, а когда закончился детский концерт, и вся детвора разбежалась домой, в одном из классов накрыли стол. Педагогический коллектив школы подобрался хороший. Отношения среди педагогов были дружественные и доверительные, и все это благодаря тому, что  директор, Мороз Николай Иванович, сам проводил собеседование с каждым человеком, претендующим работать в школе. Он обращал внимание не только на педагогические способности, но и старался, чтобы в школе,  трудились хорошие люди, и чтобы среди учителей были честные и порядочные отношения.
Прежде чем сесть за стол, все отправились  в  зал, где была установлена небольшая елка. Учитель физкультуры принес патефон, и вскоре там закружились пары в вальсе. Электрического освещения тогда в школе не было. Одна-единственная лампочка горела на все село возле сельского отделения почты.  Там стояла небольшая электрическая установка, которая позволяла осуществлять работу радиоточек и  телеграфа.  Горели в четырех углах небольшого зала четыре керосиновые лампы, но и это освещение казалось всем просто райским. Елена старалась не отставать от коллектива и с радостью приняла приглашение на празднование Нового Года в кругу учителей. Все с увлечением танцевали, а перед тем,  когда должны были пробить двенадцать  куранты  Кремля – сели за стол. В то время единственный репродуктор в селе был только возле почты. Но директор школы добился, чтобы радиоточка была и в школе. Когда часы Спасской башни пробили двенадцать,  все произнесли тост за Новый Год, за мир и благополучие. На столе присутствовала скромная домашняя еда. Каждый принес все то, что приготовил дома.
А вот пили исключительно домашнее вино собственного приготовления Николая Ивановича.  Как оказалось, он был не только руководитель школы, а еще  и прекрасный садовод. Дома имел даже  несколько кустов винограда, но вино было на столе, в основном, яблочное.
За столом, рядом с Леной, сидел учитель математики и физики Олег Федорович, высокий брюнет, лет тридцати, в очках с маленькими круглыми линзами. Когда он снимал очки, его глаза жмурились как от солнца, и тогда он напоминал провинившегося мальчугана. Вел он себя элегантно и  с уважением. В школе было принято, что все обращались друг к другу только на «Вы» и по имени-отчеству. К Елене он почему-то обращался особенно почтительно и со вниманием. Она давно уже заметила  на себе его короткие взгляды. На заседаниях педсовета, он тоже, как бы случайно, всегда оказывался  рядом;  иногда  заглядывал к ней в класс и со стеснением напрашивался  хоть что-то помочь.
После непродолжительного застолья – все стали расходиться  и Олег Федорович предложил проводить Елену к ее дому. Зимняя ночь встретила их слепящим снегом, прозрачным, как хрусталь, льдом на деревьях и серебристым инеем.  Казалось, будто деревья специально надели свой сказочный наряд, чтобы порадовать их. Высоко в небе ярко сияла полная луна, заполняя все пространство невообразимой красотой.  Стояла такая тишина, как будто все живое покинуло эти края в поисках тепла.
Их школа находилась внизу, почти возле огромного замерзшего пруда. Можно было перейти по скованному льдом пруду и так сократить путь к дому, но они, как сговорившись, пошли в обход по укатанной санями дороге. Лунный свет, далеко на пригорке,  высвечивал скромный крестьянский дом, где жила Елена, и им обоим не хотелось, чтобы ночная прогулка завершилась быстро. Завязалась теплая беседа о школьных проблемах, о предстоящих детских каникулах, о красоте зимней ночи.  Как оказалось, Олег Федорович любит ходить на лыжах, именно ночью, когда обжигает мороз и скрипит под лыжами снег. И еще он страстно любит читать, особенно увлечен  поэзией Есенина. Уже подошли к дому, слегка запорошенному снегом.  Еще издали Елена заметила, что из его трубы в небо  еле-еле вьется дымок, значит, мама еще что-то готовит, чтобы рано покормить домашнюю живность. Под ногами громко скрипел снег, мороз все крепчал, и даже стал обжигать щеки и губы.   И тут Лену словно ударил гром. «Что же это она, с мужчиной стоит возле своего дома, как молодая незамужняя девица. Еще кто увидит, что и подумают». Вспомнила о Васе, что столько времени нет от него ни единой весточки. Быстро распрощались, и она убежала в дом. 


                12

В середине марта, всю школу потрясло событие масштаба, не только их села, но, пожалуй,  и всей Украины.  Только как начались школьные каникулы,  и Олег Федорович возле школы благоустраивал геодезическую площадку. Он почти собственными руками соорудил там  все, для того, чтобы детишки лучше  учили его предмет. Поэтому, ревностно относился к тому, если на площадке что-то было не так. Как вдруг услышал детские крики, доносившиеся с пруда. Сначала подумал, что просто ребята резвятся там и усердно кричат между собой.  Но когда услышал крик о помощи – тут же, мигом, очутился на льду. В камышах, почти возле самого берега двое ребятишек провалились под лед и изо всех сил пытались выбраться оттуда. По всей вероятности, теплые ключи воды уже ослабили там лед, и  он  не выдержал детей.   Не мешкая, учитель сбросил с себя пальто и кинулся в воду к детям. Глубина, как оказалось, там была уже не большая. Но для детишек  не оставалось никакого шанса выбраться на берег. Олег Федорович все время нырял и выталкивал из воды то одного, то другого из ребят. Наконец подоспели и люди, ехавшие в это время на базар. При помощи веревок вытащили сначала детей, а потом и храброго учителя. Этот случай просто потряс всех в школе. Характерно, что эти двое мальчуганов оказались как раз из класса Елены Александровны. Они отделались только испугом, а вот Олег Федорович после этого попал в больницу с воспалением легких. Две недели он температурил, а потом пошел на поправку.  Уже когда его выписали домой, Елена Александровна вместе со спасенными ребятами решилась проведать его. Какое-то огромное  чувство уважения и даже восхищения появилось у нее к этому человеку. Как оказалось, рядом с ней в одном педагогическом коллективе работал человек, способный совершить подвиг.  Внешне ничем не заметен, скромный, вечно ищущий свои очки, никогда не произносивший пламенных речей – оказался героем.
 Уже к концу учебного года между ними наладились теплые и дружественные отношения. Елена Александровна уже не так холодно относилась к его вниманию и ухаживаниям. Часто оставались в школе после занятий и  оба стремились хоть немного времени побыть вместе.
Наступило лето, время благодати. Маленькому Валентину уже исполнилось полтора года и вместе с Еленой они за ручку старались больше ходить на природе. Деревья уже вокруг давно оделись в ярко-зеленое убранство, а мягкая трава все устелила вокруг. Самое главное, теперь было полно кругом листьев шелковицы. Каждый день, утром рано, как  только уйдет ранняя роса, они вдвоем с корзинками в руках отправлялись за листьями. Дома, на стеллажах эту еду ожидали огромные гусеницы шелкопряда. Накормить  огромную  «ораву»  было не просто.  Как минимум, каждый день, необходимо было нарвать   небольшой мешок листьев. Дома было немного и живности. Особенно маленький Валентин почему-то, подружился с громадным петухом. Удивительно, но этот петух старался всех бить, а вот малыша не трогал. Более того, даже отгонял от него кур и маленького наглого пса по имени «Жулька».  Так его прозвали за то, что тот все время старался что-то украсть, будь то съедобное или просто обыкновенная маленькая вещица.
С Олегом Федоровичем они встретились только в конце лета на педагогической конференции в Глобино. Он за лето как-то возмужал, стал более уравновешен, и с его лица пропало былое восхищение, с каким он всегда смотрел на Елену Александровну.  А все прояснилось уже в конце сентября. Все в школе учителя узнали, что он женился, а его суженой стала молоденькая библиотекарь сельской библиотеки. Лена даже как-то с облегчение вздохнула после этой новости. Но, тем не менее, они с Олегом так и оставались в хороших отношениях. А с первого октября начался призыв в армию и Олега Федоровича тоже призвали служить Родине.  У Лены был в этом учебном году новый класс первоклассников, так что она с головой ушла в работу. От Василия, так по-прежнему за все время  не  пришло ни единого письма. Еще в начале сентября, она снова съездила в Глобино в райвоенкомат. Там ее заверили, что муж служит, ждите, ему осталось служить год, и он скоро возвратится домой.      


                13
 


Госпиталь, в котором проходил лечение Василий, находился рядом с городской больницей  в  Гродно. Он уже мог свободно передвигаться с палочкой, но еще тревожили головные боли  и врачи не отпускали его в часть, до полного выздоровления. За все это время, он лишь несколько раз вспоминал о той девушке по имени Марыля, которую он даже не успел  поцеловать. Он стал героем, умирал там, на поле возле села Масляница, лежал избитый и раненый и проклинал все на свете, так как мог отдать богу душу и не выпить всю голубизну тех девичьих глаз до дна. «Где же она теперь? Помнит его или уже давно позабыла? А может и вовсе он не запал ей даже  в душу, и она давно и имени его не помнит»? – все эти вопросы вертелись у него в голове и ни на один у него не было ответа. Почти за три месяца госпиталь так ему надоел, что иногда хотелось просто превратиться в птицу, выпорхнуть через окно и улететь далеко-далеко, прибиться там к стае таких же пернатых, лишь бы не слышать  стонов больных, забыть этот противный запах лекарств.
 Чтобы не знали врачи, можно было тайком надеть свою форму и выпорхнуть из госпиталя на непродолжительное время. В ближайшее воскресенье он так и сделал. Прихрамывая на ногу, с палочкой в руке, он благополучно выбрался  с территории госпиталя и прямиком направился к парковой зоне города.
Сразу же у входа в парк он заметил и киоск с пирожками, и продавца газировки. Марыля бойко  разливала покупателям водичку, вот только лицо ее было грустным, а голова покрыта темной косынкой.
– Здравствуйте, Марыля! Вы меня не забыли, я Василий? – залпом выпалил он.
– Как же, помню вас. Если хотите водички, становитесь в очередь, – сухо и даже неприветливо ответила она ему.
Такого хода событий Василий никак не ожидал. Ушел в сторонку и пристроился недалеко на скамейке. Лишь только когда возле продавца газировки никого не было, он неуверенно подошел и спросил, почти запинаясь:
– Почему такая очаровательная девушка и  такое грустное лицо?
– А почему такой бравый командир и ходит с палочкой, как инвалид?
– Да вот, отдыхал в санатории  в Крыму, упал со скалы, подвернул ногу.
– А у очаровательной девушки, как вы сказали, две недели назад умер отец.
После этих слов, она опустила глаза вниз и больше ничего не говорила. Он даже не знал, что в таких случаях надо говорить, но тихо и сочувственно выдавил из себя:
– Примите мои соболезнования, я же не знал.   У меня тоже нет отца. Умер, еще в 38-м году.
– Да полно, вам, жизнь есть жизнь, – наконец выговорила она. – Вы ведь тоже не в санатории были?
– Вы, простите меня, что тогда в воскресенье я не пришел. Поступил приказ и нас немедленно отправили  в различные районы области  для агитации.
– Ну и как, успешной была агитация? Организовали вы там свой колхоз?
– Да! Представьте себе, организовал.
– А это, – она кивнула глазами на палку, – тоже результат вашей агитации?
– Да,  в какой-то мере вы правы.

               
                14

Наконец-то их встреча состоялась, но уже без газировки и без людей, жаждущих напиться воды. Встретились в парке вечером на следующий день. У Марыли был выходной, и она охотно согласилась погулять вместе.  Лето было уже в разгаре, в воздухе жужжали насекомые, по стволам деревьев сновали туда-сюда букашки, а пауки разбросали свою паутину между кустами и деревьями. Кругом было слышно щебетанье птиц, у них была своя, горячая пора.
Они стояли, склонившись к дереву, и полушепотом вели разговор, как вдруг, обоим на голову посыпалась ореховая шелуха. Конечно, это запасливая белка, готовила себе тайничок с едой.
Поначалу разговор совсем не клеился. Говорили, то о погоде, то о лете, затем переключились обсуждать последние военные события в Европе. Бродили долго по аллеям парка, наконец, совсем устали, и решили посидеть на парковой скамеечке. Первой быстро устроилась там  Марыля. Она, как маленькая девочка, легко вприпрыжку уселась на нее, а Вася так и продолжал стоять.  Он все продолжал любоваться этой красивой девушкой, ее вьющимися белыми волосами, голубыми глазами и розовыми, слегка припухшими ее губами. Наконец и он не выдержал и заговорил.
– Вы не будете возражать, если я сяду прямо на траве у ваших ног?
– Ой, ну зачем же. Командир и будет сидеть на травке. Хотя, если это вам доставит удовольствие – садитесь.… Но с условием: не надо смотреть на меня такими сладкими глазами, я, же не пирожное с кремом. Лучше расскажите мне что-то интересное.
– Вы меня лучше по веткам заставьте прыгать. С детства не люблю рассказывать. Вот читать – это моя страсть.
– Вот и расскажите мне, что вы в последнее время читали.
Василий, было замешкался, но потом сам предложил:
– А знаете, Марыля, расскажу я вам о том, что будет интересного при жизни людей, ну, к примеру, через двадцать лет.
– И что же особенного?
– А вот послушайте. Ровно год назад, когда я впервые попал в ваш город, смотрел я здесь фильм «Волга-Волга». Потрясающий фильм.  Я с детства занимаюсь фотографией, а уже в институте увлекся съемкой кино. Так вот, представьте себе, что тогда люди уже не будут ходить в кинотеатры, а кино будут смотреть прямо у себя дома.  В каждой квартире будет стоять огромный ящик с киноэкраном. Внизу будет несколько кнопок. Каждая кнопка – это другой фильм. Нажимаешь одну из них и смотришь кино.  Тогда уже не будет ни кинотеатров, не будет и театров. А зачем они? Все можно будет посмотреть дома.
– Ну, это уже выдумка, – не выдержала Марыля. – Как это так, не будет театров? А как же тогда с Шекспиром, с Чеховым, в конечном итоге – куда вы денете своего Карпенко-Карого?
– Да все будет просто. Все пьесы этих  авторов можно будет смотреть на домашнем киноэкране.
– И вот будет в этом ящике десять тысяч кнопок для спектаклей и еще две тысячи кнопок для кинофильмов? – возразила Марыля.
– В то время люди уже что-то придумают. Будет что-то типа патефонной пластинки, на них и будет записано все это.
– Перестаньте думать о таком, а тем более рассказывать.  Лучше подумайте о том, как быстрее выбраться из госпиталя и забросить вот эту палку.
После этих слов Марыля весело подхватилась со скамейки и уже, как показалось Василию, готова была порхнуть в небо птицей. 
Но тут неожиданно для самого себя Василий обнял ее за талию и прошептал на самое ухо:
– Ведь вы знаете, что когда я возле вас, я могу думать только об одном….
– Что я прекрасна и что вы в меня влюблены?
– Что я в вас не только влюблен, но и боготворю вас….
– И что готовы будете даже отдать жизнь за меня?
– Если понадобится – не задумываясь.
За окнами палаты, в госпитале, уже давно было темно, а он все не мог уснуть. Перед его глазами все еще стояла она, ужасно долго, намного дольше, чем все остальные девушки, вместе взятые, которых он знал. Девушка по имени Марыля. На следующий день его выписали из госпиталя, и он отправился в полк.

               
                15

Их встречи продолжались до самой осени. Василий в полной мере использовал возможность младшего командира, получать увольнительные  в те дни, когда Марыля была выходная. Как правило, гуляли в лесу, возле Немана, в городском парке. По воскресным дням ходили в кино. Оба просто сгорали от любви. Марыля влюбилась в него еще год назад при первой встрече. Эти ясные и чистые глаза с зеленым оттенком, просто завораживали ее. Красивое и симметричное лицо, с ровным носом и высоким челом, умный, интеллигентный, эрудированный, высокий – этот учитель истории стал притягивать ее как магнит. Она знала, что у мужчин много занятий, страстей и увлечений. Честолюбие, спорт, служба, наука, любимая идея. Ей казалось, что Василий отличался от всех их своей глубокой нежностью, добротой и  великодушием.  У нее в душе  горело желание обладать им, любить только его, страстно и напряженно.  Каждую новую встречу с ним она ждала с нетерпением, доходя  просто до безумия.
Лишь только в конце ноября она пригласила впервые его к себе домой. Встретились, как всегда, у входа в парк. Холодная осенняя погода не очень располагала к длительной прогулке. Небо было покрыто тучами, и шел холодный косой дождик. К тому же, дул резкий пронизывающий ветер.
Небольшой деревянный домик, в котором теперь жила одна Марыля, находился на самой околице. Уже осыпались листья с деревьев,  увяли цветы и дом сиротливо, на окраине стоял, как бы прислонившись к городу. В середине было тепло и уютно.
После смерти  мамы Марыля с отцом переехали из Львова  жить сюда и  купили совсем недорого этот домик. Отец работал на железной дороге и неплохо зарабатывал, что давало ему возможность отправить дочь учиться в гимназию. В последнее время какая-то болезнь прицепилась к нему, он совсем оставил работу, и Марыля пошла работать продавцом газированной воды. Эта работа была только в теплое время года, а в остальное время она подрабатывала в обеспеченных семьях, присматривая за маленькими детьми. На всех окнах ее скромного жилища стояли цветы герани. В народе их называют просто – калачики. В доме было всего две небольшие комнатушки: одна просторная, совмещенная вместе с кухней, и другая, небольших размеров – спальня. 
Марыля быстро накрыла на стол.  Когда вместе ужинали, в какое-то мгновение Василию даже показалось, что она все заранее для этого приготовила. Здесь был и нежный салатик из овощей, и мелко порезанная и зажаренная картошечка. Стояла и небольшая бутылочка домашней наливки из шелковицы.
В этот вечер уже она рассказывала ему всякие забавные истории из ее жизни. О том, как однажды они с отцом выбрались в лес за грибами и заблудились, или, как еще в детстве, маленькой девочкой тонула в речке. Вот, оказывается с тех пор, почему так боится даже заходить в воду. Рассказывала и о своей маме, которая была чудо-вышивальщица. Своей вышивкой она создавала просто картины на ткани. Здесь были и пейзажи, и иконы, и натюрморты.
Когда она закончила свой очередной рассказ, Василий обнял ее и стал целовать. Нежно обнимая ее, то за плечи, то за талию, он все шептал и шептал ей почти возле самого ее рта слова, которые просто околдовывали ее. Она лежала у него на руках, и только шептала:
– Не целуй меня….Не целуй меня….Милый! Целуй меня еще….
Снова и снова их губы соединялись в долгом и нежном поцелуе. Он стал целовать ее в шею, и тут оголилась ее нежная грудь, и он увидел два соска, как  спелые вишни. Он стал целовать и их….
Она сама взяла его за руку и повела в спальню.
– Иди сюда, иди скорее ко мне, здесь темно и тепло, и здесь никто не увидит нас, – шептала она.
Сама сняла с него всю одежду и только после этого разделась догола. Веки ее дрожали от волнения и от желания. А он в поцелуях чувствовал ее горячие губы и сладкий вкус ее языка и горел таким же нестерпимым желанием, какого он еще никогда не знал в жизни.


                16


На следующий день он опоздал к поверке и получил три дня ареста. Его временно отстранили от работы с бойцами, а также  лишили возможности получать увольнительную на месяц. Все трое суток ареста, он провел в арестантской комнате, здесь же, в полку, с решеткой на единственном окне. Дверь  была железная, с небольшим окошечком, через которое ему три раза на день подавали еду. В этой комнате было всего три предмета: стол, табурет и деревянная кровать, которая в соответствии порядком в дневное время должна была быть собранной. Таким образом, арестованный не мог свободно лежать целый день, а мог лишь сидеть или стоять. Читать, тоже было не положено, оставалось только думать и смотреть в закрытое решеткой окно. Удивительно, но каждый день в одно и то же время на окно залазил огромный кот, имеющий всего два цвета окраса – черный и белый. Он сидел, грелся на утреннем солнышке и ждал до тех пор, пока ему не подадут что-то поесть. Вдоволь наевшись, он тут же удобно устраивался и долго дремал.
Василий подкармливал его, смотрел на это чудо природы и размышлял про себя, что фактически они  в настоящее время отличаются лишь одним: кот свободен и мог позволить себе все, что заблагорассудится, а он – заключенный под арестом, и, кроме как сидеть здесь, ничего не может. Но природа сотворила все разумно и справедливо. В конце концов, и его, и кота ждет одна и та же участь.
Прошло время и все стало на свои места. Василий занимался в части положенной ему работой, а когда получал увольнительную – встречался с Марылей. Их любовные отношения с каждым разом приобретали все новые и новые формы.  Казалось, что этим увлечениям никогда не будет конца. Уже далеко остались позади новогодние праздники, и в разгаре была зима,  наступил 1941-й год. Очень по-домашнему просто и тепло они отметили с Марылей его день рождения, который был первого января. Немного посидели за столом, а потом долго утешали друг друга в постели. Теперь уже Василий не рисковал и заблаговременно уходил, чтобы успеть на последний рейсовый автобус. Тем более, что в этом году, была снежная зима с хорошими морозами. Так что, все могло случиться по дороге непредвиденное.
Василию оставалось служить меньше года. Но события в Европе, да и в целом в мире все более усложнялись. Уже ни у кого не вызывало сомнения, что будет война, жестокая и кровавая. Всего лишь по ту сторону Немана, прямо напротив того места, где стоял его полк,  уже стали накапливаться немецкие войска. Достаточно было в хорошую солнечную погоду выйти на пригорок берега реки – откуда было видно невооруженным глазом, что соседи не спят. Каждый день все новые и новые виды войск появлялись там. Уже в феврале, даже самолеты с черными крестами, стали пролетать вдоль реки на низкой высоте.  Они не перелетали на нашу территорию, но  их поведение было наглым и вызывающим. Их командир полка полковник Морозов, проводя занятия с политруками, все время делал акцент на том, что никакие военные действия с Германией не предвидятся. Если в остальных военных округах, Василий знал об этом, шла планомерная военная подготовка, проводились учения различных родов войск, то в их Западном военном округе была тишь да гладь. К примеру, выгоняли солдат в зимний солнечный день на плац в одних подштанниках и те демонстративно проводили разминку, а потом обливались холодной водой. Порой, ему даже казалось, что их полк специально стоит здесь, на берегу Немана, чтобы демонстрировать немцам свое миролюбие.  Можно было даже иногда разглядеть и самих немцев. Те были хорошо одеты, с карабинами в руках, стояли и с интересом наблюдали наши «спектакли миролюбия». А потом до упаду смеялись, держась за животы. Их же мотострелковый полк был совершенно не укомплектован. Отсутствовали практически  подразделения связи,  подразделения бронетехники и артиллерии. Радио и газеты наперебой твердили об одном:   «Никакой войны между СССР и Германией не предвидится, стороны строго соблюдают условия Пакта о ненападении: слухи о близящейся войне «являются неуклюже состряпанной пропагандой враждебных СССР и Германии сил». Когда он бывал в Гродно, то на станции железной дороги  видел много составов товарных вагонов, заполненных до отказа пшеницей, углем, рудой, прокатом металлов и лесом. Все это тоже согласно договору шло в Германию.
Младший политрук худо-бедно ориентировался в ситуации, но не мог понять почему в августе 1939 г. Сталин принял окончательное решение — поддержать Гитлера? Почему, вот уже полтора года, Гитлер ведет по всей Европе агрессивную, захватническую войну, а вождь мирового пролетариата фактически способствует этому? А может это и есть великий замысел его, выждать, накопить силы, и когда враг будет обессилен войной – ударить по нему полной мощью? 


                17



Поезд медленно подошел к станции и тихонько остановился. Через щелочку Василий выглянул  и сразу же узнал это место. Без всякого сомнения, это было Гродно. Он сотни раз бывал на этой станции, так что без труда сразу узнал ее. Запах спертого воздуха в вагоне до того въелся за эти трое суток, что когда отодвинули в сторону двери товарняка, свежий воздух с улицы никак не обрадовал его пассажиров. На всю длину поезда стояла шеренга солдат с карабинами в руках. Некоторые держали еще на поводке огромных черных псов породы «овчарка». За солдатами возвышалась стена из сетки,  но за ней Василий заметил обыкновенный пассажирский поезд. Ни единого пассажира возле него не было. Он стоял как призрак, как представитель уже иного мира, мира, где не было живых людей, а были только пришельцы с черепами вместо голов. Теперь здесь уже  хозяйничали оккупанты, жестокие, уверенные в себе, алчные. На секунду сердце у него замерло, перестало биться, словно все сосуды,  вены и артерии его тела стянуло мокрой веревкой, и они уже не пропускали ни капли крови.  Только с этой минуты, он понял, что никогда уже  в жизни не увидит свою родную Украину, маму, сестру и брата, жену Елену с маленьким сыном.
Всех пленных построили в колонну по четыре и погнали за город. Моросил мелкий холодный дождик. Василий вдруг вспомнил того убитого солдатика, который «подарил» ему одежду, там, на Смоленщине. Слава Богу, достался ему в «подарок» и старенький солдатский ватник. Он, этот ватник, хоть и был совсем коротким, но грудь согревал. Прибыли на огромное поле за городом, огороженное в один ряд колючей проволокой. Всех пленных загнали внутрь – за ограду, снова выстроили шеренгой и разбили на блоки,  что-то вроде сотни.  Вася попал в шестой блок.  Ни единого  укрытия, ни единого здания кругом не было. Но одной стороной это оцепление примыкало непосредственно к лесу. Голод мучил его, невзирая ни на что, от голода трещала голова, все тело заполнила невообразимая слабость. К тому же стала сильно болеть раненая нога. Больные и раненые пленные сидели прямо на мокрой от дождя земле. Рядом он увидел белобрысого солдатика, сидевшего почти на согнутых коленях и сильно заросшего щетиной небритого кавказца. Василий сел на землю прямо возле кавказца, тот с готовностью подвинулся – все трое молчали. Белобрысый тоже молчал. Он держал у рта губную гармошку, повернув ее обратной стороной. Она была маленькая, и он лишь слегка трогал ее губами. Она не издавала ни единого звука, но по лицу белобрысого было видно, что он мысленно наигрывает какую-то мелодию, Так и просидели, согреваясь, плотно прижавшись друг к другу под дождем, под открытым небом до утра.
Рано утром шестой блок погнали обустраивать железнодорожное полотно. Перед этим, правда, покормили. Дали по кусочку хлеба и какую-то баланду из свеклы. Свекла была видать сахарная, так что все пленные эту «еду»  поели с удовольствием. На железной дороге работали до самого позднего вечера. Таскали шпалы, рельсы,  делали подсыпку полотна щебенкой. После бомбардировки дороги, там было предостаточно работы. Что особенно удивило Василия в этот день, так это то, что их шестой блок, а это сотня пленных, охраняли всего трое немецких солдат с карабинами. И никто, ни единая душа даже не помышляли бежать. Уже поздно вечером снова покормили все той же баландой, но на этот раз хлеб не дали.
Снова втроем, Василий, белобрысый и кавказец провели ночь, тесно прижавшись, друг к другу. Белобрысый  как, оказалось,  был русский, по имени Ваня,  родом с Гомеля.  А  кавказец – чеченец, из Грозного, по имени Рустам. Сильно болела раненая нога. Может быть, она и перестала бы  беспокоить,  но тяжелая работа днем измучила ногу окончательно, даже выступила кровь. Этой ночью не было дождя, на лагерь пленных насунулся густой туман, стало теплее и Василию даже удалось сидя уснуть. Он увидел жуткий сон, будто он сидит где-то посреди равнины. Земля под ним  сырая и холодная, и
у него нет обеих ног, одни культи; небо над ним черное и тяжелое, и это небо опускается все ниже и ниже к земле. Вот оно его уже начало давить, сжимать ему грудь, а он не может убежать, не может даже крикнуть – знает заранее, что крик бесполезен.
На следующий день, после переклички, их блок оставили в лагере строить навес. Задача была поставлена каждому блоку собственными силами построить для себя временное укрытие.  Он даже обрадовался такой работе.  Плотничать любил еще с детства, запах самой древесины напоминал ему детство, пилораму, огромный колхозный двор, где ровными штабелями сушились доски, бревна, разные готовые изделия из дерева. Во время небольшого отдыха нашел  обрезок чистой доски, уголек и стал рисовать контуры лесного пейзажа с колючей оградой. Как вдруг неожиданно для него, почти  возле самого уха услышал:
– Gut gemacht, gut gemacht! Weiter.. (Молодец, молодец, продолжай).
Это пожилой немец из охраны заметил его творчество. На радость Василию он заметил и его рану на ноге и спустя несколько минут принес и дал ему маленький пузырек с йодом. Вася был просто обескуражен. Такого он и представить себе не мог. «Надо же, враг помог ему, сжалился над ним, над бывшим младшим политруком», – такое не могло присниться ни в каком сне. Уже поздно вечером он аккуратно помазал тело вокруг раны и наутро она затянулась. Лицо  пожилого немца так врезалось ему в память, что впоследствии,  иногда ночью, даже стало сниться. Но самого  этого немца, Василий больше в охране лагеря никогда так и не видел.


                18

Лагерная жизнь военнопленных текла своим чередом. Они уже хорошо подружились – он,  белобрысый Иван и кавказец – Рустам. Им он представился как Василий Вовненко. Вместе хлебали лагерную баланду, вместе спали, тесно прижавшись друг к другу, вместе пахали на железной дороге. Мысль – бежать, первой зародилась в голове Василия. Он внимательно присматривался ко всем деталям охраны лагеря и различным строениям на его территории. Со временем, ближе к лесу, прямо возле колючей ограды на месте старого туалета, пленные построили большой туалет из деревянных досок. Никаких вышек, никаких пулеметов – не было. Лишь по четырем  углам стояли мощные прожектора, освещавшие территорию лагеря ночью. Охрана была малочисленной, в основном состоящая из пожилых немцев, но было с десятка два злющих овчарок. На работу по ремонту железной дороги их гоняли каждый день, начиная с семи утра – и до позднего вечера.
Уже наступила зима 41-42-го года с огромным количеством снега и морозами. Кроме деревянных навесов, не было никакой защиты ни от ветра, ни от холода. Спасало то, что друзья все время помогали друг другу. Чтобы хоть как-то согреться ночью, весь шестой блок собирался вместе, плотно прижавшись один к одному. Вплотную к лагерю стоял красивый зимний лес. Пушистый белоснежный покров устилал всю землю, а деревья стояли украшенными, как в заколдованном царстве. Пленных не радовали эти красоты, теперь они находились в ином царстве, царстве  тьмы. Не радовал снег и Василия. Во-первых, обувь его полностью продырявилась, ноги все время были мокрые и холодные. А во-вторых,  для побега снег был только помехой. По следам, беглецов было найти значительно проще, не говоря уже о собаках.
Постепенно у него в голове вырисовался план побега. Заранее ослабляют пару досок в задней стенке туалета, потом кто-то  один из них, ночью, тихонько делает проход в колючем ограждении, подает сигнал двум оставшимся, и они вместе скрываются в лес. Сделали и небольшой запас еды на такой случай, несколько кусков хлеба и с десяток морковок.
Глубокой ночью с тринадцатого на четырнадцатое января 1942-го года они решили бежать. Четырнадцатого января (уже по новому стилю) Василию как раз исполнялось 24 года и ему казалось, что и это событие будет способствовать успеху их дела.  Рустам напросился идти первым. Уже заранее он ослабил доски, что не составило большого труда, так как они были прибиты короткими гвоздями, и потихоньку руками обломал проволоку, проделав в заграждении узкий проход. Лишь потом открыл дверь туалета, этим, как было заранее уговорено, подал сигнал друзьям. 
Тихо и незаметно им удалось скрыться в лесу. Побегу способствовала и погода. Шел мелкий снег, а ветерок тут же заметал их следы. Быстро добрались до железной дороги. Знали, что дорога хорошо охраняется немцами, потому быстро ушли в сторону от нее. Уже до побега они обсудили план дальнейших своих действий. Зная, что немцы кинутся искать их в восточном направлении, друзья решили идти на запад, чтобы сбить с толку преследователей. А уже потом повернуть на восток и двигаться до линии фронта, к своим.
Так брели они в основном лесом почти до рассвета. Никакой погони за собой не слышали. Шли больше всего даже на юго-запад, как снова вышли на железную дорогу. Прямо здесь было небольшое служебное здание, а вдалеке на путях работали железнодорожники. Незаметно пробрались в здание. Здесь было тепло и даже в шкафу нашли  еду, а на вешалках висела служебная  одежда  рабочих железной дороги. Друзья, подкрепившись, тут же переоделись в форму и натянули на ноги добротную обувь и быстро скрылись в лесу.  По всей вероятности это в дальнейшем сыграло с ними злую шутку. Уже на третий день после побега их поймала охрана железной дороги. Всех троих посадили в подвал какого-то здания с решетками на окнах, где они просидели до утра следующего дня. А утром приехала на грузовике охрана их лагеря. Долго всех троих били, почему-то особенно Василия, но уже в лагерь их не увезли.
Совсем скоро друзья оказались в Гродненском гестапо.


                19

Прошли ноябрьские праздники, у детишек начались осенние каникулы, и Лена решила снова навестить райвоенкомат. На душе было как-то неспокойно.  Тихо и мирно, как это выглядело со стороны гражданского населения, прошли события «зимней кампании» в Финляндии. Радио рассказывало и о блестящих успехах   Красной Армии в ее продвижении далеко на запад, с освободительной миссией и воссоединением украинских, молдавских и белорусских земель. А от Василия за все это время, не было ни единой весточки. «Как он там, здоров? Может погиб уже давно? А никто и не скажет….»,– все крутились у нее в голове такие мысли.  На этот раз сам районный военком принял ее, выслушал и заверил, что Василий служит Родине, жив он, здоров и уже под Новый Год будет дома.
Не могла знать тогда молодая учительница младших классов средней школы на Полтавщине, что не существовало ни капли правды в словах этого офицера. Потому, как и сам офицер не знал и тысячной доли всего того, что замышлялось уже там, в московском  Кремле, в Берлине, Лондоне и Вашингтоне. Ни радио, ни газеты не говорили правду, какой она есть в действительности. А уже в то, такое мирное и спокойное время гибли сотни, тысячи, десятки тысяч ни в чем неповинных молодых парней. Их телами, еще не погребенными, были усеяны поля от берегов Ладожского озера, до берегов Испании, от севера Африки и до Японии. А «правда», которую необходимо было доносить до умов простых граждан, рождалась в умах зажирелых чиновников,  которые и сами-то толком ничего не знали, но верно служили  своим хозяевам. А служили они тоже не просто так, а потому как хотели спокойно спать, вкусно есть и красиво жить, причем жить не на покрытой копотью заводских труб улице Красных коммунаров, а где-нибудь на Фрунзенской набережной в Москве. Не могла скромная учительница знать и того, что на Фрунзенскую набережную просто так не пускали. Туда пускали только тех, кто верноподданно служили властям Кремля и услужливо несли в умы людей весь тот бред, высочайше предписанный к распространению  в отделе агитации и пропаганды ЦК КПСС.
Но больше всех, казалось, переживала за все ее мама, Татьяна Андреевна. Простая крестьянская женщина, которая еще в далеком 1924 –м году осталась вдовой. Она не находила себе места из-за того, что старший ее сын Николай уже давно  тоже  в армии, а младшенькому, Федору, вот-вот исполнится восемнадцать. Выносила она за свою жизнь восьмерых деток, но трое, еще до гражданской войны умерли от тифа и голода. Одна, из тех четверых, только Оля осталась жить. Уже потом родились еще Николай, Елена, Мария и Федор.
Быстро пролетели Новогодние праздники,  и наступил 1941-й год. А уже ранней весной забрали в армию и младшего – Федора. Мария вышла замуж и уехала жить в Харьков, так что в доме теперь остались жить только они втроем, мама, Елена и маленький Валентин.  К весне Валентину уже исполнилось два с половиной годика. Малыш рос крепким и  здоровым ребенком и никакие проблемы его не омрачали. Но в их дворе теперь завелся его страшный враг. Бабушка Таня завела козу, и та упрямо все время стремилась боднуть малыша. Стоило ему хоть на миг зазеваться, как она была уже тут, как тут. Чтобы как-то перехитрить козу он оббегал вокруг дома и скрывался  на луг играть с мальчишками, такими же карапузами, как и он.
Первое письмо от Федора мама получила уже в конце мая. Писал он, что  служба идет хорошо. Теперь он каждый день сыт, одет в такую форму, что ему такое и не снилось, что их старшина очень требовательный, но его не обижает.


                20

В субботу , 21 июня, Василий получил увольнительную и отправился сразу же в город к Марыле.  Весенняя буря немного повредила крышу ее дома, и он пообещал ей все там исправить. Деревянный дом был укрыт ровными пластинами из дерева. Такого Василий у себя в Тодоссах никогда не видел. Там крестьянские хаты были покрыты соломой, а здесь и дом из дерева, и крыша – тоже из дерева. С работой он справился быстро. Ветер пластины только раскидал, но не повредил. Так что он быстро все отремонтировал. А потом они вдвоем с Марылей отправились купаться на Неман. Речка протекала здесь, совсем близко.  День выдался – просто чудо. Весь берег был усеян отдыхающими. В основном здесь была молодежь. Пели песни, купались, играли в волейбол. Марыля в воду даже не заходила, боялась, все сидела на берегу и смотрела, как красиво плавает Василий. После обеда распрощались, и он отправился в часть. Было строго-настрого приказано явиться в расположение до пятнадцати часов.
Было тихо и обыденно. Командир полка дал распоряжение всему составу с семнадцати часов находиться, в помещениях. Вокруг территории ходили только патрульные. Что происходило – никто не понимал. Старшие офицеры то расходились по своим подразделениям, то снова шли на совещание к командиру полка.  В 22-00 , как обычно, дали отбой, но ровно в полночь всех подняли по тревоге.  В час ночи объявили снова «отбой» и весь состав полка спокойно отправился отдыхать.
 Ровно в четыре утра по московскому времени 239 мотострелковый полк одним из первых принял бой. Василий проснулся от страшной канонады артиллерийских выстрелов и от падающих мин. Их казарму разнесло в пух и прах при первых же попавших туда снарядах. За несколько секунд он оделся и схватил свой карабин. Когда подбежал к брустверу, там уже лежали и отстреливаясь несколько бойцов. Из замаскированной амбразуры уже начал работу пулемет. Василий не успел сделать и несколько выстрелов, как был убит второй номер пулеметного расчета и он занял его место.  Их рота обороняла занятый рубеж минут сорок.  Противник непрерывно пересекал реку Неман на плотах, лодках и машинах-амфибиях. При этом велся активный артиллерийский обстрел. Уже через час обороны из его роты осталось в живых не более тридцати бойцов.  Командир полка был убит сразу же после начала боевых действий. А командир их роты был тяжело ранен и командование ротой на себя взял молоденький младший лейтенант по фамилии Сорока.  Когда патронов не стало, он-то и дал команду на отступление. Рота без патронов и поддержки начала отступление в сторону города Гродно и уже через два часа вступила в город.  Население спасалось, как могло. Бросая жилища и имущество, часто прямо с места работы горожане шли, куда глаза глядят. Вскоре определилось общее направление бегства от бомбежек – на окраины, к лесу. На восточной окраине собралась большая беспорядочная толпа, хорошо заметная летчикам, которые стали строчить по ней из пулеметов. Никем не управляемая, толпа бросилась в ближайший лес и далее на Минское шоссе, которое вело на восток. Встречным потоком на защиту города шли немногочисленные войска Красной Армии. Молодые солдатики кричали:
– Возвращайтесь домой, мы защитим вас!
Командование 239 мотострелкового полка временно взял на себя подполковник Недюжий. Вскоре он собрал всех командиров рот и дал приказ отступать  в сторону Минска по Минскому шоссе. Позже они узнали, что их полк приказано было направить на переформирование и  укомплектование для обороны Минска.
Василий смотрел на бегущее от бомбежек гражданское население и искал глазами Марылю. «Где-то же и она, может быть, среди них, может быть ранена или даже погибла», – думал он.
От их полка осталось в живых не более сотни человек. Впервые в своей жизни Василий видел, сколько убитых, сколько раненых, сколько покалеченных и изуродованных тел. Кругом была кровь, куда не кинь взглядом – кровь. А живые все шли и шли на восток. «Где же та – непобедимая и легендарная, в боях познавшая радость побед?» – задавал и задавал себе вопрос Василий. Уже поздно вечером возле поселка Скидель их усадили на грузовики, отправляющиеся на Минск. Но не проехали они и сорока километров, как в небе показались три мессершмидта с черными крестами на крыльях. Фактически они беспрепятственно начали расстреливать колону. Бойцы только успели спрыгнуть с кузова и скрыться в лесу, как их грузовик от попадания  бомбы или мины разлетелся на маленькие щепки.  Василий смотрел в голубизну неба и задавал себе снова и снова вопрос: «Где же наши славные соколы, почему они не бьют этих гадов, а позволяют им так вольно вести себя в небе»? Лишь только в полночь, наконец-то их усадили в открытые товарные вагоны и повезли в направлении Барановичи.
Через Барановичи их состав благополучно прошел, не останавливаясь, так как рано утром этот важный железнодорожный узел  немцы подвергли массированной бомбежке. 23-го июня поздно вечером весь состав с военными остановился  на небольшом  полустанке за станцией Дзержинск. Как выяснилось, здесь им предстояло вести оборону города Минска. До столицы Белоруссии оставалось рукой подать.


                21

В воскресенье 22 июня все втроем, Татьяна Андреевна, Елена и маленький Валик отправились на колхозный рынок. Планировали закупить кое-что, чтобы кормить домашнюю живность. Конечно, можно было бы оставить малыша одного дома, но не рискнули. Уж сильно стал тот последнее время шкодничать; то кастрюлю перевернет, то курей выпустит, а к тому же в последнее время взял себе в моду залазить в печь. Стояла в этот день хорошая, по-настоящему летняя погода. Быстро скупились и направились уже домой, как Елена вспомнила, что планировала еще зайти в школу, чтобы переговорить с завучем относительно расписания занятий в следующем учебном году. Когда они вышли со школы был уже полдень, и Елена заметила, что возле почты собралась огромная толпа людей. Все они внимательно слушали громкоговоритель. Как раз шло выступление по радио народного комиссара иностранных дел Молотова, в котором он официально сообщал советскому народу о нападении фашистской Германии на Советский Союз и объявлял о начале отечественной войны против агрессора.
После всего услышанного у Елены онемели и руки, и ноги. Она с трудом дошла домой и рассказала обо всем услышанном маме. Долго плакали вместе, утешали одна другую, а потом просто долго сидели, молчали и каждый думал о своем. Только маленький Валентин, как ни в чем не бывало, игрался во дворе, дразнил козу и гонял курей.
Татьяна Андреевна по-своему любила своего зятя Василия. Он был образованным, культурным, всегда внимательным к ней, а вот Елену, как ей казалось, – не любил. Подсказывало ей материнское сердце, что не сложится у нее с ним дальнейшая жизнь. Она видела, что он и она – это два совершенно разных человека. Елена  вся отдавала себя семье, все стремилась сделать, чтобы их семейные узы были крепкими, чтобы в семье было уютно и тепло. Ей хотелось бы, чтобы Василий любил своего сына. Василий же, и это было видно даже невооруженным глазом, не был человеком семьи. Различные увлечения – друзья, гулянья, фотография, музыка – были у него на первом плане. Показательным было даже то, что когда родился его первенец, он не взял ни разу даже его на руки. Татьяна Андреевна многое повидала на своем веку. Похоронила своих троих детей с четырнадцатого по семнадцатый годы, а уже в двадцать четвертом ушел из жизни и ее муж Александр. Он был плотник, все время находился в работе. Конечно, любил и рюмочку лишний раз  «закинуть за шиворот».  Никто, даже предположить такого не мог, но чахотка быстро его замучила, и семья, фактически, останется без кормильца. Но он – любил детей, он просто души в них не чаял. И игрался с ними, и если было надо – нянчился с ними. Особенно любил старшенького сына Колю. Каждую заработанную им копеечку он нес в семью, для детей. Так что весь этот контраст для нее – был на виду.
Два ее сыночка, старшенький Коля и младший Федор теперь были в армии. От младшего, только как в конце мая получила пока единственное письмо, а вот от старшего  ничего не было слышно. Болело у нее материнское сердце, за всех троих ее мальчиков, потому и не сомкнула своих глаз до самого утра.

                22



Елена тоже всю ночь не спала. «Как теперь сложится ее жизнь, останется ли живым Василий?  Как долго будет эта война, а что если ее единственный сынок останется сиротой»? – все эти вопросы будоражили и будоражили ее сознание.
Уже к концу июня, с запада посунули толпы беженцев. Шли они через станцию Глобино, казалось и днем, и ночью. А первые самолеты с черными крестами на крыльях они увидели уже в июле месяце. Зловеще пролетели они над их селом, а вскоре, высоко в небе, показались и несколько бомбардировщиков. Видать, летели они бомбить Полтаву, Днепропетровск или Харьков.
До конца лета вокруг громыхала артиллерия, бои катились то вперед, то откатывались назад, но за все время на их село не упала ни одна бомба, здесь не разорвался ни единый снаряд. А в конце августа уже гул артиллерии был слышен далеко на востоке.
Занятия в школе начались, как обычно, первого сентября. Детей в школе осталось мало, так что пришлось заниматься с объединенными классами.  Но где-то 15-17 сентября в село неожиданно для всех приехали на лошадях полицаи с белыми повязками на левой руке с надписью «POLIZEI» во главе с немецким офицером, который восседал на мотоцикле с коляской.
По домах прошлись полицаи и приказали всем взрослым гражданам немедленно явиться на площадь, что возле сельсовета. Татьяна Андреевна и Елена тоже отправились на площадь. Там уже собралось все взрослое население села. Двое полицаев вскоре прикатили огромную деревянную бочку, и на нее влез офицер. На ломаном русском языке он объявил, что отныне здесь установлена немецкая власть, что всем необходимо работать на благо Великой Германии и что теперь власть в селе будет представлять бывший голова сельского совета Назаренко Петр Степанович. Также было объявлено, что с завтрашнего дня все взрослое население села приступает работать в колхозе и что Назаренко Петр Степанович для них теперь – самое высокое начальство, он же будет и председателем  колхоза.
Петр Степанович, действительно, давно, еще до начала войны, был когда-то председателем сельского совета. Но вот председателем колхоза – никогда. Ему уже давно стукнуло за шестьдесят, и он спокойно сидел  у себя дома, занимаясь своим хозяйством.
Четверо полицаев остались теперь в селе, а офицер укатил себе на мотоцикле. Так вот, что характерно, до самого конца войны никто в селе больше ни разу не видел здесь ни единого немца. Хозяйничали здесь, в основном, полицаи. Все они были сынками бывших местных,  раскулаченных еще в начале тридцатых годов, богатых крестьян.
Школу закрыли и объявили, что никаких занятий больше не будет. Буквально, на следующий день все, как один, вышли работать. Каждый работник сразу же получил свою разнарядку. Елена с мамой трудились на току, очищая и сортируя убранный хлеб. На полях еще оставалась масса неубранной пшеницы, овощей, кукурузы, так что работы было много. Теперь малыша пришлось оставлять дома одного. Одиноким матерям разрешалось в обеденный перерыв сбегать домой, чтобы покормить детей, так что Елене приходилось вертеться целый день. Выходным был всего лишь один день – воскресенье. Поэтому, в этот день нужно было все сделать дома и еще  подумать и о приближающейся зиме. Практически все работы в колхозе завершили к началу декабря. Весь колхозный скот угнали на восток, так что фермы были пустые. Полицаи разрешили жителям заготавливать дрова на зиму в близлежащих посадках и лесочках. Поэтому две женщины каждый день отправлялись туда, чтобы сделать хоть какой-то запас себе  дров. Перед самым Новым годом всех сразило известие. Новая власть каждому работающему в колхозе выделила вознаграждение за труд. Все колхозники «нового строя» получили по мешку пшеницы и по два мешка кукурузы. Кто хотел, мог вместо мешка кукурузы взять мешок овса. Кроме того, каждый получил по пятьдесят оккупационных марок. Так что теперь у них на хозяйстве был и хлеб, было чем и покормить домашнюю живность.
К весне сорок второго года, маленькому Валентину уже было почти три с половиной года. Все взрослое население села снова принялось за работу в колхозе. Но, как оказалось, «новая власть» выдала в декабре так обильно людям зерно – не просто, а с прицелом на будущее. Они знали, что украинцы народ хозяйственный по природе, и все съедобное в доме, что оставалось – будут направлять на откорм животным. Поэтому, уже ранней весной всю живность у людей отобрали. Не стали забирать лишь птицу и коз. А весь крупный рогатый скот и свиней согнали в старые колхозные фермы.  В селе все поняли, что придется теперь работать в колхозе круглый год, не только в поле, но и на фермах.
 
               
                23

Сразу же, они втроем очутились в камере гестапо, битком набитой людьми. Здесь были и пленные, и всякого рода отморозки, а также подозрительные немцам гражданские лица. Это был бывший следственный изолятор НКВД. Камера была небольшого размера, так что здесь можно было лишь стоять, в лучшем случае – сидеть на полу. Стояли здесь, правда, четыре двухъярусные кровати с досками вместо матрацев. Но они были сразу же заняты блатными,  из урок.
В пересыльном лагере, откуда бежали друзья, в основном были рядовые солдаты и сержанты Красной Армии. Офицеров немцы сразу отделяли и направляли в специальные лагеря, так называемые «шталаги», где контрразведка (Абвер) после допросов направляла их либо в офицерские лагеря, либо оставляла на месте для последующего уничтожения.
Во временном пересыльном лагере, на всех троих сразу же были заведены регистрационные карточки, где указывалась практически вся информация о человеке. Василия там зарегистрировали на фамилию Вовненко, и двое его друзей тоже знали его как Вовненко Василия.
Здесь, в гестапо друзей держали не долго. Уже через три дня на них пришли их регистрационные карточки из лагеря, после чего их сразу же перевели в тюремное заведение уже службы «Абвер». Всех троих здесь уже разместили по разным камерам и стали вызывать на допрос через каждые три-четыре часа.  Пока не били, но скрупулезно собирали информацию: где родился, кто были родители, где жил, чем занимался, где работал, кто родственники. Так как троица бежала из пересыльного лагеря,  у каждого в карточке появилась запись: «бежал 14.01.1942 года». Такие «мирные» допросы закончились уже через три дня. На смену худосочному следователю, который осуществлял следствие, явились здоровяк с огромными кулачищами и унтер-офицер в позолоченных очках.  Теперь все ранее задаваемые вопросы повторял этот «офицерик», после чего здоровяк бил до потери сознания. В камеру после таких допросов на своих ногах никто не возвращался. Били, в основном, по ногам, рукам и ребрам. Причем, вежливым тоном этот  «офицерик» объяснял в перерывах между избиениями, что они вовсе не имеют никакого статуса военнопленных, так как советы не подписали ни Гаагское соглашение, ни Женевскую конвенцию. Следовательно, они – просто животные, которых даже их вождь, товарищ Сталин объявил врагами народа, предателями и изменниками Родины, нарушившими присягу и воинский устав, запрещающий советским воинам сдаваться в плен.
Еле живых, в конце февраля 1942-го года всех троих доставили снова в тот же лагерь. По всей вероятности, вся информация о них у немцев в контрразведке подтвердилась и их решили оставить в живых. Но теперь в лагере они уже были не в шестом блоке, а в блоке штрафников  «Z». Таких блоков в лагере было шесть. Сюда, в основном, попадали все неблагонадежные для немцев люди, в том числе беглецы. Как уяснил для себя Василий, немцы оказались очень скрупулезно точны в своих действиях. Еще в камере гестапо всех троих снова переодели в их старую рваную одежду, а форму железнодорожников отобрали. Василию, как ему казалось, крупно повезло. Забыли снять с  него их ботинки. Так что в лагерь он попал снова в своем стареньком ватнике, но в новых ботинках. В самом лагере за эти два месяца, в течение которых друзья отсутствовали, произошли некоторые изменения. Вместо простых навесов, там теперь стояли бараки, а по всему периметру, была построена двойная оградительная сетка из колючей проволоки. Кроме того, уже возвышались везде вышки с прожекторами и пулеметами. Туалет теперь общий, что стоял под лесом, убрали, а построили по одному на каждые два блока. Так что Василий понял, что немцы, после их побега сделали соответствующие выводы. Практически бежать в одиночку теперь было невозможно. Пленных из блоков «Z» работать по восстановлению железной дороги не гоняли. Теперь они исключительно работали в близлежащем карьере, где вырабатывали гравий, который шел на строительство дорог. А в середине марта под усиленным конвоем эсэсовцев всех заключенных шести блоков «Z» погнали на железнодорожную станцию, погрузили в товарные вагоны, которые вскоре тронулись в путь на запад.


                24


  Поезд несся вперед. Вагон однообразно вздрагивал, и вместе с ним вздрагивали на потолке уродливые, тоскливые тени. За окном точно бежала назад небольшая полоса мутно-серого снега, едва освещаемого огнями поезда. Изредка в этой полосе быстро мелькали грустные черные силуэты оголенных кустов и деревьев, а дальше глаз тонул в холодной жуткой тьме, с которой сливались и небо и снег равнины, но в которой чувствовалась бушевавшая метель. Его нервы невольно настроились на печальный и безнадежный лад.  Еще вечером пересекли бывшую границу СССР, и теперь поезд, равномерно постукивая колесами, двигался все дальше и дальше от его Родины к тому месту, где может быть ему суждено умереть.  Не придется ему больше сидеть на пенечке, возле трех дубков, рисовать пейзажи и любоваться красотами родной деревни, не обнимет он больше свою возлюбленную Марылю и не утонет в ее ласках и нежном запахе ее тела. Не придется больше зайти в школьный класс к детишкам и рассказать им о давно минувших исторических событиях в древнем Египте или о таинственной стране Мачу-Пикчу.  Никогда уже больше не увидит он красивых равнин Полтавщины с ее беленькими  крестьянскими домиками  и ухоженными огородами.
И тут он вспомнил о жене Елене, об их сынишке.  «Где они теперь? Возможно, уехали в эвакуацию  и может теперь живут  где-то далеко в Средней Азии, где тепло, много сладких дынь и арбузов? А может, попали под бомбежку, и их давно уже нет в живых? Какие же это были счастливые, мирные дни его жизни…. Теперь уже никогда не вернуть их назад», – такие мысли вдруг неожиданно для него появились, но тут же исчезли.
Посреди ночи поезд остановился. Теперь его не так сильно обдувал ветер и даже показалось, что стало теплее.   Эшелон стоял так прочно, что колеса, казалось, приросли к рельсам. Поезд остановился надолго. И не на станции, а на запасном пути. Василий  в замешательстве приподнялся, сел и увидел, что все его попутчики теснятся у одной стены их товарного вагона, и каждый стремится через щель, между досками увидеть, что там было вокруг. По-видимому, они стояли где-то на полустанке. На улице было темно и холодно, наверное, часы показывали час или два ночи. Потом он услышал, что за окном мчится поезд и в нем поют солдаты. Это были немецкие солдаты, и они пели свои, немецкие песни. Невольно у него в голове стали проноситься и наши, те, советские песни. Те песни, которые они распевали везде. Которые звучали с утра и до вечера из громкоговорителей и радиоточек,  которые гвоздем засели у них в мозгу. Он тоже часто пел  их, совершенно непроизвольно, просто по привычке; ведь эти песни без конца вдалбливали, вбивали, вколачивали им в головы, лишь бы они не задумывались ни о чем. А вот сейчас незнакомые солдаты тоже орали уже свои песни, бросая их навстречу темной, загадочной и печальной польской ночи. Вагон за вагоном пробегали во мраке, а потом все стихло, и люди в их товарном вагоне возвратились  на свои места.
Поезд снова тронулся в путь. Василия вновь стали будоражить мысли о побеге: «Как это произойдет? Партизаны? Партизаны теперь везде. Может они нападут на их состав и, таким образом, освободят всех заключенных… Но зачем партизанам нападать на их поезд с военнопленными? Ведь по этой дороге проходит множество воинских эшелонов, которые везут целые полки, тысячи солдат с оружием, довольствием, обмундированием, деньгами и боеприпасами».
Утром поезд, наконец, остановился на какой-то станции. Двери вагона долго не открывали. С улицы слышался какой-то шум, крики, команды на немецком языке и лай собак.  Наконец, спустя час двери вагона отодвинули с грохотом в сторону. Им в глаза ударили лучи яркого весеннего солнца. Весь состав был окружен солдатами с карабинами в руках, почти у ног каждого из них сидела огромная немецкая овчарка. По очереди из вагонов всех стали постепенно выводить и  строить  колонной. Когда была выстроена колонна, лишь тогда цепь охраны раздвинулась, образовав узкий коридор. Далее всех погнали по снежной и слякотной дороге куда-то на север. Друзей по пересыльному лагерю теперь с ним не было. Все пленные шли молча, низко опустив головы. Каждый думал о своем, но Василия поразило то, как много советских пленных было кругом.
К вечеру колона прибыла на место. Теперь это был огромный лагерь с тысячами людей, с огромной охраной и множеством каких-то странных сооружений.
– А здорово здесь организована охрана, – услышал Василий за своей спиной чей-то голос.
– Эсэсовские части – это специалисты своего дела, – кто-то добавил еще. – Эти ребята справятся.
 


                25

Уже спустя несколько дней Василий понял всю сложность ситуации, в которую он попал.  Всех, прибывших их эшелоном  заключенных, сразу же разбили по сто человек и определили по баракам. Как выяснилось позже, в этот лагерь попал только один их блок «Z». Остальные были  гражданскими лицами, в основном евреи из Польши, востока Белоруссии и Украины. Это был лагерь «Треблинка», об этом ему рассказал один из охранников, родом из Украины, который  ночью дежурил в их бараке. «Это фабрика смерти, парень, так что держись». – поведал он ему. Значительно позже он также понял, почему, такие как он, молодые парни, нужны были здесь. Кто-то же должен был выполнять в лагере всю «черновую» работу за немцев. Вот и «разбавляли» они понемногу все еврейское «население» лагеря людьми славянского происхождения.
 На следующий день двоих из их барака, его и молоденького парнишку Андрея Белова, направили работать в  деревянное здание в лагере, похожее на медицинский объект. Уже здесь они поняли, что действительно попали в пекло.  Над зданием развевался флаг с красным крестом. Туда, после транспортировки отправляли старых и больных, чтобы они не мешали толпе, которую гнали в газовые камеры. Люди входили внутрь в некое подобие приемной в больнице. Там было чисто, теплые лавочки, обтянутые фетром. Люди рассказывали друг другу о своих болезнях. Им говорили, что скоро их осмотрит врач и надо снять одежду. И они раздевались и шли по коридору к пологому спуску, под которым была большая яма. Над ней стоял надзиратель и стрелял в каждого, кто приходил. Тела, наваленные друг на друга, охрана потом сжигала. Вот эту одежду несчастных Василий с Андреем  собирали целый день и уносили в специальные контейнеры для уничтожения. После всего увиденного Василия всю ночь колотила лихорадка, а Андрея без конца рвало.
Так проходили дни за днями, они работали то на одном объекте смерти, то на другом. Василий долго все это не мог осознать. Разум просто не мог это усвоить. Массовое истребление? Это же невозможно. Потом постепенно усвоил окончательно, что он  в аду, в настоящем аду. Понимал, что нужно выжить и меньше думать.  Каждый день начинался с подъема в шесть утра, построения, переклички и распределения по работам. Затем следовало что-то типа завтрака, к бараку подвозили котел с едой, и каждый со своей миской получал порцию баланды. После этого специальные «разводящие» отводили работников по местам их работы. Понимал, что рано или поздно таких работников тоже «пустят в расход». «Что его ждало? Газовая камера, крематорий или деревянное здание с красным крестом?» – об этом не хотелось думать, все силы были направлены, чтобы выжить.
В конце апреля при утреннем распределении работ надзиратель вдруг спросил:
– Есть здесь каменщики? Выйти со строя!
Василий, не задумываясь, вышел. Никогда в жизни он не клал кирпич, но решил выйти, чтобы сменить работу, от которой можно было сойти с ума. Так он попал на строительство водонапорной башни. Башню строили на территории лагеря, но под самым лесом. Он довольно быстро освоил это нехитрое дело, так как рядом работали такие же «каменщики», как и он. Строительство шло больше двух месяцев, так что за это время он немного отошел от всех ужасов смерти. Башня с каждым днем все росла в высоту и вскоре, с высоты птичьего полета можно было рассмотреть весь лагерь.  О бегстве из лагеря не могло быть и речи. Два ряда колючей проволоки по периметру, наверху провода с высоким напряжением. Между рядами постоянный патруль с собаками. Через каждые сто метров – сторожевая вышка с пулеметом. Ночью вся территория освещалась уймой прожекторов. И постоянно шел дым из труб крематория.   


                26   



В лагере «Треблинка» не было никакой специальной формы для заключенных. Каждый ходил в том, что имел. Пока Василия спасала та одежда, в которой он попал в плен. Но наступило жаркое лето и хотелось что-то заменить в своем облике.  Вскоре Василия и Андрея Белова, с которым тот познакомился сразу же по прибытию в лагерь, направили работать в бригаду, которая сортировала одежду поступивших людей. Часто она была еще теплой. Люди едва успевали раздеться и шли в газовые камеры. Вот здесь-то они с Андреем подобрали себе одежду и на лето, и на осень. Состояние брезгливости, какой-то боязни давно прошли. Мысли были только об одном – выжить, а чтобы выжить – бежать.  Все время Василий думал только об этом. Не о тех, кто там останется, в лагере, каждый там думал, прежде всего, о себе, хотя где-то внутри  друг друга поддерживали.
Все лето они проработали в сортировочной бригаде. Здесь трудились даже поляки. Что характерно, они недоброжелательно относились к евреям. У них в лагере рассказывали, что евреев в основном выдавали поляки. Что немцы обычно понятия не имели, как выглядят евреи, и не могли отличить их от поляков. А вот поляки не ошибались. Они точно знали. По тому, как человек выглядел, как вел себя, как шел – просто интуитивно. Сложно сказать по каким именно приметам они определяли евреев. Но говорили, что так оно и было в большинстве случаев.
В лагере не было ни выходных, ни праздничных дней, а тем более каких-либо религиозных или церковных мероприятий. Кроме того, что работала машина смерти, работали  команды по сбору ценностей, волос, одежды, сбору драгоценных металлов. Но когда выпадали минуты затишья (это случалось когда не подвезли какой-то строительный материал или сломалась какая-то машина), Василий вытягивал из-за пазухи клочок бумаги, карандаш и рисовал все, что попадало ему на глаза. Эта «слава» Василия как художника через надзирателей впоследствии дошла и до немцев, офицеров. Одному из них очень нравились зарисовки, которые делал Василий. Он даже стал приносить ему бумагу и подарил набор цветных карандашей. Василий в левом углу листика делал зарисовку влюбленной пары с цветами, а потом этот офицер забирал эти художества и на этих листах писал письма своей возлюбленной. Голод в лагере всех заключенных доводил просто до безумия. Так вот, за свое творчество, Василию иногда перепадало от этого офицера – то кусок шоколада, то сигареты, иногда, даже кусок хлеба. Товарищ Василия – Андрей, как оказалось, был прекрасный гравировщик. До войны он работал в Ленинграде на каком-то заводе, лекальщиком. А вот гравировка – это было его хобби. Так вот в лагере он изготовил себе миниатюрный инструмент наподобие маленького скальпеля. Вот этим инструментом он выполнял красивейшие узоры на металле. Немцы тоже узнали о его таланте, приносили ему всякие конфискованные ценности и тот на них выполнял различные  гравировки. Взамен, Андрею, тоже иногда перепадало получить то шоколад, то хлеб.  Каждый выживал как мог. Они с Андреем дружили и помогали друг другу.
Василий еще тогда, в лагере все нарисовал – и лагерь, и идущую к нему железную дорогу, как прибывающие люди выходили из вагонов и шли вдоль платформы. Но со временем эти рисунки пропали. А все в действительности так и было. Нацисты там повесили  даже таблички: «Касса», «Телеграф», «Зал ожидания». Там даже были вокзальные часы, табло с приезжающими и отправляющимися поездами. Люди проходили все это и тогда начинался отбор — женщины с детьми отдельно, мужчины отдельно, одежду снять, ботинки снять, связать парой. Потом раздетых мужчин заставляли собирать всю одежду и сваливать в кучу. И всех гнали в газовые камеры.

                27

В лагере делалось все для того, чтобы никакая информация извне не попадала к заключенным. Тем не менее, рискуя жизнью, те же надзиратели иногда кое-что рассказывали им. Все хорошо знали, что в боях под Москвой немцы потерпели фиаско. Москву им взять не удалось, как не удалось получить и Ленинград, даже Севастополь – они продолжал стоять. Знали, что и в Сталинграде продолжаются ожесточенные бои, и город находится в руках Красной Армии.
Они сортировали одежду и другие личные вещи, остававшиеся после тех, кто шел в газовые камеры. В одном направлении вагоны приезжали с людьми, а в обратном — шли с их рассортированными вещами. Брюки отдельно, пальто отдельно, обувь отдельно. Еще волосы, сбритые перед тем, как люди шли на казнь. Они, конечно, разбирали и ценности. Каждый день был невероятно доходным: килограммы золота и бриллиантов, тысячи золотых часов, миллионы банкнот и монет со всего мира, даже из Китая. Эти вещи сортировали и грузили в пустые вагоны.
В конце сентября случилось трагическое для Василия событие. Погиб его друг Андрей. Погиб он не от побоев, не от голода, он просто покончил с собой. Нашли его заключенные подвешенным в их же бараке. Василий догадывался о причине такого поступка Андрея и даже как-то внутренне не осуждал его. Он знал, что в Ленинграде у Андрея оставались с родителями его две маленькие сестренки. Дело в том, что  уже в конце августа, когда они работали в бригаде по сортировке одежды, он застал Андрея в позе полного оцепенения. Тот держал в руках детское пальтишко и разноцветную юбку девочки. Коричневое детское пальтишко с яркой зеленой оторочкой на рукавах. Точно такой зеленой тканью, как он рассказывал потом,  их  мама надставляла пальтишко его младшей сестры Тамары. Сложно было ошибиться. Рядом была юбка с цветами — его старшей сестры Риты. Как эти дети попали в «Треблинку» – оставалось догадываться. Василий  болезненно  перенес потерю друга, так как за  время их пребывания в лагере они стали настоящими друзьями.
Потом его перевели на работу получше. Их группа выходила из лагеря, в лесу они собирали сосновые ветки.  Потом, эти ветки, вплетали между колючей проволокой, чтобы скрыть то, что происходит в отдельных секторах лагеря. Эта работа помогла ему, так как там было лучше питание, и они могли «вести торговлю» с  охранниками.  Несмотря на запрет, им, конечно, иногда удавалось спрятать какие-то ценности после транспортировки. Это были большие деньги. И их потом можно было обменять. Они выходили из лагеря,  надзиратель снимал свою шапку и говорил: «Rebjata, d;ngi». Они бросали ему туда что-то, а он приносил им поесть. Они все съедали вместе, иногда даже пили водку. Что-то им удавалось пронести среди веток и в лагерь. Интересно, что их при возвращении никто никогда не проверял. Группы, которые ездили работать в поле, в лагере потом обязательно досматривали. Их — никогда. Нацисты, вероятно, подозревали, что происходит, но не хотели в это вмешиваться.
В одно из воскресений, уже в самом конце ноября, весь лагерь пришел в полное замешательство. Неожиданно для всех, в этот день никого не вывели на работы, стояла полная тишина. А над административным корпусом лагеря заключенные увидели приспущенный нацистский флаг с черными лентами. Первым делом прошел слух, что убит или умер Гитлер. В этот день не было видно эсэсовцев, не было слышно их пьяных криков, одни надзиратели прохаживались по территории и тоже были в каком-то оцепенении. Так флаг висел всю неделю. А позже заключенные узнали, в чем дело. Оказывается, под Сталинградом немцы потерпели крупное поражение, в результате 22 дивизии врага попали в котел и начали сдаваться целыми армиями.
После этих событий на фронте все заключенные заметили, что немцы как-то приутихли, стали вести себя не так агрессивно и нагло, даже надзиратели стали более сдержанными.   


                28


С начала лета 1942-го года у них в селе многое стало меняться. Теперь их бывший колхоз назывался «общинное хозяйство», председатель сельсовета – «староста». Произошла перепись населения, и теперь строго-настрого все трудоспособное население должно было работать на Рейх. Населению предписывалось беспрекословно выполнять установленные немцами грабительские нормы поставок мяса, молока, зерна, фуража для германской армии. С этой целью вся живность в каждом  дворе была поставлена на учет. У Татьяны Андреевны были только куры, утки и коза. У козы забрать было нечего, а вот с каждого десятка кур и уток, необходимо было сдать пять. Была теперь в селе и политическая школа, специальное учреждение по пропаганде и агитации.
С первого сентября начались уроки в школе. Было введено обязательное школьное обучение с использованием советских учебников, из которых удалялось всё, что не соответствовало нацистской идеологии. Родителей, не посылавших своих детей в школы, принуждали к этому наложением штрафов. С учителями проводились собеседования в гестапо и организовывались двухнедельные политические курсы. Поэтому в конце августа, вместо традиционной учительской конференции, оставшиеся в оккупации учителя школы, вынуждены были отправиться на переподготовку в Глобино.  Посетила Елена там и гестапо, где после непродолжительной беседы ей разрешили работать с детьми. Спрашивали в основном, кто были ее родители, где училась, состояла ли в партии, где ее муж, состоял ли он в партии и т.д….  Преподавание истории было запрещено и введены так называемые «уроки текущих событий», для которых требовалось использовать немецкие газеты и специальные немецкие политические брошюры. В школах, при церквях были организованы детские группы для обучения Закону Божьему. За отказ и уклонение от работы, невыполнение приказов, малейшее неповиновение –  избиения и пытки со смертельным исходом.
Елена теперь работала только в школе. Правда, у нее был сборный класс, состоящий из детей от первого по четвертый. Но после окончания занятий, новый директор школы заставлял всех учителей практически каждый день, то убирать что-то в школе, то красить, то белить или штукатурить. Так что, дома удавалось быть не раньше пяти-шести часов вечера. Везде, на оккупированной немцами территории, начался повальный набор молодежи для работы в Германии. В один из вечеров уже под конец сентября к ним в дом кто-то тихонько постучал. Какова же была их радость, когда они увидели младшую сестру Елены – Марию. Оказывается, ее муж давно погиб, она осталась в Харькове совсем одна. А когда стали отлавливать молодых людей для отправки в Германию, она решила бежать в село, к маме. Как ей удалось добраться из самого Харькова домой, на Полтавщину, это было просто чудо. Ей тогда было всего двадцать три года, была она совсем молодая и довольно красивая женщина. Конечно, Татьяна Андреевна так была рада приезду дочери, что не знала, куда ее посадить в доме. За сыновей и зятя, она переживала, но старалась не подавать виду, хотя внешне это было сильно заметно. Она стала резко худеть, под глазами появились темные круги, где и подевался былой румянец на ее щеках.
О приезде Марии в селе никто не знал, к тому же она не прошла перепись и нигде не была зарегистрирована. Решили ее просто прятать. Днем она никуда не выходила, чем-то занималась все время в доме, а посторонние люди к ним никогда не приходили. Когда  кто-то появлялся у них, она сразу же пряталась под печь. Но теперь Елене стало спокойнее, в доме всегда была нянька для малыша. Надо отдать должное, немцы регулярно выплачивали учителям зарплату в основном оккупационными марками. Так что теперь, появилась возможность купить и соль, и сахар. В принципе, концы с концами можно было свести, главное – не голодали и не мерзли.
А вот в школе не топили, и там было очень холодно. В начале ноября Елена простудилась и слегла в постель. Две недели была высокая температура, ее била лихорадка и тряс озноб. Татьяна Андреевна все, что могла, делала, но Елене становилось все хуже, и хуже. Их отец, Александр, умер от чахотки, и все боялись, что у нее туберкулез. Она так кашляла, что, казалось, у нее вот-вот все внутри разорвется. На лице она прямо почернела, стала худая и измученная. Вскоре перестала и есть, только все бредила и кого-то звала и звала. Татьяна Андреевна, в конце концов, не выдержала и позвала местную знахарку по имени Глафира. Это была высокого роста женщина, уже в летах, с довольно  уродливым лицом, практически без волос на голове, но с огромными глазами. Она осмотрела Елену  и наказала немедленно кипятить воду. Когда казан с водой закипел, она порылась у себя в торбе, вынула оттуда какие-то травы и кинула их все вместе в кипяток. Когда это все настоялось, она достала веничек, тоже из трав,  и стала окунать его в казан и брызгать вокруг больной. Комната наполнилась таким ароматом, что прямо забивало дух, а Глафира все ходила, брызгала наваром трав и все что-то приговаривала.
Потом распорядилась, ни окна, ни двери не открывать и все время давать Елене пить отвар, что был в казане.
Всем на удивление, на следующий день больная пошла на поправку. Уже к обеду попросила что-то покушать. Вечером еще была температура, и так продолжалось еще две недели. Но в целом – стала выздоравливать. В середине декабря уже стала подниматься с постели и потихоньку ходить по комнате. Мария старалась хорошо протопить, чтобы было тепло. Валентину уже исполнилось четыре года. Даже на него болезнь мамы производила угнетающее впечатление. Он стал каким-то тихим и смирным, перестал шкодничать и залазить, куда не надо.  Но больше времени он проводил во дворе. Там было много снега. Везде бегали куры, важно прохаживалась коза, и тихонько дремал в своей будке верный пес.
Лишь только после Нового Года, уже после Рождества, когда в школе снова начались занятия, Елена пошла на работу. «Что принесет всем этот 43-й год? Долго еще будет война? Вернутся домой живыми ее братья и муж»? – все эти вопросы не давали ей покоя ни днем ни ночью. Она верила, что Василий живой, что он вернется к ней, и они будут счастливы.


                29



Говорят, когда человек находится на грани жизни и смерти, перед тем, как он видит свет в конце туннеля, а затем ангелов – в какой-то миг перед ним прокручивается, как быстрое кино, вся его жизнь. Во время самых тяжелых минут  болезни, перед Еленой, в какое-то мгновение пронеслось все ее детство и юность. Она увидела себя совсем маленькой девочкой, одетой в красивое цветное платьице, вроде пасут они с мамой коровку. А вокруг – неописуемая красота: луга, озера, сияет солнце, в воздухе порхают мотыльки, весело поют птицы. Она все время пытается убежать туда, куда ее влекут нежные лучи солнца, а мама протягивает к ней руки, и держит, и не отпускает. А она все рвется туда, туда в  манящую ее голубизну неба. А затем появляется конница и мчится она прямо на неё, вот-вот раздавят лошади ее своими копытами. И тут появляется ее отец, выхватывает ее из-под самых копыт, подбрасывает ее высоко-высоко, а сам гибнет под лошадьми. А она мягко-мягко приземляется на луг, весь усеянный цветами.
Уже когда она стала потихоньку поправляться от болезни, часто вспоминала все эти видения и все думала и думала: «К чему бы это они были»?
Ее детство и юность прошли именно здесь, в селе Жуки. Родилась в бедной крестьянской семье. Ее мама Татьяна Андреевна до замужества была прехорошенькой девушкой и  потому в поле не работала, а была прислугой в доме помещика. Там она получила и маломальское образование, изучила правила этикета, научилась, как правильно подавать баринам  на стол, одевать их,  готовить для них постель.  Каждое лето она вместе с барской семьей выезжала в Крым, где они отдыхали все лето, а по возвращении –  снова работала у них в усадьбе. Очень рано вышла замуж за молодого парня по имени Александр, который был известен на всю округу, как отличный мастеровой и плотник. Помещик своей барской рукой подарил им небольшой старенький дом на околице села. Вот и зажили они дружно и в любви. А совсем скоро появились у них по очереди четверо детишек, среди них самая маленькая – Оля.  Но тут, разразилась Первая мировая война, начался тиф и холера. Трое их деток  покинули этот мир, осталась жить только Оля. Но потом Бог послал им еще мальчика Колю, Лену , Марию , и самого младшего Федора. В двадцать четвертом – умер отец от туберкулеза, и осталась вдова одна с малыми детьми. Жили бедно, особенно трудно пришлось в голодовку 21-22 годов. Коллективизация сделала свое черное дело: у крестьян в Украине отбирали тогда все до крошки, спасали голодающее Поволжье, Москву и Питер. Бывало такое, что в доме ничего не было, кроме воды да лебеды. Вот и варили с этого суп, ели его и пухли от голода.
Постепенно украинское село стало отходить от «прелестей» политики коллективизации, старшие дети учились в школе, присматривали за младшими.  В 30-м Елена закончила семилетку и поступила учиться в Кременчуге в педагогический техникум. Жилось не просто, бедность просто объедала уши. Техникум находился в центре этого небольшого города, а жилье приходилось снимать на околице, там было дешевле. Она и три ее подружки снимали вместе комнату в стареньком доме, так что стипендия уходила, в основном, на оплату  жилья. Оставались лишь крохи на чай да кусочек хлеба. В основном кушали то, что удавалось привезти с собой из села. Но им повезло в том, что директором техникума в то время был добрый и чуткий человек,  Рябой Иван Кириллович. Таким детям из бедных семей он помогал – чем мог. Устраивал где-то подработать, предоставлял какую-то работу в самом техникуме, выбивал какую-то помощь у руководителей крупных предприятий города, в летнее время устраивал детей убирать в колхозе овощи и фрукты. Так дети учились и выживали.


                30


Уже весной тридцать второго года Елена и ее подруги стали замечать на дорогах и особенно на подъезде к Кременчугу какие-то военизированные отряды, которые не пропускали людей в город и не выпускали из него. Для них, студентов техникума, это было очень важным, так как  только из села они везли себе еду. Они своими глазами видели, что началось активное изъятие у крестьян не только зерна, но и всех без исключения пищевых запасов. Летом еще, в селах у крестьян, были остатки продуктов, но добираться туда становилось все трудней и трудней. Уже в начале июня мама практически  не могла дать Елене много еды с собой. Слава Богу, закончились занятия, она успешно перешла на третий курс техникума, но перед ней стал вопрос: – что делать дальше? В селе у мамы и без нее хватало голодных ртов.
И на этот раз её выручил Иван Кириллович. Под Кременчугом, недалеко от Днепра был расположен санаторий для  рядового состава Красной Армии. Вот он и договорился, что Елену возьмут туда работать для ликвидации безграмотности. Иван Кириллович сказал тогда ей на прощанье:
– Иди, работай там, может, перепадет кроха хлеба, останешься живой.
Она была вне себя от радости. В санатории ее поместили жить в крохотной комнатушке с кроватью и большим окном, с видом на Днепр. Здесь же был рукомойник, чистое полотенце, оставалось лишь принести с колодца воды. И что, самое главное, директор санатория сразу же поставил ее на довольствие. Зарплату ей не платили, а давали только еду. Но в столовую ей разрешалось заходить только после того, как покушают красноармейцы.
Ежедневно по четыре, а то и шесть часов она занималась с ними. Это были простые люди, в основной своей массе дети  крестьян, совершенно неграмотные, так что все обучение надо было проводить с нуля. Все они с большим уважением относились к ней. Когда она заходила в класс – все вставали и обращались только по имени отчеству. А было ей тогда всего шестнадцать лет. Красноармейцы, все как на подбор были рослые, мускулистые парни, а она среди них была как «Дюймовочка».
С осени начались занятия в техникуме. Было очень трудно, особенно с едой. В селе у мамы уже практически ничего раздобыть было нельзя. Но деваться было некуда. Однажды она отпросилась на несколько дней, чтобы съездить туда. Мама и приготовила ей к отъезду узелки с фасолью, мукой, сухариками, горохом и сухофруктами. Как вдруг, на пороге их дома появились люди, группы активистов, которые "ходили с железными палками" и собирали продукты у селян. Мама тут же дала знак сесть ей на эти узелки и сидеть, но это не помогло. Вылез из них один в буденовке, разбросал  все по углам и сгреб все узелки себе в мешок. Студенты жили почти впроголодь, но и в селах к осени стали тоже голодать. Еще до Нового Года у крестьян оставались кое-какие припрятанные продукты. До февраля выкапывали еще гнилую картошку, оставшуюся кое-где на поле, гнилую свеклу и морковь. Так и дотянули до весны. А весной появилась лебеда, одуванчики, крапива. Все это ели, пухли от голода, но выживали. В городе выручало то, что можно еще было хоть что-то купить. Экономили на стипендии, что-то могли и заработать,  а вот в селе был голод.

                31

В мае Елене исполнилось семнадцать лет, а уже в начале июня, она закончила занятия в техникуме, получила свидетельство по  специальности «учитель младших классов». От стипендии у нее оставалось немного денег, и она зашла в магазин, купила горсть муки, так как знала – в селе все голодают.  С этим и отправилась добираться в Жуки. Иван Кириллович снова договорился, чтобы она поработала летом в санатории, так что оставалась надежда,  что с голоду не умрет. К вечеру добралась в Жуки и первым делом зашла в школу. Там ее с радостью приняли на работу, сразу же дали первый класс. Но когда пришла домой, там никого не застала. Федор и Мария где-то гуляли,  мама с Олей – были на работе в колхозе, а старший брат Николай в то время уже в Черкассах учился на механизатора. Она решила всем сделать сюрприз, и пока дома никого нет,  сварить суп с галушками. Муку она привезла с собой, нашла в курятнике  несколько яиц и принялась за работу. Вскоре суп был готов. Пришли с работы мама с Олей, сбежались и ребята. Все дружно навалились на суп, так как у всех в животе было пусто. Но вскоре все с огорчением поняли – суп кушать невозможно. Оказывается, что курей тоже не было чем кормить, вот их и спасали от голода кузькой долгоносика. Этот  жучек поедал побеги свеклы, а потом и саму свеклу. Дети на поле собирали этих жучков и кормили ими птицу. Но вот беда, жучки  имели страшно неприятный запах. Потому и тесто для галушек, получилось от яиц с этим же качеством. Конечно, во время голодовки ели гнилую картошку, так что и этот суп съели до последней галушки.
Погостила она дома пару дней и отправилась на работу в санаторий для красноармейцев. На этот раз ее уже приняли с оплатой за работу. Но самое главное, здесь она могла получать еду.
Урожай в 33-м выдался отменным. Все надеялись, что голод – это явление временное и случилось это в связи с какими-то непредвиденными в государстве обстоятельствами, но к концу августа надежды людей развеялись. Весь убранный урожай в колхозах увезли в неизвестном направлении. Более того, специальные бригады людей ходили по дворам и забирали у крестьян всё до последнего зернышка. Ходили молодчики из этих бригад и пиками прокалывали всю территорию двора, и даже огород. Но Татьяна Андреевна перехитрила их и два огромных мешка пшеницы закопала прямо у входа в дом. Все это она сделала глубокой ночью, а утром подняла детей и заставила их танцевать и играть на том месте, чтобы дети затоптали его ногами. Фактически эти два мешка и спасли потом семью от голодной смерти. «Орлы» в буденовках покололи пиками везде, а вот у самого порога дома – не догадались.
Снова все повторилось, как и осенью 32-го года. Пока были хоть какие продукты, люди держались. Страшный голод начался уже зимой. А в феврале, когда поели даже гнилую картошку, – начался даже каннибализм. Рассказывали, что в соседнем селе нашлась такая женщина, которая заманивала маленьких детей, убивала их, а мясо продавала.
Сначала, когда гнилые продукты или шелуха еще оставались, люди старались помогать друг другу, как могли. Кто богаче, временами мог даже поделиться горстью шелухи, однако впоследствии сочувствие исчезло даже к родным.
Однажды, уже в начале марта Елена возвратилась с работы, а мама и говорит ей:
– Лена, ты бы зашла к Литовченкам, что-то их давно не видно.
Семья этих людей по фамилии Литовченко жила совсем рядом, только их дом стоял ближе к пруду.  На предложение мамы Елена не согласилась. Идти в дом, к чужим людям молодой девушке в такое время было небезопасно.
На следующий день, а это было воскресенье, они увидели, что с самого утра, возле дома их соседей, собралось много народу. Было там много  и милиции. Как оказалось, эти люди уже не выходили на улицу, так как за последние месяцы взрослые уже съели своих детей, и в полном отчаянии, ожидали своей смерти. А к весне снова все повторилось, как и весной тридцать третьего года. Лебеда, одуванчики, крапива. Люди пухли – голод менял их до неузнаваемости, а потом падали и умирали. По улице вдоль заборов лежали трупы, и уже у живых не было сил, чтобы их убрать.


                32


Среди надзирателей в лагере «Треблинка» было много украинцев. Они были не злобные, не жестокие, просто выполняли свою работу, тоже, чтобы выжить. А вот самые звери, люто ненавидящие евреев, всех пленных, поляков – были из уральских казачков, русские, значит. Эти были хуже эсэсовцев, кровожадные, мстительные садисты, одним словом. Этих администрация лагеря ставила присматривать на особые участки работ. Присматривали они и за газовыми камерами. Это была отдельная часть лагеря, куда ни пленные, ни рядовые надзиратели не могли попасть. О событиях, которые там происходили, рассказывали страшные вещи. Как эти русские казачки силой вгоняли испуганных людей в газовые камеры и отрубали руки и другие части тела тем, кто пытался защищаться. Как они вырывали детей из рук матерей и швыряли их в стену. У надзирателей были собаки и их часто отпускали на перепуганных и голых людей. Таким образом, в газовую камеру всегда загоняли около 400 человек и включали дизельные двигатели. Через 40 минут все были мертвы, а специальные бригады из этих «русских» вытаскивали их еще теплыми... Потом бригада специальных рабочих выламывала из челюстей золотые зубы, а следующая бригада перевозила тела к открытым печам, где все сжигали. Через каждую такую бригаду проходило около 200 заключенных. Каждый день это число надо было дополнять новыми исполнителями, только что поступившими, потому что, кто-то из узников совершал самоубийство, кого-то охрана  из казачков бросала в те же ямы, где сжигали мертвые тела, просто так, ради развлечения.
Однажды, где-то в январе 1943-го, Василий попал на работу в барак, где стригли женщин. Вручили ему самую простую машинку для стрижки волос. Перед газовой камерой заключенных всегда стригли и брили. И вот перед ним, сидит совсем молодая девушка, еврейка. Пока он ее стриг, тихо  спрашивает, как долго продлится этот путь к смерти. Она знала и он знал, что ее ждет. Он сказал ей, что десять минут, может быть, меньше. Он врал, на самом деле весь процесс занимал больше времени. Она рассказала ему, что недавно сдала выпускные экзамены и что ее зовут Фрида. Она была красива. И вот она поднялась с этой табуретки и пошла к дверям. Там еще раз повернулась и посмотрела на него. Она будто прощалась,  не с ним, а со всем миром. Такие отрывочные моменты оставались надолго в памяти. Отец после приезда снимал обувь своему маленькому сыну. Мужчина уже знал, что происходит и что их ждет, а ребенок еще ничего не подозревал. Папа снимал с него ботинки и еще связывал их вместе шнурком...
После восьмого февраля снова повторилось то же самое, что было в декабре. Вывесили приспущенные нацистские флаги с черными лентами. Снова было целый день тихо, даже не выполняли сжигание трупов в крематории. Оказалось,  Гитлер объявил траур по всей Германии. Под Сталинградом немецкие войска, много армий, попали в окружение и были полностью разбиты. Армия Паулюса сдалась в плен.
Василий, после гибели Андрея, больше не стремился заводить себе друзей. Вел жизнь лагерного отшельника. Это было не просто, одному и выжить в тех условиях. Но дальнейшие события подтвердили его правоту. О том, что в лагере происходит что-то странное, он узнал только зимой. Все были страшно подозрительными. Люди вообще не общались, воспринимали друг друга как опасность. Но потом появился шанс. Рабочие бригады получили задание починить и достроить в лагере здание, где должен был быть склад оружия. Попасть туда можно было через большие железные двери.  Похоже, что они  были XIX века. Рабочие и слесари из заключенных, должны были сделать новый замок и ключ. Один отдали немцам, второй — тайно спрятали. Этот доступ к оружию  и стал шансом заключенным осуществить побег. Об этом Василий ничего не знал, но видел, что некоторые заключенные готовятся к чему-то особенному.
За время пребывания в Треблинке ему доводилось выполнять  разную работу, стричь, мыть, сортировать, собирать ветки, строить, перетаскивать трупы, даже играть на скрипке. До немцев дошел слух, что один из заключенных не только рисует, но также умеет играть на скрипке. Уже весной поздно вечером, когда  объявили отбой, к ним в барак зашел надзиратель и выволок его оттуда силком. Василий понял, что это конец, так просто, в такой час не ведут на прогулку. Но повели его не к газовой камере, и не в сторону крематория, а к административному зданию, а дальше – в трехэтажный корпус, где жили эсэсовцы. Завели в большую комнату, где шла в это время большая пирушка. Все там было в дыму от сигарет, на столах было множество еды и выпивки. Его поставили у двери, и он замер в стойке «руки по швам». Доложил, что, заключенный номер такой-то прибыл по вашему приказу. Какое-то время на него просто никто не обращал внимания, наконец, офицер, отвечающий в лагере за подготовку и содержание охранных собак, во весь голос объявил:
– А вот вам, господа, рекомендую – маэстро, о котором я вам рассказывал.
Вся пьяная компания вместе дружно повернули головы в его сторону.
– И что же вы сегодня нам сыграете, чтобы повеселить хорошую компанию? – пьяным голосом еле выговорил он, – вы что, еврей?
– Никак нет, господин офицер, я украинец, – громко выговорил Василий.
– Да это не важно, играй, свинья, и побыстрее.
Ему тут же вручили скрипку. Он уже забыл, когда держал этот инструмент в руках. Пальцы его не слушались, но постепенно он овладел собой и начал играть известную мелодию  – «Бублички». Скрипка, которая была у него в руках, просто пела. Это был чудный инструмент, инструмент из дорогих, по всей вероятности  конфискованный немцами. Больше он никогда в жизни не держал в руках такой прекрасный инструмент.  Когда он играл, вся компания дружно смеялась, все глядели на него с презрением и ненавистью. Когда он закончил играть, все они так и продолжали находиться в пьяном, истерическом смехе. Затем этот же офицер взял со стола хлеб, дал ему и  со словами «пошел вон» вытолкнул его за дверь.  К своему бараку Василий уже добирался сам. Не верилось, что все так и закончится. Был уже готов к самому худшему, к смерти. А тут еще и повезло, и жив остался, и целую буханку хлеба держал в руках. Таких заключенных – рабочих, как он, должны были тоже ликвидировать. Он знал об этом. Но думать о смерти  не хотелось, хотелось жить.

                33


Иногда ему казалось, что он уже сломался, что прошел он тот рубеж, до которого еще можно было держаться, надеяться, верить. Случалось, что ночью он просыпался, а глаза были мокрыми, значит, плакал он во сне. Видеть, как каждый день перед твоими глазами люди идут на смерть, льется море крови, трещат кости в огне, плачут дети и рыдают их матери, как смерть каждый день выхватывает твоих товарищей – по человечески, это было нетерпимо. Огромный надлом в нем произошел, когда в один из майских дней их барак выстроили на плацу перед административным корпусом. Уже в то время Василий почти в совершенстве знал польский язык, а также немецкий. Польский он освоил еще тогда, когда занимался агитацией за колхозы, а немецкий – в школе и институте. Но главную школу в освоении немецкого он получил уже здесь, в лагере.
Все стояли, вытянув руки по швам, с оголенными головами. А дальше – высыпало из здания все начальство лагеря, сам комендант вышел вперед и на немецком стал говорить. Василий все понял и приготовился к самому плохому. Затем офицер на плохом русском языке стал говорить:
– Руководству лагеря, стало известно, что заключенные готовят бунт. Зачинщики бунта находятся здесь. Это недопустимо. Вас предупреждали, что всякое неповиновение, плохое выполнение работы будет строго караться.  Великой Германии не нужны такие люди. В новом немецком мире будут жить только образцовые люди. Всем зачинщикам бунта господин комендант приказывает выйти из строя. Иначе весь барак будет строго наказан. Дается вам тридцать секунд!
Сначала все стояли и не двигались, но через полминуты вперед вышли три человека. Василий их знал. Он видел, что вокруг них все время собирались разные люди, о чем-то они долго всегда вели беседы, долго не ложились спать, все о чем-то говорили и перешептывались.
Так стояли еще с минуту, а затем вперед вышел один из офицеров и зачитал список, в котором было еще десять человек. Всех их вывели вперед, приказали выстроиться в шеренгу и повели к газовой камере. Но в камеру не стали заводить, а поставили там же к стенке. Затем выбежали с десятка два солдат с карабинами и прогремели выстрелы. После этого отобрали команду, которой предстояло перенести тела этих несчастных в крематорий и сжечь. Вот в эту команду попал и Василий.
Таскать мертвых людей, ему было уже не привыкать, а вот в самом крематории – там был ад. Огромные печи, выстроенные в ряд, полыхали огнем, все вокруг гремело, в воздухе стоял отвратительный запах, казалось, что едкий дым пропитывает  до каждой клеточки его организм. По очереди они клали тела убитых на специальные тележки, открывалась заслонка, и с этих тележек тела забрасывали в полыхающий огонь печи. А далее был слышен треск горящих костей и пронизывающий свист.
О том, что немцы потерпели сокрушительное поражение на Курской дуге, все узнали в самом конце июля. Теперь эсэсовцы стали вести себя немного сдержаннее, надзиратели – те вообще опустили уши, перестали бить заключенных, а обходились только угрозами. Но машина смерти как работала, так и продолжала работать.
  Первые выстрелы раздались второго августа 1943 года,  где-то около четырех часов утра. Все в бараке проснулись от оглушительного взрыва. Одному заключенному удалось взорвать емкость с бензином. Взрыв был такой силы, что обвалились крыши некоторых бараков. Почти все заключенные лагеря стали выбегать из бараков и бежать – кто, куда. Как, оказалось потом, это было начало восстания.  В нем, не принимали участия пожилые люди, они так и оставались сидеть на своих местах. А молодые люди, предварительно украли со склада оружия винтовки, много гранат. Вот они подготовили и начали это восстание. Кругом полыхал огонь, гремели взрывы гранат и слышались  выстрелы, все куда-то бежали. Бежал и Василий. Он видел, что немцы постепенно начинают все брать в свои руки. С вышек работали пулеметы, но люди кинулись голыми телами на заградительную проволоку. Они падали убитыми, а по ним уже бежали другие. Все стремились на волю. Повстанцы думали, что с десятком ружей и гранатами они сломят немцев… Бах, бах – и уже воля. Они были наивные, ужасно наивные. Сила фантазии велика, но действительность была жестокой. Думать, что все убегут в лес, — это просто была утопия. Немцы начали стрелять со сторожевых вышек и  косить всех подряд с пулеметов. А новые заключенные все бежали и бежали. В какой-то момент и Василий по живым и умирающим телам, по этой баррикаде из тел перескочил через стену из колючей проволоки и скрылся в лесу.  Потом, через железнодорожные пути и дальше, быстро и бездумно. Во время побега он чувствовал, что ему что-то попало в ногу. Ботинок наполнялся кровью, но он несся дальше и дальше.
Ему просто повезло. Может быть, он правильно рисковал, что действовал в одиночку. Особенно это подтвердилось, когда уже скрылся в лесу. Тех, которые бежали группами – их быстро поймали. И еще он хорошо говорил по-польски. Четыре дня его прятали польские крестьяне. Но у них он не мог оставаться долго — лагерь был слишком близко, риск был велик. Он боялся? Ужасно. Где-то он ночевал в стоге сена, и еще до утра появились немцы. Они искали сбежавших заключенных, стреляли повсюду. Но его укрытия они, к счастью, не обнаружили. Утром он  пришел на какую-то железнодорожную станцию. Рядом со станцией был небольшой магазин с продуктами. Он подождал, пока выйдут все покупатели и вошел. Продавщица была молодой. Она дала ему попить и рассказала о том, что происходит в округе. Как немцы повсюду ищут, как они грозились убить ее двоюродного брата. И все равно, она дала ему 20 злотых и сигареты в придачу. Потом он быстро смылся из магазина. У станции стали появляться продавцы мяса. Они направлялись в Варшаву. Он машинально, не думая, взял билет, но в обратном от Варшавы направлении до какой-то станции и сошел с поезда именно там. А дальше отправился по дороге и шел, не понимая куда. По дороге, видать с ярмарки, ехало много телег и там на одной из них ехала уже в летах женщина — она ему в итоге и помогла.  Разрешила называть себя тетушкой и сесть на ее телегу. Потом, он помогал ей загружать тяжелые мешки. А к вечеру, они оказались на каком-то хуторе.


                34

Солнечным зимним днем невысоко в небе они увидели двукрылый аэроплан. Он резко снизил высоту, и пролетел так низко над селом, что казалось, вот-вот зацепится за крест единственной в селе церкви. Затем он сделал разворот и снова пролетел над их головами. С самолета вдруг посыпались, как снег,  листовки. Одну из листовок схватила и Елена. Это был советский самолет, а в листовке рассказывалось, что немцы под Сталинградом потерпели сокрушительное поражение, армия Паулюса сдалась в плен, и что уже на сотни километров фронт отодвинулся от Москвы. В листовке также призывали всех граждан не верить немецкой власти, говорилось, что пройдет совсем немного времени, и они будут освобождены от оккупантов.
Она спрятала листовку глубоко в карман пальто, чтобы вечером дома всем прочитать. На душе у нее стало как-то свежо и радостно. Хотелось бы, чтобы все, о чем там было написано, произошло быстрее, чтобы не было кругом немцев, не было войны, чтобы  ее братья и Василий вернулись живыми, чтобы больше не было смертей, и весь этот ад, наконец, закончился.
Жизнь в селе начала налаживаться. Хотя поборы немцев были большие, людям оставалось все на пропитание, а в магазин регулярно завозили спички, соль, мыло и даже иногда сахар. Елена получала регулярно зарплату оккупационными марками, мама работала в колхозе на ферме, а сестра так и продолжала прятаться дома.  Все очень боялись, что рано или поздно кто-то может увидеть ее и тогда всем грозила смерть. Поэтому, занавески на окнах в доме всегда были аккуратно закрыты, Мария на улицу и даже во двор не выходила. Маленький Валентин всегда игрался только во дворе, а на улицу никогда не выходил.
На уроках у Елены, а особенно у учителей старших классов, периодически за последней партой усаживался человечек в гражданском костюме и внимательно слушал все, о чем говорили на уроке. Все учителя понимали, что это или представитель гестапо, или отделения пропаганды и агитации. В любом случае, ничего хорошего от этого не приходилось ждать.
Был конец мая, уже заканчивались занятия в школе, на носу было  лето, как вдруг к их школе подкатил автомобиль. Из него вышли двое в штатском и направились в школу. Елена все это наблюдала из окна, так как дети в это время работали над заданием. Через пятнадцать минут из школы эти двое вывели в наручниках их учителя географии, уже довольно пожилого человека, усадили его в машину и уехали. В школе все учителя после этого случая были просто в шоке. Больше этого учителя никто никогда не видел.
На каникулах учителей не заставляли работать, поэтому Елена, чтобы хоть что-то заработать дополнительно, приняла решение поработать  три месяца с мамой на ферме.  Уже в то время у них на ферме в «общественном хозяйстве» было больше сотни коров, так что работы было хоть отбавляй. Никто здесь не следил за работниками, всегда можно было выпить кружечку молока, а с собой брать было категорически запрещено. Но Татьяна Андреевна рисковала и для малыша всегда стаканчик молока приносила домой. Для этого она молочко наливала в маленькую резиновую грелку и привязывала ее к груди. Так и приносила внучку это лакомство.
В самом конце июля над их селом снова появился самолет и скинул листовки. Полицаи строго следили, чтобы никто не брал их даже в руки. Но одна листовка залетела прямо в их двор, и маленький Валик взял ее себе и стал из нее что-то себе мастерить. Все это из окна наблюдала Мария. Она стала звать его к себе, чтобы отобрать листовку, но тот упорно сам подходил, а листовку не приносил.  Лишь только вечером, когда с работы возвратились Елена с мамой, им удалось ее прочитать. Из нее они узнали, что немцы проиграли битву на Курской дуге и что враг откинут по всему фронту на сотни километров. У всех радостно забилось сердце, все уже жили с мыслями о скорейшей победе и того момента, когда возвратятся их мужчины.


                35 

               

Елена к концу занятий заработала немного денег за школу, и они вместе  с Татьяной Андреевной еще с конца весны завели себе поросенка.  За лето он достаточно подрос и все бегал по двору, но однажды он так носился, что сбил с ног  Валика. Недолго думая, бабушка привязала его к старой груше, что росла в огороде. Там он и привык кочевать, все сидел на веревке и только требовал своим хрюканьем что-то пожевать. А в середине августа к ним неожиданно нагрянули полицаи. Было воскресенье, Елена и мама были дома, как вдруг резко заскрипела калитка и во двор зашли четверо служак рейха. Мария только успела спрятаться в штандарты под печью, как они уже были в доме.
– Давай, старая, показывай, что успела наворовать. Германии нужны продукты, что есть в доме?
С этими словами начали все переворачивать в доме. Маленький Валентин забился в угол на печи и сидел как мышь. Обыскали все кругом, забрали зерно ячменя и кукурузы даже, только вчера испеченный хлеб кинули себе в торбу. Радовало то, что в штандарты под печь никто не полез и Марию не обнаружили.  Затем начали ловить курей и уток. Когда вдоволь утешились и этой забавой, вдруг прицепились за поросенка. Кто-то из них увидел во дворе в загородке следы его жизнедеятельности. Старший из них, толкая Татьяну Андреевну в спину, стал требовать, чтобы она показала, где спрятала свинку. Она и повела их к груше. Но, на удивление, никакого поросенка там не оказалось. К груше была привязана только оборванная веревка. Как не пыжились полицаи, где только не искали, поросенок как в воду канул. Было понятно, что сбежал, но куда и когда? После ухода полицаев кое-как навели порядок в доме, а потом сели, чтобы посоветоваться, как дальше жить. Как вдруг, они услышали нежное похрюкивание, и после этого,  розовенькое создание само на пороге явилось перед ними. Такие же погромы, как у них, были, как оказалось потом, и у остальных хозяев села. Было ясно, что так действовать полицаи могли только по указке оккупантов. Значило это, что оставалось хозяйничать им здесь не много.
К концу лета они уже начали слышать гул приближающегося фронта. Все чаще над их головами проносились советские самолеты, высоко в небе шли четким порядком бомбардировщики то в западном направлении, то в восточном. Особенно гул артиллерии был слышен на севере, потом он перекатывался на юг, затем все затихало и потом с новой силой все начиналось с начала.  А в первых числах сентября, из села исчезли полицаи, но явились через несколько дней с неизвестными людьми и вместе угнали весь скот из фермы. Все зерно было заранее тоже вывезено, даже на посев ничего не оставили.  А где-то к середине сентября фронт вплотную подошел к ним. Гул артиллерии был слышен уже только на юге, а потом уже и с запада. А двадцать шестого сентября через село Жуки прошла первая колонна советских войск. Как оказалось, уже были освобождены Харьков, Полтава, шли бои за Черкассы. А когда стало известно, что и Черкассы освобождены, на семейном совете решили Марию отправить к старшей сестре Ольге.  Во-первых, всем хотелось знать, как там она с семьей пережила войну. А во-вторых,  должны были оставаться в тех краях родные ее  мужа.  Им хотелось знать и об их дальнейшей судьбе.
В один из дней все они вышли на дорогу, идущую в сторону Черкасс, чтобы проводить Марию. По дороге двигались одна за одной военные машины. Одна из них остановилась, за рулем ее сидел молодой парнишка, довольно симпатичный и веселый. Он согласился подвезти ее и сразу же усадил  в кабину. Звали его Коля, родом был с Урала. Когда Мария уже возвратилась снова домой, то рассказывала, что они всю дорогу разговаривали, шутили. А в конце, прежде чем распрощаться, он пообещал ей, что если останется живой, вернется к ней в это самое село Жуки и женится на ней. Тогда она не придала этому никакого значения.


                36


В жизни Василию везло на хороших людей. Повезло и на этот раз. Фактически еще там, возле лагеря после побега, его приютили добрые крестьяне, накормили и спасли от верной смерти, и теперь, все в точности повторилось. Совсем чужая  женщина позволила ему сесть на ее телегу, миновала с ним множество опасностей, рискуя и своей жизнью, а может и жизнью своих близких. Затем она пустила его в свой дом, перевязала рану на его ноге, накормила и разрешила переночевать на сеновале. Что еще лучшего мог бы себе желать беглец из лагеря смерти Треблинка.
Ту ночь он спал как убитый. События последних дней были так насыщены, что у него уже не оставалось сил на что-либо другое, кроме как спать.
– Ну, парень, спать ты мастак – вдруг услышал он над самой своей головой. – Пора и за работу браться. Солнце-то уже в зените.
Он схватился, как ошпаренный, не понимая, где он и кто это с ним разговаривает. Над ним стоял мужчина, опираясь всем телом на вилы. Был он уже в летах, не бритый, волосы на голове взлохмачены.
– Давай, рассказывай, кто ты и чего приперся в мой дом? – произнес он уверенным и настойчивым голосом.
– Совсем я не приперся, а приехал вместе с пани на возе.
– Ну, допустим… Пани – моя жена и воз тоже мой. А ты-то, кто?
– Я ищу работу, вот и подумал, что эта пани хочет меня нанять к себе.
– Ты давай бредни мне не рассказывай. Язык польский ты знаешь не плохо, но ты не наш. Или говори всю правду, или выметайся отсюда по доброму, по здоровому.
Василий был в замешательстве и не знал, что и говорить. Если бы этот человек желал ему зла, то давным-давно отправил бы  к немцам. Значит все не так. «Надо рассказывать все как есть» –  решил он в доли секунды.
– Я – солдат Красной Армии, попал в плен, бежал с Треблинки – только и смог выдавить он из себя.
– А язык наш откуда так хорошо знаешь? – спросил его хозяин.
– Учил еще с детства, просто было интересно – соврал тот.
– Ну, допустим, возьму я тебя на работу. А документов у тебя, так понимаю, никаких? Ладно – продолжал Станислав,так звали хозяина – сиди здесь тихо, а я подумаю, что с тобой дальше делать.
С этими словами хозяин удалился, но вскоре на сеновал прибежала девушка лет шестнадцати и принесла ему поесть. Впервые за последнее время он ел настоящую еду. Была у него в тарелке куриная лапка, картошечка, мягкая, нежная, перетертая и испеченная свекла. «Что делать дальше, бежать, но куда и где он вообще находится»? –эти вопросы назойливо крутились у него в голове. К тому же, страшно болела нога. Когда он бежал из лагеря, ему в ботинок попал камешек, теперь нога распухла и все вокруг раны болело. Уже было за полдень, а он все сидел на сене и не было у него никакого решения. За последние два года он столько пережил, столько натерпелся и увидел, что, казалось,  готов уже к самому страшному. Смерти он не боялся. Насмотрелся, на нее, костлявую… Не хотелось больше мучиться, голодать, терпеть побои и унижения, поэтому решил оставаться здесь. Что будет, то и будет.
Хозяина, к которому попал Вася, звали Станислав Неродзик, а его супруга была пани Ванда. Было у них двое детей, младшая Гануся, шестнадцати лет и старшая – Барбара лет двадцати. Хутор, где они жили, был совсем небольшой, всего три двора. Так что пану Станиславу рабочие руки в его большом хозяйстве были очень даже кстати. Сам хутор находился в лесу, в десяти километрах от города Белосток и носил название «Коновалы».
Хозяин пока ничего не говорил, все только посматривал на Василия изредка пронизывающим взглядом. Вечером его помыли в баньке, хорошо пропарили и одели уже в свою одежду. Все то, что он носил в лагере, аккуратно сожгли. Голову не стригли. В лагере было заведено, все были наголо пострижены и побриты, даже женщины. Наконец, после ужина к нему подошел Станислав и пригласил выйти во двор. Когда они отошли немного от усадьбы, стал говорить.
– Слушай внимательно, парень. Есть только один вариант, чтобы ты остался здесь у меня на хуторе работать. Ты должен стать глухонемым. Здесь, поблизости людей с таким качеством нет, так что тебя никто не раскусит. Но имей в виду, твою биографию, настоящую не должен знать никто. Только я и еще сам Бог – при этом он перекрестился.
– Ну, так как тебе мое предложение? – спросил он.
Василий был потрясен. Он даже сам не мог себе представить такой вариант. Играть все время роль глухонемого? Немного помолчал, и промолвил:
– Согласен. Играл же некоторые роли в школьном драмкружке, может и здесь получится.
– А у тебя, вроде, есть другие варианты – с некоторой ухмылочкой  заметил Станислав. – Или петля на шее, или глухонемой. Будешь работать у меня в хозяйстве, делать все то, что я скажу. Никакой оплаты получать не будешь, но будешь сыт и самое главное – живой. И еще на случай, если вдруг тебя раскроют. Моя семья должна быть вне всяких подозрений. Понял?
Василий только кивнул головой в знак одобрения. Тут, что-то другое понимать не требовалось.
– И еще второе условие – продолжал Станислав. – К моим бабам – ни гу-гу. Замечу что – первым делом оторву сам знаешь что, а потом и голову отрублю. 


                37


В конце сентября, почти закончили основные  работы на поле. Убрали все зерновые, пропустили их через молотилку и высушили. Почти закончили уборку овощей, обработали и подготовили землю к зиме. Кроме того, у пана Станислава было три коровы, два быка, лошадь и с десяток свиней, так что работы хватало всем. Всю живность нужно было кормить, поить и убирать за ними. Такие хозяйства, как у Станислава, немцы строго контролировали, больше половины всего забирали в пользу Великой Германии.  Нужно было своевременно сдать и зерно, и мясо, и масло. Так что периодически на хуторе появлялся грузовой автомобиль в сопровождении полицаев. Они тщательно и скрупулезно  все отбирали и грузили в автомобиль.   На Василия никто не обращал внимания. Немой есть немой, что с него взять. Трудился он усердно и добросовестно, так что и  со стороны хозяина претензий не было. Пани Ванда оказалась очень доброй и приветливой женщиной. К Василию она относилась почти как к родному сыну. Он довольно быстро оправился от лагерной жизни, поправился, а от физической работы у него развились крепкие мышцы, в общем, был парень – на загляденье. Даже с некоторых пор стал замечать на себе продолжительные  взгляды старшей – Барбары. При этом, тут же вспоминал предупреждения пана Станислава на этот счет и сникал.
Но на хуторе появились  и новые проблемы. Все чаще и чаще к ним стали наведываться бойцы Армии Крайовей (АК). В основном, сюда дорогу «протоптали» патриоты из «Народове силы збройне». Они были обеспечены и оружием, и продовольствием, но заскакивали сюда, чтобы просто отвести душу. Эти люди очень ревностно относились к полякам, которые равнодушно относились к их деятельности. Пан Станислав рассказывал Василию, что они уже десятки раз пытались заставить его вступить в их ряды. Особенно, и для Василия это было новым, они вели жестокую борьбу с украинскими националистами. Пан Станислав рассказал ему и об Украинской повстанческой армии (УПА), и о резне, которую устроили противоборствующие стороны на Волыни.  Все годы войны Василий не получал никакой информации об этом. Поэтому слушая пана Станислава, но не воспринимал он позицию ни УПА, ни АК.
Для Василия, стало огромной новостью, что Армия Крайова вела активную борьбу с немцами. Ее бойцы были очень многочисленны, хорошо оснащены, имели хорошие средства связи.
В начале зимы к ним на хутор наведался небольшой отряд бойцов АК. Человек восемь расположились и в доме пана Станислава. После застолья о чем-то бурно говорили, спорили, иногда дело даже  доходило до мелкой потасовки. Василий присутствовал здесь же в комнате, помогая пану Станиславу обслуживать гостей. Как вдруг, один из младших офицеров громко обратился к хозяину:
– Пан Неродзик, а что это у вас в доме за подозрительный субъект присутствует?  И почему он, молодой поляк не поддерживает патриотов Польши?
Этот офицер своими жестами указывал как раз  на то, что все его слова относились именно к Василию. Он все  прекрасно услышал и сразу понял всю опасность, которая  над ним нависла, но ни один мускул его лица при этом даже не дрогнул. Пан Станислав стал объяснять  всем, что этого молодого человек он нанял давно на работу, что тот глухонемой и не сможет быть полезен при боевых действиях.
К счастью для Василия, вскоре об этом все забыли. А под утро от «гостей» и след простыл.  А пан Станислав даже однажды бросил ему такую фразу:
– Вот видишь, Василий, как иногда полезно быть глухонемым. 

                38


Хозяева перед самым Рождеством закололи двух кабанчиков, а мясо решили продать на базаре в городе Белосток. Какая-то неведомая сила толкала Василия отправиться туда вместе с хозяином. Знал, что опасно, но пан Станислав согласился на  уговоры взять его  с собой лишь после того, как Василий пообещал, что в самом городе будет идти только в стороне от их телеги. Таким образом, в случае ареста Василия никаких подозрений на пана Станислава не будет. Еще до восхода солнца они погрузили все мясо на телегу и отправились в путь. Дорога все время шла через лес. Уже  зимние морозы сковали землю, а первый снег украсил деревья в сказочный наряд. Когда они выехали на опушку леса, перед их взором предстало во всей красе поднимающееся из-за горизонта солнце. Почему-то в этот день и горизонт, и само солнце были окрашены в красный багрянец. Сначала Василий как-то не придал этому значения, но позже, вспоминая это природное явление, решил, что это было какое-то знамение.
Уже за километр до города Василий слез с телеги и, как было уговорено, шел позади за ней. Город еще только просыпался. Со стороны железнодорожной станции были слышны гудки паровозов, а еще в воздухе был еле различимый шелест. Он повертел даже головой в разные стороны, чтобы уловить, откуда он идет, но так ничего и не обнаружил интересного. Казалось со стороны, что война никак не наложила свой отпечаток на этот небольшой город. Мирно люди направлялись на работу, дворники подметали с утра мусор и первый снег. К открытию базара пан Станислав уже был у его ворот, быстро определился с местом и начал торговлю.  Василий закутался теплее в свое коротенькое пальтишко и решил пройтись по городу.  Немного мерзли уши, так как на голове у него была обыкновенная кепка. Но это никак не смущало его. Он обратил внимание, что многие квартиры в городе были просто брошены, окна их были открыты и там никто не жил.  На улицах стали появляться небольшие колонны немецких солдат. Лишь это напоминало всем, что идет война. Пани Ванда дала небольшое поручение ему – купить крем для рук. Как раз, на углу пресечения двух улиц, он приметил аптеку и решил зайти туда. Хотелось немного согреться, а также выполнить  просьбу хозяйки.
В аптеке было не многолюдно, поэтому он, чтобы не привлекать внимание своим долгим присутствием здесь, стал внимательно изучать наименования лекарств. Он уже довольно крепко вошел в роль глухонемого, потому на обращение служащего аптеки помочь ему, сделал несколько жестов и тот  сразу отстал от него. Пани Ванда на клочке бумаги написала название крема, поэтому без всякого труда он его купил. После аптеки решил немного прогуляться в сквере. Сразу же за сквером возвышалось величественное трехэтажное здание, у входа в которое развевался нацистский флаг. Когда по улице промаршировала очередная колонна солдат, Василий обратил внимание, что на противоположной стороне, по тротуару идет молодая пара, тесно прижавшись друг к другу. Оба были в немецкой форме войск Абвера. Он в чине штаб-с капитана, а она в форме лейтенанта Абвера. На ее плечах нежно перекатывались белокурые женские волосы, вся она была грациозна и красива в военной форме. Возле первого подъезда здания они остановились, нежно поцеловались и простились. Она направилась в этот подъезд, а он пошел дальше. Уже на самих ступеньках она вдруг обернулась и в прощании помахала своему возлюбленному рукой. И в это мгновения Василия ударил гром небесный. На какое-то мгновение он даже перестал дышать, какой-то комок сдавил ему горло и. казалось, что он вот-вот задохнется. Он ее узнал. Это была Марыля. Больше он ничего не помнил, ни как встретился на базаре с паном Станиславом, ни  как ехали назад на хутор. Что-то произошло у него в голове, не поддающееся  объяснению. Лишь только поздно вечером, когда он уединился в своей комнате, он вспомнил и утреннее солнце, и горизонт, и их величественный багрянец. Это действительно было знамение.
Всю ночь он не спал. Его мучили какие-то кошмары, его кидало то в холод, то в жар. Он все время задавал и задавал себе вопросы: «Почему, зачем, может это был обман зрения, какие-то галлюцинации?». Он даже в какое-то мгновение, начал утешать себя,  что такого быть не могло, что его Марыля – не враг, что это, всего на всего, карнавал костюмов. Его любимая, в запахе которой он утопал, за которую готов был отдать свою молодую жизнь – оказывается враг. Значит, в ее жизни он был лишь прикрытием, лишь занавесом, за которым она скрывала свое истинное лицо. Значит и продажа газировки, и домик на околице Гродно, и те ласки, которыми она одаривала его, и папа, и Львов – все было сплошным обманом, маскировкой.


                39


Обо  всех событиях на фронте они с паном Станиславом знали в подробностях. На оккупированных территориях немцы изымали у населения все радиоприемники, чтобы люди не получали никакой информации. Под страхом смерти было приказано всем, у кого были радиоприемники, сдать их в жандармерию. Но на дальнем хуторе, где они обитали,  можно было припрятать это чудо техники в надежном месте. Пан Станислав спрятал свой небольшой приемник на батареях в лесу, подальше от дома. Вот они, с Василием, периодически отправлялись туда, чтобы послушать радио. Проблемы были только с батареями. Но Станислав доставал их у знакомого в городе. В основном, слушали новости из Москвы. Поэтому, радио слушал Василий, а Станислав стоял неподалеку, чтобы предупредить в случае опасности. Знали они и о Днепровской битве, об освобождении Киева, о том, что фронт  вплотную приближается к бывшим границам СССР. Знал Василий и о том, что давно освобождена от оккупантов Полтава. А это значило, что если Елена, вместе с сыном, оставались в оккупации, то теперь они уже освобождены.
Постепенно он стал забывать о событии, которое с ним произошло в Белостоке. Когда отошел от первоначального шокового состояния, со временем стал  анализировать,  и собирать воедино все моменты его встреч с Марылей. Его уже перестал волновать тот факт, что она ему фактически лгала, что ее любовь к нему была лишь показной. Снова и снова он искал ту глубокую истину, содержащую всю психологию ее женского сердца. Как ему хотелось сейчас заглянуть ей в глаза, чтобы прочитать в них ответы на все его вопросы. Иногда даже хотелось мстить, взять в руки пистолет и просто ее застрелить, не испытывая при этом ни капли жалости к ней, как  женщине. Просто хотелось уничтожить ее – как врага, поставить на этом точку и забыть ее навсегда.
Все чаще и чаще к ним на хутор стали заходить бойцы Армии Крайовой. Немцы тоже не заставляли себя ждать. Но глухонемого на хуторе никто ни в чем не подозревал. Стал Василий задумываться и о своем нынешнем положении. Опасность для него существовала со всех сторон. Могли разоблачить его крайовцы, могли, вычислить и немцы. А в случае прихода Красной Армии его неизбежно ждала смерть. Он знал, что в соответствии с указом Сталина пленные считались врагами народа, что их самих отправляли в лагеря, а семьи подлежали лишению всех прав. Теперь, находясь здесь в хуторе Коновалы он не имел даже статуса военнопленного, он просто был дезертир.
Все чаще и чаще стал он замечать на себе пронзительный взгляд пана Йозефа, соседа Станислава. У него со Станиславом давно была неприязнь из-за межи. О своих подозрениях он рассказал хозяину, но тот лишь отмахнулся, ссылаясь на то, что Йозеф по природе своей трус и выдать Василия просто побоится.
А все разрешилось уже  весной 44-го года. Неожиданно на хутор прибыли жандармы, арестовали Василия, усадили в коляску мотоцикла и увезли в Белосток. Кто его выдал, он не знал, но подозревал в этом пана Йозефа.  Два дня он сидел в камере жандармерии, а на третий его вызвали на допрос. Толстый жандарм с жирными замасленными губами допрашивал его. Оказывается, его учетная карточка уже прибыла из Треблинки и  была у них. Здесь теперь только уточняли все данные о нем.  Пока не били, но и пирожками с капустой не угощали, разговаривали с ним жестко и требовательно. Вся информация у немцев была о нем, как о Василии Вовненко. Теперь он  знал, что в его учетной карточке будет уже две записи: «бежал из заключения». Понимал, что какого-либо снисхождения от немцев не ждать, впереди его ожидала смерть. Уже не было у него того стремления к жизни, что-то оборвалось внутри, то, что держало раньше. Так много страдания, голода, унижений перенесено было им, что казалось – это конец.
За окном его камеры была весна. Все вокруг она наполняла жизнью, радость чувствовалась даже в том, как по-новому, по-весеннему чирикали воробьи, пели синицы. Куда-то вдруг исчезли вороны, что своим криком досаждали целую длинную холодную зиму, накликая снег. Лишь через узкий просвет между решетками в окне, он мог все это видеть,  где была свобода, где у него еще могла оставаться капля надежды на жизнь.  Совсем не пугала смерть. «Смерть – это что, мгновение, а дальше забытье, и ты уже ничего не чувствуешь, не знаешь и не ощущаешь. А вдруг его с жандармерии переведут в Абвер? Что, если его случайно там увидит Марыля? Тогда конец легенде, все станет на свои места, он станет известен немцам как младший политрук. А за этим точно последует смерть» – эти мысли навязчиво сверлили его голову. Теперь он точно знал, что имя той  девушки совсем не Марыля, ее имя и не польское, и не украинское, а немецкое. Ему гадко было даже представить, как она посмотрела бы на него, с каким презрением, с какой надменностью.
Поздно ночью всех заключенных камеры погрузили в крытую грузовую машину и куда-то повезли.  «Вот и конец, вот и отпели соловьи твои песни, Вася, еще немного – и конец твоим мучениям», – так думал он в эти последние минуты.
На удивление их не расстреляли, а подвезли к железнодорожной станции и погрузили в вагон. Вагон был битком набит арестантами и еще долго стоял на станции с плотно закрытыми дверями. Там, снаружи, были слышны только крики часовых и лай собак.


                40

Поезд все время шел и шел на север. К полудню он остановился и их выгнали на площадку на какой-то маленькой станции. Затем построили колонной и погнали через лес. Василию сразу же бросилось в глаза то, что теперь даже при сопровождении колоны их охраняли только эсэсовцы. Конвой был усиленным, руки каждого предварительно связали впереди  веревкой. Шли все время по лесу, под ногами была не земля, а песок. Весна удивляла всеобщим пробуждением. Здесь воздух казался таким чистым, что даже было слышно звук капели. Слышны были и окрики конвойных, за малейшие попытки кого-либо сделать шаг в сторону, тут же провинившийся получал палкой по ребрах. Впереди, их колонну сопровождал бронированный автомобиль с пулеметом на крыше. Рядом с Василием шел молодой парень, где-то его ровесник, очень измученный и весь побитый. Он все время спотыкался и, казалось, вот-вот мог упасть. Как мог, Василий стал помогать ему, когда тот падал. Совсем скоро они пришли к месту назначения. Это был лагерь небольших размеров, усиленно огражден колючей проволокой. Аккуратные бараки стояли здесь по четкому плану, у входа было выстроено небольшое здание администрации. С противоположной от входа стороны,  сразу заметил дымящуюся трубу крематория. Он был небольшой, по всей видимости только на одну печь. Тот парень, что шел рядом с Василием был татарин, родом с крымского  села, что вблизи Бахчисарая. Звали его Аслан. В бараке им достались одни нары, только у Василия было место вверху, а у него – внизу. Со временем они подружились и все лагерные невзгоды переносили вместе.
Было понятно,  что их сюда привезли не для развлечений, а для выполнения какой-то важной и секретной работы, чтобы после ее выполнения всех их уничтожить. Уже вечером их выстроили на плацу и разбили по профессиями строителей. Василий и Аслан попали в одну бригаду каменщиков.
Для Василия снова началась лагерная жизнь. В этом лагере было не легче и не хуже, чем в Треблинке. Но здесь он не видел массового зверского уничтожения людей. Здесь охрана была жестокой, был установлен даже более строгий порядок подчинения и дисциплина, но не было перед глазами сотен смертей в один день. Всех, кто плохо работал, проявлял какое-либо непослушание, не дай бог, дерзил – тут же расстреливали или вешали на здесь же установленной на плацу виселице, а их трупы сжигали в крематории. Заключенных, перед казнью, выстраивали в каре, звучала команда «Мutze auf!» (Шапки долой!) и приговор тут же приводился в исполнение. 
Команда надзирателей в основном была из русских, но старший надзиратель был украинец из Симферополя по фамилии Федорчук. Это был нечеловек, зверь, человекообразное с повышенной жаждой к убийствам и издевательствами. Его опасались даже надзиратели, лишь только с эсэсовцами он был услужлив и обходителен. По лагерю он расхаживал в чистой черного цвета форме надзирателя с тростью в правой руке, а впереди, почти на животе, всегда у него красовался пистолет. Не было дня, чтобы этот негодяй  не избивал до смерти кого-либо из заключенных или отправлял на тот свет.
Этот лагерь был построен немцами еще в конце 39-го года и назывался  Штутхоф. А расположен он был, как оказалось, на южной оконечности косы Фриш-Нерунг в Восточной Пруссии (сейчас этот городок находится в Польше и называется Штутово).
Работали в лагере по 15 часов в сутки. Никаких выходных, никакого отдыха, никаких болезней. Всех, кто был неспособен работать – просто уничтожали. Все они работали на строительстве какого-то секретного объекта. Он находился почти рядом, глубоко в лесу под землей. Практически над землей не было никаких сооружений.
С Асланом они работали бок о бок. Он лучше, быстрее и качественнее делал эту работу, и Василий стал со временем его подручным. Стены в этом подземном сооружении были бетонные, толщина их в некоторых местах достигала полутора метров, а вот промежуточные стенки они уже выкладывали из кирпича. Иногда приходилось и отдохнуть, это в те дни, когда выпадало работать на лагерной кухне. Со временем Василий так научился там работать ножом, что, когда  чистил картофель или резал лук – нож мелькал у него в руках как молния.
Иногда он попадал в команду для работы на небольшой кирпичный завод. Он находился в пяти километрах от лагеря. Тогда их команду сажали в крытую машину, которая в сопровождении охраны из автоматчиков доставляла их туда и обратно. Там приходилось выполнять всю грязную работу, но на заводе меньше следили за дисциплиной. Можно было пару минут посидеть и погреться на солнышке. Там, на заводе механиком, обслуживающим оборудование, работал пожилой немец. Он с небольшой симпатией относился к нему, так как угощал его сигаретами. Давать что-либо заключенным категорически запрещалось, поэтому он зажигал сигарету, несколько раз затягивался и бросал ее в урну. Василий подходил и забирал ее оттуда, еще дымящуюся и курил. Кормили здесь в лагере ужасно плохо, но лучше чем в Треблинке. Так что доходяг здесь почти не было, здесь требовалось работать.


                41


 К ноябрьским праздникам к ним в село вернулся их бывший учитель физики и математики Олег Федорович. Вернулся, правда, инвалидом без ноги. В школу он пришел на костылях, но в форме, и вся его грудь была увешана орденами и медалями. Был он демобилизован в звании капитана. Тяжело ранили его в боях за Харьков, полтора месяца отлежался в госпитале и вернулся домой.  В школе его встретили радостно, к нему подбегали детишки, он их обнимал, и Лена заметила, что у него на глаза даже накатились при этом слезы. Очень тепло он поздоровался и с Еленой. Его жена осталась в оккупации и еще в 42-м умерла от воспаления легких, и теперь он был одинокий.
Уже в начале октября возобновили занятия в школе, снова по советским учебникам. Пришел работать в школу и новый директор школы. Но теперь это была учительница истории, которая до войны работала в районо. У Елены был тот же сборный класс. Учеников младших классов в селе осталось в войну мало, так что приходилось их учить в таких классах. Олег Федорович пока на работу не выходил, но иногда заходил в школу, посещал и ее класс. У всех было радостное настроение. Близился конец войны, все ждали своих победителей домой. Ждала и Елена своего мужа. За все время, как он ушел в армию, ни единого письма от него не было. Даже в военкомате никакой информации о нем тоже не было.
Быстро пробежала осень и наступила зима. Фронт уже откатился далеко на запад. Успешно Красная Армия осуществила  Днепровские операции, освободила Киев, Минск, Николаев, Херсон. Все жили надеждой, что наша армия выгонит врага со своей территории и война закончится. Восстановил свою работу в селе и колхоз. Постепенно на ферме стали появляться животные и Татьяна Андреевна тоже вышла на работу. Валентину уже исполнилось пять лет. От мамы он знал, что папа воюет на войне, бьет фашистов и скоро будет дома. Вот только своего папу он не помнил, даже не представлял себе, какой он.
После зимних каникул начались занятия в школе. На работу вышел и Олег Федорович. Теперь он уже был не на костылях, а с протезом. Ходил он с палочкой, слегка прихрамывая. Часто наведывался и к Елене Александровне в класс. Но их разговоры все сводились только к войне и еще о школьных делах. Двадцать восьмого февраля она с несколькими детишками зашла к нему домой, чтобы поздравить  его с днем рождения. Вскоре детвора убежала, а она еще осталась у него в доме. Посидели, поговорили, попили чай и вдруг Олег Федорович обратился к ней с необычным предложением.
– А что, Елена Александровна, может мы  подымем наши дружеские отношения на более высокий  уровень? Вы одна, и я один…
От этих слов, ее просто в жар кинуло, она быстро начала собираться и лишь с порога дома кинула несколько слов.
– Вы же знаете, я замужем. Я жду мужа. Давайте останемся просто друзьями…
Больше они о таком личном, никогда не говорили, но с тех пор Олег Федорович перестал заходить к ней в класс.
А в один из мартовских дней, к ним в дом, постучал почтальон и принес письмо, адресованное Татьяне Андреевне. Дома была только Елена, она и приняла это письмо. Долго не решалась сама его открывать, но, в конце концов, не выдержала, распечатала его и прочитала. Писала это письмо, совсем незнакомая, молодая женщина из предместья Киева. В нем она сообщала, что красноармеец Федор Александрович, то есть, сын Татьяны Андреевны, погиб при обороне Киева еще в начале войны. Бои были тяжелые, потому она покинула свой дом, а когда все утихло – возвратилась и в своем огороде нашла убитыми двух красноармейцев и немца. Немца она похоронила в одном конце огорода, а красноармейцев – в другом.
 Вместе с письмом в конверте была простреленная и вся в крови книжка красноармейца по имени Федор.
Когда пришла с работы Татьяна Андреевна, Елена прочитала ей письмо. Они плакали вместе и долго в тот вечер не ложились спать. А маленький Валентин все смотрел на них с печи и не мог понять, почему его мама и бабушка просто сидят и все время плачут и плачут.
Но скоро и радость пришла в их дом. Старший сын Николай был демобилизован по ранению и дал о себе знать из Иваново, что за Москвой. Оказывается, на фронте он познакомился с очаровательной медсестрой и женился на ней. А родом она была из Иваново. Огорчало то, что от Василия, ничего не было слышно.


                42



Здесь, в лагере Штутхоф, от заключенных строго требовалось: повиновение и работа, работа и повиновение, никаких раздумий, только это. За малейшее непослушание или некачественную работу – виселица и крематорий. Заключенные в лагере отличались между собой только номерами на их лагерной одежде, и еще – разноязычием. Здесь были и те, кому когда-то завтрак подавали на серебряном подносе, и те, кто ел соленую треску целый день. Кто с утра и до вечера сидел в какой-то канцелярии в белой рубашечке, и кто тянул в шахте телегу с углем в черной шахтерской робе. Кто в лаборатории переливал с колбочки в пробирки разноцветные жидкости,  и кто пахал от зари и до зари в поле. Все они теперь одинаково  жадными и голодными глазами искали «костриг», этих разносчиков бачков с баландой. Всем им теперь национал-социализм уготовил место на нарах, котелок баланды и двенадцать, а то и шестнадцать часов работы. Что лагерь Треблинка, что лагерь Штутхоф были величественны и грациозны своими постройками по сравнению с тюрьмой, которую Василий видел на окраине Харькова с ее добродушно-патриархальным видом. Эти сооружения нацистов были «украшены» изобретением 20-го столетия - кремационными печами, с багрово-черным, сводившим с ума заревом над их трубами.
 Казалось, что для управления этими несчастными в лагере нужны огромные армии надсмотрщиков, надзирателей. Но это было не так. Неделями внутри бараков не появлялись люди в форме СС! Сами заключенные приняли на себя полицейскую охрану в лагерных городах. Сами заключенные следили за внутренним распорядком в бараках, следили, чтобы к ним в котлы шла одна лишь гнилая и мерзлая картошка. Свирепая и деятельная лагерная полиция – капо, носившая на левых рукавах широкую желтую повязку, – охватывала своим контролем всю вертикаль лагерной жизни, от общелагерных дел, до частных событий, происходящих ночью на нарах. Казалось, исчезни начальство, заключенные будут поддерживать ток высокого напряжения в проволоке, чтобы не разбегаться, а работать.
Василий Вовненко знал языки – украинский, русский, немецкий и польский. И это в значительной мере помогало ему выжить.  Общение, даже в лагере смерти, помогало его «обитателям» остаться живыми, а человеку, знающему язык – тем более. С Асланом они стали настоящими друзьями. Вместе работали, спали почти рядом, иногда делили друг с другом даже  кусочек доставшегося им хлеба.  Уже в конце августа на вечерней поверке вдруг их блок выстроили на плацу перед бараками. Всем скомандовали: «Мutze auf!» (Шапки долой!). Перед шеренгами заключенных оставались стоять только двое эсэсовцев и старший надзиратель Федорчук, все остальные надзиратели кинулись делать в их бараке обыск. Все это длилось недолго, пока один из этих прислужников не вынес в руках обыкновенные кусачки. Тот  подал их эсэсовцу, после чего он передал их в руки Федорчуку.  И тот скомандовал:
– Заключенный 22-637 – выйти из строя!
Василий знал, что это был номер Аслана. Когда тот вышел из строя, к нему подошел Федорчук и о чем-то стал говорить. Все видели, как Аслан вдруг плюнул в лицо этому палачу. И в то же мгновение старший надзиратель со всего размаха ударил Аслана по лицу этими самими кусачками. Тот упал, из головы потекла ручьем кровь,  после чего сам Федорчук, назначил четверых из барака и приказал им  отнести тело Аслана в крематорий и сжечь. Среди этих четверых был и Василий.
После этого случая заключенные их барака работали только на плантаже. Так назывался заболоченный участок земли, прилегающий к секретному строящемуся объекту. Пожалуй, это была самая гадкая  работа. Здесь они прокладывали огромные бетонные трубы для отвода грунтовых вод и грязных ручейков, заболачивающих низменность. Гнус, комары, грязь, смрад и гнилое болото – все там было. Теперь Василий остался в одиночестве без друга. Его все больше и больше стало раздражать то, что кругом он наблюдал. Больше всего то, что и в Треблинке, и здесь охраной лагеря занимались не эсэсовцы, а сами заключенные, которые теперь перелицевались в капо и надзирателей.  Били, унижали, убивали, травили в газовых камерах, вырывали зубы у евреев, тоже не эсэсовцы, а они. Все это зверье до изнеможения служило немцам, но иногда в разговоре с заключенными,они даже вздыхали, а иногда даже и плакали по тем, кого отводили к кремационным печам. Однако раздвоение это не шло до конца. Своих они не подставляли. Своих они каждый раз выгораживали, если чем-то, кто-то из них завинил перед немцами.
Но вот думать заключенным, эти фашистские звери никак запретить не могли. Вот Василий и думал все время и когда работал, и когда отдыхал, думал, как казалось ему, даже когда спал. «Где же та граница, тот водораздел, что отделяет добро от зла? И что это такое, это добро и зло?  Чем, к примеру, отличается социализм, который он у себя на Родине строил вместе с советским народом, от национал-социализма? Когда там у крестьян в его селе отбирали в 32-м году последнюю кроху хлеба, или когда в 38-м кругом пропадали люди и больше их никто не видел – что там было добро, а что зло? Или то, что творил Гитлер по всей Европе, превратив ее в сплошной концентрационный лагерь – это добро или зло? Может и Треблинка, и этот Штутхоф – тоже добро»? – все эти вопросы он задавал и задавал себе каждый день, а ответов не имел.
               

                43


К осени 44-го немцы уже поостыли, в бараки к заключенным практически не появлялись. Даже капо и надзиратели уже не вели себя как боевые петухи. Лишь только Федорчук зверел с каждым днем все больше и больше.  С их барака узников снова стали направлять для работы на кирпичный завод. Там Василий вновь стал видеть того пожилого немца, что был механиком на заводском оборудовании. Звали его Шульц, жил он  в Берлине, но его семья, как оказалось, месяц назад попала под бомбежку и вся погибла. Теперь он стал разговорчив и открыто угощал Василия то сигареткой, а иногда и шоколадкой. Он совсем не знал ни русского языка, ни польского, говорили только на немецком. Выяснилась и причина, почему он с некоторой симпатией относился к Василию. Оказывается, его старший сын давно воевал на восточном фронте. Ему, как и Василию, было двадцать шесть лет. О судьбе сына, Шульц ничего не знал, но была у него  информация, что он попал в плен.
Однажды между ними зашел разговор о социализме и национал-социализме. Вот Василий и задал Шульцу вопрос, мол, почему немецкий народ допустил то, что к власти в Германии пришли нацисты.
– Знаешь, все было не так просто – стал говорить тот. – Национал-социализм не пришел к каждому немцу с моноклем, по-юнкерски надменный, чуждый народу. Национал-социализм втерся в среду немцев по-свойски, он не был обособлен от простого народа, он шутил по-народному, и шуткам его смеялись, он был плебеем, и вел себя по-простому, он отлично знал и язык, и душу, и ум тех, кого лишал постепенно свободы. Ты думаешь, сейчас немцы знают о Треблинке, где ты был, или о Штутхофе? – обратился он с вопросом к Василию. – Да ничего подобного. И никогда и не поверят, что это немцы уничтожали в крематориях сотни тысяч людей. Сошлются, к примеру, что эти преступления делали националистические группировки тех же поляков или украинцев. А всё, что делалось на оккупированных территориях, будут объяснять тем, что  это осуществлялось ради добра. Всем преступлениям в свое время найдут оправдания.
–У вас, строителей социализма – тоже ведь не гладко! – продолжал он –  Одни готовы умереть ради своей победы, другие аж пыжились, чтобы вступить во Власовскую армию….  Вон, сколько дезертиров в первые же дни войны перебежало на нашу сторону и добровольно сдались в плен….
Василий не знал ничего о Власовской армии, о сотнях, тысячах и даже миллионах добровольно сдавшихся в плен. Он свято верил в победу, в правоту социалистического строя. Понимал, что и там было много лжи, каждому человеку она сопутствовала во всем. Думали одно, говорили совсем другое, а продолжали делать то, что скажет партия и ее великий вождь. Но теперь вдруг он стал узнавать в мыслях чужого ему человека то, что тревожило его самого уже не один год, что иногда непонятным образом проявлялось в его сознании.
После смерти Аслана у него внутри что-то окончательно оборвалось. Бежать из лагеря не представлялось возможным даже во сне. Надежды на спасение не было никакой, знал, что рано или поздно их всех уничтожат.
От Шульца Василий узнал об открытии Второго фронта, о том, что Румыния и Болгария  не воюют на стороне Германии, что бои уже идут в Польше, Венгрии, Чехословакии.
 В день, когда высыпал первый снег, вечерние разговоры узников их  барака были особенно печальны. Даже те, кто всегда был более-менее собран, полон хоть какой-то душевной силы, стали угрюмы и молчаливы. Тоска подмяла всех.
 Василий сидел на нарах, опустив плечи и тихонько покачивал головой. Казалось, не только глаза, но все огромное его тело было полно тоской. Последние два дня их никуда не выводили на работу, немцев вообще не было видно, капо спрятались по своим норам и тоже не показывали даже своих носов, лишь бешенный Федорчук иногда появлялся между бараками. Все узники чувствовали – что-то должно произойти. Уже поздно ночью все услышали какой-то шум, крики немцев, рев автомобильных моторов, а к утру все затихло. На удивление всем, в шесть утра, никто не проорал им «подъем, все на построение», кругом была подозрительная тишина. Ни в семь, ни в восемь не появились никто из «костриг» с лагерной баландой, все молча сидели в бараке в томительном ожидании. Страшная канонада орудий стала слышаться все четче и четче, затем ее звуки исчезли, и теперь были слышны лишь автоматные очереди и единичные выстрелы. Все, оставшиеся в лагере, узники, почти вместе выбежали из бараков  и начали просто бегать в замешательстве по лагерю. Затем все стихло и вдруг, ломая колючую ограду лагеря, ворвался танк с красной звездой на броне. Это пришло освобождение.



                44


Колючая проволока лагерного ограждения была полностью порвана. Огромные проходы в ней, непостижимо для глаз узника, зияли во многих местах сплошными дырами. Не было ни одного надзирателя, не было капо и Федорчука. Оказалось, что, почти всех узников лагеря, немцы угнали за последние несколько дней на восток, и в лагере осталось лишь с десятка три бараков, которые они планировали уничтожить в самый последний момент. За последнюю ночь, снег покрыл все вокруг своим пушистым белым одеялом. Но эту красоту природы, никто из узников не замечал,  у всех на устах был теперь лишь один вопрос:  «Что же, теперь будет дальше»?
Звуки от выстрелов автоматов, постепенно стихли, хотя еще долго было слышно уханье, от разрывов мин,  и постепенно, все заключенные в полном неведении, разошлись в свои бараки. Вечером, сюда приехали несколько крытых грузовиков с советскими солдатами, как оказалось, из какой-то части 3-го Белорусского фронта, и те, все кругом взяли под охрану.  А на утро следующего дня, к их бараку подъехал американский «джип», с полевой кухней на прицепе. Молодой солдатик, огромным черпаком стал накладывать каждому заключенному в миску, обыкновенную пшеничную кашу. А вскоре, к ним зашел капитан и огласил, что все заключенные должны пройти регистрацию и собеседование с сотрудниками спецотдела дивизии.
Теперь их кормили три раза на день. После лагерной баланды, суп из полевой кухни, для них был просто райской пищей. Но после первого, радостного всплеска эмоций освобождения, у всех бывших узников их барака, наступило какое-то необычное чувство подавленности. Все сидели на своих нарах  с ощущением полной неопределенности.
Лишь 9-го января, на четвертый день, после освобождения лагеря, Василия вызвали на собеседование. Теперь, все помещения административного здания лагеря, занимали соответствующие армейские службы. В одну из комнат, с железной дверью, привели и его. За столом сидел худощавый майор, в красно-синей форме. Он долго перебирал какие-то бумаги и, заметив  Василия –  предложил ему сесть, на установленную посреди комнаты табуретку.  Затем, выдержав длительную паузу, он выговорил:
- И так, Вовненко Василий. Попал в плен в конце осени 1941-го года. Начнем с того – как попал, при каких условиях, какие есть этому подтверждения, документы и так далее?….
После этих слов, он не поднимая глаз, стал что-то записывать.
- Я не Вовненко Василий, я младший политрук 239 стрелкового полка Новиченко Василий…. – еле выдавил из себя он. Был ранен в ногу, пробирался из окружения….
- И сдался в плен – резко оборвал его на полуслове майор. – Свои документики, в лесочке зарыл, и стал выдавать себя за Вовненка. Эти басни я наслушался, уже не первый год работаю с такими, вот, красавцами как ты. Вижу вас насквозь, так что, давай, садись вон там в уголочке за столик, бери бумагу, и пиши чистосердечное признание. И все в подробности. И главное, с каким заданием немцев, был помещен в лагерь.
- Я дважды бежал с плена – снова попробовал говорить Василий.
Вдруг майор со всей силой ударил кулаком по столу и почти закричал на него.
- Ты мне, мразь, дезертирская, басни здесь не рассказывай, лучше подробно пиши, за какое предательство выкупил себе жизнь у немцев? Только за последнюю неделю фашисты успели уничтожить из вашего лагеря тысячи заключенных. Тебя, зачем оставили в живых? За что, за какие заслуги?
После этих слов, его лицо стало багровым, а глаза загорелись огнем ненависти и презрения.
- В августе 43-го, во время восстания в Треблинке, мне удалось бежать – начал снова объяснять Василий. – Я спрятался у крестьян, но меня выдали….
- Значит так! – прервал его  снова майор. – Еще одно лживое слово, и тебя отсюда унесут, в лучшем случае без зубов. Садись, и пиши, и предупреждаю, ни единого слова  лжи. Таких басен я наслышался. О побегах, нужным людям, немцы славно умеют писать.
После этих слов, майор вызвал караульных, и те отвели Василия в небольшую комнатку, без окон. Там стоял единственный стол и стул. Здесь, за этим столом, Василию теперь предстояло описать на бумаге всё, что ему довелось пережить за эти несколько лет.  Он понял, что ему грозит расстрел, как дезертиру и предателю Родины. «Вот и решение моей жизни будет скоро, в  зависимости от того, что будет написано в этих бумажках», – подумал Василий, и порадовался своему спокойствию.





                Часть вторая
                Борьба

               
                1


Только два дня назад, после гибели генерала Крымова, командующий 3-м Белорусским фронтом, приказом назначил полковника Родимцева, командовать  1-й гвардейской мотострелковой дивизией, 16-го гвардейского стрелкового корпуса, 11-й гвардейской армии. А телефон уже звонил непрерывно. Прислушиваясь к разговору Родимцева, заместитель командира дивизии, молодой полковник Борисов, подошел к командиру дивизией и, склонившись над ящиком, на котором был разложен план наступления, картинно, резко провел жирную красную черту по перпендикуляру, рассекающую до самой Вислы синий пунктир немецкой обороны. За последние дни, активность немцев значительно возросла, потому, генеральный план наступления немного приостановился. Борисов выразительно посмотрел на Родимцева темными глазами. Родимцев вдруг встал, увидев идущего к нему из полумрака человека в плащ-палатке. Это был командир 4-го стрелкового пехотного полка Муров.
 По походке и выражению лица подошедшего, сразу же делалось понятным, откуда он явился, - он был окутан невидимым раскаленным облаком, казалось, что при быстрых движениях не плащ-палатка шуршит, а потрескивает электричество, которым насыщен этот человек.
            - Товарищ полковникж – жалуясь, закричал он. – Потеснил меня, собака, в овраг, прет гад. Надо усилить меня. Людей в полку почти не осталось, в каждом батальоне, один воюет почти за троих.
 - Задержите противника  любой ценой. Резервов у меня нет – сказал Родимцев.
 - Есть, задержать любой ценой - ответил Муров, и всем стало понятно, когда он, повернувшись, пошел к выходу, что он знает цену, которую должен заплатить каждый, оставшийся еще в живых его боец.
Со своим пехотным, Муров, считай, прошел от Сталинграда и до самой Пруссии. Уже, из тех бойцов, с которыми он защитил от врага  этот город, остались в живых единицы. Командир первого пехотного батальона Росомаха, прошел с ним, весь этот боевой путь от младшего лейтенанта и теперь до майора. Он родом был из Украины, где-то с Черниговщины. Потому, как только Муров прибыл в расположение полка, с ним сразу же связался Росомаха.
- Товарищ Муров, давай подкрепление, не сдержать мне гадов. Уже 745 высотку забрали. Положат здесь они нас, без усиления….
- Получил приказ, любым путем сдержать линию фронта на рубеже. Никакого резерва, пока нет.
Рядовой Василий Новиченко, бывший младший политрук 239 стрелкового полка, теперь проходил службу в первой пехотной роте батальона майора Росомахи. После проверки его «биографии», вот уже вторая неделя, как он был сюда направлен спецподразделением СМЕРШ, для искупления кровью, своей вины перед Родиной. Его ротный, капитан Кисель сразу же, с первого дня определил его предназначение здесь словами:
- Дезертирам, оружие не положено. Будешь у меня здесь водителем кобылы по имени Машка. С этой техникой управляться можешь? – и, не дослушав ответа Василия, направился  до одиноко стоящей невдалеке повозки с лошадью. – Так вот, связь у меня пока не надежная. А эта кобылка – надежней всякого телефона. Будешь исполнять функции связиста-извозчика. И чтоб был у меня всегда под рукой. Присматривать за тобой, буду лично я, так что, смотри мне, удумаешь что, пеняй на себя.
 Вот так, уже вторую неделю, Василий, со своей кобылкой, мотался в арьергарде батальона. С оружия, ему ничего не выдали, за исключением двух бутылок, с коктейлем Молотова. Бутылки он плотно закрыл пробками, и припрятал в своей сумке. Ротный, капитан Киселев, когда увидел у него эти две бутылки, с иронией отметил вслух:
- Ну, теперь, герой, точно Гитлера испепелишь….
Как только подполковник Муров, прибыл в расположение своего полка, он тут же затребовал от своих связистов соединить его с командирами всех подчиненных ему подразделений. На тот момент мало было чего хорошего. Левый край его участка фронта, противник потеснил, почти на половину километра. И главное, сдали там высоту номер 745. Командир батальона  Росомаха, был не в состоянии со своим подразделением удержать эту высотку, силенок для этого, ему явно не хватило, а резерва никакого у Мурова не было.
Лишь только, командир первого пехотного батальона Росомаха, переговорил по телефону с Муровым, в его штабной блиндаж ворвался связной, с криками:
- Товарищ майор, противник прорвался на ваш командный пункт!...
И вдруг исчез командир батальона, чуть-чуть игравший своим спокойным голосом, отмечавший цветным карандашиком по карте изменение обстановки. Исчезло ощущение, что война в каменных развалинах и поросших бурьяном оврагах связана с хромированной сталью, катодными лампами, радиоаппаратурой. Человек с тонкими губами озорно крикнул:
 - А ну, братцы! Проверьте личное оружие, взять гранаты, и за мной, отразим противника! И в его голосе и глазах, быстро, властно скользнувших по Росомахе, много было ледяного и жгучего боевого спирта. На миг показалось, – не в опыте, не в знании карты, а в жестокой и безудержной, озорной душе главная сила этого человека! Весь батальон, до единого человека, все поднялись в атаку, освещенные боевым, мерцающим огнем. Легким шагом бежал и комбат, стремясь к оврагу, откуда раздавались взрывы, выстрелы, крики и брань.
Почти синхронно, капитан Кисель поднял в контратаку и  свою роту. Бойцы, как один, кинулись почти в рукопашный бой, и противник быстро стушевался и залег в окопах. Стон, крики, взрывы мин слышались вокруг. Как накатываются волны одна на другую, так и пулеметные очереди раздавались то слева, то справа, то замолкали, то с новой силой раскидывали свой смертоносный град. Почти неотступно за командиром роты следовал боец-связист Василий Новиченко. Такой был приказ капитана Киселя. И оборонявшиеся, и наступающие, теперь  не предпринимали никаких попыток к дальнейшим действиям. Всем было понятно, что при такой плотности шквального огня, дальнейшее продвижение было равносильно самоубийству. Теперь рота капитана Киселя располагалась у самого подножья высотки номер 745. Только вчера они владели этой высоткой, и казалось, что только чудо заставит их, ее покинуть. Но немцы провели такую усиленную артподготовку, а затем массированную атаку, что пришлось высотку сдать врагу. У капитана Киселя, на тот момент оставалось в роте не больше сорока пяти бойцов. Еще месяц назад, рота должна была пополниться новыми силами, но вместо опытных бойцов, ему прислали только десять человек, бывших заключенных лагеря Штутхоф. А с них, какие вояки, сплошь доходяги и калеки.
- Всем окопаться и держать оборону на занятом рубеже – передал по цепи приказ капитан.
  - Связист!
- Я здесь, товарищ капитан – отозвался мигом Василий.
- Быстро мотай катушку обратно, нужна связь с батальонным!
- Есть – только выговорил Василий, и ползком начал отматывать катушку со связным проводом полевого телефона.
На его счастье, обе стороны прекратили стрельбу, и лишь одинокие пули, еще изредка пели свои песни над его головой. До окопов, в которых их рота была всего с двадцать минут тому, было почти рукой подать. Но Василию, те сотня метров контратаки, показались почти в  размере нескольких километров. Теперь он эти сто метров преодолел почти на животе в один миг. Тут же подключил провода  и через мгновение уже слышал разговор ротного с батальонным командиром:
- Закрепился у самого подножья 745-й – докладывал ротный.
- Держать оборону, и ни шагу назад! – дал приказ батальонный.
- Надо бы разведку огневых точек сделать, товарищ Росомаха.
- Без тебя знаю. Не лаптем щи хлебаем. Жди дальнейших распоряжений.
Василий и без их разговора понимал, что требуется разведать координаты огневых точек немцев, чтобы накрыть их артиллерийским огнем и затем быстро предпринять атаку на взятие высоты.   


                2

Ротный связист Иван Нечипорук, с которым Василию пришлось за последние дни отмотать не одну сотню метров телефонного провода, явился к нему и передал приказ срочно явиться к ротному командиру. Тот встретил Василия в неглубокой землянке, низко склонившимся над картами, которые уже были меченые-перемеченые разноцветными карандашами,  и лежали рядом, разостланные на досках.
- Рядовой  Новиченко по вашему приказу прибыл – доложил он.
- Вот что, Новиченко – обратился Кисель, не поднимая головы. – В твоем предписании, помнится мне, было записано, что ты хорошо знаешь немецкий язык.
- Так точно, товарищ капитан.
- Значит, поступим следующим образом. Сейчас же, срочно, отправляйся назад,  садись на свой тарантас и погоняй, к командиру батальона. Там узнаешь о своих дальнейших действиях. Кобылку с двуколкой оставишь у батальонных связистов. Нечипорук ее заберет позже.
- Слушаюсь, товарищ капитан – выпалил Василий и тут же выбежал из землянки.
Еще только солнце начало клониться к закату, как Василий прибыл на батальонный командный пункт. Но в  середину блиндажа, где размещался пункт, его сразу не пустили. Тут же, у входа, было еще несколько человек, которые тоже томились в ожидании команды. Оказывается в комбата  уже минут тридцать, как был командир батальонной разведки капитан Шпак. Что-то там они обсуждали только вдвоем. Спустя несколько минут, капитан Шпак пригласил  в блиндаж еще двоих солдат, которые ожидали у входа. Наконец пригласили туда и Василия.
- Рядовой Новиченко, по вашему приказу прибыл – доложил он.
Командир первого батальона, майор Росомаха, был еще совсем молодым человеком, где-то  тридцати двух лет, но его голова уже была почти седой. Симметричное лицо, острый нос и темные карие глаза придавали ему какой-то блеск, и даже шарм, в сочетании с его офицерской формой.
- Der Kapit;n Kissel berichtete mir, dass Sie gut Deutsch sprechen – обратился он к Василию.
- Ja. Es ist wirklich so, Genosse major – ответил тут же Василий.
- Mit deutschen Waffen vertraut?
- Im Detail nicht. Aber der Tank von der Kanone kann ich unterscheiden.
- Вот и прекрасно. Капитан Шпак, продолжайте дальше – обратился он к командиру разведки.
- Вашей группе, состоящей из трех человек, этой ночью предстоит проникнуть в расположение немцев и нанести на карту их основные огневые точки. Задание является строго секретным, проникать к врагу будете с 20-00 из расположения третьей роты. Выйти должны будете в расположения первой роты. Командиры этих рот уже предупреждены. О своем выходе от врага – подадите сигнал двумя красными ракетами подряд.  Ровно в 20-00 вторая рота начнет атаку противника, как отвлекающий маневр. По завершении операции – сразу же к командиру батальона с докладом. Командиром группы назначается старшина Князь. Его заместителем – сержант Зозуля. Вопросы есть? Вопросов нет. Возвращайтесь живыми, ребята, и обязательно с координатами огневых точек – пожелал командир батальонной разведки на прощанье.
Когда вышли из блиндажа,  старшина Князь отдал приказ получить оружие и продовольственный запас. Василий получил автомат и четыре гранаты, а свои две бутылки с коктейлем Молотова оставил в повозке. Тут же и познакомились поближе. Оказывается, старшина  и сержант Зозуля, уже давно воюют в этом батальоне в разведке. Был у них в группе и свой переводчик, но он недавно погиб. Вот поэтому, и попал теперь к ним Василий. Поужинали сухарями и холодным чаем из фляжек и без нескольких минут восемь вечера были уже на передовой третьей роты.
Ровно в 20-00, по фронту слева, вторая рота начала атаку на немцев. Сначала вошла в работу батальонная артиллерия, а затем началась стрельба. Немцы тут же ответили, и там завязался бой.
Впереди пробирался старшина Князь, подавая команду осторожным движением руки: поднимет руку над головой – все тотчас останавливались и замирали; вытянет руку в сторону с наклоном к земле – все в ту же секунду быстро и бесшумно ложились; махнёт рукой вперёд – все двигались вперёд; покажет назад – все медленно пятились назад. Луна тоже сильно мешала. Идти приходилось очень медленно, гуськом, метрах в тринадцати друг от друга, стараясь не попадать в полосы лунного света, и через каждые пять шагов останавливаться и прислушиваться. Совсем скоро они вступили в самую опасную часть своего пути. Теперь кругом был враг, и смерть здесь поджидала на каждом шаге. Слава Богу, их ни кто не заметил, и они благополучно проникли в расположение врага. Старшина и сержант были уже опытные разведчики, поэтому Василий быстро успокоился и действовал точно так же, как и они. В любую минуту можно было напороться на засаду. Возможно, что немцы оставили здесь своих автоматчиков. Конечно, разведчики – хотя их было только трое – не боялись засады. Они были осторожны, опытны и в любой миг готовы принять бой. У каждого был автомат, много патронов и по четыре ручных гранаты. Но в том-то и дело, что бой принимать нельзя было никак. Задача заключалась в том, чтобы как можно тише и незаметнее пройти по территории противника и поскорее доставить командиру батальона драгоценную карту с засечёнными немецкими огневыми точками. От этого в значительной степени зависел успех завтрашнего боя. Всё вокруг было необыкновенно тихо. Это был редкий час затишья. Если не считать нескольких далёких пушечных выстрелов да коротенькой пулемётной очереди где-то в стороне, то можно было подумать, что в мире нет никакой войны.


                3
    


Красный телефонный шнур, незаметно скользнувший под ногой, говорил, что где-то недалеко  – неприятельский командный пункт или застава. Несколько сломанных осин и помятый кустарник не оставляли сомнения в том, что недавно здесь прошёл танк или самоходное орудие, а слабый, не успевший выветриться, особый, чужой запах искусственного бензина и горячего масла показывал, что этот танк или самоходное орудие были немецкими.
Вдруг неожиданно старшина дал знак остановиться. Все трое замерли как замороженные. Слева от них был слышен разговор немцев. Старшина дал отбой, и они потихоньку стали приближаться в их сторону. В лунном свете Василий увидел, что тот, еле заметными движениями подзывает его к себе. Когда он вплотную приблизился к старшине, тот на ухо прошептал ему: «Переводи».
- И не мечтай, Курт, больше ты к этой польке, в ее теплую постель, не попадешь – были слова одного  из немцев.
- Вчера еще стояли под Варшавой, сегодня здесь, завтра красные получат по всем правилам, а там, посмотрим, может и попаду – переводил Василий.
- Ты такой быстрый, мы же не на самолетах летаем, а воюем на танках….
Старшина дал знак и все трое стали отходить назад. Было понятно, что здесь сосредоточены танки противника. А нужно еще было знать их количество. Долго ждать не пришлось. Совсем скоро они увидели аккуратно замаскированные танки, в количестве двадцати штук. Старшина Зозуля аккуратно подсветил фонариком, и старшина нанес на карту координаты их расположения. Прошли совсем еще немного и оказались прямо возле нескольких  орудий. Всего их было двенадцать среднего и десять крупного калибра.     В некоторых местах, тщательно обложенных еловыми ветками, стояли, как поленницы дров, штабеля мин и артиллерийских снарядов. Было понятно, что они совсем не брошены, а  специально приготовлены к завтрашнему бою, потому, мимо этих штабелей нужно было пробираться с особенной осторожностью. В одном месте на полянке, озарённой дымным лунным светом, разведчики увидели среди раскиданных во все стороны деревьев громадную воронку от авиабомбы. В этой воронке валялось несколько немецких трупов с жёлтыми лицами и синими провалами глаз.
А дальше были только пулеметные огневые точки, соединенные между собой окопами. И все это чередовалось наличием огромного количества минометов, бронетранспортеров и тягачей. Вдруг старшина остановился и поднял руку. В тот же миг другие тоже остановились, не спуская глаз со своего командира. Старшина долго стоял, откинув с головы капюшон и чуть повернув ухо в ту сторону, откуда ему почудился подозрительный шорох. Старшина был молодой человек лет двадцати двух. Несмотря на свою молодость, он уже считался в батальоне бывалым солдатом. Он был старшиной, но  как стало известно Василию позже, товарищи его любили и вместе с тем побаивались.
Звук, который привлёк внимание старшины, казался очень странным. Несмотря на всю свою опытность, он никак не мог понять его характер и значение. «Что бы это могло быть?» – думал Князь, напрягая слух и быстро перебирая в уме все подозрительные звуки, которые ему когда-либо приходилось слышать в ночной разведке. Странный, тихий, ни на что не похожий прерывистый звук слышался где-то совсем недалеко, направо, за кустом можжевельника. Было, похоже, что звук выходит откуда-то из-под земли. Когда все трое очень осторожно приблизились туда – они увидели в темноте ночи обыкновенную корову, которая старательно жевала все зеленое, что ей попадалось в эту зимнюю пору. Она изредка размахивала хвостом и с грохотом била себя по животу, то слева, то справа.
Часы, с желтым фосфорным циферблатом сержанта, показывали почти два часа ночи, и пора было возвращаться к своим. Фактически, задание было выполнено. Всю фронтовую полосу противника, который противостоял их батальону, они прошли. Оставалось главное – передать информацию комбату. Вдруг раздалось птичье посвистывание. Это, все знали, подал сигнал сержант Зозуля. И в этот миг взлетела осветительная ракета; она долго висела над верхушками деревьев, и её плывущий голубой свет, смешанный с дымным светом луны, насквозь озарил лес. От каждого дерева протянулась длинная резкая тень, и было, похоже, что лес вокруг стал на ходули. И пока ракета не погасла, три солдата неподвижно стояли среди кустов, сами похожие на кусты в своих пятнистых, белых плащ-палатках, из-под которых торчали автоматы. И тут разведчики увидели, при освещении ракеты, двух немцев, которые абсолютно без всякого страха, беседовали друг с другом, при этом еще размахивали руками и вели себя так, как будто они на зимнем отдыхе в Альпах. Старшина дал знак Василию слушать. Так они стояли молча, как статуи в лесу, минут пять-семь. А затем старшина дал команду отойти назад. После этого разведчики медленно стали  продвигаться к своему расположению.
 Часто нога наступала на брошенный противогаз, на раздавленную взрывом немецкую каску. Изредка дорогу преграждал сломанный снарядом ствол столетней сосны. Иногда разведчики натыкались на глубокий, извилистый ход сообщения или на основательный командирский блиндаж, накатов в шесть, с дверью, обращённой на запад. И эта дверь, обращённая на запад, красноречиво говорила, что блиндаж немецкий, а не наш. Но пустой ли он или в нём кто-нибудь есть, было неизвестно. И еще, очень всем хотелось покурить. За еду, даже никто не вспоминал. Все были курильщики и теперь, когда задание почти было выполнено, всем хотелось сделать хотя бы одну затяжку. В сумке у старшины лежала карта, на которой с большой точностью было отмечено более десятка основательно разведанных немецких огневых точек, место расположения танков, но разведчики чувствовали себя раздражёнными и  злыми.
Хотя до переднего края уже оставалось не больше одного километра, разведчики продолжали идти всё так же осторожно, осмотрительно, как и раньше. Пожалуй, теперь они шли ещё осторожнее, останавливались чаще. А часы сержанта Зозули уже показывали почти три часа ночи. Прошли еще метров пятьсот, как вдруг, со стороны наших позиций началась стрельба. Было видно, что стрельбу ведут не просто так, а целенаправленно, по ним. Все трое затаились в воронке от разрыва снаряда и стали ждать. Тем временем старшина спросил Василия о последнем разговоре двух немцев. Василий почти дословно передал  суть их разговора. А все сводилось к тому, что немцы были огорчены, что их полк так неожиданно перебросили сюда, что они имели все намерения сражаться, защищая подступы к Варшаве. Говорили еще о том, что какие-то новые танки должны завтра появиться у них. И что завтра красным здесь точно будет конец.
Старшина дал команду сержанту выстрелить две красные ракеты, и как только они поднялись высоко в небо, разведчики полным ходом, почти бегом, стали продвигаться к нашим позициям. Задача заключалась в том, чтобы как можно тише и незаметнее перейти на свою сторону. Но у наших солдат уже не было сил сдерживать себя, тем более что времени уже оставалось не так много. Уже без четверти четыре утра, карта и разведчики были с докладом у командира батальона.


                4

Еще до рассвета, рядовой Новиченко возвратился в расположение своей роты. Теперь у него было личное оружие, но для солдат войны, такое явление, ни для кого не было удивительным. Ротный приказал ему оставаться с сержантом связи Иваном Нечипоруком, и обеспечивать постоянную связь его с батальонным командным пунктом. Рота готовилась к бою, поэтому Нечипорук уже заранее привез на повозке, почти на самую передовую, несколько катушек телефонного провода, и теперь они вдвоем, с Василием, пристроились в ложбинке  в нескольких шагах от землянки ротного, чтобы хоть как-то согреться. Утренняя прохлада пролазила в каждый шов их одежды, но бойцы этого почти не замечали. Казалось, нет возможности разобраться в том, что происходит, и в то же время в обоих преобладало очевидное, по-дневному ясное чувство связи с людьми, лежащими рядом на откосе окопов, с которыми им предстоит через считанные минуты кинуться в бой с врагом. Не только они двое были наполнены  чувством своей силы.  Все солдаты их роты, да и всего батальона, были повязаны вместе чувством радости, что где-то рядом находится их комбат, майор Росомаха, их ротный, которые все продумали уже и наметили план, который за считанные часы приведет их всех к победе в этом бою.
Ровно в шесть утра сначала заговорила армейская артиллерия, которая обстреливала дальние позиции врага, а вслед за ней заухали и орудия их батальона, которые просто сбривали огневые точки немцев по фронту их рот. Василий четко, в еще утреннем мраке, различал те места, куда ложились снаряды, и мог у себя в голове даже представить в какие мгновения, что там уничтожалось. Особенно, он отметил, артиллерия обстреливала позиции, где были сосредоточены танки противника. А через восемь минут артиллерия затихла, и все ринулись в атаку.
Тени людей, вспышки выстрелов мелькали во мгле, крики, стоны то вспыхивали, то гасли. Казалось, кипит большой черный котел, и Василий весь, всем телом, всей душой погрузился в это булькающее, пузырящееся кипение и уж не мог мыслить, чувствовать, как мыслил и чувствовал прежде. Далеко впереди, лишь с пистолетом в руке, бежал их ротный, капитан Кисель, а слева и справа, все время, стреляя, двигались наши танки. Иногда  Василию казалось, что  и он  правит движением захватившею его водоворота, а в какие-то  другие мгновения,    предчувствие  гибели вдруг охватывало его. И в такие минуты, ему не хватало воздуха для дыхания, а   густая смоляная тьма заливала ему  глаза и  ноздри. Это удивительное чувство, возникшее в ночном бою, где в трех шагах не различишь, кто это рядом – товарищ или готовый убить тебя враг, связывалось со вторым, не менее удивительным и необъяснимым ощущением общего хода боя, тем ощущением, которое давало солдатам возможность судить об истинном соотношении сил в бою, предугадывать ход боя. Диск, который был у него в автомате, он расстрелял буквально в считанные минуты, еще в начале боя.    Он пробежал между стволами деревьев, упал на колени, быстро переменил диск в автомате, потом лёг и прицелился. Ему казалось, что он прицеливается, целую вечность, а на самом деле, он целился всего несколько секунд. Он выбирал. Наконец,  в прицеле, он увидел вражеские силуэты, и он нажал спусковой крючок. Автомат с круглым чёрным диском затрясся от короткой очереди. Теперь он стрелял только короткими.
Как только их рота завладела высотой 745, ротный приказал им наладить связь с батальонным командным пунктом. Поэтому, они с Нечипоруком, тут же потянули телефонный провод в обратном направлении, чтобы подключиться к батальонной линии.
В этот день 1-я  гвардейская дивизия, под командованием полковника Родимцева продвинулась на пятнадцать километров вперед, оттеснив врага, и заняв более благоприятные позиции для дальнейшего продвижения.
На следующий день, рано утром, Василий, вместе с Нечипоруком устроились в двухколесной повозке и отправились догонять свою роту. Кобыла Машка, медленно, без всякой спешки, тянула их тарантас, и наступило даже такое ощущение, что нет никакой войны, что еще слышимый рев канонады – это всего лишь гром летней грозы, и не более. Они быстро миновали 745 высотку и спустились на равнину, всю усеянную хвойным лесом. Зима уже начала сдавать потихоньку свои позиции. Этот день выдался солнечным и довольно теплым для зимы. Температура воздуха быстро  поднялась выше 0 градусов. Солнышко начало сильнее греть, и так хотелось остановиться в тихом уголке, где нет ветра, и погреться в его тёплых лучах. В предчувствии близкой весны хотелось радоваться и веселиться. Среди опаленного бурьяна валялись тела убитых. Безрадостно и угрюмо дышала у берегов тяжелая вода. Тоска охватывала сердца при взгляде на разрытую землю, на пустые коробки выгоревших домов.
 Начинался новый день, и война готовилась щедро - по самый край - наполнить его дымом, щебенкой, железом, грязными, окровавленными бинтами.  И ничего уже не было в мире, кроме этой вспаханной железом земли, кроме неба в огне.
Неожиданно, прямо на опушке леса, они вдруг увидели наш подбитый танк. И левая и правая его гусеницы были перебиты и лежали обе в нескольких метрах от него. Башня танка была почти оторвана и еле-еле держалась за корпус, а из  моторного отсека шел едкий черный дым. Василий остановил двуколку, и они с Нечипоруком стали осматривать все вокруг. Вдруг сержант окликнул Василия и, кивнув головой, проговорил:
- Посмотри сюда.
Василий влез на броню танка и заглянул в его середину, куда указывал Нечипорук. В середине танка лежали два обуглившихся тела танкистов. Тем не менее, им удалось найти их именные жетоны, и даже документы. Пришлось еще задержаться немного, чтобы похоронить погибших, после чего они продолжили свой путь. Совсем скоро  подъехали к небольшой речушке. Поблизости не было ни переправы, ни какого-либо моста. Потому пришлось эту водную преграду переходить вброд. Повезло, что льда на речке уже не было.  Солдату войны к этому было не привыкать, пришлось просто выкрутить мокрую одежду и снова ее же и одеть. Дальше проехали какое-то маленькой  село. Ни единой уцелевшей избы здесь не было, лишь торчали везде вместо домов одни дымоходные трубы. Удивительно, но на одном из таких пожарищ они увидели живого кота, который ходил вокруг и что-то упорно искал. На их повозку он не обратил ни малейшего внимания. Видать и это животное война полностью выбила из ритма мирной жизни. Удивительным было то, что никакого движения войск ни вперед, ни назад, не происходило. Ехали, молча, и каждый думал о чем-то своем.  Но вскоре, они стали приближаться к передовой,  и ее отзвуки,  постепенно стали отрезвлять их от  равномерно катящейся по песчаной лесной дороге, и убаюкивающей,  двуколки. Где было теперь хозяйство их батальона, никто из них не знал. Вдруг, на самой окраине леса, на развилке дорог Нечипорук заметил сколоченный из досок указатель. Василий остановил повозку, привязал лошадь к небольшому деревцу и пошел следом за сержантом, чтобы посмотреть на указатель вместе. Но не успели они прочитать, что там было написано, как в воздухе вдруг услышали нарастающий звонкий гул  самолета. Лишь только успели поднять глаза  вверх, как раздалась пулеметная очередь, и пули с громкими всплесками  впились в землю рядом с ними. За несколько секунд они спрятались в небольшом окопчике, но тут же, увидели, как снаряд попал в их повозку и в клочья разнес ее за доли секунды. Их лошадь еще перу минут лежала рядом с открытыми глазами, но ее внутренности – все были разбросаны возле нее.


                5

К полудню они уже были в расположении своей роты. Капитан Кисель, конечно, остался не в восторге, что не стало его связной кобылки, но бойцам на это ничего не сказал, а отдал приказ отдохнуть пару часов и, не теряя времени пополнить свои средства связи.  Немцы довольно хорошо обустроили здесь свою линию обороны. Тут было достаточное количество землянок, блиндажей с хорошим настилом и укрепленных огневых точек. Теперь на этой территории хозяйничали бойцы роты Киселя. Пока Василий с сержантом Нечипоруком догоняли своих, здесь саперы уже все проверили, обезвредив массу мин и растяжек. Свое отделение связистов они нашли в небольшой землянке, где и пристроились в уголке, чтобы пару часов вздремнуть. После разведки, Василий, можно сказать, ни на минуту еще не смыкал глаз. Поэтому, упал на свой маскировочный комбинезон, и уснул мертвецким сном. Воздух всё время вздрагивал от пушечных выстрелов и разрывов. Но бойцы после боя спали, и на это, не обращали ни малейшего внимания.  Это постоянное и неравномерное состояние воздуха можно было не только чувствовать. Его можно было, как бы видеть. При каждом ударе в лесу встряхивались деревья, и снег начинали сыпаться  с них гуще. Была обычная артиллерийская перестрелка, не слишком даже сильная. Какая-нибудь батарея, наша или немецкая, желая пристрелять новую цель, выпускала несколько снарядов. Эту батарею сейчас же засекали наблюдатели противника, и тотчас, по ней, из глубины ударял какой-нибудь специальный контрбатарейный взвод. За этим взводом, в свою очередь, начиналась охота. Таким образом, очень скоро на участке заваривалась такая каша, что хоть уши затыкай ватой. Со всех сторон били орудия мелких калибров, ещё более мелких калибров, средних, калибров крупнее, наконец, крупных, очень крупных, самых крупных, а иногда, и сверхмощные пушки, еле слышно ухали, глубоко в тылу и, вдруг с неожиданным воем, скрежетом, вихрем низвергали свои колоссальные снаряды в какой-нибудь на вид невинный лесок.
Низко наклонившись, над двумя, сложенными вместе ящиками от снарядов, командир первого пехотного батальона майор Росомаха, и его побратим по войне – командир артиллерийской батареи капитан Сенчук, были заняты очень срочным, очень важным и очень кропотливым делом: они ориентировали на местности свои карты, уточняя данные, доставленные артиллерийской разведкой. Карты эти, лежали рядом, разостланные на досках. Оба офицера полулежали на них с карандашами, резинками и линейками в руках. В блиндаже также  находились два телефониста – один пехотный, другой артиллерийский  – со своими кожаными телефонными аппаратами, повешенными на чешуйчатом обрезке сосны, неизвестно как попавшей сюда. Неожиданно, без стука, дверь открылась, и в блиндаж ворвался разведчик пехотного батальона старшина Князь.
- Разрешите доложить, товарищ майор – с ходу начал он. – Только что, мои хлопцы в березовой роще поймали каких-то лазутчиков. Они одеты в форму польской Армии Крайовой. Что прикажете с ними делать?
- Сколько их, и о чем говорят? – даже не повернув головы в сторону старшины, спросил майор.
- Трое, товарищ майор. А белькочут же они на польском, так что я ничего понять не могу.
- Нам сейчас не до них. А впрочем – он обратился к капитану Сенчуку – Может, возникнет еще какая-то новая информация, послушаем их пару минут? – Давай, старшина сюда сначала, нашего переводчика Новиченка, а потом и будем с ними вести разговор.
Через минут пять в блиндаж зашел Василий, а следом за ним, старшина почти втолкнул внутрь  задержанных.
- Ты польский знаешь? – обратился майор к Василию.
- Так точно, товарищ майор. Я же, когда был младшим политруком, агитировал поляков в селах под Гродно, за вступление в колхоз. Вот и выучил их язык.
Оказалось, что поляки действительно являются бойцами Армии Крайовой. Все трое отбились от своих и теперь стремились пробраться в тыл немцев, предполагая, что там найдут свою воинскую часть.
- Значит, напаскудили нам в тылу, и теперь стремитесь в тыл немцев, чтобы и там оказать помощь, но не нам, конечно? –  почти с яростью выпалил Росомаха. – Давай, старшина, отправь ты этих красавцев в спецчасть полка, пусть  там Смершовцы  с ними разбираются. Их армия уже давно распущена, а они все продолжают разбойничать.
Он, как всегда, горячился и плохо скрывал раздражение. В эти  часы, а может быть, даже минуты, перед боем всё казалось ему слишком медленным. Он внутренне кипел.  Майор Росомаха и капитан Сенчук были старые боевые товарищи. Случилось так, что последние два года они почти во всех боях действовали вместе. Так все в дивизии и привыкли: где дерётся батальон Росомахи, там, значит, дерётся и батарея Сенчука.
    Много хлеба и соли съели вместе, за одним походным столом, боевые друзья. Немало воды выпили они из одной походной фляжки. Случалось, что и спали рядом на земле, укрывшись одной плащ-палаткой. Любили друг друга, как родные братья. Однако ни малейшей поблажки по службе друг другу не делали, хорошо помня поговорку, что дружба дружбой, а служба службой. И достоинства своего, друг перед другом, никогда не роняли. А характеры у них были разные. Росомаха – вспыльчив, импульсивен. А Сенчук – наоборот, медлительный, холодноват, сдержан, расчётлив, как подобает хорошему артиллеристу. Семь раз отмерит, прежде чем раз отрежет. По всей вероятности, для артиллериста, такие черты характера были свойственны.
Майор уже успел побывать у командира полка Мурова. Тот поблагодарил его за хорошие данные  разведки, что получили еще на рассвете, и  приказал, пока закрепиться на новых рубежах и  дать личному составу батальона немного отдохнуть, чтобы вновь ринуться в бой.
    Приказ о наступлении ещё не был получен. Но по многим признакам можно было заключить, что оно начнётся очень скоро, и до его начала Росомаха хотел обязательно побывать в ротах и лично проверить их боевую готовность. Немцы пока никаких активных действий не предпринимали, кроме артиллерийской пристрелки, так что было время, чтобы осмотреться, сделать разведку, пополнить боекомплекты, отправить раненых и погибших.


               
                6

Василию подошла очередь заступать в наряд. Капитан Кисель приказал кроме дозоров, по всей линии фронта, которую занимала их рота, дополнительно расставить «секреты». Дело в том, что в такое время, кроме удара со стороны немцев, можно было ожидать и «помощь» со стороны отрядов Армии Крайовой. В январе месяце, бойцы этой армии, организованной правительством изгнания в Лондоне, подняли восстание в Варшаве, но немцы быстро его стали подавлять. Поэтому, у поляков, оставалась единственная надежда на быстрый прорыв к Варшаве советских войск, чтобы оказать им поддержку. Но советское командование не оказало помощь восставшим и те совсем скоро потерпели полное поражение. Теперь, уцелевшие отряды Армии Крайова вели боевые действия, как с немцами, так и в отместку с подразделениями советских войск.
Место «секрета», в котором Василию предстояло вести дежурство, находилось высоко на одиноко стоявшей, на самой опушке леса, старой сосне. Его  дежурство начиналось в восемь вечера, а сменить его должны были в полночь. Он быстро вскарабкался на дерево и удобней устроился между разлогими ветками. С высоты ему удобно было видно всё, что творилось вокруг. В случае опасности, ему предстояло лишь дать знать своим боевым товарищам об этом, выпустив желтую, а следом красную ракету. Дозорные, которые дежурят внизу, сразу  предпримут все необходимые меры для отпора нападавших. Впереди него летала черная ночь с бесчисленными очертаниями оврагов, окопов противника, блиндажей  – немыми и черными. Только вдалеке все еще обшаривали небо эти совершенно беззвучные, до жути длинные мертвые пальцы прожекторов. Два часа он почти без движения просидел, зорко всматриваясь в темноту ночи. Но потом, стал  угадывать за этими пальцами очертания лиц кровожадных вампиров, которые зловеще ухмыляются, так и норовят ухватить его своими мертвыми щупальцами.
     – Тебе от нас не уйти, – говорили тонкогубые, растянутые до ушей их рты. – Тебе от нас не уйти, всю ночь мы будем шарить по небу, пока не найдем тебя и задавим в темноте….
Василий быстро помассировал себя пальцами за ушами, потом на переносице и на висках. Понял, что потихоньку стал засыпать. «Может и впрямь, эти щупальца, никого,  кроме него и не ищут? – думал он. – Перетряхнут они покрывало ночи, и рано или поздно схватят его – ничтожную букашку. Вопрос лишь в том, как это скоро случиться. «СКОРО» – обыкновенное слово, но если задуматься, то это может быть мгновение, месяц, или даже год. Но ведь это понятие просто спрессовывает время, спрессовывает будущее, лишает человека всякой надежды, в конце концов, превращает ее в безнадежность. По сути – пустой звук, а если вдуматься, в то же время  – всеобъемлющее понятие. «Скоро» – это все. «Скоро» –  это жизнь. «Скоро» – это и смерть»….
За эти годы ему так много пришлось пережить, так часто лицом к лицу сталкиваться со смертью, что у другого человека, уже опустились бы руки, совсем пропало бы желание даже жить. Но он был не такой. Ему хотелось жить, радоваться весне, радоваться всему живому и прекрасному. Даже в страшных мгновениях войны, ему хотелось находить что-то приятное, радостное, то – что хоть бы на миг согрело душу. Теперь к нему все его побратимы по войне, относились с уважением. Ни один человек уже давно не вспоминал о его прошлых «победах». Даже ротный в его присутствии никогда теперь не упоминал слово «дезертир».
 Особенно зауважали его после вчерашней вылазки с разведкой. Любой солдат понимал, что сходить в разведку – это не каждому дано. Уж если Василий был в разведке, значит не трус, значит – боец, на которого можно положиться, даже доверить свою жизнь.
«Сколько времени протянется  еще война? – задавал себе вопрос он. Может месяц, а может и год. Ведь неизвестно, как дальше будут развиваться события. Уже союзники открыли давно второй фронт. Немцу не так стало вольготно, засуетился он – вражина, ищет теперь, где самому спрятаться. Но так и продолжает оскаженело огрызаться, так и норовит больнее укусить. Скоро быть может, и я умру, это будет еще в дни войны. А это значит, что не увижу уже никогда своего сынишку, жену Елену, мать,  сестру и брата. Мир я уже не увижу. Мир я не увижу. Для меня не будет ни музыки,… ни цветов,… ни стихов,… ни одной из доступных человеку радостей».…
    Слово «скоро» подобно раскату грома, подобно искре, от которой возгорается вселенский пожар, на какую-то тысячную долю секунды озаряющий мир ярким светом, продолжало и продолжало у него «тикать» в голове, как часы «ходики» в его родительском доме.
В какое-то мгновение, он услышал подозрительные шорохи внизу. За деревьями замелькала какая-то тень и, Василий узнал Ивана Нечипорука, это он пришел, чтобы сменить его в «секрете».
А в блиндаже, комбат еще не сомкнул глаз ни на минуту. Он все обдумывал и обдумывал варианты завтрашних событий. Знал, что наступление начнется уже завтра утром. Ему в батальон дали подкрепление, пополнили орудиями батарею, почти в затылок его батальону в засаде расположилась танковая рота.


                7

Наступало утро. Майор Росомаха задремал с полчаса, но еще перед самым восходом солнца подобрался к своей стереотрубе и надолго прилип к ней. Уточняя положение какой-нибудь цели, он, сделав свой учтивый, но твёрдый останавливающий жест, опускался на колени перед стереотрубой и очень долго - рыскал по туманному, слоистому горизонту, то и дело, справляясь с картой и прикладывая к ней целлулоидный круг. В это время он готов был от нетерпения скрипеть зубами и не скрипел только потому, что слишком хорошо знал своего друга, капитана Сенчука. Скрипи или не скрипи, всё равно не поможет. Всей, что можно информацией, добытой его, артиллеристскими разведчиками, он уже поделился с ним.
   Утро было серое, холодное. Снег, выпавший на рассвете, хрупко лежал на земле и долго не таял. Он медленно испарялся в сыром синем воздухе, мутном, как мыльная вода. Деревья на опушке не шевелились. Но это впечатление было обманчиво.    В сотый раз, рисуя себе предстоящий бой во всех возможных подробностях его развития, майор неизменно видел одну и ту же картину: его батальон  прорывает немецкую оборонительную линию и загибает правый фланг против возможной контратаки. Потом он нетерпеливо выбрасывает свой центр вперёд, закрепляется на оборонительном склоне высотки, против развилки дороги, и, постепенно подтягивая резервы, накапливается для нового, решительного удара по дороге. Именно недалеко от этого места, между развилкой дороги и выходом в балку, его батальон  и останавливается. Он должен там остановиться, так как этого потребует логика боя: необходимо будет пополнить патроны, подобрать раненых, привести в порядок роты, а главное - перестроить боевой порядок в направлении следующего удара. А на это необходимо, хотя и небольшое, но всё же, время. Не может быть, чтобы этой паузой не воспользовались немцы. Конечно, они воспользуются. Они выбросят танки. Это самое лучшее время для танковой атаки. Они неожиданно выбросят свой танковый резерв, спрятанный в балке. А в том, что в балке будут спрятаны немецкие танки, комбат почти не сомневался.
Точно в это же время, но уже в расположении своей артиллеристской батареи, к своей стереотрубе припал и капитан Сенчук.
         «А может быть, всё же рискнуть, попробовать?» - спрашивал себя он, подкручивая по глазам окуляры стереотрубы. Расплывчатый серый горизонт светлел, уплотнялся. Мутные очертания предметов принимали предельно чёткую форму. Панорама местности волшебно приблизилась к глазам и явственно расслоилась на несколько планов, выступавших один из-за другого, как театральные декорации. На первом плане, вне фокуса, мутно и странно волнисто выделялись верхушки того самого леса, где стояла сосна с «секретом» капитана Киселя. Об этом «секрете» капитан Сенчук тоже знал. Даже один сук этой сосны, чудовищно приближённый, прямо-таки лез в глаза громадными кистями игл и двумя громадными шишками. За ним выступала полоса поля. По нижнему краю этого поля со стереоскопической ясностью тянулась волнистая линия нашего переднего края. Все его сооружения были тщательно замаскированы, и только очень опытный глаз мог открыть их присутствие. Капитан Сенчук не столько видел, сколько угадывал места амбразур, ходов сообщения, пулемётных гнёзд. Так говорило ему воображение, основанное на опыте, на тонком понимании манёвра и на том особом, математическом складе ума, который всегда отличает хорошего артиллерийского офицера, привыкшего с быстротой и точностью сопоставлять факты и делать безошибочные выводы. По верхнему же краю поля так же отчётливо и так же подробно, но гораздо мельче, параллельно нашим окопам тянулись немецкие. И мёртвое пространство, между ними, было так сжато, так сокращено оптическим приближением, что казалось, будто его и вовсе не было.
Ещё дальше капитан  видел водянистую панораму немецких тылов. Он прошёлся по ней вскользь. Быстро замелькали оголённые рощицы, сплющенные болотца, возвышенности, как бы наклеенные одна на другую, развалины домиков. Сейчас он хотел найти наиболее верное решение. Он хотел отдать себе полный отчёт в том, что же для него всё-таки выгоднее: с наибольшей точностью пристрелять в самом начале боя все известные ему цели, хотя бы для этого пришлось пойти на риск преждевременно обнаружить свою батарею. Или до самой последней минуты не обнаруживать батарею, рискуя в критический, даже быть может, решающий момент боя, потерять несколько минут на корректировку. «Или лучше не стоит?» - думал Сенчук, стараясь как можно точнее подвести фокус стереотрубы на то место, где должны были быть немецкие танки.. Это не была нерешительность. Это не было колебание. Нет. Он никогда не колебался. Не колебался он и теперь. Он взвешивал….
                8

Только взошло солнце,  неожиданно Василия вызвал к себе ротный, и приказал немедленно отправляться к разведчикам. По его сведениям, комбат снова затевает какую-то разведоперацию, и там, возможно потребуются его знания немецкого языка. К командному пункту комбата, от первой роты, было рукой подать и, Василий через десяток минут уже был там, но только у разведчиков. Те прекрасно устроились в бывшей немецкой землянке. Посреди нее стояла небольшая буржуйка, в ней горел огонь, а на ящиках от боеприпасов, из кружек исходил паром, только что заваренный чай. Старшина Князь и сержант Зозуля, ловко устроились на сбитых из досок лежаках и наслаждались отдыхом, высоко задрав к самому потолку свои голые ноги.
    - А…Василий, давай, брат, заходи  –  почти на пороге встретил его этими словами старшина. – Присаживайся и угощайся, чем богата наша хата.
Но не успел Василий выпить и одну кружку чая, как в землянку влетел младший лейтенант из штаба батальона.
- Князь, Зозуля и Новиченко здесь? – с этими словами, не входя в землянку, обратился он. – Немедленно все трое к комбату.
Когда они вошли в блиндаж, где размещался командный пункт батальона, то застали там сгорбившихся над картами, комбата и командира батальонной разведки капитана  Шпака. Офицеры еще долго о чем-то разговаривали, и наконец, первым выпрямился комбат и стал говорить:
- Ану, друзья – разведчики, подойдите все к нашим картам. Вот-вот начнется бой. Обратите внимание на наш левый край. Там сплошное болото и лесистая местность. Ни танков, ни пехоты противника, там нет. Да и наших подразделений тоже нет. Немцы нас там меньше всего ожидают. Ваша задача, не теряя ни минуты, отправиться туда, не замеченными немцами пройти все болото и проникнуть в тыл к немцам. О деталях разведки вас ознакомит капитан Шпак.
На этот раз, разведчикам предстояло не только разведать огневые точки, но проникнув   в тыл немцев, вести корректировку огня батальонной артиллерии. Теперь сержант Зозуля навьючил себе на спину переносную радиостанцию, при помощи которой им и предстояло корректировать работу артиллеристов. Троица быстро закончила свои сборы и вышла из землянки, где их уже поджидал юркий джип. За короткое время он доставил разведчиков на самый левый фланг их батальона. Болото начиналось тут же, за лесом. Над ним стоял плотный туман, как дымовая завеса накрывший своим одеялом все видимое. Для разведчиков это было на руку. Они бесшумно выломали прочные березовые  палки и отправились с ними на болото. Старшина Князь был опытный в этих делах и знал, что без этого снаряжения, пройти болото им не удастся.
Впереди шел старшина, за ним, шаг в шаг шел Василий, а замыкал их строй уже Зозуля. Теперь они двигались плотно друг к другу, ступая след в след. Болото не прощало ни малейшей оплошности. Шаг в сторону, и ты уже по горло в затягивающей тебя в пропасть жиже.  Первым провалился в трясину сержант. Вытянули его быстро и почти бесшумно. Рация, хотя и попала в воду немного, но не промокла, так как была в плотном брезентовом чехле. Буквально через полчаса, в болото, почти по грудь, влетел Василий.  Молча, без всякого шума, действовали разведчики. Каждый понимал друг друга с полуслова. Через каждые десять минут они останавливались, чтобы отдохнули ноги, и чтобы старшина сверился с картой. Уже больше часа как они шли по болоту, и всем казалось, что ему никогда не будет конца. Наконец выбрались на островок, величиной пять метров в диаметре. На нем, на самой его середине, росла огромная береза. Неожиданно, из кустов выпорхнула огромная птица, громко залопотала крыльями, а следом, разведчики услышали отчетливо, еле уловимый разговор  немцев. Сомнений не было, здесь они оставили засаду или дозор, так что требовалось разведчикам обойти их тихо и незамеченными. Не трудно было догадаться, что раз им попались на пути немцы, значит там, совсем близко, была уже сухая земля.  Старшина знаками дал всем знать снова, двигаться за ним. Они пошли почти назад, слегка отклонившись в сторону, а затем снова развернулись и направились в том же направлении, что и раньше. Теперь засада немцев оказалась у них за спиной. Старшина взглянул на часы, было уже девять часов утра. Но вдруг они снова услышали, теперь уже громко, разговор немцев. Старшина дал знак затаиться, а Василию слушать, о чем они говорят.
-   Hans und Dietrich, gehen Sie tiefer in den Sumpf und alles ;berpr;fen Themen. (Ганс и Дитрих, зайдите глубже в болото, и обследуйте там все) – услышал он.  – Wenn Sie versucht zu gehen Sumpf, verlie;en bereits Spuren.(Если они решились пройти через болото, то наверняка оставили там следы).
Через несколько минут разведчики снова услышали:
 - Keine Spur gibt es hier nicht, Herr Feldwebel. Wenn Sie haben vorgehabt,    hierher zu gehen, dann lief w;rde auf Bannern. (Никаких следов здесь нет, господин фельдфебель. Если бы они вздумали здесь пройти, то подорвались бы на растяжках).
    Старшина подал знак и они стали отдаляться от немцев. Когда остановились в следующий раз передохнуть, Василий о переговорах немцев рассказал старшине. Тот в знак одобрения  лишь кивнул головой, и они снова продолжили свой путь. Уже через несколько минут  вышли на твердую землю. Аккуратно спрятали свои шесты и принялись хоть немного приводить себя в порядок. Часы старшины уже показывали девять часов тридцать минут.


                9


В блиндаж командного пункта батальона, тяжело дыша, влетел молодой офицер, почти мальчик, со смуглым курносым лицом и очень чёрными толстыми бровями. Это был офицер связи. На его лице, которое изо всех сил старалось быть официальным и даже суровым, горела жаркая мальчишеская улыбка.
 Он  коротко бросил руку к козырьку, точно оторвал её с силой вниз, и подал майору Росомахе  пакет.
 - Приказ по полку…  –  сказал он строго, но не удержался и, ярко сверкнув карими глазами, взволнованно добавил:  – …о наступлении!
 - Когда?  – спросил Росомаха.
 - В девять часов сорок пять минут. Сигнал  –  две ракеты синих и одна жёлтая. Там написано. Разрешите идти?
 Комбат Росомаха посмотрел на часы. Было девять часов тридцать одна минута.
- Идите,  – сказал он.
Офицер связи вытянулся, бросил руку к козырьку, с силой оторвал её вниз, повернулся кругом с такой чёткостью и щегольством, словно был не в блиндаже, а в  артиллерийском училище.
  - Лейтенант Сыромятников!  – сказал Росомаха.
  - Я здесь, товарищ капитан.
  - Вы слышали?
  - Так точно.
  - Командный пункт здесь. Связь между мной и всеми ротами  –  телефонная. При движении вперёд наращивать проволоку без малейшей задержки. От рот не отрываться ни на одну секунду. В случае нарушения телефонной связи дублируйте по радио открытым текстом. При командире каждой роты назначьте двух человек – один связной, другой наблюдатель. Обо всех изменениях обстановки доносить немедленно по проводу, по радио или ракетами. Задача ясна?
 - Так точно.
  - Вопросы есть?
  - Никак нет.
 - Действуйте.
 - Слушаюсь.
Комбат тут же направился в расположение артиллеристской батареи, в хозяйство капитана Сенчука. Через его стереотрубу вся линия фронта там просматривалась лучше. До начала наступления оставалось десять минут. Внешне, кругом было все тихо и спокойно, но они знали, что нервы всех бойцов их батальона напряжены как струны гитары.
За мгновение ожила радиостанция на КП Сенчука. Росомаха четко узнал голос сержанта Зозули:
- Первый, Первый, я Крыса, вышел на указанную точку. Готов работать.
Росомаха и Сенчук при этом переглянулись между собой. Все шло по плану. Все расчеты орудий батальонной артиллерии были на своих местах.
В небо взлетели две синие, а за ними желтая ракеты. И тут все загрохотало, все заревело, казалось, что вот-вот разверзнется земля. Капитан Сенчук, пока не давал команду открывать огонь своей батареи. Он выжидал, ждал тот момент, когда засияет ему солнце удачи и победы. Он знал, что его опыт и интуиция  –  не подведут. После продолжительной артиллерийской подготовки, их  первый пехотный батальон, ринулся в атаку. Молниеносно издали донеслась винтовочная  трескотня. Она всё усиливалась, крепчала. Её отдельные звуки стали сливаться. Наконец они слились. Сразу по всему фронту в десятках мест застучали пулемёты. И грозная машина боя вдруг застонала, засвистела, завыла, застучала, как ротационная машинка, пущенная самым полным ходом. Было видно, как батальон  прорвал немецкую оборонительную линию и загнул правый фланг против возможной контратаки. Потом он нетерпеливо бросил вперед свой центр, закрепился на оборонительном склоне высотки, против развилки дороги, и, постепенно стал подтягивать резервы, накапливая их для нового, решительного удара по дороге. Именно недалеко от этого места, как и предполагал Росомаха, между развилкой дороги и выходом в балку, его батальон  и останавливается. И в этот самый момент, они даже без стереотрубы увидели, как из середины балки стали выползать немецкие танки. К этому моменту армейская артиллерия уже отстрелялась, и они спокойно лезли, как стальные черепахи на первый батальон.
Комбат не выдержал и обратился к капитану:
- Пора, капитан, давай команду….
- Не время еще, майор, не вмешивайся, у меня тут все пристрелено….
И буквально через пятнадцать секунд прозвучала команда командира артиллеристской батареи:
- Батарея! Огонь!
Батальонный бог войны начал свою песню. Капитан не просчитался,  опыт не подвел его. Все видели, как один, за одним, сначала клюют носом, а потом дымятся черным дымом немецкие панцири. Вдруг ожила снова батальонная рация:
- Первый! Первый! Я Крыса, переведи часы назад на семь градусов….
Не теряя ни секунды, капитан Сенчук изменил координаты целей и, батарея снова открыла огонь.
И снова ожила рация:
- Первый! Первый! Я Крыса, переведи часы еще назад на полградуса….
Майор Росомаха видел, что пора уже выдвигаться и нашим танкам, но он знал, что эту команду отдаст в нужный момент командир полка.
В этот самый момент град снарядов и мин обрушился на позиции их артиллерийской батареи. Немцы таки нащупали координаты ее расположения, и всеми своими силами набросились на нее.
Снова ожила рация:
- Первый….Первый….Переведи стрелки на четыре градуса вправо, и по полной….
Капитан Сенчук снова изменил координаты целей и дал команду вести уже шквальный огонь. Всего через десять секунд, лавина мин и снарядов на них прекратилась.
Росомаха видел, что его батальон стал выравнивать позиции и перешел снова в наступление. И в этот момент на поле боя появились наши танки. Юркие как мышки, наши, «Т-34»  на ходу вели огонь и стремительно неслись к противнику, сминая его эшелонированную оборону. Следом за ними бежали с криками «Ура…» бойцы первого пехотного батальона. Уже всем стало ясно, что этот бой они выиграли, и еще на какой-то миг приблизили час Победы.


                10


24-го февраля командующим фронтом был назначен Василевский, и уже 25-го полковнику Родимцеву было присвоено звание генерал майор. Новый командующий фронтом проанализировав сложившуюся ситуацию, принял решение прекратить напрасные атаки до 10 марта, пополнить запасы, и тщательно подготовить завершающие удары. Учитывая ограниченные силы, маршал решил уничтожить окружённые группировки последовательно, начиная с самой сильной — хейльсбергской.
Разведгруппа, в которой был и Василий Новиченко, после завершения победной операции так и не стала возвращаться в расположение своего батальона. Старшина Князь получил приказ по рации, углубиться в тыл противника максимально в сторону залива Фриш Гаф.  А для этого требовалось резко изменить свое движение на север, закрепиться в определенном районе и пока лишь собирать разведывательную операцию о дислокации немецких войск, танков, артиллерии. Рассматривая карту, которая была только у их командира группы, рядовой Новиченко вдруг поймал себя на мысли, что они фактически движутся в сторону лагеря Штутхоф, где имел «счастье» побывать он.  Теперь ему стала вырисовываться истинная картина, зачем его внедрили в эту группу. Ведь, кроме того, что он знал польский и немецкий языки, он еще немного ориентировался на этой местности. Конечно, будучи заключенным лагеря, он не мог хорошо изучить эту территорию, но, по всей вероятности, как думал Василий, командование в какой-то мере рассчитывало и на это.
Немцы теперь дрались с неимоверной жестокостью и напором. Имея почти в два раза меньше живой силы, самолетов и бронетехники, они держались за каждый клочок своей земли. Дивизия Родимцева, уже давно вела бои на территории восточной Пруссии, но так, до сих пор и оставалась в руках немцев их цитадель, неприступный город-крепость, Кёнигсберг.
Долгие морозы уже сменились долгожданным весенним теплом. Снег еще местами лежал на холодной земле, но холодные ветры еще напоминали о том, что зима хоть и ослабла, но еще не сдалась. Яркое мартовское солнце начало прогревать  постепенно землю и воздух, который остыл за долгую зиму.
Уже третий день, как разведгруппа шла и шла на север. Пробирались в основном ночью, а днем стремились где-то затаиться, чтобы отдохнуть, согреться и перекусить. Весь тот провиант, который они захватили с собой – давно закончился. Так что, теперь бойцы существовали впроголодь. Перед самым рассветом, они вышли на небольшую речку, которая протекала почти возле края леса. Возле самого берега на высоких палях стоял небольшой домик со сруба. Старшина приказал им затаиться, а сам решил разведать, что там в доме. Попадаться кому-либо на глаза было нельзя, сразу об их пребывании здесь станет известно немцам, и те начнут их преследовать, чтобы уничтожить.
Старшина Князь, был костистый великан с добродушным щербатым ртом и непомерно длинными, как грабли, руками. До войны он был донбасским шахтёром. Каменноугольная пыль так крепко въелась в его тёмную кожу, что она до сих пор имела синеватый оттенок. А сержант Зозуля, тоже был богатырь: гладкий, упитанный, круглолицый сибиряк,  с калёным румянцем на толстых щеках, с белобрысыми ресницами и светлой поросячьей щетиной на  голове. Хотя оба они были моложе Василия, но с ними, он был как за каменной стеной. А ему уже исполнилось двадцать семь лет. Седьмой год он был без семьи, без родных. Уже подходил к концу его срок службы в армии, как вдруг началась эта бессмысленная, кровавая и нелепая война. За годы войны он, сколько насмотрелся, сколько горя и крови видел, сколько смертей, иногда казалось уже, что этому не будет никогда конца. Но он, как историк знал, что всякие войны, рано или поздно заканчиваются. Что все равно, скоро наступит мир, и люди заживут мирной и спокойной жизнью. Но вот, будет в той мирной жизни ему место – он не знал.
Скоро старшина благополучно возвратился и принес с собой много еды. Оказалось, что в доме никого не было, возможно хозяева куда-то в этот ранний час отлучились. Вся живность на хозяйстве присутствовала. Во дворе он лишь увидел отпечатки от колес телеги и следы лошади. Разведчики быстро поели и тут же продолжили свое движение. Здесь оставаться теперь было опасно. Каждое утро, ровно в шесть утра, сержант выходил на связь с командным пунктом батальона. За считанные минуты он успевал передать координаты и численность увиденной за день разведчиками немецкой техники и живой силы и тут же, они снимались и переходили в другое место. Так было и в этот день. Но не успели они отойти и сотню метров от места стоянки, как вышли на лесную дорогу. И тут они увидели в утреннем тумане, как по дороге медленно двигалась крытая грузовая машина, а сверху, на будке ее медленно вращались два спаренных круга, в виде двух баранок. Всем стало ясно, что за ними идет радио охота, что немцы их уже запеленговали и теперь усиленно ищут.
Весна принесла с собой и чистое безоблачное небо. Потому, все чаще и чаще они, в такие дни, видели одинокие самолеты разведчики, которые как внезапно появлялись, так же быстро и исчезали. По всему было видно, что обе стороны закрепились на занятых рубежах и пока что, накапливают силы, подтягивают резервы, и доукомплектовывают свои подразделения. Разведчикам было понятно, как важно знать их командованию сейчас о положении дел в тылу у противника. Потому, всё, что им удалось зафиксировать, они тут же передавали своим.
Утром следующего дня, они вышли к огромному полю, которое простиралось вдаль, к самому горизонту. Лес постепенно переходил в луг, изредка заросший небольшими кустарниками. Тут же, прямо на краю леса стояли стога прошлогоднего сена. Старшина принял решение спрятаться в ближайшем стогу сена, чтобы переждать день. Но не успели они позавтракать, как сержант Зозуля решил выглянуть наружу их тайника, как в рассеивающемся тумане, в нескольких сотнях метров от них, он увидел огромное количество танков. Вне всякого сомнения, здесь дислоцировалась огромная группировка бронетехники противника. Командир принял решение, подождать, пока полностью рассеется туман, чтобы хорошо все рассмотреть и дальше принять решение. Через полчаса, он тихонько выполз с укрытия и стал в бинокль сам рассматривать все, что их окружало. Буквально через минуту он возвратился и вслух выпалил:
- Липа! Все липа!...
- Что еще за липа, причем здесь это дерево? – в недоумении переспросил его сержант.
- Сам ты дерево, сибирское. Здесь все танки липовые, нарисованные на больших фанерных листах. Все это рассчитано для наших самолетов-разведчиков, чтобы одурачить нашего брата – тут же объяснил всем старшина. – А значит это вот что, прячут эти гады свои настоящие танки совсем в другом месте, и найти это место – наша задача.


                11
 


         Была самая середина глухой мартовской ночи. В лесу было очень сыро и холодно. Из чёрных лесных болот, заваленных мелкими коричневыми листьями, поднимался густой туман. Уже третьи сутки немец гнал их группу, как гончие загоняют дичь, именно в то место, где ее уже давно, спланировано ранее, ждут охотники. Но они ускользали от преследователей раз за разом, прижимаясь все ближе и ближе к болоту. А иного пути, для  отхода для них, и не было. Немцы об этом тоже хорошо знали, и были убеждены, что загнав их в болото, разведчикам ничего другого не останется; или погибнуть, или сдаться в плен. Такой расклад устраивал немцев, но не подходил для них. За последние двое суток им удалось раздобыть сколько информации, что раньше им это, просто и не снилось. На карту были нанесены десятки огневых точек, координаты батарей и минометных групп. Разведчики во многих местах нашли прекрасные точки на речках, для организации переходов войск в брод. Там они промерили не только глубину, но отметили на карте даже твердость почвы на дне. Конечно, самую главную информацию они передавали по рации. Но с каждым днем батареи рации все садились и садились и, в конце концов, их связь с батальоном оборвалась полностью. Пришлось просто рацию закопать в известном им месте. Теперь самая ценная информация содержалась на карте старшины и, не передать ее командованию, просто был грех. Вот только армады танков противника так им и не удалось найти. Старшина был уверен, если были липовые щиты, значит должны быть где-то и танки. Еще с вечера, они зашли в болото метров на пятьдесят, и теперь немцы на какое-то время оставили их  в покое, чтобы утром, или прикончить, или взять в плен. 
Луна стояла над головой. Она светила очень сильно, однако её свет с трудом пробивал туман. Лунный свет тянулся за деревьями  косыми, длинными полосами, в которых, волшебно изменяясь, плыли как призраки, болотные испарения. Немного отдохнув, все услышали распоряжение старшины:
- Так, братцы, отступать мы можем только через болото. А ведь мы это умеем, ходить по болотам. Так что попробуем и на этот раз. Семи смертям не бывать, а одной – не миновать. Ломаем молодые березки, делаем из них шесты – и вперед, и с песней….
Преследуя, немцы фактически все больше и больше гнали их ближе, и ближе к  переднему краю, почти к самой линии фронта. Теперь они понимали, что если улыбнется им счастье, и они пройдут болото, то перед ними откроется прямой путь, обратно к нашим. Уже под утро, они почувствовали под ногами, что болото все мелеет и мелеет. Изредка даже стали попадаться твердые участки грунта. Острый слух сержанта Зозули вдруг услышал человеческую речь. Он легонько прикоснулся к плечу Василия, а тот тут же дал знать и старшине. Все замерли вместе как один. Теперь они отчетливо слышали, как кто-то, на немецком языке напевает песенку. Старшина дал знак им не двигаться, а сам потихоньку свернул немного в сторону и стал обходить то место, откуда слышалась эта песня. Просто, напросто, это могла быть засада, которую немцы могли специально подстроить так, чтобы на певца вышла их группа.
Старшина очень осторожно обошел вокруг, и слегка раздвинув ветки кустов, увидел немца, сидевшего со спущенными штанами и просто справлявшего свою нужду. Осмотревшись вокруг, опытный разведчик приблизился к нему и одним ударом лишил его чувств. Затем он несколько раз слегка свистнул, как делает это лесная птичка, и к нему приблизились остальные бойцы. Вместе они быстро связали немца, заткнули ему рот кляпом и принялись двигаться резко влево от того места, где они взяли немца. Теперь вместо рации, на своей богатырской спине Зозуля нес немца. Все сразу же заметили, что немец одет в черную форму танкиста. Сам он был небольшого роста, совсем худой, как мальчишка. Совсем скоро сержант почувствовал, что немец стал приходить в себя. И тут всех троих, словно ошпарили кипятком, они замерли от увиденного. Перед ними, ровными рядами, замаскированные ветками деревьев и маскировочными сетками стояли танки. Их было, по меньшей мере, штук пятьдесят. Здесь же, неподалеку, стояла огромная зеленая палатка, вокруг которой находились караульные, а еще дальше дымилась полевая кухня. Старшина жестом дал знать всем, и они тихо скрылись в утреннем тумане.
               

                12


     Судьба разведчика, трудная и очень опасная. Почти всё время теперь им приходилось пробираться почти  ползком. Один раз часа три подряд пришлось неподвижно пролежать в болоте - в холодной, вонючей грязи, накрывшись плащ-палатками, сверху засыпанными старыми, прогнившими жёлтыми листьями. Солнце уже было высоко в небе и светило радостно и по-весеннему, даря всем свое тепло. Но меньше всего, в этот  час думали о красоте прусской чащи три солдата, возвращавшиеся с разведки. По очереди, то старшина, то сержант, таскали  пленного немца. Нужно было срочно допросить его, а дальше – просто избавиться, а затем уже, усиленным темпом, пробираться к своим. Теперь вокруг был смешанный лес, и стояла такая тишина, что всем казалось, что они попали в какой-то иной мир. Старшина подал сигнал, и все опустились на землю в полном изнеможении. Вынули кляп изо рта немца, и он тут же забарабанил на немецком, без остановки.
- Скажи ему Василий, чтобы говорил тихо, а то я его быстро заставлю умолкнуть. И объясни ему, что если хочет остаться жить, пусть говорит правду на все мои вопросы. От того, как он это сделает, зависит вся его дальнейшая судьба – сказал очень тихо старшина.
Вася перевел все немцу, и тот, в знак согласия, быстро замигал своими светло-зелеными глазами, кивая при этом одобрительно головой. От себя Василий лишь добавил, что дело имеет тот с армейской разведкой, а они шутить не будут.
- И так вопрос первый – обратился с вопросом старшина. – Номер части и численность танков дислоцирующихся здесь.
- Да, да, я все скажу, только не бейте меня, я совсем молодой, мне всего….   
- Ни кто тебя не собирается бить, но и гладить по головке не будет. Сегодня для нас, ты – враг. Германия уже проиграла войну. Так что все взвесь, и говори все правду, и не пытайся вилять, если жизнь тебе дорога – остановил его бормотание старшина.
- Да, да, я все понял, господин офицер. Я все сейчас скажу. Я танкист, водитель танка, уже воюю второй год. Вся наша группировка – это остатки 5-й танковой армии «Великая Германия», которые уцелели после Фишхаузена. Всего здесь находится пятьдесят четыре танка. После операции «Западный ветер» нас перекинули сюда – почти без остановки, доложил немец.
- Что тебе известно о дальнейших планах вашего командования? – снова задал очередной вопрос старшина.
- Наступление готовится в самое ближайшее время, но точной даты я не знаю – ответил танкист.
- Танки уже заправлены горючим?
- Нет, господин офицер, горючее вот-вот должны подвезти заправщики.
- Какие пехотные соединения вас должны сопровождать во время боя?
- Здесь, совсем недалеко базируется моторизированный полк дивизии СС, и пехотный полк.
- И еще один, самый простой вопрос, танкист, что нам с тобой дальше делать?
- Отпустите меня, просто отпустите. Я вернусь к своему танку и ничего никому не скажу о нашей встрече – взмолился немец к старшине.
Старшина немного призадумался, а потом сказал сержанту Зозуле:
- Привяжи его к дереву, сам знаешь как….
 - Что, в расход? – переспросил тот.
 - Да нет, привяжи просто к дереву, чтобы он отвязался не раньше, чем через час.
А если он расколется, и все выложит своему командованию, что тогда? – не унимался Зозуля….
А ничего они уже сделать не смогут. Сейчас они стоят грудой железа, и все без топлива. А к тому времени – мы их всех и накроем мокрым рядном….
     Уже к вечеру разведчики подошли почти вплотную к линии фронта. Переходить решили ночью, при этом вышли почти напротив своего батальона. Оставалось еще сделать разведку боевых укреплений линии окопов противника, чтобы безболезненно перебраться к своим. Лишь только стемнело окончательно, за это взялся сержант Зозуля. Тихонько, как тень он исчез в ночной мгле. Василий, вместе со старшиной, засели в кустах, прикрывшись плащ палаткой и, стали ждать. Томительно тянулось время, то тут, то там раздавалось стрекотанье пулемета, а то вдруг заухают и минометы. А затем все замолкало и снова повторялось, но как это бывает в музыке, уже в другой тональности  и ладе. Наконец в лунном свете, почти через два часа,  они увидели мелькнувшую тень, а за ней появился и сержант.
- Все не плохо, товарищ старшина. Есть идея. Совсем рядом здесь, стоит пулеметный расчет. Меняется его смена через каждый час. Предлагаю, как только произойдет следующая смена расчета, ликвидируем его и сразу идем на прорыв к нашим. Гарантировано, что в спину нам при этом ни кто уже стрелять  не будет. А там уже, лишь бы наши не отправили на тот свет.
Лишь только луну прикрыли тучи, разведчики стали пробираться к намеченной огневой точке. Теперь впереди шел сержант, все время периодически он останавливался и прислушивался. Так они миновали одну линию окопов, а за ней приблизились и ко второй. Василий видел, как они вдвоем жестами о чем-то договорились, после чего дали знать Василию их ждать. Не прошло и несколько минут, как они тихо и бесшумно уничтожили пулеметный расчет. Теперь проход к своим был свободен. 
Еще минут десять они двигались совсем ни кем не замеченные. Лучи прожекторов все время шарили то по земле, то в воздухе, уходили в сторону, а затем снова проходили всю линию размежевания войск. Неожиданно, со стороны наших окопов, началась оружейная стрельба, а вскоре пули со свистом стали пролетать над головами троих бойцов.
- А ну, сержант, пальни две красные, может, узнают наши своих – дал команду старшина.
В небе вспыхнули две красные ракеты  и, тут же стрельба прекратилась.
Получив всю информацию от разведчиков, комбат Росомаха тут же отправился к командиру полка Мурову, прихватив с собой и командира разведки, капитана Шпака.
               

                13

Развитие Восточно-Прусской операции замедлилось. В результате последних боев, немцам удалось оттеснить войска 3-го белорусского фронта от залива Фриш Гаф, и теперь командование поставило генерал майору Родимцеву задачу отбросить снова противника к морю и, с юго-запада подойти к Фриш Гаф, чтобы максимально близко подойти к Кёнигсбергу. На тот момент, группировка Советских войск в том районе, имела полное преимущество перед немцами в живой силе в 2,5 раза, в бронетехнике в 3 раза, в авиации – почти в 5 раз, но туманы и низкая облачность, по-прежнему ограничивали применение артиллерии и авиации. К этим трудностям прибавились весенняя распутица и половодье. Генерал знал обо всем этом, но ему так недоставало информации о размещении, и силе войск противника на север от линии его фронта. Прежде всего, нужно было обеспечить снова выход к морю, а уже потом, делать прорыв к этому заливу Фриш Гаф, что примыкал к самой крепости, городу Кёнигсберг.
Когда к нему, на командный пункт 1-й гвардейской мото стрелковой дивизии прибыли командир пехотного полка Муров, вместе с командиром 1-го пехотного батальона майором Росомахой, со своими разведданными, они вместе, надолго, склонились над картами района боевых действий, обсуждая сложившуюся обстановку. А за полночь, комдив пригласил всех командиров полков, для выработки общего решения. Их совет продлился до самого утра, а уже ровно в полдень наступившего дня, грянул бой.
Трое разведчиков, к тому времени, устроились в новой землянке, которую оккупировало отделение разведки их батареи. Капитан Шпак дал бойцам возможность отдохнуть после рейда по тылам немцев, все восемь часов. Воевали разведчики  геройски, но и отдыхали правильно. Всегда на хозяйстве у них был неприкосновенный запас сахара, сухарей, сала. В любой момент могла найтись иголка, нитка, пуговица или добрая заварка чаю. Конечно, была у них и махорка, причем на все вкусы. Про всякий случай хранились и трофейные сигареты. Но бойцы их не любили, и курили в самых крайних случаях. А такие случаи выпадали всегда, когда приходилось идти в разведку. Чтобы немец не учуял запаха солдатской махорки, перед выходом, они курили только те паршивые сигареты. Были здесь, в землянке, даже две сапожные щётки, воткнутые друг в друга щетиной, и возле них коробочка ваксы. Конечно, имелся там же фонарь «летучая мышь». Но в первую очередь славились разведчики своими боевыми делами. Хочешь данные о дислокации войск противника – пожалуйста, желаете иметь «языка» – доставим вам его в лучшем виде. Никто не мог сравниться с ними в дерзости и мастерстве разведки. Ту информацию, которую иногда они добывали, даже в дивизии, а то и штабе армии, высшее командование «намазывало на хлеб с маслом и кушало с хрустом в челюстях».
В артиллерийской батарее было всего шестеро разведчиков, и в разведку они ходили по очереди, парами. В землянке было шесть спальных мест, состоящих из сбитых из досок топчанов. Василия Новиченко теперь постоянно прописали к разведчиками. Потому поселился он в их землянке на топчане погибшего несколько дней тому назад старшего сержанта Землянского. Тот подорвался на самой примитивной растяжке, которую немцы заблаговременно установили у самого входа в их блиндаж. Землянский дернул за ручку двери, успел кинуть внутрь блиндажа гранату, но тут же, сработала немецкая растяжка.
Теперь все трое отдыхали после многодневного рейда по тылу врага. Уже с одиннадцати часов дня шёл бой, воздух в лесу ходил ходуном, тряслась земля и, ежеминутно по верхушкам деревьев мело низким, оглушающим шумом штурмовиков, идущих на работу или с работы. А разведчики безмятежно наслаждались вполне заслуженным отдыхом в своем уютном жилище.
Когда Василий проснулся, оба разведчика, и старшина, и сержант Зозуля, уже мирно пили чай, все время, обмениваясь между собой репликами о ходе боя.
    - Наши пикируют  – заметил вскользь старшина Князь, прислушиваясь к звукам, доносящимся к ним с наружи.
 - Хорошо бьют – одобрительно сказал сержант.
          Сначала звуки боя слышались близко и шли равномерно, как волны. Потом они немного удалились, ослабли. Но сейчас же, разбушевались с новой, утроенной силой. Среди них послышался новый, поспешный, как казалось, беспорядочный грохот авиабомб, которые всё сваливались и сваливались куда-то в кучу, в одно место, как бы молотя по вздрагивающей земле чудовищными кувалдами. Так продолжалось довольно долго, а потом, вдруг – все затихло,  и наступила короткая передышка. Стало так тихо, что в лесу отчётливо послышался твёрдый звук дятла, как бы телеграфирующего по азбуке Морзе. Все трое молчали, прислушивались, и теперь уже каждый думал о чем-то, о своем. Потом стало слышно одиночные выстрелы, затем к ним присоединились короткие автоматные очереди и, вдруг все взорвалось; по всему фронту зазвучали пулеметы, за ними минометы, все застонало, завыло, застонало. Эта безумная волна боя вдруг прекратилась и, снова наступила тишина, после чего разведчики услышали нарастающий гул человеческих голосов, слившийся в одном, протяжном  –  «Ур-аааааа».
  - Пошла царица полей в атаку  –  сказал сержант.
     Старшина долго, внимательно слушал, повернув ухо в сторону боя.
  - А нашей батареи не слыхать  – сказал он, наконец.
  - Да, молчит.
                - Небось, наш капитан снова, как всегда, выжидает.
               

                14


Последние две недели, Василий ни разу не ходил с разведчиками в рейд. Те, в основном теперь только и занимались тем, что брали «языка», и волокли его в расположение батальона. Уже здесь, капитан Сенчук, вместе с командиром батальонной разведки,  приглашали его к себе, в качестве переводчика, присутствовать при допросе пленного. Все это время, их полк в составе 3-го Белорусского фронта, продолжал продвижение к заливу Фриш Гаф. Лишь только 26-го марта они вышли к побережью Балтийского моря, и теперь шаг за шагом продвигались к этому заливу, примыкающему с запада к городу крепости Кёнигсбергу. Немцы яростно сопротивлялись, потому полк продвигался вперед по километру, иногда два в день, неся колоссальные потери в живой силе и технике. Надо было отдать должное немцам: воевать этот народ умел доблестно. Все это время, рядовой Новиченко воевал плечом к плечу с артиллеристами. По согласованию с ротным, капитан Сенчук, еще тогда, после длительного рейда в тыл Василия с разведчиками,  назначил его в расчет одного из орудий. Теперь он здесь таскал орудие вместе с бойцами, подавал снаряды, а иногда выполнял работу и заряжающего.
Как-то, во время затишья между сражениями, все бойцы орудийного расчета, отдыхали, расположившись прямо на лафете пушки. Кто-то и затронул из них тему, что мол: «Смотрите, как эти гады, фашисты сопротивляются. Всем уже понятно – войну они проиграли, а не сдаются ведь, дерутся, да еще и с таким воодушевлением». Вспомнили и о том, что почти два месяца назад, подразделения 2-го Белорусского фронта, почти вплотную подошли до залива Фриш Гаф. Но потом, под мощным натиском немцев – сдали завоеванные позиции, и отступили, почти на сотню километров на юго-восток. И тут Василий стал им рассказывать о том, что не всегда побеждают количеством и силой. Часто победу в бою одерживают воинской хитростью, смекалкой, стратегией.
- Ну, это если и случается, то очень редко. Сила, всегда возьмет свое – кто-то из бойцов возразил ему.
- Да совсем не редко это происходит – продолжил тогда разговор Василий.  - Известный полководец средневековья, Тамерлан, еще известен как Тимур, в 1398 году одержал победу со своим войском в 15 тысяч человек, над превосходящим войском индусов, численностью в 150 тысяч человек. А в 1526 году, его потомок Бабур, со своим 50 тысячным войском, полностью разбил их войска и завоевал всю Индию – поведал им Василий.
 - Ну и как же это им удалось? – снова переспросил его тот же боец, по фамилии Ахмадулин, родом из Средней Азии.
 - А удалось это им как раз умением, новой стратегией ведения боя, высокой организацией и дисциплиной воинов – объяснил Василий.
 - А конкретней, Вася, расскажи, какой это новой, в те времена стратегией? – задал уже вопрос, заряжающий их орудия, грузин Ваха.
 - А вся их новая стратегия заключалась в том, что и у Тамерлана, и у Бабура, была быстрая конница – продолжал вести рассказ Василий. – Вот они и выставляли в центр свои пешие войска, те увязывались в бой, и выманивали на себя основные силы противника. А когда противник, вдруг начинал понимать, что побеждают, и начинал расслабляться, вдруг их окружала быстрая конница. Индусы имели боевых слонов, имели численное преимущество, но в конечном итоге их побеждали умением вести бой.
 - Славные были времена. Сражались честно. Не было тогда авиации, снарядов, орудий, мин, танков – добавил тот же Ахмадулин.
 - Вася, а откуда знаешь об этом? – спросил тот же Ваха.
 - Я же бывший, на гражданке, учитель истории – ответил тот.
  - Вай, вай, вай – парировал на это тот же Ваха. – Окончил институт, а воюешь до сих пор рядовым солдатом, тебе бы уже надо было быть генералом….


                15

Учебный год в школе подходил к концу. Только как промелькнули весенние каникулы, и детвора приступила к  учебе в четвертой, самой короткой четверти. В учительницы младших классов, Новиченко Елены Александровны, был выпускной класс. Ее ученики заканчивали в этом году начальную школу и переходили в пятый класс. Были здесь ребята разных возрастов. Война все перемешала, теперь здесь учились и дети, которым исполнилось одиннадцать лет, и дети постарше, двенадцати, и даже пятнадцати лет. После освобождения Украины от немцев, здесь, в отдаленном селе Жуки, стала потихоньку налаживаться жизнь. Основная масса его жителей трудились в колхозе. Там уже восстановили фермы, помещения, построили даже новую водонапорную башню. Даже питомник, где выращивали червей шелкопряда, стал работать. Теперь Татьяна Андреевна, мать Елены, пропадала там с раннего утра, и до поздней ночи. Сестра Мария, тоже устроилась работать на ферме. Поэтому Валентин, почти все дневное время был отдан сам себе. Что-то мастерил, играл с ребятами в войну, иногда любил бывать у бабушки в питомнике, чтобы понаблюдать за всем процессом выведения шелкопрядного червя. Теперь он уже знал, что со временем из этого червя будет куколка, а в ней останется много шелковой ниточки, из которой на фабрике соткут шелковую ткань. В этом процессе, самое главное было не прозевать, чтобы червь, не успел прогрызть кокон, и из него не успел улететь мотылек. Елена Александровна любила своего первенца. Он был смышленым мальчишкой, уже хорошо читал и считал. Хотя ему шел только седьмой год, он уже успел перечитать уйму детских книжечек для малышей из школьной библиотеки. Теперь ему осенью, 1945-го года, предстояло идти в первый класс. Елена, как раз в новом учебном году, должна была брать себе новый первый класс. Так что ее это радовало, что сынишка будет учиться именно в ее классе.
Иногда, когда вся семья собиралась вечерами вместе, заходил между взрослыми разговор об обустройстве их жизни. От мужа Елены, Василия, не было ни какой вести за все годы, после ухода его на службу в армию. Где он, был-ли живой еще, она ничего не знала. Все чаще и чаще ее мама, давала и давала ей совет, сойтись, и жить с Олегом Федоровичем. Но Елена на все эти предложения лишь отнекивалась, ссылаясь, что у нее есть муж, отец ее сына, и пока идет война, ни какие действия, в плане реорганизации своей семьи, она предпринимать не будет. Мария, младшая сестра, тоже была одинокой. Ее муж, еще перед войной где-то погиб, в городских разборках в Харькове. Самая старшая сестра Ольга, жила здесь недалеко, в селе Новоселица со своей семьей. Самый младший брат Федор погиб, еще в начале войны где-то под Киевом. А брат Николай, был демобилизован и теперь жил вместе с женой в городе Иваново, что под Москвой.
После оккупационная жизнь в украинском селе была не простой. Еле, еле сводили концы с концами. Под лозунгом «Все для фронта, все для победы!» из села вывозили все до зернышка. Каждый литр молока на ферме был на учете. А своей живностью, крестьяне пока еще не успели обзавестись. Практически коров ни у кого не было, свиней – тоже. А заработка учительницы в школе хватало лишь на кусок черного хлеба. Иногда Татьяна Андреевна, в гневе, даже бросала фразу: «При немцах даже жить было легче»….  Но на это в семье, ни кто не обращал внимания. Все  понимали, как болит ее материнское сердце, понимали, что всем им она желает только добра.
Однажды, Татьяна Андреевна не выдержала, и пошла пешком в военкомат в Глобино. Там она предъявила районному военкому простреленное пулей, и окровавленное удостоверение своего младшего сына Федора. Тогда уже, семьям погибших на фронте, выдавали ежемесячно небольшую помощь. Военком повертел в руках удостоверение бойца Красной Армии, и сказал матери, что никаких сведений о ее сыне у них нет. Есть лишь информация, что он пропал без вести. А семьям таких бойцов помощь не полагалась по закону.
Пятого апреля, у них в школе было небольшое торжество. На встречу со школьниками должен был приехать Герой Советского Союза, Иван Мирный. Он лично сбил девятнадцать вражеских самолетов, но сам был сбит, лишился ног, и теперь был уже демобилизован. Советское правительство наградило его этим почетным званием за то, что, уже  падая, он направил свой горящий самолет, на немецкую огневую точку на берегу Днепра. Сам он успел выпрыгнуть из сбитого самолета, упал в Днепр, его спасли бойцы Красной Армии, но вот его ноги врачи не смогли сохранить. Все в этот день были радостные и возбужденные. Учителя тоже, надели свою лучшую одежду, кое-кто даже держал в руках живые весенние цветы. Олег Федорович уже передвигался без палочки, но еще прихрамывал. Он тоже был одет в костюм, а на бортах его пиджака красовались все награды, полученные им на фронте. Был здесь и орден Красной звезды, и две медали – за героизм, и за освобождение Киева, и еще много всяких наград. В общем, целый иконостас на груди. Никто в школе из фронтовиков не имел сколько наград. Лена мало что понимала в их важности, но глядя на Олега Федоровича, проникалась к нему уважением и теплотой.
К зданию школы подъехала двуколка, в которой привезли к детям героя. Двое мужчин снесли на руках его  и опустили на землю. Сидел он на каталке, с четырьмя подшипниками, совершенно безногий. Но лицо его  было праздничным, излучающим радость Победы, торжество победы добра над злом. Не было на нем, ни единого признака, разочаровавшегося в жизни человека. Лена смотрела на него, а в голове у нее была только одна мысль: «Господи, хоть бы таким вернулся с войны Вася, лишь бы был живой….»
   После праздников Пасхи, в селе все дружно принялись засаживать свои огороды. Весенний апрельский день выдался солнечным и теплым. С утра они сажали картофель. Елена копала лопатой ямки, а Валик ходил следом, и бросал туда  мелкие посевные картофелины. Держался он гордо, ощущая себя помощником, рассказывая маме, как это ему нравится делать, все время, подпрыгивая по несколько раз возле каждой ямки. Татьяна Андреевна с Марией, внизу огорода, высаживали свеклу, морковь и лук. По их улице специально проходил в это время Олег Федорович, чтобы предупредить Елену Александровну, что сегодня вечером, директор школы, срочно собирает педсовет.  По тропинке он опустился к ним, и они стали обсуждать об этом неожиданном событии в школе. Затем еще некоторое время говорили о всяких школьных делах,  каких-то событиях в селе, и тут только Елена обратила внимание, что за ними зорко наблюдают соседи. Те даже, прекратили работу на городе, облокотились на свой инвентарь и о чем-то говорят между собой. Тогда Елена совсем не придала значения этому событию, но совсем скоро, оно ей аукнулось, еще и сильно.


                16
У их орудия, наводчиком был пожилой сержант Береза. Воевал он еще в шестнадцатом году, и тоже наводчиком орудия. Тогда его травонули немцы хлором, потому до сих пор он страшно кашлял, особенно ночью. Его голова была совершенно лысой, и всегда он был без шапки. Он был худощав, высокий, одет в ватник, рукава которого до самого верха были просалены пушечным маслом. Лицо его было все в морщинах, с красным оттенком, обветренное, которое украшали шикарные казацкие усы. Родом он был с Запорожья, и что самое интересное, его дом, где он жил со своей семьей, находился в самом центре острова Хортица. А еще, одет он был в суконные шаровары, и во рту у него всегда дымилась трубка, вся черная от дыма. Его, уже пожилая жена, тоже была на фронте медсестрой. Были на фронте и все три его сына. Один, правда, погиб еще под Сталинградом, а два других воевали на 1-м Украинском фронте.
Как раз у Березы, Василий учился всем премудростям наводчика: как наводится пушка, зачем правое колесико, зачем левое. 
 - Так, стало быть, тебя к нам командир батареи на выучку прислал? – спросил его Береза.
 - Так точно, товарищ сержант.
 - Ну что же, это правильно. Коли хочешь быть хорошим артиллеристом,  учись работать возле пушки, а привыкнешь, так потом до седых волос доживёшь  – не забудешь, как что делается.
- Так-то, орёл. Пушку надо смолоду любить. Вот этаким-то макаром, как ты сейчас, и я когда-то пришёл на батарею – продолжал поучать тот. – Было это, братец ты мой, не более, не менее, как тридцать годов тому назад. Немалое времечко. А я как сейчас всё помню. Был я тогда, конечно, помоложе тебя. Шёл мне девятнадцатый, был – мальчишка совсем. И представь себе, какое чудо: наша батарея тогда стояла на позиции как раз где-то в этих же самых местах. Видал, какой круг моя жизнь описала? Сейчас, конечно, не узнать – он огляделся по сторонам и махнул рукой. – Сильно земля с тех пор переменилась. Где были леса, там стали поля. Где были поля, там выросли леса. Но, в общем, где-то здесь. На границе Германии. Тогда отступали. Теперь наступаем. Только и всего.
 - Батарея, к бою! Стрелять первому орудию!
Из окопчика выскочил капитан Сенчук, на ходу застёгиваясь и оправляя свою измятую шинельку с чёрными петлицами.
- Первое орудие, к бою! По цели номер четырнадцать. Гранатой. Взрыватель осколочный. Правее восемь ноль-ноль. Прицел сто десять.
 И в этот час всё вокруг мгновенно переменилось: и люди, и самоё орудие, и вещи вокруг него, и даже небо над близким горизонтом, – всё стало суровым, грозным, как бы отливающим хорошо отшлифованной и смазанной сталью.
- Василий, снаряды – услышал он команду заряжающего, грузина Ваха.
 Они уже были вынуты из своих ящиков, и стояли на земле правильными рядами. Василий уже заранее расставил их рядами, как солдат, в металлических касках. Чёрные к чёрным, жёлтые к жёлтым, красные к красным. Один патрон уже лежал на левом колене заряжающего, припавшего на правое колено, и он быстро сунул его в канал ствола и дослал ладонью. Патрон не успел вылезть назад, как замковый прихлопнул его затвором. Затвор щёлкнул. Наводчик Береза, не отрываясь глазом от чёрной трубки, взялся одной рукой за спусковой шнур, а другую руку поднял вверх и сказал:
 - Готово.
- Огонь! –  закричал капитан Сенчук, с силой рубанув рукой.
            И не успел Василий  опомниться, сообразить, что происходит, как наводчик со злым, решительным лицом коротко рванул за спусковой шнур, отбросив руку далеко назад, чтобы её не стукнуло замком при откате. Пушка ударила с такой силой, что ему  показалось, будто от неё во все стороны побежали красные звенящие круги. И Василий почувствовал во рту вкус пороховой гари.
На один миг все замерли, прислушиваясь к слабому шуму снаряда, улетавшего в сторону залива Фриш Гаф.  Потом Береза опять припал к панораме и забегал пальцами по барабанчикам, а замковый рванул затвор, откуда выскочила и со звоном перевернулась по земле медная дымящаяся гильза.
Теперь этот злосчастный залив был совсем близко. Все понимали, что этот бой, уже есть преддверие штурма самого Кёнигсберга.
    - Левее ноль три! – крикнул капитан. – Осколочной гранатой. Прицел сто восемнадцать.
В следующий миг из окопчика высунулся зелёный шлем телефониста, и  капитан Сенчук закричал зычным, высоким, и торжественным голосом:
   - Четыре патрона беглых! По немецкой цитадели –   огонь!
           Четыре выстрела ударили почти подряд, так что Вася едва успел поймать четыре выскочившие гильзы и подать, новые патроны. С этого времени пушка стреляла, уже не останавливаясь ни на минуту, с непостижимой, почти чудесной быстротой. Конечно же,  стреляла вся батарея капитана Сенчука, но он почему-то слышал только свою пушку. Отовсюду слышались громкие крики, команды, звонко стучали затворы, ударяли пушки.
Снова из окопчика связистов высунулся шлем телефониста и тот позвал к себе командира батареи. На связи был майор Росомаха.
- Капитан, немедленно перенеси огонь на цель номер одиннадцать. Наши орлы, первая рота, вышли к заливу, они уже видят город.
            После непродолжительной канонады, наконец, наступила долгая пауза, во время которой батарея не спеша стала менять свою позицию. Миномётчики взваливали на плечи свои миномёты, телефонисты бежали, разматывая на бегу катушки, офицеры связи проносились как вихрь, кто на мотоцикле, кто на коне, а кто и пешком, минёры водили перед собой длинные щупы и стрелки, уже не ложась, на землю, где пол часа  назад был неприятель.


                17

               
            Майор Росомаха докуривал мятую немецкую сигарету и, морщась, разгонял рукой дым, чтобы он не слишком заметно поднимался над окопом. Впрочем, это была излишняя предосторожность. Светать только ещё начинало, вокруг было серо, туманно, так что, опасаться снайпера, не было оснований.
Старый немецкий окоп, в котором устроил свой временный командный пункт майор, находился на краю картофельного поля. На почерневшей ботве, стоявшей на уровне глаз, холодно белели мельчайшие капли воды. Справа тянулось  еле видимое немецкое шоссе, обсаженное старыми вязами. Их толстые стволы и голые ветки туманно рисовались на белом предутреннем небе, как на матовом стекле. Несколько разбитых острых, готических крыш так же туманно виднелись слева.
Впереди, была чёрная мокрая земля картофельного поля, спускавшегося в низину, наполненную синеватым туманом. А ещё дальше, за низиной, начиналась опять возвышенность, но сейчас её совсем не было видно. На ней были немецкие позиции, которые с наступлением дня должен был атаковать и занять его батальон, при поддержке батареи капитана Сенчука. За немецкими позициями уже был город Кёнигсберг. Только вчера, четвертого апреля, к вечеру, полк Мурова вышел с запада, на эти позиции, оттеснив немцев к самому городу.
 План атаки, разработанный майором, совместно с командиром полка, со свойственной ему быстротой и горячностью, в самых общих чертах заключался в следующем.
Две роты должны были до света скрытно обойти немцев справа, перехватить немецкие коммуникации и ждать, по возможности не открывая огня и, во всяком случае, не обнаруживая своей численности. Затем одна рота должна была при поддержке всей артиллерии открыто атаковать немецкие позиции в лоб. Одна рота должна была остаться в резерве, а одна рота, зайти с левого фланга, со стороны залива Фриш Гаф. Майор рассчитывал, что, атакуя одной ротой позиции противника, у которого, по сведениям разведки, было около батальона, он заставит немцев выйти из окопов и перейти в контратаку. Именно в момент этой контратаки и должны были ударить с фланга, а даже, может быть, и с тыла, те две роты, которые были посланы в обход, и та, что зашла слева. Таким образом, немцы оказались бы зажатыми в тиски и принуждёнными под сильным фланговым огнём перестраивать свои боевые порядки, что всегда ведёт к огромным потерям и, в конечном счёте, к сдаче позиции. Или они должны были продолжать бой в прежнем направлении, заслонившись с тыла резервом. Но тогда, майор перебрасывает роту своего резерва на усиление двух рот, действующих в тылу у неприятеля, добивается в этом месте численного превосходства и занимает немецкие позиции с тыла, посадив немцев в мешок.
 План этот был хорош и, принимая в расчёт плохое моральное состояние противника, а также отличное состояние батальона, вполне осуществим. Но для капитана Сенчука, привыкшего тщательно взвешивать и обдумывать каждую мелочь, была в этом плане одна неясная вещь. Было в точности, неизвестно какими резервами, располагают немцы. По данным разведки, их резервы были невелики. Но кто мог поручиться, что в течение ночи они не перебросили сюда крупных подкреплений? Может быть, сейчас, в эту самую минуту, немецкая пехота выгружается из транспортёров где-нибудь за возвышенностью, которую собирается атаковать капитан майор Росомаха. Тогда одной роты резерва окажется мало.
Пока было тихо, и ни каких приказов о наступлении не поступало. Лишь к десяти часам утра, прибыл связной полка и сообщил майору, что сегодня наступления не будет, из-за плохой погоды, что надо готовиться к завтрашнему дню. Это давало еще время на передышку, и самое главное, сделать дополнительную разведку. Росомаха тут же связался с капитаном Сенчуком, и командиром батальонной разведки капитаном Шпаком, чтобы совместно обсудить план разведки. Совсем скоро, приняли решение, ничего хитромудрого не затевать, а к ночи взять «языка». Выполнить эту задачу решили предоставить разведчикам артиллерийской батареи. Как только стемнело, за «языком» отправились все те же, старшина Князь, и сержант Зозуля.
После полуночи, вернулся с разведки лишь старшина Князь, волоча на веревке, перепуганного до смерти унтер офицера. Оказывается, уже возвращаясь назад, разведчики напоролись на засаду, пришлось отбиваться. Сержант Зозуля замедлил со своим отходом, чтобы прикрыть старшину с «языком», но погиб от гранаты противника. Не теряя времени, вызвали Василия Новиченко к майору, для допроса пленного немца. Как только вынули кляп, из его рта, он тут же стал выкрикивать:
-  Heil Hitler! Es Lebe das gro;e Deutschland! Heil Hitler! Es Lebe das gro;e Deutschland!
- Ты кого это приволок нам, старшина, этот же немец давно сошел с ума – обратился спокойно майор к старшине.
- А мне, товарищ майор, там выбирать не представили немцы, пришлось брать, что подали – тут же ответил старшина.
Майор вызвал двух солдат, и демонстративно дал им команду:
- Выведите этого мерзавца к лесу и расстреляйте!
Унтер офицер тут же пришел в себя и, стал проситься: «Herr Offizier, muss man nicht, ich will Leben….»
Слово «расстрелять», немцы к тому времени, знали без всякого перевода. Так что, уже через полчаса, офицеры получили очень важную информацию. Как оказалось, накануне, немцы действительно получили огромное подкрепление из ополченцев, и солдат молодежных организаций. Кроме того, сразу за их позицией, располагался сильно укрепленный форт, со своей огневой батареей, и огромным количеством живой силы и вооружения. Так что, опасения капитана Сенчука, как, оказалось, были не напрасны.


                18

Несмотря на плохую погоду, после полудня, пятого апреля, началась усиленная бомбежка позиций немцев в городе. Тучи над городом висели очень низко, к тому же, был сильный туман. Однако наши самолеты, сотнями заходили с северо-запада, со стороны города Пиллау, и с низкой высоты выходили на бомбометание. В этот день, тысячи бомб были обрушены на этот город. Ведь возле города крепости Кёнигсберга, было сосредоточено больше тысячи наших самолетов.  К пятому апреля, войска 3-го Белорусского фронта полностью охватили Кенигсберг в кольцо. С севера наступали подразделения 43-й и 50-й армии, с юга - 11-й гвардейской армии, 39-я армия перерезала коридор между Кенигсбергом и Пиллау.
Шестого апреля, с девяти часов утра, началась масштабная артиллерийская подготовка. Шквал огня был такой, что деревья на вершинах кенигсбергских фортов были снесены начисто. Артиллерийская батарея батальона, пока молчала. Капитан Сенчук выбрал удобную позицию, и разместил все свои орудия, чтобы прямой наводкой бить по форту №10. Немцы действительно обустроили этот форт с умом. Подход к форту был окружен глубоким рвом, шириной 10-15 метров, заполненным водой. Но перед этим рвом, по периметру всего форта тянулся огромный вал, высотой почти пять метров. В этом валу были расположены огневые точки, соединенные с самим фортом узенькими мостиками, чтобы была возможность обороняющимся на валу, в случае необходимости, укрыться за стенами форта. Для поражения форта, были привезены специальные бетонобойные снаряды.
Еще затемно, с утра, две роты очень тихо пошли в обход противника справа. В этом им помогли минометчики первой роты, открывшие шальной удар по позициям немцев, чтобы их отвлечь от выхода наших двух рот. Как и планировал майор, вторая рота пошла в обход, почти вплотную к заливу, противника слева. Первая разместилась прямо перед фортом №10, а за ней батальонная артиллерия и резервная рота. Погода была паршивая, моросил мелкий и холодный дождь. Ровно в десять утра, после завершения артиллерийского обстрела города, первая рота, под командованием капитана Киселя, провели разведку боем. Немцы оказались готовы к развитию этих событий. Со своих окопов, они тут же отступили, и  заняли первую очередь обороны, там у них был бункер. Но бойцы первого взвода этой роты, таки подобрались к бункеру, заложили взрывчатку и подорвали стену. Сразу же выкурили  оттуда 20 человек, хорошо вооруженных немцев. После этого, капитан Кисель дал команду на отход всего личного состава. Немцы клюнули на это, и ринулись в контратаку, начали интенсивно теснить  первую роту в центр их участка фронта. Заговорила и их артиллерия форта, помогая  наступающим, теснить нашу  первую роту. Командир артиллерийской батареи, капитан Сенчук видел все это и фиксировал координаты немецких огневых точек.   Частый грохот ручных гранат тряс воздух и землю, –  штурмовая немецкая группа стремилась прорваться к нашему центру и расчленить наш участок фронта на две части. Наши фланговые роты, пока молчали, и майор Росомаха, уже готов был ввести в бой резервную роту, чтобы отбить натиск противника, но тут, словно сговорились, вместе ударили наши фланги. Сначала заухали минометы, затем к ним присоединились пулеметы и автоматные очереди. Все это переросло в сплошную музыку боя. В этот момент вступила в бой артиллерия их батальона.
- Огонь!  – закричал капитан Сенчук, с силой рубанув рукой.
Град огня и металла посыпался на головы немцев. Василий в этом бою уже работал как полноправный боец артиллерийского расчета. Успевал подавать снаряды, принимать гильзы. По первой же команде, вместе с расчетом, таскал за лафет пушку, чтобы изменить ее направление боя.
                – Осколочной гранатой. Прицел сто двадцать – скомандовал Сенчук.
И батарея тут же переходила на осколочные, чтобы смести пехоту противника.
 Со звуком, похожим на короткий свист хлыста, летели пули, сбивая кору и обрубывая ветки. Василий видел, как вдруг замер замковой Ахмадулин, постепенно присел возле лафета пушки и потихоньку опустил на землю свою голову, как бы в прощанье, целуя ее. А потом, у него со рта потекла кровь, и он упал замертво всем телом на землю. Теперь  Василию приходилось, и подавать снаряды, и принимать гильзы, и успевать открывать замок орудия. Металл орудия был горячий, но он этого не замечал, хотя его руки уже были обожженные.
Уже третий час шел бой, но перевеса пока не получала ни одна сторона. Тем не менее, постепенно немцы стали отходить назад. Майор Росомаха, вместе с ротным первой роты, тоже схватили автоматы в руки и кинулись в бой, вместе с бойцами первой роты. Фактически, на тот момент, бойцы первой роты вплотную уже  приблизились к насыпи, вокруг форта. С чувством ярости, отвращения,  и даже некоторого страха, оба офицеры стреляли из автоматов по мелькавшим в утреннем свете вспышкам, по быстрым теням, ползавшим по склонам насыпи. В нескольких десятках метров от майора появились немцы, он выпустил по ним очередь и с криком «Ур…аааа» поднял сам роту в атаку. Теперь все силы батальона, в полном единстве со своим командиром кинулись на врага.  Его замысел сегодня удался. Немцы таки попали в мешок. Основные их силы теперь сосредоточились в форте №10. И две роты правого фланга, и вторая рота левого фланга, и рота, атакующая центр – выполнили свою задачу. Враг оказался в капкане. Теперь их задача сводилась к тому, чтобы выкурить его из форта и уничтожить. Нельзя было терять ни единой минуты. Капитан Сенчук дал команду, и все расчеты их орудий занялись их передвижением вперед, чтобы вывести их на наиболее удобное место для стрельбы по форту. Номера тотчас окружили пушки, подняли им хоботы, навалились на колёса  –  по два человека на каждое колесо, –  пристегнули лямки к колпакам колёс, крякнули, ухнули и довольно быстро покатили орудия по тому направлению, которое показывал знаками, бежавший впереди капитан Сенчук.    Остальные солдаты схватили ящики с патронами и потащили их волоком следом за пушками.
В одной из лямок был впряжен и Василий. Он прекрасно понимал, что от того, как они теперь быстро поменяют дислокацию своей батареи, зависит успех всего сегодняшнего боя. Форт нужно было взять, и не когда-либо, а сегодня, и не просто взять, а выкурить оттуда, всю фашистскую наволочь.
Когда расчет, в котором был Василий, подкатил свое орудие, капитан Сенчук уже был здесь. Он лежал на земле, как простой солдат, в шлеме, раскинув ноги и твёрдо вдавив в землю локти. Он смотрел в бинокль.
Рядом с ним, облокотившись на автомат, полулежал майор Росомаха в пёстрой плащ-палатке, туго завязанной на шее тесёмочками. Возле него на земле лежала сложенная, как салфетка, карта. Василий заметил на ней две толстые красные стрелы, направленные в одну точку. Этой точкой на карте был форт №10. Тут же лежали наводчики всех орудий их батареи, смотрели в том же направлении, куда смотрел и командир батареи.
- Хорошо видите? –  спросил капитан Сенчук.
 - Так точно, –  отвечали  наводчики.
 - По-вашему, сколько метров до цели?
- Метров семьсот будет.
 - Правильно. Семьсот тридцать. Туда и давайте.
 - Слушаюсь – отвечал каждый по очереди.
 - Наводить точно. Стрелять быстро. Темпа не терять. От пехоты не отрываться. Особой команды не будет.
Капитан Сенчук говорил жёстко, коротко, каждую фразу отбивал точкой, словно гвоздь вбивал. Росомаха на каждой точке одобрительно кивал головой и улыбался совсем не весёлой, странной, зловеще остановившейся улыбкой, показывая свои тесные сверкающие зубы.
 - Открывать огонь сразу, по общему сигналу, –  сказал капитан Сенчук.
 - Одна красная ракета  –  нетерпеливо сказал Росомаха, запихивая карту в полевую сумку. –  Я сам пущу. Следите.
- Слушаюсь – ответил за всех капитан.
Тут же комбат бегом отправился на свой командный пункт, что расположился уже в немецком блиндаже. Связисты не теряли тоже времени, успели протянуть телефонные кабели к каждому КП всех рот. Росомаха быстро проверил готовность всех, сам вышел из блиндажа, и запустил красную ракету.


                19

И в этот же самый миг, или даже, как показалось, немного раньше, ударили все пушки артиллерийской батареи батальона. И тотчас они ударили ещё раз, а потом ещё, и ещё, и ещё. Они били подряд, без остановки. Звуки выстрелов смешивались со звуками разрывов. Непрерывный звенящий гул стоял, как стена, вокруг орудий. Едкий, душный запах пороховых газов заставлял слезиться глаза, как горчица. Даже во рту Василий чувствовал его кислый металлический вкус. Дымящиеся гильзы одна за другой выскакивали из канала ствола, ударялись о землю, подпрыгивали и переворачивались. Но их уже никто не подбирал. Их просто отбрасывали ногами. Василий не успевал вынимать патроны из укупорки и сдирать с них колпачки.
 Береза всегда работал быстро. Но сейчас каждое его движение было мгновенным и неуловимым, как молния. Не отрываясь от панорамы, Береза стремительно крутил подъёмный и поворотный механизмы одновременно обеими руками, иногда в разные стороны. То и дело, закусив съеденными зубами ус, он коротко, злобно рвал спусковой шнур. И тогда пушка опять и опять судорожно дёргалась и окутывалась прозрачным пороховым газом.
А капитан Сенчук стоял рядом с наводчиком, по другую сторону орудийного колёса и пристально следил в бинокль за разрывами своих снарядов. Иногда, чтобы лучше видеть, весь ход боя, он отходил к другим орудиям. Бетонобойные снаряды делали свое дело. И тут он увидел, что почти вплотную к стенам форта потихоньку стали приближаться наши огнемётчики. «Правильно решил комбат – подумал про себя капитан. Надо огневые гнезда этих паразитов подавить огнем, а затем уже брать их, поджаренных, голыми руками».
Во всем этом зловещем грохоте боя, Василий только сейчас стал улавливать совсем, почти птичий, тоненький звук, который с какой-то неописуемой музыкой сопровождал все это. Это был звук, пролетающих пуль. Артиллеристы, на них, не обращали ни какого внимания. Но тут, вдруг, Василий заметил, как наводчик Береза, сначала схватился обеими руками за лицо, а потом всем телом осунулся на лафет орудия. Он был живой, но его глаза были залиты кровью. Осколок вонзился ему прямо в его лысую голову.
- Вася, сынок – вдруг заорал он. – Становись к панораме….
Патрон уже был послан в затвор орудия и Василий припал глазами к его окулярам. Он четко видел два крестика в них. Левой рукой он навел левый крестик на амбразуру форта, затем совместил с ней правый крестик и тут же рукой дернул за спусковой шнур. Тем временем Ваха открыл магазин, и послал туда следующий патрон, закрыл его, и Василий все повторил снова. В окулярах он видел, что снаряды оба легли почти точно возле пулеметной амбразуры. Все это уже увидел капитан Сенчук. Он подбежал к их орудию и скомандовал Василию:
- Заряжающий, займи место – и сам стал за наводчика.
Капитан уже увидел в окуляре панорамы, что майор Росомаха снова поднял батальон в атаку и бойцы первой роты уже стали заскакивать в дверные проемы форта. Теперь он снова дал команду батарее:
- Всем орудиям, дать прицел плюс три, огонь….
Форт полностью взяли в 16 часов. С нашей стороны было много потерь. Кругом лежали раненые и убитые. Санитары хлопотали возле раненых, чтобы помочь им, и хоть как-то облегчить боль. А бойцы санитары перетаскивали убитых в одно место. Нужно было их идентифицировать и похоронить. Под самый вечер батарея передвинулась за форт и заняла свою новую позицию. Здесь,  вокруг рыжих дымящихся воронок, лежали вырванные с корнем сосны, разноцветные обломки автомобилей, трупы немцев в обгоревших и ещё дымящихся шинелях. Высоко на ветках болтались клочья маскировочных сетей. В воздухе стоял удушающий пороховой чад. В форте уже хозяйничали пехотинцы майора Росомахи. Теперь свой командный пункт он разместил в одной из башен форта. Здесь же установили его стереотрубу, и через ее два рога, майор просматривал почти весь город. Еще до поздней ночи кругом не затихал бой. Ближе к полночи, к ним на батарею прибежал телефонист и передал капитану Сенчуку распоряжение майора немедленно к нему направить Василия Новиченко.
Вместе со связным, уже через пять минут, Василий был на командном пункте батальона в форте. Оказалось, что разведчики второй роты, поймали несколько пар «кукушек». Немцы засылали нам в тыл отдельных солдат, или группы солдат, с радиостанциями, которые передавали информацию о передвижении и сосредоточении наших войск. Прятались они в полях, в подвалах на хуторах, в ямах, но делали свою работу исправно. Допрос был не долгим и уже через час Василий был свободен. В форте он увидел много пленных немцев, здесь же, штабелями лежали их убитые. Василий смотрел на них теперь так близко, и ему казалось, что он заглянул в огромную змеиную нору, где сотни потревоженных ядовитых существ, шипя, сверкая глазами, медленно двигались, шурша среди сухого бурьяна.
И тут, среди  них, вдруг поднялся во весь рост один пленный и громко окликнул его:
- Vasil, bist du es? Leben Sie? (Василий, ты живой?)
Василий посмотрел в ту сторону, и увидел пожилого немца. Да! Это был тот самый немец, что иногда подкармливал его на кирпичном заводе шоколадкой, в Штутхофе. Это был тот же старик,  что был там, который изредка подбрасывал ему сигарету, у которого сын воевал тогда на Восточном фронте.
  - Ja, das bin ich. Live. –  Und Sie? ( Да, это я, живой. А вы как?)
И тут Василий понял всю нелепость заданного им вопроса. Ведь и так было все понятно. Теперь этот немец был пленный, а он, Василий, его охранник….
- Mein Sohn ist in der Gefangenschaft, irgendwo in Sibirien. Sein name ist Kurt Noits. (Мой сын в плену, где-то в Сибири. Его имя Курт Нойц).
Вася все это прекрасно расслышал. Не понимал только, зачем ему нужно знать имя  сына этого немца, попавшего в плен, и теперь находящегося где-то далеко в Сибири.


                20

За фортом был небольшой скверик, и немцы его сразу же оставили, организовав свои опорные позиции прямо в домах. От сквера, в сторону города тянулась широкая улица, с трамвайным полотном посредине. Удивительно, но немецкое трамвайное полотно очень отличалось от нашего. Оно было узеньким, как бы у детской железной дороги. Бросалась в глаза необычная готическая архитектура этого города. Несмотря на то, что кругом было все разрушено, повсюду, в уцелевших местах просматривалась стерильная чистота и аккуратность немцев. Все это  очень удивляло всех.
День, 7-го апреля начался массированной артиллерийской атакой наших войск. То преимущество, которое теперь имела Советская Армия, реализовывалось в полной мере. После артподготовки,  в небе от востока до запада, от севера и юга города, «ныли»  наши пикировщики, долбили прусскую землю фугасными бомбами. И в сотнях голов, уже жила колючая, жестокая мысль о том, что же будет завтра, через неделю.
В неразберихе городского сражения, атак и контратак, в борьбе за подвалы, дворы, площади стал несомненен перевес наших сил.
 Клин, вколоченный в каждую часть Кёнигсберга, 6-го апреля ширился, и наши артиллеристы, теперь размещались в позициях более удобных, чем на это имела сторона немцев. Оперативщики каждый час отмечали на картах линию размежевания сторон, видели, как неуклонно, наползали красные отметины, и всё таяла, утончалась полоса между синей чертой немецкой обороны, и нашей, линией наступления, отмеченной красным цветом.
 Инициатива, душа войны, в эти дни была в руках у нас. Наши бойцы ползли и ползли вперед, продвигались дом за домом  и вся ярость немецких контратак, не могла остановить их медленного, но несомненного движения.
Батальон Росомахи, теперь узким клином вёл атаки между двумя улицами города, идущими параллельно в его центр. По два орудия находились на каждой улице.
Наводчик Береза был снова в строю. Его голова, правда, теперь напоминала больше мумию, обмотанную бинтами. Оказалось черепок его головы, был тверже стали немецкого осколка, и тот лишь сделал обширный разрез кожи. Так что врачи, за ночь, «починили» Березу, и он теперь работал снова, в своем расчете. Их орудие находилось на левой стороне улицы, и вело обстрел ее правой стороны. Теперь уже не было стратегии боя, намеченной заранее их командирами, не было той системы, по которой отдавались команды, и тут же выполнялись. Теперь, успех боя всецело зависел от умения побеждать каждой единицы сражающихся, будь это полк, или в отдельности солдат-пехотинец.
Я –  это мы, я –  это вся громадная, идущая в атаку пехота.  Я –  это поддерживающая меня артиллерия, я –  это поддерживающие меня танки. Я –  это ракета, освещающая наше общее боевое дело. Теперь во многом все изменилось. Каждый выполнял свою задачу, а суммарно это выражалось, то ли это победа, то ли это поражение.
Василий уже разучился воспринимать шипенье пуль, иногда переходящее в пенье птицы. Азарт выполняемой им боевой работы захватывал и отвлекал от плохих мыслей. Он ощущал, что все побратимы по оружию – это он, и не было мысли о том, что спасение – в бегстве,  чтобы спрятать свою голову, укрыть плечо, лоб, челюсть. Он не чувствовал своих рук, кожа которых уже облезла от ожогов, не ощущал холода и голода. Во рту стояла гарь от порохового дыма, а ноги дрожали от усталости, а не от страха. Он не мог сейчас состоять отдельно от их пушки, от ее расчета,  от того стреляющего неподалеку пулемета, от того, соседнего ему, стреляющего тоже по отдельности солдата.
Быстро закончились снаряды, и Береза, дав команду Вахе оставаться возле пушки, а все, оставшиеся из расчета, схватив свои автоматы –  тоже ринулись в атаку. Береза не мог надеть на свою голову каску, потому, его забинтованная голова, ярко отдавала белизной бинтов, и как ориентир была маяком, для всех бойцов их первой роты. Они заскочили в подвал какого-то дома, стреляли на ходу, крошили все, что попадало им на глаза, по инерции все громили: стекла, зеркала, посуду. Руки дрожали, энергию надо было выплескивать. И шли на нарушение устава. До того жажда мучила, что они, не боясь отравиться, там же, находили, и вскрывали банки с вишневыми и яблочными компотами  и  жадно пили их. Атака их роты развивалась так быстро, что они забежали в одну из квартир дома, а там на столе  стояли еще три тарелки с горячим гороховым супом. Так что даже поесть немцам они  не дали.
Ближе к вечеру,7 апреля, снова заиграли катюши, запела артиллерия, и  11-я армия пошла в атаку. Практически весь их  батальон взял в окружение какой-то завод. Снова подвезли снаряды, и весь их расчет живыми возвратились за своей пушкой. Дружно впряглись в лямки, и с помощью бойцов-пехотинцев, доставили ее к заводу.  Бой за этот заводик был не долгим. Совсем скоро немцы выкинули белый прапор и сдались.  А когда бой окончательно утих – зашли внутрь, в какой-то цех. Там все было  целым, оборудование стоит, только стекла выбиты. Посредине цеха лежит куча велосипедов. Решили: «немцы покататься оставили»! «Наверняка ведь заминировали». И проверили: привязали веревку, отошли за угол и дернули. Рвануло! Заложили все-таки немцы пару пехотных мин!
Уже, когда совсем стемнело, отзвуки боя еще были слышны то в одном, то   другом районе города.
Береза сидел на лафете, и при свете фонарика  стал плоскогубцами чинить свои очки, посматривая на Василия необыкновенно добрыми и вместе с тем проницательно-острыми глазами очень дальнозоркого человека.
-А знаешь, Василий – обратился он. – Ты уже стал настоящим артиллеристом. Надо было бы маленько, подучиться тебе, справляться с панорамой, и еще уши не так часто склонять перед летящими пулями. А в остальном – ты уже настоящий боец, далеко не тот, что пришел когда-то к нам, артиллеристам. Правда, говорят, ты и с разведчиками нашими ходил в тыл к немцам….
Для Василия, эти слова старого солдата, были важнее и ценнее похвалы любого генерала.


                21


Полоса наступления 11-й гвардейской армии, которой командовал генерал Кузьма Галицкий, была растянута на 8,5 километра. Она включала в себя два форта - № 8 и № 10. Захватив южные пригороды Кенигсберга, части армии вышли к реке  Преголь, и ночью с 7, на  8 апреля завязали бой за остров Кнайпхоф.
Батальон майора Росомахи отстал от полка, так как ему пришлось много потратить времени на борьбу с «кукушками». Командующий, поставил задачу перед  комдивом Родимцевым, полностью обезвредить, этих «кукушек», в тылу армии. Две роты батальона занимались ими, а три роты батальона, продолжали принимать участие в штурме Кёнигсберга. С ними была и артиллерийская батарея.  Был взят форт и №8. К полудню, 8-го апреля, батарея вышла на рубежи улицы  Линден Штрассе, перебрались благополучно по разрушенному «Старому мосту», и теперь продвигались в сторону острова Кнайпхоф.  Бой все продолжался. В хаосе, в котором смешались слепящий свет и слепящая тьма, крики, грохот разрывов, скоропечать автоматов, в хаосе, разодравшем в клочья ощущение времени, с поразительной ясностью Василий понял: немцы смяты, немцы побиты. Он понял это так же, как и те побратимы по оружию, что стреляли рядом с ним,  уже каким-то  внутренним чувством. Как долго продолжался уже бой сегодня, не мог сказать ни один солдат.  Ощущение его продолжительности, в целом, было столь глубоко деформировано, что трудно однозначно утверждать: длился он долго, или коротко. Оно, это ощущение, является полной неопределенностью. Не может солдат, участвующий в бою – связывать это понятие ни с длительностью, ни с краткостью.
Василию везло. За последние несколько лет, он уже был в окружении, пытался выйти из него, попал в плен. Был ранен, дважды бежал из лагеря, смерть ходила по пятам у него, умирал от голода и холода, вшей и болезней. Работал возле печей крематория, возле газовых камер. Наконец его освободила Красная Армия, прямо из  лагеря, в полосатой лагерной одежде, но он попал в лапы СМЕРШа. В связи с нехваткой живой силы в армии, все же был направлен в действующие войска, и теперь успешно воевал там. Раненная, еще в начале войны нога, лишь изредка побаливала, напоминая ему о тех днях. А теперь вот он, уже провоевав почти три месяца, не получил ни единого ранения. Мелкие порезы, вывихи, синяки – все это было. А вот ранения – нет. «И, слава Богу – думал про себя он. – Значит, есть ангел, который оберегает меня».
В душе, он был атеист, не верил в Бога, и тем более не посещал церковь, но верил во Всевышнюю силу, во Всевышнее творение, которому подвластно все, что творится во Вселенной. Здесь, на войне, он часто повторял про себя философский тезис: «Я ничего не боюсь, ни во что не верю, сверх естественное, а потому – я свободен»!!!  Конечно, в какие-то моменты, его душевная доктрина не совпадала с этим утверждением, но в целом, он,  придерживался ее. Он с отличием окончил школу, почти два года учился в пединституте. Не читал он Канта и Платона, Плутарха и Авиценны, Николо Макиавелли  и Джордано Бруно. В большинстве своем, штудировал Маркса, Энгельса,  труды Ульянова-Ленина,  свое воспитание получил в эпоху сталинизма.  Но на всё, у него была своя, твердая позиция.  Верил в победу добра над злом. Вот и теперь, он твердо был убежден, что идеология коммунизма превалирует над идеологией капитализма, идеологией частной собственности и либерализма. Что сталинизм – это добро, а Гитлер – это зло. Не имел он того инструмента, тех весов, с помощью которых, с высокой достоверностью можно было все взвешивать, чтобы утверждать: вот это – добро, а вот это – зло. Но твердо придерживался своих убеждений. Верил в «Братство славянских народов», что только в дружбе с Россией могут быть на свете Украина и Белоруссия. Верил в торжество коммунизма, в его победу во всем мире, верил свято в Коммунистическую партию, и ее вождя, товарища Сталина.
Слева от них, если смотреть через речку Преголь, были четко видны острые шпили Кафедрального собора, что размещался на острове Кнайпхоф. Там сейчас, их 11-я гвардейская, вела самый жестокий бой. На этом же острове, и Василий знал об этом из истории, возле Кафедрального собора, была гробница Канта, а невдалеке, был расположен «Замок прусских королей», который считался  святыню каждого гражданина Пруссии.
К вечеру их батальон вышел к огромному зданию, по всей вероятности, какому-то административному зданию Кёнигсберга. Все три роты окружили его и по репродуктору предложили немцам сдаваться.  Наши солдаты подогнали к развалинам орудия, машину с радиостанцией, в которой сидел плененный немец, и он в репродуктор зачитал обращение. Пообещали пленным медицинскую помощь и еду. Реакции не последовало, тогда  начали предупредительно стрелять по верху здания из автоматов и орудий. Через три минуты из окна второго этажа замелькала белая рубашка. Немцы вышли из здания с поднятыми руками и выстроились: 60 человек в камуфляже  – все уроженцы Кенигсберга. Когда уже совсем стемнело, и бой прекратился, Василий, вместе с бойцами зашел в это здание. В подвалах –  ящики с гранатами, с хлебом, завернутым в пергамент с клеймом «1939 год», консервы в банках и вино с соками. Пить не рискнули –  могло быть отравлено, такое бывало.
А ровно в полночь, пришел приказ их полку сниматься. Вся их дивизия перекидывалась на Берлинское направление. Уже потом, они узнали, что 9-го апреля весь гарнизон Кёнигсберга капитулировал. В плену оказались 93 853 солдата и офицера. Около 42 тыс. немецких военнослужащих гарнизона крепости погибли. А их 11 гвардейская армия, продолжала бои за город Пиллау, и 25 апреля, в труднейших боях, овладела этим городом-портом, и базой морского флота Германии.


               
                22

С ночи, их батальон находился на марше. Капитан Сенчук, сказал им, что где-то к вечеру 9-го апреля они должны быть возле города Алленштайн (Ольштын). Командование 3-м Белорусским фронтом теперь концентрировало свои силы на Берлинском направлении. По завершении Восточно-Прусской операции, в полную силу входила Берлинская.
Их артиллерийская батарея, в составе 1-го батальона, медленно, при помощи лошадей, передвигалась в новый район боевых действий. После штурма Кёнигсберга, им подкинули лошадей, так что теперь в этом плане было легче. Бойцы размещались на телегах, но можно было посидеть и на лафете пушки. Василий, вместе с наводчиком Березой, устроились на одной из повозок, зарылись поглубже в солому и дремали. Этот старик для Василия, теперь стал не только побратимом по орудию, сослуживцем, но и лучшим другом, наставником. Он учил его всем премудростям артиллеристского дела, опекал и давал самые полезные советы. Василий так привязался к этому человеку, что уверился, что пока они вместе – то не погибнут.
Так складывалось в жизни, что у Василия, еще с детства, всегда были такие люди, которые помогали ему, учили всякому ремеслу, делились с ним инструментом, наставляли по жизни.  Уже с семи лет, он очень стал увлекаться музыкой. В селе Тодосы, на Украине, где он жил, с музыкальными инструментами было не густо. Село ведет свою историю с конца 18-го столетия, когда по указу Екатерины второй, эти места стали доступны к поселению сербами и румынами. На южной его околице, в основном проживали румыны и цыгане. Вот там, и познакомился семилетний мальчишка с кузнецом, цыганом Вайдемиром. Все началось с того, что Василий стал забегать к нему в кузницу. Ему нравилось смотреть, как греется металл, а потом из него ловкими, мускулистыми руками, кузнец творил чудо. Вайдемир иногда доверял ему раздувать огонь и стоять у горна, а со временем стал давать  малый молот, чтобы тот поупражнялся с этим инструментом. Но больше всего Василию нравилось, когда цыган брал в руки свою скрипку. Тогда ее пение просто завораживало его. Ее звук прямо околдовывал мальчишку. Вайдемир дал Василию и первые уроки игры на этом инструменте. Конечно, было все это без нот, без специальной постановки по технике игры. Но ученик быстро схватился за этот инструмент и полюбил его. Со временем, его уже не привлекала сама кузница, влекла там скрипка. Через два года, мальчишка стал играть даже лучше своего учителя. Особенно ловко у него получалась известная тогда мелодия «Бублички». А весной 28-го года, на кузнеца напали  какие-то люди, избили его и даже сломали ему левую руку. Когда к лету его рука срослась, то он уже не смог играть ею на скрипке. Кроме перелома, ему порвали связки на руке, и теперь его пальцы свернулись к ладони и не распрямлялись. Вот тогда, Вайдемир и подарил Василию свою скрипку. С того времени, эта скрипка неразлучно всегда была с ним. Лишь когда он поступил в институт, по дороге в Харьков, в поезде, эту скрипку у него украли.
К вечеру они уже были возле Ольштына. Батальон разместился на окраине леса, почти примыкающего к городу. Был отдан приказ основательно обустраиваться здесь. Предстояли доукомплектация батальона и полка в целом и их реформирование. После чего предстояли учения.
Уже 10-го апреля, все бойцы узнали, что теперь их полк вливается в 348 стрелковую дивизию и объединяется в 1174 стрелковый полк. А их батарея входит со своими 45 миллиметровыми пушками в состав его минометного батальона. Уже, когда начались учения, их минометный батальон имел 8 штук 45 миллиметровых пушек, 6 штук 75 миллиметровых пушек, и 48 штук минометов разного калибра.  С восточной стороны города, немцы построили мощные оборонительные сооружения. Так что были здесь и землянки, и блиндажи, и хорошие укрытия для артиллерии. Командиром их минометного батальона был майор Гмыря. Вся его грудь была в орденах и медалях. Войну он прошел от города Бузулук, Чкаловской области, где была сформирована 348 дивизия, и до Кёнигсберга. Поговаривали бойцы, что он был умелый стратег, храбрый офицер и требовательный командир. Их бывший командир батальона, майор Росомаха, получил звание подполковника, и стал командовать 3- м мотострелковым батальоном 1174 полка. В чем состояли запланированные учения – пока никто не знал. Поступил лишь пока приказ обустраиваться на новом месте, и все этим только и занимались. Василий, вместе с Березой, Вахой, и еще двумя бойцами их расчета освоили небольшую землянку, совсем близко от их пушки. До 13 апреля их никто не трогал. Личный состав отдыхал, лишь только назначались наряды, караул, охрана. Еще приходилось заниматься лошадьми и пушками. Они тоже требовали внимания человека. 


                23

Рано утром, 13 –го апреля, в расположение их минометного батальона, пригнали полтора десятка стареньких танков КВ. Майор Гмыря выстроил весь состав батальона и объяснил задачу. Требовалось, по команде, быстро прицепить к танку свою пушку, расчету – погрузить снаряды на танк, самим взобраться на танк. Кроме того, на этот же танк должны поместиться с двух сторон два минометных расчета, со своими минометами. Затем танк делает марш на 3 километра вперед. Там минометчики занимают свои позиции, артиллеристы – разворачивают пушку, и готовят ее к бою. Танк уходит в сторону, после чего расчет делает пять выстрелов холостыми патронами. После этого, вся эта кухня сворачивается, и они движутся на исходную позицию.
Все восемь орудий разместились на расстоянии 50 метров друг от друга, к ним подошли танки, и по команде майора начались их учения. Конечно, за первым разом получалось все далеко не у всех. Кто-то падал с танка, у кого-то падали патроны, у кого-то не ладилось справиться со сцепным устройством. В общем, проблем было много.  Задача, была поставлена еще, всем вместе отстреляться, и всем вместе, возвратиться назад. Но после трех попыток, уже у всех расчетов все стало получаться. После обеда, повторили все сначала. Теперь подразделения уже действовали более собранно. Стало получаться всё, не только у отдельных расчетов, но и у всех вместе. Действовать все стали более динамично и синхронно. Вот, как раз после обеда, при первой же попытке повторить задание, с танка свалился Василий. Случилось это, где-то на втором километре их  дистанции. Так что оставшееся расстояние, ему пришлось бежать за танком. Но, в целом, расчет задание выполнил.
 На следующий день учений, 14-го апреля, их минометный батальон оставили отдыхать, а вот все три механизированные пехотные батальоны полка, бросили на тренировку. Сначала,  в условную атаку бросилась пехота, они развернулись маршем, шириной километр-полтора. За ними, с некоторым промежутком во времени, пошёл танковый батальон полка. Когда пехоте удалось, условно, оттеснить противника на 100 метров, неожиданно, по команде командира полка, пехота залегла, а танки – развернулись, и ушли в две стороны назад. Но в это время, на их место стали танки КВ, и через какое-то мгновение и они ушли в сторону. Такие, условные атаки пехота за день выполнила три раза.
На следующий день, 15-го апреля, все повторилось, как и вчера, за исключением того, что вместе с танками КВ, на условное поле боя вышел минометный батальон, совместно с артиллеристами. Разница была лишь в том, что на этот раз, обратно их пушки, танки КВ не забирали. Все понимали, что эти учения были затеяны командованием дивизии с каким-то умыслом. До конца никто пока ничего не понимал в этом раскладе сил. Но совсем скоро, в реальном бою, все бойцы полка всё поняли, уразумели весь замысел их командиров.
Семнадцатого апреля, их стрелковый полк вышел в район города Торунь. По данным разведки, оборона немцев здесь была очень мощной. На тех пяти километрах фронта, которые теперь занимал их 1174 полк, до них вел наступление 1172-й мотострелковый полк, их же, 348-й дивизии. Оттеснить противника, а тем более выбить его из города – не удалось. Теперь, сделать это предстояло их полку, совместно со всеми подразделениями фронта.
Замысел штаба их 348-й дивизии, состоял в том, чтобы выманить противника из его укрытий, заставить его ввести в бой свои танки, а затем, контратакой взять их в котел, и уничтожить. В центре этих событий, по их плану, как раз и должен был быть 1174-й полк.
Ровно в шесть утра, началась артподготовка, которая длилась минут пятнадцать. Все подразделения полка, да и всей дивизии были в готовности вести наступление.
Все их четырнадцать орудий, их минометного батальона, уже заранее были  прицеплены к танкам КВ и ждали начала наступления. Батареей 45 миллиметровых пушек командовал капитан Сенчук. Он уже давно поймал смысл задумки штабистов в их учениях. Он понимал, что первый натиск немецких танков, которые пойдут в контрнаступление, придется отбивать их минометному батальону. Наконец, после артиллерии, в небе, на низкой высоте пошли наши самолеты. Они долбили фугасными бомбами линии окопов врага минут двадцать. И наконец, грянуло «Ур..ааа» наших пехотинцев. Василий видел, как все три батальона их полка поднялись в атаку. Сразу же, за ними пошли наши Т-34, поливая огнем ближние подступы к позициям врага. А следом за танками пошли их КВ, с пушками на прицепе. Когда до позиций немцев оставалось не более 800 метров, наши Т-34, резко развернулись, а пехота залегла. Но наши минометчики, и орудия уже стояли готовые к бою.


                24



Командир 1174 полка, подполковник Буревич, видел в стереотрубу, как развиваются события. Видел он и то, что из укрытий появились танки врага. Они как огромные черепахи, ползли вперед, извергая огонь и металл на наши позиции.
Тут только Василий заметил, что все люди, которые были вокруг, а их было довольно много, лежали на земле. А если им нужно было передвинуться на другое место, то они ползли, так как огонь, со стороны немцев был просто ураганный. Это были и батарейцы, и пехотинцы, и две девушки-санитарки со своими сумками, и несколько телефонистов с кожаными ящиками и железными катушками, и один раненый с забинтованной рукой и головой.  Василий заметил также, что иногда, в воздухе раздаётся звук, похожий на чистое, звонкое чириканье какой-то птички. Он узнал этот звук, это посвистывали шальные пули. Тогда он понял, что находится где-то совсем близко от пехотной цепи. И сейчас же он увидел эту пехотную цепь. Она была совсем рядом.
- По наступающим немецким танкам прямой наводкой  –  огонь! –  коротко, резко, властно крикнул капитан Сенчук, вскакивая во весь рост.
            - Огонь! –  закричали командиры всех расчетов. И в этот же самый миг, или даже, как показалось, немного раньше, ударили все четырнадцать их пушек. И тотчас они ударили ещё раз, а потом ещё, и ещё, и ещё. Они били подряд, без остановки. Звуки выстрелов смешивались со звуками разрывов. Пороховые газы сдавливали горло, едкий дым застилал всё перед глазами. Даже во рту все чувствовали его кислый металлический вкус. Слышалось и безостановочное «ухание» их минометов, которое переплеталось с их мощными залпами 72 миллиметровых орудий.
 В какое-то мгновение, уже казалось, что пехота вот-вот побежит, под натиском танков, но постепенно их минометный батальон все больше и больше заставлял танки противника замирать в едком дыму.  И тут на поле сражения показались наши танки, тут же поднялась пехота, и воздух наполнился мощным « Ур..ааа».
Василию казалось, что всё то, что делалось в этот день вокруг него, делается необыкновенно, томительно медленно. В действительности же всё делалось со сказочной быстротой. План, построенный их офицерами штаба, удался. Их 1174 полк выманил на себя ударную группу немцев, они вывели свои танки на них, и обожглись, об мощный удар их орудий. Но самое главное, фланги их дивизии взяли в кольцо оборону немцев и те стали отходить назад, сначала в город, а затем пытаться выйти из него. Ударные силы фронта воспользовались сложившейся ситуацией, враг был сломлен, и наши войска вышли к Висле. Теперь бой уже шёл по всему фронту, медленно перемещаясь на запад.
Василий сидел на лафете своей пушки, а мимо него, обгоняя, проносились грузовики мотомеханизированной пехоты; танки косо переваливались через глубокие канавы, как утки; на вид медленно, а на самом деле быстро двигались, скрежеща гусеницами, самоходные пушки; бежали со своими палками и катушками телефонисты, наращивая свои линии.     Словом, всё вокруг перемещалось, всё было в движении, всё торопилось вперёд. Он не знал, сколько времени прошло с тех пор, как начался бой. Ему казалось, что прошло несколько минут. На самом деле прошло несколько часов. Он думал, что там, впереди него, продолжается бой. Он не знал, что там уже давно всё кончено: танки уничтожены, контратака немцев отбита, взята вся эшелонированная их оборона, а то место, где теперь стоят их пушки, уже находится почти в тылу. И тем более он не знал, как это всё случилось. Он не знал, что две пушки во главе с капитаном Сенчуком, расстреляв все патроны, в течение сорока минут отбивались от окружавших их немцев ручными гранатами, а когда не стало гранат, то они дрались штыками, лопатами, чем попало. Но так как немцы продолжали наседать, то капитан Сенчук связался со штабом дивизии  и вызвал огонь армейских батарей на себя.
На том поле, где раньше лежала в цепи пехота, теперь дымился обугленный грузовик, со всех сторон окружённый взорвавшимися и разлетевшимися орудийными патронами. И Василий понял, что это был грузовик, который, наверное, пытался подвезти их батарее патроны.
  Ещё дальше он увидел два разбитых немецких танка, которых тут раньше не было. Из одного развороченного танка торчала нога в серой обгоревшей обмотке и в толстом башмаке, подбитом стёршимися железными гвоздиками. Возле другого танка, с расщеплённым орудийным стволом, в воронке валялась какая-то треснувшая склянка, похожая на электрическую лампочку. Из этой склянки медленно вытекала густая прозрачная жидкость, горя неподвижным пламенем  –  жёлтым и неярким, как фосфор.
Дальше всё поле было изрыто воронками. Большие и маленькие воронки так близко находились одна от другой, что между ними невозможно было найти ровного места, чтобы поставить ногу.
Поле против пушки было покрыто немецкими трупами. Всюду валялись кучи стреляных гильз, пулемётные ленты, растоптанные взрыватели, окровавленные лопаты, вещевые мешки, раздавленные гильзы, порванные письма, документы. А вдалеке, на лафете знакомой пушки, которая одна среди этого общего кошмара казалась сравнительно мало пострадавшей, сидел капитан Сенчук, низко свесив голову и руки и боком, всем телом повалившись на открытый затвор. Когда Василий приблизился туда, ему показалось, что капитан Сенчук просто спит. Он тронул его рукой,  тело произвольно развернулось к Василию, и тут он увидел застывшие, стеклянные его глаза.




                25


Теперь у них, в минометном батальоне, осталось всего четыре 45 миллиметровые пушки, и шесть 76 миллиметровых орудий. Пехотные батальоны их полка уже форсировали Вислу и взяли курс на Познань. Вместе с ними далеко вперед ушли и их минометчики. Не было с ними теперь  их командира, капитана Сенчука. Василий не мог никак смириться с этим. Ему все время казалось, что он просто где-то в штабе, или со своим биноклем просматривает немецкие позиции. Их 1174 мотострелковый пехотный полк шел с боями по Польше в юго-западном направлении, освобождая один за другим города и населенные пункты. Здесь было много угнанных на работу людей из Украины и Белоруссии. Попадались и французы, англичане, и все они были рады своему освобождению. Все приветствовали своих освободителей. 
Их орудия минометного батальона были на конной тяге. Лошади были худые, изнеможенные, ослабленные. Им не хватало корма, их питание было скудное. Потому батареи передвигались медленно и не успевали за своей пехотой, как это было предусмотрено войсковым уставом.   Их колонна, состоящая из девяти орудий, двигалась не в направлении предстоящего наступления, а по единственной дороге, которая шла через лес в направлении города Познань. Теперь единственным командиром у них был  лейтенант Болдырев, совсем молоденький парень, лет двадцати пяти,  всего лишь год, как окончивший Челябинское артиллерийское училище. Их колонна остановилась  на опушке леса, а вдалеке виднелась небольшая польская деревня. Собрался небольшой совет. Все командиры орудий считали, что в деревню заходить не надо, так как там могли быть немцы. Лейтенант же настаивал, что надо идти через деревню, что там наши, и бояться незачем.
- Я пойду тогда сам в деревню, и всё там разведаю – предложил Болдырев. – А может кто-то знает польский язык, то пошли вместе….
- Я знаю – отозвался Василий.
- Бери автомат, и идем вместе.
Василий, подчиняясь своему внутреннему стремлению быстрее двигаться вперед, был согласен со своим командиром. Как он понял позже, это был большой риск и  огромная глупость. Лейтенант держал в руке всего лишь пистолет, а Василий шел следом за ним с автоматом наперевес. Приближаясь все ближе к деревне, у них росла неопределенность и волнение  – наши в ней, или немцы. Волнение лейтенанта передалось и Василию.  Так они прошли не более половины пути, когда увидели, что навстречу им из деревни бежит польский крестьянин. Он был очень взволнован и спешил предупредить их, что в деревне немцы, называя на польском их состав – «инфантерия» (пехота) и «панцерники» (танки). Тут же они развернулись, и стали бегом  спешить назад. Фактически этот поляк спас им жизни.  В это время, из одного из крайних домов деревни появились два немца с пулеметом. Они открыли из него огонь по ним. Василий, со своим командиром еле успели скрыться в лесу. За это время, все командиры орудийных расчетов дали команду «К бою». Расчеты развернули свои орудия, и уже вогнали в магазины патроны. Конечно, немцы заметили  их колонну. Но они не знали их численности, не знали их боевой мощи. Уже через несколько минут из-за деревенских домов вынырнули четыре танка, которые поочередно останавливались, чтобы вести, более прицельный огонь по колонне. Танки ринулись на них, как стая хищников. Но после первых залпов, задымился один из танков, из него стали выскакивать немецкие танкисты, а затем вдруг прозвучал мощнейший взрыв. Это взорвался боекомплект танка. При этом башня танка отлетела от него и свалилась на землю. Два танка, резко взяли вправо, и ушли в сторону наших  76 миллиметровых орудий. Василий уже не видел, что там происходит. Но тут он заметил, как  четвертый танк, совсем близко к ним, подставил свой бок, и устремился по дороге вниз, в сторону оврага. Береза, уже тоже видел его, а вот танкисты их пушку явно не видели. Раздался выстрел их 45 миллиметровой пушечки, и немецкий танк, сначала остановился, затем с него пошел дым, открылись люки и из них запрыгали немцы. Но Береза, вместе с Василием уже схватили свои автоматы и расстреляли немцев за несколько секунд.
Победа далась им в этом бою довольно легко. Хотя рисковали они многим. Ведь пехотной поддержки у них не было. Кроме нескольких автоматов и пистолетов – у них были только орудия. Потому, когда все утихло, радость всех была безграничной.  Вверх полетели солдатские шапки.



                26


Уже через короткое время, немецкие войска перегруппировались, и  их сопротивление нашему наступлению сильно возросло. День за днем, 348 мотострелковая дивизия, под командованием генерал майора Грекова вела наступление. Освобождали небольшие поселки и приближались к городу Познань. Уже 19 апреля вышли на рубежи этого города. Командование приняло решение не брать его сходу, а обойти флангами и отрезать немцев, от их основной группировки.
Все солдаты их мотострелкового полка, были  опытными, крепкими, дружными бойцами.  Участвуя в боях, вместе с пехотой, артиллеристы видели их, непосредственных участников боев – отвагу. Трудности передового края и постоянная опасность сплачивала их. Они не только своим героизмом, но и своей кровью и самой жизнью в боях с очень сильным и опытным врагом добывали победу. Кроме боя, с потерями в их рядах, они преодолевали неимоверные трудности, пребывая под дождем или снегом в сырых или затопленных водой окопах. И пехотинцы, и артиллеристы, и танкисты, и другие участники боев, выдерживали 2-4 боя, в ходе которых они либо получали ранения и выбивали в госпиталь, либо погибали. И Василий, и их командир расчета Береза, были самые стойкие, и никакая пуля, никакой осколок или мина – не брали их.  Почти никто из них не задумывался о наградах, когда мимо свистят пули, либо рядом рвутся мины, и снаряды врага. В ходе боя, в котором отличался боец, он мог быть ранен и выбыть из подразделения, либо мог быть ранен или погиб командир, который должен был представить воина к награде. Потому сплошь и рядом награды не находили своих героев.
20-го апреля их дивизия приступила к разгрому немцев в Познани. Чтобы не оказаться в котле, немцы заблаговременно стали выводить свои войска оттуда, но при этом держали усиленно оборону.  Минометный батальон, 1174 полка, совместно с пехотой, овладели  господствовавшей на местности высотой, с несколькими постройками на окраине города. Их стрелковые подразделения заняли оборону в районе севернее, слева и справа от построек. Одно кирпичное здание, стояло параллельно нашей обороне. В нем, командир минометного батальона, майор Гмыря, организовал свой командный пункт.  Там же находился и батальонный медпункт. Все орудия батальона размещались вдоль боковых стен этой постройки. Свою 45 миллиметровую пушку, командир расчета Береза разместил у левой стены, под каким-то навесом. Со всех сторон их пушку было трудно заметить, зато они просматривали все очень удобно. Ждать долго не пришлось. Уже во второй половине дня немцы предприняли попытку контратаковать их позиции. У них в расчете, с бывших бойцов, оставались теперь только Береза и Василий Новиченко. Ваха был контужен еще под  городом Торунь, и находился в госпитале. Теперь к ним в расчет прислали совсем необстрелянных бойцов, призыва 26-го года рождения.
Противник контратаковал силами пехоты и танками. Танки, как увидел Василий, были небольшого размера, по всей вероятности трофейные, захваченные немцами у разбитых армий Европы. Их, как объяснил Береза, немцы брали на вооружение. И еще он рассказал, что горят они, как шведские спички. Пехотинцы батальона и орудия тут же открыли по ним огонь, но под натиском контратакующих, неся потери, пехотинцы были быстро оттеснены,  и отошли на рубеж построек. Лейтенант Болдырев руководил стрельбой орудий, периодически перебегая от одного орудия к другому. Они вели огонь по наиболее приближенным к ним танкам. Получалась азартная артиллерийская дуэль. Расчет, зарядив орудие, быстро стрелял по вражескому танку и тут же оттаскивал пушку за угол дома.  Через мгновение за этим, снаряд, выпущенный из танка, попадал в стенку кирпичного дома, выше орудия, выбивая из стены кирпичи, создавая кирпичную насыпь. Артиллеристы тут же подкатывались к ней, и мгновенно стреляли по танку. Они успевали сделать это, пока в танке перезаряжали свою пушку. Несколько танков были подбиты. На счету и их расчета в этот день был один танк. 
Чтобы немцы не обошли их, Болдырев послал несколько минометных расчетов и пулеметчиков, чтобы те прикрывали их от пехоты.  У пехотинцев в тот момент многие их офицеры погибли, и Болдырев взял на себя руководство ими. Кирпичный дом, и другие постройки их прикрывали. Отходить назад, означало не только лишиться этих прикрытий, но при начале штурма города лишиться  этой защиты, открыть себя врагу и тут же, быть пораженным его огнем.
Они были под сплошным ружейно-пистолетным огнем пехоты врага и артиллерийским огнем его танков. Осколок одного из разорвавшегося рядом вражеских танковых снарядов поразил Василия в  ногу. Он отполз от орудия на время под прикрытие кирпичного дома, и там, фельдшер перебинтовала ему ногу. Кровь лилась сильно, но кости были целые. Осколок попал в мягкую ткань ноги. Уже через несколько минут он снова подполз, к своему орудию, и продолжал выполнять работу своего номера.
Начало темнеть. Из их 1174 стрелкового полка прибыло подкрепление, а с ним батарея ИПТАП. (Истребительно-Противотанковый-Артиллеристский-Полк). Они тут же откинули врага и начали его теснить, а вскоре прорвали оборону немцев и погнали их через город. Оказалось, что этот полк, занимал боевой порядок сразу же за их спинами, позади, в готовности уничтожить немецкие танки,  когда они преодолеют нашу оборону, то есть, когда они пройдут по  трупам минометного батальона. В ИПТАПе было около 20-ти 76 миллиметровых  пушек, каждая из которых значительно мощнее их  орудий. Эта громадная сила бездействовала,  в то время, когда их батальон из последних сил вел бой, истекая кровью, но удерживал врага.
 Василия сразу же отправили в медсанбат. Там его осмотрели врачи и ничего страшного не нашли. Остановили кровь, перебинтовали, заверили, что к Победе все заживет и, тут же отправили в батальон обратно. На попутной повозке он догнал свой минометный батальон уже за городом Познань. Их 1174 мотострелковый полк теперь шел на Юнхеберг, откуда до Берлина оставалось всего не более 75 км. 
 


                27

Немцы ожесточенно боролись за каждый клочок своей земли. Чем ближе приближались наши войска к их логову – Берлину, тем сильнее, и отчаяннее они сражались. Но теперь преимущество было многократное на стороне Советской Армии, и в численности бойцов, и в вооружении, и самое главное – моральный дух. Каждый боец уже ощущал «запах» победы, с нетерпением ждал конца войны, и надеялся, что мир, завоеванный такой кровью, таким огромным количеством жертв, будет уже после войны совсем иным. Что останутся в прошлом несправедливость, уже не будет «врагов народа», наступит нормальная человеческая жизнь. Коварный враг – немецкий фашизм, будет окончательно погребен, и не будет больше ни голода, ни смертей, ни разлук с родными.
Их 1174 стрелковый полк продвигался все дальше на запад. Буквально за два дня они оттеснили врага на 35 км. Их 348 мотострелковая дивизия веером развернулась на юго-запад,  и уже 22 апреля, осуществила марш бросок и  заняла позиции юго-западнее Юнхеберга, буквально в 3-х километрах от города. Здесь они соединились с частями 1-го Украинского фронта и в считанные часы овладели этим городом.   
 Из истории Василий знал, что в Первую Мировую Войну, немецкий Генеральный штаб, после всестороннего анализа военно-политического,  и экономического положения страны и, видя безнадёжное положение государства, с целью избегания лишних человеческих жертв, предложил правительству Германии капитулировать перед странами Антанты. Причём, это предложение произошло тогда, когда ещё ни один солдат вражеских армий не вторгся на территорию Германии.
Совсем иначе дело обстояло в конце Второй мировой войны. Красная Армия, преодолевая упорное сопротивление противника, с тяжёлыми боями теснила и громила немецкие войска на территории Германии с востока, то же происходило и на Западном фронте Германии под натиском войск наших тогдашних союзников. Все сражающиеся армии несли потери. Доставалось и гражданскому населению немецких городов, которые подвергались массовым (так называемым ковровым) бомбардировкам авиации союзников.
Но гитлеровский режим, не считаясь со значительными потерями личного состава армии и мирного населения, вел упорные кровопролитные бои на территории Германии вплоть до последнего метра – до выхода с разных сторон – наших войск с востока, войск союзников с запада на берега реки Эльба. Фашисты поставили "под ружьё" пожилых и больных – "фолькштурм", и 15-ти летних юнцов – "гитлерюгенд". Но это им не помогло избежать поражения в войне.
После взятия города Юнхеберг, основные силы полка направились к Ной Цитау, с целью разгромить там группировку немцев, и максимально приблизиться к Берлину. От Гозен Ной Цитау к Берлину оставалось 35 км.  Но в, то время как все минометные подразделения их батальона ушли вместе с полком, артиллерийская батарея так и осталась под Мюнхебергом. Командир батареи, лейтенант Болдырев сообщил бойцам, что предстоят какие-то учения. А уже 23 апреля в их расположение подтянули на конной тяге какие-то деревянные платформы, 12 штук, с огромными ящиками на них. В их батарее  было шестнадцать лошадок, а теперь еще предстояло их бойцам подкармливать и вновь подъехавших лошадей. Овса давали на их питание очень мало. Так что все они были весьма в плачевном состоянии, изнеможенные, и вечно голодные.
Уже после обеда, прибыл представитель штаба,  пожилой майор, и начались учения. Задача состояла, как оказалось в том, чтобы отработать передвижение этих платформ, под прикрытием 45 миллиметровых пушек в направлении врага. Причем, нужно было периодически, через каждые 200-300 метров останавливаться, разворачивать орудия и вести огонь холостыми патронами. Всё это театральное действие бойцы отработали за несколько часов, и к вечеру уже все отдыхали.
Перед самым закатом, к ним неожиданно для всех, приехали артисты. Какой-то армейский ансамбль часа полтора пел песни и даже плясал. Но Василия поразил не концерт, а то, что он увидел в руках армейского корреспондента. Он все бегал вокруг и фотографировал маленьким фотоаппаратом, всего величиной с ладонь. Василий, конечно, подошел к нему, и поинтересовался новой для него фототехникой. Оказалось, что он является   корреспондентом армейской газеты, а в руках у него был фотоаппарат «Лейка». Узнал Василий и о том, что заряжается этот фотоаппарат пленкой 35 миллиметров, и что там, помещается целых 35 кадров съемки. Аппарат этот можно перезаряжать новыми и новыми пленками и так фотографировать до бесконечности. После этой информации Василий ушел к своей пушке, устроился на лафете, и под песни ансамбля стал вспоминать о своих фото-приключениях в детстве.


                28

А было Василию действительно, что вспомнить. Уже к 10-и годам, цыган Вайдемир научил его прекрасно играть на скрипке. Их село Тодосы, размещалось в самой середине Украины на живописных берегах речки. И народ здесь жил жизнерадостный и певучий. Село это никогда не было крепостным, а его мужики – все были реестровыми казаками. И дед Прокоп, и прадед, и прапрадеды Василия, все имели казацкое оружие, лошадь, сбрую и находились на службе. Любили в их селе и повеселиться. Вот и приходилось иногда Василию, вместе с Вайдемиром играть, то на свадьбе, то на праздниках. Но после того как ему исполнилось 10 лет, увлекся он фотографией. Это для него было колдовство, очаровывающая воображение фантазия, когда на фотобумаге, при проявлении, начинали появляться изображения. Все меньше и меньше приходил он теперь в кузницу, все меньше играл на своей скрипке, а больше занимался фотографией. Да вот фотоаппарата у него своего не было. У местного парикмахера, Сени Золотарева, ему удавалось выклянчить на пару часов камеру «Обскура», но на этом все и заканчивалось. Рассказал однажды Василий Вайдемиру о своих бедах. Рассказал и о том, что в прошлое воскресенье ездили они с матерью на базар в соседний поселок Добряный, и там, в магазине культтоваров, он видел настоящий фотоаппарат, с красивейшим названием: «ФОТОКОР».
Неожиданно, приблизительно через две недели, под вечер, пришел к нему Вайдемир, и предложил Василию, завтра, рано утром, съездить на базар в Добряный. Ничего особенного в этом не было. Вот только условились выехать не позже двух часов ночи. Вайдемир сослался на то, что ему нужно будет по пути еще заехать к своими друзьям, что стояли где-то там, на их пути табором.
Выехали, как и условились, совсем рано. Высоко в небе светил месяц, который уже клонился к закату. Была теплая, летняя украинская ночь. Медленно катилась по укатанной дороге их телега и Василий даже задремал. Проснулся он почти при въезде в саму Добряну. Как оказалось, ни к каким друзьям, Вайдемир не заезжал, но еще до восхода солнца они остановили телегу на базарной площади. Не распрягая, лошади, Вайдемир приказал Васе сидеть тихо и держать вожжи в руках, чтобы лошадь стояла на месте. А сам, взял с собой кое какой инструмент и исчез в сплошной темноте утра.
Возвратился он довольно быстро, держа в руке какую-то коробку, спрятал ее под солому, тут же сел в телегу и они покатили быстро снова на Тодосы.
А  через месяц, Вайдемир зазвал Василия к себе в кузницу, и вручил ему фотоаппарат «Фотокор».
- Это мой тебе подарок, Васька – обратился он к нему, вручая подарок. – Пользуйся, и помни о дядьке Вайдемире.
С того времени и началась для Василия новая фото-жизнь. Чтобы раздобыть фото пластины, фотобумагу, проявитель, закрепитель, приходилось ему путешествовать в Кировоград, где он мог все это купить. Конечно, мать выделяла на это деньги, со скромного семейного бюджета, но самому, в свои десять лет, ездить по тем временам за 100 километров, в чужой город – все это было не просто.
24-го апреля, рано утром, их батарея снялась, и начала свое движение в сторону Ной Цитау. Теперь они вместе с орудиями, тянули с собой и деревянные платформы. Что было в тех ящиках на платформах, никто не знал. Да и не до того было у всех. Теперь, все действия их 348 мотострелковой дивизии были брошены  на Берлинское направление и вскоре, они вступила в бой в составе 1-го Белорусского фронта, которым командовал Маршал Советского Союза Г. К. Жуков. Дивизия вводилась в бой в районе расположения Зееловских высот (на востоке от Берлина). Василий видел в панораму, что там  прошли  накануне ожесточенные бои, местность была подобна большому танковому кладбищу, так как на ней находилось много десятков подбитых в предыдущих боях танков, к глубокому сожалению, большая часть  –  наши танки.
В эти апрельские дни берлинская группировка немецких войск, насчитывавшая около 500 000 человек, была уже окружена в городе и подвергалась ожесточенному натиску войск 1-го Украинского (Маршал Советского Союза И. С. Конев) и 1-го Белорусского фронтов. Над ней нависла угроза разгрома.
Чтобы деблокировать окружённую берлинскую группировку немецкое командование направило с Юго-запада свою 12-ю армию (генерал Венк) на выручку к берлинскому гарнизону. Наши войска в упорных боях, нанося большие потери врагу, сдерживали это контрнаступление немцев.

                29



26 апреля, одна из стрелковых рот их дивизии, выдвинулась далеко вперёд на направлении предстоящего немецкого удара. Это происходило где-то в километрах  30-ти юго-западнее Берлина. Эта рота не только не имела соседей – других наших подразделений, но её никто и не поддерживал артиллерийским огнём.
Командир минометного батальона, майор Гмыря,  поставил  задачу артиллерийской батарее, ее командиру, лейтенанту Болдыреву – срочно, вместе с разведчиками и связистами  взвода, найти эту стрелковую роту, установить телефонную связь с батареей и оказать артиллерийскую поддержку этой роты, управляя огнем орудий батареи.         
По карте лейтенант определил, что эта стрелковая рота находилась недалеко  –  километрах в 3-х, по прямой, от их батареи. Но чтобы попасть в эту роту кратчайшим путём, необходимо было перейти через широкую шоссейную дорогу. В населенном пункте, в 50-70 метрах от предполагаемого места перехода через шоссе, на перекрестке, стоял немецкий танк, и огнем своего пулемёта поражал наших солдат, которые пытались перебежать через дорогу. На дороге в различных позах в лужах крови уже лежало несколько наших солдат, убитых из этого танка. Рота ждала их огневой поддержки. Ждать, обходя по большой дуге опасное место, было нельзя. Пришлось идти на риск. Чтобы  солдаты имели пример преодоления этого опасного участка, Болдырев сам  решил сделать это первым и, превозмогая страх быть убитым, под прикрытием стены одного из домов, расположенного у дороги, разогнался и ринулся через шоссе. Он так стремился бежать быстро, что корпус его тела перемещался быстрее, чем это успевали обеспечивать его ноги. Поэтому, пробежав большую часть рискованного пути, он уже почти падал на дорогу и быстро в таком положении проскочил последние метры. Из танка по какой-то причине в этот момент стреляли очень мало. Вероятно, экономя патроны, поджидали групповую цель. Вслед за ним, по его примеру, по одному, дорогу преодолели разведчики и связисты, которые разматывали катушку проводной связи.
Так они быстро добрались до стрелковой роты, имея телефонную связь с батареей. Командир роты не скрывал своей радости их появлению. Он, не мешкая, проинформировал лейтенанта о том, что в его роте 35 солдат. Вооружение  –  личное стрелковое оружие у каждого, три ручных пулемёта, около 30-ти гранат. Он очень опасался того, что если немцы пойдут в атаку с танками, то его рота не сможет удерживать свой рубеж обороны более 10-15 минут. Для обороны рота располагалась впереди и с боков двухэтажного кирпичного дома. После этой информации командир роты предложил лейтенанту  подняться с ним на второй этаж этого дома, в котором у него был пункт управления. На втором этаже они подошли к окну, направленному в сторону немецких войск. Прикрываясь, межкомнатными стенами от немецких наблюдателей и снайперов, Болдырев  в окно увидел, что  метрах в двухстах от дома, была опушка леса. Впереди этой опушки стояла группа немецких офицеров с развёрнутыми картами. Они что-то решали, жестикулируя руками в их сторону. Он сразу понял, что эта группа немецких офицеров производит рекогносцировку местности перед началом своего наступления и поделился этими своими мыслями с командиром роты. Тот с ним согласился и предложил внимательно всмотреться в опушку леса, которая размещалась позади и в обе стороны от группы немецких офицеров. Лейтенант увидел, что вдоль опушки, маскируясь, сосредоточено очень много фашистских танков. Ротный попросил выручать, иначе рота может быть раздавлена в считанные минуты с начала немецкой атаки.
Теперь лейтенант Болдырев имел связь со своими артиллеристами, и он, не мешкая, отдал приказ развернуться батарее и подготовиться к бою. Он тут же развернул топографическую карту, определился с координатами немецких танков и связался с командиром полка и доложил обо всем. Через несколько минут на связь с ним вышел  полковник Бурелович и отдал приказ: «Открыть огонь батареи, по первому же залпу армейской артиллерии».
Лейтенант тут же связался снова со своей батареей, еще раз уточнил параметры огня и приказал всем расчетам открывать огонь только по его команде.
Наводчик Береза, уже давно держал своей правой рукой за шнур, а Василий зарядил бронебойный патрон в магазин орудия. Вся батарея в полной готовности была готова к бою.
Снова был на связи, теперь майор Гмыря. Так как армейской артиллерии некогда высылать своего корректировщика, он дал команду лейтенанту наблюдал за их огнём и корректировал его. В данной ситуации это было очень разумное, а главное эффективное решение. Укрываясь сбоку, у окна здания на втором этаже он приготовился корректировать огонь "Катюш". Внезапно раздался очень громкий резкий звук, который был подобен звуку выпуска пара из сотен паровозов. На скопление танков врага, поражая их, полетели сотни мощных реактивных мин  –  залп гвардейского дивизиона "Катюш". Тут же лейтенант отдал приказ своей батарее открыть огонь. Одна из  мин попала в тыльную сторону дома, в котором  находился их наблюдательный пункт. Стена рухнула. Кирпичи попадали на пол. Всё обволокло едкой кирпичной пылью. Но лейтенант остался невредимым, и продолжал выполнять корректировку огня.  Часть немецких танков, благодаря этому залпу, была уничтожена и повреждена, а немецкое наступление на этом участке было сорвано. Стрелковая рота, в которую он с взводом добрался, хотя и с большим риском, была эффективно поддержана.
Наступила ночь. Весьма тревожная, так как со стороны немецких позиций непрерывно доносился шум работы танковых моторов. Создавалось впечатление, что с рассветом немцы уцелевшими танками смогут возобновить попытки атаки. Это состояние вызывало у всех беспокойство, настороженность, тревогу и давило на психику. Заставляло всю ночь ожидать танковой атаки немцев.
Однако с рассветом на их рубеж выдвинулись дополнительные стрелковые подразделения,  и последовала команда "Вперед".

                30


К 30 апреля, части 348 стрелковой дивизии достигли южной части Гросс-Керис. Но 1174-й полк так и продолжал оставаться на занятых рубежах, в нескольких десятках километров от Берлина, в районе Гозен Ной Цитау.
В минуты затишья, наводчик батареи 45 миллиметровой пушки, Береза, любил умоститься на лафете пушки и порассуждать о будущем.
- Ох, и жизнь, гарная, Вася, наступит после Перемоги – говорил он, смешивая украинские и российские слова.
При этом он набивал свою трубку крепкой махоркой, и глубоко затянувшись, устремлял свой взгляд глубоко в синее, весеннее небо.
- Не будет фашистских гадов на земле, не будет боли и страха. Над человеком не будет никакого ката. Люди будут жить свободными и счастливыми. Повернутся с войны мои сынки, и заживем мы счастливо и в мире на своей украинской земле. Не будет горя и голода – мечтал он про себя. – Ты только подумай, Василий, как это могло случиться, что на самых плодородных почвах в мире, у нас в Украине, люди умирали от голода? Нет! Такого не должно быть!
В это же время, за Эльбой, американский пилот Дуэйн Фрэнсис зачарованно смотрел из своего невооруженного самолета-разведчика «Пайпер Каб» по прозвищу «Промахнись» на разворачивавшийся внизу спектакль. С высоты в 800 футов колонны людей и транспорта казались бесконечными.  Земля кишела войсками, танками и машинами. С самой середины апреля, когда последние части форсировали Рейн, Фрэнсис следил за выходом войск на оперативный простор. Теперь великая река осталась далеко позади. Справа, и слева, и впереди, насколько мог видеть Фрэнсис, все было окрашено в цвет хаки.
Фрэнсис толкнул ручку управления вперед, и «Промахнись» устремился вниз вдоль границ 2-й британской и 9-й американской армий. Фрэнсис помахал крыльями, увидел ответные приветствия солдат и направился прямо на восток выполнять свою задачу в качестве «глаз» ведущих танковых колонн 5-й бронетанковой дивизии. Победа близка, в этом он был уверен. Ничто не сможет остановить наступление.
Двадцатичетырехлетнему пилоту казалось, что «сама земная твердь расшаталась и на всех парах стремится к Эльбе», последнему водному барьеру на пути к Берлину.
Конечно, ни рядовые бойцы войны, Василий Новиченко и Береза, ни пилот американского самолета-разведчика, не поднимались до мышления своего высшего командования. Они просто делали свое военное дело. Но там, генералы и маршалы, тоже знали, чем занимаются.
В последних числах апреля, в ставку Верховного главнокомандующего, срочно были вызваны Жуков и Конев.
Тысячекилометровый полет до Москвы с Восточного фронта был долгим и утомительным.
Маршал Георгий Жуков устало откинулся на спинку сиденья своего штабного автомобиля, выкрашенного маскировочной землисто-серой краской. Машина запрыгала вверх по мощенному булыжником холму и вырвалась на простор Красной площади, пронеслась мимо собора Василия Блаженного с его разноцветными куполами, завернула налево и въехала за крепостные кремлевские стены через западные ворота.
Непосредственно за Жуковым в другом армейском седане ехал маршал Иван Конев.
Пройдя половину устланного красным ковром коридора, сопровождающие офицеры ввели Жукова и Конева в конференц-зал, узкую комнату с высоким потолком. Почти всю ее занимал длинный массивный стол из полированного красного дерева, окруженный стульями. Над столом сияли две тяжелые люстры с прозрачными стеклянными плафонами. Под углом к большому столу стояли маленький письменный стол и кожаное кресло, а на стене висел большой портрет Ленина. Окна были зашторены; в комнате не было ни флагов, ни военной символики, кроме двух литографий в одинаковых темных рамах: портретов блестящего фельдмаршала Екатерины II Александра Суворова и генерала Михаила Кутузова, уничтожившего наполеоновские армии в 1812 году. Двойные двери в конце зала вели в личный кабинет Сталина.
Пока высшие советские руководители рассаживались, двери в кабинет премьера распахнулись, и появилась невысокая плотная фигура Сталина. Одет он был просто: в горчичного цвета френч, без каких-либо знаков различия и брюки с узкими красными лампасами, заправленные в мягкие черные сапоги. На левой груди единственное украшение: золотая звезда Героя Советского Союза на красной ленточке. В зубах зажата одна из его любимых трубок: британский «Данхилл».
Сталин задал Жукову и Коневу несколько вопросов о положении на фронте, а затем резко перешел к главному. Низким голосом, с характерным напевным грузинским акцентом, он тихо, но выразительно произнес: «Союзнички намереваются попасть в Берлин раньше Красной армии».
После небольшой паузы он сказал, что получил информацию об англо-американских планах, и, как стало ясно, «их намерения далеко не «союзнические». Сталин не упомянул о полученном накануне послании Эйзенхауэра и не назвал никаких других источников своей информации, лишь повернулся к генералу Штеменко: «Прочтите доклад».
Штеменко встал и объявил: «Армии Эйзенхауэра планируют окружить и уничтожить сосредоточенные в Руре вражеские войска, затем наступать на Лейпциг и Дрезден. Но как раз «по пути» они решили взять Берлин. Все это будет выглядеть как помощь Красной армии. Однако известно, что взятие Берлина до подхода советских войск является «главной целью Эйзенхауэра». По утверждению Штеменко, в Ставке (штабе Верховного главнокомандования Сталина) узнали, что «две союзнические воздушно-десантные дивизии в срочном порядке готовятся к десанту на Берлин»


                31


Первым докладывал Жуков. Он столько месяцев обдумывал это наступление, что знал все предполагаемые передвижения 1-й Белорусской группы армий как свои пять пальцев. Он сказал, что штурм должен начаться до рассвета с плацдарма длиной 44 километра за Одером к западу от Кюстрина – прямо напротив Берлина.
Вспомогательные наступления на севере и юге поддержат этот удар.
Материально-техническое обеспечение плана Жукова ошеломляло. Не менее четырех полевых и двух танковых армий будет брошено в главное наступление и по две армии  – в каждое из вспомогательных. С учетом вспомогательных войск в распоряжении Жукова будет 768 100 человек. Исключая всякую случайность, Жуков надеялся обеспечить Кюстринский плацдарм 250 артиллерийскими орудиями на каждый километр  – примерно одна пушка на каждые десять метров фронта! Он планировал начать штурм ошеломляющим огневым валом из 11 000 орудий, не считая минометов меньшего калибра.
Жуков перешел к своей любимой части плана –  разработанной им нешаблонной и эксцентричной военной хитрости, призванной сбить с толку врага. Он начнет наступление в темноте, направив на вражеские позиции свет 140 мощных зенитных прожекторов, таким образом, ослепив и деморализовав немцев. Он вполне убежден, что его план приведет к бойне.
План Конева был не менее поразительным и, благодаря пожиравшему маршала честолюбию, более сложным и запутанным. Как он позднее скажет: «Берлин был для нас столь желанной целью, что все  – от солдата до генерала  – хотели увидеть Берлин своими собственными глазами. Это было и мое страстное желание… я был переполнен им».
Факт оставался фактом: даже некоторые передовые части Конева находились более чем в 45 километров от города. Конев рассчитывал на скорость продвижения. Он искусно собрал свои танковые армии на правом флаге, чтобы после прорыва бросить их на северо-запад, ударить по Берлину и, вероятно, проскользнуть в город, опередив Жукова. Эту идею он вынашивал неделями. Теперь, в свете доклада Жукова, он не спешил раскрывать свои планы и начал с оперативных деталей. По его планам предполагалось форсировать Нейсе под защитой плотной дымовой завесы, поставленной низко летящими эскадрильями истребителей. Он планировал бросить в наступление пять полевых и две танковые армии – 511 700 человек. Удивительно, но и он предложил ту, же плотность артиллерийского огня, что и Жуков, – 250 орудий на километр фронта –  и намеревался извлечь из этого еще большую пользу. Он планировал подвергать вражеские позиции массированному артиллерийскому обстрелу в течение двух часов тридцати пяти минут».
Совещание длилось в Кремле еще долго, и лишь к утру, оба маршала, усевшись в кресла самолета, отправляющегося на запад, позволили себе вздремнуть пару часов. Так и не получили они от Главнокомандующего конкретной даты атаки на Берлин.
- Ждите моего приказа о наступлении в самое ближайшее время, товарищи офицеры! – обратился он на прощание к ним.


                32


Страх сексуального насилия пеленой накрыл город, ибо Берлин после почти шести лет войны был, главным образом, городом женщин.
В начале, в 1939 году, в столице проживало 4 321 000 человек. Однако огромные боевые потери, призыв на военную службу, как мужчин, так и женщин и добровольная эвакуация миллиона горожан в более безопасную сельскую местность в 1943–1944 годах сократили эту цифру более чем на треть. Теперь мужское население Берлина составляли в основном дети до восемнадцати лет и мужчины после шестидесяти. Число мужчин в возрасте от 18 до 30 лет едва достигало 100 000, и большую их часть составляли освобожденные от воинской повинности или раненые. В январе 1945 года население города оценивалось в 2 900 000 человек, но для середины марта эта цифра, безусловно, была слишком велика. После восьмидесяти пяти авиа налетов, менее чем за одиннадцать недель, и перед лицом угрожавшей городу осады, многие бежали. Военные власти теперь оценивали гражданское население Берлина в 2 700 000 человек, из которых более двух миллионов были женщины, но и эти цифры были всего лишь приблизительными, хотя и основанными на имеющейся информации.
Получение истинной цифры осложнялось колоссальным исходом беженцев из оккупированных Советами восточных областей. По некоторым данным, число беженцев достигало 500 000. Сорвавшись с насиженных мест, они тащили свои жалкие пожитки на спине, в запряженных лошадьми или ручных тележках и зачастую гнали перед собой домашних животных. Уже несколько месяцев все дороги на Берлин были забиты нескончаемым потоком гражданских лиц. Большинство из них не оставались в столице, а двигались дальше на запад, но за ними тянулся шлейф кошмарных историй; их рассказы о пережитом распространялись по Берлину, как эпидемия, заражая многих горожан смертельным страхом.
Беженцы рассказывали о мстительном, свирепом и мародерствующем завоевателе. Люди, бегущие от польской границы или из оккупированных районов Восточной Пруссии, Померании и Силезии, создавали образ врага, не ведавшего снисхождения. Беженцы утверждали, что русская пропаганда подстрекает Красную армию не щадить никого. Они рассказывали о манифесте, якобы написанном главным советским пропагандистом Ильей Эренбургом. Манифест распространялся в Красной армии по радио и через листовки.
«Убивайте! Убивайте! – призывал манифест. – В немецкой расе нет ничего, кроме зла!.. Следуйте указаниям товарища Сталина. Истребите фашистского зверя в его берлоге раз и навсегда! С помощью силы сломите расовую гордость немецких женщин. Возьмите их, как ваш законный трофей. Убивайте! Штурмуйте и убивайте! Вы – доблестные солдаты Красной Армии!» 
Беженцы рассказывали, что передовые части Красной армии дисциплинированны и сдержанны, но следующие за ними вспомогательные войска  – дезорганизованная толпа. Во время диких пьяных оргий эти красноармейцы убивают, грабят и насилуют. Многие русские командиры, как заявляли беженцы, похоже, закрывают глаза на действия своих людей. Во всяком случае, они не пытаются их останавливать.
Берлинцы теперь с жаром говорили о британцах и американцах не как о завоевателях, а как об «освободителях». Многие берлинцы справлялись со своими страхами, слушая радиопередачи Би-би-си и отмечая каждую фазу сражений, бушевавших на крошащемся Западном фронте, так, будто они следили за маршем победоносной немецкой армии, устремившейся спасать Берлин. Невероятно, но по всему Берлину в крохотных комнатенках и чуланах, в сырых подвалах и душных чердаках некоторые из самых ненавидимых и преследуемых жертв нацизма цеплялись за жизнь и ждали того дня, когда смогут выйти на свет Божий. Им неважно было, кто придет первым, лишь бы кто-нибудь пришел, и поскорее. С началом штурма оцепеневшие от ужаса берлинцы, прятавшиеся в развалинах разбомбленного города, остались верны единственной политике, которая теперь имела значение, – политике выживания». Еда стала важнее любви, надежное убежище – достойнее сражения, выживание – более правильной военной целью, чем победа.


                33

В своем штабе, размещенном в сером оштукатуренном трехэтажном доме на окраине Ландсберга, в 45 километрах от Одера, маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков, сидя за письменным столом, обдумывал собственные планы. На одной из стен висела большая карта Берлина, в деталях отражавшая предложенный Жуковым план штурма столицы. На его письменном столе стояли три полевых телефона. Один – для общей связи; второй соединял его с коллегами: маршалами Константином Рокоссовским и Иваном Степановичем Коневым, командующими огромными армейскими группировками на его северном и южном флангах. Третий телефон  – прямая связь с Москвой и Верховным главнокомандующим Иосифом Сталиным. Крепкий, 49-летний командующий 1-м Белорусским фронтом разговаривал со Сталиным каждый вечер в одиннадцать часов и докладывал о дневных успехах. Сейчас Жуков размышлял о том, как скоро Сталин отдаст приказ штурмовать Берлин. Он надеялся, что у него еще есть какое-то время. В случае крайней нужды он мог бы взять город немедленно, но пока был еще не совсем готов. Предварительно Жуков планировал штурм Берлина где-то на конец апреля. При счастливом стечении обстоятельств он мог бы дойти до Берлина и подавить его сопротивление за десять – двенадцать дней. Немцы будут сражаться за каждый дюйм, этого он ожидал. Вероятно, ожесточеннее всего они будут драться на западных подступах к городу. Там, насколько он мог видеть, пролегал единственный возможный путь к отступлению для защитников города. Однако Жуков планировал ударить с двух сторон, когда немцы попытаются вырваться из кольца. Он предчувствовал страшную бойню на первой неделе мая в районе Шпандау.
Через несколько минут, он приказал собраться всем старшим офицерам у него в кабинете. Когда все собрались, он снял чехол с огромной рельефной карты Берлина. Эта была скорее модель, чем карта города: миниатюрные правительственные здания, мосты и железнодорожные станции, главные улицы, каналы и аэродромы. На модели были аккуратно отмечены вероятные оборонительные сооружения, зенитные батареи и бункеры, а маленькие зеленые флажки с номерами показывали главные цели. Рейхстаг имел номер 105, имперская канцелярия – 106; 107–108 – министерства внутренних и иностранных дел.
Маршал повернулся к офицерам:
- Взгляните на цель 105. Кто первым дойдет до рейхстага? Чуйков с 8-й гвардейской? Катуков со своими танками? Берзарин и его 5-я ударная армия? Или Богданов со 2-й гвардейской? Так кто же?
Жуков намеренно забрасывал наживку. Каждый из командиров безумно мечтал первым достичь города, в особенности взять рейхстаг. Катуков, мысленно уже взявший рейхстаг, вдруг сказал:
- Подумать только. Если я дойду до 107 и 108, то смогу сразу схватить и Гиммлера и Риббентропа!
Весь день проводились инструктивные совещания; по всему фронту заканчивалась подготовка к наступлению. Орудия и боеприпасы разместили в лесах; танки выдвигались так, чтобы их пушки могли поддержать артиллерию, когда начнется артобстрел. Огромные запасы амуниции, материалы для наведения мостов, резиновые лодки и плоты сосредоточились в местах наступления. Дороги были забиты автоколоннами. Дивизии перевозились в районы сосредоточения. Потребность в живой силе была так велика, что впервые перебрасывали людей на передовую по воздуху. Все солдаты прекрасно понимали, что наступление скоро начнется, однако никто, кроме штабных офицеров, не знал точной даты.
Капитан Сергей Иванович Голбов, корреспондент армейской газеты, ездил вдоль фронта Жукова, наблюдая за подготовкой крупномасштабного наступления. Голбов подключил все свои источники в надежде выяснить дату штурма, но безуспешно.
Никогда прежде он не видел подобной деятельности перед наступлением и был убежден, что немцы наблюдают за каждым шагом. Однако заметил он впоследствии, «казалось, что всем наплевать, что видят немцы».
Один аспект подготовки озадачивал Голбова. Уже много дней на фронт прибывали зенитные прожектора всех мыслимых размеров и форм. Обслуживали прожектора женщины. Более того, прожекторные команды держали далеко от передовой и тщательно маскировали камуфляжными сетями. Голбов никогда не видел столько прожекторов разом. Интересно, какое отношение они могут иметь к наступлению.


                34

Операция была гигантской, от ее скорости захватывало дух. По всем дорогам грохотали колонны танков, самоходных орудий, тяжелой артиллерии, бронемашин, транспортеров с легкими ручными пулеметами, грузовиков с боеприпасами, санитарных машин, цистерн с горючим и огромных дизельных тягачей с длинными трейлерами, груженными снаряжением, секциями мостов, понтонами, бронированными бульдозерами и даже десантными судами. Дивизионные штабы передвигались на джипах, штабных автомобилях, жилых автоприцепах для командования и массивных автофургонах радиосвязи, ощетинившихся лесами дрожащих антенн. И все дороги были забиты войсками: люди ехали в грузовиках и бронемашинах, шагали по обочинам рядом с моторизованными колоннами или упорно месили грязь окрестных полей.
Их батарея уже давно выдвинулась на самый край линии наступления. Все деревянные платформы были благополучно доставлены сюда, лошади накормлены. Бойцы получили теперь в основном только бронебойные патроны, и готовы были вступить в бой. Теперь у их батареи наступили и амурные дела. К ним прислали целую роту девушек, прожектористов зенитчиков. Что им было здесь делать, пока ни кто не знал, но батарейцам так было приятно, что все они в один миг поменялись и стали обходительны и вежливы.
Командир орудия, наводчик Береза, видел, как Василий стреляет глазами, то на одну барышню, то на другую. Всё подшучивал над ним и предлагал даже выступить в качестве свата. Но, как пелось в известной тогда песне: «Первым делом, первым делом – самолеты, ну а девушки, а девушки – потом», Береза заставлял  расчет, прежде всего, следить за состоянием их орудия.
Все чувствовали, что вот-вот начнется наступление. Их батарее была поставлена задача, с первых же минут наступления прикрывать платформы и обеспечить их безопасность. А при поступлении команды  «Вперед», передвигаться самим и передвигать платформы.
Уже за полночь, Василий заметил, что ящики, которые были установлены на платформах стали разбирать. В них оказались зенитные прожекторы.  Возле каждого прожектора была своя автономная небольшая электростанция  на бензине.
Вдоль всего 1-го Белорусского фронта в окутанных тьмой лесах царила полная тишина. Под соснами и камуфляжными сетями на десятки миль протянулись ряды подобранных по калибру орудий. Впереди стояли минометы, за ними  – танки с поднятыми башенными пушками. Далее  –  самоходные орудия, и еще глубже  –  батареи легкой и тяжелой артиллерии. В арьергарде стояли четыре сотни «катюш» –   многоствольных реактивных минометов, стреляющих одновременно из шестнадцати стволов. А на всем протяжении фронта, на западном берегу Одера, затаились прожектора. Солдаты и офицеры армий маршала Георгия Жукова отсчитывали последние минуты до часа «Ч», времени начала наступления  – четырех часов утра.
В бункере, на холме над Кюстринским плацдармом, маршал Жуков нетерпеливо вглядывался в темноту. Рядом с ним стоял генерал-полковник Чуйков, защитник Сталинграда и командующий головной 8-й гвардейской армией. С самого Сталинграда Чуйков мучился экземой, особенно сильно поразившей руки: чтобы защитить их, он носил черные перчатки. И сейчас, нетерпеливо ожидая начала наступления, он нервно потирал затянутые в перчатки ладони. «Василий Иванович, – вдруг спросил Жуков, – все ваши батальоны на позициях?» Чуйков ответил быстро и уверенно: «Уже сорок восемь часов, товарищ маршал. Я все сделал так, как вы приказали».
Жуков взглянул на наручные часы. Устроившись у смотровой щели, он сдвинул на затылок фуражку, уперся локтями в бетонный выступ и тщательно настроил бинокль.
Чуйков поднял воротник шинели, натянул поглубже меховую шапку, чтобы приглушить грохот орудий, подошел к Жукову и настроил свой бинокль. Штабные офицеры сгрудились за ними, а некоторые вышли из бункера, чтобы наблюдать снаружи.
Теперь все уже молча, вглядывались в кромешную тьму. Жуков снова взглянул на часы, затем в бинокль. Медленно тянулись секунды, наконец, Жуков тихо сказал: «Пора, товарищи. Пора». Было ровно четыре часа утра.
Три красные ракеты взвились в ночное небо и на показавшееся бесконечным мгновенье окутали Одер ярко-красным светом. А потом на Кюстринском плацдарме вспыхнула «тысяча солнц».
140 огромных зенитных прожекторов, фары танков, грузовиков и другого транспорта сфокусировались на немецких позициях. Генерал-полковник Михаил Катуков, командующий 1-й гвардейской танковой армией, был застигнут врасплох. «Откуда, черт побери, взялись все эти прожектора?» – спросил он Н. Попеля, генерал-лейтенанта из штаба Жукова. «Один черт знает, – ответил Попель, – но я думаю, что обчистили всю противовоздушную оборону Московского округа». После того как вспыхнули прожектора, прошла, может, секунда, затем взлетели три зеленые ракеты, и заговорили орудия Жукова.
С оглушительным, невообразимым грохотом фронт взорвался орудийными залпами. В артобстреле, которому не было равных на Восточном фронте, двадцать тысяч орудий залили огнем немецкие позиции. В безжалостном свете прожекторов на тихие немецкие деревни за западным Кюстринским плацдармом хлынул подвижный огневой вал.
Взметнулись фонтаны из земли, бетона, стали, деревьев, вдали загорелись леса. В смертоносном фейерверке тонны стали вгрызлись в цели. Ураган взрывов даже вызвал возмущения в атмосфере. Годы спустя пережившие тот кошмар немцы живо припоминали странный горячий ветер, вдруг пронесшийся по лесу, сгибая молодые деревья и поднимая в воздух клубы пыли и мусора. И солдаты по обе стороны фронта никогда не забудут яростный грохот орудий. Земля содрогалась так сильно, что дрожали и люди и снаряжение.
Артиллеристы на батарее, теперь уже старшего лейтенанта Болдырева, вопили во все глотки, но кровь все равно текла из их ушей. Страшнее всех грохотали «катюши», или «сталинские органы», как прозвали их немцы. Ракетные снаряды срывались с установок огненными пачками и рассекали ночь, оставляя длинные белые следы. Ужасающий шум, производимый ими, напоминал всем скрежет громадных стальных блоков. Несмотря на страшный грохот, обстрел пьянил и Василия, и наводчика Березу, и всех бойцов их батареи, и все вокруг них были возбуждены так, словно вступили в рукопашный бой с немцами, и стреляли из своего орудия, хотя не видели цели. Глядя на изрыгаемое пушками пламя,  Василий вспомнил слова своей матери из Библии о конце света, «когда загорится земля и всех нечестивцев поглотит огонь».
Всего дважды, артиллеристы передвигали платформы вперед, каждый раз на километр, полтора. И каждый раз снова и снова зажигались прожекторы, и в этом ослепительном огниве все грохотало и скрежетало с новой силой.
Под грохот артподготовки войска Жукова начали выдвигаться с Кюстринского плацдарма на западные берега Одера. В авангарде шла вымуштрованная 8-я гвардейская армия Чуйкова, а перед ней катился сплошной заградительный огневой вал. Севернее и южнее Кюстрина, где предстояло форсировать разлившуюся реку, саперы наводили понтоны и сколачивали заранее подготовленные секции деревянных мостов. Не дожидаясь мостов, войска пересекали Одер в самых разных десантных судах.
В наступление шли части, сражавшиеся под Ленинградом, Смоленском, Сталинградом и Москвой; солдаты, прошедшие до Одера полконтинента. Они видели свои города, поля и деревни, стертые с лица земли немецкими пушками; семьи многих были убиты немецкими солдатами. Для всех них это наступление имело особый смысл. Они жили ради этого мгновения мщения. Немцы лишили их всего, у них больше не было дома, им оставалось лишь идти вперед. И они яростно рвались в бой. Столь же свирепо были настроены тысячи недавно освобожденных военнопленных. Красная армия так сильно нуждалась в пополнении, что им, истощенным, измученным пытками, голодом и болезнями, дали оружие. И теперь они рвались в наступление, полные жажды мести.


                35

Советские солдаты взломали внешний обвод городских укреплений и пробивались ко второму. Они продвигались, пригнувшись за танками «Т-34» и самоходками, сражались на улицах, дорогах, в проулках и скверах. Дорогу им прокладывали закаленные десантные гвардейские соединения Конева и Жукова и танкисты в кожаных шлемах, представители четырех великих танковых армий. За ними шеренга за шеренгой шла пехота. Хрупкая оборона города трещала по всем швам, и район за районом попадали в их руки. В некоторых местах, плохо вооруженные фольксштурмовцы, просто поворачивались к наступавшим спинами и бежали. Гитлерюгенд, фольксштурм, полиция и пожарные бригады сражались бок обок, но у них были разные командиры. Они защищали одни и те же объекты, но зачастую получали противоположные приказы. А многие вообще даже не знали, кто ими командует. Целендорф пал почти мгновенно. Гитлерюгенд и фольксштурм, пытавшиеся дать бой перед ратушей, были уничтожены; мэр вывесил белый флаг и покончил с жизнью. В Вейсензе, до возвышения Гитлера преимущественно коммунистическом районе, многие кварталы капитулировали немедленно и появились красные флаги – на многих виднелись красноречивые следы поспешно удаленной черной свастики. Панков продержался два дня, Веддинг – три. Мелкие очаги сопротивления яростно сражались до конца, но непрерывной линии обороны не было нигде.
Уличные баррикады разлетались, будто были сложены из спичек. Танкисты на полном ходу стреляли по зданиям: им легче было взрывать их, чем посылать за снайперами солдат. Красная армия не теряла времени зря. Некоторые препятствия, такие, как трамвайные вагоны или набитые камнями телеги, расстреливали прямой наводкой. Если встречались более мощные преграды, солдаты обходили их. В Вильмерсдорфе и Шенеберге советские войска, встречая сопротивление, входили в дома по обе стороны блокированных улиц, расчищая себе дорогу из подвала в подвал базуками. Затем они появлялись за спинами немцев и уничтожали их.
Артиллерия стирала центральные районы с лица земли метр за метром. Как только захватывался очередной район, вводилось в него огромное количество пушек и «катюш», передислоцированных с Одера и Нейсе. В аэропортах Темпельхоф и Гатов пушки стояли сплошной стеной. То же самое наблюдалось в Грюневальде, в Тегельском лесу, в парках и на открытых пространствах, даже в садах многоквартирных домов. Ряды «катюш» загромоздили главные магистрали, испуская непрерывный поток фосфоресцирующих снарядов, поджигавших целые кварталы. «Было столько пожаров, что ночь превратилась в день, можно было читать газету, если бы она  была.
Это было странное воинство, воинство Красной Армии. Его формировали из выходцев из всех республик Советского Союза, и  – кроме отборных гвардейских полков  – солдаты сильно различались, как по облику, так и по походному обмундированию. Солдаты говорили на стольких языках и диалектах, что зачастую офицеры не понимали речь собственных подчиненных. 
В Красной армии служили русские и белорусы, украинцы и карелы, грузины и казахи, армяне и азербайджанцы, башкиры, мордва, татары, сибиряки, узбеки, монголы и казаки. Некоторые носили темно-коричневую форму, другие – форму цвета хаки или серо-зеленую. У кого-то были темные штаны и гимнастерки всех цветов, от черного до бежевого. И головные уборы были самыми разными: кожаные шлемы с болтающимися наушниками, меховые ушанки, потрепанные пилотки. И казалось, у всех было автоматическое оружие. Они шли пешком, ехали верхом, на мотоциклах и подводах, на трофейном транспорте самых разных марок. Это они побеждали фашизм.
Днем 2 мая 79-я гвардейская стрелковая дивизия Красной армии перехватила радиосообщение: «Внимание, внимание. Говорит 56-й танковый корпус. Просим прекратить огонь. В двенадцать пятьдесят по берлинскому времени мы высылаем парламентеров на Потсдамский мост. Опознавательный знак  – белый флаг. Ждем ответа».  Со стороны Советской Армии ответили: «Вас поняли. Вас поняли. Передаем вашу просьбу начальнику штаба». Получив это сообщение, генерал Чуйков немедленно приказал прекратить огонь. В двенадцать пятьдесят 2 мая полковник фон Дуффинг, начальник штаба Вейдлинга, и еще два офицера вышли на Потсдамский мост с белым флагом. Их доставили в штаб-квартиру Чуйкова. Вскоре приехал и Вейдлинг. Позже в тот же день мощные громкоговорители по всему городу сообщили об окончании военных действий. «Каждый час конфликта, – гласил приказ генерала Вейдлинга, – усиливает страшные страдания гражданского населения Берлина, и наших раненых… Я приказываю немедленно прекратить огонь».
Хотя отдельные перестрелки вспыхивали еще несколько дней, официально битва за Берлин завершилась. Люди, отважившиеся в тот день выйти на площадь Республики, увидели над рейхстагом развевающийся красный флаг. Он был водружен, когда сражение еще продолжалось  – ровно в 1.45 ночи 30 апреля.


                36

Их батарея потеряла при штурме Берлина три 76 миллиметровые орудия, и два 45 миллиметровые пушки. 10 мая, выдался пасмурным, но теплым днем. Артиллеристы в основном отдыхали, приводили себя в порядок, кормили лошадей. Победу они встретили на юго-западе Берлина, в районе Минхендорф. Конечно, всем не терпелось побывать возле Рейхстага, пройтись под Бранденбургскими воротами, но служба была службой. Пока ни каких указаний о передислокации не поступало, старший лейтенант Болдырев отчаялся, и решил пустить двоих бойцов съездить на лошади к Рейхстагу. Бросили жребий. Один выпал Василию. Недолго думая, он оседлал лошадь и направился в центр города.
В утренней тишине огромные черные столбы дыма поднимались над кварталами города. При низкой облачности трудно было отличить мягкий солнечный свет от отблеска пожаров.
В пелене дыма, дрейфующей над развалинами, возвышался в окостеневшем, жутком великолепии город, подвергшийся таким страшным бомбардировкам, каких не знал ни один другой город Германии. Он почернел от сажи, покрылся оспинами тысяч воронок и кружевами скрученных балок. Огромные дома смело с лица земли, а в центре столицы были уничтожены целые кварталы. Широкие дороги и улицы превратились в изрытые воронками тропы, змеящиеся между горами строительного мусора. И повсюду остовы зданий таращились пустыми глазницами окон.
Василий медленно продвигался к центру, и с каждой минутой картина становилась все страшнее и страшнее. Уже не было слышно ни какой стрельбы, не было рева артиллерии, не было пикирующих бомбардировщиков, но сердце все больше охватывал ужас. Он подъехал к какой-то парковой зоне, где вокруг простиралась огромная опустошенная территория зоопарка. Жертвы среди животных были огромными. С каждой минутой в небо взлетала стая птиц. Львов застрелили, гиппопотама, убил в ее собственном бассейне снаряд. Каким-то образом редкому аисту Абу Маркубу, удалось сбежать. В одной из клеток умирал раненый павиан. Его клетка была повреждена, и существовала опасность, что он сбежит. Солдат, с винтовкой в руке, подошел к обезьяньим клеткам. Павиан, сидел на корточках у решетки. Тот поднял винтовку и почти коснулся дулом головы животного. Павиан мягко оттолкнул дуло в сторону. Потрясенный солдат снова поднял винтовку, и снова павиан отклонил дуло. Тот попробовал еще раз. Павиан грустно смотрел на него, и солдат выстрелил.
На одной из улиц Василий увидел горы трупов гражданских людей. Их выносили и выносили из-под земли.  Оказывается, при наступлении Советских войск, кто-то из немецких генералов дал команду открыть шлюзы и затопить несколько станций городского метро. Там как, оказалось, погибли десятки тысяч людей. Состояние улиц города было таким, что проехать по нему, действительно можно было только лошадью.
К десяти часам утра, Василий добрался до Рейхстага, слез с лошади, потихоньку поднялся по его ступенькам вверх, к самым колонам, облокотился об одну из них и, как ему показалось, только сейчас он понял, что остался жив, что уже пришел час Победы.
К трем часам дня он был уже в расположении своей батареи. И очень своевременно. Пришел приказ немедленно, маршем, отправиться им в сторону Эльбы, к городу Легнин, для соединения с подразделениями 1174 стрелкового полка. Рано утром, 11 мая, они вышли почти к заданной точке. Оставалось перейти шоссе, чтобы опуститься к лесу, который был буквально в сотне метров  от эстакады. Медленно катились пушки по эстакаде, как вдруг прозвучал короткий хлопок, совсем не похож на выстрел. Василий видел, как сержант Береза откинул резко голову назад, и в это время у него с виска ручьем потекла кровь. Уже через несколько минут его сердце перестало биться. Двое солдат тут же бросились в лес, и совсем скоро привели с собой совсем  мальчишку, лет 15-16. Был он одет в форму гитлерюгенда, в руках держал винтовку и был страшно напуган. Тут же допросили его, и он сознался, что это он выстрелил и убил нашего бойца.
Никому не верилось, что не стало Березы. Для многих в батарее он был и другом, и наставником, побратимом по оружию. Не укладывалось в голове, что человек прошел всю войну, сколько раз смотрел смерти в глаза, а тут – погиб от выстрела какого-то юнца.
Первым делом, все кинулись застрелить паршивца, но потом, их командир, старший лейтенант Болдырев, принял решение привезти его в полк, и сдать в спецчасть.
Уже 15 мая, стало известно, что их 1174-й мотострелковый полк отправляется на постоянное место в город Кёнигсберг.  Днем, полковник Бурелович выстроил весь полк и вручил награды. Медаль за взятие Кёнигсберга, и медаль за взятие Берлина получил и Василий. У всех было радостное и приподнятое настроение, но к вечеру, в расположение их батареи пришел офицер спецслужбы, в синей форме, с красной кокардой, с двумя вооруженными солдатами. В присутствии командира батареи Болдырева, они разоружили Василия, отвели к машине и увезли в спецчасть дивизии СМЕРШ. 





                Часть третья
                Просветление

                1

Внезапная способность ясновидения дается влюбленным и солдатам, людям, обреченным на смерть, или людям, преисполненным космической жажды жизни. И тогда человек, получивший этот дар – себе на радость или на горе, – вдруг чувствует, как мимолетно сказанное  слово проникает в него все глубже и глубже. К Василию, таким закралось слово  «скоро». Какая-то магическая сила была в нем для него, какой-то рок. Там, еще на передовой, это слово тяжело  давило иногда на него, тогда наступали даже такие минуты, когда в нём сосредотачивалось только одно понятие – «смерть». Но Василий старался быстро избавиться от этого ощущения, и непроизвольно, сам вовлекал себя в, то состояние, когда в этом слове оставалось лишь одно понятие – «жизнь».  Бывает, что слово, которое человек обронил, казалось бы, случайно, приобретает некую каббалистическую силу. Оно становится весомым и до странности подвижным, быстро опережает говорящего, раскрывает где-то в неизведанной дали дверь будущего, а потом возвращается назад с гнетущей неотвратимостью бумеранга. Так было и теперь, когда он ехал в полупустом товарном вагоне, ехал как арестант, как прокаженный, среди моря радующихся победе людей. Уже пять часов, как поезд медленно шел, постукивая ритмично колесами на стыках рельсов, останавливаясь на каждом полустанке, на каждой станции. И тогда,  огромное количество людей, отовсюду, заполняли все его вагоны, с радостными криками, песнями, игрой гармошек. Все радовались Победе, радовались скорой встрече с родными, что закончилась война, что они живы.  Лишь только в его вагон, изредка подсаживали людей, в большинстве своем, с хмурыми лицами, на которых был отпечаток обреченности и безысходности.
Долго стояли на какой-то станции. Прильнув ухом к щели между досками, он услышал – Ольштын. Теперь он снова ехал закрытым на засов, в товарном вагоне, но с той лишь разницей, что на восток. И охраняли его не эсэсовцы с собаками, а спецназовцы Красной Армии. 
     Он добрался до свободного места и, стараясь не разбудить спящих, тихонько положил свой мешок на пол, сел на него, привалившись спиной к стене вагона, а потом прикинул, как бы удобней пристроить ноги. Левую он, осторожно вытянул возле лица спящего человека, правую положил на мешок, упиравшийся в чью-то спину. За ним кто-то чиркнул спичкой и молча, закурил в темноте; когда незнакомец затягивался, горящая сигарета освещала его лицо, усталое лицо с горькими складками горечи. Василию тоже захотелось закурить. Он порылся у себя в мешке, нашел кисет с махоркой, подаренной ему еще сержантом Березой, скрутил самокрутку и несколько раз затянулся. Легкий дурман сразу же прошелся в голове. Была еще небольшая разница в его теперешнем путешествии. Тогда, немцы забирали у пленных все, даже курево. Теперь их кормили три раза на день, и оставили с собой личные вещи.
Он снова затянулся пару раз, откинул голову назад, и провалился в воспоминания. После его ареста в части, на глазах у всей батареи, его, как преступника повели к машине, силком втолкнули в кабину и увезли. Было так обидно, так стыдно, что готов был сквозь землю провалиться. «Ну, арестовывайте же, если в чем виноват. Но зачем так, у всех на глазах, так демонстративно, словно фашиста какого поймали, врага всего советского народа. Да и за что»? – думал он про себя.
Ему страшно даже было подумать, как на это все посмотрел бы его побратим – Береза.
Допрос в СМЕРШе был не долгим. Такой же следователь, как это было и в январе после освобождения из лагеря, с жирными, лоснящимися от еды губами, добивался от него полного признания в преступлении перед Родиной. «За что, за какие заслуги, оставили тебя живым в лагере фашисты»? – таков был основной вопрос. «С каким заданием, остался жить, где и кто сообщники, где и что должны были сообща творить»??
- Я ничего не творил, я сражался за Родину – ответил Василий. – Я воевал при взятии Кёнигсберга и Берлина, и имею две боевые награды.
- Ты, фашистский лазутчик, а свои медальки спрячь подальше. Я за годы войны насмотрелся таких героев….
- Я, эти награды Родины, заслужил в боях, на передовой, а вы….
После этих слов последовал удар в лицо, и Василий потерял сознание. Очнулся в камере, три дня его никуда не вызывали, ни о чем не расспрашивали. От удара очень распух левый глаз, он весь отек, и не раскрывался.  На четвертый день, вызвали к другому следователю, и тот объявил Василию, что его отправляют в Советский Союз, для проведения дальнейшего следствия.
Кто-то стонал в вагоне, кто-то бормотал во сне, и теперь за его спиной светилась только одна точка – вторая сигарета, или самокрутка, но и она скоро погасла, и опять не осталось ничего, кроме серой мглы, позади и вокруг, да впереди него – черная ночь с бесчисленными коробками разбитых домов, немыми и черными.
Скоро я умру. Только что ему казалось, что он уже почти доплыл до берега, и вдруг его подхватила огромная волна и отбросила назад в бушующую пучину. Скоро! Вот она, стена, за которую ему никогда не заглянуть, ведь его уже не будет на свете.
Василий проснулся, все его тело было потным, а к горлу что-то подпирало и не давало дышать. Уже светало, кто-то положил ему на горло свою ногу, и чуть было, не задавил. Вскоре поезд остановился. Это был город Гродно.


                2

Через щели в вагоне, Василий долго всматривался вокруг, но ничего узнать не мог. Поезд стоял на каком-то пути, а кругом виднелись только развалины домов, торчащие трубы дымоходов и копошащиеся люди. Хотелось пить. В животе все крутило от голода, но больше хотелось пить. Солнце только поднялось, но жара была просто нестерпимая. И тут Василий вспомнил  продавца газировки, возле входа в парк, в довоенном Гродно. «Где она, Марыля, живой осталась, или погибла где-то под бомбежкой? А может уже где-то давно обитает в Америке, или Аргентине»? Эти воспоминания быстро исчезли, двери вагона раздвинулись, и все увидели полевую кухню, развозившую завтрак.
«За что, за какие грехи мне выпали такие испытания»? – задавал и задавал себе этот вопрос Василий. « Ведь в своей жизни я нигде не повел себя подло, не воровал, не убивал. Учился в  институте, без промедления пошел работать в село рядовым учителем истории. Женился, по призыву пошел служить в армию. После начала войны попал в плен. Но ведь туда попал я не добровольно. Случись всё по другому – воевал бы себе, как все»….
И вдруг через его мозг пробежала мысль: «Это – Божье наказание! Но за что? За что такие муки, такие страдания»?
Он, атеист, не понимал ничего. «Бога нет, а если бы он был, Он был бы добрым, и не допустил бы ни его страданий, ни страданий миллионов людей в этой войне. Значит, ему суждено умереть, и это будет «скоро» - раздумывал он про себя. – «А Бога, просто – нет».    Но в глубине души Василий знал, что это не так, – стоило ему открыть глаза, и он сразу почуял: его «скоро» – при нем. Крючок засел где-то в самой сердцевине, он крепко держит и не отпускает. «Скоро» схватило его за горло, и он может только барахтаться, барахтаться до поры до времени, до роковой точки, между Гродно, и Минском…
В ту миллионную долю секунды, когда он переходил от сна к бодрствованию, он еще надеялся, что слово «скоро» сгинет, как сгинула ночь, что это всего лишь кошмар, порожденный неумеренной напряженностью и неумеренным курением. Но слово это было при нем неумолимо…
В вагоне все сидели молча. Изредка кто-то перекидывался несколькими словами, а затем снова было тихо, лишь стук колес напоминал им, что для каждого, свое «скоро» –   уже не за горами.
- Чего скис, боец? – вдруг обратился к нему  пожилого вида человек в добротном офицерском костюме, но без шевронов, без знаков отличия. – Веселее, дружок! Ты еще молод, у тебя все впереди. Еще и на твоей улице будет свадьба!
Его волосы были седые, слипшиеся в нескольких местах. Правый глаз украшал такой же «орден» как и у Василия. Но лицо его было еще совсем, как у молодого человека, чисто выбрито, весь он был подтянут, а с собой у него был небольшой чемоданчик.
- Звать-то тебя как, боец?
- Василий – только и смог выдавить из себя он.
- А звание твое, какое?
- Рядовой.
- Я не о том, что сейчас, а что было….
- Младший политрук….
- И что не нравится, товарищам в красно-синей форме в младшем политруке?
- А не нравится им все, даже то, что еще жив, что дышу и, что просто, человек – вдруг прорвало Василия.
- Видать был в плену?
- Да, и не один раз. Бежал, воевал….
- Вот и не нравится им, что бежал, воевал. Для них – лучше бы ты там сдох, меньше было бы им работы….
- А вы...?   – обратился Василий к незнакомцу.
-  Полковник Мизин Василий Степанович, агент американской разведки, враг народа – отрекомендовался он.
Была ужасная жара. Майское солнце просто до нетерпения накаляло вагон, хотелось пить. Уже на ближайшей остановке полковник стал стучать в засов вагона. Вскоре он открылся, и в его проеме показались двое автоматчиков.
- Бойцы, доложите капитану Жадобко, что арестованные спецвагона требуют воды. Иначе мы обратимся в международный суд.
- Ага, сейчас, разбежались – ответили те, и закрыли вагон.
Однако, спустя полчаса, им дали небольшой бидон с водой, и все с жадностью стали пить воду.
- У товарища полковника, как оказывается, есть личные контакты с самим капитаном Жадобко? – вдруг послышалось с дальнего угла вагона. – Не могли бы вы заказать обществу у него омары с гарниром?
Полковник не обратил на эту язвительную просьбу ни малейшего внимания. Знал он, кто это там, в углу ёрничает, потому ничего и не ответил. А капитан Жадобко был ему знаком лишь потому, что был он начальником охраны сопровождения. Как раз от него достался полковнику этот «орден» под глазом.
Поздно вечером прибыли они в Минск, а к обеду следующего дня, миновали Смоленск. От охраны, полковник узнал, что их спецвагон дальше последует в Архангельскую область. В Смоленске их вагон подцепили к составу, полностью состоящему  из заключенных. Теперь охрана была усиленной, конвой имел собак, и путь их лежал на север.


                3

Спецпоезд №437\21 прибыл на станцию Обозерская точно по установленному графику. Здесь он простоял всего несколько минут, пока перецепляли локомотив. В нём уже была новая бригада, полностью укомплектованная  из спецназовцев. Он дал три коротких гудка и медленно пополз по отдельной колее, ведущей  никуда. Через 12 километров, вся железнодорожная путь его, уже была оцеплена войсками спецназа а, не доходя до лагеря 300 метров, огорожена щитами из сетки и колючей проволоки наверху.
Прямо на железнодорожной платформе всех заключенных выстроили в шеренгу по четыре человека и распределили по блоках. Василий попал в блок вместе с полковником Мизин. Лишь только через две недели его впервые вызвали здесь на допрос.
Совсем молодой лейтенант вёл его дело. Он был вежлив, изысканно аккуратен, все записывал, уточнял всякие мелочи, подробно расспрашивал о деталях. На вопрос Василия – в чем его обвиняют, коротко ответил: « Измена Родине».
Был конец мая, но здесь, в Архангельской области еще  стояли заморозки, часто дул холодный ветер. Это был лагерь, в котором отбывали свой срок и политические, и «враги народа», и уголовники. Все здесь работали, кто в каменоломнях, кто на лесоповале, а некоторые в шахтах. Здесь все было отлажено до мелочей. Сами заключенные управляли всеми процессами труда. Был четкий учет выполненной работы, четкий учет произведенной продукции. Двухэтажные нары Василий делил с полковником. Только он занимал их нижний этаж, а Василий – верхний.
Каждое утро, тысячи людей, харкая, кашляя, подтягивали ватные штаны, наворачивали на ноги портянки, чесали бока, животы, шеи. По заведенному расписанию, в пять часов утра, дневальные  будили заключенных, а уже через 10 минут подвозили в барак баки с завтраком, после чего все отправлялись на перекличку и на работы.
Теперь стояла глубокая ночь, бараки были освещены безжалостным светом, которым освещаются тюрьмы, узловые железнодорожные станции, приемные покои в городских больницах. Всю первую половину ночи шел холодный дождь, и через дырявую крышу все время капала вода, прямо на нары, где они спали. Все дороги, ведущие к шахтам и на лесоповал, были в глубоких лужах.
Медленно завыли шахтные сирены, и, может быть, где-нибудь в тайге волки подвывали их широкому и безрадостному голосу. На лагерном поле сипло лаяли овчарки, слышался гул тракторов, расчищавших дороги к шахтным зданиям, перекликались конвойные…
На широком лагерном поле под беспрерывный лай собак началась поверка. Голоса конвойных звучали простужено и раздраженно…. Но вот широкий, взбухающий от обилия живой поток поплыл в сторону шахтных копров. Скрипели ботинки и валенки. Вытаращив свой одинокий глаз, пялилась караульная вышка…
В этот день, во всех лагерях Союза, под голоса сирен, под удары ломика по подвешенной к дереву рельсе, шли добытчики соликамского калия, ридеровской и балхашской меди, колымского никеля и свинца, кузнецкого и сахалинского угля. Шли строители железной дороги, идущей поверх вечной мерзлоты вдоль берега Ледовитого океана, колымских бархатных трасс, рабочие лесоповала Сибири и Северного Урала, мурманского и архангельского края…. В этот ранний час, начинался день на таежных лагпунктах и командировках великой лагерной громады Дальстроя.
Капли дождя,  освещенные прожекторами, блестели нежно и кротко. А сирены все выли, дальние и близкие, как северный сводный оркестр. Он звучал над морозной красноярской землей, над автономной республикой Коми, над Магаданом, над Советской Гаванью, над снегами колымского края, над чукотской тундрой, над лагерями мурманского севера и северного Казахстана…. Все было так же и здесь, на земле архангельских шахт и ее холодной тайги.
В это утро, когда спускавшиеся со вторых этажей деревянных нар задевали ногами по головам одевавшихся внизу, те не ругались, а молча, отодвигали головы, либо отпихивали рукой толкавшие их ноги.
 В ночном пробуждении массы людей, мелькании портянок, движении спин, голов, махорочного дыма, в воспаленном, ярком электрическом свете была пронзительная неестественность: сотни квадратных километров тайги застыли в утренней тишине, а лагерь был набит людьми, полон движения, дыма, света.


                4

В их бараке, в самом его дальнем углу размещались «козырные». Они, как правило, не ходили на работу, с утра и до вечера играли в карты. Играли в основном на деньги, и на всякое барахло. Иногда играли и на человеческие жизни. Ставили, в основном на жизни «изменников Родины». Посредине барака размещались политические, а уже в его конце, почти возле двери, были «враги народа».
Полковник Мизин, в первый же день, посоветовал Василию даже не подходить к «козырным», не заводить ни с кем из них никаких разговоров.
-Эти сволочи, когда вынесут тебе приговор, даже не скажут ничего. Просто, кто-то из них подойдет к тебе, и спросит, типа: «Какая температура сейчас на улице»? А через час, другой, может через день-два, тихонько прикончат.
Ночью у политического зека, по фамилии Барчук, был приступ тоски. Не той привычной и угрюмой лагерной тоски, а обжигающей, как малярия, заставляющей вскрикивать, срываться с нар, ударять себя по вискам, по черепу кулаками.
 Утром, когда заключенные поспешно и одновременно неохотно собирались на работу, сосед Барчука, кавалерийский комбриг времен гражданской войны, длинноногий Умолимов спросил:
 - Что это ты мотался так ночью? Баба снилась? Ржал даже.
 - Тебе бы только баба, –  ответил Барчук.
 - А я думал, ты во сне плачешь, –  сказал второй сосед по нарам, придурок Амонидзе, бывший член президиума  областного комитета Коммунистической молодежи.
А третий лагерный друг Барчука, фельдшер Сеня Вайнштейн, ничего не заметил и сказал, когда они выходили в холодную тьму:
 - Мне, знаешь, сегодня снился Николай Иванович Бухарин, будто он приехал к нам в Институт биологии в Киев, веселый, живой, и провел там диспут, по поводу теории Дарвина.
Один из «козырных», то ли по фамилии, то ли по кличке, Бархатный, в этот день соизволил явиться на свое рабочее место  на склад. Барчук, был там кладовщиком, и  пока его помощник Бархатный, зарезавший когда-то с целью грабежа семью из шести человек, растапливал печь кедровыми чурками – отходами от лесопильной рамы, Барчук перекладывал инструменты, лежавшие в ящиках. Ему казалось, что колючая острота напильников и резцов, напитавшихся обжигающим холодом, передает чувство, испытанное им ночью.
День ничем не отличался от предыдущих. Василий с полковником были направлены сегодня бригадиром для работы на складе. Техотдел лагеря прислал с утра утвержденные заявки на инструменты для шахт, бригад лесоповала, карьера. Надо было отобрать материалы и инструменты, упаковать их в ящики, составить сопроводительные ведомости. Некоторые заявки были некомплектны, и требовалось составление особых актов и доукомплектации. Бархатный, как всегда, ничего не делал, и заставить его работать, было нельзя. Он, приходя на склад, занимался лишь вопросами питания, и сегодня он с утра варил в котелке суп из картофеля и капустных листьев. На минуту забежал к Бархатному профессор латыни из Харьковского фармацевтического института –   посыльный при первой части, и дрожащими красными пальцами высыпал на стол немного грязного пшена. Бархатный за какие-то дела брал с него калым.
Днем Барчука вызвали в финчасть  – в отчете не сходились цифры. Зам. начальника финчасти кричал на него, грозился написать рапорт начальнику. От этих угроз Барчуку стало тошно. Один, без помощника, он не справлялся с работой, а пожаловаться, на Бархатного он, не смел. Он устал, боялся потерять работу кладовщика, попасть опять в шахту или на лесоповал. Он уж поседел, сил стало мало…. Вот, наверное, и от этого охватила его тоска  – жизнь ушла под сибирский лед.
 Когда он вернулся из финчасти, Бархатный спал, подложив под голову валенки, видимо, принесенные ему кем-то из уголовников; рядом с его головой стоял пустой котелок, к щеке прилипло трофейное пшено.
 Барчук знал, что Бархатый иногда уносит со склада инструменты, возможно, валенки появились в результате обменных операций со складским имуществом. А когда Барчук однажды, недосчитавшись трех напильников, сказал: «Как не стыдно во время, когда государство еле-еле очухивается от Отечественной войны, воровать дефицитный металл», – Бархатный ему ответил: «Ты, вошь, молчи. А то знаешь….!»
 Барчук, не смел прямо будить Бархатного и стал греметь, перекладывать ленточные пилы, кашлять, уронил на пол молоток. Бархатый проснулся, спокойными, недовольными глазами следил за ним.
 Потом он негромко сказал:
 - Малый со вчерашнего эшелона рассказывал, – есть лагеря хуже нашего. Зеки в кандалах, полчерепа побритые. Фамилий нет, одни номера понашиты на груди, на коленях, а на спине бубновый туз.
 - Брехня, – сказал Барчук.
 Бархатый мечтательно сказал:
 - Надо бы всех фашистов политических, и «врагов народа» туда собрать, а тебя, падло, первым, чтобы не будил меня.
Всё это слышали Василий и Мизин, выполняли свою работу, и к их разговору не вмешивались. Полковник видел, что Василий все время ходит кислый, не поддерживает разговора с ним, находится в какой-то депрессии.
- Ты, Вася, брось киснуть – обратился как-то он к нему. – Ты думал, что побывав в лагерях у немцев, тебе не придется изведать все прелести лагеря Союза? Нет, брат, у нас в стране такой порядок заведен. Каждый ее гражданин в той, или иной мере, должен на своей собственной шкуре, ощутить прелести системы. Мы все жили в стране – лагере. Что на воле, что на гражданке, система, все время находится в действии. Воры и бандиты, проходимцы и уголовники, что там, что здесь, занимают самые почетные должности. Ты обращал когда-нибудь внимание на то, кто у нас находится в правительстве, ходит в мантии судей, занимает кресла министров? Бывшие уголовники, их крышеватели, бывшие их лакеи и шестерки. Ты интересовался когда-либо биографией нашего вождя? Ах, нет. Ну, где уж тебе…. Ты же свято веришь в его непорочность. Так вот, когда созреешь, поинтересуйся, может по-иному, станешь смотреть на мир.


                5

Василия больше ни разу не вызывали на допрос. Была середина лета, тайга, по своему, радовала глаза своей красотой. Иногда доставали комары и гнус. Но больше всего заедали вши. Эти подлые маленькие твари, просто доставали. Все тело чесалось, зуд не давал покоя ни днем, ни ночью.
Полковника, наоборот, часто вызывали  и били. Однажды, его вызвали на допрос, и его в бараке не было несколько дней. Когда возвратился в барак, был весь в синяках и очень слабый.  Он кашлял с кровью, и не мог лежать. Видать были перебиты ребра. Как мог, Василий помогал ему. Поздно вечером, он подобрался тихонько к их бригадиру, чтобы попросить его на несколько дней не отправлять полковника на работы. Тот наотрез отказался, а потом, подумав, заявил:
- А что имеешь?
У Василия ничего не было, что можно было бы дать ему, но возвратившись к Василию Степановичу, рассказал обо всем.
В конце своего рассказа он предложил:
- У меня, из ценного, есть только две мои медали. Может, предложить этой сволочи их?
Полковник сначала отвернулся от него, а потом, подумав, ответил:
- Нет, Вася, спасибо. Твои медали, они для тебя бесценны. Ты их заслужил перед Отечеством. Тут у меня, в левом кармане штанов, лежит моя армейская зажигалка. Отдай ее этому гаду, может хоть день даст отлежаться.
Он так и сделал. Отдал зажигалку бригадиру, она ему понравилась, и тот пообещал целых два дня не выводить полковника на работы.
В этот день Василий снова попал работать на склад. Всю предыдущую неделю он вкалывал на лесоповале. Там  можно было работать, но уж слишком опасно. В любой момент тебе на голову могло свалиться дерево. Зеки работали без всяких правил безопасности. Да и топором намахаешься за целый день  до тошноты.
 Барчук очень боялся Бархатного, но иногда не мог справиться со своим раздражением.
 В час смены на склад зашел черный от угольной пыли Умолимов.
  - Ну как соревнование? – спросил Барчук. – Включается народ?
  - Разворачиваем. Уголек-то на послевоенные нужды идет, – это все понимают. Плакаты сегодня из КВЧ принесли: поможем Родине ударным трудом.
 Барчук вздохнул, сказал:
 - Знаешь, надо написать труд о лагерной тоске. Одна тоска давит, вторая наваливается, третья душит, дышать не дает. А есть такая особая, которая не душит, не давит, не наваливается, а изнутри разрывает человека, вот как разрывает глубинных чудовищ давление океана.
      Умолимов грустно улыбнулся, но зубы его не блеснули белизной, они у него были порченые, сливались по цвету с углем.
      Бархатный подошел к ним, и Барчук, оглянувшись, сказал:
  - Всегда ты так бесшумно ходишь, я вздрагиваю даже: вдруг уж ты рядом.
 Бархатный, человек без улыбки, озабоченно проговорил:
  - Я схожу к браткам, переброшусь в картишки, не возражаешь?
Василий все это время работал, не обращая внимание на них. Нужно было сегодня скомплектовать инструмент для новой, открывшейся недавно шахты. Строил ее какой-то ударный отряд из Урала. То ли зеки, то ли просто работяги, но обвал в ней произошел уже на третий день ее работы. Присыпало почти три десятка лагерных. Об их гибели никто, никому не сообщал. Был человек, были для власти проблемы, не стало человека, у власти нет проблем. Василия на шахтные работы ни разу не посылали. Там требовался квалифицированный труд. А в него не было ни малейшего в этом понятия. Хотя, вагонетки за шлею тянуть и его могли привлечь.
Накануне вечером и ночью он думал о жене Елене, ему хотелось видеть ее. Хотелось видеть сына. По его подсчетам, это ему в ноябре должно было бы исполниться семь лет. Уже и в школу должен был бы идти.  Впервые в жизни ему захотелось жалости к себе, и он представлял, как подойдет к сыну, дыхание прервется, и он положит ему руки на плечи, а потом Валентин, его сын, обнимет его, и  положит свою голову ему на грудь, а он заплачет, без стыда, горько, горько. И они так будут долго стоять, сын,  обняв  его, и не отпуская его, обнимал бы, обнимал….
Полковник Мизин постепенно отошел от побоев и стал ходить на работы. Однажды он разговорился, и поведал Василию, что по всей вероятности дела его плохие. Следователь подбирает материалы о его якобы причастности к американской разведке. Лепят ему дело, вроде он, на протяжении Берлинской операции, активно сотрудничал с американской и английской разведками. Что это, по его информации, американцы готовы были перекинуть свои войска за Эльбу, чтобы опередить Красную Армию первой войти в Берлин. Во время следствия его кормили три дня соленым и не давали воды, били. Он понял, что дело не в том, чтобы заставить его подписать показания о сотрудничестве с разведками и о шпионаже, и не в том, чтобы он оговорил людей. Главное было в том, чтобы он усомнился в правоте дела, которому посвятил свою жизнь, дал об этом показания, и фактически подписал бы себе этим приговор. Теперь он четко понимал, что его ждет или расстрел, или пожизненно сидеть здесь, в лагерях.
Часто к ним подсаживался поговорить Умолимов, но полковник Мизин не любил его бредни слушать, отворачивался от них и дремал. А Василий слушал. Оказывается, Умолимов  знал законы эшелона и законы арестантских будней. Он видел, как уголовные проигрывали в карты не только чужие вещи, но и чужую жизнь. Он видел жалкий разврат, предательство. Рассказывал, что  он видел даже  уголовную Индию, истеричную, кровавую, мстительную, суеверную, невероятно жестокую. Он видел страшные побоища между «суками» – работающими и «ворами» – ортодоксами, отказывающимися от работы.
 Он говорил: «Зря не сажают», считал, что посажена по ошибке маленькая кучка людей, в том числе и он, остальные репрессированы за дело, –  меч правосудия покарал врагов советской власти и  вождя всех народов, товарища Сталина.
 Он видел угодливость, вероломство, покорность, жестокость….  Он называл эти черты родимыми пятнами капитализма и считал, что их несли на себе бывшие люди, продажное офицерье, кулачье, буржуазные националисты, и еще, предатели в генералитете.
 Его вера была непоколебима, его преданность партии  –  беспредельна…


                6
    
В этот день, в перерыве, Василий отпросился в бригадира и сбегал в спецчасть лагеря, чтобы узнать, как продвигается следствие, по его делу. Майор, сидевший там, недовольно закусив нижнюю губу, все же порылся в бумагах и сообщил ему, что его дело давно направлено в Киев, в отделение государственной безопасности НКВД. Что теперь все зависит от того, как они быстро решат все его вопросы, и что уже от них зависит, или его к стенке, или на свободу.
Он пришел на работу и обо всем рассказал Мизину. Полковник внимательно его выслушал и сказал:
- Если твои дела уже передали в НКВД, значит, для тебя что-то светит хорошее, во всяком случае, не вышка.
А вечером, перед отбоем, Василий услышал разговор между Барчуком и Умолимовым:
- Да, забыл, ведь тебя тут один спрашивал – сидя на краю нар, обратился к Барчуку Умолимов.
 - Это где же?
 - Со вчерашнего эшелона. Их на работу распределяли. Один тебя спросил. Я говорю: «Случайно знаю, я с ним случайно четвертый год рядом на нарах сплю». Он мне назвался, но фамилия вылетела из головы.
 - А он, какой по виду? – спросил Барчук.
  - Да знаешь, плюгавенький, шрам на виске.
 - Ох! – вскрикнул Барчук. – Неужели Магар?
  - Во-во.
 - Да это же мой старший товарищ, учитель мой, он меня в партию ввел! О чем он спрашивал? Что говорил?
 - Обычное спрашивал,  – какой у тебя срок? Я сказал: просил пять, получил десять. Теперь, говорю, кашлять стал, освободится досрочно.
 Барчук, не слушая Умолимова, повторял:
 - Магар, Магар… Он работал одно время в ВЧК….  Это был особый человек, знаешь, особый. Все товарищу отдаст, шинель зимой с себя снимет, последний кусок хлеба товарищу отдаст. А умен, образованный. И чистых пролетарских кровей, сын керченского рыбака….
 Он оглянулся и наклонился к Умолимову.
  - Помнишь, мы говорили, коммунисты в лагере должны создать организацию, помогать партии, а абрашка Сеня спросил: «Кого же в секретари?» Вот его.
- А я за тебя голосну, – сказал Умолимов, –  я его не знаю. Где найдешь его,  десять машин с людьми пошли на лагпункты, наверное, и он поехал.
  - Ничего, найдем, ах, Магар, Магар. Значит, спрашивал обо мне?
 Умолимов сказал:
 - Чуть не забыл, зачем к тебе шел. Дай мне бумаги чистой. Вот память стала.
  - Письмо?
  - Нет, заявление Семе Буденному. В армию буду проситься.
  - Не пустят.
  - Меня Сема помнит.
  - Политических в армию не берут. Вот дадут наши шахты больше угля, и за это бойцы спасибо скажут, там и твоя доля будет.
  - Я в войска хочу.
  - Тут Буденный не поможет. Я Сталину писал.
  - Не поможет? Шутишь,  Буденный – поможет! Иль тебе бумаги жалко? Я бы не стал просить, но мне в КВЧ бумаги не дают. Я свою норму использовал.
  - Ладно, дам листик –  сказал Барчук.
 У него имелось немного бумаги, за которую он не должен был отчитываться. А в КВЧ бумагу давали счетом, и надо было, потом показывать, на что использована она.
Вечером в бараке шла обычная жизнь. Василию надоело слушать разговор этих старых партийцев, и он решил слегка подремонтировать свои старые армейские штаны. Достал иголку, и только стал заводить в ее ушко нитку, как клубочек ниток вырвался у него из рук и покатился в самый дальний конец барака. Впотьмах, он стал идти по нитке, чтобы забрать  его, низко наклонившись к самой барачной земле.
- Ты что здесь вынюхиваешь, «предатель советского народа»? –  услышал вдруг, почти над своим ухом, Василий.
Это был «козырный», по кличке Шкворень. Он был худющий и высокого роста. Но у «козырных» всегда бегал в шестерках. Те обернулись все вместе, посмотрели на Василия, словно просветили его рентгеном и, не бросив единого слова, продолжили свою игру в карты. Но Шкворень все не унимался.
- Может, потешишь благородную компанию рассказом о своих «подвигах» в союзе с фашистами, против нашей Красной Армии? Пока мы тут горбатились в шахтах, добывая уголек для народа, ты работал на фашистов? Так расскажи нам об этом….
В это время, за их спинами вдруг раздался голос полковника Мизина:
- Шкворень, оставь парня в покое. Он Кёнигсберг брал, и Берлин брал, имеет на этот счет награды Родины, пока ты тут сраку протирал, играя в карты.
Все братки «козырных» вместе, повернули в их сторону головы и самый старшой их сказал:
- Шкворень, иди-ка ты отдыхать, с твоими рассказами, посиди на параше, проветри свои мозги….
Уже когда дали отбой, Василий улегся на свои нары, и понял, как близко сегодня к нему подобралась старуха с косой….


                7


Так шли дни за днями. Шахты давали нагора уголек, карьер щебенку, а тайга – лес Родине. Слава Богу, у Василия был крепкий желудок, а то, от этой лагерной еды, многие заключенные стали сильно вдруг хворать, и их штабелями отвозили и закапывали в отведенном для этого месте за лагерем. Теперь работы прибавилось. Ежедневно, бригадир при перекличке направлял группу людей для дезинфекции. Вся эта работа состояла в том, чтобы пройтись по всех бараках и собрать умерших за ночь, потом вывезти их и закопать. Эта работа, из всех, была наилучшей. Собрав умерших, их грузили на платформу и лошади тянули ее до места назначения, а работяги-зеки, шли тихонько за этой процессией. Здесь никто, никого не подгонял, здесь не было плана. Закапывали покойников в общие ямы, так что за целый день можно было посидеть, отдохнуть, покурить в тенечке.
И тут, они увидели, как по дороге, идущей в глубинку леса, гнали колону заключенных. Сразу бросалось в глаза, что они одеты необычно, даже походка у них была иной. Когда приблизились совсем близко к ним, стало ясно, что это немцы. Все они были такие же худые и измученные, как и они.
Их группу «дезинфекторов», охранял всего один солдат с автоматом, и он не препятствовал, когда они все подошли почти к самой дороге и смотрели на эту процессию.
И тут, в какой-то момент, Василий, даже не подумав, закричал, обращаясь к немцам: 
-  Es gibt unter Ihnen Kurt Noits?  (Есть среди вас Курт Нойц)?
Колона все шла и шла, и Василий снова окликнул:
  -  Es gibt unter Ihnen Kurt Noits?  (Есть среди вас Курт Нойц)?
Неожиданно для него, в середине колоны, кто-то поднял руку и помахал ему. На это Василий прокричал:
- Dein Vater am Leben ist. Er wartet auf dich. (Твой отец живой. Он ждет тебя).
Тот человек, в колоне, на это, поднял две руки вверх, и сжал их запястья в один кулак вместе.
 Василий видел, что на его выкрики, никто из «дезинфекторов» не обратил никакого внимания. Все восприняли  его обращения, как насмешку над немцами, не более. Почему-то на душе у него стало приятно и спокойно. Он не знал, почему это с ним происходит, но понимал, что сделал какое-то доброе дело. Понимал он и об опасности, которая ему грозила. Но он был рад, что пересилил себя, не побоялся ничего.
А вечером, в бараке, было как обычно. Старый кавалерист, еще сподвижник Котовского, Нестерцов, моргая глазами, рассказывал бесконечную историю-роман. Уголовные внимательно слушали, почесываясь, и одобрительно покачивали головами. Нестерцов плел путаную, замысловатую баланду, всаживая в нее имена знакомых балерин, знаменитого Лоуренса, описания дворцов, из романа Митчелл «Унесенные ветром», события из жизни трех мушкетеров, плавание жюль-верновского Наутилуса, и даже Тома Сойера.
 - Постой, постой – сказал один из слушателей, – как же она перешла границу Персии, ты вчера говорил  –  ее легавые отравили?
      Нестерцов помолчал, кротко посмотрел на критика, потом бойко проговорил:
  - Положение Азхалии лишь казалось безнадежным. Усилия тибетского врача, влившего в ее полуоткрытые губы несколько капель драгоценного отвара, добытого из синих высокогорных трав, вернули ей жизнь. К утру, она настолько оправилась, что могла передвигаться по комнате без посторонней помощи. Силы возвращались к ней.
     Объяснение удовлетворило слушателей.
 - Ясно… дуй дальше –  сказали они.
      В углу, который назывался – колхозный сектор, хохотали, слушая старого глупостника, немецкого старосту Холодова, разворовавшего когда-то колхоз в Сибири, нараспев говорящего похабные частушки. Известный писатель из Москвы, редактор какого-то журнала, страдающий от грыжи, добрый, умный и робкий человек, медленно жевал белый сухарь  – он накануне получил посылку от жены. Видимо, вкус, и хруст сухаря, напоминали ему о красоте московской жизни, и в глазах его стояли слезы, от бредень Холодова.
      Умолимов спорил с танкистом, попавшим в лагерь за убийство и изнасилование. Танкист развлекал слушателей, глумился над кавалерией, а Умолимов, бледный от ненависти, кричал ему:
  - Мы своими клинками, знаешь, чего делали в двадцатом году…!
- Знаю, кур ворованных кололи. Одна машина KB, всю вашу Первую конную, в говно смешать может за считанные минуты. Вы гражданскую войну, с собачей течкой не сравнивайте.
- Да конница и в Великую Отечественную во многом определяла исход боя, прикрывая собой танки. Если бы конница имела еще орудия….  – не унимался Умолимов.
- Ну как же, у вас у каждой лошади, под хвостом имелось свое орудие, только вы, кавалеристы, как правило, использовали это орудие в своих, сексуальных целях – парировал его выпад танкист.
       Карманник из Донецка, вор и мокрушник, Коля Фадеев  приставал к  Сени Вайнштейну, уговаривал его сменять ботинки на рваные, с оторванными подметками тапочки. Сеня, чуя беду, нервно зевал, оглядывался на соседей, ища поддержки.
  - Смотри, жид, –  говорил похожий на поворотливого, светлоглазого дикого кота Колька,  – смотри, падло, ты мне последние нервы треплешь….
      А возле двери, в вечерней прохладе, никак не мог договориться с бригадиром Бархатов, требующий освобождения от работы, в связи с болезнью:
- Ты же здоров, как бык, на тебе две нормы леса можно каждый день давать, а ты требуешь освобождения – не унимался бригадир. Он косил под честного служаку лагеря. Боялся потерять свое назначение быть бригадиром, и снова попасть на лесоповал или в шахту. Потому выслуживался, как мог, и перед лагерным начальством, и перед «козырными».
      Хотелось пить. Хотя уже наступила осень, здесь, в архангельской тайге, иногда вечером стояла неимоверно духота. В баке, у входа в барак, стоял бидон с водой, но она была протухлой, и от нее только сильнее болел живот. С утра можно было запастись водой. Ее привозили в деревянной бочке ежедневно, но она вмиг расходилась, только все собирались на работу.
      Василий вдруг вспомнил себя мальчишкой. Когда ему еще было семь лет, жили они в Тодосах тогда в районе «Кипячки». Это на юго-западе села. Как раз тогда, там, был у  него закадычный друг Вася Вовненко, чье имя, и фамилия, фактически, спасли ему жизнь в концлагере. Все крестьянские дома стояли на пригорке, а их огороды, шли вниз к пойме реки. Рассказывали, что еще в древние времена, здесь протекала речка, но со временем обмелела и совсем высохла. Вот и стали селиться крестьяне в ее пойме, так как здесь была самая плодородная земля. Уже во времена казацкие, к дочери заможного крестьянина, стал свататься в мужья молодой казак. Был он из бедной семьи, и никакого особого добра у него не было. А отец этой девицы, просто сгорал, так ему хотелось еще обогатиться. Вот и не хотел отдавать свою дочь за простого казака. Как не упрашивал казак отца – тот ни в какую. Однажды, не выдержал казак, прискакал он на своем коне к дому отца девицы и спросил:
-В последний раз, прошу, отдай замуж за меня свою дочь….
      Как и было раньше, отец не дал своего благословения молодым. Тогда казак вздыбил лошадь, она ударила копытом о землю, и оттуда вырвался фонтан холодной, чистой воды. Он был таким мощным, что затопил всю округу, затопил прилегающие дома, все имущество и огороды крестьян. Казак уехал на своем коне, и больше никогда в селе не появлялся. А крестьяне, как не бились, что ни делали, этот фонтан воды остановить не могли. Постепенно фонтан стал слабеть, но в образовавшемся озере, вода все время бурлила, и как бы кипела. Вот и прозвали люди то место села –  «Кипячкой». Со временем, на месте фонтана, остался лишь колодец. Но какая в нем была чистая и вкусная вода – ходили о том лишь легенды.


                8


Василий  никак не мог оторваться памятью еще от одного события из его детской жизни. Странно: уж, кажется, его жизнь так мыкала, что много есть чего вспоминать. Но все стерлось, выдохлось, поблекло, а эта незатейливая история стояла перед ним с такой удивительной живостью, будто она только вчера произошла. И когда он ее кому-нибудь рассказывал, то опять переживал самые мелкие мелочи своих тогдашних ощущений.
Шел ему тогда уже двенадцатый год. Говорят, что через каждые семь лет меняется у человека и наружность, и состав крови, и характер, и привычки. Может быть, в этом и есть доля правды.  Семилетний возраст действительно влечет за собою перелом в ребяческой душе: в это время дети так жадно и беспорядочно набираются впечатлений, что даже худеют и делаются рассеянными. Но для Василия знаменательным был именно этот возраст, именно этот момент.
В то время, его отец, Яков Прокопьевич, работал уполномоченным Красной Армией, по отбору лошадей для армии. Он был специалистом в этой области, знался на лошадях, посещал все коневодческие фермы, колхозы, совхозы, и отбирал для армии самых лучших лошадей. Поэтому, и дома его практически, никогда не было. Когда он появлялся домой, то все друзья, родные, собирались у них за столом, и он, за чаркой, рассказывал всем о своих странствиях.
В один из летних дней, нагрянул он домой, но не сам. Приехал он на удивительно красивой лошади. Это была чистокровная лошадь, арабской породы. Ее тело было, как нарисовано на картине: длинные ноги и шея, гордо посаженная голова, все четыре ноги внизу, как бы одеты в белые носочки. А все ее тело, на фоне темно-серого окраса, было густо осыпано «седыми яблоками». Конечно, пол села сбежалось посмотреть на эту красавицу. Ведь в селе испокон веков жили казаки, и в лошадях, почти все понимали.
Много тогда собралось гостей у отца. Налюбовавшись вдоволь лошадью, гости уселись за стол, и повели разные разговоры. Неожиданно лошадь стала вести себя беспокойно. Отец вышел к ней, и тут же позвал Васю. Он подтянул повыше стремена, усадил его в седло со словами:
- Погоняй на большое озеро, напои ее, искупай, но не гони….
Это было что-то неописуемо. Он сидел в седле, на лошади-красавице. Потихоньку выехал со двора и мелким галопом направился в сторону озера. Дорога туда проходила мимо колхозных ферм, и там в загороди, стояли десятка два колхозных лошадей. Как только Василий приблизился к фермам, его лошадь сначала пошла быстрее, а потом перевела шаг и рысью помчала мимо ферм. В это время, все стоящие там за изгородью лошади вздыбились, стали одна за другой перепрыгивать ее и устремились за ними. Его лошадь все набирала и набирала скорость. Ему казалось, что мчатся они быстрее самого сильного ветра. Он пытался остановить ее, но она не реагировала на поводья и стремительно неслась вперед. В какой-то момент, ему показалось, что они уже не скачут, а несутся по воздуху с сумасшедшей скоростью. Встречный поток воздуха забивал ему дыхание, а слезы ручьем лились из глаз. Огромный клуб пыли несся за ними позади, но  в погоне за ними несся табун лошадей. Земля гудела, ветер гремел у него в ушах. Лошадь не ощущала в седле своего всадника, и легко неслась по полям в сторону озера. Это длилось минут пять-семь, но ему показалось, что они летели вечность.
Как только его лошадь увидела воду, она замедлила бег, и у самой воды резко остановилась. Василий потихоньку завел ее в воду, некоторое время дал ей постоять, чтобы она напилась воды. Все примкнувшие к ним лошади тоже успокоились и стали пить воду. И тут лошадь его, резко бросилась в воду и поплыла к противоположному берегу. Сначала мальчишка испугался, но вспомнил, что и сам умеет плавать, успокоился, и они плавно переплыли озеро, на противоположный берег. Что удивительно, все остальные лошади не стали плыть, а развернулись и мелким галопом направились обратно.
Теперь его лошадь вела себя смирно, слушалась поводьев, потихоньку перебирала ногами и так они двигались домой.
Когда Василий въехал во двор, его даже никто и не заметил. Он поставил лошадь под навес, дал ей сено и немного овса. Она, как бы в благодарность, фыркнула несколько раз, обрызгав его своей слюной, и больше не обращала на него внимания.
Все это Василий вспомнил, когда в очередной раз пришла его очередь работать на дезинфекции. Здесь и лошади были такие же, как и заключенные. Они вечно были голодные, еле-еле передвигали ноги, их животы были прилипшие к самой спине и, казалось, что работали они на последнем вздохе.
А вечером, снова был барак, с его провонявшейся атмосферой, наполненной запахом портянок, человеческого тела, пота, и мочи. «Скорей бы отбой, –  лечь на нары, закрыть голову ватником, не видеть, не слышать всего этого» – думал про себя Василий.
 А Барчук посмотрел на дверь, стал мечтать: «вот войдет Магар. Барчук уговорит старосту, их положат рядом, и ночами они будут беседовать, откровенно, искренно, –   два коммуниста, учитель и ученик, члены партии». В самом конце барака, под окнами, на нарах, где размещались хозяева барака – бригадир угольной бригады Перекрест, Бархатый, староста барака Зароков, устроили пирушку. Шестерка – перекрестовский холуй  Шкворень, постелил на тумбочке полотенце, раскладывая сало, селедку, пряники –   калым, полученный Перекрестом с тех, кто работал в его бригаде.
  Барчук прошел мимо хозяйских нар, чувствуя, как замирает сердце, – вдруг окликнут, позовут. Очень хотелось поесть вкусненького. Подлец Бархатный! Ведь делает все, что хочет на складе, ведь Барчук знает, что он ворует гвозди, украл три напильника, но, ни слова не заявил на вахте, мог бы подозвать: «Эй, заведующий, присядь с нами». И, презирая себя, Барчук чувствовал, что не только желание поесть, но и другое чувство волнует его, – мелкое и подлое лагерное чувство. Побыть в кругу сильных, по-простому разговаривать с Перекрестом, перед которым трепетал весь огромный лагерь. И Барчук подумал о себе – падло. И тут же думал о Бархатном - падло. Его не позвали, позвали Умолимова, и, улыбаясь коричневыми зубами, пошел к нарам кавалерийский комбриг, кавалер двух орденов Красного Знамени. Улыбающийся человек, пошел к воровскому столу, двадцать  пять лет тому назад водивший в бой кавалерийские полки, пошел, теперь уже   с поклоном к «козырным», просто, чтобы поесть вкусненького….


                9

Иногда, махая топором, Василий думал о том, что разница между концлагерем фашистов, и лагерем в Союзе, все же была. У немцев он был среди чужих, в логове фашистов. И издевались над ними там, в большинстве своем - немцы. Были в лагере служаки, из украинских националистов, или уральских казачков, были и подонки, типа Федорчука из Треблинки. Но их было мало. Не они правили там «бал». Здесь же, была совсем другая картина. Кругом были свои. Разговаривали на разных языках, но в основном на русском. Все друг друга понимали. А вот человеческого понятия кругом не было. Технически все лагеря были похожи, как бы проектировала их одна и та же рука. У немцев, правда, был поставлен хорошо крематорий. Здесь, у своих, хорошо отрепетированы – расстрелы, а дальше яма. Благо, кругом необозримые просторы Родины. Ям, коллективного захоронения, можно накопать миллионы. А уничтожить при этом, сотни миллионов. И никто ничего не заметит. Все одним стадом будут ходить, осуждать, вешать, расстреливать, громить, морить голодом. Одним стадом, безмолвно будут на собраниях выступать в поддержку правильной политики партии, и ее вождя, в борьбе с «врагами народа». Одна проблема: чтобы всегда, при любых обстоятельствах, был враг. Тогда сразу же появляется задача – его уничтожить. Тогда все силы народа необходимо напрячь, затянуть поясочки, сдать последнюю копейку на государственный заем – но врага уничтожить. И неважно кто он, этот враг: финн, поляк, венгр, чех, татарин, украинец, или чеченец. Главное, чтобы он был. Тогда никто не будет задумываться, почему у людей нет жилья, почему люди не доживают до пенсии, спиваются, бьют жен и детей, воруют, убивают.
Рядом с ним, махал топором, грузин Амонидзе. Когда стали на перекур, завели на эту тему разговор.
 - Знаешь, что я подумал – вдруг заявил тот.  –  Я уже завидую не тем, кто на воле. Я завидую тем, кто попал в немецкий концлагерь. Как хорошо! Сидеть и знать, что бьет тебя фашист. У нас ведь самое страшное, самое трудное, –  свои, свои, свои, у своих.
 А дальше, он поднял на Василия печальные большие глаза и добавил:
  - А мне сегодня Перекрест сказал: «Имей в виду, кацо, дам тебе кулаком по черепу, доложу на вахте, и мне благодарность будет, –  ты последний изменник».
Сеня Вайнштейн, сидевший на соседних нарах, вечером в бараке, вдруг громко, во всеуслышание заявил:
- Надоело жрать каждый день эту лагерную похлебку. Хочу суп, с куриными ножками….
У Василия болел живот, и он уже несколько раз вечером бегал на улицу, в их общественное заведение. А когда возвратился в барак, услышал продолжение Сениного разговора.
 - Борщ со свининкой и в будни, и в праздники.
 - У нее грудь, ты не поверишь.
 - А я по-простому – баранину с кашей, зачем мне ваши майонезы, граждане…
- Видел, как позавчера, комбриг обрадовался, когда его позвали? – Барчук обратился к Сене.
 - А ты огорчился, что не тебя позвали? – сказал Сеня.
Барчук с той особой ненавистью, которая рождается болью от справедливого упрека и подозрения, сказал:
 - Читай свою душу, а в мою не лезь.
      Сеня по куриному, полузакрыв глаза:
 - Я? Я даже огорчаться не смею. Я низшая секта, неприкасаемый. Слышал мой разговор с Колькой?
 - Ну, слышал. Не надо было жмотничать. Отдал бы Кольке свои ботинки, получил бы тапочки взамен. За то, жив бы был, может быть….
       Уже несколько дней прошло, как полковника Мизина вызвали на допрос. Василий уже волновался. Всякие мысли лезли в голову. Неужели все так вот просто. Вызвали, дальше стенка, пуля в  затылок, а дальше все, конец. И так, нежданно наступит и твое «скоро».
      Не появился полковник и к концу сентября. Всякие попытки Василия узнать что-либо в спецчасти лагеря, ни к чему не привели. И тогда он решил попросить что-то узнать о полковнике Барчука. Тот на эту просьбу кисло скривил лицо и ничего не ответил. Но через несколько дней сказал ему, что Бархатный кое-что узнал у охранки:
  - Повезли нашего полковника по этапу в Москву. Больше всего, ему конец – сообщил тот.
      Теперь Василий снова остался один, без друга, без советчика. Не было теперь на кого опереться, от кого услышать напутствие. Не было теперь спины, готовой прикрыть его, в трудную минуту.
     А в первых числах октября и его вызвали в спецчасть лагеря. Сам майор Бобков вел его допрос.
- У нас имеется информация, что вы несколько раз были в разведке, во время боевых действий. С кем конкретно из немцев вы имели контакт? Получали от них какие задания,  что передавали вы немцам? –  был его вопрос.
- Я был в разведке несколько раз, и всегда выполнял лишь роль переводчика.
- Нам об этом известно. Но есть сведения, что вы лично вели разговоры с некоторыми пленными. Была ли у вас информация от них, о которой не знали остальные разведчики? – был следующий его вопрос.
- Я могу дословно все рассказать, но для этого мне потребуется время, чтобы вспомнить, а лучше обо всем написать – ответил Василий.
- В таком случае, даю вам время до утра все вспоминать, а завтра, утром,  вы должны явиться сюда и изложите все на бумаге.
               
               
                10

Всю ночь Василий не сомкнул глаз. Он все думал и думал, вспоминал все подробности его рейдов в разведку. И как брали языка, и как ходили в длительный рейд, и как выходили, чтобы разведать огневые точки. Вспомнил он и те допросы пленных у комбата и командира полка. Все вспомнил до деталей. Слава Богу, память у него всегда была отличная.
На следующий день он явился в спецчасть и все изложил на бумаге. Майор Бобков долго читал его «воспоминания», затем попросил его поставить внизу свою подпись, дату, и на этом все закончилось. Он лишь сообщил, что эту информацию затребовал Киев, и что уже сегодня она будет отправлена туда.
- Кстати, –  обратился он к Василию. – Заключенные вашего барака все уже на работах. Скажете дежурному по бараку, что вас, майор Бобков, на сегодня, освободил от работы до конца дня. Отдыхайте.
Такого финала Василий никак не ожидал. Во-первых, допрос, и на «вы». Во-вторых, – так все быстро завершилось, и даже без мордобоя. И, в-третьих, это непривычное слово – «отдыхайте». Просто ушам своим не верил.
Не пошел он в душный и провонявшийся потом и портянками барак. Рядом с ним, был склад дров для кухни. Вот туда он и затаился. Примостился почти на его чердаке, там, где сильнее всего грело солнышко. Он имел на это полное право. В крайнем случае, решил,  сошлется, что его освободил от работы сам начальник спецотдела лагеря.
В северных широтах, октябрьские дни уже отдают прохладой. Ночи стоят холодные, однако солнышко днем еще по-осеннему, греет. Не знал Василий причины, но  в душе ему почему-то было приятно и радостно, как первокурснику, наконец сдавшего сессию. «А что – думал он. Может все на том и завершится, прекратятся все его  страдания, и он окажется дома, в кругу семьи, с родными. Должна же, когда-то закончится вся эта камарилья. Может, живые, остались его жена Елена, сын Валентин, мама, брат и сестра Лида. Даст Бог, все наладится».
И тут его как громом ударило. «А что, если им, там, все известно о Марыле?  Если она попалась советской разведке, или контрразведке, значит им все о ней уже известно. Конечно, известно все и о нем». Эта мысль его мгновенно отрезвила и опустила на землю, в реальность. «Да! По всей вероятности так оно и есть. Просто они играются с ним. Держат его в этом противном лагере, и играют с ним как кот с мышью» – такие мысли теперь не давали и, не давали ему покоя.
В одно мгновение он вспотел, а в ушах он слышал, как бьется собственное сердце. «Но, в конце концов, в чем моя вина перед Родиной? Ведь никакого  предательства не было. Я встречался с девушкой, и ничего большего не было» – наконец утешил он себя. «Я встречался с девушкой, по имени Марыля, а не с лейтенантом Абвера! Все! На этом надо поставить точку, и успокоится». –  Такое было его окончательное решение.
Конечно, его заметил на крыше склада дежурный на вышке. Он доложил в охрану, и тут же, двое бойцов с автоматами, явились в его укрытие, совсем неожиданно для него. Отконвоировали его в админкорпус, и посадили там в камеру. Как он не рассказывал всем, что освободил его от работы сам начальник спецотдела – в камере ему пришлось просидеть до самого вечера. Лишь перед отбоем, его выпустили, и он прибыл на свои «родные»  нары.
А в бараке никто даже не заметил его исчезновения. Шли обычные разговоры.
Сеня Вайнштейн говорил:
 - Я не понял его, почему он сказал: «Станешь композитором». А это он имел в виду стукачей - пишут оперу, ну оперуполномоченному.
 Амонидзе, продолжая штопать сегодня свое белье, сказал:
 - Ну, его к черту, стучать  –  последнее дело.
 - Как стучать? –  сказал Барчук. –  Ты ведь коммунист.
 - Такой же, как ты –  ответил Амонидзе, –  бывший.
 - Я не бывший, –  сказал Барчук, –  и ты не бывший.
 И опять Сеня обозлил его, высказав справедливое подозрение, которое всегда оскорбительней и тяжелей несправедливого:
 - Тут дело не в коммунизме. Надоели кукурузные помои три раза в день. Я этот суп видеть не могу. Это – за. А против  – не хочется, чтобы ночью сделали темную, а утром нашли, в уборной, спущенным в очко. Слышал мой разговор с Колькой?
 - Головой вниз, ногами вверх! – сказал Амонидзе и стал смеяться, должно быть потому, что смеяться было нечему.
 - Ты что ж, считаешь, мной руководят животные инстинкты? –  спросил Барчук и почувствовал истерическое желание ударить Сеню.
 Он снова сорвался с места и пошел по бараку.
 Конечно, надоела кукурузная болтушка. Сколько уж дней он гадает о грядущем обеде в день Октябрьской революции: рагу из овощей, макароны по-флотски, запеканка….
« Конечно, от оперуполномоченного многое зависит, и таинственные, туманные дорожки к высотам жизни  –  зав. баней, хлеборез. Ведь он может работать в лаборатории, –  белый халат, заведующая вольнонаемная, не зависеть от уголовных, он может работать в плановом отделе, заведовать шахтой…. Но Сеня не прав. Сеня хочет унизить, этот паршывец, подрывает силу, ищет в человеке то, что прокрадывается из подсознания. Сеня явно диверсант» – так продолжал он свои мысли.
Как только дали отбой, Василий уснул мертвецким сном. И приснился ему вишневый сад, что над кручей, у отцовского дома. Его жена Елена, все тянет к нему руки, хочет снять его с высокой вишни, а он упирается, бросает в нее камнями. Наконец он падает с вишни, но падает не на землю, а в какую-то пуховую перину, больше похожую на глубокий снег, а снег неожиданно превращается в муравейник и муравьи его жалят, жалят, а он не может от них избавиться.
 А вокруг, рядом, спал лагерь  – спал тяжело, громко, некрасиво, в тяжелом, удушливом воздухе, с храпом, лепетанием, сонным визгом, со скрежетом зубов, с протяжными стонами и вскрикиваниями.
Проснулся он перед самым подъемом. Сильно кусали вши. Внизу нары, где раньше спал полковник, уже были заняты новым заключенным, как выяснилось уже днем, артистом московской оперетты. Не понятно было, в чем мог артист оперетты  провиниться перед партией и ее рулевым?


                11

Лето на Полтавщину приносит не только тепло, приятную летнюю погоду, возможность посидеть в свободную минуту с удочкой на берегу озера, но и массу работы в поле и на огороде.
В субботу, после окончания работ в колхозе, сестры  – Елена и Мария, их мама, Татьяна Андреевна, дружно взялись за сапки, чтобы прополоть огород. Уже время клонилось к вечеру, как они услышали, что на улице подъехала и остановилась какая-то большая машина. Затем громко заревел ее двигатель, и она уехала. А к ним, во двор зашел солдат, весь в орденах и медалях. Он повесил свой вещмешок на старую грушу и направился прямиком к ним на огород. Татьяна Андреевна, в сердце носила надежду, что ее сынок Федя не убит под Киевом, а живой, что, то письмо, о его гибели – просто какая-то случайность, небылица. Но в осанке, вошедшего к ним солдата, она увидела какого-то чужого человека. Первой его узнала Мария. Она всплеснула руками и пошла ему навстречу со словами: «Коля, неужели это ты, глазам своим не верю»….
Да! Это действительно был Николай, тот молоденький водитель студабекера, что в 43-м подвозил Марию в Новоселицу, до жилища старшей ее сестры, Ольги.
Он тоже, широко расставив руки, подходил к Марии, и приговаривал:
- Я же говорил, что если останусь живой – вернусь к тебе….
В этот вечер у них в семье был праздник. Татьяна Андреевна быстренько зарезала курочку, дружно накрыли стол и первым чарку поднял мужчина в их доме – Николай:
- Дорогие женщины – обратился он ко всем присутствующим….
В это время, на печи, они услышали недовольное бурчание и шорохи. И тут спохватилась первой бабушка Татьяна. В радостях, за гостем, они совсем забыли о внуке, Валентине. Конечно, усадили и его за стол, и только после этого Николай продолжил:
- Дорогие женщины, и мужчины – он теперь особо подчеркнул слово «мужчины»! – Первым делом, давайте выпьем за Победу! За то, что сломали фашисту рога, и освободили от него нашу землю!
Вторую чарку они пили поминальную, за погибших, и пропавших без вести. Лена, при этом, наклонила вниз голову, и подумала про себя: «Мой Вася, не погиб, и не пропал без вести, он живой. Просто задерживается на войне»….
К ним на огонек пришел и их сосед, Петрович, тоже фронтовик, вернувшийся с войны без ноги. Ему пришлось воевать и в Первую мировую, и во Вторую. А оттяпали ему ногу, прямо перед самой Победой, при взятии Варшавы. Фугас взорвался совсем недалеко. Его прикидало землей, контузило, но ногу врачи ему спасти не смогли. Теперь он передвигался на деревянной культе, и работал в колхозе извозчиком. Была у него и дома лошаденка, которая помогала ему выжить.
Долго все они в этот вечер сидели вместе. Вспоминали каждый о своем. Николай рассказывал о своих военных дорогах. Ведь всю войну он крутил баранку грузовика. Возил все: и патроны, и раненых, и снаряды. Доставлял несколько сотен раз оружие и боеприпасы прямо на самую передовую. Три раза за войну сменил свой автомобиль. Один подорвался на противотанковой мине, второй утонул в Днепре, а третий, его студабекер, дошел до самого Берлина. Там Николай, и на Рейхстаге оставил свой автограф. Он, как оказалось, был награжден орденом «Красной звезды», орденом «Славы», многими медалями. Петрович тоже не отстал от молодого бойца. Имел медали и за отвагу, и за освобождение Киева, и за Варшаву. Еще в 43-м, он был награжден орденом «Отечественной войны», так как лично уничтожил два вражеских танка, зажигательной смесью и гранатами.
А на следующий день, в воскресенье, Петрович предложил всем съездить к их старшей сестре Ольге, в Новоселицу. Запрягли лошаденку, и уже к полудню были там.
Конечно, сестра была рада их приезду. Жили они более заможно, так как ее муж, Ефим, работал в колхозе пасечником. Пасека у него была огромной, больше пятисот ульев. Конечно, была и своя пасека дома. Поэтому меда, у них, было в изобилии. Вот где Валентин потешался сладостями, без всякого ограничения. Его тетка, Ольга, побаловала мальчишку варениками с вишнями, да с медом. У Ольги и Ефима, было двое детей, старший Толя, и младший Коля. Оба были старше Валентина, потому никакой игры у них вместе не получилось.
Посидели долго за столом, как это принято в Украине, вспомнили погибшего Федора, и пока не вернувшегося Василия. Поздно вечером возвратились домой. А на следующее утро Николай и Мария уехали, как они всем объявили, в Кривой Рог.
А совсем скоро Татьяне Андреевне пришло письмо от Марии. Она сообщала, что с Николаем они расписались в Загсе, теперь они законные муж и жена. Что сама Мария устроилась работать в магазине продавцом, а Николай, водителем, на руднике. Пока нет жилья, но надеются его получить.  Поэтому, снимают комнату, там же на руднике, в частном доме.
С 1-го сентября Валентин пошел в 1-й класс. Учился в классе, который вела Елена. Теперь ей было очень удобно, сын все время был с ней. Постепенно украинское село оживало после войны. Не было в нем только мужиков. Почти всех забрала война. Сплошь и рядом ходили вдовы, пожилые, и молодые, незамужние женщины. Они выполняли всю мужскую работу в селе. Работали трактористами, комбайнерами, водителями, многие так и продолжали ждать своих отцов, братьев, мужей. Но с каждым днем, оставалось все меньше, и меньше надежды. Почти не осталось, на что надеяться и Елене….


               
                12

Дождь лил с самого утра. К тому же пронизывающий северный ветер доставал своим холодом до самых костей. Василий укутался в свой ватник, голову накрыл куском брезента и продолжал работать. Топор исправно мелькал у него в руках, что давало возможность согреться, пересилить холод и не замерзнуть. Лесоповал последний месяц постоянно не выполнял план. Начальству это не нравилось, потому, ко всем, кто там работал, все время применялись те, или иные, санкции. Более того, бригадир лесоповала заявил, что все будут там работать до тех пор без смены, пока не выйдут на норму выработки. С каждым днем температура опускалась все ниже и ниже. Падала и выработка, и в конце октября им пообещали смену. Осталось отработать последний день перед сменой.
В тот день, на лесоповал пришел и Колька Шкворень. Он не работал, только слонялся по его территории. Себя он относил к «козырным», но «воры-ортодоксы» его не принимали к себе. Тем не менее, ему удавалось увиливать от работы, начальство на это смотрело сквозь пальцы и сегодня он с самого утра, несмотря на дождь и холод, почему-то слонялся здесь. Все в лагере подозревали, что он просто сучится, но если бы, это было так, его бы отправили вниз головой в сортирное очко.
Недалеко от Василия, работал грузин Амонидзе, и Сеня Вайнштейн. Вдруг, совсем близко, они услышали грохот падающего дерева и за ним страшные крики. Оказалось, что зеки неправильно сделали запил, и дерево, свалилось совсем в другую сторону, придавив при этом несколько человек. Позже выяснилось, что всего погибло трое. Среди них был и Колька Шкворень.
- Ах, подумайте, вы только подумайте, какое несчастье – не унимался Сеня. – А ведь там мог оказаться любой из нас….
- А ты ему пожмотничал ботинки – вставил Амонидзе. – Радуешься внутри себя, сгинул твой потенциальный киллер….
- Ах, слушай, чтоб ты так жил, как я радуюсь – не выдержал Сеня.
Не боялись в лагере уголовников только два человека, швед Лаунсберд и украинец из Днепропетровска, Конашевич. Он до лагеря был авиационным механиком на Дальнем Востоке, завоевал на тихоокеанском флоте звание чемпиона по боксу в полутяжелом весе. Конашевича уголовные уважали, но он никогда не вступался за тех, кого воры обижали. Попал в лагерь он, якобы, за авиационную диверсию. Там, офицеры, в воскресный день, устроили гулянку, и решили прогуляться с женщинами на остров. Сели все на гидросамолет и, по пьяни, разбились. Виновным оказался Конашевич.
А швед, он был шпион. Работал в шведском посольстве, его окрутила какая-то москвичка, он женился на ней, хотел увезти ее в Швецию. Но из Союза ее не отпустили, и он уехал в Швецию сам. Там его выгнали с дипломатической работы, и он сбежал во Францию. Но из Франции ему удалось попасть в Союз, он попросил гражданство и вскоре оказался в лагере. О нем в лагере все говорили, что он действительно шпион.
Сидя на своих нарах, отрываясь на миг от картины, которую он рисовал на куске картона, выданного ему в культурно-воспитательной части, он эпизодически осматривал взглядом весь барак, покачивал головой, и снова обращался к картине. Картина называлась «Тайга-матушка». Лаунсберд не боялся уголовных  –  они почему-то просто не трогали его.
Василий видел, что в этот вечер, почему-то, Барчук все время мотается по бараку. Наконец он остановился у нар, где старый князь Долгорукий говорил с молодым профессором экономического института Степановым. Степанов вел себя в лагере надменно, отказывался вставать, когда в барак входило начальство, открыто высказывал несоветские взгляды. Он гордился тем, что в отличие от массы политических заключенных сидел за дело: написал статью под заголовком: «Государство Ленина –   Сталина» и давал ее читать студентам. Не то третий, не то четвертый читатель донес на него.
 А Долгорукий, сдуру, вернулся в Советский Союз из Швеции. До Швеции он долго жил в Париже и стосковался по Родине. Через неделю после возвращения он был арестован. В лагере он молился, дружил с сектантами и писал стихи мистического содержания.
 Сейчас он рассказывал Степанову о Париже.
 Барчук, опершись плечом на перекрещенные доски, набитые между нарами первого и второго этажа, слушал тоже рассказ. Долгорукий, полузакрыв глаза, рассказывал дрожащими, потрескавшимися губами. И негромкий голос его был дрожащий и потрескавшийся.
В это время раздался зычный голос старосты Зарокова:
  - Встать!
 Все повскакивали с мест, –  в барак вошло начальство. Скосив глаза, Барчук видел бледное длинное лицо стоявшего, руки по швам, фитиля-доходяги Долгорукого, губы его что-то продолжали рассказывать.
 - Шмон, шмон  – шептали заключенные.
 Но обыска не было. Два молодых конвойных солдата в красно-синих фуражках прошли меж нарами, оглядывая заключенных.
Поравнявшись со Степановым, один из них сказал:
  - Сидишь, профессор, жопу боишься простудить.
 Степанов, повернув свою курносую, широкую морду, громким голосом попугая ответил заученную фразу:
  - Гражданин начальник, прошу обращаться ко мне на «вы», я являюсь политическим заключенным.



                13


Василий любил сесть где-нибудь рядом на нары, и послушать вечером разговоры этих необычных людей.
- С гноища и смрада, Россия воспрянет. Я верю в правоту верховных сил. Земная, она подымится, и воссоединится с Небесной Россией, и тогда, прокалится вся толща бытия, и только прах останется от всего злого, демонического, что долгие годы опутывало ее как паутина – вещал Долгорукий, и продолжал сидеть, с полузакрытыми глазами, а губы его продолжали беззвучно шевелиться.
- Мура – сказал Степанов, – декадентство.
- Важно, то, что полиэтническая основа российского народа сохраняет свое ведущее значение, как сверхнарода, значение мировое, остается именно за ней, не переходя ни к украинцам, ни к белорусам, ни к народам Поволжья, или Сибири.
- Мура, и еще раз мура – добавил, уже со злостью Степанов.
- Вы видите, куда привели русских людей Чернышевский и Герцен – продолжал Долгорукий.
Степанов учительским тоном сказал:
  - Вы в своем мистическом мракобесии мне так же противны, как и организаторы этого лагеря. И вы, и они забываете о третьем, самом естественном пути России: пути демократии, свободы.
 Барчук в это время тоже стоял рядом, но теперь ему не хотелось вмешиваться в разговор, клеймить в Степанове врага, внутреннего эмигранта. Он прошел в угол, где молились баптисты, послушать их бормотание.
А ночью в бараке произошло ЧП – был убит Сеня Вайнштейн.
 Убийца приставил к его уху во время сна большой гвоздь и затем сильным ударом вогнал гвоздь в мозг. Пять человек, в том числе Барчук, были вызваны к оперуполномоченному. Опера, видимо, интересовало происхождение гвоздя. Такие гвозди недавно поступили на склад, но их в работу на участки пока еще не давали. На такие огромные гвозди просто еще даже не было заявок.
Утром, когда возле умывальника мылся Барчук, к нему подошел Бархатный. Повернув к нему свое мокрое лицо, Бархатный, слизывая капли с губ, тихо сказал:
 - Запомни, падло, если стукнешь оперу  – мне ничего не будет. А тебя пришью в эту же ночь, да так, что лагерь содрогнется.
 Вытеревшись полотенцем, он заглянул своими спокойными промытыми водой глазами в глаза Барчука и, прочтя в них то, что хотел прочесть, пожал ему руку.
Василий был свидетелем этой сцены, и по жестам, и по мимике, он почти обо всем догадался. Тем более, что ночью, он видел сам тень, мелькнувшую к нарам Сени. И эта тень, осанкой, сгорбленной фигурой, точно совпадала с Бархатным.
А в столовой, неожиданно для Василия, Амонидзе, глядя в сторону Бархатного, тихо, почти к себе проговорил:
- Вот зверь. Абрашу нашего! Какой человек! – и отодвинул от себя суп.
 При выходе из столовой толпа расступилась, в столовую шел Перекрест. Он приглашал всех «козырных» на ужин. У него был день рождения.
«Ужасно! – думал Василий. Десятки людей слышали ночную расправу, видели человека, подошедшего к нарам Сени Вайнштейна. Что стоило вскочить, поднять по тревоге барак. Сотни сильных людей, объединившись, могли за две минуты справиться с убийцей, спасти товарища. Но никто не поднял головы, не закричал. Человека убили, как овцу. Люди лежали, притворяясь спящими, натягивая на головы ватники, стараясь не кашлянуть, не слышать, как метался в беспамятстве умирающий. Какая подлость, какая овечья покорность»!
 В эту ночь и он не спал,  и он молчал, покрыв голову ватником….  Он отлично знал, что покорность не от пустяков, рождена опытом, знанием лагерных законов.
 Подымись он ночью, останови убийцу, все равно, человек с ножом сильней человека, не имеющего ножа. Сила барака  – минутная сила, а нож всегда нож.
А  Барчук думал в это время о предстоящем допросе: оперуполномоченному просто требовались показания, –  он не спит ночью в бараке, он не моется в тамбуре, подставляя спину под удар, он не ходит по шахтным проходам, он не заходит в барачную уборную, где вдруг навалятся, накинут на голову мешок.
 Да, да, он видел, как ночью шел человек к спящему Сене. Он слышал, как хрипел он, бил, умирая, руками и ногами по нарам.
Оперуполномоченный, капитан Черномордин, вызвал Барчука к себе в кабинет последним, из тех, кого намечал, прикрыл дверь, сказал:
  - Садитесь, заключенный.
 Он стал задавать первые вопросы, те, на которые получал всегда от политических заключенных быстрые и точные ответы.
 Потом он поднял утомленные глаза на Барчука и, заранее понимая, что многоопытный заключенный, боясь неминуемой барачной расправы, никогда не скажет, каким образом гвоздь попал в руки убийцы, несколько мгновений смотрел на Барчука.
Барчук тоже смотрел на него, разглядывал молодое лицо капитана, его волосы и брови, веснушки на носу и думал, что капитан старше его сына не больше, чем на два-три года.
 Капитан задал вопрос, тот, ради которого вызвал заключенного, вопрос, на который уже не ответили трое допрошенных до Барчука.
 Барчук некоторое время молчал.
  - Вы что, глухой?
 Барчук продолжал молчать.
 Как хотелось ему, чтобы оперуполномоченный, пусть даже не искренне, а лишь применяя установленный следственный прием, сказал: «Слушай, товарищ Барчук, ведь ты коммунист. Сегодня ты в лагере, а завтра мы с тобой будем в одной организации членские взносы платить. Помоги мне, как товарищ товарищу, как члену партии».
 Но капитан Черномордин сказал:
 - Заснули, что ли, так я вас сейчас разбужу.
 Но Барчука не надо было будить.
 Осипшим голосом он сказал:
 - Гвозди воровал со склада Бархатный. Он взял, кроме того, со склада три напильника. Убийство, по-моему, совершил  и сам Бархатный.
Затем он взял протянутую ему папиросу и сказал:
 - Я считаю своим партийным долгом заявить вам об этом, товарищ оперуполномоченный. Товарищ Вайнштейн старый член партии.
 Капитан дал ему прикурить и начал быстро, молча писать. Потом он сказал мягким голосом:
  - Вы должны знать, заключенный, –  ни о каком партийном членстве вам говорить не полагается. Вам запрещено обращение  –  товарищ. Я для вас гражданин начальник.
  - Виноват, гражданин начальник, –  сказал Барчук.
 Черномордин сказал ему:
  - Деньков несколько, пока я не закончу дознания, у вас тут порядок будет. А потом, знаете… Можно вас перевести в другой лагерь.
 - Нет, я не боюсь, гражданин начальник, –  сказал Барчук.
Он был счастлив, он победил себя.


                14

Седьмое ноября в лагере был выходной, праздничный день. Отмечали 28-ю годовщину Октябрьской революции. Зекам в этот день стол не накрывали с осетрины и груздей. Чествовали, как всегда, вонючим кукурузным супом. Василий уже смотреть на него не мог. А, кроме того, последнее время, у него стало плохо с желудком. Никогда он не жаловался на  свою систему пищеварения, даже в концлагере у немцев. Там он всегда был голодный, живот не отклеивался от спины, но здешняя пища его начала доставать. Староста барака все время отнекивался, и отказывался направить его в лагерный лазарет, но сегодня, в честь праздника дал добро, чтобы он пошел туда.
-Да. Будешь к коновалам в лазарет идти, передай  Барчуку, чтобы сходил туда с тобой. Там, какой-то доходяга хочет его увидеть, перед  встречей с деревянным бушлатом – распорядился он.
Василий не откладывая, тут же разыскал Барчука, и они вместе направились в лазарет.
Санитар провел их в больничный коридор, пахнущий своим особым, отличным от бараков, плохим запахом. Они прошли в полутьме мимо наваленных деревянных носилок и связанных в тюки старых ватников, видимо, дожидавшихся дезинфекции.
 Магар лежал в изоляторе  –  каморке с бревенчатыми стенами, где почти вплотную одна к другой стояли две железные кровати. В изолятор обычно клали либо больных инфекционными заболеваниями, либо доходяг-умирающих. Тоненькие ножки кроватей казались проволочными, но они не были погнуты, полнотелые люди никогда не лежали на этих кроватях.
  - Не сюда, не сюда, правей, –  раздался голос настолько знакомый, что Барчуку показалось, –  нет седины, нет неволи, а снова явилось то, чем жил и ради чего счастлив был отдать жизнь. Он, вглядывался в лицо Магара. Да!  Это был он, его старый побратим по партийной работе, исступленно, медленно сказал:
  - Здравствуй, здравствуй, здравствуй…
 Магар, боясь не справиться с волнением, произнес нарочито буднично:
  - Да садись, садись прямо против меня на койку.
 И, видя взгляд, которым Барчук поглядел на соседнюю койку, добавил:
  - Ты его не потревожишь, его уж никто не потревожит.
 Барчук наклонился, чтобы лучше видеть лицо товарища, потом снова оглянулся на прикрытого покойника:
  - Давно он?
 - Часа два назад умер, санитары его не тревожат пока, ждут врача, это лучше, а то положат другого, живой говорить не даст. - А с тобой, это кто? – спросил он, слабым голосом.
- Военнопленный. Два побега, три лагеря, младший политрук. Говори при нем, он не из «сук».
Он оглянулся на прикрытое тело, спросил:
  - А кто он, отчего умер?
            - Умер от лагеря, раскулаченный, еще в двадцать пятом, откуда-то с Украины. Звал какую-то Настю, все хотел уходить куда-то….
 Барчук постепенно различил в полумраке лицо Магара. Он не узнал бы его, какое уж там не изменился - умирающий старик!
 А Магар сказал:
  - Я только сейчас понял, –  он все бубнил что-то вроде: би… би… би… би… а это он просил: «Пить, пить», кружка рядом, хоть бы выполнил его последнюю волю.
 - Видишь, мертвый тоже вмешивается.
 - А это понятно, –  сказал Магар, и Барчук услышал знакомую, всегда волновавшую его интонацию: так обычно Магар начинал серьезный разговор. –  Ведь говорим о нем, а разговор о себе.
  - Нет, нет! –  Барчук, поймав горячую ладонь Магара, сжал ее, обнял его за плечи, затрясся от беззвучного рыдания, задохнулся.
  - Спасибо тебе – бормотал он, –  спасибо тебе, спасибо, товарищ, друг.
 Они молчали, оба тяжело дыша. Их дыхание смешивалось в одно, и Барчуку казалось, что не только дыхание их слилось.
 Магар заговорил первый.
  - Слушай  – сказал он, –  слушай, друг, я тебя так в последний раз называю.
  - Брось ты, ты будешь жить! –   сказал Барчук.
 Магар, неожиданно для них, сел на постели.
 - Как пытки не хочу, но должен сказать. И вы слушайте  – сказал он покойнику и Василию, – это и вас обоих касается. Это мой последний революционный долг, и я его выполню! Ты, товарищ Барчук, особая натура. Да и встретились мы когда-то в особое время, –  мне кажется, наше лучшее время. Вот я скажу тебе…. Мы ошиблись. Наша ошибка вот к чему привела  –  видишь….  мы с тобой должны просить прощения у него. Дай-ка мне закурить. Да какое уж там каяться. Сего не искупить никаким покаянием. Это я хотел сказать тебе. Это – раз. Теперь  –  два. Мы не понимали свободы. Мы раздавили ее. И Маркс не оценил ее: она основа, смысл, базис под базисом. Без свободы нет пролетарской революции. Вот два, и слушай  –  три. Мы проходим через лагерь, тайгу, но вера наша сильней всего. Не сила это – слабость, самосохранение. Там, за проволокой, самосохранение велит людям меняться, иначе они погибнут, попадут в лагерь, –  и коммунисты создали кумира, погоны надели, мундиры, исповедуют национализм, на рабочий класс подняли руку, надо будет, дойдут до черносотенства….  А здесь, в лагере, тот же инстинкт им велит не меняться  –  если не хочешь покрыться деревян-бушлатом, то не меняйся в лагерные десятилетия, в этом спасение…. Две стороны медной монетки….
  - Перестань! –  крикнул Барчук и вскочил, поднес к лицу Магара сжатый кулак. –  Тебя сломали! Ты не вынес! То, что ты сказал, ложь, бред.
  - Хорошо бы, но я не в бреду. Я ведь снова зову тебя! Как двадцать лет назад звал! Если мы не можем жить, как революционеры, –  умрем, так жить хуже.
  - Хватит, довольно!
  - Прости меня. Я понимаю. Я похож на старую гетеру, что плачет о потерянной добродетели. Но говорю тебе: помни! Дорогой мой, прости меня…
  - Простить? Да лучше бы я, лучше бы ты вот так, как этот мертвец, лежали, не дожив до часа встречи….
Назад в барак они шли молча. Не дождался Василий в тот день врача, но душу себе он подлечил изрядно.
Бархатного, и еще с ним троих, из их барака, да и с лагеря, убрали. Что с ними было в дальнейшем, никто не знал. Поговаривали, что добавили срок, и погнали по этапу на Магадан. Барчук, так и остался работать кладовщиком. Неожиданно для Василия, уже в конце ноября, когда он работал на складе,  к нему подошел Барчук и сказал:
- Василий, у меня есть к тебе просьба. Ты скоро освободишься, и у тебя будет возможность, не сразу, потом, когда выберешь время….  У меня никого там, на свободе, нет, кроме сына Анатолия. Жена давно умерла, а он должен быть жив, если не погиб на войне. Знаешь, просто написать письмо, это будет не то, ты его сам найди, и расскажи все об его отце, обо мне, значит. Скажи, что я всегда о нем помнил, любил…. Найдешь ты его в Москве, улица Мещанская 8, это Мещанский район, а звать его Анатолий Степанович….
- А фамилия? – спросил Василий.
- Барчук, конечно, как и меня….
Наутро следующего дня выяснилось, что Барчук повесился. Повесился не в бараке, а в дровяном складе. Никакого следствия   –  не было, так как подозрений ни на кого не было. Все понимали, что уголовники повесить его не могли, они его просто пришили бы. Так что за пару дней, об этом все забыли.
Совсем скоро, в спецпоезде,  Василия отправили  под Москву, в какой-то лагерь для перемещенных. Там он побыл несколько дней, и после этого, его освободили, без права проезда через Москву.


                15

Рано наступила зима. В первых числах декабря выпал снег и накрыл своим пушистым одеялом все вокруг. Татьяна Андреевна с трудом открыла дверь на улицу, очистила все  от снега, и стала с утра обходить домашнюю живность. И тут она увидела, что с улицы, к ним во двор, зашел какой-то человек, весь сгорбленный, заросший, страшный и грязный. В руках у него ничего не было, но их он держал в карманах. «Уголовник, бандит» – мелькнуло у нее в голове. Она машинально схватила вилы, что стояли тут же в сарае, и окликнула незнакомца:
  - Эй, чего надобно здесь! Ану, уходи….
Незнакомец увидел ее и, вынув руки из карманов, стал подходить к ней со словами:
- Это я, Василий…. Вы что, Татьяна Андреевна, не узнаете меня?
Татьяна Андреевна просто обомлела. Постепенно она признала его. Но как он изменился, худой, весь измученный, одет в грязную телогрейку. Где и делся тот бравый, жизнерадостный и веселый Вася, ее зять, всегда наглаженный, чисто выбритый, с гордо поднятой головой.
Когда они зашли в дом, Елена почти обомлела, то ли от радости, то ли от вида Василия. Валентин залез на еще теплую печь и не мог понять, что это за дядька пришел к ним в дом, страшный такой, больше похож на бандита, чем на хорошего человека.
Быстро разожгли печку, нагрели воду и стали отмывать Василия, стричь и брить. Все его тело было искусано вшами, кожа местами стала белой, покрытой как бы лупой. Одежду его, всю заполненную  вшами, тут же сожгли во дворе. Елена ни о чем его не спрашивала. В душе она была рада, что Вася вернулся к ней, живой, не калека, с руками и ногами. Наконец у нее загорелся огонек на счастливую семейную жизнь. Она тут же представила себе, что уже через пару дней, она, вместе с Василием, пойдет в ее школу, он устроится там работать, и они заживут счастливо и в любви.
Насторожило лишь Елену то, что он явился домой в таком виде. Фронтовики такими домой не приходили у них в селе. Они, многие, были калеки, лица их были изуродованы войной, но они приходили жизнерадостные, полные желания жить. У всех были награды на груди. Василий пришел совсем иным. И что еще ее огорчило. На своего семилетнего сына он не обратил ни малейшего внимания, не обнял его, не взял даже на руки….
Она, ни о чем, его не стала расспрашивать. Вскоре ушла в школу, а когда вернулась домой, застала его изрядно выпившим. Так прошли несколько дней. Никуда Василий не пошел, все сидел дома, лишь изредка  больше говорил с Татьяной Андреевной, чем с женой. А под самый Новый Год, одел с утра,  свое старенькое пальто, попросил у Татьяны Андреевной денег в долг, и направился к двери уходить, ничего, никому не объясняя.
Елена поймала его почти у порога и спросила?
- Куда уходишь, Вася?
-Еду в Тодосы, к своим родным – ответил он.
- А как же я, как же сын? – еле выдавила из себя она вопрос.
- А ты, оставайся со своим Олегом Федоровичем – лишь ответил он, и ушел.
И, вдруг ее молодое, всегда такое приветливое и красивое лицо собралось в чудовищную, отвратительную гримасу плача: губы растянулись и опустились по углам вниз, все мускулы напряглись и задрожали, брови поднялись кверху, наморщив лоб глубокими складками, а из глаз необычайно часто посыпались крупные, как горошины, слезы. Обхватив руками голову и положив локти на стол, она принялась качаться взад и вперед всем телом и завыла нараспев в полголоса.  Сухие губы нервно вздрагивали,  а вся она дрожала и лишь плакала, плакала…. 
Немного успокоившись, она, закончив уборку комнаты, с удовольствием подумала: «Ну, вот и все», словно одновременно порядок установился и в комнате, где застелена кровать, а подушка уже не смята, и в ее душе. Но когда не стало пепла возле изголовья кровати, и последний окурок был убран с краешка этажерки, она поняла, что пыталась обмануть себя, и что ей ничего не надо на свете, кроме Василия.
 Она после этого снова долго плакала. Ее сынишка, тихо сидел на печи, в углу, и ему тоже хотелось плакать. Но он лишь закусив зубами нижнюю губу, сидел, молча, и жалобно смотрел на мать. Ему совсем не жалко было, что этот чужой дядька, грязный и вшивый, ушел от них. Ему жалко было свою маму. Не понимал он, почему она так плачет, и жалеет, что он ушел от них. Ведь им, втроем с бабушкой Таней, так было хорошо вместе. Пока не появился этот дядька, которого с первого же дня, ему строго настрого приказали называть «папа», и всё, так сразу изменилось вокруг. Мама плачет, бабушка тоже, ходит, и все вытирает платком слезы. Он был почему-то уверен, что это совсем не его «папа». Настоящий папа не может быть таким. У его друзей тоже были папы, но они были совсем другие. Многие не вернулись с фронта. Но те, что вернулись, были добрые и приветливые. А этого «папу», вот такого, как этот дядька, он не хотел.
Теперь Елена изменилась, стала мало общительной, при всякой возможности, только закончатся уроки в школе, уходила домой. Она замкнулась в себе и  все чаще размышляла про себя, вспоминая свое детство, юность, молодость. Ей уже исполнилось двадцать девять лет, самый расцвет для женщины. Семья, дети, любимый муж, работа, доставляющая человеку удовлетворение и самореализацию, состоятельная жизнь, друзья. Из всего перечисленного, у нее не было ничего, кроме ее первенца – сынишки, в котором она души не чаяла, любила его больше своей жизни. А он же вдобавок, был копией Васи, ее мужа. Бывший ее коллега по работе, прекрасный учитель, красивый мужчина, наделенный незаурядным умом, он ее сразу, с первых дней их знакомства – очаровал. Она любила его, без него она не представляла свою жизнь, без него, для нее, все блекло вокруг, теряло краски и выгорало. Семь долгих лет она ждала его, сначала из армии, а потом с войны. Она не теряла веры в него, не теряла надежды, что рано, или поздно, они снова будут вместе. Она знала тех «добродетелей», которые оговорили ее перед ним. Она знала и то, что всё то, что они рассказали Василию, была сплошная ложь, выдумка, быть может, копия их собственного бытия. Она знала, что она чиста перед Василием, она ждала его, когда уже многие могли бы уже и забыть. Она его ни чуточку не ревновала, верила ему, даже больше чем себе. А он, как, оказалось, был совсем не таким. Ревность одолела его всего. А это значило, что он ее не любил, не уважал ее, просто хотел владеть ею, как вещью.   
Главное изменение, которое теперь происходило в ней, состояло в том, что у нее ослабевало чувство своей особой натуры, личности, и силилось, росло, чувство судьбы. Желание счастья ушло, но появилось множество мечтаний: больше погулять с сыном, почитать с ним книгу, пообщаться с подругой, помыться в парной баньке…. Она стала сторониться всех мужчин, даже перестала общаться со своими коллегами по работе. «Судьба!  Судьба, и ни что иное, определяет ее жизнь» – так решила она для себя.


                16


В этот день, в доме у них, собралось много гостей. Почти все родные и друзья Василия, со всех Тодос, пришли к ним, чтобы встретиться с ним, вместе порадоваться его возвращению с войны.  В этом старинном, казацком селе, издавна повелось поддерживать родственные отношения. Даже, троюродный брат, или сестра, здесь считались очень близкой родней. А если учесть, что по матери Василия, здесь, в селе, жили еще ее шесть сестер, и по отцу еще три сестры и четверо братьев, то можно представить себе, сколько  родни здесь только собралось.
Мать не пожалела всех своих сбережений, но накрыла изысканный, как для села, стол.  Благо, самогонки здесь было хоть отбавляй. Ни какая власть, в том числе Советская, не могли запретить, производить ее здесь, для своих потребностей. Украинская земля  щедро дарила крестьянам урожаи сахарной свеклы,  так что сырья, для самогоноварения, здесь было в избытке.
Векла Васильевна, мать Василия, была портнихой «высшего разряда». Она обшивала, как минимум, пол села. Поговаривали, что если надо было срочно пошить костюм для новобрачного, она могла это сделать за один день. Поэтому, даже в самые  тяжелые годы, когда с материей, как в селе, так и в городе, было сложно, у нее в сундуке, и в шкафу, всегда лежали целые тюки ткани. Часто обворовывали ее. Она рассказывала, что однажды, воришки, за одну ночь, сделали подкоп под ее шкаф. И пока все спали, они вынесли со шкафа всю ткань. Поэтому на ночь, всегда ставни на окнах у нее, были плотно закрыты. Двери на ночь, тоже закрывались. Хотя днем, все было открыто настежь. Самым надежным замком, днем, был веник, который ставили под дверь, если дома никого не было.
За столом правил в этот день, двоюродный брат Василия, Иван Продан. Он был в солдатской гимнастерке, и его грудь – вся была увешана военными наградами. Прошел он всю войну рядовым, был автоматчиком, разведчиком. Не один раз брал «языка». Василий же был одет в пиджак, который ему сшила мать еще до войны, и никаких наград у него на нем не было. Лишь после пятой, или десятой чарки, кто-то вдруг заявил:
- Вася, а как же ты воевал, расскажи?
На этот выход, Василий спокойно, и интеллигентно парировал:
- Воевал доблестно, мужики, как все солдаты и офицеры Красной Армии. Бывал и в разведке, был переводчиком, артиллеристом. На стене Рейхстага собственноручно расписался….
- А какие награды Родины имеешь? – все тот же голос спросил.
- Иконостас, у меня, достойный, не сомневайтесь….
Гуляли тогда долго, и на второй, и как водится, и на третий день.
С их семьи, здесь не было только отца, Якова Прокопьевича, который умер еще в 38-м, и младшего брата Василия, Шуры. Он пропал без вести еще в 41-м. Свидетелем того был как раз Иван Продан. Поминали за столом, как водится, отца и Шуру, как без вести пропавшего.
           Как только началась война, Шуре было всего шестнадцать лет. Вот и начали они с парнями игры в «Красных партизан». Объявили об этом на все село, часто убегали из дому, где-то пропадали. Однажды староста, почти за уши привел его домой и сказал:
-Векла Васильевна, угомони парня, а то, плохо кончится….
А совсем скоро, немцы начали забирать молодежь в Германию,  забрали и Шуру. Вместе с ним, до ближайшей станции Адабаш, в тот день гнали и Ивана Продана. Тот был старше Шуры на два года, и шел в колоне далеко позади. Когда проходили мимо лесочка, Иван видел, как Шура выскочил из колоны, и направился бежать к лесу. Полицаи, из охраны, начали стрелять по нему, но когда он почти скрылся уже в лесу, Иван тоже стал бежать, и ему удалось скрыться. Он перешел линию фронта и был зачислен в действующую армию. А судьба Шуры, так и осталась неизвестной.
Сразу после Рождества, Василий отправился в сельскую школу. Там его, очень по-дружески принял директор, Шатко Сергей Иванович, зачислил его в штат школы учителем истории и немецкого языка, и уже, после окончания зимних каникул, тот приступил там к работе. 


                17

А  в то время, когда его уже поминали, как без вести пропавшего, Шура был еще живой. В составе  военной округи 2  «Буг», которой командовал Василий Левкович, Шура сражался в третьей сотне, в Украинской Повстанческой Армии (УПА). Со своими побратимами, он уже четвертый год сражался за свободную Украину. Никто не знал его настоящей фамилии. Все знали его как Шура Кузнечик. Били немцев, а когда фронт подошел к западным регионам Украины, стали воевать и против Красной Армии. До этого, много, плечом к плечу, громили немцев вместе с партизанами Ковпака и Федорова. А потом, когда их цели разошлись, стали воевать друг против друга.
Как раз, за день до Рождества, в засаду их сотни, попала колона внутренних войск. Шура был опытным пулеметчиком. Два года уже, не разлучался он никогда, со своим пулеметом MG-42, который отбил он собственноручно у фашистов. Его острые соколиные глаза четко видели в прицел пулемета врага, и он косил их, как коса молодую траву ранним росяным утром. Только убитыми повстанцы насчитали тогда больше полусотни солдат внутренних войск СССР, в то время как своих потеряли двенадцать человек.
После его побега от увоза в Германию, в начале войны, он тут же попался полицаям, но уже с противоположной стороны лесочка. В средней полосе Украины, лесов мало, а за величиной они, что заяц, в три прыжка может перебежать их.  Служаки тут же, отправили его до станции Адабаш, а там погрузили в эшелон, отправляющийся в Германию. Весь день и ночь, поезд все шел, и шел на запад. Но молодые ребята в их вагоне, время зря не тратили. Доски в его полу были старые и прогнившие. Они нащупали место, где  были самые трухлявые и проломали там лаз. Как только поезд дошел до Карпат, и на перевале стал замедлять ход, парни один, за одним, стали выпрыгивать, прямо на железнодорожное полотно. Немцы спохватились, но было уже поздно. Кто-то погиб от пуль, но Шура успел скрыться в лесу. Вскоре он прибился к семье лемков, что жила на высокогорье. Украинский язык он знал прекрасно, но его диалект был центрально-украинский. Это ни как не мешало ему жить среди карпатцев. Он там косил траву, ухаживал за отарами овец, даже научился доить козу, заготавливал дрова и работал на лесоповале. Так он прожил там до середины 42-го года, а когда началось в западных регионах Украины повстанческое движение, он вступил в УПА.
Все повстанцы знали, что на 10 февраля 1946 года, кремль запланировал проведение всеобщих выборов в Верховный Совет СССР, поэтому планировалось там, к этому времени окончательно разгромить повстанческое движение в Украине и его подполье.  С этой целью, в западные регионы  подтягивались огромные силы. Внутренние войска там, были реорганизованы в четыре дивизии, и отдельный мотострелковый полк. Здесь же были сосредоточены кавалерийская дивизия и несколько батальонов танковой дивизии имени Дзержинского, общей численностью более 60 тысяч человек. Повстанцев тогда уже оставалось не больше 15 тысяч. Но они вели ожесточенные бои и не давали возможность советам проводить там коллективизацию, и устанавливать свои порядки.  Кроме того, там дислоцировались четыре армии, общей численностью более 300 тысяч человек.
Повстанцы тоже время зря не тратили. Наносили оккупантам то там, то тут удары, жалили их, как пчелы  весной.
Сразу же, после Рождества, их сотне был отдан приказ уничтожить все запланированные избирательные участки и пройти рейдом Демидовский район Ровненской области. Уже возле села Весела Гута, партизан атаковала рота внутренних войск, завязался бой. Постепенно повстанцы окружили оккупантов и те запросили помощь из райцентра. Скоро прибыли четыре танка и две роты солдат. Все вместе, они оттеснили повстанцев до села Курдыбановка, Бучакского района, где те окопались, и заняли круговую оборону. Бой продолжался два дня. В конце концов, после пяти неудачных мобильных навал, внутренние войска отступили. Партизаны уничтожили два танка и 47 человек солдат. Сами потеряли при этом двенадцать.
А уже перед самыми выборами, 1 февраля 1946 года, командир военной округи 2  «Буг», Василий Левкович, вынужден был послать для связи с подпольем своих связных. Сотник, где сражался Шура, порекомендовал с группой отправить Шуру, решив, что его диалект не вызовет подозрения у гэбистов, и он сможет пробраться к подпольщикам. Задание состояло в том, чтобы вывести подпольщиков на тайник с оружием, чтобы укрепить их позиции, и вместе ударить по оккупантам.
Третьего февраля, Шура, вместе с подпольщиками, почти достиг тайника. Но, оккупанты, как оказалось, уже знали их замысел и лишь хотели уничтожить и взять часть живыми их группу. Завязался бой, повстанцы отбивались изо всех сил. Но, победило большинство врагов. Последними из группы, оставались еще живыми Шура, и его побратим Олекса, которые подорвали себя гранатой, когда гэбисты их стали окружать.
Шура был боец, может быть с самих пеленок  - боец, ничего не знающий кроме борьбы, всё отстраняющий, кроме борьбы. Таким, навсегда, запомнили его побратимы.


                18


В их педагогическом коллективе, были одни женщины, кроме Василия Яковлевича, и директора, Сергея Ивановича.
 Уже с первых дней работы в школе, у Василия стали не складываться отношения с ним. Уж очень сильно, Сергей Иванович, хотел выглядеть во всем правильным, чистым, изысканным. Василию Яковлевичу все это было не до души. Его старший коллега из кожи лез, чтобы походить на ледяную глыбу, которая двигалась плывущей по морю жизни, но только верхней ее частью, что отражала волны, слушала шум и плеск воды, дышала. Все остальное, это была ее нижняя часть, скользившая в холодном мраке. По мнению Василия, как раз она, подводная часть, и придает устойчивость и плавучесть той, верхней части. Поэтому, он стремился, чтобы в коллективе была дисциплина, порядок, а Сергей Иванович, всем хотел быть хорошим, со всеми по панибратски заигрывал.  Каждый из них, всегда имел противоположное мнение, по одному, и тому же вопросу. Вскоре их обоих вызвали в районо, в поселок Новоукраинка, где заведующий предложил, чтобы в их школе, как и положено, по штату школы, был завуч. Там же и определились. Завучем был назначен Василий Яковлевич.
Он  видел, что Сергей Иванович, весь дрожит от злости, что все так разворачивается, но ничего  поделать не мог. Не понимал тогда Василий, в чем была причина того, что именно его, решили назначить завучем. Но вскоре он во всем разобрался.
Так шли дни за днями. Как-то, вечером, по пути домой, он решил проведать свою одноклассницу, дочь мельника, Екатерину Москаль. Еще со школы они симпатизировали друг другу, но та, быстро выскочила замуж, после школы, за главного врача сельской больницы, и их пути разошлись. Муж Екатерины попал на фронт сразу в начале войны, и погиб еще под Сталинградом, и теперь она была одна. Дом, в котором она жила, был старинной постройки, из тех, упрямых домов, которые летом хранят прохладную сырость, а в осенние холода не расстаются с душным и пыльным теплом.
Он робко постучал в дверь, никто не открывал, потом снова постучал. Когда дверь отворилась, на пороге он увидел пышногрудую, всю сияющую румянцем на щеках Екатерину. Стояла она перед ним, одетая в шикарное черное платье, а на плечи был накинут платок, весь в цветах.
Он видел ее, не видя ни платка в цветах на ее плечах, ни черного платья, ни ее глаз и лица, ни ее рук и плеч….  Он словно не глазами увидел ее, а незрячим сердцем. А она ахнула и не подалась немного назад, как обычно делают пораженные неожиданностью люди.
Он поздоровался, и что-то она ему ответила.
 Он шагнул к ней, закрыл глаза, чувствовал и счастье жизни, и готовность вот тут же, сейчас умереть, лишь бы ее тепло,  касалось его.
 Она спросила его о чем-то, и он ответил, идя следом за ней по темному коридору и держа ее за руку, словно мальчик, боящийся остаться один в толпе.
Они вошли в комнату с окном, выходящим на глухую стену соседнего дома.
 У стен стояли две кровати – одна с мятой, плоской подушкой, застеленная цветным одеялом, вторая под белым кружевным покрывалом, с белыми, взбитыми подушечками.
Детей у нее не было, жила она теперь одна, лишь изредка к ней заходил ее отец, тоже живший одиноко, возле самой мельницы. Как понял Василий, жила не бедно. Тут же на стол она поставила разные угощенья и водочку. Что сразу бросилось ему в глаза, на столе стояли и блины с вареньем. Эти блины ему помнились здесь еще с 32-го года, когда кругом был голод, а в семье мельника его угощали тогда такими же блинами.
Не пришел он домой ни в эту ночь, ни во все остальные, так и остался жить у Екатерины. Мужики в селе были нарасхват. Война, больше половины, оставила по всей Европе, в братских могилах.
А в конце марта, на адрес Веклы Васильевны, ему пришло письмо от Елены. Через Лиду, сестру, мать  передала об этом ему, но лишь в апреле он зашел домой и забрал письмо. В письме, Елена сообщала, что она беременна, решила ребенка сохранить. Лишь спрашивала его, как назвать после рождения ребенка. Василий, не мешкая, написал ответ. Он был коротким и сухим: «Ребенка признаю своим. Если родится сын – назови Александр, если дочь – Александра».
Екатерина была любвеобильной женщиной. А как оно часто бывает, бог сводит совсем разных людей в жизни. Вот и муж ее, был щупленьким, вечно больным человеком. Сам он был врач, и постоянно искал в себе какую-то болезнь.  Работе он полностью отдавал себя, и люди его знали как хорошего доктора, а вот у себя в семье, порядка у него не было.  А она работала в колхозной конторе экономистом. Кругом ее окружали люди, и многие из мужиков засматривались на нее. Она следила за собой, всегда была аккуратно причесана, ее волосы локонами падали на плечи, губы всегда в помаде, а ее бюст – просто околдовывал мужиков.
Когда она услышала, что с фронта вернулся Василий, ее как бы подменили. Она воспрянула духом, и стала еще более привлекательной. Она ждала его, знала, что рано или поздно, он придет к ней. Так оно и случилось. Векла Васильевна знала об их отношениях, и была этому очень рада.
Лишь один раз сын привозил  свою жену Елену в Тодосы, и с первого же взгляда, свекровь невзлюбила ее. Куда уж, ее сын был красавец на все село, перспективный жених, играл, пел, занимался фотографией, учился в педагогическом институте, и вдруг, привез учительницу  младших классов. «Она явно не была ему парой» – таков был вердикт свекрови.  С Еленой она была неприветлива, и так и норовила ее уколоть чем-нибудь. И то было не так, и это не по ее, и одевалась она не так, и говорила не то – всё свекрови не нравилось. Что уж там говорить, даже младшая сестра  мужа, Лида, и та, глядя на свою мать, пыталась следовать ей, и хоть чем-то уколоть  невестку.
Елена, молча тогда, вынесла все обиды, но больше не стремилась попасть в гости к своей свекрови. Невзлюбила и она ее.


                19


Конечно, Василий, был человеком амбициозным, с некоторым гонором, но –  с полным самообладанием. Чем дальше, тем все больше и больше накалялись его отношение с директором. Во всех вопросах, у них было полное непонимание друг друга. Иногда он приходил домой, и хотелось все бросить, и уйти работать куда-то совсем не по педагогическому профилю. Но он чувствовал, что там, в школе, его стихия. Он любил работать с детьми, с коллективом учителей. С педагогами у него вообще сложились прекрасные отношения. Он всех понимал, и учителя с ним были в хороших отношениях. На то время, Василий прошел уже такую школу жизни, что другим бы ее, было на десятерых. Мало с кем он общался в селе, кроме родни. Издавна у них в роду было заведено, что родня – это святое дело.
Но как-то, он зашел в буфет в самом центре села, чтобы выпить кружку пива. Там он встретил своего одноклассника, с которым не виделся много, много лет. Разговорились, и тот поведал Василию историю его друга, кузнеца Вайдемира.
 Оказывается, когда началась война, Вайдемир каким-то образом остался в оккупации. У цыган не было особой тяги служить в армии, но Вайдемира, по всей вероятности не призвали служить по той причине, что у него была повреждена правая нога, и он сильно хромал.
 - Так вот – рассказывал друг: «Когда пришли немцы, он по-прежнему стучал молотком в кузнице. Работы там ему, и в те времена, было предостаточно.  Однажды, приехали немцы, усадили его в мотоцикл, приказали взять с собой инструменты, и увезли с собой. Ехали не долго, километров три за село, в сторону Адабаша, где приказали ему перековать несколько лошадей. Надо отдать должное немцам, и назад, они повезли Вайдемира на мотоцикле. Уже совсем недалеко от села, в лесопосадке, он приметил разбитый советский танк КВ. На следующий день, он отправился к танку и все там хорошенько обследовал. Обнаружил, что у него полностью перебиты обе гусеницы, башня сдвинута, но еле-еле держится наверху, моторный отсек выгорел. Там в основном все целое, но  погорели шланги, провода, в общем – все, что горит. Боеприпасы там тоже небыли.
Каждый день он стал приходить к танку и потихоньку чинить его. На бывшей колхозной станции раздобыл шкворни для гусениц, и быстро их собрал. Трудно пришлось с башней, но при помощи домкратов и ее он поставил на место. Сложно было раздобыть провода. С нескольких старых комбайнов, готовых разве что на металлолом, он снял провода и некоторые детали в моторное отделение. Где-то к концу осени, он полностью танк починил. Вручную все проворачивал, все механизмы работали исправно. Осталось раздобыть топливо. Здесь оно было только у немцев и то, на строгом учете. Каким-то образом решил он и этот вопрос».
- А  дальше  было следующее – продолжал друг:
«В какой-то из дней, Вайдемир завел танк и покатил потихоньку вдоль села, а затем проехал и через село. Здесь он наделал такого шума, что немцы переполошились и  стали звать подкрепление. Так он ездил от села к селу, пока не закончилось топливо. Что было с танком, что стало с Вайдемиром, больше никто не знал».
Василий выслушал эту историю, и представил себе, как, это могло быть. Вполне возможно, что это была лишь народная легенда, но он знал своего друга, знал его характер и золотые руки. Так что, для себя он, в душе, этот рассказ оставил как быль.
А с реальных событий времен войны было то, что в конце 43-го, после освобождения села от немцев, его житель  отдал государству деньги на строительство самолета. Денег хватило на его постройку, и на нем была надпись: «От Тодос – Красной Армии».
Как только закончился в школе учебный год, Василий отправился в Харьков. Нужно было оформить все документы, для продолжения учебы в институте. Ведь он окончил всего лишь два курса. Надо было получить диплом, чтобы иметь перспективу дальнейшего своего продвижения по работе. Он понимал, что готов на большее, чем просто работать учителем, даже завучем.  Стал задумываться он и о вступлении в партию. Нужна была рекомендация. А, кроме того, не знал он, как здесь будет с пребыванием его в плену.
В середине июля, он возвратился поездом из Харькова, и шагал по пыльной дороге из станции Адабаш к себе в село. Неожиданно его обогнал старенький «Виллис», обдав с ног до головы степной дорожной пылью. Когда пыль улеглась, он увидел, что авто стоит на обочине и из него вышел пожилой человек.
Когда Василий поравнялся с автомобилем, тот неожиданно для него обратился:
- Вася, сынок, не узнаешь меня?
Василий в недоумении смотрел на этого человека и не признавал в нем никого из своих знакомых.
- А я Рубан Иван Степанович, дядя Ваня, друг молодости твоего отца. Давай, вспоминай….
Здесь только Василия как бы осенило. Он вспомнил этого человека. Это с ним, его отец в Гражданскую войну, гоняли с шашками наголо разные банды контрреволюции. Это их отряд, окончательно разгромил банду Григорьева и освободил в Гражданскую от них Тодосы.
В дальнейшем, его отец стал работать по отбору лошадей для армии, а дядя Ваня пошел работать по партийной линии, и их жизненные пути разошлись. Не раз он мальчишка, сидел у этого человека на коленях, много раз гостил он у них в доме….
- Не узнал, Иван Степанович. Вы теперь такой солидный, вся голова в седине, как же можно  узнать….
- Видишь, а я тебя узнал. Даже больше того, знаю, что работаешь в школе завучем. Молодец. Смотри, не посрами отца. Ведомо мне и то, что не складываются у тебя отношения с директором….
- А откуда, знаете? – спросил Василий.
- Должность, вынуждает знать много. Я сейчас работаю первым секретарем  ройкома партии….
- Так это вы меня продвинули на завуча?
- Не продвинул, а доверил тебе эту работу. Я, знаешь, в районе несу ответственность за всё и за всех. Так что ты подбирай правильные слова.
Так они шли по пыльной дороге и все говорили и говорили. Ехал Иван Степанович именно к ним в село, чтобы проверить работу там колхозов. Затем они сели вместе в машину и еще, долго говорили обо всем.
Уже в селе, Иван Степанович, на прощанье сказал:
- Ты Василий, вот что. Заходи ко мне лучше в Новоукраинке домой. Не ходи по кабинетам. Знаю всю твою военную биографию. Думаю, придется тебе не просто. Так что – заходи, потолкуем….


                20

Если описывать жизнь семилетнего мальчишки в селе, летом, то это можно делать или в черных тонах, или в цвете, самыми яркими красками. Жизнь Валентина в селе Жуки, подлежала описанию лишь в цветных тонах.
Наконец окончились занятия в школе, остался позади первый, невыносимо скучный класс. Валентин еще до школы перечитал пол детской школьной библиотеки, а там,  надо было читать букварь, считать на палочках….
Теперь пришла свобода. Лето – самая чудная пора для мальчишки. Половину дня можно купаться в озере, и никто тебе не указ. Пока вся борода не станет черной от ила, можешь с мальчишками бултыхаться  в воде, без всяких ограничений. В украинском селе мальчишки в таких случаях кричат: «Вылазь уже из воды, а то верба на жупе вырастет»….
Но в каждое воскресенье, его бабушка Татьяна, обязательно шла на базар, в Оболонь и иногда брала  его с собой. Вот это была утеха, это была радость  жизни.
По дороге шли: старухи в черных платках и заспанные, накрашенные и расфуфыренные приезжие из города отдыхающие; угрюмые, надменные жены районных руководителей с синими и красными сумками;  деревенские женщины в сапогах-чоботах. Нищие кричали сердитыми, грубыми голосами, казалось, им подавали милостыню не из жалости, а от страха, что те могут вдруг, внезапно умереть.  По булыжной мостовой ехали колхозные грузовики-полуторки с мешками картошки и отрубей, с плетеными клетками, в которых сидели куры, которые вскрикивавшие на ухабах, как старые вороны.
  Больше всего привлекал, приводил в отчаяние, и одновременно ужасал мясной ряд. Валентин видел, как однажды, с подводы стаскивали тело убитого теленка с полуоткрытым бледным ртом, с курчавой белой шерсткой на шее, запачканной кровью. Бабушка тогда, покупала там кусочек мяса, и ему хотелось помочь теленку поднять повыше бессильную голову. Он понял, откуда в бабушке взялась такая нечеловеческая жестокость, помнил, как она убивала червяков в коконах шелкопряда, обливая их кипятком, видел, как она резала курицу. Она брала курицу на руки, что-то бормотала ей, а курица доверчиво кудахтала. Потом бабушка делала что-то очень быстрое, незаметное, но, видимо, ужасное, и швыряла курицу через плечо.  Она вскрикивала и бежала, хлопая крыльями, и он видел, что у нее нет головы, – бежало одно безголовое куриное туловище. Бабушка так убивала ее. Пробежав несколько шагов, туловище падало, царапая сильными, молодыми лапами землю, и переставало быть живым.
  Смерть, жившая в нарисованном лесу, где нарисованный волк подкрадывался к нарисованному козленку, убитая бабушкой курица и теленок с мясного ряда, постепенно ушли с его сознания, как сказочные персонажи. Он почувствовал постепенно, что и он смертный, не по сказочному, не по книжке с картинкой а, в самом деле, с невероятной очевидностью.
  Он понял, что когда-нибудь умрут его бабушка, мама. Смерть  когда-то, придет и к нему и к ним, не из сказочного леса, где в полумраке стоят ели, – она придет из этого воздуха, из жизни, из родных стен, и от нее нельзя спрятаться. Перед его глазами так и продолжала стоять та картина, когда еще перед Новым Годом, тот чужой дядька ушел от них, а мама и бабушка плакали и плакали. Тогда его родная мама сразу постарела у него на глазах….
Возле их дома, среди дряхлых, бесплодных яблонь, паслась их пожилая коза, бродили меченные краской куры, всплывали по травинкам немые муравьи. Шумно, уверенно вели себя между деревьями вороны, воробьи, и, робкие деревенские полевые птицы, чьих имен он не знал.
Ему вспомнилось, как еще в прошлом году, перед самой школой, мама повела его впервые в жизни в парикмахерскую. Там стриг его старый еврей. Все звали его Эдуард. Когда этот Эдуард уже заканчивал стрижку, в парикмахерскую пришла его жена, тетя Мира, и обратилась к нему:
- Хаим, ты как всегда не убираешь в парикмахерской, все ждешь, что Мира придет, и все здесь сделает за тебя….
Валентин слышал этот разговор, и тут же спросил:
- Дядя Эдуард, а почему тетя Мира называет вас Хаим?
- О, дорогой мальчик – ответил он. Ты еще маленький, и не знаешь, что в Англии, всех Хаимов называют Эдуард.
Когда дядя Эдуард закончил стрижку, Валентин подошел к тете Мире, и показал ей кокон шелкопряда, спрятанный им в спичечном коробке.
- Фе, зачем тебе эта гадость, выкинь ее скоренько. – Елена, зачем ты ребенка учишь нехорошему. Лучше бы букварь читал – обратилась она к маме с этими словами….



                21


Ей казалось, что люди, которые ее  теперь окружали, были особо уверенными, сильными, и эта их самоуверенность успокаивала их. Вот такая же убеждающая уверенность есть у знаменитых докторов, у заслуженных рабочих в прокатных цехах, у закройщиков, кромсающих драгоценное сукно, у пожарников, у старых учителей, объясняющих у доски. Но она, была не та….
 До войны Елене представлялось, что она должна прожить счастливую жизнь. Несмотря на тяготы, бедность, голод, – она училась в техникуме, работала, вышла замуж, родила сына, и жизнь в будущем, всегда ей представлялась счастливой. Ее окружали хорошие люди, и казалось, что ничего не сможет омрачать ее. Во многом все изменила война. Даже в первые, послевоенные годы, как-то жить было можно, еще живой была надежда, что возвратиться ее муж, и все станет на свои места, и они будут счастливо жить одной семьей.
Теперь она была одна, с маленьким сыном на руках, к тому же беременная на девятом месяце.  Василий уехал в свое село Тодосы, и не отзывался, и не писал. А жизнь в селе становилась всё тяжелее. Еще весной были какие-то запасы пшеницы, кукурузы, ячменя. Теперь все ранее запасенное ушло, а поступлений никаких не было. Татьяна Андреевна почти ничего с колхоза не приносила. На ее трудодни не выдавали теперь ни зерна, ни мяса, ни денег.
 Нелегко, было им строить свой семейный бюджет, прожить на деньги, остававшиеся из четырехсотрублевого жалования Елены, после вычета подоходного и культурного налога, после вычета госзайма. Новых вещей они не покупали, перешивали старые, их коза сдохла, молока не было где ни взять, ни купить. Обед состоял у них, в лучшем случае, из супа, очень редко из каши, с постным маслом, и Елена как-то съела три тарелки супа, сказала: «Ну вот, сегодня у нас обед из трех блюд».
  Мать не вспоминала о том, как жили они раньше. Сама она была из семьи бедняков, ее муж умер еще в 24-м от туберкулеза, оставив ее одну с  пятью детьми. Теперь их осталось четверо. Фёдор, самый младший погиб, но все остальные ее дети были устроены, лишь Елена, как, оказалось, стала одинокой, да еще и с животом.
Всю последнюю ночь они не спали, говорили. И все смешалось – мать, обычно сдержанная, говорила с дочерью о том, что фактически ее  покинул  муж, говорила о его ревности, унижении, обиде, об отсутствии у него любви, жалости. И удивительно было Елене, – мир человеческой души был таким огромным, перед ним отступила даже ревущая война, а вот к ней, этот мир почему-то стал оборачиваться спиной.
А утром они встали, не говоря ни слова, Татьяна Андреевна ушла  работать, на свою шелкопрядную ферму, а Елена с Валентином, отправились в школу,  так как начался новый учебный год.
А уже двенадцатого сентября, Валентин, как всегда отправился в школу, а его мать почему-то, осталась дома. Вечером после гулянья, он пришел домой, но его, тут же, выдворили из дома на улицу. Бабушка сказала, чтобы гулял еще подольше. В доме все суетились, горела печка, грелась вода. К ним пришла тётка Маланья, родная сестра Ефима, мужа тетки, Ольги.
Валентин был только рад, что его отправили на улицу. Совсем не хотелось садиться за уроки, и он залез на крышу сарая и стал наблюдать за вечерним небом. На западном его небосводе, появилась ранняя, очень яркая звезда. Она так ярко горела, как никогда. Он часто ее видел, но почему-то, сегодня, она казалась необычной. В их доме горело несколько ламп, и все там люди суетились, бегали….
- Странно все это – думал Валентин.
Позвала его домой бабушка Татьяна, когда он даже стал промерзать на чердаке. Как там ни было уютно, но ранняя осень уже стала шепотом напоминать о себе.
Когда он зашел в дом, на кровати он увидел свою маму. Она была какой-то необычной, лежала, а возле нее был небольшой сверточек, в белой простыне и одеяльце. Бабушка подвела его к маме и сказала:
- Вот, теперь у тебя есть братик, посмотри на него….
Валентину было совсем не интересно смотреть на какого-то, вдруг появившегося из неоткуда, братика. Тем более, когда он заглянул в сверток, там он увидел гадкое, сморщенное существо, с красным лицом.
Уже через два дня Елена ушла на работу, и все тяготы по уходу за новорожденным легли на бабушку.
А осень 46-го года выдалась холодной и голодной. У Елены быстро пропало молоко, больше всего из-за ее переживаний за свою неопределенную судьбу. Малыша не было чем кормить. Пока было еще немного овса, то бабушка его перетирала в муку, смачивала его водой, заворачивала в марлю, и давала малышу это сосать. Он все время орал и не давал никому покоя. В какой-то момент и Валентину это стало надоедать, и он просто убегал из дому. Совсем скоро, в доме уже не было никакого зерна. Взрослые кушали еще овощи, запасенные с лета и осени, а малыш – требовал молочка. Слава Богу, на хозяйстве еще оставалось несколько курочек, но они, несмотря на то, что и их было нечем кормить, хоть изредка, приносили яйца. Бабушка обменивала у соседей эти яйца на стаканчик молока. Совсем скоро пропали яйца, не стало и молока. И тут стал выручать Валентин. Каждый день, после школы, он отправлялся в поле, искал там только скошенное поле от пшеницы и там собирал колоски, упавшие на землю. По тогдашним законам, это было страшное преступление, что приравнивалось к государственной краже.
Валентин умудрялся принести домой пару десятков колосков и, таким образом было хоть чем-то кормить младенца.  Однажды и ему не повезло. Не успел он собрать немного колосков, как тут же попался. Охранник, который делал объезд поля на лошади, увидел и поймал его. Привел на ток, где обмолачивали и очищали зерно, и заставил его все зерно вывернуть в молотилку. Не знал он, что Валентин, на поле, нашел огромных размером железный гвоздь. Он тоже лежал у него за пазухой. Чтобы насолить хоть чем-то, Валентин вместе с колосками забросил в молотилку и гвоздь.
Тот охранник был не из плохих людей, знал, как бедует их семья и отпустил Валентина. А он, еще долго стоял на току, все смотрел и смотрел в ожидании, когда же, наконец, сломается та проклятая молотилка. Но она все работала и работала, как, ни в чем не бывало.


                22

Свое школьное жалованье, Василий тратил исключительно на развлечения, на одежду, на подарки Екатерине. Он не задумывался о еде, в ее доме всегда стол ломился от всего. Отец  приносил  в дом для своей единственной дочери  всё, что та желала, а она, не жалела для своего возлюбленного, ничего. Прошли октябрьские праздники, и все уже находились в ожидании Нового 1947-го Года. Здесь, в Тодосах, люди тоже бедовали. Колхозы, а их в селе было два, сдали государству всё, до последнего зернышка. Людям не выплатили за их трудодни деньги, не выдали ни зерна, ни сахара. В буднях школы, Василий не замечал ничего этого. Так и не ладил он с директором и уже стал подумывать о том, чтобы с лета – уйти работать в другую школу. Он видел, что в их школе, на должность завуча, претендует учительница русского языка и литературы, Ольга Ивановна, очень эмоциональная и интеллигентная женщина. Директор школы, тоже был филологом, преподавал украинский язык и литературу, и он ей, как коллеге, очень симпатизировал.
Ольга Ивановна была не из простых людей. Она очень хорошо ориентировалась в ситуации, и как могла, стремилась подколоть Василия Яковлевича. Она думала, что как историк, он не очень ориентируется в литературе, и потому специально в его присутствии, в учительской, всегда заводила разговор о литературе. Как правило, Василий Яковлевич не вмешивался в литературные дискуссии, но на этот раз и он не выдержал. 
- Забыли у нас Достоевского, – сказала она, неожиданно для всех  –  в библиотеках неохотно на дом выдают, издательства не переиздают.
  - Потому что он реакционен,  – сказал неожиданно для нее Василий Яковлевич.
  - Это верно, не надо было ему «Бесов» писать, –  вмешался учитель физики.
 Но тут Сергей Иванович спросил:
 - Вы уверены, Петр Лаврентьевич, что не надо было «Бесов» писать? –  Скорее уж «Дневник писателя» не надо было писать.
  - Гениев не причесывают, –  сказал Василий Яковлевич.  – Достоевский не лезет в нашу идеологию. Вот Маяковский. Сталин не зря назвал его лучшим и талантливейшим. Он   – сама государственность в своих эмоциях. А Достоевский   – сама человечность, даже в своей государственности.
Такой прыти Ольга Ивановна не ожидала от своего оппонента.
 - Если так рассуждать, –  снова вмешался учитель физики, –  то вообще, вся литература девятнадцатого века не лезет.
  - Ну, не скажите – сказал Василий Яковлевич. –  Вот Толстой опоэтизировал идею народной войны, а государство сейчас возглавило народную справедливую войну. Как сказал Петр Лаврентьевич   – идеи совпали, и появился ковер-самолет: Толстого и по радио, и на вечерах чтецы читают, и издают, и вожди цитируют.
 - Легче всего Чехову, его признает и прошлая эпоха и наша, – заметил Сергей Иванович.
  - Вот это сказанули!  –  вскрикнул физик, и хлопнул ладонями по столу. –  Чехов у нас по недоразумению признан. Вот так же, как в некотором роде следующий ему Зощенко.
 - Вы Чехова не обижайте,  сказала Ольга Ивановна, –  я его люблю больше всех писателей.
Их дискуссия еще продолжалась, быть может, еще долго, но, прозвучал звонок на урок, и все молча, разошлись по классам.
«А он не такой уж простачок»  – отметила про себя учительница русского языка….
Перед самым Новым Годом, Василий решил съездить в Новоукраинку и посоветоваться с Иваном Степановичем.
Екатерина сама набилась помочь ему, и выпросила у отца небольшие сани, чтобы Василий мог добраться с Тодос – в Новоукраинку.
Дорога была не короткой, почти восемнадцать километров надо было лошаденке тянуть сани, чтобы добраться до цели их поездки.
  Ивана Степановича дома не, оказалось, был где-то на совещании. Его жена радушно встретила Василия, приняла в дом, накормила и устроила его отдыхать. Муж ее пришел домой поздно, и не стал будить Василия, решил отложить их разговор на завтра. А завтра, был солнечный, воскресный морозный день. Снега природа-матушка подбросила еще больше. Пришлось им обоим, прямо с утра приняться расчищать двор, потому как, и двери на улицу было нельзя открыть.  За работой завязался и разговор.
- Знаю, знаю, что не клеится у тебя работа с Сергеем Ивановичем – начал хозяин. –  Скажу тебе, человек он сложный, есть у него какая-то подпорка, а какая – пока не знаю. Видишь, не член партии, а на своем месте держится крепко. Да и зачем тебе ориентироваться на Тодосы. Надо смотреть дальше, глубже. Партия ставит грандиозные задачи. Товарищ Сталин кадрам уделяет самое пристальное внимание.
- Я знаю, Иван Степанович. Сам вижу, готов на большее, тошно мне сидеть на этой должности. Связаны руки. Я прошел такую школу жизни, что ощущаю себя быть на руководящей работе, думаю, есть у меня такие задатки.
- Этого мало, желаний и умения. В партию тебе надо вступать….
- Я и сам много об этом думал – тут же выпалил Василий.
- С твоей биографией это будет не просто. Знакомился я с твоим делом в Киеве. Все очень не просто….
На этом он замолчал, закурил папиросу, сделал несколько затяжек и продолжил:
- А знаешь, Василий, когда твой отец на своем коне вывозил меня раненого из-под обстрела деникинцев, я уже потерял надежду остаться живым. Твой отец был знатный кавалерист, на одной лошадке сумел вывезти нас двоих. Так вот, – надежда и упорство в достижении поставленной цели, – возьми это себе за основу.
- Мне бы рекомендацию получить, и стать кандидатом, я оправдаю доверие партии – сказал на это Василий.
- Дам я тебе рекомендацию, не в этом дело. Ты сначала сам в себе разберись. Где дел свои документы? Надо отыскать, это твой существенный козырь. В душе,  в душе своей покопайся. Что у тебя там не на месте? Где, кстати семья? Почему у бабы в Тодосах околачиваешься, как какой-то альфонс? Давай, Василий разбирайся. Со всей своей жизнью. А разберешься – приходи, потолкуем….
Дорога назад Василию показалась длинной и долгой. Медленно скользили сани по неутоптанной дороге, лошадь часто останавливалась передохнуть. А он – все думал и думал над словами Ивана Степановича.
Есть у степи одно особо замечательное свойство. Это свойство живет в ней неизменно,  – и на рассвете, зимой и летом, и в темные ненастные ночи, и в светлые дни. Всегда, и прежде всего, степь говорит человеку о свободе… Степь, напоминает о ней тем, кто потерял ее.
«Кто-то из мудрых сказал, что «свобода» – это всего лишь человеческая зависимость от количества выпитого вина» – вспомнил Василий. «Глупость это чистой воды» – сделал тут же он заключение. «Свобода – это осознанная необходимость» –  вот чем надо руководствоваться! Это его путеводитель по жизни! Здесь Иван Степанович прав. Надо наводить сначала порядок в своей жизни, а уже потом замахиваться на большее, так правильно, и отступать от этого не надо»  – решил он.
               

                23


Наступил Новый, 1947 год. Мало что хорошего, с первых же дней, он принес в украинское село. Голод! Снова наступил здесь голод. Первой стала пухнуть Елена. Все ее тело, особенно утром, наливалось водой. Люди, как могли, перебивались, ели – кто что имел. А у их семьи – ничего не было. Стал сильно слабеть и новорожденный мальчик. Так и не определились с его именем, и сразу после Рождества, бабушка Татьяна решила его тайком окрестить. Знала она, что некрещеных покойников, не хоронят  на христианском кладбище, а просто закапывают неизвестно где. А ей не хотелось, чтобы ее внук, даже мертвый, хоронился так. Поэтому она взяла пару последних яиц, завернула потеплей внука в одеяльце и понесла его в церковь. Двенадцатого января, архиерей местной церкви « Святой покровы» окрестил младенца и нарек его Борисом. А уже в конце месяца, Елена получила свидетельство о рождении в Загсе, где и записала его Борисом Васильевичем.
Всем на удивление, мальчик стал потихоньку поправляться. Совсем скоро, вышла из запуска коровка у соседей, и ему стало перепадать немного молочка. Особенно была тяжелой весна. Как только стала появляться зелень, люди ели что попадалось, и лебеду, и калачики, и крапиву. До начала весны, фактически, их семью спасли соседи, которые редко, но всё же, давали им немного молока. А как только настала весна, те согласились, чтобы два дня в неделю, коровка была у них. Все ждали лета, ждали, что природа принесет в каждую семью хоть какую-то еду. А в первых числах июня к ним приехала Ольга, и с собой привезла небольшой кувшин меда. Валентин теперь наслаждался медом с молоком, хотя и очень редко….
Почти, полгода, Василий отпустил себе на раздумья, о своем положении. Он осознавал, что жизненной перспективы для него нет, пока не окончит институт и не уладит все свои житейские дела. Те слова Ивана Степановича: «Ты в себе сначала разберись»…. – глубоко запали ему в душу.
Сразу же, как только он сдал сессию, стал собираться в Москву. Для себя он поставил задачу: найти в Москве сына старого коммуниста Барчука, Анатолия;  найти свои документы, что закопал еще в 41-м; наладить свои отношения с семьей. Это было то, с чего он хотел начать изменять свою жизнь.
Поезд Одесса-Москва шел по расписанию. В общем вагоне было накурено и жарко. Был слышен постоянно плач маленьких детей, шумно обсуждали пассажиры последние события в государстве. Духота в вагоне, и этот специфический запах, человеческого пота, пыли, грязи и туалета, который стоял там, просто доставали Василия. Поэтому он часто выходил в тамбур, чтобы покурить, и хоть немного глотнуть свежего воздуха. Рано утром следующего дня, поезд уже миновал Брянск, и равномерно постукивая колесами на стыках рельс, приближался к Москве. До столицы оставалось два часа езды. Василий вышел в тамбур вагона, курил, всё время, вглядываясь в мелькающие за окном поля, полустанки, разбитые во время войны корпуса заводов, ферм. Открылась дверь соседнего вагона, и там показалась совсем молодая девушка. Она разносила горячий чай, и по всей вероятности, этим зарабатывала себе на жизнь. В одной руке она держала деревянный жбан, а в другой кружку. По ее лицу Василий определил, что спит она урывками, пока не придет очередной поезд. Кожа у девушки была сухая и серая, как грязное молоко, жидкие черные волосы тоненькими тусклыми прядками вылезали из-под платочка, но глаза у нее были добрые и грустные, и, когда она наклонилась, чтобы налить чай в его кружку, он заметил, какой у нее прелестный затылок. «Милая девушка, – думал он. – Для всех она замухрышка. А на самом деле она красивая, милая, и пальцы у нее – тонкие и нежные… Хорошо бы, она часами наливала чай в мою кружку, хорошо бы, кружка была дырявая, тогда бы она день и ночь лила в нее чай, и я любовался бы ее добрыми глазами и этим, ее прелестным затылком».
В Москву, как ни странно, поезд пришел точно по расписанию, в девять часов утра. Наперебой кричали носильщики, рекомендуя свои услуги, толпы людей двигались в разные стороны, туда-сюда шастали мелкие воришки, тут и там сидели попрошайки. Сразу же бросилось Василию в глаза огромное количество здесь инвалидов. Казалось, что они заполнили все возможные свободные места на Киевском вокзале.
Как ни странно, на улице он быстро отыскал справочное бюро и там выяснил, что  улица Мещанская действительно находится в Мещанском районе города. Добирался он туда долго. Транспорт ходил с перебоями. Ехал долго трамваем, потом автобусом. Наконец нашел и улицу, и дом №8. Это был старый, деревянный дом, с множеством балкончиков, лестниц и всяких проходов. Здесь же в палисаднике, на скамеечке, Василий заметил пожилую женщину, которая сидела, и вязала с грубой шерсти носки.
- Прошу извинить, а не скажете, где здесь, в этом доме, проживает семья Барчука Анатолия Степановича? – обратился он к ней.
Она измерила его долгим взглядом, а потом спросила:
- А вы, кто им приходитесь, что интересуетесь?
- Я, друг его отца – нерешительно ответил Василий.
- Что-то вы слишком молоды, ему в друзья – отметила она.
- А Вы, что, знаете Анатолия Степановича? – спросил он.
- Еще бы, не знать, я его родная тетя, сестра его матери….
- Пожалуйста, помогите, мне очень его необходимо видеть….
- А вы, случайно не его пациент, что так добиваетесь к нему? – спросила, неожиданно для него, она.
- Я приехал из Украины, только лишь, чтобы увидеть его….
Она немного подумала, в нерешительности, а затем сказала:
- Толя работает в институте Склифосовского, он врач, хирург, травматолог.             А увидеть сможете его только вечером. Теперь мы живем на улице Тургеневской 16, квартира 77.  Это здесь, не далеко, найдете. Так что приходите вечером. А здесь я просто сейчас, в гостях у подруги….
Василий был рад, что все так оборачивалось. Был жив Анатолий, а значит, он мог рассказать ему о его отце. Пришлось гулять по Москве до вечера. Не раздумывая, отправился на Красную площадь. Долго там бродил, все рассматривал кругом. Побывал в Кремле, возле Царь-колокола, зашел в инженерный музей, долго сидел в сквере возле Большого театра. А завершил свой туристический обзор города в Третьяковке. Это было что-то поразительное. Дух захватывал от картин, которые он там видел. Открыто пока там было не много залов, но то, что там было представлено – просто ошеломляло его. Пообедал в какой-то столовой. Щи, которые там подавали на обед, совсем его не порадовали. По вкусу они мало были лучше лагерного супа. Но пришлось довольствоваться, чем было. Попал он на Тургеневскую улицу поздно вечером. Его поезд на Смоленском направлении шел лишь завтра утром, но он не задумывался о ночлеге в этом большом городе. Было лето, так что и на скамеечке, где-то можно переждать до утра, решил он.
Шестнадцатый дом на Тургеневской, он нашел быстро, постучал в дверь. Открыл дверь ему невысокого роста мужчина, худощавый, голова совсем без волос, лысая, уже в летах. Поздоровались. Он пригласил его к себе в квартиру. Квартира была небольшая, но отдельная. Старинная мебель стояла вокруг.
- Я вас уже давно ожидаю – начал разговор  тот. – Я Анатолий Степанович. Мария Сергеевна рассказала мне о вашем с ней разговоре….
 - Василий Яковлевич – представился гость.
Сели за стол, Анатолий Степанович разлил по чашкам чай и пригласил Василия. Сразу бросилось в глаза, что в квартире отсутствует женщина, кругом все было обставлено по холостяцки.
Василий стал рассказывать ему о лагере, о его отце, о той жизни, которую и ему пришлось прожить там. Тот слушал его, молча, и не перебивал. Наконец он, как бы проснулся и заговорил:
- Я, знаете, после смерти мамы, остался совсем один. Слава Богу, тетя, Мария Сергеевна, поддержала меня, помогла с учебой…. Знаете, пришлось отречься от отца. Быть, оставаться сыном врага народа, перспективы не давало никакой. Даже в институт я бы не попал, не говоря уже о работе.
- Буквально за день до смерти вашего отца, я с ним разговаривал. Он дал мне ваш адрес и просил увидеться с вами. Он просил передать, что всегда помнил о вас, только и жил надеждой увидеться. Вы, – он обратился к Анатолию,  был, как он говорил, его последний остров спасения.
- А как он умер? – вдруг спросил он.
Этот вопрос неожиданно застал Василия. В первые секунды он не знал даже что отвечать.
- Умер, как умирают большинство в лагере, от голода и болезней – ответил он. – Скажу вам, – продолжил Василий, что ваш отец был настоящим коммунистом, твердым, убежденным ленинцем….
 - Спасибо, Василий Яковлевич, я, знаете, в этом никогда и не сомневался….


                24

Утром следующего дня, он уже ехал в поезде, что следовал с Белорусского вокзала в сторону Смоленска. Теперь он планировал попасть в село Монастырщина, что на Смоленщине, где, как он помнил, должна была жить семья его погибшего друга, красноармейца Николая Тарасюка. С поезда он сошел на станции, откуда, как ему объяснили попутчики в вагоне, было рукой подать до этого села. Эта станция, на которой сошел Василий, была на десять километров южнее его. Так что, пришлось  пешком добираться туда.
Ох уж эта российская степь.  Для взгляда путешественника, катящего на надутых городским дымным воздухом шинах, все сливается здесь в бедное, серое однообразие, все становится монотонным и одинаковым. В действительности, все здесь необычно. Будяки, ковыль, полынь… холмы растекаются по равнине, распрямленные катком огромных времен. Удивительным свойством обладает эта российская степь, переходящая постепенно в леса, раскинувшиеся на восток и запад. В этой степи земля и небо так долго гляделись друг в друга, что стали похожи, как похожи муж и жена, прожившие вместе жизнь. И нельзя уже различить, что это – пыльная ли алюминиевая седина ковыля проросла на скучной, несмелой голубизне степного неба, или стала отсвечивать голубизной степь. И уж не отделишь неба от земли, смешались они в молочной пыли.
Василий прошел уже почти половину пути, как его взгляд привлек знакомый лесок, знакомая его опушка. Он быстро подбежал туда, и как мальчишка стал бегать вокруг, всё, обшаривая взглядом. Наконец обнаружил он и знакомую дорогу, и знакомое дерево. Только теперь оно стало взрослее, постарело даже. Здесь, под этим деревом, тогда, в 41-м военном году, он зарыл свои документы, и документы солдата Николая Тарасюка. Не было никакого сомнения. Здесь же рядом, еще сохранился холмик земли, где он похоронил своего боевого товарища в углублении от разрыва мины.
С собой у него не было ничего, кроме небольшого перочинного ножика. Василий быстро сломал сухую ветку берёзы и стал ею рыть, в том месте, где он спрятал документы. Так он копал и копал, а никаких документов не находил. Совсем уставший, он сел на пенек, тут же, и стал раздумывать. И тут, неожиданно, он понял свою ошибку. То дерево, под которым он закопал тогда документы, теперь спилили, и от него остался лишь пенек, на котором он сидел.  Василий быстро прикинул, где ему копать и снова принялся за работу. Совсем скоро он нашел что искал. Все документы, и его, и Николая, были целыми и не испортились, так как были плотно завернуты в брезент.
Его сердце так часто билось от волнения, что он ощущал в своей груди сплошной его гул. Еще немного посидел он возле могилы друга и решил добираться дальше в село.
Не успел он пройти и сотню метров, как его догнала подвода, ехавшая  ему по пути. На ней, ехали крестьяне с базара, именно возвращались в село Монастырщина. Пригласили и его присоединиться к ним. Оказалось, что в селе теперь живет только мать Николая Тарасюка. Живет одна, а ее дочь, давно живет в Смоленске. Прямо при въезде в село, крестьяне показали и хату матери Николая.
С каким-то страхом даже, постучал Василий в дверь старенького сельского дома. Отворила дверь ему совсем не старуха, а женщина лет пятидесяти. Поздоровались, и она пригласила его в дом. Долго говорили о всяких делах житейских и наконец, она спросила его:
- Вы, вижу, человек интеллигентный. Все говорите вокруг, да около. А что собственно вас привело сюда, в мой дом? – спросила она.
- Ваш сын, Николай Тарасюк, погиб?  Вам что-то известно о нем? – задал он ей вопрос.
- Нет, Коля пропал без вести. А что, вы что-то знаете о нем?
- Да. Я был его командиром. Мы вместе воевали, вместе отступали, вместе и попали в окружение.
- Значит он живой? Где он? – вырвался у нее вопрос.
Василий начал все рассказывать, начиная с их службы в Гродно. О том, как отступали, как Николая ранило, как он истекал кровью, а он, нес его на своих плечах. Рассказал и о том, что не дошли тогда они до ее села каких-то пять километров, и что похоронил он Николая здесь, совсем недалеко.  Тут же открыл он свою сумку и отдал матери документы Николая.
Она долго сидела, молча, теребила в руках красноармейскую книжку Николая, и ни единой слезы он не увидел в ее глазах.
- Всё это неправда! – вдруг заявила она. – Коля живой, выдумки все это….
Она отошла к окну, долго смотрела в него, и тут неожиданно заплакала, крупные слезы полились у нее с глаз, все тело  задрожало, а потом и обвисло у него на груди. Своими руками она схватила Василия за плечи и стала громко рыдать. Ему казалось, что и он, вот-вот, сам расплачется.
Скоро она успокоилась и обратилась к Василию:
- Как тебя звать, сынок?
- Василий, Вася, значит….
- Прости меня, Вася, прости неразумную. Давай завтра утром, и сходим на его могилку….
Остался там Василий и на второй, и на третий день. Побывали в райцентре и в военкомате. Райвоенком принял их, забрал документы Николая, пришлось Василию написать и объяснительную записку  на его имя. А уже на следующий день, он отправился домой.
Теперь он ехал в поезде, и какое-то необычное чувство наполняло его душу. Только теперь он понял всю глубину слов, сказанных ему Иваном Степановичем. Он теперь знал, что то, что он должен был сделать, он свершил. Осталось решить вопрос с семьей.
               

                25

Чего стоило ей, в то время, добраться с двумя детьми на руках, из села Жуки, что на Полтавщине, в село Тодосы – сам Бог только и знает. На попутных возах, в сплошной степной пыли, на кузовах грузовых автомобилей, на поездах, она добралась всё же до станции Бахмач, что недалеко от села Тодосы. Изнеможенные и голодные, они вышли на мост,  что  перекинут через небольшую речку на этой станции, и долго стояли там, в надежде дождаться какого-то попутного транспорта.  Тот день, был не базарный, никто туда не ехал, и им ничего не оставалось, как идти  пешком.
 Отчаялась на этот шаг Елена после долгих раздумий. Самое главное, не за что было кормить детей, и она решилась на эту поездку, чтобы вытребовать от отца ее детей алименты. Нужно было,  в конце концов, определиться с тем, разводиться им, или жить дальше вместе. Малышу уже исполнилось семь месяцев, старшему, Валентину, вот-вот исполнится девять лет. Что-то нужно было решать. Татьяна Андреевна дала ей совет, требовать развод, без всякого промедления. Так собственно она и была настроена.
Валентин очень устал, и теперь не хотел идти пешком, все время вредничал, и постоянно требовал отдохнуть. Елена несла на руках маленького Бориса, и тоже, ее силы были на исходе.  Так, потихоньку, они дошли до села Падымка, что в десяти километрах от Тодосы. Решили там и заночевать. Подошли к первой попавшей им на глаза хате  и попросились на ночлег. Хозяйка отворила им дверь, и тут Елена прямо обомлела. На нее смотрела женщина, абсолютно похожая на ее свекровь, как две капли воды. Когда она пришла в себя от такого удара, выяснилось, что эта женщина как раз и есть тетка Марья, родная сестра ее свекрови, обе они были двойняшки. На печи у тетки Марьи сидели четверо ее детей, а муж – погиб на фронте. Тетка Марья, как, оказалось, была полной противоположностью своей сестры: добрая, внимательная, щедрая. Она тоже была удивлена такому знакомству. Никак не ожидала увидеть у себя в доме невестку Веклы Васильевны. Она накормила нежданных гостей и уложила всех спать, а сама быстренько пошла к брату ее мужа, договориться назавтра за подводу, чтобы отвезти Елену с детьми в Тодосы. Тот не стал себя долго упрашивать, согласился, и уже утром все гости ехали на подводе, усевшись на мягкой соломе.
Векла Васильевна, совсем не рада была видеть, здесь в селе, свою невестку, да еще с двумя детьми на руках. Она только бросила свой суровый взгляд на всех прибывших, и приказала строго настрого сидеть всем дома. Через окно Елена видела, как она выругала их доброго извозчика, как тот почесал себе затылок в недоумении и тут же уехал.
- Васи нет, он уехал в Москву по делам – тут же она заявила Елене.
- А когда он будет дома? – спросила невестка.
- Не знаю, не отчитывается он мне. Уехал он по очень важным делам, так что не жди….
Из дому она их не выгнала, но и покушать что-то не предложила. Поели они на этот раз то, что дала им с собой тетка Марья.
- Мне бы стаканчик молока, для Бориса – обратилась Елена к свекрови, как только она снова вошла в дом.
- Корову не держу, сейчас это роскошь, пить молоко….
Но приблизительно через час, сестра Василия, Лида, принесла и дала ей кружку молока и кусочек хлеба.
Свекровь долго не затевала с невесткой разговора. Наконец, не выдержала и спросила ее:
- Так что тебя привело, в наш дом?
- Буду подавать на алименты, детей же надо чем-то кормить – ответила Елена.
- Какие еще алименты?   – грозно посмотрела свекровь. – Наплодила – вот и расти сама….
- По закону так положено. Тем более, Вася не отказывается от деток.
- Ты ему не пара. Я тебе об этом уже говорила. Так что, завтра же, бери своих деток, и отправляйся домой. Нечего тебе тут сидеть. Самим куска хлеба нет.
- Нет – ответила Елена. – Я буду ждать Василия.
Глаза свекрови налились кровью, и казалось, что еще миг, и она всех их просто убьет.
- Убирайтесь завтра же из моего дома. Ты что, приехала Васю опозорить?  Не позволю!….
Не стала Елена конфликтовать со свекровью, встала рано утром, собрала детей и пошла пешком на дорогу, что вела до станции Адабаш. На самом выезде из села, она села с детьми на обочине, чтобы отдохнуть и подождать какого-то попутного транспорта. Из дома, что был рядом, вышла женщина, невысокого роста. Она подошла к ним и поинтересовалась, куда они держат путь. Попутного транспорта никакого не было, и она пригласила их к себе подождать в дом. Угостила детей молоком с хлебом. Кое-чем,  накормила и Елену. Совсем без всяких мыслей, Елена  и рассказала ей, с какой миссией  приехала к ним в село.
- Конечно, надо подавать на развод и на алименты. Позор-то, какой – сделала  заключение добрая незнакомка.
Вскоре из окна женщины увидели подводу, которая ехала в сторону Адабаша. Хозяйка сама вышла к ехавшим, и договорилась, чтобы те подвезли ее «гостей».
Лишь спустя много времени, Елена узнала, что волей того случая,  та женщина была матерью Сергея Ивановича Шатка, директора школы, где работал Василий. Конечно, скоро все село знало, как встретила Векла Васильевна свою невестку с внуками. Когда возвратился с поездки Василий, он был просто в бешенстве. Но ничего изменить уже было нельзя, как не утаить и шило в мешке….


               
                26

Еще до начала учебного года, Василий снова побывал у Ивана Степановича, в Новоукраинке.  Долго  рассказывал ему всё, о своей поездке в Москву и Смоленск, а под конец рассказа, показал и свои документы, что откопал в лесу, на Смоленщине.
Иван Степанович больше молчал, все слушал Василия и на конец, не выдержал.
- Ты, Василий, не для меня все это сделал, мог бы и не рассказывать. Пойми. В себе, – тебе надо разбираться. Что о тебе люди в селе говорят! Как  мать встретила твою жену с детьми! Что ты, вообще думаешь, со своей семьей дальше делать?
- Буду платить алименты, вот с первого сентября все и оформлю….
- Значит, откупиться от своих детей решил. Здорово! А жить альфонсом тоже будешь? Или новую семью заведешь, а потом еще новую….
На этом они и расстались. Ехал Василий назад на двуколке, что выпросила Екатерина у своего отца, и все думал и думал.
А ведь он, так стремился возвратиться поскорей домой, к своей семье, чтобы снова жить вместе, забыть все те ужасы войны, лагерей и издевательств над ним. Все было хорошо, до тех пор, пока он не встретил там, в Жуках, хромого Нестора, и не услышал от него, что Елена плела всё это время амуры с Олегом Федоровичем.
И тут он поймал себя на мысли: «А что, если весь рассказ Нестора был сплошной ложью, выдумкой нездорового человека, клеветой»? Он даже остановил лошадь, при этой мысли, и долго стоял, не двигаясь вперед.
Теперь он ехал по степи, и ничего там его не радовало. Украинская степь, с ее красотами, казалась ему теперь   нищей и тоскливой.  Он был полон  тревог и забот, а глаза его  лишь рассеянно следили за нарастанием и таянием невысоких холмов, да лесочков, медлительно выплывающих из-за горизонта и медлительно уплывающих за него.…
По  приезду в Тодосы, он лишь заехал к отцу Екатерины, оставил там у него лошадь с повозкой, и отправился жить  к себе домой, к матери.
А к концу первой четверти, неожиданно для него, пришлось срочно ехать в Кировоград. Вызвали его туда в областной отдел народного образования. (Облоно). Разговор там был не долгим. Председатель сообщил ему:
- Есть решение коллегии, рекомендовать  вас, Василий Яковлевич, на должность директора средней школы, что находится в поселке Меловое. Справитесь с работой? – спросил лишь он.
- Да, конечно, приложу все усилия – ответил Василий.
- Приказ, о вашем назначении будет уже завтра. Так что, задержитесь здесь, в городе, чтобы получить выписку, и тут же отправляйтесь туда, в Меловое, и приступайте к работе. – И еще, не менее важно  –  добавил он. – Вам необходимо думать о вступлении в партию и об окончании института. Партия, и наш вождь, товарищ Сталин, уделяют большое внимание молодым кадрам. Так что – в добрый путь….
Василий ехал назад, в кузове грузовой машины. Холодный октябрьский ветер обдувал его со всех сторон, но ему казалось жарко. Грели его мысли, что одна за другой всплывали у него в голове: «Как все складывается хорошо для него. Осталось всего два года еще учиться в институте. Он получит диплом учителя истории, а уже будет директором школы. Хочется быть в партии, быть на самом острие  ее деятельности, продолжать то великое дело, ради которого, не щадя своей жизни, боролись Магар, Барчук, сейчас трудится друг его отца Иван Степанович».
Сразу же, после Октябрьских праздников, Василий прибыл в Меловое. Школа, где ему предстояло работать директором, была в самом центре села, совсем рядом с огромной церковью. Никто не приехал сюда представлять его. Потому, он сам обошел всю школу, везде побывал, все попытался увидеть сам. Школа, ее здание, конечно, была в неприглядном состоянии. Требовался большой ремонт, чтобы привести ее в «божеский вид». Зашел в учительскую. Только закончились уроки, и там было людно.  Педагоги уже собирались расходиться домой, и суетливо собирали книжки, тетради, свои сумки. Все с вопросительным взглядом встретили его.
- Прошу внимания, товарищи – обратился он ко всем присутствующим. – Я, ваш новый директор школы. Прошу вас, всем, собраться завтра в семнадцать часов, на педагогический совет.
Тут же, он познакомился с завучем школы. Им оказался мужчина, средних лет, невысокого роста, с огромным носом, красного цвета, с выпученными глазами, что лишь свидетельствовало о том, что он, еврей.
Село Меловое, было почти разрушено во время войны. С больших зданий здесь уцелели лишь школа, да церковь. Много было разбитых домов, некоторые люди еще жили даже в полуземлянках. Возле школы оставались целыми всего три дома, и в одном из них он устроился жить. Уже не молодая, в летах, хозяйка дома, выделила ему небольшую комнатку, с ней же он договорился  и за стол.
В этот день, вечером, он долго не мог уснуть. В доме уже было прохладно, и он теплее укрылся одеялом и все раздумывал о своей дальнейшей жизни. Мысли все время путались;  личные, с предстоящими его делами в школе, на новой для него должности.
Уже засыпая, он решил: « Как только обустроюсь на новом месте – заберу к себе семью».


                27


 С утра, он был в школе. Решил ознакомиться, до педсовета, со всем ее хозяйством. Кроме двух уборщиц, конюха и завхоза, здесь из техработников больше никого и не было.  Отсутствовали мастерские, кабинеты, не было электрического освещения. Внешний вид школы был весьма плачевен. Как само здание, так и классы требовали ремонта. В большинстве классов не было даже парт. По сравнению с Тодосской школой, эта была, просто – сплошной пустырь.
Зато, педагогический коллектив, привел его в восторг. Педсовет прошел на хорошем уровне. Это был даже, больше не  педсовет, а знакомство с коллективом, и совет по планированию дальнейшей работы.
В восторге был Василий Яковлевич от завуча. Это был высоко эрудированный человек, глубоко знающий свою работу, весьма толерантен, сдержанный и уважаемый в коллективе. Он прекрасно провел педсовет, познакомил нового директора со всеми педагогами, ознакомил всех с изменениями, которые они вдвоем успели уже наметить.
А после педсовета, они вдвоем, с Исаак Самойловичем, так звали завуча, еще долго ходили по двору школы. Предстояло вспахивать им вместе, эту школьную целину. Даже спортплощадок здесь не было, отсутствовала библиотека. Некоторые дети, сюда в школу, ходили за шесть километров. Даже малыши не получали элементарного завтрака. Нужно было организовывать в школе столовую с детским питанием. Уже на следующий день Василий Яковлевич познакомился: с главврачом местной больницы, с тем, чтобы организовать медицинский осмотр школьников; с участковыми милиционерами, чтобы совместно бороться с  детской преступностью; с председателем сельского совета, с тем, чтобы решить вопрос выделения для школы земли.
Взял он себе немного часов на преподавание истории. Учитель немецкого языка здесь был. Это была красивая женщина, весьма привлекательной внешности, интеллигентная, с хорошими манерами. Она всегда носила на голове шапочку, из-под которой падали прядью ее белые локоны волос. Губы ее были в ярко красной помаде, и от нее шел запах, недешевых духов. Тамара Мартыновна, так ее звали, была женой Исаака Самойловича. Она была просто красавица, женщина, с которой хотелось тут же рисовать картины. Немецким, она владела в совершенстве. Всем бросалось в глаза полное несоответствие этой пары. Он, некрасивый еврей, низенького роста, она красавица, с арийскими чертами лица, высокая, стройная и привлекательная. Уже значительно позже, Иван Степанович поведал Василию Яковлевичу ее историю. Оказывается, родом она из немецких переселенцев, однако в начале войны, не была выселена в Сибирь, или Казахстан, как ее сородичи, а оставлена нашей контрразведкой в Кировограде, для работы с подпольщиками. После оккупации Украины немцами, она поступила на работу в комендатуру в Кировограде, работала там переводчиком. Огромное количество информации давала  подпольщикам. Немцы ей полностью доверяли, и не заподозрили ее до самого окончания войны. А при отступлении немцев, ее спрятали подпольщики, и она осталась в Украине, на Кировоградщине. За свою работу в подполье,  была награждена Орденом Отечественной войны 2-й степени.
 Очень интересной была  биография и учителя географии, Ивана Александровича. Этот человек теперь ходил постоянно с палочкой,  сгорблен и неуклюж. А до войны, был просто богатырь. Воевал он армейским разведчиком, собственноручно взял не одного  «языка», войну прошел от Кавказа и до Праги. Командованием  был награжден тремя  орденами Славы. Свой первый орден 3-й степени, он получил за спасение своего командира полка в 43-м году, второй орден, уже 2-й степени получил за изъятие у врага  знамени дивизии. А третий орден, первой степени, за собственноручно сбитый  самолет противника.
Теперь, с шести утра, и до девяти вечера, Василий Яковлевич пропадал в школе. Он понял, что эта работа станет всей его жизнью. Ей он отдавался полностью, она заполняла все его время. Твердо принял решение поступать в партию, и подать заявление – уже весной.
Но его планы неожиданно разрушились. Сразу же, после праздников Нового 1948 года, произошла реорганизация области, и Меловое – стало райцентром. Были здесь быстро оформлены все районные структуры: райком партии, райисполком, прокуратура, суд, райфинотдел, милиция.
Поэтому, решил он не медлить, и ехать к Ивану Степановичу с просьбой, чтобы тот дал ему рекомендацию.
Ивана Степановича в кабинете райкома не было. Он мотался по району, хотя был уже не молод, но должность заставляла его не сидеть на месте.
Все его интересовало: не запаздывает ли зарплата, есть ли дефицитные продукты в сельмагах и предприятиях сельской кооперации, хорошо ли отапливаются общежития, налажена ли кухня в полевых станах.
 Особенно просто, хорошо говорил он с пожилыми крестьянами и колхозниками, –   всем нравилось, что секретарь  –  слуга народа, что он жестоко придирается к снабженцам, орсовцам, комендантам общежитий, а если надо, и к директорам предприятий и МТС, когда они пренебрегают интересами трудового человека. Он был крестьянским сыном, он сам когда-то работал в селе, и крестьяне чувствовали это. Но в своем райкомовском кабинете он был всегда озабочен своей ответственностью перед государством, тревога Москвы была его главной тревогой; об этом знали и директора совхозов, колхозов и секретари их парткомов. Он был строг со всеми.
 - План срываешь государству, понял? Партбилет хочешь положить на стол? Знаешь, что доверила тебе партия? Объяснять не надо? – так он обращался к недобросовестным руководителям.
 В его кабинете не смеялись и не шутили, не говорили о кипятке в общежитиях и об озеленении сел. В его кабинете утверждали жесткие производственные планы, говорили о повышении норм выработки, о том, что с жилстроительством придется подождать, что надо потуже подтянуть пояса, решительней снижать себестоимость,  не завышая при этом розничные цены.
Только поздно вечером, застал Василий  уже дома, секретаря райкома. Тот внимательно выслушал его,  и сказал:
- Рекомендацию в партию, даю тебе с условием, что в самое ближайшее время заберешь семью и наладишь свою семейную жизнь. Интересовался я, по своим каналам, жена твоя умная, и порядочная женщина, так что ты, не занимайся ерундой. Коммунист, должен быть безупречным человеком во всем, в том числе, и в своей личной жизни….


                28

Лишь в начале весны, Василия Яковлевича пригласили на бюро райкома. В этот день, должно было рассматриваться там, его заявление о вступлении в партию.
 Дел, у актива района, накопилось немало. На носу была посевная, не решены были вопросы с посевным зерном, с новой техникой для села, с удобрениями, с топливом. Первый секретарь райкома партии, вновь образованного района, был человек воли, требовательный, хорошо ориентирующийся как в сельском хозяйстве, так и в производстве. На бюро, в райкоме, возникало ощущение, что все люди пришли в его кабинет не со своими мыслями, претензиями, а для того, чтобы помочь, что весь ход заседания заранее определен напором, умом и  его волей.
В кабинете первого секретаря горело две керосиновые лампы. Одна стояла возле него, а другая – в самом конце длинного стола, за которым сидели члены бюро. Здесь было накурено, и две женщины, со всего актива, все время покашливали, не решаясь сделать замечание мужчинам. Василий Яковлевич все это время сидел в приемной, ожидая, когда его вызовут.
Наконец все вопросы по району были решены, и Леонид Петрович, так звали первого секретаря, отложил в сторону все бумаги, и взял в руки небольшую папку.
- Осталось нам, товарищи, рассмотреть еще сегодня, заявление на вступление в партию, Новиченко Василия Яковлевича. Вы все, думаю, знаете его, он уже полгода, как работает директором нашей школы. Человек активный, за эти полгода, можно сказать, школа поднялась с колен, на ноги. Пока еще не «ходит»,  но, думаю, под его руководством в будущем и побежит. Рекомендуют его, член партии с 41-го года, его коллега, учитель географии, Банников Александр Иванович, кстати, кавалер трех орденов Славы. А также, Рубан Иван Степанович, думаю представлять вам его не надо, все вы его хорошо знаете.
- Ознакомлю всех вас кратко с его биографией: окончил школу с отличием в 1935 году, учился два года в Харьковском пединституте, и по решению партии, был направлен работать учителем в село. С января 1939 года, призван на службу в Красную Армию, где служил младшим политруком. В сентябре 1941 года, под Смоленском, попал в плен, и был направлен в лагерь пленных под Гродно,  оттуда бежал. Был схвачен немцами и отправлен в концентрационный лагерь «Треблинка». Во время восстания в лагере, бежал, скрывался непродолжительное время у польских крестьян и снова был схвачен немцами. В дальнейшем был отправлен в лагерь «Штутхоф», откуда в самом начале 45 года был освобожден частями 11-й Гвардейской армии. Воевал до Победы. Награжден  медалями за взятие Кенигсберга, и взятие Берлина. Какие будут, товарищи, вопросы?
- Как же так, Леонид Петрович, человек был в плену, а мы его теперь принимаем в партию? – раздался мужской голос с вопросом.
- Да, был в плену, ну и что же, на гильотину его теперь? – возразил первый секретарь – А где нам прикажете брать молодые кадры? Ведь товарищ Сталин ставит новую задачу, укреплять новых руководителей. Вы же видите, человек наделен способностью руководителя. Давайте дадим ему путевку в будущее…. Лично я, поддерживаю решение, принять товарища в кандидаты в партию. Тем более что за ним нет никаких проступков. Вы же видите, и товарищ Рубан того же мнения. Он дает сам ему рекомендацию. Так давайте поддержим его инициативу. И еще забыл вам сообщить. Уже перед самым бюро, позвонил мне наш райвоенком, и сообщил, что пришло сообщение, что товарищ  Новиченко еще не получил две награды: Медаль за отвагу, и Медаль за победу над Германией. Эти награды ему будут вручены в самое ближайшее время. А сегодня, мы лишь можем его поприветствовать, что награды нашли своего героя.
Все члены бюро сидели и молчали.
- Так что, товарищи, может, заслушаем Новиченко – обратился ко всем первый секретарь. Может, у кого есть к нему вопросы….
Лишь один вопрос был от членов бюро. Одна из женщин спросила: «Почему вы не живете с семьей»? На что Василий Яковлевич ответил: «В самое ближайшее время, я привезу свою семью, в Меловое. Здесь никаких затруднений уже нет.
В тот вечер, бюро райкома завершилось решением: «Принять Новиченко Василия Яковлевича кандидатом в члены Коммунистической партии». Восемь проголосовали – за, двое – против.
               
                29


В этот день, 8-го мая, вся Европа, весь мир, отмечали день завершения Второй мировой войны. Не в торжествах, не салютами, а поминанием тех людей, которые положили свои головы в борьбе с фашизмом. Весь цивилизованный мир, стремился к пониманию и  примирению. Лишь одна страна в мире, отмечала этот день, но уже 9-го мая, в торжествах, с военными парадами и салютом, с плясками на костях еще не погребенных солдат, с радостными мероприятиями, и как водится, пьяным застольем.
 8-го мая, многих вызвали в райвоенкомат. Вызвали и Василия Яковлевича. Он уже знал, что пришли его еще две боевые награды, и теперь их должны были ему вручить. Его ожидали Медаль за храбрость, и Медаль за Победу над Германией. Вручал награды совсем молодой капитан, почти ровесник Василия. Он вручил ему две коробочки с наградами, после чего произнес:
- Поздравляю вас, с наградами Родины!
Василий даже растерялся вначале, но потом собрался и громко ответил:
- Служу Советскому Союзу!
Он знал, что Медаль за победу над Германией, вручалась массово, многим солдатам и офицерам. А вот Медаль за отвагу – нет. Только за особые подвиги. Догадывался он, что представил его к этой награде, их командир  полка, полковник Муров, за успешные рейды с разведчиками в тыл немцев.
В преддверии 9-го Мая, у них в школе была торжественная линейка школьников, и там, Исаак Самойлович, от имени всего педагогического коллектива поздравил их директора с наградами Родины.
Василий Яковлевич искренне уважал этого человека. Он мог на него положиться, как на самого себя. Однажды, между ними завязался доверительный разговор, и тот поведал ему свою необычную историю жизни.
Оказывается, в начале войны, эшелон, в котором он эвакуировался на восток страны, попал под бомбежку. Вся его семья погибла, а он остался живой. Немцы быстро наступали,  он попал в зону оккупации под Харьковом, и совсем скоро оказался в лагере.
В прифронтовом лагере его ни разу не ударили кулаком, прикладом, сапогом. Но там был голод, голод, который рано или поздно стал превращаться в  силу, уничтожающую тело, ломающую и коверкающую душу, истребляющую многомиллионные живые массы.
После десяти недель голодного лагеря в прифронтовой полосе, он был направлен вместе с большой партией пленных красноармейцев в сторону западной границы. Но, неожиданно, их вагон отцепили от состава, и он остановился на небольшом полустанке. Спустя некоторое время, всех арестованных выгнали из вагона и заперли в каком-то бараке. А утром, всех выстроили в колонну и погнали через небольшой лес. Как выяснилось, гнали их  в сортировочный лагерь. Как только  их колонна приблизилась к лагерю, их заставили маршировать по кругу на площади.
Пока колонна медленно вычерчивала полукруг по площади, из лагерных ворот выехал кремово-белый автомобиль. Из него вышел офицер-эсэсовец, в очках, в шинели с меховым воротником, сделал нетерпеливый жест, и раздалось многократно повторенное «Achtung»! С ним вместе, следовала на некотором расстоянии позади, очень миловидная женщина, с ярко красной помадой на губах. На какое-то мгновение, ее взгляд встретился с  взглядом Исаака.
 Они проходили мимо рядов. Офицер указывал пальцем, и колонновожатый вызывал людей из рядов. Офицер оглядывал вызванных безразличным взглядом, и колонновожатый негромко, чтобы не помешать его задумчивости, спрашивал:
  - Сколько лэт? Профэссия?
Исаак видел, как эта женщина что-то долго стала говорить офицеру на самое ухо и тот, после паузы, указал пальцем и на него.
Отобранных оказалось человек тридцать.
 Вдоль рядов послышалось:
  - Врачи, хирурги!
 Никто не отозвался.
 - Врачи, хирурги, выходи!
 Снова тишина.
 Офицер пошел к машине, потеряв интерес к сотням людей, стоящих на площади.
 Отобранных, стали строить по пять в ряд, повернули лицом к  выходу, и погнали из лагеря  в город. Им оказался Кировоград.
Оказалось, что под самым городом был разбит полевой госпиталь, и немцам не хватало там младшего медперсонала. Всех отобранных, помыли, одели, снарядив сверху в голубые халаты и голубые шапочки. Исаак никогда не занимался медицинской работой, но здесь пришлось всё это делать.
А спустя неделю, Тамара Мартыновна, вытащила его из этого госпиталя и спрятала в надежных людей. Пришлось ей, правда, пожертвовать золотым колечком с изумрудом. Именно за это колечко, полицай, из охраны, согласился вывести Исаака из госпиталя. Всё время оккупации, она прятала Исаака по селам, а когда Украину освободили, так и осталась жить с ним как муж и жена.
Василий Яковлевич не решился спросить его тогда: « Что же толкнуло, Тамару Мартыновну, его, еврея, спасать из лагеря, рискуя своей жизнью»? Так это и осталось загадкой, навсегда….



                30

 Еще в сентябре месяце, Елена получила от мужа первый денежный перевод. Сумма была небольшая, но ее хватало, чтобы хоть что-то купить, детям поесть.  Младшему сыну, Борису, уже исполнился годик, а он все так и продолжал быть одетым в платьице, так как не было денег ему на одежду. С сентября, деньги поступали ей регулярно, потому она выбросила из головы мысли об алиментах и стала думать так: «Раз ее муж, начал проявлять заботу о детях, значит, есть надежда, что их отношения могут наладиться. И не стоит, в сложившихся условиях, обострять отношения. Время все лечит».
Перед самым Новым Годом, Татьяне Андреевне, в колхозе, выдали деньги, зерно и фураж. Так что  теперь, они согласились держать коровку всю неделю у себя. Одна неделя корова у них, другая у соседей. И теперь дети были с едой. А после праздников, Елена получила письмо от Василия. Оно было коротким. В нем Василий сообщал, что он переведен работать в Меловое, живет один, и как только обустроится, заберет их к себе. Всё это давало надежды, что семья восстановится, и появятся перспективы на счастливую жизнь. Ей хотелось верить, что добро восторжествует. «Но что оно такое, это, «добро»? –  часто задавала она себе вопрос. «Как отделить его, от его противоположности – «зла»? Она понимала, что движение жизни всегда воспринимается сознанием человека как борьба добра и зла, но это, не совсем так. Люди, желающие человеку добра, бессильны уменьшить зло жизни. Ведь не зря же, человечество выработало формулу: «от добра – добра не ищут». Множество книг написано о том, как бороться со злом, о том, что есть зло и что добро. «Но, может быть,  сама жизнь, это и есть зло»?
Она сама шарахалась от таких мыслей, откидывала их, а они все лезли и лезли ей в голову. Ведь во имя добра, за всю многовековую историю, человечество натворило, сколько зла, что ему нет конца.
Как-то, в таких раздумьях, она вообразила, что добро не в человеке, не в хищном мире животных и насекомых, а в молчаливом царстве деревьев. Но нет! Она увидел движение леса, его коварную битву за землю с травами и кустарниками. Миллиарды летучих семян, прорастая, убивают траву, подавляют дружественный кустарник, миллионы ростков победившего самосева вступают в битву друг с другом. И лишь те, кто выживают, образуют единый полог молодого светолюбивого леса, вступают между собою в союз, равных по силе. Ели и буки прозябают под гнетом светолюбивого леса. Но приходит для светолюбивых пора дряхлости, и из-под их полога к свету вырываются тяжеловесные ели, казнят ольху и березу.
 Так живет лес в вечной борьбе всех против всех. Лишь слепые мыслят мир добра в царстве деревьев и трав.
 «Неужели жизнь – зло»? – спрашивала она сама у себя, и не находила ясного ответа. «Ведь, все обыкновенные люди несут в своих сердцах любовь к живому, естественно и непроизвольно любят и жалеют жизнь, радуются теплу очага после трудового дня. Существует, ведь, житейская человеческая доброта. Это доброта той пожилой женщины, что приютила ее с детьми на обочине дороги, напоила их, накормила, это доброта молодости, пожалевшей старость, доброта крестьянина, прячущего на сеновале раненого солдата, это частная доброта отдельного человека к отдельному человеку, доброта без свидетелей, малая, без мысли.
«Бессмысленная, частная, случайная доброта вечна. Она распространяется на все живущее, даже на мышь, на ту ветку, которую, вдруг остановившись, поправляет прохожий, чтобы ей удобно и легче было вновь прирасти к стволу» – на этом и остановила она свои раздумья.
Теперь Елена стала настраивать себя на мажорный лад. Хотелось просто думать о хорошем, радоваться жизни и детям. А они у нее были просто чудо, особенно маленький Борис. Часами она могла сидеть с ним рядом, напевать ему  песенку, или просто говорить с ним. Он не понимал, всего что слышал, но его глаза так ясно блестели, что ей хотелось думать, что он все слышит, и во всем с ней согласен. Его ручки так искренне тянулись к ней, что не хотелось его отпускать от себя, ни на секунду.
Быстро пролетела весна, закончился учебный год, а в первых числах июня, к ним приехал Василий. Сборы были не долгими, и уже через два дня, они, все вместе, уехали с Жуков, в – Меловое….
Василий долго упрашивал и Татьяну Андреевну ехать с ними, но она не согласилась. Не могла она забыть те унижения, оскорбления, незаслуженные подозрения, которые он проявил к Елене. Глубоко в душе, она не верила в счастье Елены с ним.
Она не боялась оставаться одной, была еще крепкой, способной обойти себя сама. Но совсем скоро к ней приехал ее зять, Николай, с Кривого Рога. Они получили квартиру, в новом доме, на руднике «Первомайском». Жили в ожидании второго ребенка. Татьяна Андреевна, не раздумывая, приняла его предложение, и они вместе уехали в Кривой Рог.


                31

Свою проверку на прочность, как кандидат в члены партии, он прошел уже осенью. Закончился учебный год,  но до отпусков, учителям еще оставалось больше трех недель.  Посоветовавшись с Исааком Самойловичем, Василий Яковлевич решил просить учителей, по мере своих возможностей, в рабочее время, принять участие в ремонте школы. Собрали педсовет и на нем решили  –  первым делом привести в порядок, хотя бы классы малышей. Денег на выполнения строительно-ремонтных работ государство выделило, но в финотделе, директора заверили, что ждать их следует не раньше конца осени. А деньги были нужны, уже сейчас, летом, хотя бы для того, чтобы закупить материалы.
По соседству со школой, прямо через ограду, находилась большая церковь, где возглавлял приход, священник – Колодеев Иван Александрович. Часто, поздним вечером, директор школы, и священник церкви встречались, и даже не переходя «своих границ», обсуждали  различные вопросы, как бытия, так и политики, каждый стоя на своей территории. Ограда, отделяющая их, совсем не мешала проводить толерантную дискуссию. Иван Александрович был очень образованный, культурный и интеллигентный человек, священник старой закалки. Его приход просто процветал, а священник там пользовался необычайно высоким авторитетом и уважением.
Василий Яковлевич считал себя  неплохим оратором, выступал на больших праздничных митингах. А тут, в беседе  с этим человеком, у него, все время было чувство, что его ведут, а не он ведет. Вот такая странная штука была. В большинстве своем, получалось, что не он  гнет линию, а линия  священника гнет его.
У него была превосходная память, и он, много читал, изучал произведения Ленина и Сталина. Во время споров он обычно говорил: «Товарищ Сталин еще на семнадцатом съезде…»   – и приводил цитату.
Как-то завели разговор о миссии человека в истории. Василий Яковлевич тут же стал приводить примеры великих людей всех эпох, но в конце, остановился на самой великой личности 20-го столетия, по его мнению, вожде всех народов, товарище Сталине.
- А чем, собственно определяется величие человека? – возразил ему Иван Александрович. – Его военной доблестью? Его физической силой? Его умственными способностями?  Величие человека можно определить, по тому, что он оставил после себя, чтобы оно росло дальше, и побудил ли он других, мыслить в новом направлении, а именно с мощью, действующей после него. Если приложить эту меру ко всем, приведенным вами авторитетам, ни один из них не достоин такой оценки…. Александр Македонский, Карл Великий, Наполеон Бонапарт, да тот же Сталин, были могущественными властителями. Благодаря своей внушительной личности они пользовались большим влиянием на подвластных им. Однако Наполеон сказал: «Иисус Христос влияет на своих подданных и управляет ими без личного, видимого присутствия». Безусловно – закончил Иван Александрович. – Иисус стоит на первом месте.
Совсем не планируя посвящать священника в дела школы, Василий Яковлевич рассказал ему о трудностях с деньгами, для покупки  строительных материалов.
-А что, наш приход мог бы помочь вам в этом деле. Мы уже полностью завершили свой ремонт церкви. А деньги у нас есть. На три-четыре месяца мы можем вам их дать. Вот, только посоветуюсь с советом церкви….
На этом они разошлись, и Василий Яковлевич даже забыл о предложении священника. Но уже через день, тот сам подошел к нему и сказал:
- Божье дело вы хотите сделать, чтобы детям было лучше в школе. Наш совет церкви решил дать вам деньги на материалы. Только напишите мне в этом расписку, что возвратите их мне, не позже 1-го ноября….
Василий Яковлевич, совершенно ничего не боясь, возвратился в кабинет и написал там свою расписку, а уже на следующий день получил требующуюся сумму денег. Материалы закупили за наличные деньги, при этом получая  товарные чеки.  Успешно выполнили ремонт, и  с первого сентября, младшие школьники, вошли в чистые и красивые классы. А в середине ноября, на школу пришли наличные деньги, которые получил завхоз, и отчитался по ним чеками за товары. Ничего не предвещало беду. Василий Яковлевич даже забыл о расписке, насколько он доверял Ивану Александровичу. Но неожиданно, его вызвали в райком партии. Разговор с ним вел сам первый секретарь. Он был хмурый и раздраженный.
- У нас есть сведения, что вы, как руководитель школы, пошли на сговор с представителем религии, получив у него значительную сумму денег на ремонт. Что можете по этому поводу сказать?
-Леонид Петрович, никаких денег в церкви я не брал. Обошлись теми деньгами, что собрали учителя, и еще я взял взаймы у своих друзей, в родном селе – объяснил он.
- Знаете, Василий Яковлевич, вы рискуете, многим рискуете, вплоть до того, что не получите партийный билет. Я сейчас же вызываю сюда священника, и сам его спрошу об этом – закончил он.
Через минут десять, в кабинет зашел Иван Александрович, в черной сутане священника. Его лицо было спокойным, а длинная борода украшала его.
Первый секретарь задал ему тот же вопрос. Иван Александрович с удивлением на лице сказал:
- Почему это вы думаете, глубокоуважаемый Леонид Петрович, что я мог пойти на такой поступок. Конечно, никаких денег Василию Яковлевичу я не давал….
- А как же расписка? – спросил тот.
- Ни о какой расписке, глубокоуважаемый, я не знаю…. – Позвольте откланяться….
С этими словами, он встал и удалился.
После этих событий, Василий Яковлевич, стал с еще большим уважением, относится к Александру Ивановичу, даже стал подумывать: «Не совсем уже религия, есть такой уже опиум для народа»….

               
                32

В новой школе Елена Александровна вынуждена была брать свободный четвертый класс. Так что, Валентин теперь учился в другой учительницы, Нины Георгиевны Головченко. С первых дней, обе учительницы младших классов подружились. Их многое объединяло. Муж Нины Георгиевны, тоже был педагог, но работал заврайоно. Вскоре, и Василий Яковлевич подружился с ним, и они стали дружить семьями. Часто выезжали вместе в лес, на природу, вместе отмечали праздники. Муж Нины Георгиевны, Виктор Петрович, был вспыльчив, амбициозен, и тоже, с гонором, как и Василий Яковлевич. Так что, друзья подобрались, что два сапога пара. Между собой, их лучше было не сводить вместе, сразу же затевалась дискуссия, иногда даже дело доходило до ссор. Но и жить друг без друга, они не могли. Какая-то неведомая сила влекла их быть вместе. Оба были беспредельно преданы своей работе. Духом партийности, интересами партии должны были проникаться все их решения в любых обстоятельствах, – шла ли речь о судьбе ребенка, которого определяют в детдом, о реорганизации школ в районе, о выселении из помещения, принадлежащего библиотеке, артели, которая занималась никому неведомо чем.
«Духом партийности должно быть проникнуто отношение руководителя к делу, к книге, к картине, и поэтому, как ни трудно это, он должен не колеблясь отказаться от привычного дела, от любимой книги, если интересы партии приходят в противоречие с его личными симпатиями» – так думал каждый из них.
Оба любили выпить, не до белой горячки, но посидеть за рюмкой, поговорить…. Старались, чтобы об этом никто не знал. Но, шила же, в мешке не утаить. Иногда, оба, после такого застолья, приходили на работу, с весьма уставшим лицом.
Их жены, были заняты работой, школой, домом и огородами. Жизнь заставляла каждую семью держать свой огород, так как выжить на одну тогда зарплату – было невозможно. Было время, что они вместе держали даже корову.
Сдружила особенно мужчин, их совместная поездка в Москву, на похороны их партийного вождя, товарища Сталина в 1953-м году.
Они вдвоем приехали в Москву, и поселились жить у фронтового друга Виктора Петровича, Анатолия. Его жена, Галина, поспешила уже с утра накрыть стол, чтобы и гости, и хозяева позавтракали, прежде чем отправиться на похороны. Но аппетита, ни у кого не было, все были просто подавлены горем. Вскоре Анатолий убежал к себе в институт, Галина осталась дома одна, а они, вдвоем, вышли на улицу и направились к центру города. Почти свободно, они дошли до  ворот генеральной прокуратуры, 15-й номер по Дмитровке, но дальше давка была уже совершенно жуткая.
- Ты самое главное не упади – кричал Василию его друг. –  Держись, держись и рук не разжимай.
  -  А как же я пройду?
- Никак уж ты не пройдешь. Ты самое главное не упади, чтобы тебя не  задавили….  – продолжал поддерживать товарища тот.
От 32-го до 20-го номера они шли с шести часов вечера до одиннадцати, до двенадцати. То есть не шли, а стояли на месте и давили друг друга. В это время, мальчишки, ребята, молодые люди по крышам пробирались и еще на эту толпу сверху сваливались. Неожиданно,  Василию почему-то, стало очень неудобно идти, у него стали заплетаться ноги, но он понимал, что это не в ногах дело. Ничего у него не болело, но что-то  было не так. Но он не мог даже посмотреть на ноги. Он ничего не видела, ни вверх, ни вниз.
Так они все шли вдоль забора по улице, очень долго, и наконец, ему показалось, что кто-то на него дышит сверху, какой-то пар идет. Он подняла глаза – это была, морда лошади.
Все понимали, что это историческое событие, всем как-то хотелось посмотреть его, закрепить в памяти. К сожалению, человек мало что видит, историческое событие видно сверху, а если ты идешь в толпе, ничего кругом не видишь, то ты и не можешь его видеть, ты только в нем участвуешь, но видишь ты очень мало вокруг себя.
Наутро следующего дня,  они пошли по бульвару, который ведет от площади Пушкина мимо Трубной площади и вверх. Толпа становилась все гуще и гуще, и потом их уже несло в этой толпе людей, и они уже не могли ничего сделать. Если бы кто и захотел остановиться, он бы не мог это сделать. Толпа, молча, напирала. Всхрапывали, вежливо пятясь от людей, лошади. У одной, наконец, нервы не выдержали. Она отпрянула, потом, заржав, встала на дыбы. Образовалась брешь, в которую после того, как всадников разметало по сторонам, во всю ширину улицы хлынула толпа.
Люди бежали, падали, давили друг друга. В нескольких шагах впереди, споткнулась и, упав, дико завизжала какая-то девушка. К счастью, несколько парней на ходу успели схватить ее за рукава, полы пальто и даже, за волосы и вынесли из-под ног бегущих сзади. Это было какое-то цунами из людей.
Они не дошли даже до Колонного зала, но когда гроб выносили оттуда, их, толпа прижала в стене, а затем выдавила на возвышенность, так что они все это видели.
Конечно, нигде, никаких туалетов не было, вокруг стоял ужасный запах человеческих тел и запах испражнений. Гудели фабрики, в какой-то момент гудело все. Это было совершенно жутко.
Они лишь к вечеру, благополучно добрались домой. Но еще по дороге, Виктор Петрович из автомата позвонил домой своим друзьям. В ответ он услышал взволнованный голос Галины:
 - Толя, еще днем ушел к Колонному залу, до сих пор не вернулся.
Она была встревожена. Они попытался ее успокоить, сказав об огромной очереди, которая движется крайне медленно, но умолчали, что уже знали о том, что произошло, на Трубной площади. По дороге домой, им поведал случайный прохожий, что там погибли сотни людей.
Еще вечером, уже многие  узнали, что там есть  большие жертвы. За ночь им сообщали об этом не один раз, хотя и без подробностей. Они были в тревоге, но надеялись, что Толя, крепкий 30-летний мужчина, прошедший войну, сумеет выбраться из давки, или, может быть, успел миновать площадь и медленно добраться к Дому Союзов.
Было светлое мартовское утро, а они, молча, шли по улице, направляясь к ближайшему моргу в «Первой городской больнице».
Уже издали увидели около морга скопление людей. Их вид не оставлял сомнений в том, что они пришли сюда по той же причине, что и они. В этом морге Толи не оказалось. Они  нашли его в следующем, там тоже были потрясенные и придавленные горем люди, искавшие своих родственников. Сотрудник морга быстро просмотрел список и назвал имя, отчество и фамилию Галиного мужа.
Процедура опознания прошла быстро. Отвечая на их вопрос, патологоанатом сказал, что Толю нашли возле одного из домов на Трубной площади, рядом с низко расположенным окном, закрытым массивной чугунной решеткой. Его с такой силой вдавили в нее, что грудную клетку раздробило на множество частей.
Тяжкое зрелище похорон. Власти и рабски подвластные им радио и пресса хранили молчание. А по Москве с телеграфной скоростью распространялись слухи о том, что на Трубной  площади погибли многие сотни людей. Как оказалось, московские морги и загсы получили указание выдавать справки о смерти с ложной записью о ее причинах.
Домой, в Меловое, друзья и одно партийцы, вернулись подавленные и от того, что ушел из жизни их вождь, и от всего увиденного там.


                33

После того, как они соединились в единую семью, у них так и не восстановились те чувства, которые были раньше. Василий был холоден, замкнут, иногда ей казалось, что что-то изнутри его тревожит, не дает спокойно жить. Всегда он был какой-то скрытый, весь в напряжении. К детям относился холодно, почти безразлично. Не то, чтобы жалеть на одежду, или на еду для них, но не было у него отцовской ласки к ним, малейших нежных отношений.
Валентин, уже готовился к выпуску, и по нему, было видно, что он, всеми силами стремится, уйти из дому. Задумал он поступать в высшее военно-морское училище, чтобы быть военным офицером. Елена, глубоко в душе радовалась за него. Тянул он на золотую медаль, так что проблем с поступлением не было. После окончания школы, он уехал в Калининград, и поступил там в училище.
Но, совсем скоро, в школу к ним, нагрянула комиссия с проверкой. Школа в тот момент, была одной из лучших не только в районе, но и в области. Здесь был детский домровый оркестр, духовой оркестр, было свое хозяйство, мастерские, классы и кабинеты, было в школе даже электричество. Василий Яковлевич раздобыл в какой-то воинской части списанный движок с генератором, восстановил его с местными умельцами и провел в школе свет. За все годы  работы здесь, Василий Яковлевич вывел школу в передовые, здесь был сформирован педагогический коллектив высокого уровня. Однако нашлись «доброжелатели», которые написали анонимку в обком партии, что вроде директор, не заслуженно дал своему сыну золотую медаль. Любой анонимке, тогда – давали ход.
Комиссия, долго работала в школе, никаких подтверждений этому, не нашла, но были обнаружены незначительные финансовые нарушения. Одним словом, директора уволили с занимаемой должности.
По всей вероятности, так было нужно сделать, исходя из сложившихся обстоятельств. В Облоно понимали это, и терять талантливого руководителя, педагога с большой буквы, никто не собирался. Поэтому, в конце сентября 1956 года, его вызвали в Кировоград и предложили возглавить вновь открывающуюся школу-интернат в поселке Добряна. По стране крупным шагом продвигались изменения. Происходили они и в образовании. Государству, нужны были люди  высокого уровня подготовки, высококвалифицированные специалисты. Там, в области, понимали, что в школу должен придти новатор, человек нового времени.
А Василий Яковлевич, был человек с характером. Для него, существовала более высокая степень партийности, чем просто – административная ответственность. Ее суть была в том, что человек вообще не имеет ни склонностей, ни симпатий, могущих вступать в противоречие с духом партийности, –  все близкое и дорогое для руководителя потому и близко ему, потому только и дорого ему, что оно выражает дух партийности.
 Подчас жестоки, суровы, бывали жертвы, которые приносил он, во имя духа партийности. Тут уж нет ни земляков, ни учителей, которым с юности обязан многим, тут уж не должно считаться ни с любовью, ни с жалостью, ни с семьей, ни с детьми. Здесь не должны тревожить такие слова, как «отвернулся», «не поддержал», «погубил», «предал». Личные чувства  –  любовь, дружба, землячество – естественно, не могут сохраняться, если они противоречат духу партийности.
Именно, исходя из этих позиций, приступил он работать в новой школе. Елена Александровна стала, здесь же, работать учителем 2-го класса, а Бориса, отправили учиться в восьмилетнюю школу, в четвертый класс.
С утра и до позднего вечера, теперь ее муж пропадал на работе. Это была не обычная школа. Здесь детей необходимо было, и накормить, и одеть, и приглянуть за их здоровьем, и вовремя спать положить, и ночью за ними смотреть. А, кроме того, необходимо было им организовать и учебный процесс, организовать отдых, работу в кружках, обучать профессиям.
Иногда ей даже казалось, что у них не брак, а какой-то контракт. Контракт на детей, контракт на то, чтобы был порядок в доме, контракт на чистую каждый день рубашку и отутюженные брюки, чтобы было в доме что поесть. В остальном, вроде они были не больше, чем друзья – товарищи.
«Друг тот, кто оправдывает твои слабости, недостатки и даже пороки, кто утверждает твою правоту, талант, заслуги»  –  считала она. Но и этого у них не было.
 «Друг тот, кто, любя, разоблачает тебя в твоих слабостях, недостатках и пороках».
                Но и этого у них не было.
В начале 1961 года, его вызвали в Областной военный комиссариат. Он пришел туда раньше назначенного времени, и теперь сидел в приемной, обдумывая возможную причину вызова. Наконец, молодой лейтенант, пригласил его зайти в кабинет военкома. Седой уже полковник, как только Василий Яковлевич зашел в кабинет, встал из-за своего стола и направился к нему, пожал ему руку и пригласил сесть.
- Причина, по которой мы вас, Василий Яковлевич, вызвали сюда необычная. Конечно, можно было бы обойтись формально, и все спустить в райвоенкомат. Но я, лично хотел еще кое-что рассказать вам. Дело в том, что только сейчас, стали известны некоторые документы по 11-й Гвардейской Армии. Вы ведь там служили и воевали? – спросил он.
- Да, воевал в первой мотострелковой дивизии, четвертый стрелковый полк, в первом батальоне – ответил тот.
- Ну, а своего командира дивизии, конечно помните?
- Да! Был у него в штабе с разведданными, и не один раз.
-Так вот, Василий Яковлевич, нашлись документы, по которым он представил вас к награде Орденом Отечественной войны 2-й степени. Читаю дословно: «За особо важные разведданные, собранные в тылу врага, которые привели к разгрому фашистской группировки, представляю рядового Новиченко Василия Яковлевича к награждению Орденом Отечественной войны 2-й степени». – Ваша награда пришла к нам, и я с удовольствием вручаю ее, и поздравляю вас с этой высокой наградой!
Он обернулся, и взял со стола небольшую коробочку красного цвета, открыл ее и положил  на ладонь руки награждаемого орден.
- Служу Советскому Союзу – еле выговорил от волнения Василий Яковлевич.
-А знаете, как сложилась дальнейшая судьба вашего командира дивизии? – спросил военком.
- Понимаете, так сложились обстоятельства, что потом я воевал в 1174 стрелковом полку, 348-й стрелковой дивизии, и о полковнике Родимцеве ничего не знаю.
-  О генерале Родимцеве! Погиб генерал Родимцев, перед самой Победой, после взятия Пиллау. – Снайпер….  – ответил военком.
Василий Яковлевич приехал поздно домой, лег отдыхать, и никому о награде, ничего, не рассказал. Такой был у него характер….

               
                34

Когда Валентин, приезжал  в гости к родителям, лишь наедине, когда дома никого не было, он садился возле матери, и тогда они делились между собой всеми секретами. В остальное время, он был скрытным. Ничего не сообщал родителям о своей жизни, о продвижении по должностям, о своих детях. Совсем не скрытным был Борис. Но еще более скрытым был их отец. Тот вообще, всегда был себе на уме, никакой информацией о себе, ни с кем, не делился. В честь 30-летия победы над Германией, его наградили вторым Орденом Отечественной войны, то он об этом никому даже не сказал. А в 1976 году он стал Заслуженным учителем Украины. Лишь этот знак, он всегда носил на левом лацкане своего пиджака. И все об этом знали. Приезжали к нему в школу и писатели, и герои Советского Союза, и Герои социалистического труда. Со всеми он общался, у всех он вызывал интерес. Большая дружба у него была с заслуженным учителем Украины  Василием Сухомлинским, а также героем войны, спасшим, вместе с разведгруппой, от уничтожения польский город Краков,  Евгением Березняком, известным как майор Вихрь. Дружил он и с героем соц. труда Баталовым.  Много известных людей, было у него, и в школе, и дома. В 1971 году ушла на пенсию Елена Александровна, а в 1978 году все проводили на заслуженную пенсию и Василия Яковлевича. Были пышные проводы, много приветственных речей, цветов. Представитель областного комитета КПСС, привез, и вручил ему Орден трудового красного знамени. Всё было торжественно и красиво.
Но уже на второй день, он вдруг ощутил какую-то тоску, у него в душу даже закралось  необычное до того чувство, чувство своего одиночества и ненужности. Решил заняться рыбалкой. Накупил снасти, удочки, и отправился на ставок. Это увлечение длилось недолго. Совсем скоро, вызвал его к себе второй секретарь райкома,  и предложил ему освещать события района в небольших кинофильмах.
- Но для этого нужны материалы, пленка, киноаппарат – заметил Василий Яковлевич. – В том числе рабочее место….
-И этот вопрос решен – заметил тот. – Место вам предоставят в помещении правления колхоза,  а расходы по материалам, будут за счет колхоза.
 Василий Яковлевич с головой окунулся теперь в эту работу. Создавать небольшие фильмы – это для него было не ново. Много лет он уже этим занимался. В школе,  снимал всё, что можно, всё фиксировал на пленку. Были проблемы со звуком, но и это он решил. Натолкнулся случайно на синхронизатор, и за свои деньги купил его. Теперь он мог звук записывать на магнитофонную ленту, а потом запускал фильм на проекторе, и включал магнитофон. Синхронизатор четко регулировал совпадение изображения и звука.
На своем автомобиле, он ездил по всему району, собирал материал и монтировал коротенькие фильмы. Они освещали быт района, его будни и праздники. Находилось место  осветить и прогульщиков, тунеядцев, алкоголиков, хулиганов. Все его фильмы демонстрировались в местном кинотеатре перед показом художественных фильмов, на собраниях коллективов, на праздники.
Разъезжая так по району, у него возникла мысль, что не плохо, было бы создать в районном центре свой краеведческий музей. Со своей идеей он поделился с первым секретарем райкома КПСС. Тот внимательно его выслушал, и пообещал прозондировать этот вопрос у областного руководства. Лишь через две недели, он вызвал Василия Яковлевича к себе, и сообщил, что есть решение, организовать в районе  такой музей. 
- Пока, Василий Яковлевич, займитесь подбором материалов для музея. Сориентируйтесь, что он из себя будет представлять, его формат, объем, его разделы и экспозиция.  Для начала, идите в правление колхоза, и оформляйтесь там, на работу, нужна же вам какая-то зарплата. Помещение там у вас временно тоже есть. А координировать свою работу будете с отделом культуры исполкома.
Он не забросил работу с кинофильмами, но теперь основной упор стал делать на создание музея. С утра,  и до вечера, колесил он на своем жигулёнке, по дорогах района, встречался с людьми, беседовал с ними. Так «ниточка за ниточкой» стал оформляться и «клубочек». Он понял, что лишь на материалах, собранных у населения района, можно создать прекрасный краеведческий музей. Активно, в его работе, стал помогать ему и заведующий отделом культуры района, Скачко Дмитрий Дмитриевич. Часто, уже вместе, они ездили, и собирали материалы. Что характерно, люди очень активно включались в эту работу. Добровольно отдавали в музей всё, что имели для этого. Постепенно стал намечаться формат музея, его залы, экспонаты. А их уже накопилось несколько тысяч. В 1980 году заказали проект, районная администрация выделила помещение,  и начались строительно-ремонтные работы, а затем и художественное оформление музея.
Музей торжественно открыли на майские праздники в 1983 году. Его директором был назначен Василий Яковлевич, а хранителем экспонатов – Дмитрий Дмитриевич.
Музей удался на славу. Здесь есть кинозал, раздел народного творчества, где  представлены вышивки, картины, гончарные изделия умельцев. Этот же раздел освещает быт, одежду инструменты, снаряжение, как в древние времена, так и до сегодняшних дней. Есть здесь зал археологических находок, различные находки времен скифов и гуннов. Присутствует и выставочный зал, а также зал экспонатов Гражданской и Отечественной войны, в том числе зал Славы. Отдельно  представлен зал, посвященный событиям 17-го года. Экспозиции многих выдающихся людей района, их награды, одежда, книги, картины, личные вещи, также находятся здесь.
Теперь уже не «с головой, а и с ногами», врос Василий Яковлевич в работу музея. Одна, за одной, бывали здесь делегации, приходили школьники целыми классами, все время шли и шли посетители. Экскурсоводов здесь, по штату не было. Так что и эти обязанности выполняли  директор и хранитель экспонатов.


                35


В начале, так называемой «перестройки», еще зимой, вызвали Василия Яковлевича в Киев, в Комитет Государственной Безопасности. По какому вопросу, по каким событиям – он не знал. Тихонько собрался, всем объявил, что едет по вопросу избирательной компании, и уехал в Киев. Остановился в гостинице «Украина», что на бульваре Т.Г. Шевченко. Ему органы заблаговременно забронировали там место. Конечно, можно было остановиться и у младшего сына Бориса, тот давно уже жил там, в районе Оболони, но не захотел лишних разговоров, расспросов.
Утром, следующего дня, он был уже в приемной КГБ, получил пропуск и отправился в кабинет, на третьем этаже. Разговаривал с ним молодой майор, всё расспрашивал о пребывании его в лагере Штутхоф.  Интересовался за людей, которые там окружали Василия Яковлевича, о капо и охранниках, о надзирателях. Особенно его интересовала информация о лагерном палаче – Федорчуке. Кого-кого, а этого ката, Василий Яковлевич помнил хорошо.
- А вот, если бы вы его встретили на улице, или в кинотеатре, узнали бы его? – спросил майор.
- А как же, этого гада, я бы узнал даже ночью.
Конечно, это была его шутка. Но действительно, забыть этого лагерного палача, он не мог.
Больше никаких расспросов не было. С тем он и уехал домой. Заглянул на пару часов в гости к сыну и его семье, а вечером уже сел на ночной автобус.
Дома Елена Александровна всё расспрашивала его о поездке, о выборах, какие вопросы по этому мероприятию там решали, в Киеве. Он рассказывал ей, что был у кандидата в депутаты, тот его пригласил быть его доверенным лицом, одним словом, наговорил ей всякие сказки.
Лишь только летом 1986 года, ему сообщили по телефону, что его ждут в Симферополе, надо быть там обязательно. Сообщили также гостиницу и место встречи.
Не мешкая, Василий Яковлевич собрался в дорогу, взял билет на поезд, и отправился туда, в Крым. Всем, и дома, и на работе, сообщил, что едет на заставу, что находится на перевале, Байдарские ворота в Крыму, на встречу с пограничниками.
Уже вечером он был в Симферополе, устроился в гостинице, а утром отправился в областное отделение КГБ Украины. Там ему показывали фото некоторых узников лагеря, расспрашивали о событиях, связанных с Федорчуком. Как, оказалось, там был еще один узник лагеря, но он уже потерял наполовину зрение, и никого на фото опознать не мог. Там его предупредили, что в ближайшее время, снова будет возможна его поездка в Крым, чтобы был готов.
Домой он возвратился в полном недоумении. Не понимал, что они, там, в КГБ затевают, то ли против него, то ли против кого-то другого.
Дома Елене Александровне рассказал о событиях на пограничной заставе, как его там принимали, как все было интересно, как полученный материал о людях заставы будет использован им для музея.
В середине октября, его вызвали в Симферополь, заранее предупредили, что возможно даже на две недели. Пришлось, и дома, и на работе, придумать легенду о республиканской конференции работников культуры.
Без всяких проблем поселился в гостинице, отметил свое прибытие в КГБ и стал ждать. Прошел день, за ним другой, а его никуда не вызывали. Неожиданно, перелистывая газету «Радянська Украина», узнал, что США передали Советскому Союзу бывшего надзирателя лагеря Штутхоф – Федорчука.  Судебный процесс по делу, начинается уже завтра.
Василия Яковлевича как обухом по голове ударило. «Так вот зачем меня сюда вызвали! Значит, живой  еще, этот палач? Значит, увидит он этого гада»! –  все эти мысли не давали ему уснуть всю ночь. А утром раздался звонок, и его пригласили в КГБ. Встретил его всё тот же майор, и сообщил ему, что он вызван в качестве главного свидетеля преступлений надзирателя лагеря Штутхоф –  Федорчука. Его судебное опознание состоится уже послезавтра, в зале суда.

                36

В  областном зале суда, его посадили прямо по центру, в первом ряду. Здесь было много журналистов, как Союза, так и из-за рубежа. Было много телекамер. Долго длилась пояснительная часть, и лишь через три часа, в зал суда ввели уже очень пожилого человека. Он еле-еле держался на ногах,  но был сухощавый и подтянут, весь седой, с густыми седыми бровями. Его лицо было молочно-белого цвета, как будто не видело никогда солнца, правая рука всё время тряслась….
Василий Яковлевич понял, что он не сможет опознать в нем того Федорчука, палача, который ежедневно убивал кого-то из заключенных, убил у него на глазах его товарища, крымского татарина, Аслана.
Объявили перерыв в заседании. Василий Яковлевич вышел в коридор суда, затем зашел в туалет и стал курить. Очень волновался. Ему никогда не приходилось принимать участие в таких процессах. А тут, необходимо было опознать их палача, Федорчука. Он видел, что в этом человеке, присутствующего в зале суда, ничего не осталось от того недочеловека, который издевался над всеми заключенными, прислуживал фашистам как собака, вел себя как шакал…. В зале суда был старик, уставший от болезней, уже ничего реально не воспринимающий человек. Не мог забыть Василий тех глаз, глаз палача, глаз переполненными ненавистью и злобой….
И тут, Василий Яковлевич поймал себя на мысли: «Глаза, вот, по ним, он опознает этого гада. Не могли измениться его глаза, глаза стервятника и убийцы»….
Когда объявили окончание перерыва, все снова собрались в зале суда. Василий Яковлевич сел на свое место в переднем ряду.
Снова судьи стали зачитывать записи показаний свидетелей, документы, свидетельствующие о причастности Федорчука к злодеяниям. Наконец судья объявил, что в зале суда, присутствует человек, которому предстоит процесс опознания преступника. К трибуне пригласили Василия Яковлевича. Задали несколько вопросов, а затем судья сказал:
- Свидетель Новиченко Василий Яковлевич, подойдите к обвиняемому. Вы узнаете в обвиняемом гражданина Федорчука?
Василий Яковлевич вплотную подошел к обвиняемому и ни единой черты лица, того Федорчука, он не узнал. Весь зал затих. Казалось слышно, как летает муха в конце зала заседаний. Федорчук сидел, низко наклонив голову, и равнодушно смотрел в пол.
- Глаза! Глаза на меня поверни – громко, на весь зал, закричал он.
Обвиняемый поднял на него глаза, и тут Василий узнал, узнал те змеиные глаза, узнал того палача. Он поменял свой облик, поменял свое лицо, там, в Америке. Но не изменились его глаза, глаза убийцы, глаза зверя….
Василий Яковлевич выпрямился, повернулся к судьям, и сказал:
- Да, это Федорчук. Я опознаю его. Это он!
Федорчука суд приговорил к высшей мере наказания, но учитывая его возраст, и его состояние, изменил меру пресечения, к пожизненному заключению.
Поздно вечером, Елена Александровна включила телевизор и стала заниматься своими домашними делами. Началась программа вечерних новостей «Время». Говорили там о событиях в стране, в мире. Она не очень интересовалась всем этим и не прислушивалась к тому, что рассказывали там. Наконец диктор начала говорить о судебном процессе по делу, над военным преступником Федорчуком, переданным Советскому Союзу, Соединенными Штатами. Суд, Как сообщалось, проходит в Крыму, в городе Симферополе.
- Свидетель Новиченко Василий Яковлевич, подойдите к обвиняемому. Вы узнаете в обвиняемом гражданина Федорчука – услышала она, совсем неожиданно для себя.
Она прильнула к самому экрану телевизора и увидела, как Василий Яковлевич, ее муж, вплотную подошел к обвиняемому и громко, на весь зал, закричал:
      - Глаза! Глаза на меня поверни ….
Она всё поняла. Поняла, почему он так долго не откликался, поняла, почему он такой черствый и холодный к ней.  Больно ей стало, больно не только за себя, но и за него. Долго она плакала в тот вечер, и не могла уснуть.
Сразу же, с утра, к ней начали звонить все знакомые.
- Елена Александровна, а вы видели вчера по телевизору Василия Яковлевича?  Он на суде там был, и опознал военного преступника – наперебой сообщали ей все.
Весь день, давило у нее в груди. Было жутко и обидно, за тот обман, который она терпела все эти годы. « Как мог, Василий, человек с которым она прожила всю свою жизнь, всё время так обманывать её»? – спрашивала и спрашивала она сама себя. Она простила бы ему любой супружеский обман, если бы вдруг узнала о нем, но такой лжи, такой скрытности, она не могла выдержать.
На следующий день, поздно вечером, он приехал домой, и начал рассказывать ей, как приняли его снова на заставе пограничники, как возлагали там они цветы, как хорошо его принимал начальник заставы….
Она ничего не говорила, только всё слушала и слушала поток очередной лжи. Наконец не выдержала и спросила:
- А в суде, в Симферополе, то был твой двойник? А ты в это время был на заставе?
В 1997 году, осенью, умерла Елена Александровна, от инфаркта.  Похоронили ее на кладбище, что расположено за поселком Добряны. Через год, Борис привез памятник из черного полированного гранита, и установил на ее могиле. Сделал он и ограду, так, что могила матери была посредине. Отец долго смотрел на памятник, на ограду, а потом спросил:
- А где же ты меня похоронишь, когда я умру?
- Справа от матери, сбоку – ответил сын.
В 1998 году Василия Яковлевича вызвали в Районную администрацию, и председатель вручил ему орден Ярослава Мудрого. Он пришел домой, сел за стол, положил орден себе на ладонь, и долго смотрел на него. Затем завернул его в бумажку, положил в коробочку, и больше никогда не открывал ее.  Это было больше «Несчастье», чем радость счастья, потому, что эту радость ему не было с кем разделить….





                Эпилог


23-го февраля 2014 года, после расстрела восставших в Киеве, я приехал на Крещатик, и решил пройти по местах сражения на Майдане, и поговорить с его бойцами. Еще на булыжнике улиц Институтской и Грушевского, не успели смыть кровь погибших, еще догорали шины и стояли баррикады, еще не сбежал предатель президент….
 С кинокамерой в руках, я ходил, и задавал им всего два вопроса: «Откуда вы приехали»? и «Что вас привело сюда, на Майдан»? Почти поровну, были люди, которые говорили на украинском и российском языках. Процентов 60, были люди из правобережной Украины, и лишь 40 – из левобережной. Были здесь и с Карпат, и  с Крыма, из Одессы и Чернигова, Донецка и Запорожья, Херсона и Николаева. Все они, как один, отвечали, что «так дальше жить нельзя» – вот что их привело на Майдан. Ни один человек не сказал, что  притесняют его родной язык, или, что хочет в Европу, или в НАТО, или, что-то против России, или, что-то, связанное с национализмом.
Но больше всего, меня поразил мальчишка, лет шестнадцати. Когда я подошел к нему, он сидел один, вокруг горящих шин, обхватив свою, наклонившуюся к земле, голову руками. На глазах у него не было слез, но все его лицо было грустным и задумчивым.
« Я приехал сюда из Волыни, потому, что так дальше жить уже не мог. Я не раб, а режим, стремился из меня сделать раба. Я устал от этой лжи. Никаких средств, к существованию у меня уже не осталось. Поэтому,  выбора не было. Или победить, или умереть. Много моих побратимов погибли здесь. Мне их жалко. Нас тут так били, так били, тут так стреляли» – вот что он мне тогда сказал.
 Сегодня, тоталитарный режим, установленный в России, развязал грязную, так называемую, «гибридную войну» против Украины. Оккупирован Крым, захвачена часть континентальной земли на Донбассе. Осуществляется, угодный режиму, геноцид крымско-татарского народа. То же самое происходит и на Донбассе, против неугодных там «новой власти» людей, особенно сторонников независимой Украины. Олигархический клан нынешнего президента России, который как пиявки присосался к фашистской там власти, день за днем наживается, на эксплуатации своего народа и его богатств, что наделила его природа. Свободные средства массовой информации – задавлены, действует только прокремлевский авангард медийных холуев. Там, на российской земле, благодаря нищете народа, безработице, пьянству, бродит огромная масса незанятых людей, готовые за заработок, делать всё, что угодно власти, вплоть до убийств соседнего с ними народа. Такое происходит не только по отношению украинского народа, такое они творят и в Абхазии, Осетии, Грузии, Молдове.
Чем иным можно объяснить рассуждения некоторых слабомыслящих, вроде интеллигентных политиков в России о том, что  война с Украиной, а фактически убийство ее народа, необходимо для счастья человечества и что они, сознав это, готовы вести на убойные пункты даже своих собственных детей, –   ради счастья родины.
Покорность, вот та черта российского народа, на которой сейчас блаженствует нынешняя там власть. Привнесенная, на европейскую часть России, ордой, эта черта, укоренилась там, и стала новой, ужасной средой, воздействующей на людей. Страсть к самосохранению выразилась в соглашательстве инстинкта и совести у людей. Благодаря средствам массовой информации, интернету, а особенно телевидению, практически вся масса населения России, одурманена. Не отказываясь от человеческих чувств, душа-предательница там, объявляет преступления, совершенные фашизмом, высшей формой гуманности, соглашается делить людей на чистых, достойных и на нечистых, не достойных жизни, и даже государств, достойных быть на карте Земли, и недостойных.
Покорность и рабство, привели к тому, что душа российского народа, объявив зловещее, несущее гибель рабство, единственным и истинным добром – стала на службу фашизму.
Насилие тоталитарного государства так велико, что оно перестает быть средством, превращается в предмет мистического, религиозного преклонения, восторга.
Посмотрите ролики, в YouTube,  как едут по донецкой земле российские наемники, на российских БТРах и танках, и с каким воссторогом они горланят, что скоро будут «мочить» укропов, посмотрите с какой злобой и ненавистью, издевается сепаратист, над пленным украинским солдатом. Или, как выглядит кадыровский холуй, вооруженный до зубов, который пришел на свою, как он говорит, донецкую землю, чтобы спасать там детей, спасать русских от бандеровцев.
Вот она, истинная душа, «братского народа», выплеснулась, наконец наружу, без всякой окрасы, такой, какой она есть в действительности.
Кто-то, читая эти строки, скажет: «А причем здесь российский народ, он сам по себе хорош, мирный, дружелюбный…. Это власть такая у нас теперь»….
А власть, то, кто выбирает, кто поет ей дифирамбы, кто ходит на митинги, выкрикивая фашистские лозунги? Кто, в конечном итоге сидит на диване, и боится поднять свою задницу, чтобы сказать свое человеческое «НЕТ», ей, этой фашистской власти?
Массовая покорность, массовое безразличие, массовая боязнь, сказать свое собственное слово, страсть к самосохранению, покорность зову инстинкта – вот характер сегодняшнего россиянина.
Когда-то, нас, в СССР, учили, что все мы братья, все мы братские народы, что россияне и украинцы – это братья по крови и по земле. Оказалось, что все это ложь, лишь ширма, прикрывающая истинные намерения так называемого «старшего брата».
«Старший брат» которому от роду еще не исполнилось и 300 лет, претендует быть таковым, перед народом, имеющим много тысячелетнюю историю. Да и генетические исследования последних лет, указывают, что метахондриальная составляющая генетического кода у нас отличается. Ее носителем – являются наши женщины, и в россиянок она – иная.
У многих, здесь в Украине, остается та же психология, постсоветская психология самосохранения. На вопрос: «Как ты смотришь на все эти события»? – отвечает: «Не было бы Майдана, всё было бы хорошо. При той власти, я получал зарплату и пенсию, а теперь на 30 % меньше». Вот, она, червячная жажда самосохранения. Прежде всего, свои интересы, прежде всего мой рот, моя хата – а там, хоть трава не расти…. Многие хотят, прежде всего, видеть себя в Украине, а не Украину в себе.
Рядом с монитором моего компьютера, стоит небольшая, цветная фотография моих родителей. Я часто поглядываю на нее, и мне всё время хочется спросить моего отца, будь он живой: « Какое твое мнение, обо всём, что происходит сегодня»?
Почему-то, мне думается, что он бы сказал, что позиция России сегодня – правильная. Это братская нам страна, и мы должны жить как одна семья. Что всё это козни запада, козни Америки, и нам не следует поддаваться на их уловки. Только в союзе с Россией, есть будущее Украины.
Думаю, что его позиция оставалась бы неизменной. Это была его принципиальная платформа, и ни при каких обстоятельствах, он бы от нее не отступил.
Мои родители прожили не простую жизнь. Иным поколениям, всех тех испытаний, что они вынесли, хватило бы многим.
Удивительное дело. Анализируя сейчас войны, в которых я бы мог принимать непосредственное участие, я выяснил, что мой отец мог бы воевать в одиннадцати войнах, а я – в четырнадцати. Такое было то – «миролюбивое» государство, в котором мы жили.
Дух партийности, интересы партии, служение интересам Родины – вот то, что ставили те люди на первое место в своей жизни. А тот, кто склонен сегодня поучать, как следовало бороться в тех условиях, о которых, по счастливому случаю, этот пустой учитель не имеет представления, пусть лучше помолчит….


                Конец

Г.Киев                8 мая 2015 года.






               

                Содержание
               
Часть 1.   «Затмение»…………………………………………..1

Часть2.   «Борьба»…………………………………………….59

Часть 3.   «Просветление»…………………………………..122

                Эпилог……………………………………………190