Война

***

По радио прозвучало слово «война». Мы с мамой стоим у репродуктора и растерянно молчим. Трудно было представить, что войдёт в нашу жизнь с этим словом.


А вошло вот что.


… Прилавок, за которым стоит продавщица и взвешивает брусок хлеба, похожего на глину.


Счастье, если к нему добавляется довесочек: его можно было тут же сжевать.
… Утоптанная земля под окнами дома: Мы вскапываем её, чтобы посадить картошку, не целиком, а раз-резанную на части. В каждом куске должен сидеть глазок с будущим ростком. Так экономнее.


… Отцовские кальсоны, вместо чулок: чулки ещё долго не будут выпускать: стране нужны танки.


… Газета, на полях которой я решаю задачки и пи-шу упражнения, такая роскошь, как тетради, забыта уже в начале войны.


… Теплушка, в которой раньше перевозили скот. Теперь она увозит нас в глубь Сибири. Сформировали эшелон летом, на место мы прибыли поздней осенью.


Внутри теплушки кипит жизнь: варка, стирка, кормление детей…


На протянутых верёвках развешаны простыни, что-бы отделить свою территорию от чужой. Именно в та-ком вагоне мой маленький братик заразился детским туберкулёзом. По возвращении домой он умер. Ему не было и двух лет. Его гробик, обтянутый кумачом, бу-дет стоять на двух стульях, в той самой комнате, под тем самым репродуктором, из которого мы услышали слово "война".



***

Всех командиров Красной Армии обязали эвакуировать семьи: на Дальнем Востоке, где служил мой отец, ожидалось нападение японцев. И вот мы с мамой и маленьким братишкой едем в общем вагоне, забитом узлами, мешками, баулами и чемоданами. Взрослые едут сидя, ребятню уложили на верхние полки. Одежду никто не снимает.
Под потолком стоит мгла от курева, тускло светит пыльная лампочка. Я свернулась калачиком, ногами к проходу, головой к окну, из которого тянет ледяным сквозняком с запахом гари и мазута. Жестко, холодно, , но под заунывные вопли паровоза и колёсный пере-стук я всё же засыпаю. Просыпаюсь от того, что озяб-ли ноги и вижу, что с них стащили валенки. Зову маму, она расталкивает соседей. Вагон зашевелился, за-гудел:


– Вот сволочи, ребёнка ограбили!


Кто–то кинулся проверять свои вещички – всё ли на месте. Кто –то пошёл искать вора и не нашёл. А тот, скорее всего, влез в поезд на одной остановке и вышел на другой.


Дело ночное – ищи ветра в поле.


Сижу, свесив разутые ноги с полки, переполошив разбуженный народ.


Время скудное, лишнего ни у кого нет. И, всё же, пошарив в своих оклунках, что – то там нашли, во что-то меня обули. Сердобольный старичок в ватнике да-же сунул мне сухарик.


Люди у нас умеют сплотиться, когда приходит беда. В войну это стало особенно ясно.


***

На двери всё ещё висит табличка «Аудитория № 2», но здесь давно расположился госпиталь Кресла поднимаются вверх амфитеатром, а на них устроились ребята – кто до операции, кто после, в гипсе, в повязках. В глазах пестрит от бинтов. Идёт детский концерт для раненых.


На меня смотрят молодые серьёзные лица, а я пою то, что услышала недавно в киносборнике:


Ночь над Белградом тихая вышла на смену дня,
– Помнишь, как жарко вспыхивал яростный блеск огня?


Может, не стоило напоминать об огне, из которого они только что вышли. Но выбирать не приходится: военное время – военные песни.


Страна сжалась в судорожном напряжении. Хочется сбросить его, вздохнуть свободно; зажить, наконец, нормальной жизнью.


Из тесной сырой кладовки, где нас поселили, я хочу назад, в свою светлую комнату, с письменным столом у окна.


Я хочу, чтобы с моим папой ничего, ничего не случилось! И ребята хотят того же: вернуться в родные дома, к родным людям. Но больше всего – и дети и взрослые хотят одного – победы!


Её ждали, в неё верили.


***

Декабрьское сумрачное утро. Магазин ещё закрыт, но к нему стекаются люди и выстраиваются в очередь. Все в плохонькой одежде и пальто на литовской беженке, сшитое из старого пледа, кажется верхом заграничного шика. В одной руке у меня хлебные карточки, другой я поддерживаю рейтузы, подвязанные бечёвкой. Резинок для вздёжки нет, как, впрочем, и многого другого – война.


Переминаясь с ноги на ногу, – морозец прихватывает, – вспоминаю вчерашний утренник в чужой школе.


… В переплетении голых веток стоит старинный кирпичный дом. Хлопают тяжёлые двери, – и вместе с ребятами врывается в зал холодный воздух. Стулья убраны, сцена уже открыта, в зале шум и беготня. Я здесь никого не знаю. Озираюсь и вижу, как несётся сквозь толпу какой -то мальчишка. Внезапно он тормозит около меня и спрашивает:


– «Тимура и его команду» читала?
– Конечно читала, кто же это не читал?
– Девочку Женю сыграть можешь?


Как, прямо сейчас? В байковом платье, надетом на тёплые шаровары? В валенках? Да ведь там лето! Я молчу. Мальчишка с досадой машет рукой и бежит дальше.


Мой отец, так же, как и Женин, уходит на фронт. Только не на западный, а на восточный. Как и для неё, нет для меня на свете человека дороже. Я вспоминаю, как прощаясь с отцом, Женя спросила, не в мягком ли он едет вагоне? И улыбнувшись про себя, он отвечает: – В мягком.


Я бы её сыграла.


***

На большой переменке в класс вошла тощая девочка с полевой сумкой через плечо. Она прошагала к нашей парте и скомандовала:


– Ну вы! Ты и ты! Выходите, будем вас волохать. Нам объяснили, что «волохать» означает «бить».


Несколько дней старшеклассницы прятали нас в пустых классах. Но однажды пустого класса не оказалось и мы вышли во двор. Там уже гудела толпа наших мучителей. Юная бандитка стояла в стороне. По её команде меня и мою подружку погнали к выхо-ду. По дороге нас усердно награждали толчками, щипками и пинками. Одна маленькая девочка с восторгом прокричала:
– Я её за косицу дёрнула!


… Вся зарёванная, брела я домой и переходя пыльную улицу, заметила в грязи крохотного котёнка, ещё слепого.


Как видно, его хотели утопить, но лужа высохла, и он был жив. Я завернула его в носовой платок и при-несла домой. Прочищая забитый грязью носик, я не переставала думать:
– Почему я никого не могу ударить, а меня могут.? Почему они ей подчиняются? Почему на уроках военного дела меня учат бросать гранату, но не учат сопротивляться таким, как она?


Почему???


Тогда мне не под силу было ответить на эти вопросы. Шла война, люди ожесточились, дети тоже. А котёнок мой умер. Спасать меня тоже не научили.


***

Отец кончает войну в Манчжурии, мама работает в госпитале. Дома пусто, в школе скучно.


На уроках физики я играю с соседкой в «орлянку». Химию провожу в широкой щели между шкафом и стеной, где хранились какие-то приборы и препараты. Единственное, что держит меня в школе, это литература.


«И грянул бой,
Полтавский бой!»


Конечно, «грянул»! Как оркестр! Неважно, что кто -то там «колет, рубит, режет». Важна музыка боя, упоение, которое несло Пушкина и подхватывает каждо-го, кто это читает. А его судьба?


«Погиб поэт, невольник чести,
Пал, оклеветанный молвой».


Как можно было допустить, чтобы это ничтожество, Дантес, стрелял в Пушкина?!


«И он убит,
И взят могилой»…


Страсть, гнев, горечь и печаль Лермонтова пронимают меня до слёз.


Но есть книжки и поспокойнее.


Каждый вечер мы с подружкой устраиваемся у подножья роскошной старой берёзы и читаем «Два капитана».


Берёза вся в золоте – снизу доверху. Где – то недалеко играет духовой оркестр. Темнеет, а мы всё пытаемся различить пропадающие строчки.


Нас захватывает дух романтики, нас покоряет прекрасный девиз Сани Григорьева:
«Бороться и искать, найти и не сдаваться!»


***

Девятое Мая сорок пятого года. За зиму стены домов нахолодали, тротуарные доски успели намокнуть от снега, просохнуть и пропылиться. Весна на Дальнем Востоке поздняя: солнца нет, свежо.


Однако кое–где уже пробивается молодая травка и серенький день постепенно наливается весенним светом.


Ни оркестров, ни знамён, ни гимнастёрок, увешанных орденами и медалями.
Солдаты, те, что уцелели, встречают победу на фронтах законченной войны. В родные места им ещё добираться и добираться.


Зато женщины и дети выскочили на улицу, как шальные – без шапок, в распахнутых пальто. На голодном военном пайке они исхудали, а на языке у всех одно и то же слово «Победа!».


Обнимаются знакомые и незнакомые:
- Родные мои! Война закончилась!


Ещё предстоят бои в Манчжурии, но в душе у каждого гремят литавры и бьют колокола. Сегодня закончилась война.


***

Каждый раз, когда пленных японцев водили в баню или в клуб, местные мальчишки пристраивались к их отряду и маршируя, пели на якобы японский мотив:
«Дай каши рисовой,
дай каши рисовой,
с молоком!»


В их дразнилке не было злобы: они бы и за нашими солдатами увязались точно так же. Просто здесь им интереснее.


… Однажды к нам в дом привели пожилого пленного – он был плотником, а у нас рассохлись полы. Он показал мне, какого роста ребятишки остались у него дома.
Я тогда не догадалась отдать ему пластинки, которые привёз отец из Манчжурии. Музыка мне показалась странной – и я их выбросила. И только, когда повзрослев, я увидела театр «Кабуки», я прочувствовала всю прелесть этой отрывистой щипковой музыки.


Она полностью совпадала с пластикой актёров, вы-ступающих в сказочно живописных одеждах.


Заканчивая плавное движение, они на время застывали, чтобы дать полюбоваться красотой каждой позы и запечатлеть в нашем сознании сценку, как неподвижную цветную гравюру.


… Когда заглядишься на цветок таёжной орхидеи, или на голубую сопку вдали ; когда вдохнёшь холодный воздух дальневосточной осени, – невольно ощутишь родство с народом, живущим на соседних островах.


Мне близка японская поэзия, мне нравится её изысканность и простота.


«Так холоден и чист
Прозрачный свет луны,
Сияющий в огромном
Синем небе».


Или:


«Надеяться на встречу безнадёжно.
С тобою не увидеться нам вновь!
Лишь в снах»…


Между нами до сих пор нет мирного договора. Зачем людям войны?