Вот так

               
     - Добрались ? - Спросила меня Алина Витухновская и громко задышала, имитируя неподдельный интерес и предоргазменное состояние женского организма, находящегося в том обманчивом периоде, когда вонючая старость сидит на плече, но верить в это не хочется, а седастая волосня на давно небритой манде ухмыляется и злорадно подмигивает.
     - Кто ? - Нехотя уточнил я, уже устав и от мадам Гершензон и от прочих говножуев, стремных, унылых, позорных. Чувствуется, на днях я окончательно решу вопрос, отправив всех русскоязычных пользователей инета в тесную каморку, герметичную и полную бодрящей смесью цианида и " Циклона Б".
     - Да ходоки. У Гитлера-то только трое очутилось, а дюжина как же ?
     Я присел рядом с ней на одну минуту, не желая уходить по-английски, в конце концов, она же не виновата, что говно. Такова судьба и не хер трепыхаться. Вон, ведьмы с сестричкой трепыхались, трепыхались, но говно оно и есть говно и не станет серебрушкой или, там, медянкой, долбаным алюминием не станет, никакие алхимики уже ничего не сбацают. Атомная бомба, бля. Без вариантов.
     - Добрались,- вздохнул я, вспоминая. - Пришли и говорят :
     - Сволочь !
     Ленин побледнел, закачался и упал, а лбом въехал в анус Крупской, она как раз подвязку поправляла. Открыл Ленин глаза и прих...л. Эдем, в рот чих-пых. Не видно ни хера, но тепло и уютно. Подумал Ленин и остался там навсегда.
     - И чо ?
     Она приоткрыла рот, типа, сексуально. Но я так не думал. Стряхнул пепел с сигареты прямо в отверстие и продолжил :
     - Видят ходоки, что байда мутная, непонятка полная, ну, к Путину поперли. Приходят и говорят :
     - Мил человек...
     - Почему ? - Закричала Алина. - Несправедливо !
     - Конечно, несправедливо, - согласился я. - В этом и суть, дура. Ты дальше слушай. Короче, говорят, так и так, тыр-пыр, жрать хочем, аж башка кружится. А он холодильник открывает и шайбы хоккейные им протягивает. " Жрите, твари", - говорит, а на десерт целую охапку ленточек полосатых. " Жрите", - говорит, а глаза добрые-добрые. Как у Рейнхарда Гейдриха. Жрут, значится, ходоки хрень эту, за ушами свистит, форсунки и дросселя ходуном ходят, шатун в поддувало херачит, пиршество духа просто, окончательное решение русского вопроса. Они его про дороги, а он им про виолончели. Они его обнимают, он их целует. Они его просят еще лет сто править, он предлагает триста. На пятисотке сошлись. В общем, все вумат, в елочку.
      Я встал и пошел к выходу. Почти дежа вю ведь. Только там тупорылая Надька была, а сейчас мадам Гершензон. Возле двери меня посетила мыслишка сделать подарочек нашей величайшей поэтессе, от творчества которой Велемир Хлебников трижды застрелился в преисподней, а Льюис Кэрролл принял ислам и зовется теперь Ибрагим-Оглы, сын Басмана. Прислонился к косяку и обернулся.
     - Вскричал ходок ублюдочный в восторге : " Остановись, мгновенье, ты ужасно", и время сдохло в тот же миг. Полу-фашистские минуты, средневековый тлен и вонь, триумф ублюдков и ничтожеств. Я задыхаюсь и тону, проклятый океан дерьма, тупые зомби, упыри, патриотический кураж среди руин и пустырей, чума, чума, тебя я призываю ! Обрушь свой гнев, коль люди малодушны, сотри с лица земли проклятую страну, гниющую в себя уж сотню лет. А не чума - так хоть пришельцы, восставший Рейган, Сталин, Гитлер, любой, кто милосердно и любя пристрелит полудохлый труп, что дрыгает ногами и поет.
      - А чё за песня-то была ? - Попыталась сострить она. - Крылья ?
      - Неа,- выходя за порог ответил я, - " Death" " Leprosy". Самое то, вовремя и по делу.